Три дня в ноябре

Парня привез с собой Гаркави. Мы с Маркусом как раз вышли с утра на прогулку и не успели дойти до леса. В округе сотовый «брал» всего в нескольких точках, хорошо известных старожилам. И если тебе нужно было позвонить, то приходилось  подниматься на площадку к магазину и церкви, или доходить до дороги. В остальных местах сигнал просто пропадал. Меня это более чем устраивало. Но в этот раз, кликнув пса, я зачем-то положил телефон в куртку. Хотел проверить, не звонила ли мама, а вместо этого нарвался на сердитого Мишку.

- Глеб! – заорал он сходу. - До тебя как до Кремля! Где рукопись?

- И тебе доброго дня, Мишенька, - говорю, - в конце недели будет.

- В конце недели? Ты охренел? Это уже третий конец, который ты мне обещаешь!

- Экий ты, князь, ненасытный, - заржал я.

- Да иди ты! – рявкнул Гаркави. – Я сегодня приеду.

- Зачем? – удивился я.

Мое одинокое жилище неимоверно радовало тишиной и творческим беспорядком, и пускать кого бы то ни было на заповедную территорию я очень не любил. Мы с Маркусом прекрасно проводили время: я работал или читал, он пугал соседских кошек или спал на отвоеванном у меня диване. Менять что-то в сложившемся за два года распорядке мне мучительно не хотелось, а тут этот хороший человек с его неумной энергией.

- Один парень из журнала хочет взять у тебя интервью, - услышал я в трубке, - нам перед выходом романа это будет очень полезно.

- Какой парень? – прифигел я. – Из какого журнала? Миш, что ты опять выдумал?

- Парень молодой, симпатичный, кстати. Даней зовут.

- Гаркави…- начал я.

- Все, вечером будем, жди, - и Мишка отключился.

Я попробовал перенабрать номер, но сначала было занято, а потом мне вежливо сообщили, что «абонент временно недоступен». Твою-то маму за ногу!

Мишка появился в моей жизни внезапно. Я тогда работал в издательстве, был, так сказать, по другую сторону баррикад. В тот день мы разругались с главным, поскольку пара дамских романов, которые я раскритиковал в прах и пепел, было решено печатать. Сии опусы, без явного сюжета, с зеленоглазыми героинями, при виде которых все представители мужеска пола теряли покой и сон, были литературной отрыжкой наихудшего толка. Недалекие авторицы протаскивали в текст свои мечты, сублимируя потаенные комплексы, и даже не пытались прикрыть это финтифлюшками вроде проблесков юмора. Все было предельно серьезно, а местами трагично. В эти, с позволения сказать, новеллы была встроена нехитрая интрига, слизанная с «Золушки» и у меня от них начиналось головокружение, но пипл хавал, а следовательно, приносил в кассу деньги.

Последним аргументом главного было:

- Ты просто завидуешь!

- Да я такое чтиво могу погонными километрами писать! – не выдержал я.

- Вот и напиши, - подъебнул шеф, - а мы посмотрим, сможет ли наше издательство принять к рассмотрению твою рукопись.

Я от души хлопнул дверью и сел творить. За месяц, на спор, я настрочил детективный роман с героиней неземного ума и неземного же обаяния, которую звали Анжелика. Она лихо раскручивала зловещее преступление на крыше, с которой бандиты вероломно похитили единственного ребенка главы крупного строительного холдинга. Разумеется, пострадавший потом воспылал и женился.

Я отдал текст нашему лучшему корректору, подкрепив просьбу бутылкой коньяка. Анна Альбертовна вернула рукопись с резолюцией «годится». Перед походом к главному я озаботился поиском юридической поддержки. Я решил, что отдавать любимому издательству плоды своих трудов нужно на собственных условиях. Знакомых, специализировавшихся на данной области права, у меня не было. Поэтому я решил спросить совета у родительницы, которая, будучи хорошим педиатром, знала половину города. Мама, невозмутимо прикуривая сигарету, сказала:

- Позвони Мише Гаркави.

Глядя на мое недоуменное лицо, она добавила:

- Ну, помнишь, племянник тети Нины, он в каком-то юридическом бюро работает. Хороший мальчик, сейчас телефон найду.

С Мишей мы встретились на следующий день в кафе. Хороший мальчик оказался невысоким горбоносым красавцем лет тридцати с резкой жестикуляцией и выверенной точностью формулировок.

- Сколько? – спросил он.

- Чего сколько? – переспросил я.

- Сколько ты хочешь за рукопись?

- Не знаю, - пожал плечами я.

- Понятно, - усмехнулся Мишка, - предлагаю просить минимальную сумму и процент с тиража. В этом случае издательство ничем не рискует.

- Ладно, - согласился я, - а когда ты сможешь составить документы?

- Документы хоть завтра, - сказал он, - вот только рекомендую взять меня на встречу. У тебя же, как я понимаю, нет опыта ведения подобных переговоров.

Я согласился. С того дня Мишка звал себя моим литературным агентом, хотя юридически мы оформили наши «отношения» гораздо позже.

Роман был опубликован и «пошел». Я получил приличную для первого раза денежку и предложение продолжить сагу о прекрасной Анжелике. В итоге за пять лет было написано еще четыре романа об этой даме, которая очень любила совать свой изящный нос в чужие дела.  В последней книге я жестоко и не без удовольствия прикончил доморощенную сыщицу, категорически отметя аргументы главного, что «читатель не поймет». К тому времени я уже был не его подчиненным, а автором, приносившим стабильный доход, и к моему мнению стоило прислушаться.

Я писал под псевдонимом «Алла Княжецкая», который Мишка официально зарегистрировал на меня, так что продлить серию чужим литературным трудом я не дал.

Бывший коллектив хором меня ненавидел, но деваться им было некуда: Гаркави намекнул, что у нас есть новая книга, которая порвет читающее детективы сообщество на британский флаг. Рукопись к тому времени действительно находилась в фазе правки. На этот раз я использовал свое имя, довольно вменяемого героя, который был суперменом лишь наполовину, а наполовину - неподкупным следователем. Мой папаша всю жизнь оттрубил в ментовке и был там не последним человеком, чего ж пропадать материалу.

Выход первой книги серии об Игоре Ветрове совпал с насыщенным идиотизмом периодом моей жизни. Я влюбился. Он был дизайнером, который оформлял обложку. Очаровательный, улыбчивый парень, ласковый и веселый. Короче, моя полная противоположность. Мы шатались по злачным местам и просто искрили чувствами. Гаркави, как человек осведомленный о моих пристрастиях и дружащий с головой, предупреждал нас, что добром дело не кончится, но мы не слушали. 

Тимку поймали на выходе из бара. Трое замечательно разбиравшихся в истинной мужественности уродов избили его до полусмерти. Когда его выписали из больницы, мы попытались начать все сначала, но ясно было, что повторить былое счастье не получится. Он всего и всех опасался, стал раздражителен, часто срывался на мне, в случившемся винил меня. И я был с ним согласен. Если бы не опоздал на встречу, если бы не заставил его ехать ко мне в ночи, может быть… Самые страшные ловушки начинаются именно с «а если» и «может быть». Устав от скандалов и обоюдных подозрений, мы разошлись. Он вернулся домой в Питер. Больше я о нем не слышал.

