Башня Валтасара

— Курица! — заключила старшая медсестра Варя, яростно дергая шпингалет вечно заедающей оконной фрамуги. — Общипанная! — задрав подбородок с ямочкой, не отрывая глаз от больничного двора, она перебросила за плечо роскошный «конский хвост» цвета перезрелой пшеницы и скрестила руки на груди.

— Утка! — добавила ее подруга, лаборантка Яна. — Ты на гембы глянь, силикона миллиграмма два, не меньше.

Слава Гурвич вошел в ординаторскую под скрип открывающейся рамы, и его не заметили. Сделав пару шагов по направлению к окну, сразу понял, о чем речь. Точнее, о ком. Обсуждаемая персона, выплывающая аки лебедь из круглой арки центрального входа Ира Измайлова — мисс медучилище номер два, мисс студенческий лагерь и прочее. К началу трудового поприща Ирочка успела поработать моделью, сняться в десятке рекламных роликов и даже немного примелькаться, однако, вкусив популярности и «сладкой жизни», остановилась все же на медицине. Слава это решение всячески одобрял в те несколько месяцев, когда Ира считалась его девушкой. В конце третьего курса… нет, в начале четвертого они расстались друзьями, а мама, полагая, что из такой чудовищной красавицы приличной жены не получится, облегченно вздохнула.

Медбурса номер два испокон веку славилась рафинированными красотками, стабильно поставляя на «аукцион невест» первоклассный товар, но в данном случае дело было не только в красоте. Мама считала Ирочку корыстной и бездушной куклой, не способной на искренние чувства, к тому же ограниченной и неумной. Мама вообще была «скорой на расправу» ко всем, кто имел отношение к ее драгоценному сыночку, но меняла мнение так же легко, как и его составляла. Тем не менее об Ирочке ее суждение так и не поменялось — оно осталось безапелляционно негативным.

Слава, как примерный сын, взращенный на пюпитре с нотами и палитре с акварелью, мать внимательно выслушивал, но оставался при собственном мнении. Он не демонизировал Ирочку, хотя на первый взгляд было за что. Но она относилась к тем немногим девушкам, что цепляли не только внешностью. Склонность к авантюризму, перетекающая в способность идти к намеченной цели по трупам, не отталкивала, а привлекала, как и умение нестандартно мыслить. То, что мама называла корыстью, по мнению Славы, было всего лишь предприимчивостью — к тонкой прослойке «золотой молодежи» Ирочка не относилась, а красиво жить, как известно, не запретишь. Если же взять моральную сторону вопроса, то у самого Славы рыльце, как говорится, было в пушку.

Он мог обнаружить свое присутствие и прервать ментальное избиение, но в этом не было необходимости — внешность бывшей подруги отражала любые нападки лучше крестного знамения, все титулы были ею вполне заслужены. Однако сейчас из трех девушек он выбрал бы Варю — искреннюю и серьезную, с острым умом и не до конца убитым профессией чувством сострадания. Яна, яркая и нагловатая, обожала сплетничать и часто торчала в отделении дольше своего рабочего времени, надеясь, что ее заметят и вернут из надоевшей лаборатории обратно в медчасть.

Слава мысленно подмигнул бывшей подруге и подошел чуть ближе.

— А походка! — не унималась Яна. — Кургузая какая-то. И жопой крутит как пропеллером.

— А каблы! — поддакнула Варя, не отрывая глаз от Ирочки. — Сантиметров пятнадцать. Мася, ты ж не на подиуме, у нас тут сточные воды, асфальт пять раз в год лопается. Давай, давай, топай, цапля, — хихикнула она. — Посмотрю, как ты прачечную будешь обходить…

Сизо-серый потрескавшийся асфальт, разномастная тротуарная плитка и остатки брусчатки двухсотлетней давности в самом деле создавали неряшливый эффект лоскутного одеяла. Брусчатка выглядела лучше всего, и Слава часто задавался вопросом: зачем эти вандалы ее когда-то выковырнули? Чтобы получить под ногами винегрет, по которому не то что больным, а врачам ходить страшно? Проблему перманентно пытались решать: то тут, то там виднелись плиточные дорожки, больше напоминающие тропинки, если медсестра толкала по этой тропинке коляску с пациентом, остальным приходилось жаться или вообще переходить на газон. Все передвигались как придется: хаотично и беспорядочно, то приставным шагом, то перебежками, отчего обширный двор клиники, с его многочисленными переходами и тупиками, напоминал муравейник в лабиринте.

Ту самую прачечную, упомянутую Варей, — унылое строение хрущевских времен, с осыпающейся штукатуркой и покосившейся дверью — построили на месте другого, гораздо более примечательного сооружения. Пятьдесят лет назад в северной части больницы возвышалась старинная водонапорная башня из красного кирпича, частично разрушенная в Великую Отечественную. Саму башню Слава вживую никогда не видел, но время от времени она возникала в его мыслях — как образ чего-то безвозвратно ускользающего, но важного.

Впервые речь об этом зашла, когда Гурвичу младшему было лет восемь. Тогда, после очередного, отчасти трагического инцидента во дворе, Галя отвела красного, потного и возмущенного творящимся над ним произволом Славу на второй этаж, в папин кабинет, где время от времени вершилось семейное правосудие. А ведь ничего особенного не случилось — он всего лишь стащил (позаимствовал, как уточнил потом папа) дорогую немецкую швабру, приволок во двор и после небольших усовершенствований соорудил из бестолковой фиговины крутейшую вещь — световой меч. Подумаешь… это же не взрыв карбида в ванной!

У Адама Гурвича была особая метода воспитания: вместо наказания он использовал беседу тет-а-тет. Это случалось редко, только если жены не было дома, или он сам становился «свидетелем преступления». Усаживал «нарушителя спокойствия» в одно из старомодных кожаных кресел, тех самых, что доживали сейчас свои дни на даче, садился рядом, и начиналась увлекательная беседа, не всегда напрямую связанная с проступком. Они смотрели друг на друга, не равные, но абсолютно точно преисполненные уважения друг к другу. Отец никогда не опускался до нарочитой лояльности, не унижал сына сюсюканьем, но после этих бесед Славе становилось так стыдно, что на какое-то время мама и Галя могли расслабиться.

— Ты уверен, что швабра — подходящее оружие для Люка Скайуокера? Нет? Мне тоже кажется, как-то простовато… И еще я попросил бы тебя не играть под окнами тети Луизы и не лазать к ней в палисадник, а если залетел воланчик, лучше его поискать, а не обрывать малину. Ты не рвал? Витка подбивала, но ты не поддался? Отлично, теперь мне значительно легче. Пригласи свою подругу к нам на дачу. На выходные, идет? Вечером позвоню ее маме.

Выслушав несколько минут подробности с обязательным упоминанием бессовестной Витки и объяснением, почему палисадник тети Луизы — единственное подходящее место для дислокации повстанцев, отец вынул из письменного стола потрепанный фотоальбом, обычно запертый в одном из ящиков.

— В детстве у меня тоже было одно место, любимое, — сказал отец, раскрывая альбом перед притихшим Славой. — Удивительное, в какой-то степени даже мистическое. Рассказать?

