Володя

Володя был тугодум. Не дурак, нет. Тугодум. 
Там, где я вспыхивал догадкой и блистал, – отличник, епрст!– он должен был вникнуть и подумать, иногда мучительно долго. 
Так долго, что неуравновешенная химичка, обычно начинавшая разговор с воркования: "Сыночка мой золотой, напиши формулу перманганата калия, ну как же ты не помнишь, сына?" -- быстро выходила из себя и орала: «Ну что ты бельмы-то выпучил?!»

Тогда я не понимал этого тугодумства и посмеивался. Почти презрительно. Школота жестока…
Зато потом всё, что со скоростью звука испарялось из моей памяти – "а чо, сдал ведь уже?!" – в его большой некрасивой голове застревало навеки. 
Или не в голове – там все достигалось редкостной усидчивостью. 
И Володя никогда не списывал, никогда!

Он, бедный, тянулся ко мне, единственному из класса, кто все-таки стеснялся своего презрения и шел на какой-то контакт, пусть и мизерабельный, снисходительный. Ну, как я теперь понимаю…
Остальные относились к нему уже очень свысока, тем более, что по меркам класса он был вовсе не эталон красоты: крупный, неуклюжий, большелобый… Кстати, судя по лбу, это я должен был валяться у него в ногах, вымаливая внимание и дружбу, – сократовский был лоб, даром что тугодум.

Но в школьных правилах общения, вполне похожих на тюремно-зэковские, отношения с изгоем – будь то тугодум, некрасивый, странный – категорически не поощрялись. А он был и первое, и второе, и компот...
 
Слава те, мы о ту пору даже слова «гей» не знали, да и никаких других обидных слов, а то бы ему вообще тогда не жить. А он хотел жить и быть счастливым!
Хотя внешне, как я припоминаю, он не был, что называется, «типичный», – на каких даже ювенильные первоклашки сразу начинают писать донос в прокуратуру. Неяркий, без эпатажа... Да какой уж там «эпатаж»: взгляд рассеянный, на пресловутом лбу – прыщики, любая одежда сидит мешком… 
Хотя мы все тогда одевались – типичные «дети детей войны». Вослед ему никто на улице не обернулся бы и пальцем у виска крутить бы не стал. 
Это я всё хотел, чтобы -- оборачивались мне вслед, а он... Мечтал, наверное, поймать хоть чью-то ласковую улыбку, но улыбка была, как "золотая рыбка": не то что "лишь хвостом по воде плеснула", а и просто из "глубокого моря" так и не вынырнула... 

Помню, Володя робко подходил к стайкам одноклассников, тайком куривших за кустами сирени, и радостно смеялся их несмешным, тупо-сальным шуточкам и "приколам"... 
На него обычно не обращали никакого внимания.
Но однажды наши самые отвязно-хулиганистые поймали его в школьном туалете и приказали:
– А ну, быстро матерись!
Бедный парень, совсем домашний, даже не кабинетный, а кладовочный, смог еле-еле выдавить из себя только страшное слово «падла»...

Но и я тоже хотел быть счастливым, интуитивно, впрочем, понимая, что влюбленность в самого красивого и спортивного одноклассника меня счастливым точно не сделает. Я был для него чуть лучше Володи. Вот как в воду глядел: мой «обоже» после школы ушел в армию, поскольку не поступил ни в какой институт, несмотря на все свои пятерки, – видимо, занятия тяжелой атлетикой даром не прошли… А после армии сразу женился по классическому «подзалёту» и пошел плодиться и размножаться как морская свинка: дважды в год.
 
Но юношеский максимализм не давал мне никакой возможности обращать внимание на тех, кто ближе, доступнее, проще и «вдруг согласиться… эээ… дружить». Слова «секс» мы тогда тоже не ведали ни боже мой. В раздевалке при спортзале стыдливо отворачивались, меняя даже не трусы – носки!

Впрочем, с некоторыми одноклассниками, приходившими ко мне, отличнику, заниматься по разным предметам, общение часто и плавно перетекало в занятие «одним предметом», сами догадайтесь – каким. Подобные манипуляции все эти ребята – кроме меня, многогрешного, – воспринимали именно как невинное баловство. О котором родителям, может, и не стоит докладывать, «ну а так – чо такого-то?!»