Во второй книге Игорь Ветров нашел убийц любимой девушки и жестоко с ними расправился. Это была моя единственная месть. Тех отморозков отыскать не удалось. Не помогло даже то, что, плюнув на гордость и конспирацию, я обратился за помощью к отцу. Дома состоялся грандиозный скандал, во время которого меня пытались отлучить от дома, а также жаждали отобрать фамилию. Унялся папенька только после того, как мама поставила ультиматум: либо он затыкается, либо собирает чемодан и уматывает. Квартира была записана на нее. Так же, как машина и дача. Да и заработанные крышеванием деньги лежали на счетах, открытых на мое и мамино имя. Папаша в тот вечер сильно надрался и с блеском исполнил роль обманутого Короля Лира перед дремавшим на батарее котом.

Несколько месяцев спустя, устав пересекаться с ним на его территории и доведенный уходом Тима до ручки, я уехал в село Введенское, где купил дом за бесценок. Деревянный сруб с двумя просторными комнатами на крепком фундаменте, баня с просевшей крышей, да заросший бурьяном участок земли – вот и все мое владение.

Полгода я жил на стройке. Рабочие конопатили и пропитывали стены, перестилали полы, возводили пристройку, где теперь располагалась кухня, тянули к дому коммуникации. К октябрю дом был готов, и я остался в нем один. Роман был сдан, а я нашел себе занятие по душе – тихо спивался в пустых комнатах. И тогда Гаркави привез Маркуса.

Щенка мастино неаполитано Мишкиной сестре презентовал поклонник. Он был человек широкой души и не понимал, как можно носить собаку под мышкой. По его мнению, это собака должна была, при необходимости, вынести хозяина с поля боя. Жизнерадостный Маркус, родословная которого не помещалась на листке формата А4, гадил на пол, жрал обувь, портил мебель и срывал обои. Через три месяца, расставшись с бойфрендом, Мишкина сестра взмолилась: «Отдай его кому-нибудь». Так я стал обладателем палевого красавца с кучей гвоздей в заднице. Чтобы он давал мне спать, его нужно было умотать до отключки. Мы носились по окрестностям, пугая местных бабушек. Обычно мастино флегматичны и медлительны, они с достоинством несут свое мощное тело, но мне достался электровеник с встроенной функцией зализывания насмерть, и я потратил кучу времени, чтобы объяснить ему, что я не гигантский чупа-чупс.

Так мы и жили с Маркушей вдвоем, на отшибе села, изредка выбираясь в город – я по делам писательским, а он в гости к невестам. Секса у него было больше, чем у меня, но я не жаловался. Получая письма от поклонниц, я вспоминал Тимку, его веснушки, заливистый смех, острые коленки и думал, что с удовольствием бы поменял свою известность на возможность возвращаться в дом, где горят окна, где кто-то родной и вихрастый сидит с ногами забравшись в кресло, копается в планшете и вместо приветствия приподнимает руку, не отрывая глаз от экрана.

Я свистнул псу, который умудрился найти грязь даже в окаменевшей от мороза колее, и мы отправились домой. Нужно было прибраться и проверить, есть ли что-то съедобное в холодильнике. Гости у нас  - явление нечастое.

К вечеру окрестности накрыло первым снежным пологом. Застывшую землю с побуревшей коркой травы быстро присыпало мелкими снежинками, будто солью. Я смотрел в окно, за которым ветер раскачивал уличный фонарь, и думал, что Мишка опять взболтает мой аквариум, хорошо, если не вскипятит. Гаркави и моя мама делят на двоих один диагноз – они уверены, что я живу слишком скучно и слишком закрыто. Объяснять им, что это мой выбор и именно вид на дровяник соседки – мой персональный путь к шамбале, напрасный труд.

Здесь немноголюдно даже летом, когда на свежий воздух, словно осы на сахар, слетаются дачники: мамаши с детьми всех возрастов, заполняющие своими непропеченными телами речку. Пенсионеры, увлеченно копающиеся в земле и занятые устройством многочисленных цветников. Задолбанные работой главы семейств, которые, выиграв борьбу с московскими пробками, прорываются в благословенную тишину, сдобренную непастеризованным молоком и лесной спелой малиной. Осенью эти перелетные птицы возвращаются в свои гнезда, встроенные в многоэтажные панельные скворечники, чтобы впасть в спячку до весны. Весна вызывает в отравленной выхлопными газами крови легкое брожение, напоминая каждому, что есть место, где пахнет скошенной травой, где по утрам неугомонный петух исполняет побудку, а цивилизация стыдливо прячется в забытых до поры чехлах ноутбуков.

Сейчас, осенью, на все село нас оставалось человек двадцать. «Доживающие» разных возрастов, которым некуда было уезжать, Виктор Петрович, угрюмый мужик лет 50, идейный борец, живущий натуральным хозяйством, и я, лентяй и отщепенец, засеявший весь свой участок газонной травой.

Про меня вообще говорили разное. Кто-то предполагал, что я оказался тут после того, как пропил московскую квартиру, кто-то ставил на то, что я вышел по амнистии и был отправлен родственниками в глушь, чтобы не позорить семью, кто-то врал о пережитой серьезной болезни. Главное, они ко мне не лезли. Моя откуда-то взявшаяся плохая репутация избавила от настойчивых визитов и желания поговорить со мной «за жизнь». Я общался только с Клавдией Ивановной, у которой покупал молоко, и с Петровичем, который изредка заходил обсудить международное положение или оставить заказ на запчасти и лекарства, когда я ехал в город.

Мама, которую я видел раз в три месяца, звала меня мизантропом и бобылем, жаловалась на отца и грозилась ко мне переехать. Гаркави жаждал вернуть меня на историческую родину, дабы я всегда был под рукой для презентаций и банкетов. Он сам наезжал ко мне, чтобы проверить, как мне работается. Мы ругались из-за сроков, пропущенных светских мероприятий и упущенных шансов. Я посылал его на хер, он уезжал. Потом цикл начинался сначала. Но никогда за все два года он никого ко мне не возил. Я не понимал, с чем было связано изменение сложившейся схемы, а когда я не понимал, начинал подозревать и раздражаться.

Машина подъехала к воротам в густых сумерках. Темнело теперь рано, и короткий световой день мы с Маркусом старались тратить с пользой: ездили за сорок километров в районный центр за продуктами и стройматериалами, забирали посылки с почты, бродили по лесам, нагуливая аппетит. А вот вечер принадлежал работе.

Лучше всего мне пишется в темноте, когда на окнах закрыты плотные шторы, когда в печке, стройной, обернутой в старый кафель голландке, тихо потрескивают дрова. Когда строители устанавливали в доме газовый котел, они хотели печь разобрать. Я не дал. В морозы, расчистив двор от снега, можно привалиться к ее горячему боку с кружкой чая и не шевелиться, впуская в себя уютное тепло дома, который копил его для тебя.

Я уже поймал ритм текста, и меня несло вперед, когда снаружи раздался недовольный вой клаксона. Накинув куртку на плечи, я пошел открывать ворота.

Из машины показалась Мишкина лохматая башка, а с другой стороны вынырнул  некто, плохо различимый в слабо разбавленной светом темени.