Слава моментально перестал всхлипывать и впился глазами в забавное сооружение, чем-то смахивающее на башню разрушенной римской крепости.

— Мы играли здесь в войнушки, перелезали через забор и прятались в развалинах, — объяснил папа, показывая Славе увеличенное фото. — Вот здесь, видишь: хорошо сохранилась северная стена башни, фигурная окантовка и совершенно целое арочное окно. А вот так она выглядела сто лет назад… Удивительная, правда? Мы называли ее «Башня Валтасара».

— Почему Валтасара? — удивился Слава, который уже знал и этого царевича, и Навуходоносора, и Александра Македонского.

— Так придумалось. Денег на кино не было, вот мы и устраивали собственное шоу по вечерам или даже ночью… — объяснил папа, и в уголках его глаз собрались веселые морщинки. — Брали с собой фонарик, хлеб или сухари и сидели в темноте, рассказывая по очереди страшные истории или мифы, вычитанные в книжках. В тусклом свете фонаря стены башни выглядели очень живописно, и мы воображали себя то в Пантеоне, то в Колизее, то на улочках древнего Вавилона. Легко было представить, как откуда ни возьмись на облупленном кирпиче проявляется светящаяся надпись, как на той картине Рембрандта, помнишь?

Картину «Пир Валтасара» Слава отлично помнил, альбомами репродукций из музеев мира дома был набит целый шкаф. И замечательную башню легко себе представлял, а папе немного завидовал.

— Эта история вызывала у нас настоящий восторг. Наивные сердца трепетали, словно не ветхозаветные герои пира, а мы сами сидели за столом, полным роскошных яств, и каждый из нас был немножко халдейским царем Валтасаром…

— Но ведь он был лживым и подлым?

— Дарта Вейдера сложно назвать почтенным гражданином, правда? А у тебя вся спальня в космических постерах. Я рассказывал, откуда узнал саму легенду? Нет? Слушай… Сосед с первого этажа, безногий сапожник дядя Мойша, вечно гонял нас, орущих и носящихся сломя голову мальчишек, подальше от своей мастерской, обзывал нехорошими словами, в том числе и «халдеями вавилонскими». Это звучало обидно и, порывшись в Энциклопедии, я был весьма удивлен, обнаружив, что это никакое не ругательство. В библиотеке попросил книгу о Вавилоне, прочитанным поделился с друзьями, оттуда и пошло.

День безвременно погибшей швабры закончился полной и безоговорочной реабилитацией: Слава помог Гале почистить крыжовник, съел двойную порцию творожной запеканки и выбрал в подарок для Виты один из многочисленных наборов Лего — чтобы было чем заняться на даче. Про башню Валтасара он вспоминал нечасто, только когда брал в руки старый папин альбом или обдумывал гениальные стратегии дворовых сражений.

Еще раз тема башни была затронута гораздо позднее, когда Слава уже учился в университете. Преподаватель патанатомии любил шокировать студентов историями из жизни сотрудников морга, щедро сдабривая свои рассказы шутками не для слабонервных. После одной из таких баек — как судмедэксперт узнал в неопознанном трупе дочь-школьницу, попавшую в аварию, Слава по-настоящему психанул. Чтобы попустило, напился, немного побузил, довел Галю до сердечных капель, а протрезвев, отправился к отцу — единственному, кто умел гасить в нем вечное пламя попранной справедливости.

— Нет, я в курсе, аксиома: «все врачи — циники» доказательств не требует, но должны быть какие-то границы! — завершил Слава возмущенную тираду. — И я не понимаю, почему всем, ну почти всем плевать! Стоят, ржут как кони…

— Цинизм должен быть здоровым и в меру, согласен, и все же я не понимаю, что тебя так зацепило, — поинтересовался Гурвич, наблюдая, как сын мечется из угла в угол.

— То, КАК, каким тоном это было сказано! — выпалил Слава, отшвырнув налипшие на лицо волнистые пряди. — Словно это в порядке вещей, словно так и надо — увидеть в куче трупов своего ребенка, разорванного на куски, а потом накрыть его клеенкой и крикнуть: «следующий!»

— Мы не знаем всех обстоятельств, — мягко возразил Гурвич. — Иногда наши действия обусловлены не столько профессией, сколько отсутствием альтернативы. И тогда цинизм — данность, без него никак.

— Ну да, только одни циники конструируют умные протезы, а другие — атомную бомбу, — ответил Слава с досадой. — Лично я за первых.

— Считаешь, что создание атомной бомбы — вселенское зло? — с невинным видом спросил Гурвич, и, как это часто случалось, сын не заметил в его словах иронии.

— А тебе так не кажется? — возмутился Слава. — Все, что связано с оружием массового уничтожения — зло. Да, я так считаю…

— Создание искусственного интеллекта видится мне не менее опасным: не исключено, что под его управлением мы вернемся в эпоху палеолита… — Гурвич внимательно посмотрел на сына, но тот все еще был погружен в свои эмоции и на смену темы не отреагировал. — То, что человечество до сих пор существует — случайность. Мир нашпигован смертоносным железом до предела и вопрос только — когда бахнет.

— А можно так, чтобы не бахало? — раздраженно спросил Слава. — На кнопки вообще-то нажимают люди.

— Увы, нельзя. Нет ничего вечного, все меняется, не остается прежним. Хотя… нас могут попробовать остановить. И тогда наступит «конец детства»*.

— Кошмарная книга, зачем я ее только читал. — Слава поморщился. — Безнадега в геометрической прогрессии… Лучше уж так, как сейчас…

— Ты неисправимый консерватор, — засмеялся Гурвич. — Закончу свою мысль: полное отсутствие цинизма может стать серьезной помехой в жизни. Кроме того, не секрет, что некоторые люди, обладающие повышенной чувствительностью, или, как сейчас модно говорить — эмпатией, — законченные подонки. Многие маньяки обожали животных, рыдали над замерзшими птенчиками, жертвовали на приюты…

— А Гитлер рисовал пейзажи, — вздохнул Слава. — Я все это знаю, но… наверное, мне просто нужно время. Чтобы осознать, смириться, что ли. Чтобы внутри ничего не взрывалось, понимаешь? Потому что пока… пока оно взрывается.

— Это пройдет. Во время операции мы не видим человека, не замечаем его красоту или уродство, нас не интересует личность. Это даже не вторично — вообще не важно. Выявить некорректно функционирующий орган, зафиксировать патологию, и единственное, что важно: мы ее или она нас.

— Спортивный азарт? И все?

— Нечто вроде. Лично меня еще огорчают самоубийцы, — подмигнул Гурвич с невинным видом. — Во-первых — огромный геморрой для полиции и родственников, во-вторых, уже мертвому хочется надавать по сломанной шее, а сколько бумажек приходится заполнять… Ладно, ладно… шучу. Со временем ты научишься справляться с собой. Это случится незаметно, но случится.

— Тебе вообще их не жаль? — спросил Слава в тысячный, наверное, раз. — Безнадежных?

— Жаль, — кивнул Гурвич, — я способен испытывать такие же чувства, как и ты. Но невозможно жалеть пациента и в то же время оперировать, это как одновременно стоять и идти. Вот так иногда и создается впечатление, что врачи бездушные дуболомы.

