Виват!

Ю. Б.

Человек, с которым я живу (бойфред, любовник, друг, лавер, Lebenspartner, mon amie) - наркоман. Когда ему снова начинает хотеться понюхать свой фен, у него меняются глаза, они становятся безумными и лихими, как у цыгана из фильма, и он говорит мне, что хочет пойти попить пива с приятелем или погулять одному в парке. Возвращается он часов через пять, грустный, спрашивает, зачем я его опять отпустил, почему не привязал к батарее. Всю ночь он потом не может уснуть, сильно мучается, пьет пиво и снотворные, бродит по дому взад и вперёд, ему плохо, он уже давно не обещает ни себе, ни мне, что бросит, что в следующий раз удержится, говорит, что нахуй такая жизнь. Я советую, что нюхать дорожки надо не так часто, не каждые полчаса, а, может, хоть каждые два часа, тогда не будет так плохо, бери хоть меня с собой, буду тебе выдавать порции. Он не слушает и курит, почти без перерывов, кашляет и курит. Иногда у него на этих отходАх случаются приступы паники, он прижимается ко мне и просит вызвать скорую, а то щас сдохну. Я уже привык к мысли, что он, в самом деле, вполне может помереть от передозировки в любой момент. Вот и с этим придется жить, мало мне своих проблем со здоровьем.

К вечеру следующего дня он, наконец, засыпает. Сон длится, бывает, целые сутки, а то и больше. Встав, он долго кашляет и сразу бежит на балкон, курить. Я, с моим усиленным еврейским инстинктом самосохранения, смотрю на него через балконное стекло и силюсь понять, как же так можно-то? зачем же себя так рушить? неразумно и непрактично совсем, ведь есть вино, оно гораздо безопаснее и дозировать проще, да и веселее - компания, шутки, новые знакомства - а эта дрянь, нюхаешь в однова, вот блин удовольствие, и плохо от нее несравнимо дольше, чем хорошо. Он говорит, ты не понимаешь ничего, ты не пробовал. Благодаря твоей рекламе в жизни никогда не попробую. Нахуй нахуй.

Ходили к гадалке, к психологу. Ответ один: он должен сам захотеть, сам, иначе все бесполезно. Это не героин, спрыгнуть можно. Толчок нужен, должно что-то ужасное произойти, нога должна отвалиться, хата сгореть или, не знаю, я должен помереть, тогда, может, бросит.

Вот, ждём.

Вчера он опять ушел гулять, с безумными взглядом, нет его и нет, я подумал, ну что мне дома-то одному сидеть, ждать у моря погоды, все тучи сплошные, и поехал в караоке с подругой, милой Одесской поэтессой. Мне тоже захотелось рискнуть, ну хоть немного, и я выбрал Виват, куда ходят петь шансон низы общества. С нами был Юра, литкритик с грустным семитским взглядом, даже когда смеётся.

И вот, мы там, угол Успенской и Кузнечной. Низы общества находились, вероятно, ещё в пути, первое время мы сидели в пустом заведении втроём и пили дурной коньяк. В Вивате можно курить, дым от наших сигарет слоился в воздухе и медленно плыл седыми печальными облаками. Я пел один, спутники мои хлопали невпопад и заказывали ещё коньяку.

Низы появились примерно на втором литре, это были трое разудалых рецедивистов в тренировочных штанах, они сходу заказали Мурку и криво спели ее хором, ухитряясь удерживать в руках микрофоны, сигареты и бутылки оболонь. Самый колоритный из них был бос, он отчаянно отплясывал грязными ногами по щербатому кафелю, это была, видимо, цыганочка, он хлопал себя черными руками по брюху и заду и все косился на нашу милую поэтессу. Наша поэтесса и так явно красивая женщина, а в этой аудитории - вовсе натуральная богиня; я представил себе, как выглядит жена или баба этого бендюжника, и проникся к нему чем-то вроде милосердия. Несмотря на это малонужное сейчас чувство, мы с Юрой прочно сидели с двух сторон от поэтессы, изображая как бы охрану. Один из бендюжников применил хитрый ход: он позвал петь и танцевать меня, рассчитывая устранить фланг и быстро подсесть к поэтессе, ну или чтоб друг подсел, они работали командой. То, что сидящая в Вивате женщина, даже красивая, может им отказать, даже и не пыталось прийти им в голову. Я сидел твердо, обнимал одной рукой поэтессу, а другой отталкивал грязную руку с пивом, микрофоном и сигаретой. Пепел сыпался мне на колени, на щербатый кафель, на его бурые ступни. Остро хотелось уйти.