- Даня, знакомься, это наш творец – Глеб Стариков. А это Даниил.

Я разглядывал подошедшего: высокий, выше меня, русоволосый, с неестественно широкой улыбкой, в очках, прятавших глаза, одетый в изящное пальто. Стильный городской житель на унавоженных просторах родины.

- Проходите в дом, гости дорогие, - сказал я, придерживая дверь, в которую осторожно протиснулся Даниил. Мишка открыл багажник и начал выволакивать пакеты с логотипом супермаркета, когда из дома раздалось угрожающее «вофф». Я кинулся на выручку.

Столичный гость, притертый Маркусом к дверному косяку, испуганно таращился на мастино, изучавшего его с недоуменным неудовольствием.

- Маркус, свои, - сказал я, оттесняя пса от его добычи.

- Привет, Маркус, - нашел в себе силы пробормотать мальчишка.

Совсем молоденький, вряд ли есть 25, в ярком шарфе, с выдумкой намотанном на шею, с тонкими запястьями, на которых болтались фенечки и солидно поблескивали часы. Он приятно пах, смотрел испуганно, но заинтересованно и немного кокетливо. Так, стоп! А мальчик-то… Гаркави, мать твою!

Серьезным журналистом в силу возраста он быть просто не мог. Значит, очередной поклонник, который будет хвалить мой стиль и строить глазки. Только этого не хватало.

- Вы располагайтесь, Даня, я сейчас, - сказал я и добавил, - Маркус, пойдем.

Мишка, стоя посреди двора в плотном кольце полиэтиленовой тары, копался в телефоне.

- Миша, - начал я.

- Подожди, - махнул рукой Гаркави, - вот зараза. Нет сети.

- Нет, - подтвердил я, - за сетью тебе вооон туда.

Я указал направление.

- Минут пять в горку, встанешь у церкви, поймаешь, только не мечись.

- Ебаные пампасы, - пробормотал Гаркави и рысью кинулся прочь.

Надо сказать, что Гаркави без телефона у уха – явление редкое, сигнализирующее о внештатной ситуации. К тому же, на тот момент, Мишка находился в процессе развода со второй женой, которая,  по несчастливому стечению обстоятельств, тоже была хорошим юристом. Бывшие супруги находили немало удовольствия в том, чтобы запутывать друг друга в тонкостях имущественных отношений. Эта ситуация вернула Мишке тонус – глаз «играл», фигура приобрела  былую поджарость. Вглядевшись в спину припустившего по тропинке вверх агента, я со вздохом подобрал пакеты и понес их в дом.

Гость разоблачился, оставшись в светлой рубашке и узких брюках. Моя толстовка и всесезонные камуфляжные штаны смотрелись рядом, как танк на парковке у «Шератона».

- Помочь? – улыбнулся он еще шире.

-  Давайте, - я сунул ему в руки пакеты и ушел за новой партией.

Он ловко раскладывал деликатесы по моему холодильнику и кухонным шкафчикам, безошибочно отыскивая предназначенное для них место. Я втащил все и предположил, что Маркусу будет, чем поживиться со стола, поскольку Гаркави совершенно не мог ему отказать и, несмотря на мои строжайшие запреты, совал в эту ненасытную пасть все подряд – груши, ветчину, шоколадные конфеты и каперсы.

- Может быть, помочь вам накрыть на стол? – спросил Даня.

- Хорошая мысль, - пробормотал я, - посуду вы уже нашли, ножи в верхнем ящике, а скатерть я сейчас поищу.

Скатертью называлась полиэтиленовая фигня необъятных размеров, которую привезла мне мама. Ее не надо было стирать.

- А фартук у вас есть? Ну, или полотенце?  – видя мое замешательство, добавил он.

Упакованный в длинное полотенце, как в набедренную повязку, незваный гость занялся ужином, а я ушел курить на крыльцо, ждал Гаркави и нервничал. Парень был хорош. Настолько, что слюни текли. При этом он явно был не против. Это-то меня и останавливало.

У калитки материализовался Мишка.

- Как ты тут живешь? Медвежий угол, никаких благ цивилизации, - пробурчал он.

- Нормально живу. Мы с цивилизацией заключили пакт о ненападении.

- Что, совсем обратно не тянет?

- Нет. Мне тут лучше работается.

Гаркави сразу сделал стойку.

- Работается? А результат где? Я вас внимательно спрашиваю.

- Результат в ноуте, Мишенька.

- А должен быть в типографии, - острый палец ткнул меня в плечо, - я уже устал отбрехиваться: «о, мы на финальной стадии», «еще пару недель», «нужно внести небольшие правки». Ты-то с издательством принципиально не общаешься!

- Кстати о принципиальности, - я в упор посмотрел на Мишку, - кто это? И что он здесь делает? Только правду.

Гаркави задумался. Я точно знал, что сейчас он перетряхивает список своих правд различной степени достоверности, выбирая самую безопасную.

- Это Даня, - начал Мишка, - он работает в «StoryTeller»…

- Ну, и нафиг нам нужен этот глянец? – перебил я.

- Глянец? Глеб, ты вообще от жизни отстал? Ты знаешь, какой у них тираж?

- Мишенька, их тираж интересен бутикам и спа-салонам, мы-то тут каким боком? Ну, дадут они информашку о книге в обзоре новинок между вегетарианским меню и премьерой романтической комедии, и что?

- Информашка тоже хорошо.

- Гаркави! Я тебя не первый год знаю, у тебя сейчас на лбу горит табло «многоходовка».

- Бля, за кого ты меня принимаешь?

- Я таки принимаю тебя за золотого еврейского мальчика, и не надо мне про грузинского дедушку заливать.

Мишка воровато оглянулся.

- Ты знаешь какая у Дани фамилия? – он для усугубления эффекта повращал очами. - Штольц!

- Не, ну повезло, конечно, – согласился я, - Обломов звучало бы хуже.

- Стариков, ты тут совсем одичал! Борис Штольц – его отец! – проорал он громким шепотом.

- Ты меня решил выгодно выдать замуж? – заржал я.

- Не без этого, - буркнул Мишка, - ты перерос это издательство, Глеб, нужно двигаться дальше.

Нужно сказать, что иногда я и сам не понимал, почему чту странный кодекс самурая и остаюсь со своим издателем столько лет, тем более на Мишку пару раз выходили другие издательские дома и обещали горы золотые. Вот только на этих горных гномов нужно было вкалывать в рабском ошейнике. Ни дня задержки сдачи рукописи, генеральную линию нужно было сверять с руководством, да и посещать все мероприятия, включая пьянки со спонсорами, ты был обязан. В родном «Алефе» я был скорее партнер, чем наемный работник. Я как-то не планировал ничего менять, но Мишенька опять пер меня вперед, как бронепоезд под парами.

Борис Штольц был фигурой в нашей сфере деятельности. Кем-то ближе всего к ферзю в табели о рангах. Он владел контрольным пакетом крупного издательского холдинга, в котором было все – от желтушных газет до дорогих глянцевых журналов. К тому же печатал книги, разные, но неизменно с успехом. Быть частью этой большой команды значило иметь постоянный пропуск на фабрику по производству хлеба с маслом.  Получить пропуск было сложно. Но у меня на кухне сидел золотой мультипас.