— Создается, еще как, — живо согласился Слава. — Вот скажи… что бы ты сделал, если бы увидел меня лежащим на столе для аутопсии? Единственного ребенка, о котором ты мечтал, которого так долго хотел?

Лицо Гурвича, в отличие от пламенеющей физиономии Славы, не изменило выражения и оттенка.

— Жил бы дальше, — ответил отец. — Старался приносить пользу, по мере сил. Заботился о маме. И… я никогда не хотел иметь детей. Никогда, — повторил он, снимая очки и поднимая глаза на сына. — Ну что, тема цинизма окончена или продолжим?

Слава недоверчиво хмыкнул и плюхнулся на диван.

— Я не имел в виду планирование, — проговорил он, немного подумав. — В перспективе ты же знал, что у тебя будут дети, как-то представлял их появление и существование рядом?

— Нет. Не знал и не представлял. Понимаю, что ты разочарован, а врать не хочу. Но это другая история, не думаю, что сейчас подходящее время…

— Очень даже подходящее, — заявил Слава, устраиваясь удобнее и подгибая под себя длинные ноги. — И мне кажется, пора уже снять табу на информацию о моих давно почивших родственниках — я пережил сегодняшний день, значит, выдержу что угодно. С ними связано?

Гурвич колебался, и Слава понял, что угадал с моментом. Кое-что о своих родителях отец, конечно, рассказывал, но скудно и неохотно. Соображения о том, кем они были, Слава вслух не высказывал — из уважения, но время от времени фантазировал, в этом его никто не мог ограничить.

— Ты всегда будешь для меня самым офигенным джедаем, па, — сказал он, по-детски морща нос и подмигивая отцу. — Даже если мои предки ограбили банк или пристрелили какого-нибудь комиссара…

— Ну, все плохо не до такой степени… — слабо улыбнулся Гурвич. — Ладно… устроим вечер воспоминаний. Одно условие — завтра утром ты звонишь Перевальскому и просишь прощения за хамство на паре.

Слава поморщился, но согласно опустил голову. Уверенность, что преподаватель придумал эту историю только ради дешевой популярности, не исчезла, однако с отцом лучше не спорить.

— Оставляю формулировку на твой вкус, — сказал Гурвич, отпирая встроенный сейф. — Итак… Лекция будет с картинками.

— Вау, что я ви-ижу! — воскликнул Слава с неподдельным интересом. — Старый альбом с башней Валтасара! Не понимаю, зачем ты стал его прятать…

Отец сделал вид, что вопроса не расслышал. Он присел рядом с сыном, устроив альбом между ними, любовно провел подушечками пальцев по едва различимым узорам потертой кожи.

— Помнишь дядю Савву из Бостона? Его семья жила в соседнем доме, мы очень дружили. Он единственный из оставшихся в живых родственников и знакомых, кто видел мою маму.

Обратившийся в слух Слава замер.

— Всего нас было четверо — неразлучная четверка закадычных друзей, семьи которых сейчас бы назвали «неблагополучными».

Гурвич снова замолчал, а Слава устыдился. Этот факт отцовской биографии был ему известен, как и то, что бабушка рано умерла, а дедушка отличался непростым характером, непростым до такой степени, что папу усыновил чужой человек. Захотелось извиниться и сказать: «Ладно, расскажешь как-нибудь потом», но отец, словно угадав его мысли, снова заговорил.

— Дети с улицы Пишоновской считались городской гопотой, потомками биндюжников, у некоторых родители сидели, и это не казалось чем-то постыдным. Милицию мы ненавидели люто, обожали рисовать на стенах околотка непристойности, за что нас часто лупил участковый Семенович — здоровенный мужик с рябым лицом и сломанным в драке носом. Несмотря на клеймо сорвиголов, мы запоем читали, неплохо учились и страстно мечтали вырваться из ограниченного, недружелюбного мира. Под влиянием книжных героев, которыми мы восхищались, такие понятия как совесть, честь, гордость — в тогдашнем понимании окружающего социума — стали для каждого чем-то вроде личного кредо. Мы придумали свой кодекс правил и даже разработали свод законов, увы, текст его потерялся. Хрущевская оттепель многим дала призрачную возможность иметь собственное мнение, помогла найти путь в жизни. Никто из нашей компании не стал чиновником, настолько сильны были вбитые в подкорку идеи всеобщей свободы, равенства, ну и первичного накопления капитала, конечно.

— То есть, Башня Валтасара стала для вас чем-то вроде масонской ложи?

— И прибежищем разгулявшейся фантазии. Во что мы только не играли… Больше всего любили «морской бой». Внутри развалин сохранились ступени, достаточно прочные, правда, без перил. Они вели на обломки крыши, и того, кто забирался на самый верх, ожидал сюрприз: раскинувшееся до самого горизонта море и порт. Шторм, штиль, большие корабли и крошечные лодочки просматривались даже в темноте. Усыпанная кирпичным крошевом площадка становилась «капитанским мостиком», мы туго скручивали альбомы для рисования, приставляли к глазам — «смотрели в подзорную трубу» и отдавали приказы воображаемым матросам. А иногда прыгали вниз на спор или на деньги. Однажды ночью Вовка Трофимцев прыгнул неудачно и сильно ударился головой о брусчатку, так сильно, что потерял сознание. В башне нас было трое: я, он и Димка Егоров, Савва тогда болел ветрянкой и остался дома. Димка очень боялся, что влетит от отца, но не сбежал, мы уцепились за Вовку и потащили его к домику сторожа — лечебные корпуса находились довольно далеко. Сторож, дядя Ираклий, был глуховат, но мы волокли Вовку и орали хором: «Помогите! Помогите!» Помню, как втроем мы укладывали его на каталку и бежали в травму…

 — А потом? — спросил Слава, предвкушая логичный вывод, что именно с этого момента папа решил стать врачом. — Вы успели?

— А потом Вовка умер, спустя примерно час. Никогда не забуду старого седого доктора, его грустные глаза и бледные руки с рыжеватыми точечками пигмента… Он не ругал нас, только гладил по голове и шептал «ничего, ничего»… Потом мы узнали, что две его дочери погибли в Киеве во время первых бомбежек. Он велел медсестрам сделать сладкого чаю и заставил нас выпить, а потом отвел попрощаться с Вовкой, дал подержать за руку. Вовка выглядел бледным и сердитым каким-то, словно живой. Нам было по двенадцать лет.

— Он ударился затылком?

— Смерть наступила от несовместимого с жизнью смещения шейного позвонка. Высота была смешная.

— Дурацкая смерть…

— Дурацкая. Но это только начало истории. Хотя нет, скорее, все же середина. Я, наверное, совсем запутал тебя, да?

— Лично я никуда не тороплюсь, — заверил Слава, пытаясь отогнать от себя зловещий образ Вовки, неподвижно лежащего на брусчатке. — Это как в «Шерлоке» — чем больше флешбеков, тем интереснее.

