Алгебра и начало

Эта история случилась в тот самый год, когда я перешла в другую школу. Собственно, особого выбора и не было, поскольку моя нелюбовь к точным наукам достигла критической отметки, а в новой школе наличествовал гуманитарный класс. Туда меня и засунули, там я и познакомилась и подружилась на всю жизнь со Светкой Дюдиной, по прозвищу Багира, которая четверть века спустя иллюстрировала мои книги. Но это все было сильно потом. В новой школе работала прекрасная, просто замечательная математичка Галина Петровна. Маленького росточка, пожилая, курносенькая, веселая и добродушная. С ней я тоже подружилась – при всей своей нелюбви к алгебре. Диалектика, ёлы-палы! Мы с Багирой показывали ей свои стихи и рисунки. Она восхищалась: «Да вы просто гении, мои славные! Пишите, рисуйте, а уж «четверки» по своему предмету я вам всегда нарисую…»
Потом я влюбилась. В учительницу химии, по имени Зоя. Зоя эта была уже не первой молодости – мать двух пацанов чуть поменьше нас - где-то сорок, или слегка «за». Кажется, брюнетка, кажется, худощавая и невысокая, кажется, с синими… нет-нет, с фиолетовыми глазами. «Биологический урод! – сказала о ней как-то моя подруга Багира. – Глицерату опилась. И рожа желтая – курит много…» «Кто? Зоя?» - ахнула я. Прекрасная Зоя – курит?
- Ну а ты чего думала? И киряет наверняка… у нас на районе все киряют.
- А что это… «киряет»?
- Поддаёт, - объяснила Багира. И, заметив мои расширившиеся глаза, поспешила объяснить: - Ну, пьет, значит.
- Дура ты, Багира! – я задумалась. Багира много чего знала – она была девочкой из самого скандального ореховского квартала. Если бы только я могла поговорить с ней начистоту о том, что происходило со мной в те дни! Но я не могла, не могла – и все тут. Ведь я – страшно сказать! – я любила человека одного со мною пола. « Наверное, это такая болезнь… - думала я бессонными ночами, глядя в потолок своей комнаты. – Если все узнают, что со мной происходит, то станут ненавидеть и презирать меня. Нет, я буду молчать, молчать всю жизнь!»
Но всю жизнь молчать редко у кого получается. И я сделала страшную вещь – решилась, наконец, заговорить. Нет, не с Багирой, а с красивой, гордой Зоей. Написала на тетрадном листке письмо. В котором объяснялась ей в любви. В конце зачем-то добавила: «Больше Вы меня никогда не увидите!» Зачем я сделала это – сейчас не смогу объяснить. Да и тогда вряд ли смогла бы. Может быть, начиталась романов и была уверена, что именно этими словами должны заканчиваться любовные письма. А, скорее всего, размышляла так: я, конечно, неполноценная, я больна и не имею права жить на свете, но я люблю Вас и готова искупить свою неполноценность собственной кровью. Рано утром я подкинула сложенный вчетверо листок на стол в ее лаборантскую. И почти сразу осознала: теперь, чтобы остаться в Зоиных фиолетовых глазах порядочным человеком, я должна сделать всего-то ничего, а именно – умереть. Иначе как я завтра предстану перед фиолетовыми глазами? Но до завтра была еще уйма времени, просто целая жизнь. Я наскоро оделась и выбежала из школьных дверей. Навстречу, сосредоточенно глядя перед собой и еле переставляя ноги, плелась заспанная Багира. Я обрадовалась ей до смерти.
- Слушай, Багира… давай сегодня не пойдем в школу?
Багира не удивилась и поначалу даже не поинтересовалась причинами.
- Давай! А куда двинем?
- Да куда хочешь… В Царицынский парк, например.
Пока мы топали узкой, заснеженной дорожкой к Царицынскому парку, я выложила Багире все – и про свое предсмертное письмо, и про любовь к химичке Зое.
Багира слушала молча.
- Акелка… это… я даже не знаю что. Ну… я понимаю, что она тебе нравится, так? Но неужели ты взаправду готова умереть из-за какой-то там Зои?
- Она не какая-то…
- Ну хорошо, не какая-то! Она красивая, наверно, я понимаю. Но красивых много, из-за всех с собой не накончаешься. Хотя ты ведь… ты же не собираешься умирать? – глаза Багиры вдруг сделались детскими и беспомощными, как у третьеклассницы.