"Коля пел, Борис молчал, Николай ногой качал". Примерно так и выглядела наша странная колхозная вечеринка. Господин Штольц улыбался и тянул единственную за вечер рюмку коньяка. Я преимущественно был занят тем, что отпихивал Маркуса от Гаркави, а тот разливался соловьем. Я даже слегка усомнился в его этнической принадлежности. Потому что мои достоинства как писателя и, отчасти, как человека Мишка живописал поэтическим языком прожженного барышника, который отыскал на базаре лоха и пытается тому втюхать крестьянского мерина за скакуна чистых кровей.

Увлеченный полетом собственной фантазии, Мишка давно превысил норму потребления спиртных напитков. И, полыхая щеками, словно маков цвет, заплетающимся языком продолжал расхваливать меня на все лады. Но паузы между словами становились все продолжительней, мысль норовила свернуть не туда на ослабевших ногах, да и с формулировками становилось все хуже.

Когда Гаркави в третий раз, при моем полном попустительстве, попытался пересказать трагическую историю моей нестандартной любви, я не выдержал. Под крики протеста оратор был оттащен в комнату, которая не имела названия, а просто была не спальней, где и задрых, крепко прижимая к себе улегшегося рядом пса.

- Вы простите, - сказал я, вернувшись, - он совсем не умеет пить. Жизнь его к этому не готовила.

Даня улыбнулся.

- А вы почему не пьете? – спросил он. – Тоже не умеете?

- Наоборот. Слишком хорошо умею.

Брови заинтересованно приподнялись:

- Были проблемы?

- Были, - не стал скрывать я.

- А я вот, - Штольц повертел рюмку в изящных пальцах, - не умею находить в этом удовольствия.

- Непьющий журналист? – фыркнул я. – Да как же вы выживаете в профессии?

- А я, видите ли, оранжерейное растение. Беспроблемный мальчик. Гаркави же вам сказал?

Взгляд был испытующим. Врать было бессмысленно. Парень был умный и вранье чуял за версту.

- Может на «ты» перейдем? – предложил я.

- Давай. Сложновато потрошить душу на расстоянии.

- А ты собрался мою душу потрошить? – я был приятно удивлен его откровенностью.

- Ну, а зачем бы я приехал?

- Действительно, - фыркнул я, - куришь?

Он покачал головой.

- Вообще без недостатков? – засмеялся я. – А я вот курю.

Вытряхнул сигарету из пачки, затянулся.

- Итак, Даниил, предлагаю карты на стол. Чего ты хочешь?

- Интервью с тобой.

- Не-не, по-настоящему. Без вот этой игры в мальчика-зайчика.

- А ты, значит, просек.

- Ну, я лет на пятнадцать тебя постарше буду. Наловчился. А, кстати, - придвинулся я ближе к нему, - сколько тебе лет?

- Двадцать семь, - ответил он и, видя мою удивленную рожу спросил: - А что, не тяну?

- Неа. Я думал, тебе двадцать три.

- Это комплимент? Или я тебя разочаровал своей моложавостью?

- Это констатация факта, Даниил, я не умею говорить комплименты. Не хочешь спросить, сколько мне лет?

- Тридцать восемь. Я подготовился, - пояснил он, - полазил в сети, даже в «Алеф» позвонил.

- Послали? – осклабился я, вспоминая родимый менеджмент.

- Послали.

- И что нарыл?

- Тебя нет.

- В смысле? – удивился я.

- Нет как медийного персонажа. Есть пара фоток и биографическая справка в две строки «родился, учился, не женат». Таким ты моего папочку не заинтересуешь.

Я поперхнулся дымом.

- А кто сказал, что я собираюсь заинтересовывать твоего папочку?

Даня тихонько засмеялся и снял очки. Темно-серые глаза под тяжелыми веками пристально уставились на меня.

- Я не вчера родился, Глеб. Твой агент делает стойку, едва я заикаюсь об интервью, везет меня за сотню километров, скупает полмагазина бухла и всю дорогу трындит о твоем таланте.

- Прости, - заржал я, - он не со зла. Горит на работе.

- Хочешь поменять издательство?

- Не знаю, - сказал я.

Я говорил правду, я не был уверен, что мне это нужно. В конце концов, не последний хрен с солью доедаем. Да и суеверен я. Если в старом издательстве все шло хорошо, то что будет на новом месте?

- Если тебе нужен мой папочка, честно предупреждаю – не с той стороны зашли. Моя рекомендация может сделать только хуже.

- Не ладите? – удивился я.

- Да. Давно. Наследник оказался негодным товаром. Деловой хватки у меня нет, да и в рекламных целях использовать нельзя. Колер не тот.

Данька горько усмехнулся.

- А почему тогда в папашином журнале работаешь? – не выдержал я.

Штольц одним махом допил остатки коньяка из бокала и сморщился.

- А я под присмотром, в тепле и сытости. Отец меня по-своему любит. Конкуренция на рынке большая, а пробиваться я не умею.

- Не верю, - заявил я.

- Почему? – его глаза были кристально-честными, настолько, что сразу возникали сомнения в естественности этой чистоты.

- Карманный мальчик не поехал бы хрен знает куда за материалом, не зная, что ждет его на месте. Мишка же тебе ничего не обещал?

Он покачал головой.

- Повторяю вопрос – что нужно тебе? – я перегнулся через стол, беззастенчиво нарушая его личное пространство.

К моему удивлению, он не уклонился, а двинулся навстречу.

- Хочу сделать интервью с человеком, который никому никогда не дает интервью.

- Зачем? – я вернулся на исходную.

- Мне предложили работу. Нет, не так, - он взял бутылку и наполнил две рюмки, - я могу получить работу в одном журнале, но входной билет – хороший материал, эксклюзив, бомба, и я подумал о тебе.

- Почему?

- А я тебя читал. Ты отлично пишешь.

- Что ж, спасибо. Твоя цель понятна. Ну, а мне-то какой интерес выворачивать душу?

Он подвинул мне рюмку:

- Сначала я хотел предложить тебе денег, потом решил расплатиться натурой.

Я поперхнулся, и, пытаясь вздохнуть, вцепился в первое, что попалось на столе под руку, сделал глоток и зашелся кашлем. Совсем отвык от спиртного. Горло обожгло, на глазах выступили слезы.

- Что, - услышал я, - совсем не нравлюсь?

- На хуй иди, - сумел выговорить я.

- Так а я про что? – Данька судорожно улыбался и я наконец-то понял, что разговор дается ему не так легко, как он хотел показать.

Несколько секунд я приводил мысли в порядок, медитировал, закрыв глаза, пытался нащупать в себе гнев или отвращение, но ничего не находил. В парне было достаточно цинизма, но еще больше смелости. В его профессии такое нечасто встретишь.

- Нравишься. Очень, - наконец отозвался я, - но, спасибо, нет.

- Ни поцелуя без любви? – продолжал ерничать Даня.

- И это тоже. Я устал от сделок. 

- Поэтому и из Москвы уехал?

- Отчасти. Там была такая тоска. Четыре стены, обои в цветочек, портал монитора с пустым листом ворда… Я вообще не мог там работать. Здесь есть чем дышать.

- Не жалеешь?

- Вопрос с подвохом. Перефразируй.

Штольц засмеялся.