Отец кивнул, соглашаясь, и раскрыл альбом в самом конце, на черно-белой фотографии с изображением трехэтажного здания начала прошлого века, снятого примерно в пятидесятые годы. Слава никогда раньше не обращал внимания на это фото — улица и улица, люди в нелепой одежде, разве что сам дом на фоне всеобщей убогости выглядел почти роскошно.

— В этом доме я родился… — негромко произнес отец и указал на кокетливое полуциркулярное окно второго этажа, украшенное массивным наличником. — Вот окно спальни, где это случилось.

Слава едва удержался от удивленного возгласа.

— Да ладно, — сказал он недоверчиво, переложив альбом себе на колени. — Это же тот самый дом на Гоголя, рядом с Сабанеевым мостом?

— Сначала улица называлась Надеждинской, а дом — доходным домом Фон-Деш, — сообщил Гурвич, не отрывая глаз от фото. — Конечно, рождаться дома я изначально не планировал, но у мамы раньше срока отошли воды, пришлось поторопиться. Отец тогда находился на службе, мама не успела позвонить ему, почти сразу потеряла сознание — она вообще была хрупкой, худенькой. Домработница привела ее в чувство и побежала к соседу — главврачу военного госпиталя, его семья жила на третьем этаже. Доктор, к счастью для меня, оказался дома и лично принял роды.

— Домр… домработница? — заморгал Слава. — Стой, чего-то я не вруб… Ты же вырос в районе бараков, как вы вообще оказались в буржуйском доме? Да еще и с прислугой.

— Я предполагал… — папа похлопал сына по плечу, — что ты удивишься. Да, мы жили в этом доме, в пятикомнатной квартире с десятиметровым чуланом, холлом, огромной ванной и видом на Сабанеев мост. До трех лет со мной возилась няня, потом другая, так что в детский сад я не ходил. В школу до третьего класса отвозил шофер, я отлично помню папину служебную Волгу: она лоснилась и сияла, как новогодняя игрушка. У отца была еще одна Волга, собственная, и красный Москвич для командировок в область. Он работал директором обкомовского автопарка и сам состоял в партии, а это значит — пайки, льготы, особое положение. Родители несколько раз ездили за границу, в Женеву, на всемирную автовыставку, и, по-моему, в Италию.

— Ого… — тихо сказал Слава. — Извини, но… ого…

— Это не вяжется с тем, что ты знаешь о моем детстве, да и я сам смутно помню то время. К сожалению, от него практически ничего не осталось — ни фотографий, ни безделушек, ни писем. Ничего, кроме того, что хранится, как в самом надежном сейфе, в моей голове… Начинаешь понимать?

— Да… — кивнул Слава. — Арест? Конфискация?

— Верно. Конфисковали абсолютно все, даже мои учебники, тогда их не выдавали бесплатно, приходилось покупать. Несколько месяцев я ходил с пустым ранцем, уроки делал в школе, на переменах. Другой возможности не было.

— Охренеть, — потрясенно пробормотал Слава и уткнулся подбородком в колени. — За что его… ну?

— Старая как мир история, — невесело усмехнулся Гурвич. — Мама редко покупала вещи в магазинах, в основном ходила к портнихе, звали ее Зоя Афанасьевна Павловская. Высокая, статная, она вечно щипала меня за щеки и совала леденцы из бонбоньерки, жутко приторные. Из командировки папа как-то привез отрез ткани, это было что-то модное — бархат или парча, точно не помню. Мама собиралась сшить из него платье со шлейфом, к Новому году: она всегда элегантно одевалась, даже если отправлялась к подруге в соседний дом — светлые костюмы, блузки с белыми воротничками, приталенные пиджаки и шляпки. И вот эта самая Зоя Павловская написала на отца донос, думаю, не в последнюю очередь из зависти. Считается, что после смерти Сталина людей по ложным доносам не арестовывали, но это не так. До сих пор точно неизвестно, что именно было в том пасквиле, но папу арестовали по очень нехорошей статье — политической. В гараже началась проверка, нам дали неделю на сборы, но домком подсуетился и моментально выселил нас из квартиры. Обыск проводили почему-то военные. Помню, что все ценное снимали они осторожно и бережно грузили в машины, а то, что не представляло для них интереса, сбрасывали прямо из окон — мои игрушки, поделки, книги, даже женское белье. Помню, как солдаты глумились над мамой, дергали ее за одежду, пинали ногами, двое совсем молоденьких пытались затолкать в чулан, но я так крепко уцепился за нее, так истошно орал, что применить силу по-настоящему они побоялись.

Стенные часы отрывисто бомкнули и зашуршали часовой стрелкой, дремлющий в дальнем углу английский бульдог Тайсон по-стариковски всхрапнул, где-то за стеной загудел Галин пылесос. Погруженный в воспоминания Гурвич переводил дыхание, а Слава сжимал и разжимал кулаки. К счастью, он был достаточно взрослым, собирался стать врачом и уже вскрывал трупы… Но картина несчастной перепуганной женщины и сына, защищающего мать от насилия, четко, как живая, застыла перед глазами.

— Это чудовищно… Почему люди перестают быть людьми? Как вообще происходит эта трансформация?

— Элементарно: у большинства гомо сапиенс генетически заложен определенный коэффициент жестокости. И если создать благоприятные условия… Кто-то сопротивляется обстоятельствам, а кто-то…

— …устраивается в тюрьму вертухаем, — договорил за отца Слава. — Твари.

— Просто люди… Мы собрали жалкие оставшиеся тряпки и переночевали у доктора Русланова, того самого, благодаря которому я появился на свет. Но утром, как только он уехал в госпиталь, его жена, когда-то называвшая меня пупсиком, выгнала нас на улицу, не дав даже умыться. В спешке мы забыли там сумку с моими теплыми вещами, стучали, стучали, но дверь нам больше не открыли. К вечеру добрались до папиного школьного друга, он жил на другом конце города и понятия не имел о нашем несчастье. Иван Иванович Коровинский, царство ему небесное… чудесной души человек. Именно он, единственный из сотни знакомых, помог нам. Накормил меня, успокоил маму, подобрал вещи, кое-что купил, дал денег на первое время. А утром отвез в Дальник, к папиной троюродной тетке. И вот тогда я впервые узнал, что у меня есть сестра.

Слава шумно сглотнул. Для одного дня это действительно было слишком.

— Тогда практически не лечили ДЦП, — после небольшой паузы продолжил Гурвич и откинулся на спинку дивана. — Точнее, лечили, но формально. Майя почти не говорила, едва сидела, ни о каком самообслуживании и речи не было. Бессмысленный несфокусированный взгляд, полуоткрытый рот, струйка слюны, текущая по скошенному подбородку, подергивающиеся руки… Сейчас, по памяти, могу предположить, что, возможно, это была гемипаретическая форма спастической диплегии, очень неприятное сочетание. Плюс атрофия мышц, хрупкие кости и слабые легкие. Знаешь… когда я ее в первый раз увидел, так испугался… Встал у мамы за спиной и говорю, тихо так — мама, мам, поехали отсюда, ну пожалуйста, уедем куда-нибудь, я не хочу с этой чокнутой, не хочу с ней жить… Мама страшно рассердилась, ударила меня по щеке, и я замолчал. Обидно было ужасно.