А я уже тогда полазил по всяким энциклопедиям, в попытках понять, что же со мной не так?! Тайком до дыр зачитал книжку «Женская консультация». Понял. Выучил слово «гомосексуализм». Ужаснулся. Ибо даже равнодушные энциклопедии четко грозили тюрьмой. 
Но юношеская гиперсексуальность оказалась сильнее и тюрьмы, и сумы. Отказаться от этих забав реально было смерти подобно. 

А ведь я тоже, в общем-то, не являлся волшебным идеалом, по которому бы сохли наши девки. Разве что отличник и не урод… Но это все котировалось слабо. То есть категорически слабо. А тогда внимание девок было определяющим. Они вниманием одаривали, это было что-то вроде ордена Славы, хотя для меня совершенно бессмысленного – ну как если бы наградили орденом «Мать-героиня». Дома под одеялом его надевать, что ли? Под одеялом я и так знал, чем заняться.
Тем не менее я тоже ловил знаки этого внимания, жадно ловил: хотелось быть как все, быть свойским, принятым в стаю...
Эх, девки, девки, и что бы вам не быть чуть снисходительнее к нашим прыщавым робким восторгам? А не заводить себе парней постарше на стороне...

Хотя вряд ли это что-либо бы изменило. В моей судьбе – точно. А вот в Володиной – кто его знает? Как я, опять же, только теперь понимаю. 
Сколь многое мы начинаем понимать слишком поздно.
Уже много после я понял, что не все гадкие утята превращаются в прекрасных белых лебедей... Некоторые для всех так и остаются гадкими.

На каком-то классном собрании я увидел, как моя мама беседует с очень полной приземистой женщиной – матерью Володи, до смешного на нее походившего. О, это была именно «матерь», которая все за всех заранее знала и понимала! Такая «Родина-Мать» и Мамаев Курган в одном лице. И даже 26 бакинских комиссаров. Которая с гордостью говорила, что она дочь подполковника и сын должен пойти по военной части. Это он-то, увалень?! 
Но вопрос был решен, обсуждению не подлежал, а решение просто "доводили до сведения".

Опять-таки много позже, я прочитал у Лескова, так и не вошедшего в школьную программу, про «даму, – квартирную хозяйку, – тоже подполковничью дочь, говорившую на шести европейских языках, не считая польского, на который она сбивалась со всякого». Видимо, великого ума была дама!
Про квартирных хозяек мне пришлось многое узнать вскорости в далекой Москве... Каких-то возненавидеть, а каких-то и пожалеть – что им пришлось вот так сводить концы с концами… Даже в этой среде разные люди попадаются, факт.

Понял, что Лесков, будучи на века полтора старше, умудрился списать комический образ именно с этой женщины, передавшей сыну своею неспособность быстро мыслить. У Лескова образ был комический, а у нас – вот как-то не очень.

Даже моя мама, отнюдь не «чеховская Душечка», удивилась ее категоричности... Без звука, кстати, отпустившая меня учиться в далекую и туманную Москву. Ну не сидеть же с золотой медалью в строительно-дорожном институте, единственном приличном заведении в городе! "Ноблесс оближ", как говорится, -- и я поехал в столицу нашей родины, город-герой Москву: облизывать "ноблесс". 

На выпускном вечере, после официального бокала шампанского и неофициального стакана портвешка за гаражами, – на танцах-шманцах-обжиманцах, – когда вдруг кто-то «сильно озабоченный и еще сильнее загазированный» выключил свет в актовом зале, и девки дружно – и несколько заученно – завизжали, как подорванные, я услышал голос учителя труда, олицетворявшего "учёт и контроль": 
«Их што там, шшупают, што ли?»

И тут в темноте Володя подлез ко мне и прошептал: «Пойдем гулять, а? Давай … это… вдвоем?» – и вдруг взял меня за руку.
Что он жутко покраснел – это я сейчас домысливаю, разглядеть не мог, хотя точно так и было, факт.