- Да, тебя голыми руками не возьмешь. Миша был прав.

- Господи, - схватился я за голову, - что он тебе там наплел?

- Это наш с ним секрет, - покачал головой Даня, - так что насчет интервью?

- Ты не отстанешь?

- Ни за что.

- Что ты хочешь знать?

- Почему педагогический?

Я сморщился и с надеждой посмотрел на него:

- Ты серьезно?

Он кивнул.

- Это нельзя печатать в журнале.

- Почему?

- Потому что это неинтересно. Я всегда любил читать, писал какие-то небылицы в стол, ахинею про смысл жизни. Смысл жизни в шестнадцать лет видится совсем не таким, как, например, пять лет спустя. Но я никогда, так и запиши, НИКОГДА не хотел быть писателем. По математике у меня были одни тройки, а вот русский и литература были любимыми предметами. Так что я мог сделать со своим средним баллом, чтобы не загреметь в армию?

- И ты пошел на филфак?

- Ага, нас было шесть человек на девичьем курсе. Окружающие считали нас задротами и извращенцами. В общем-то, так оно и было.

- А потом?

- Потом работал в издательстве. Первую книгу написал на спор.

- То есть? – замотал головой Штольц.

- Это было давно, - сказал я, - И писал я под псевдонимом.

И тут он вцепился в меня, как бультерьер. В течение следующих часов я незаметно для себя выложил массу подробностей о своей творческой жизни, чего делать совершенно не планировал. Но у мальчишки правда был талант. Талант задавать вопросы и талант вычленять из  уклончивых ответов то, что за что можно зацепиться, всадить поглубже крючок, чтобы вытащить на поверхность, рассмотреть, классифицировать, оценить. К тому же я искренне увлекся нашей беседой. Он был  прекрасным слушателем, и впервые за долгое время мне хотелось рассказать о себе. Вытащить шнур, выдавить стекло, расковырять защитный слой над саркофагом. Я знал, что потом пожалею об этом, но сейчас я жаждал продемонстрировать кладоискателю все свои заплесневелые сокровища.

Спать мы отправились под утро. Диван был занят Гаркави, который храпел на пару с Маркусом, так что у меня оставалось единственное спальное место. Я расстелил кровать, достал второе одеяло, предложил Дане выбрать нужную половину ложа и целомудренно отвернулся.

- Меч между нами положишь? – услышал я за спиной сквозь шуршание ткани.

- На выбор: скалка или метла, - ответил я.

Он фыркнул. Потом скрипнула кровать и раздалось приглушенное «спокойной ночи». Я осторожно скользнул под одеяло и моментально уснул.

Утро началось с Маркуса, который положил башку мне на грудь и тихонько поскуливал, напоминая, что его пора выводить.

- Сейчас, сейчас, - забормотал я, не открывая глаз.

Видимо, пса моя реакция не устроила, так что он применил запрещенный прием. Моя небритая физиономия была вылизана в один широкий мах от подбородка до бровей. Меня обдало горячим дыханием и запахом отродясь нечищенных зубов, а потом Маркус негромко гавкнул, делая намек максимально понятным. Я сполз с кровати и начал шарить на стоящем рядом стуле, пытаясь найти штаны.

- Доброе утро, - каркнул кто-то за плечом.

Я обернулся – синюшно-бледный Гаркави, с черными подглазинами, в ореоле мелких бисерин пота, стоял, вцепившись в дверной косяк для надежности.

- По тебе не скажешь, - прошелестел я, - что оно доброе.

- Иди ты, Стариков. Где твой волшебный рассол?

- В холодильнике стоит. Дойдешь?

- Постараюсь.

Я посмотрел, как он бредет к выходу. Его неловкие движения напоминали известного всей советской детворе робота Вертера. Клянусь, он даже поскрипывал. 

Воспользовавшись отсутствием свидетелей, я обернулся – Даньки в кровати не было. Может, во двор пошел, подумалось мне. Натянув одежду и ботинки, я снял с вешалки куртку и свистнул Маркуше, который уже крутился у входной двери. Мы вышли в стылый ноябрь средней полосы России, где серость, однообразие и размах пейзажа рождают философское желание выпить снова.

Чтобы у меня была возможность нормально общаться с Мишкой, пса надо было хорошенько подустать. Но сил носиться с ним у меня просто не было. Я нашел подходящую палку, уселся на поваленный ствол дерева и бросал импровизированную поноску, пока рука не заболела. К тому же, я порядком задубел.

Когда мы вернулись, Гаркави уже поочередно принял все народные средства и не пугал своим видом. Он заварил крепкий чай и осторожно прихлебывал его из кружки, смешно складывая губы трубочкой.

- А где Даня? – спросил я.

Два карих глаза изумленно уставились на меня поверх керамического ободка кружки.

- Так уехал, - сообщил Мишка.

- Куда? – опешил я.

- В Москву.

- Когда?

- Рано утром. Он тебе не сказал, что ли?

- Нет, - начал злиться я, - зачем бы я спрашивал?

- Я думал, вы … - Мишка стыдливо замолчал.

- Что мы, Гаркави? Договаривай. Переспали?

- Нуууу, - не нашелся Мишка.

- Мне, по-твоему, восемнадцать лет? Выпил – в койку?

- Чего ты завелся-то? – тихо возмутился Мишка. – Я просто спросил.

- Ладно, Миш, проехали. 

Я налил себе чаю, сел напротив.

- Просто твой гость полночи со мной разговаривал по душам, а утром смылся без объяснения причин, по-английски, не попрощавшись.

- Может, случилось что? – попытался оправдать Даню Гаркави. – Может, ему позвонили?

Он осекся под моим взглядом:

- А, ну да…

- Не нравится мне все это, Миш, не нравится.

- Да чего ты сразу? 

Гаркави поджал губы, повздыхал, потом решился:

- А ты его того… не обидел случайно?

- Чем? И когда бы я успел? Во сне?

- Да ну вас нафиг, как у вас все сложно, блин.

- У кого у нас? – зацепился я.

- У лиц нетрадиционной ориентации, - буркнул Мишка.

Я не выдержал и заржал.

- Ой, бля, Гаркави, я тя умоляю! У вас все куда как проще. Ты вот заебись как легко живешь.

- А что? – окрысился Мишка.

- А то! С двумя женами уже развелся, не считая мелких брызг. То у вас интересы разные, то темпераменты, то расписание не совпадает. Ахуеть!

- Ну, да, хочется нормально, по-человечески, а получается…

- А с твоими куклами и не получится, - завелся я,- Гаркави, тебе сорок лет, что у тебя есть, кроме язвы? Помнишь свои планы? Дом, жена, дети. Где? 

- Глеб, иди ты! Не встретил я женщину…

- Встретил, Мишенька, встретил. И проебал. Экстерьер у Надюшки был недостаточно хорош, и родословная подкачала. Только она тебя, дурака, любила по-настоящему.

- Слышь ты, эксперт! На себя-то посмотри! – заорал Гаркави. – Ты на человека-то был похож один раз в жизни. Где теперь твоя великая любовь? В Питере? А ты в полной жопе. Рукопись второй год вымучиваешь…

Он замолчал, сжал виски руками.

- Извини, Глеб, я не хотел.

- За что, Миш? Ты же прав. Отпустил. Испугался. 