— Могу себе представить, — пробормотал Слава, хотя на самом деле совершенно не мог.

— Отец так и не признался, кем была мать Майи и куда она делась. Просторный, даже комфортабельный по тем временам дом бабушки Агаты удивил меня наличием санузла и специально оборудованной ванной — отец о дочери не забывал и даже навещал, раз или два в год. Агата не имела медицинского образования, но больная с тяжелым поражением ЦНС дожила до двадцати лет, а значит — за ней хорошо ухаживали. Ну, ты как там? — Гурвич тронул сына за руку. — Не заскучал? Дальше будет живее.

— Охренительно, — заверил Слава. — Кажется, что ты мне книгу Улицкой пересказываешь, а не реальные события. Невероятно и немного жутко, если честно.

— Почему же, — возразил Гурвич. — Для тех лет не так уж невероятно. И ты зря за меня волнуешься: детская психика пластична, и за время, что мы прожили в Дальнике, я, можно сказать, родился заново. Избалованный мальчик в матросском костюмчике исчез навсегда. Деревенские научили меня драться до крови, воровать яблоки, скакать на лошади, купаться в студеной воде и париться в бане. Я полюбил парное молоко и запах свежей стружки, научился забивать гвозди и топить печь. А через год папу освободили. Портниха попалась на скупке краденого и на допросе призналась, что оговорила десять человек, случилось это через два месяца после папиного ареста. Обвинения сняли не все — все же нашлись какие-то нарушения, поэтому в правах восстановили не полностью, зато разрешили вернуться в город. Казалось бы — все плохое позади, можно жить дальше, воссоединить семью, сплотиться. Но у родителей не получилось.

Причин хватало. Ветхое жилье, плебейское, по меркам совковых функционеров, окружение, полное отсутствие возможностей и каких-либо перспектив. Майю по настоянию мамы мы забрали к себе, чему отец поначалу противился, но потом сдался — видимо, стыдно стало. Родственники из Дальника часто присылали нам посылки: сало, брынзу, домашнюю колбасу и вино, но мама почти все продавала и покупала мне приличную обувь, книги, лекарства для Майи. Отца она ни в чем не винила, не помню ни одного хмурого взгляда, ни одного упрека в его адрес. Скромный быт и понижение в статусе не ожесточили ее: она научилась шить и подрабатывала, перелицовывая чужие шубы и пальто. Бедняжка Майя тихо угасала и не особо беспокоила нас — ее нянчили и кормили всем двором, только пеленки менять приходилось нам с мамой. Я тоже приспособился, новая жизнь, если и не вызывала восторга, то во многом устраивала. Мне нравилось учиться, трое новых друзей оказались гораздо лучше старых, ну и башня Валтасара, где время от времени я чувствовал себя всемогущим. Но то, во что превратилась когда-то счастливая семейная жизнь родителей, отвратило меня и от брака, и от желания иметь наследников. Я был тем еще эгоистом, по правде говоря… На этом пока все, — неожиданно сказал отец и аккуратно закрыл альбом. — Думаю, на основные вопросы ты получил ответ.

Слава смотрел на отца, пытаясь определить, что послужило причиной внезапного финала и нельзя ли попросить о продолжении. Но Гурвич уже переместился за стол, пряча альбом в нишу сейфа, и стало очевидно, что очередная серия семейной саги на сегодня окончена.

Несмотря на грустный эпизод с давно снесенной водонапорной башней, Городская клиническая больница номер три имела долгую и прекрасную историю. Главный корпус, возведенный гениальным Фраполли, еще в прошлом веке был отнесен к памятникам архитектуры Юнеско. В клинике оперировали Пирогов и Склифосовский, во время Второй мировой там был устроен самый крупный в области госпиталь, и даже Жванецкий посвятил ей одно, проникнутое иронией и грустью, выступление. Не все прекрасное дожило до наших дней: старые просторные корпуса с величественными формами постепенно ветшали, прирастали новоделами несуразного вида, напоминающими нашлепки гипса на благородном мраморе. Единственное, что радовало глаз — построенное спонсорами детское отделение: с десяток симпатичных кирпичных домиков, соединенных современной застекленной галереей. Впервые Слава попал туда в девять лет, с подозрением на аппендицит. Диагноз не подтвердился, а в больнице мальчику страшно понравилось, особенно в комнате с большим аквариумом и целым рядом мягких кожаных кресел, почти как в кабинете у папы. Позднее, лет в двенадцать, когда он уже твердо решил стать врачом, то заявил родителям, что работать вернется именно в третью, станет там самым-пресамым главным начальником и все переделает, чтобы больным хотелось возвращаться снова и снова. Папа «возводил очи горе» и уходил в кабинет, а мама трепетала огромными ресницами и с умилительным выражением лица выслушивала фантазии, исторгаемые сынулей — все, до последнего слова.

Но в ГКБ №3, в интернатуру вожделенной гастроэнтерологии Слава все же попал. Не обошлось без протекции: здесь поспособствовал Владлен Викентьич Рынский, папин однокашник и завкафедрой медицинского университета, нянчивший Славку, когда тот еще на горшке сидел.

— Алла Олеговна — ангел! — успокаивал он возбужденного до предела Славу: третья ГКБ всегда ломилась от интернов и ординаторов, попасть туда, да еще к хорошему куратору, считалось чудом. — Обращайся в любой момент, напрямую или через меня. Конечно, конкуренция адская, но зато практика какова! И не вздумай сачковать вскрытия; Мариш, помнишь Вяземского Игорька, он сейчас у них патоморфолог, добился-таки, чтобы морг в порядок привели, холодильники как в адронном коллайдере. Адамчик расскажет, он в курсе.

Владлен Викеньич приехал на дачу к Гурвичам на собственном авто, поэтому пил только морс. Плетеный столик на веранде, где все сидели за поздним ужином, накрыли скромно: глянцево поблескивающая картошечка с укропом, фирменные Галины хачапури на расписных глиняных тарелках, нарезанные овощи с огорода и бутерброды с семгой. Отец в этот день приехать не мог, потому что оперировал, и Славино распределение праздновали в тесном кругу без главы семьи. Виновник торжества как неприкаянный сновал туда-сюда, нервно закусывая губу, то и дело натыкаясь всеми конечностями на предметы обихода.

— Да сядь ты уже, изверг! — укоризненно покачала головой Галя, когда-то няня, а сейчас домработница Гурвичей. — Мельтешишь, мельтешишь, а у меня тесто всходит. На-ка, картошечки поешь. И молочка, молочка глотни…

Но Славе кусок не лез в горло.

— Зацепиться, конечно, будет сложно, — не прекращая жевать, втолковывал научный руководитель. — Но пока не это главное. Главное — показать себя с хорошей стороны, проявить инициативу, пахать и пахать! Славка, да не тушуйся ты, — гость, наконец, заметил, что на будущем интерне лица нет. — Там суматошно, дежурства утомительные, но… Втянешься.

— Почему-то идея с третьей не кажется мне такой уж чудесной, сам знаешь — Славка далеко не прагматик, вечно витает в облаках… — проговорила мама, подкладывая Рынскому хачапури поподжаристее и подливая морсу; она выглядела растерянной и почему-то хмурилась. — Насколько я знаю, коллективчик в шестом тот еще. Не сожрут?