Но я о ту пору находился еще в плену пубертатных стереотипов и потому: гулять? – вот с этим?? – отмел категорически. Не грубо – грубо я вообще не умел и не умею, но – категорически. Тем более, что визг девчонок завел не по-деццки. Громче всех, как мне показалось, визжала та красотка, с кем я, гордо и торжественно вошел в зал и принял из рук директрисы золотую медаль… 
Красотка была оторвой и горькой троечницей, но я с благонравной шкильдой-медалисткой идти в паре наотрез отказался, впервые проявив характер. Принц, понимаешь, с голубыми яйцами!


Недавно смотрел на их оплывшие лица в «Одноклассниках»… Потом побежал смотреть на свое оплывшее лицо: ну я все-таки еще «кроссавчег»! Ну да, ну да, как же...

Все равно – питаю некоторую слабость к тем, в кого был когда-то влюблен, с кем когда-то дружил, – тут уж ничего не поделаешь. Я могу забыть закон Авогадро, но только не их!

Наши смешливые и не очень девахи еще живут на исторической родине – «лихие 90-е» повыбили только парней, чтоб не сказать худого слова «мужиков». Практически никто из них малую родину не покинул. Вернее – покинул, но вовсе не так, как мечталось в школе...
А что: нужда, наркотики, алкоголизм, поножовщина, утрата идеалов и этой, как ее, – «стабильности»… 
Все-таки мужики наши (а может, и везде) куда менее стойкие, чем наши бабы, которые "и в избу и наскаку".

Да что тут говорить? Вообще никого из тех моих дружков не осталось. А тот, мой самый-самый, красавец-спортсмен и тоже отличник – ушел один из первых. А я об этом только недавно узнал. Что-то с сердцем. Видимо, и юношеские занятия штангой сказались. Вот так. Осталось трое детей. Теперь уже совсем взрослых, конечно.
«Теперь дыши его любовью.» 
Вернее – своей собственной, которая никуда не делась, даже через столько лет и череду лиц. И не только... эээ... лиц.

Так вот, я отшатнулся, руку аккуратно освободил, буркнул что-то и в темноте не пожелал разглядеть Володиной обиды и разочарования...
А потом был перелет в Москву и столичная жизнь закружила, завьюжила, засосала... Скоро того и гляди – выплюнет.

Как-то не так давно на сайте я решил спросить о Володе одноклассницу – самую разбитную нашу деваху, весьма острую на язык: такие всех помнят и всё подмечают, хотя тогда никого из парней они особо не различали, кроме тех, конечно, в кого и я, и они были влюблены. 
Теперь она совсем уже не деваха и уж никак не «разбитная»… Добродетельная матрона с неблагодарными детьми – жалоб на них уж я наслушался! Благоверная супруга своего четвертого мужа -- двое из них умерли в свое время от передоза...

Спросил, вообще-то, в рамках общего ностальгического любопытства типа "А этот где, как? А вот еще девочка была, тихоня такая, фамилия на "А", забыл как зовут?.."

– Ой, Серенький, ты что?! Он давно умер… Говорили, помнится, что повесился в своем Томске – туда, вроде, поехал поступать в военное училище… Почему – да кто ж его теперь знает... Он же ранимый был, и девушка, наверное, не та попалась, да, вроде бы, и мама у него внезапно умерла...

Моя старинная подружка, оказавшись на удивление в курсе таких давнишних событий, о жизни традиционно мыслила «через девушку», как иные всё делают «через задницу». Если девушка «не та» попалась, понятное дело: мама с горя умерла, а Володя повесился!

Что ранимый был, она запомнила, а что пожалеть надо было тогда – не очень. Просто поласковей быть, что ли... Но ведь и я не пожалел... Нет, не буду врать: я не собирался, да и не смог бы в те годы ответить на его симпатию. Если таковая действительно была, и я сейчас не напридумывал себе невесть чего...

Но мысль, что мог бы спасти от такой участи, – руку, что ли, протянуть, не отпихивать и не смотреть как на пустое место – мысль эта до сих пор временами гложет. Вот честно.

А недавно мой подсунул мне книжку стихов своей любимой Вероники Тушновой, и нашел я там строчки, сильно запавшие в душу:

«...Так уж получилось, – 
опоздала…
Дай мне руку!
Где твоя рука?»