- Знаешь, Глеб, мне кажется, если бы он, если бы ты, короче, нужен бы был – не уехал бы.

- В морду дам, - спокойно пообещал я.

Мишка встал, оглядел свою физиономию в дверцах шкафа и махнул рукой:

- А все равно хуже не будет.

- Суд когда? – спросил я.

- Через две недели, - тихо вздохнул Мишка.

- Может, отложите?

- Зачем? Что изменится? Я ее не люблю, да и не любил никогда. Наверное, это чувство мне вообще недоступно.

- Дурак ты, Миш.

- Ну, спасибо! – Гаркави склонился в шутовском поклоне.

- Умный, хорошо образованный дурак.

- А ты долбанный волк-одиночка. Или кто там однолюбы? Лебеди?

- Гаркави, какие нахуй лебеди?!

- Такие! Данечка вчера тебе явно авансы делал. А ты…

- А я не хочу. Закрыли тему. Кстати, Мишк, а на чем он уехал-то? Твоя машина здесь.

- Не знаю. Он мне что-то говорил, но меня с утра так полоскало – звон в ушах стоял.

- Ага, хрустальный, - заржал я, - нельзя тебе пить, Миша, нельзя.

- Сам знаю. Иди давай баню топи, мне еще от тебя выбираться, а завтра на работу.

- Иду.

Мишка отбыл вечером. Прихватил с собой пару банок настоящего молока, жирной сметаны и четверть чистого как слеза самогона, который презентовал мне как-то Виктор Петрович. Бутылка стояла в кладовке, покрываясь бархатным налетом пыли, пока ее не обнаружил и не спас Гаркави.

Мы с Маркусом вышли проводить дорогого гостя до околицы. Брели рядом с машиной, сквозь опущенное стекло выслушивая наставления о том, что надо «сесть и работать» и «уделять псу побольше внимания, а то он у тебя какой-то грустный» и «чаще приезжать в город, на кого ты стал похож». Наконец, Мишкин внедорожник, осторожно покачиваясь на деревенских ухабах, исчез в прореженном осенью лесу, и мы побрели назад.

Маркуше надо было сунуть любопытный породистый нос во все дыры в заборах, откуда в ответ раздавался истеричный лай или испуганный скулеж. Взбодрив всю улицу, мы вернулись в дом, где я затопил печку и уселся напротив приоткрытой дверцы, уставившись на пламя. 

Танцы огненных саламандр… Где-то я читал об этом. В моей жизни вообще было больше «читал», чем «видел» или «слышал». Еще хуже было с «мне кто-то говорил». Мама всегда утверждала, что я невнимателен к людям, не запоминаю, как кого зовут и не умею поддержать разговор.

Наверное, это так. По-настоящему неплохо я знал в своей жизни пару человек. И только Тимку до последнего сантиметра. По тому, как он дергал молнию на куртке или размешивал чай в кружке, я мог сказать, какое у него настроение или как прошел его день. Я просыпался, когда менялся ритм его дыхания, чтобы успеть обнять. Его часто мучили кошмары. Я до сих пор могу воспроизвести по памяти длинную и извилистую линию жизни на его ладони или россыпь родинок на спине. Крупные и мелкие, они складывались в странную систему, где центром был след от ожога под правой лопаткой. 

Я помню звук его шагов в прихожей. Даже сейчас мне иногда кажется, что он вот-вот войдет в дверь и произнесет свой «пппривет», хотя он никогда не бывал в этом доме. И почему-то мне кажется, что и мой необщительный пес, родившийся в том месяце, в котором мы расстались, знает его. И ждет.

Пару недель спустя мы с Маркусом возвращались из леса. Бесснежная зима, к которой мы привыкли за последние годы, должна была вот-вот случиться, но у нас в запасе еще было несколько дней условной осени с несколькими часами чахоточного осеннего света, который не дает тени, пронизывая окрестности серой, как тоска, хмарью. Все вокруг было тусклым, как старый дагерротип и только на крылечке сидел господин Штольц собственной персоной. Его алый шарф факелом пламенел на фоне окружающего ландшафта. Цветовой акцент поддерживал перемороженный нос.

- Привет, - он поднялся навстречу.

- Привет.

- В дом пустишь? – неуверенно улыбнулся Даня.

- Пущу.

- Ты сегодня немногословен.

- Привыкай, я почти всегда такой.

Мы вошли в дом, и я закрыл дверь.

- То есть в прошлый раз ты сделал для меня исключение?

- Именно.

- Почетно, - пробормотал Даня, стягивая пальто.

- Зачем приехал? – спросил я.

- Журнал тебе привез. Хотел лично отдать.

Данька протянул мне глянцевый прямоугольник, на котором красовалась моя пригалстучная рожа с какого-то официального мероприятия. Заголовок гласил: «Глеб Стариков – подмосковный отшельник».

Я фыркнул. 

- И лично получить по башке?

- Надеюсь, что нет.

- Значит, ты получил работу? – я прочитал заголовок «НЕ-Формат», затейливо.

Журнал смотрелся дорого и то, что сейчас называется «концептуально». 

- Получил.

- Что сказал отец?

- Ничего.

- Совсем ничего?

- Мы давно не разговариваем просто так. У него нет времени, у меня – желания. Все по делу.

То ли мне показалось, то ли в Данькином голосе звучала горечь, но продолжать эту тему я не стал.

Мы прошли на кухню. Я поставил чайник на огонь. Штольц вытащил из шкафчика кружки, коробку с чаем, банку меда.

- Голодный? – сжалился я.

- Ага.

У меня оставалась еще тушеная с мясом картошка из русской печки. Я поставил перед ним тарелку этого негламурного кушанья и наблюдал, как быстро исчезает продукт.

- Вкусно, - сказал он, отодвинув тарелку, - спасибо.

- На здоровье. Так что, мне читать?

- Ну, да. Хотелось бы услышать твое мнение.

- Успокоительное пить заранее?

- Если хочешь, - обиженно буркнул он.

У господина Штольца было очень бойкое перо. Акценты были расставлены весьма грамотно. Скользкие моменты он аккуратно обошел, и я был благодарен за эту неожиданную деликатность. Хотя не-папенькин сынок умудрился слепить из меня новый образ романтического героя – глубоко чувствующего интеллектуала, который устал от суетной Москвы и мигрировал в тишину провинциально-пасторальной глубинки, чтобы писать и размышлять о высоком. К концу текста я готов был собой восхищаться. Было только одно но: я не помнил, чтобы мне задавали такие вопросы, а я на них так пространно отвечал.

- Ну, ты Андерсен! – не выдержал я.

- Я где-то наврал? – возмутился он.

- Впрямую нет, – вынужден был признать я, - только подчистил, распространил и подтянул.

- Это называется профессионализм, - заявил Даня.

- У вас да, - ответил я.

- У кого это «у вас»? – подозрительно переспросил он.

- У журналистов.

- А вы, великие писатели, из другого теста? – начал заводиться Штольц.

- Немного, - не остался в долгу я.

- И в чем же разница?

- Я беру выдуманного героя и ставлю его в выдуманные обстоятельства, заколачиваю его туда, обрезаю под собственные рамки, заставляю страдать, даже убиваю. Но без меня его нет. И не было никогда. А ты берешь живого человека.