— Не исключено, — Владлен Викентьич не стал спорить и, хитровато улыбаясь, подмигнул Славе. — Народ сложный, разношерстный. Но с другой стороны — текучки как не было, так и нет, все держатся за место зубами. Ну и Аллочка, конечно, святая. Мариш, ну что ты нервничаешь? В университете он вроде смекнул, что к чему. Справится.

На данный момент времени Слава еще не очень понял — справляется или нет. В гастроэнтерологии его приняли радушно, выделили всё, что полагалось по статусу и даже больше. Слава не питал по отношению к себе особых иллюзий, понимая, что дело не в нем — имя отца, нейрохирурга Адама Гурвича, проработавшего в третьей ГКБ восемнадцать славных лет, само по себе являлось пропуском во многие, недосягаемые для простых смертных места. За две первые недели он со всеми перезнакомился, четко уяснил многочисленные обязанности и скромные права и убедился, что во многом, хоть и не во всем, Рынский не ошибся. Алла Олеговна оказалась кладезем ценнейших знаний, стиль ее руководства не вызывал нареканий, однако беспрерывно балансируя между подчиненными и руководством, она почти всегда выглядела вымотанной. Сам коллектив, особенно его костяк из нескольких человек, показался Славе безалаберным и немного распущенным, однако, если попадались тяжелые или, не приведи Господь, Минздравовская комиссия, все — от врачей до санитарок — действовали сплоченно и слаженно. Смертность в гастроэнтерологии считалась низкой, чему соседняя травматология дико завидовала и мечтала переманить Алиеву к себе.

Слава пока еще особого отношения не заслужил, хоть и старался изо всех сил. Он редко опаздывал на работу, дисциплинированно надевал шапочку и старательно вел дневник, куда ежедневно заносил копии историй болезни и кое-какие вопросы, требовавшие уточнения. Женская часть отделения, вне зависимости от семейного статуса, бросала на новенького интерна изучающие взгляды, а кое-кто даже предпринял определенные шаги, включающие как завуалированные, так и прямые намеки на интим. Слава никого обижать не хотел: поставил на заставку телефона правильное фото, и вскоре все узнали, что у Гурвича есть невеста Вита, временно проживающая с родителями за границей. Невестой Славы Вита никогда не являлась, но цель, как говорили древние, полностью оправдывала средства. «Никаких романов на работе, никакого флирта — ничего! Пока не встанешь на ноги. Другим можно, для тебя — табу!» — внушал ему папа, почему-то искоса посматривая на маму. Мама загадочно улыбалась, чуть склонив длинную шею. Вероятно, у нее имелись свои мысли на этот счет, но она их не озвучивала. Брак известного врача с девятнадцатилетней пациенткой принес превосходные плоды, вершиной которых стал кареглазый Ярославчик, устроенный быт и обоюдное счастье, изредка омрачаемое занятостью папы.

Марина Гурвич, в девичестве Иониди — до мозга костей творческая личность, несостоявшаяся пианистка и фотограф, после скоропалительного замужества посвятила себя семье и совершенно от этого не страдала. Она сумела сохранить красоту и прелесть молодости, занималась искусством и благотворительностью, и мало кто из незнакомых людей мог бы назвать ее матерью Славы, разве что сестрой. Слава считал мать лучшей подругой, с детства привык делиться секретами и ничего не стесняться. Галю он боялся гораздо больше и лет до пяти мечтал, чтобы мама стала няней и наоборот. Но потом понял, что так даже лучше. В общем, с матерью у них сохранилось полное взаимопонимание, часто переходящее в сообщничество. Отношения с отцом находились в несколько другой плоскости.

С появлением на свет наследника семья разделилась на два лагеря, не враждующих, а как бы соревнующихся. С одной стороны — Марина и Слава, с другой — Адам и его бессменный адъютант Галя. Могло показаться, что сторона Гурвича побеждает, но только на первый взгляд. Несмотря на солидный достаток главы семейства, у Славы не было модных колыбелек, дорогих погремушек, музыкальных висюлек над кроваткой, балдахинов и даже подгузников. Мама поначалу сопротивлялась, но потом сдалась и мальчика воспитывали по-спартански. Если папа находился рядом, никто не спешил обливать ободранную коленку зеленкой, а тем более — лить над ней слезы. То есть мама, конечно, лила, но без свидетелей. Гурвич чаще всего не трогал ссадины на теле сына, обходясь обычным промыванием и позволяя мелким ранкам затягиваться самостоятельно. До семи лет маленький Слава напоминал деревенского пастушка — исцарапанный, с бритой под машинку круглой головой, румяный и настолько пышущий здоровьем, словно родился и рос не в пыльном мегаполисе, а на свежем воздухе и парном молоке.

В первый класс он пошел, минуя подготовительный: папа полагал, что до школы преступно грузить ребенка английским, математикой и вырисовыванием звуковых символов, поэтому Гале и Марине было строго запрещено учить его писать и даже читать. Но самые главные буквы, складывающиеся в имя на дверной табличке в клинике: «Адам Ильич Гурвич, нейрохирург», Слава узнал сам и выучил наизусть, в остальном помогла мама. Свою тайну они не нарушили ни разу. Но когда на первом классном собрании учительница вручила Славе грамоту за победу в каком-то математическом конкурсе, Гурвич-отец насторожился и стал разбираться. Так и открылось, что «неподготовленный» ребенок уже умеет читать и писать, знает английский алфавит, немного дроби и чуть-чуть проценты.

Их с мамой сплоченный тандем выглядел очаровательно и безобидно. Никогда всерьез не споря с мужем, Марина таскала Славу по выставкам и концертам, знакомила с многочисленными друзьями из артистической среды и хваталась за любой маломальский намек на талант. Особого таланта не обнаружилось, зато Слава выучился всему понемногу: кое-как рисовать, довольно посредственно играть на фортепиано, гораздо хуже петь и даже танцевать танго. Отец всерьез и не без оснований опасался, что Слава вырастет изнеженным, избалованным нарциссом, поэтому заставлял его бегать кроссы, подтягиваться до изнеможения, обливаться холодной водой, с тринадцати лет водил в анатомичку. Но строгость никогда не перетекала в жесткость или тиранию, интерес был искренним, а данное ребенку обещание выполнялось безоговорочно. Слава обожал быть наедине с папой — это было не хуже, чем ходить в кино или даже гонять в футбик с друзьями. То, что утверждал папа, принималось за аксиому и сомнению не подвергалось.

Невысокий, суховатый, достаточно пожилой для такого юного сына, Адам Гурвич смог стать для сына кумиром. Всё — от скупого поворота головы, негромкого, но четкого голоса, привычки внимательно, чуть искоса смотреть из-под очков до исключительной педантичности и аккуратности в работе — всё казалось Славе совершенством. Ему самому до идеала было ой как далеко. Так далеко, что иногда в голову приходили невеселые мысли: на детях великих природа отдыхает, лучше бы он избрал другую стезю в жизни — кто знает, вдруг на этой он облажается?