Мы посовещались и решили не уходить, раз уж пришли смотреть на низы, они ведь тоже люди, хули. А босой певец не унимался, он перешел к плану Б: дождался медляка (а белый лебедь на снегу) и галантно пригласил нашу поэтессу на танец. Но и мы с поэтессой не лыком шиты - резко поднялись и пошли танцевать сами, а чего нет, имеем право. Не будет же он нас разнимать, это не по понятиям. Рецедивисты пели для нас с поэтессой втроём, облизывая свои микрофоны, они почти выли, словно три дружных Маугли, впервые увидевшие человеческую женщину в деревенской харчевне на краю джунглей. Для убедительности мы с поэтессой изображали влюбленных: я лапал ее за попу и сиськи, щекотал усами мочку уха, нюхал ее духи у шеи, а она нежно, как белого лебедя на снегу, трогала меня за ширинку. Мауглям было тяжко на это смотреть, они глотали слюну и с трудом отворачивались.

Пока мы танцевали, литкритик Юра выпил грамм двести коньяку. На следующей песне неожиданно оказалось, что ему в этой аудитории вполне комфортно, он поднялся из-за стола и, качаясь, полез к Мауглям петь, оголив наш левый фланг. Теперь они шумно обнимались и надрывались горлом вчетвером, совершенно в разные стороны, печаль в Юриных глазах умножалась коньяком и пивом, стремясь к бесконечности, потом он предал нас окончательно и ушел к этим Мауглям за стол, ещё и пива им заказал.

Босой воин дождался своего звёздного часа: кто-то запел медляк (погибают пацаны) и он, приосанившись, несколько даже жеманно, снова пригласил мою поэтессу на танец. Я и руками всплеснуть не успел, как она взяла, да и пошла. А хули. Вначале все у них шло культурно, но на припеве он тоже начал ее лапать, видимо, решив, что если мне можно, то и ему тоже. Я не стал объяснять, что я гей и мне можно больше, чем ему, я просто поднялся и сказал, мужик, это уж слишком, выхватил у него поэтессу и начал лапать ее сам. Не знаю, по понятиям ли такое.

А чё, дала бы ему? -шептал я поэтессе в самое ухо.

Нет, а ты?

Брррррр.

Слушай, сказала она мне, нежно трогая за лебедя, а что, если я станцую вот с тем, видишь, там, вроде, посерьёзнее ребята поют. Его-то они испугаются, типа вожак стаи. Ты извини, но тебя они что-то не боятся.

Там, куда она показала, сидели двое, молодой и старше. Пел тот, что старше, ну да, этот был посерьёзнее, по мелочи не ходил, попадался видно что за крупное, убийство по неосторожности или хорошее ограбление. Он был уже сильно дат, мычал и рычал в микрофон, заходился на припевах, как раненый медведь, обнимал своего молодого друга; они пели иногда вместе и глаза их смотрели в эти совсем уж задушевные моменты в одну точку, где-то на самом дне коньячного бокала. Моя поэтесса хлебнула наших пять звёзд и позвала молодого на танец. Все было честь по чести, без грязных лапаний, те трое Мауглей и вправду притихли, даже засобирались домой.

В заведение вошёл мужчина лет сорока, заказал пиво и тут же уснул сидя. Исполненный милосердия Юра метнулся из джунглей к нему, будить, мол как же так, пришел в караоке и спит, ты чё, мужик. Мужик проснулся, они заключили друг друга в пьяные объятия, говорили видно что о чем-то хорошем, добром, я смотрел на них с умилением. Вернулась с танцев моя поэтесса, тот молодой сказал ей, что я наверняка норм мужик, а вот тех троих пьянчуг он может порвать, если поэтесса пожелает. Поэтесса не пожелала.

Те трое ушли, без них стало скучно. Серьезный бандит уснул с микрофоном в руке, я вспомнил, наконец, о человеке, с которым я живу, он, наверное, уже пришел домой и начал мучиться своими отходАми. Я написал ему на мессенджер.

Витя, брось меня, зачем я тебе такой, ответил он.

Я попросил Юру вернуться за наш стол, оставил им денег за свой коньяк и поехал домой.

Куда ж я денусь от тебя, человек, с которым я живу.

Нет, не брошу.

Нет, сука, не брошу.

Не брошу, блядь, потому что люблю, нюхай ты хоть каждый день, на, прижмись ко мне, согрейся, не надо вызывать скорую, ты же знаешь, это у тебя просто паническое состояние, не плачь, терпи.