И тогда я сказала: «Нет!» Багира могла спросить меня, как я собираюсь идти завтра в школу – такая живая-живая. Но она ни о чем не спросила меня больше. Мы прекрасно провели этот день. На знаменитой царицынской горке не было ни души, зато вокруг валялось полно брошенных картонок. Мы накатались так, что все тело уже ныло от усталости, а куртки и школьная форма сделались мокрыми от снега. Пошли к метро, стрескали по две порции эскимо, снова вернулись в парк. Но предчувствие близкой беды, на этот раз очень явное, чтоб быть заглушенным такими детскими вещами, как мороженое или катание с горки, нависло над нами. Если бы мы с Багирой имели математический склад ума, то, вероятно, пытались бы выработать алгоритм дальнейших действий, чтоб хоть как-то выпутаться. Но мы были творческими людьми. Поэтому погрузились в страдания.
- Ты бы просто написала ей, что любишь ее. А зачем… про смерть-то?
- Ага! Я бы написала – а она бы раззвонила всей школе, что… ну что я неполноценная.
Багира с сомнением покосилась на меня. Спросила грустно:
- А так, думаешь, не раззвонит? Ты бы уж лучше в Петровну влюбилась! Петровнушка – это человек. Или в Донатовну, завучиху… Говорят, она передушила в округе всех кошек и сшила из них себе пальто. – Багира попробовала засмеяться, но я оборвала ее:
- Не говори глупостей!
- Да я и не говорю…Слушай, Акелище, я ведь эту Зою с пятого класса знаю – она у нас до Петровны математику вела. Стерва еще та. Эта не из тех, кто будет сидеть у окошка и молча рыдать… Она тебе еще покажет и любовь, и небо в алмазах – тут к гадалке не ходи. - Багира со злостью пнула пустую консервную банку, попавшую под ноги.
Но Багира все-таки преувеличивала. Потом мы узнали, что Зоя, найдя мое письмо, действительно рыдала в учительской. Учителя даже думали, не вызвать ли ей «скорую помощь».
. . .
- Багира… а что, если я прыгну в полынью? А потом скажем, что я как бы топилась, а ты меня как бы спасла?
Мы подошли к заснеженному по колено пруду. Начерпали полные сапоги снега, но не обратили на это внимания – ноги-то уже часа три как были мокрыми. Вот она, полынья. Черная-пречерная вода ходит кругами – рыба что ли плеснулась? Лед вокруг тонкий и весь какой-то кружевной – у моей сестренки такой воротничок на школьном платье. Мы подошли и уставились в воду. Там глубоко – это понятно. Я начну цепляться за лед – он будет ломаться. Багира не сможет меня спасти – она куда легче – скорей, это я утяну ее за собой в воду. Тонуть, наверное, не больно, просто дышать нельзя – и все. Я попробовала задержать дыхание, чтобы представить, каково это – быть утопленником – и, в конце концов, почувствовала дикую, просто нечеловеческую, боль. Значит, больно. И потом Багира… за что ей умирать? Ей-то до лампочки прекрасная, загадочная химичка, вздыхает она, как и положено нормальному человеку, по блондину и двоечнику Димке из параллельного класса. Не знаю, о чем думала Багира – я просто чувствовала, как крепко она вцепилась в мой рукав.
- Акела… смотри! Кажется, поздно…
Я повернула голову и обомлела. Совсем рядом, в десяти шагах от нас, стояла химичка Зоя. Но не одна. Много-много народу стояло. Ребят, взрослых. Петровна стояла – по правую руку от Зои. Толстая завуч Елена Донатовна в своем пальто из убитых кошек. Зоя засунула руки в карманы и медленно, точно прогуливаясь по бульвару, подошла ко мне почти вплотную. Откинула со лба черную прядь.
- Ну здравствуй, Оля! С горки катаешься? – она неотрывно и очень серьезно смотрела мне в глаза. Тени длиннющих ресниц падали на ее желтоватые щеки. Я подумала, что она хочет меня ударить. Красивая… какая красивая!
- А в чем, собственно, дело? – Багира встала перед Зоей, отодвинув меня, и наивно попыталась спасти ситуацию. – Ну катались – и что? Прогуляли – да. Мы… это… болеем… обе.
Впрочем, последние Багиркины слова вряд ли кто-нибудь расслышал, кроме меня – да и я-то скорей догадалась, чем расслышала. Зоя не ударила меня. И не сказала больше ни слова. Круто повернулась на каблучках и пошла впереди толпы – маленькая, легкая, точно уравнение в первом классе. Не оглянулась ни разу.
. . .