Причины для сомнений в самом себе имелись, и небеспочвенные. Несмотря на то, что в ребенка вкладывались по максимуму, каждый со своей стороны, в медицинский университет Слава поступил даже не со второго, а с третьего раза. Вундеркинда, вопреки маминым прогнозам, из него не вышло: выпускной класс закончил более чем посредственно, хорошо, что вообще закончил.

После отъезда Виты в Америку и личной трагедии в этой связи, у Славы начался период метаний и колебаний. Он никогда не жаловался на отсутствие популярности среди одноклассников, но теперь этого показалось мало. Бросил легкую атлетику, записался в фитнесс-клуб и за полгода раскачался так, что молодые учительницы смущенно отводили глаза, а девочки-старшеклассницы так и норовили прижаться к широкому плечу, сексуально обтянутому тонким коттоном сорочки. Отец тогда работал в Германии, чтобы не беспокоить лишний раз, его не ставили в известность, и мама растерянно наблюдала за трансформацией разумного когда-то сына, беспомощно разводя руками. Но это было только начало. Позднее начались «испытания возможностей собственного тела в полевых условиях»: алкоголь, травка, экстази. Все чаще случались ночевки на чужих квартирах или в клубах, Слава успел поработать натурщиком у непризнанного гения-живописца, ди-джеем, барменом и даже поваром. Откуда-то взялась невероятная уверенность в собственных силах, в том, что море по колено, в том, что он лучший, исключительный. А после того как Галя обнаружила во внутреннем кармане пакетик с непонятными таблетками, стало понятно, что дальше так продолжаться не может. Марина позвонила мужу и призналась, что положение критическое, и они не справляются.

Гурвич прилетел рано утром, когда Слава, конкретно надравшись на вечеринке, спал у себя в комнате — не раздеваясь и тяжело дыша от накопленного в организме никотина.

— О, па-ап… — сонно пробормотал сын, протирая отекшие веки. — Ща я досплю и мы…

— Немедленно встать! — рявкнул отец, и это был первый и единственный раз, когда он кричал на сына. — В ванную, живо! И приведи себя в порядок, я не позволю разговаривать со мной в таком виде!

Слава попытался было произнести слова извинения, но рассмотрев наконец бледное от гнева лицо отца, поперхнулся словами и заткнулся.

Трясясь от стыда, он чуть ли не ползком добрался до ванной, вымылся ледяной водой, почистил зубы и расчесался, стараясь не всматриваться в свое отражение в зеркале. А потом отец отвез его в отделение для тяжелых в областном наркодиспансере, расположенном далеко за городом — чтобы не пугать тамошним контингентом население мегаполиса. Увидев табличку с названием, Слава слегка струсил и только жалобно посматривал на отца. Но никто не собирался запирать в лечебнице зарвавшегося сыночка, для него всего лишь провели экскурсию.

Несмотря на свежий ремонт и современный вид, заведение производило угнетающее впечатление. Умирающие люди выглядели страшнее кадров кинохроники фашистских концлагерей, наркоманы со стажем, заработавшие за длительный срок «употребления» обширные букеты диагнозов, буквально гнили заживо, незаживающие струпья на их тощих телах напоминали грим из фильмов ужасов. Многим не было и двадцати, самому молодому, Никите, подсевшему всего год назад на «соли», — пятнадцать.

— Месяц, самое большее два осталось, до шестнадцатилетия не доживет, — пожала плечами энергичная, пышущая здоровьем доктор Лигачева. — Печень, почки убиты, интеллект на уровне растения, в каком-то притоне еще и сифилисом заразился. Мясо на пальцах рук — это он их грызет. Мы фиксируем, конечно, но когда начинаются спазмы…

Мальчик в диспансере смотрел на Славу огромными, светло-лазоревыми глазами и беззвучно плакал. Слезы катились по дистрофично впалым, серовато-пергаментным щекам, затекая в уши, нос и рот, который был густо измазан раствором метиленового синего, от чего казался зашитым грубыми стежками суровой ниткой.

— Он вообще не соображает? — спросил Слава, тщетно пытаясь справиться с тошнотой — дух от постели больного исходил тяжелый.

— Иногда проясняется, но редко, где-то раз в сутки, — пояснила доктор. — Физиологически детство еще не кончилось, организм сопротивляется изо всех сил. Но лучше бы он спал…

— Мамм… — донеслось вдруг из синеватого рта. — Мамм-ма…

— Не могу больше, пожалуйста, я просто не могу… — взмолился Слава, шмыгнув носом и прижав к лицу платок. — Это же невозможно выдержать, неужели нельзя ничем помочь?

Доктор Лигачева холодно смотрела на него через золотые очки.

— Учитывая его состояние, гуманнее позволить умереть. Это мое мнение. Поверьте, Слава, это самое лучшее в данном контексте.

Слава вспомнил себя в пятнадцать лет — это был интересный, насыщенный и продуктивный год. Камерные концерты органной музыки в нарядной, только-только реконструированной Кирхе, потрясающая выставка гончарного искусства, которую организовала мамина подруга-скульптор, прилетевшая ради этого из Бостона. Путешествия в Италию и Португалию. Выбор учебного заведения, выбор страны учебного заведения, ласковое мамино: «там, где захочешь, сынок», и строгое папино «куда поступишь». Вспомнил, как папа учил его вождению — на дачной грунтовой дороге. А потом учила мама, а потом папа сказал, что мама учила неправильно, и переучивал по-своему. Вспомнил награду за лучшее сочинение на английском и эйфорию от школьного титула «мистер Интеллект», сладко-пьяное баловство с Виткой в кровати, и ее смешливое: «мооонстр!». Вспомнил, как Галя специально для него научилась готовить маффины и печенье американо, и как каждый вечер они с мамой крестили его перед сном, думая, что он не видит. Хорошая жизнь. Неужели он собирался так просто и легко все это проебать?

Мальчик Никита умер через две недели — после очередного приступа отказало сердце. Слава никак не мог избавиться от мысли, что именно его визит ускорил умирание, почему возникла эта уверенность — он и сам не знал. Изможденное детское лицо, синие губы и детские слезы еще долго стояли перед глазами немым укором. Визит в последний приют умирающих наркоманов стал отличным лекарством, единственно правильным: попойки и травка, ночные клубы и чужие квартиры одномоментно, без всяких компромиссов перестали представлять интерес. Чтобы окончательно разорвать связи с бывшими приятелями-мажорами, пришлось поменять номер телефона, а кое-кому и пригрозить полицией. Слава наверстывал пропущенное в школьной программе, по ночам зубрил вопросы тестов, после уроков бегал к репетитору по математике, а по выходным работал санитаром в том самом наркодиспансере — разрешение дали исключительно по просьбе отца. На работу приходилось ездить на электричке, поднимаясь в пять утра, и мама, наблюдая, как сын на глазах меняется, теряет детскую припухлость щек, снова роняла слезы. Отец писал ей, что все в порядке и нужно не плакать, а радоваться — ребенок становится мужчиной. Человеком.