- Я тебя убил? – вызверился он.

- Нет. Но ты понимаешь, о чем я говорю.

- Понимаю. А еще я понимаю, – запальчиво возразил Данька, - что я сделал тебе неплохую рекламу. Подготовил почву к выходу книги.

- И сделал это совершенно бескорыстно, - подхватил я.

- Ладно, - Штольц отодвинул стул, - я понял. Зря приехал.

Он обошел стол и двинулся в прихожую. Я за ним.

- Дань, - я схватил его за предплечье, - постой.

- У меня вопрос, Глеб, - сказал он, разворачиваясь ко мне, - мне ведь ничего не светит?

- Ты о чем?

- Значит, нет, – пробормотал он и снял пальто с вешалки, - был рад повидаться. Пока. Там мой телефон записан на обложке, хотя зачем он тебе здесь. Да и вообще…

Он еще что-то говорил, а сам обматывал шею шарфом, натягивал перчатки, старательно избегая на меня смотреть.

- Даня, - я был в полной растерянности, - ты можешь мне объяснить…

За окном раздался требовательный вой клаксона.

- Это за мной, - с облегчением произнес Штольц, - ты позвони, когда будешь в Москве, может, пересечемся.

- Хорошо, - сумел выговорить я, - Даня…

Пару минут спустя я обнаружил, что так и стою на крыльце, вцепившись в дверную ручку, в то время как сверкающий белоснежными боками Cruiser плавно исчезает за поворотом.

Я перечитал интервью раз двадцать. Вертел фразы то так, то эдак, пытаясь увидеть за нейтральными формулировками личное отношение ко мне автора. Видимо, литературным анализом я владел плохо – автор отказывался выдавать свой секрет, каждый раз подставляя красивый оборот вместо разгадки. Я был и «выдержанный», как коньяк, и «немногословный», как попугай-недоучка, и даже «загадочный». Я видел ту самую медийную персону, которую Даня с легкостью сконструировал, и она мне совершенно не нравилась. Вахлак, бобыль, да. Отшельник? Мне представился истощенный постами старец с ореолом святости над головой. И очень захотелось выпить. С этим желанием эффективней всего бороться старым способом – сесть за руль.

Я собрал барахло, сходил к Петровичу, чтобы попросить его присмотреть за домом, и вывел из гаража верный Pajero. Маркус спокойно устроился на заднем сидении, застеленном пледом и приготовился дремать, как только закончатся буераки.

Федералка пока была свободна, и я от души втопил. Через час с небольшим вокруг замелькала покинутая цивилизация – развязки супермегамоллов, высотки новой окраинной застройки, билборды с приторно улыбающимися идеальными семьями в интерьерах новых квартир. То, о чем я благополучно забывал в деревне. 

Мой старый пятиэтажный двор в Химках украсили яркой детской площадкой. На пятачке перед ней толпились дети с мамашами, и я взял Маркуса за ошейник.

Однокомнатная квартира, которую я категорически отказывался сдавать, встретила нас пыльными монстрами в углах, застоявшимся воздухом и полным отсутствием хлеба насущного. Мы с Маркушей прогулялись по окрестностям, посетив пару торговых точек и заплатив за интернет, а потом принялись за уборку. Когда за окнами сгустился вечер, я сидел в кресле с побритой рожей и пялился в незанавешенное окно. Шторы дрейфовали внутри стиральной машины, на плите кипела кастрюля с картошкой, а в холодильнике меня дожидалась копченая рыба и безалкогольное пиво. Стандартный холостяцкий вечер некрупного офисного планктона. Не хватало еще виртуального общения и порнухи.

С собой я привез ноутбук. В нем лежал комковатый текст, в котором я никак не мог нащупать нерв. События гуляли в книге подобно пылевым вихрям – без цели и не подчиняясь законам логики. Из теперешнего положения вещей вырисовывалась слабоватая завязка и два неявных финала, ни один из которых мне не нравился. Очередной сиквел героико-милицейской эпопеи следовало признать неудавшимся и грохнуть, но год мучений над ним не давал этого сделать. В некоторых местах я видел проблески, свой старый «легкий» и доходчивый стиль, за который меня хвалили критики. Но этих светлых пятен было мало, чтобы реанимировать текст. Его нужно было серьезно дорабатывать, а срок сдачи давно истек, издательство било копытом и я понимал, что через пару недель мне придется воспользоваться услугами милых мальчиков, которые за деньги напишут, что угодно и как угодно. Вытянут, завьют, заштукатурят, явив очередное удобоваримое чтиво формата «для метро».

Я уже хотел нажать избавляющий от проблем delete, как зазвонил телефон. 

- Господин Стариков? - колоратурное сопрано рассыпало внутри моей черепушки осколки высоких нот. - меня зовут Мария, я референт господина Штольца. Он хотел бы с вами встретиться.

- Которого?

- Чего «которого»? – удивилась трубка.

- Которого господина Штольца?

- Бориса, - вякнула Мария, видимо, находясь на пороге шока.

- А зачем мне с ним встречаться?

Наверное, референту господина Штольца никто никогда не задавал вопросов. Девушка безмолвствовала секунд двадцать.

- У господина Штольца к вам предложение, - наконец выговорила она.

- Интимного свойства? – пробормотал я.

- Что? Простите, я не расслышала.

Я собрал волю в кулак.

- Мария, запишите, пожалуйста, номер моего агента. Я думаю о встрече лучше договариваться с ним.

- А вы? – начала она.

- А я к нему прилагаюсь, - вздохнул я.

- Хорошо, - сказала она почти человеческим голосом, - я записываю.

Мы с Маркушей успели поужинать прежде, чем позвонил Гаркави. Он орал в трубку что-то нечленораздельное, а фоном шли шорох купюр и звон монет от будущих прибылей. Я не мог разделить Мишкиного энтузиазма. Я вспоминал старую шутку: «Все будет, стоит лишь расхотеть». И здесь народная мудрость не обманула. Но в моем случае следовало добавить еще «и разучиться писать».

Нужно было выгулять пса перед сном, и я, к его большому неудовольствию, надел на него жесткий ошейник, намордник, пристегнул поводок. Маркус посмотрел на меня с немым укором, но покорно плелся следом, пока мы искали местечко, где можно было справить его нужды.

В парке было малолюдно. Межсезонье ставило сферу развлечений в тупик. Между летними и зимними аттракционами пока лежала ноябрьская, холодная и пустая, полоса отчуждения. Немногочисленные родители с колясками прятались в капюшонах от порывов ветра, стараясь до побыстрей покинуть место выгула.

Мы забились в плохо освещенный уголок, где Маркус вдоволь набегался. Он притаскивал мне то одну диковину, то другую, складывал к моим ногам сокровища, вроде шишек или сучьев, что-то по-своему мне объяснял и уходил за следующим экспонатом.

Я курил и вспоминал. Одна фраза из Данькиного текста врезалась в меня, как металлическая стружка в подушечку пальца. На вопрос: «Есть ли у вас близкий человек?» якобы-я отвечал длинно и проникновенно. Но суть была передана пассажем: «После того, как я потерял любимого человека, я отношений не завожу».

