Габриэль Витткоп - буйная цикута. Цикл "Книги и писатели"

Мне, пожалуй, предстоит наиболее сложная рецензия из всех, которые я до этого писал. Для начала расскажу о предпосылках. 
Пару лет назад я мимоходом зашёл в попьюлар московский гей-шоп на Петровке — тот, что напротив Мосгордумы. Порылся немного в книжном отделе, надеясь, что найду какого-нибудь нового Берроуза, и углядел на полке отдельно стоящую книгу. Сразу узнал её по обложке. Один мой приятель, мигрировавший в Австралию, очень просил эту книгу, и когда она вышла, была оперативно отправлена ему почтой. Он знал, что просил, а я отлично запомнил обложку, потому что книга запечатлелась на его фотографиях. Фотографии получились атмосферные, да и вкус к литературе у него отменный. 
И вот я вижу ту самую книгу в зоне доступа руки. Цена щипается конкретно, но я понимаю, что книга – наиредчайший артефакт. Беру. И вот она лежит у меня на полках стеллажа целых два года. Я смотрю на неё, думаю о Хемлок, думаю о ядах и чувствую, что ещё не время. Между мной и книгами существует особенный мистицизм. Мы друг друга выбираем, порой ждём или бросаемся друг другу в объятия. И перед самым Новым годом я, наконец, ощутил драгоценный призыв — «Читай меня! Пора!». Прочёл. Придётся немного добавить фактов о самой писательнице, я не смею обойти эту сильную личность стороной. Габриэль Витткоп — дама особенная. В её слоге чувствуется просто необыкновенная сила, мощнейший драматизм. Такие вещи из ничего не берутся, значит, судьба её непроста. Гуглим и узнаём, что она француженка Менардо 1920 года рождения — нелёгкое время, особенно для Европы — неправда ли? С детства она увлекалась литературой XVIII столетия, весьма одарённая. Будучи молодой особой, в Париже знакомится с немцем Витткопом, который дезертировал из рядов немецкой армии. Она скрывает его от нацистов, помогает ему избежать ареста, а потом в 1946-ом они женятся. Насколько я могу судить по прочитанной книге, где есть автобиографические вставки — союз духовный, хотя бы потому, что Витткоп гомосексуалист и старше её на двадцать лет! Габриэль изучала Гофмана, посвятила ему свою полновесную работу, а потом начала писать романы. Много путешествовала по миру, погружаясь в жизнь исторических персонажей, о которых писала, «расследовала» и собирала истории, насыщалась атмосферой. Что ж! И это чувствуется! 
Сам же Витткоп длительное время болел болезнью Паркинсона и в 1986-ом добровольно ушёл из жизни. Сам. Этот сложный период отчасти описан в «Хемлок, или яды». Сама же Витткоп добровольно уходит из жизни на свой восемьдесят первый день рождения, она кончает с собой, оставляя своему издателю письмо, где пишет: 
«Я собираюсь умереть, как и жила, как свободный человек… Я — свободный человек, а в наши времена таких немного. Свободный человек не гонится за успехом». 
Она не просто свободный, она — сильный человек, осознанный. Вывод этот — лишь плод анализа её произведения, которое, прежде всего, надо глубоко прочувствовать и пропустить через себя. 
Витткоп сама о себе на страницах этой книги рисует интимный дневник личных переживаний и сомнений. Она — та, «… что всегда умела лавировать между ловушками, искусно избегать любых национальных чувств, религиозных верований, политической ангажированности, мирских обязанностей, семейных уз…» 

«В детстве у Хемлок был большой бумажный змей, порванный золотой дракон, который ветер однажды незаметно вырвал у неё из рук: внезапно верёвка выскользнула из пальцев, и змей повис в вышине, в сиреневом небе без единой птицы, в сиреневом море без единого корабля, змей даже не улетал, но был недосягаем, улетел безвозвратно, навсегда, всё ещё оставаясь здесь, — неподвижный. Жёлтый, прекрасный. Когда Хемлок бежала по гальке и тихо плакала, она любила змея за то, что потеряла его, любила, как любят лишь мёртвых. Сладострастие самого отчаяния…» 