Дальше было неинтересно. Дальше Донатовна взяла нас за рукава курток и, словно упирающихся детсадовцев, потащила в школу. Она уверенно шла по тропинке, а мы по бокам – то и дело проваливаясь в снег. Донатовна что-то укоризненно втолковывала нам с Багирой, сзади гудела и напирала толпа, но я ничего не видела и не слышала. Смотрела себе под ноги. Потом мы с Багирой сидели в учительской, и математичка Петровна гладила меня по голове и шептала: « Все обойдется, дурочка… Скоро все всё забудут, вот увидишь!» Пришла тетя Галя, мама Багиры, хотела забрать нас обеих, но меня не отпустили с ней. Багира заявила, что тогда тоже никуда не пойдет – и мы опять сидели в учительской - уже вместе с тетей Галей. Наконец, приехала моя мама и, отвесив пару подзатыльников, забрала меня домой. Вечером она рассказала мне, что тоже в моем возрасте была влюблена в женщину, с которой познакомилась в больнице. Та женщина, из больницы, была сильно старше и неизлечимо больна – рак, наверное. Мама навещала ее, приносила цветы. А однажды пришла с цветами, а ей сказали, что… (в этом месте мама запнулась, я это хорошо помню), что цветы больше не нужны, одним словом. Мама не спросила, где похоронили умершую. Шла домой, помахивая никому не нужным букетом. А потом, кажется, начался дождь.
Багира оказалась права только в одном – историю с письмом действительно тотчас узнала вся школа. Теперь я общалась только с Багирой и с Петровной. Потом, спустя где-то месяц, нас с Багирой сильно избили. Начали цепляться к Багире, а я подошла и врезала половой тряпкой по лицу самой отчаянной заводиле. Били так, что места живого не осталось. Спасла нас, как ни странно, Танька Полянская – здоровая мужиковатая и уже судимая девятиклассница, которой отчаянно боялся весь район. Подошла, разогнала всех ленивыми пинками, подняла нас с Багирой со снегу: «И вы тоже валите отсюда!»
Потом я, случайно проходя мимо учительской, услышала какой-то бурный спор - и волшебный, хриплый голос Зои посреди него. Остановилась, блаженно закрыла глаза.
- Вы, Зоя Александровна, ведете себя просто безобразно, - это говорила математичка Петровна.
- Дети есть дети, с ними всякое бывает. Но натравливать своих учеников на двух девчонок – просто низость… да-да, низость, давайте уж называть вещи своими именами!
Вконец оглушенная, я отошла от двери. Значит, о драке знали эти, в учительской. Странно, ведь мы с Багирой вроде бы не трепались никому. Какое-то время думали отловить обидчиков поодиночке и вздуть хорошенько, но потом отказались от этой затеи: уж кого-кого, а нас с Багирой точно постарались бы отправить в зону – и на подольше… Так, чтоб ни слуху, ни духу, ни кровинки с лица, ни предсмертного письмеца. Я ничего не сказала Багире о том, что услышала в учительской. Она ведь и без того отчаянно ненавидела Зою с того раза. Называла ее почему-то «Маргарита-в-отставке».
. . .
Школу мы благополучно окончили и получили свои аттестаты. Петровна, как и обещала, великодушно «нарисовала» нам с Багирой по «четверке». По нашей Петровне мы скучали крепко, поначалу то и дело заявлялись к ней в школу. С цветами, конечно. Я вскоре начала притаскивать газеты и журналы с опубликованными стихами. Петровнушка радовалась и гордилась нами. В первый раз, когда мы пришли к ней, она спросила, подмигнув мне: «Хочешь увидеть Зою Александровну? Она будет рада…» Багира напряглась и посуровела лицом. Я сказала:
- Нет! В другой раз как-нибудь…
Петровна засмеялась:
- Стесняешься? Хочешь, вместе зайдем к ней? Покажем ей твои стихи в журнале…
Я отрицательно помотала головой. Я не стеснялась. Я и вправду не хотела больше видеть ту, из-за которой так недавно собиралась умереть.
Алгебру я освоила только спустя двадцать лет – когда моей старшей дочке потребовалась помощь в школе. Оказалось - интереснейшая вещь! А свою «фам фаталь» с фиолетовыми глазами так больше и не видела ни разу. И с Багирой - странное дело – мы никогда не говорим о ней, хотя школьные годы вспоминаем часто. Такое вот самодельное табу. Сегодня я подумала: а, может быть, это из-за того, что мы обе все-таки утонули в тот день в полынье? И нам просто-напросто снится, что мы выросли? Не от всякого сна можно очнуться – и это иногда счастье. В нашем случае – уж точно счастье.