В моем мозгу те самые отношения вдруг трансформировались в смешную металлическую лягушку, которую по случаю купил мне отец. Мне было семь, я болел ангиной, лежал с обмотанным шерстяной шалью горлом под несколькими одеялами и трясся от озноба. Папа, отправленный в аптеку за полосканиями, вернулся и, не раздеваясь, вошел в мою комнату. Озорно блестя глазами, он достал из кармана механическую игрушку на растопыренных лапах и заводной ключ.

- Смотри, - сказал он, - смешная какая.

Лягушка мелко задрожала, потом сделала неуверенный подскок, а потом бодро запрыгала по полу, пока не уперлась в плинтус под книжным шкафом. Половину вечера я заставлял его заводить игрушку снова и снова, наслаждаясь ее нелепыми прыжками.

Если бы можно было так же легко «завести» отношения, сделать рестарт, поменять батарейку, стереть программу, которая упорно воспроизводила алгоритм в моей голове, мешая поменять одного «любимого человека» на другого. К сожалению, программер из меня никакой. Я не смог завести даже те отношения, которые у меня были. Когда надо было держать, хоть против воли, я помогал собирать сумку, провожал в аэропорт, до последнего надеясь, что произойдет чудо – реальная жизнь сменится американским кино, и я, оглянувшись, вдруг увижу Тима в зале ожидания в то время, как его самолет будет плавно взлетать за окном.

Махровый идиотизм.

Тимкина фотография до сих пор висела в моей квартире, в альковном закутке, в котором стояла кровать. Мы в тот вечер бесцельно шатались по Москве, пили пиво в кафешках, болтали, курили, устраиваясь передохнуть. Я сфотографировал его, когда он оседлал перила Большого Каменного моста, болтал ногами и смотрел куда-то далеко, сквозь меня. 

Что ж, самое время было возвращаться. Подрочить на светлый образ и садиться работать. Вряд ли господина Штольца устроит ответ «мы на финальной стадии, текст вот-вот будет». Почему-то в намерениях Данькиного отца я не сомневался.

Я уже собирался напялить на Маркуса всю его упряжь, как в кармане завибрировал телефон. Я, не глядя, нажал на «принять вызов» и услышал в трубке:

- Пппривет.

Наверное, я даже сумел что-то промычать.

- Вввопрос, - как обычно, взял Тимка быка за рога, - ввсе еще лллюбимого?

И я, ни секунды не колеблясь, ответил:

- Да.

В Питер к Тимке я поехал, практически не приходя в сознание. Наспех собрав вещи,  свистнул Маркуса, устроил его в машине и двинул в сторону бывшего Ленинграда, который у меня до сих пор язык не поворачивается назвать Санкт-Петербургом. 

Ночная трасса была не очень загружена, но не давала окончательно сбиться на романтический бред а-ля «долгожданная встреча любящих сердец». Я понимал, что мы изменились. Наверное, на моем панцире появилась еще парочка годичных колец, а щель, в которую Тимка наблюдал мир стала, вероятно, еще уже, но это не имело ровным счетом никакого значения – я хотел, нет, я должен был его увидеть. Чтобы спросить, легко ли ему было улетать от меня? Легко ли рвать с мясом те скрепы, которые образовались на новом месте, привязывая к другому городу, а, главное, ко мне. Свои крючки я выгрызал без наркоза, долго, и, в конце концов, принял решение оставить все как есть – вот они, под кожей, я могу освободить их, вытащить на свет божий, чтобы снова дать себя привязать, пожелай Тим этого.

К утру, измученный недосыпом и мерзким растворимым кофе, который подавали в забегаловках для дальнобойщиков, я трясущимися пальцами вбивал в навигатор адрес, который продиктовал мне Тимка предыдущим вечером, приглашая заехать «как-нибудь». Мое как-нибудь уже давно наступило, а сейчас в Северную столицу наступали мы: нетрадиционный Дон Кихот в завязке и верный неразговорчивый Панса, души в котором было побольше, чем во многих двуногих.

Я ожидал увидеть знаменитый двор-колодец, укрытый  романтическо-литературным флером, а вместо этого мы оказались в Полюстрово у вполне типичной девятиэтажки с загаженным и заставленным автомобилями двором. Время подходило к семи, из подъезда выползали счастливые трудоустроенные граждане с тем, чтобы пойти на работу, и я решился. Придержав лифт даме лет пятидесяти, вломился в подъезд и пешком поднялся на Тимкин шестой этаж.

Долго мялся под дверью, не решаясь нажать на звонок, но топтать лестничную площадку было уж точно глупо, и я позвонил. Дверь распахнулась почти сразу. В проеме стоял Тимка – такой же, каким я его помнил все это время. Он спокойно посторонился и сказал:

- З-з-заходи, - а потом присел на корточки перед Маркусом, - п-п-привет, з-зверюга, к-как звать?

- Маркус, - тихо подсказал я.

- Есть хочешь? – поинтересовался Тимка у пса, тот вздохнул, мол, что ж вы глупости-то спрашиваете, и царственно протянул Тимофею лапу. Тот пожал, получил воодушевляющий удар головой в предплечье и засмеялся. Пёс посмотрел на меня с выражением «так и будешь стоять в дверях?» и пошел обнюхивать помещение.

Тимка поднялся, повернулся ко мне:

- Р-р-раздевайся, чего з-застыл?

Было такое ощущение, что я за хлебом выходил, и вот вернулся. А те два года, которые не видел его, существовали только в моем творческом воображении. 

- К-кухня там, - махнул он рукой, - п-п-проходи.

Я выпутался из куртки и прошел.

На кухне, как всегда был бардак: на столе в ряд стояли чашки с остатками чая,  на разделочной доске сох хлеб, рядом валялась пачка масла. В общем, все, как я привык. Я закатал рукава, снял часы и принялся мыть посуду.

Тимка уселся на подоконник. Сидел, болтал ногами, пялился на меня. То ли сон, то ли явь. Кажется, это называется эффект дежа-вю.

А, может, мне действительно все это приснилось? Это был длинный муторный сон, от которого просыпаешься с больной головой. Может, за окном мой двор в Химках, а Тим никуда не улетал?

Я едва в окно не высунулся, чтобы убедиться. Идиот.

- Яичницу будешь? – спросил я, проинспектировав холодильник.

- Ага. П-п-подожди, - вдруг заторопился Тим, - у м-м-м-меня т-т-тут…

Он перетащил табуретку к настенным шкафчикам, долго копался на верхней полке и, наконец, извлек оттуда джезву и пакет с кофейными зернами.

- Б-б-блин, к-к-куда же я с-сунул кофемолку? А, д-д-да, на антресоль…

Он ушуршал в коридор, а я стоял, не дыша: Тимка кофе не пьет, вообще, никакой. А я употребляю только собственноручно сваренный в джезве и из свежемолотых зерен.

Тим вернулся с кофемолкой в магазинной упаковке, которая была перетянута фирменной лентой, улыбнулся:

- Н-н-нашел.

Я схватил его и прижал к себе настолько крепко, насколько смог. Коробка упала  куда-то под ноги. 

Я впитывал его, дышал им, а он только бубнил мне в шею:

- Д-д-дурак… Д-д-дурак… В-в-вот д-д-дурак…

А кто дурак, не говорил, да и неважно…

Писалось на день рождения Не-Сергей