Это книга страсти. Это книга смерти. Это книга жизни — как предчувствия смерти. 
Кто-то называет книги Витткоп — маргинальной литературой. Попробую объяснить почему. Люди часто клеят клише к вещам, до которых им не хочется «дотрагиваться», потому что патологически страшно, брезгливо, потому что портит настроение и затуманивает розовые очки, а, возможно, ещё и потому, что не хватает ни эрудиции, ни собственного опыта, ни желания. 

«…страх — самая тяжёлая пытка, беспрерывный укол, пронзавший навылет. Страх стал её костным мозгом и жизненным соком, он сквозил в каждом вздохе, она сама целиком обратилась в страх и потонула в собственной глотке. Страх – квинтэссенция ада«Отвращение боролось с любопытством, а страх и так был всегда уверен в себе…» «Бежать — значит, ускользать от мыслей. Значит бегать от себя. Бег — сама суть недостижимого…» 

Поэтому я советовал бы не «бегать», а читать и анализировать. И если есть желание… К чему надо быть готовым, открывая книгу Витткоп? 
• быть готовым пострадать,
• столкнуться с самыми гнусными человеческими мыслями и поступками,
• проанализировать психологические аспекты,
• осознать, откуда «растут ноги»
• и весьма желательно иметь хоть какую-то толику искусствоведческого образования или знания истории, на худой конец…
• пролистайте глянцевый альбом с картинами Ренессанса. Припомните Дюма и короля Солнце. Рекомендую – ибо тогда образы оживут и вы, вполне возможно, просто утоните в них, получая поистине оргастическое наслаждение. 
Почему последний пункт важен? Я не про имитацию оргазма, а про искусство. Потому что Витткоп сыпет на страницах сногсшибательными метафорами, аллегориями, сравнениями, что доступны лишь человеку, понимающему и… блядь, знающему, что это такое, иначе вам предстоят вечера с толковым словарём. Лично у меня сложилось ощущение, что она художник-живописец слова. 

«…мне важнее, как складывают салфетки и какое платье у дагиды, которую я леплю… Леплю в назидание праведникам, в поучение грешникам, а главное, в утеху любознательным, а то и распутникам. Важны лишь цикута, искушение, родинка в виде стрелки, фазанья тушка и пятно бургундского на скатерти. Только то, что я живописую…» 

Иначе… какой смысл сыпать бисер перед свиньями или стрелять пушками по воробьям? Не сочтите за резкий тон. Это, пожалуй, эмоции. Я знаю, что кто-то, прочитав, скажет, что книга изобилует омерзительными тонкостями, а слог писательницы устарел. Это ложь и провокация! Слог не устарел. Великое — вечно. А мерзости описаны с блестящей находчивостью и холодностью патологоанатома. 

«Я знаю, Хемлок, насколько вы циничны … исторические факты вы сводите к блеску материи либо завитку локона, а любой онтологический аспект измеряете изгибом бровей, запахом, интонациями. Вам не хватает этики, чувства всеобщной солидарности, общественного сознания. Я нахожу вас бесчеловечной…» «Она довольно образована, но представь себе моё изумление, когда она заявила, что считает Господа нашего лишь хронологической вехой древней истории! Как тебе это нравится?..» «Хемлок лишь знает, что не будет следовать фактам, а заново переживёт собственную судьбу, свой беспокойный, полный опасностей, драм и чудес жребий. И это всё? «Даже зная обо всём заранее, будь это возможно, я бы прошла… ещё раз: успехи, поражения, ошибки, авантюры. Постаралась бы только быть поласковее… Поупражнялась бы в человечности. Доброту, как и мускулатуру, за один день не нарастишь…» «… терпеть не может проповедников, миссионеров, святош, благонамеренных консерваторов и любит повторять, что без изрядной доли цинизма жизнь была бы невыносимой» 

Если вы смогли дойти до этого абзаца — значит, начнётся самое интересное. Для меня книга Витткоп «Хемлок, или яды» — это музыкальное произведение. Здесь есть чёткий узор ритмики. Вступление, потом плавное развитие, неспешное, мягкое, звучное, безупречно роскошное, которое хочется катать по ладоням, как китайские шары здоровья баодинг. Кантус фирмус (ведущая мелодия) перетекает из первой части в третью. Полифоническая композиция текста делится на три части, где лейтмотивом идёт жизненная ситуация самой писательницы, отчасти отождествляющей себя, невольно сравнивающей с тремя героинями: Беатриче Ченчи — итальянки позднего Возрождения, маркизы де Бренвилье — француженки эпохи Людовика XIV и миссис Фулхэм — англичанки эдвардианской эпохи. В каждом смысловом отрезке, посвящённом одной из героинь, постепенно наращивается драматизм — allegro перерастает в presto. События проносятся молниеносно так, что сами героини не до конца осознают, почему это произошло. И вот момент... и их голова стремительно отсекается от тела, а мозг лишь удивляется: "Как?!"
  
Детство, отрочество, «медово-кипарисовая юность, полынно-ясенцевое пробуждение». Кьеркегор писал: «Мы приходим в этот мир с запечатанными приказаниями», так и героини Хемлок лишь предчувствовали и исполняли то, что указывала им неведомая длань. Мистицизм, магия, алхимия счастья. «В тот же миг шелохнулась муаровая ткань, но этого никто не заметил. В тот же миг небесные хляби сотрясло оглушительное эхо, но его никто не услышал. В тот же миг в великую книгу судеб было вписано ещё одно слово, но его никто не разобрал». 

«Хемлок» — книга ощущений и предзнаменований, упущенных возможностей, неотфиксированных символов, тайных знаков, ускользнувшей интуиции. 
Полагаю, мне необходимо дать вам мимолётно вкусить этот сладчайше отравительный пирог, дабы вы ощутили гастрономический экстаз от слова: 

«… принялись объедаться мясом, обгладывать кости, поглощать соусы, брать штурмом крепости из фазанов, кафедральные соборы из рябчиков и бастионы из свинины, барахтаясь в вермельных тазиках с тёмной трясиной сальми и тушёного мяса. Пробивали бреши в белоснежных утёсах ломбардского маскарпоне, срывали украшения из перьев и золотой фольги, опрокидывали пирамиды из вырезанных цветами овощей, которые грузно обрушивались в опорожнявшиеся блюда…» 

«Всё было (или только притворялось?) нереальным. Льеж казался декорацией из раскрашенного дерева, где гримасничали средневековые святые, с которых заживо сдирали кожу, где девы-мученицы в золотых коронах иллюстрировали презрение, испытываемое к ним Леонардо, а бледные ангелы с выпученными глазами проливали на лазурном, усеянном звёздами фоне, огромные слёзы. Льеж выглядел каким-то бесполым…» 

Книга умудряется быть феерически красивой и одновременно безобразной, находя красоту в уродстве. 

«Маркиза вспомнила перерезанные глотки, сваренную человеческую голову в сосуде, отрубленную кисть Клода Ле-Пти, приходившую по ночам Прекрасную Ириду и задумалась, бегают ли обезглавленные люди, подобно обезглавленным уткам? В памяти всплыла история о головах, которые ползали по земле, слизывая собственную кровь. Маркиза взглянула на целое поле бестелых голов – нелепое и необозримое капустное поле…» 

Закончили с красным, а вот и все оттенки розового: 

«Розовый восторг: розово-прерозовая-пастельно-розовая музыка, чайная роза, розоватый персик, обожаемый служанками слащавый цвет — цвет счастья, который всегда так любила Августа. Душевный, райский оттенок: ярко-розовый, эйфорический, линялый, пошлый, идиотский, китчевый, дешёво-претенциозный, семейно-сентиментальный — цвет, которым подкрашивают на афишах солдатские щёки, цвет младенца Иисуса…» 

Похоть, страсть, яды, убийства, нездоровая «любовь», приводящая на плаху. Из всех троих Беатриче — несомненно, «великомученица», не могу воспринимать её, как негативного персонажа. Пожалуй, к ней я испытал истинное сочувствие. 

«В насмешках сквозил страх, ведь все поголовно боялись пышущего похотью хряка, козла, оленя, который преследовал их, осыпая ударами, — Зверя Апокалипсиса, древа карающего, дубины, фонтана, плодившего только увечья да ублюдков. Во всякое время он неизменно присутствовал в тёмных лабиринтах палаццо. Дон Франческо прятался под складками гобеленов, вселялся в нарисованных на стенах итифаллических фавнов, валялся на тюфяках служанок. Запах его пота и семени пропитывал всё, пронизывал кошмары игравших на теорбе прекрасных пажей и наполнял ужасом сны Беатриче.» 

И это тонкое умение привносить драматизм в описания: 

«Хотя стояло лето, однако ночные дожди уже сбивали недозрелые груши, ещё белые орехи, мягкие оболочки каштанов. Тропинки пахли пылью и подорожником, горную породу забрызгивали охряные пятна лишайника, над листвой поднимались колтуны наростов, а сама она покрывалась серебряными сеточками, лаком и паршой. Летом в траве начиналось влажное бурление, слышался свист выжимаемой губки, потрескивание красновато-коричневой птичьей падали и дикое клокотание разлагающихся белок. Лето достигло зенита и уже сделало первый шаг вспять… Дон Франческо весь день провалялся в постели, сломленный двумя враждующими родственниками – вином и опием…» 

А как описана Индия начала века. Никогда не бредил этой страной, испытывая брезгливость. После книги Витткоп и её реалистичных описаний напрочь упрочился в этом мнении: 

«Но что такое семьдесят лет для Индии, дорогая миссис Фулхэм! По нашим представлениям – не больше часа…» «… самолёт всё-таки взлетает: поразительно, что из Индии можно выбраться живой. Странная уверенность, что в этой стране нужно умереть, а ты вдруг спасаешься в самый последний момент – a very short shave indeed. В других местах опасность – это всего лишь опасность, но в Индии она усиливается неведомыми факторами…» 

Ещё совсем немного коротких афоризмов: 

 «Рутина была его дворянским достоинством, богиней, генеалогией, акрополем, освежающим оазисом имперскости…»  «На свете больше времени, чем мудрости…» «… как ни храни целомудрие, а палки бояться больше не станешь…» 

Книга, безусловно, двойственная… по всем фронтам. Надлом. Надрыв. Драма. И кровь расплескалась пурпуром. Препарация жестокости языком древнегреческой трагедии. Вязь слов испещряет плотным орнаментом все страницы. Книгу чрезвычайно сложно пилить на цитаты, потому что она вся – драгоценная резьба. Достаточно открыть первую страницу. Шекспировский эпиграф предупреждает нас об опасности входа в эту историю: «Господи, мы знаем, кто мы такие, но не знаем, чем можем стать». 

Не зря. «Истина – часть речи, обойдённая молчанием…», - не устаёт повторять героиня. 
И для финала старая как этот мир мудрость от тётушки Мёртл: «Ногти грызть не след… это признак безволия…». 

______________________________________
P.S. Возможно вы зададитесь вопросом: «Зачем эти картины встроены в текст?» Это лишь небольшая толика знаменитых живописных полотен, посвящённых теме «Юдифь и Олоферн», которая так и продолжает бередить умы живописцев. Некоторые из картин даже упоминаются в сюжете, а сама Юдифь торжествующе проскальзывает золотой нитью в прекрасной текстовой «шпалере» о женщинах-цикутах.

*Юдифь — неканоническая ветхозаветная героиня. История о ней первично упоминается в греческой Септуагинте.