Наконец, свершилось: долгожданное поступление и удовлетворенное — «молодец, сын, я очень за тебя рад» от папы и от него же — крепкое мужское рукопожатие. Расчувствовавшись, Слава едва не разрыдался — Гурвич был скуп на похвалы, и эти несколько слов дорогого стоили. «На что собираешься тратить?» — спросил отец однажды, когда сын подсчитывал накопленные за два года работы «капиталы». Слава ответил, что не может придумать, может, маме отдать? Она кофеварку какую-то навороченную хотела… «Нет уж, — усмехнулся отец. — Своей женщине я сам куплю все, что нужно. Поедем-ка в одно место, посмотрим кое-что».

В тот же день они купили недорогой темно-синий Renault, выбранный за экономичность и симпатичный, но не аляповатый внешний вид. Сам Гурвич водил демократичный Ниссан, Марина предпочитала Круизеры и прочие «танки», и четырехколесная игрушка сына стала третьей и последней, заняв собственную нишу в просторном семейном гараже. Естественно, накопленных денег у Славы хватило бы разве что на треть тачки, но подарок, как и все прочее, он принял с благодарностью и аккуратно катался на этой машине до сих пор.

Сходство с отцом ограничивалось одинаковым носом с горбинкой и привычкой пить черный кофе без сахара. Зато на маму Слава был похож как однояйцевый близнец: такой же впечатлительный оптимист, на премьерах орошающий слезами бордовый бархат театральных кресел и жалеющий всех нищих в больничной церквушке. Папа утверждал, что бездеятельная жалость вредна и каждый должен заниматься своим делом. Слава пытался давить в себе ненужную эмоциональность и гасить фантазию, но когда Анна Трофимовна, пожилая пациентка из седьмой палаты во время обхода начинала рассказывать «за жисть», каждый раз заслушивался и опаздывал на пятиминутку.

— Ничего-о, — пробудивший Славу от воспоминаний голос Яны зазвучал угрожающе. — Вот вернется из отпуска Сапковский, даст этой фифе пизды.

— Жду не дождусь, — холодно заметила Варя, и Слава поморщился. Фамилия «Сапковский» только за сегодняшний день успела надоесть ему похлеще анатомии на первом курсе. Удивительно, но все произносили эту фамилию с разной интонацией: от восторженной, с придыханием, до испуганно-панической, с заламыванием рук и закусыванием губ.

— Яворская, Митина, пчелки мои! Варя, у тебя возле запертого кабинета толпа размером с Брайтон-Бич, сейчас начнется манифестация. Яночка, твой рабочий день закончился больше часа назад, а ну гоу домой. Все, дамы, камон эврибади, на выход!

Митя Дубинин, врач-ординатор отделения, для убедительности громко похлопал в ладоши, и обе девушки, не удостоив доктора взглядом, покинули помещение.

— Многоуважаемый сэр, — сказал Дубинин, слегка кривляясь и глядя на Славу со снисходительным прищуром. — А вы бы не хотели… простите, конечно, мою наглость… немного поработать? Что там, кстати, с гистологией Никифорова?

— Ой, че-ерт! — Слава хлопнул себя по лбу, собираясь тоже убегать, но в последний момент вспомнил, что заходил-то как раз за результатами. Схватив папку со стеклянного столика, он быстро вышел из кабинета, слыша за спиной сдерживаемое покашливание, подозрительно напоминающее смех.

Комментарий к Главе 1

* «Конец детства» — научно-фантастический роман Артура Кларка, опубликованный в 1953 году. Первая из трёх частей романа переработана из раннего рассказа автора «Ангел-хранитель» (англ. Guardian Angel, 1950). Книга о последнем поколении людей и о самом последнем человеке. Она рассказывает о том, как могущественные и таинственные пришельцы преградили людям путь к космосу, и о последующей судьбе человечества, о его назначении и месте во Вселенной.

Дубинин заканчивал двухлетнюю ординатуру и считался у Алиевой правой рукой. Никто не сомневался, что в отделении за ним сохранится место, с работой он справлялся, но лучше всего умел «строить» остальных. Славе Митя не то чтобы не нравился, скорее, раздражал высокомерными замашками и жлобской привычкой грубо троллить коллег. Внешне он ничем особым не выделялся: невысокий шатен с намечающимися залысинами и вечными темными кругами под глазами, что его, как доктора, совсем не красило. Дубинин мог бы сойти за симпатичного, особенно для одиноких женщин за тридцать, если бы хоть немного старался понравиться и поменьше язвил. Но, похоже, такой задачи он перед собой не ставил.

Его приятель, еще один интерн, Влад Завьялов, крупный румяный парень с большими руками и по-пролетарски веснушчатым носом, был гораздо приятнее как внешне, так и в общении. Массивная, почти треугольная фигура выдавала в нем завсегдатая тренажерного зала, белозубая улыбка располагала к себе, а определенная фамильярность в общении казалась почти пикантной. Он, как и Дубинин, не особо интересовался прекрасным полом, выделяя из многочисленных дам лишь одну, что в первые дни знакомства вызывало у Славы недоумение: девушка выглядела серой мышкой, неинтересной и слишком правильной. Пару раз приятели приглашали новенького в «клетку» — старую манипуляционную в торце коридора, перепрофилированную в склад из-за вечно осыпающегося потолка. Слава отказывался — ни малейшего желания приобщаться к традиционной культуре распития разведенного спирта он не испытывал, алкоголь предпочитал «цивилизованный», а за рулем не пил никогда в жизни.

Путь в пятнадцатую палату —  путь на Голгофу. Лейкоцитоз на фоне недолеченного цирроза в диагнозе и общее ургентное состояние обязывали относиться к больному максимально терпимо, но Никифоров — запойный пьяница, бывший военный, уволенный из армии за какие-то неведомые нарушения — вел себя как злобный истеричный козел, а на Славу смотрел как на дерьмо. Он принципиально не выполнял назначений, не отвечал на вопросы, а если и отвечал, то больше матерно. Алиева обращалась с ним чересчур гуманно, и Никифоров редко хамил ей, но остальным приходилось несладко. Палата была закреплена за Дубининым, но он предпочитал заходить туда как можно реже, перекладывая эту малоприятную функцию на медсестер или интернов.

Слава набрал в грудь побольше воздуха, поправил шапочку и толкнул дверь коленом.

Никифоров выглядел на удивление трезвым: корешам пока не удалось передать в палату дешевого вина из наливайки по соседству, но исхудавшее лицо трупного зеленоватого оттенка было искажено болью. Очевидно, что пациенту — каким бы говном он ни был — плохо. Возможно, досаждала ноющей непроходящей болью поджелудочная, судя по искусанным, обметанным губам, жгло в израненном постоянными выбросами желчи пищеводе. Пациент читал что-то в потрепанной книжице, водрузив босую грязноватую ногу на спинку кровати. Слава откашлялся.

— О! — буркнул Никифоров, не переставая пялиться в книгу. — Явление Христа народу. Чего надо?

Слава удивился теплому приему, обычно Никифоров посылал ненавистного интерна подальше гораздо конкретнее.

— Пришли результаты гистологии. Как я и предполагал…

— Ка-ак я и предполага-ал… — пискляво передразнил его Никифоров, отшвырнув чтиво в угол кровати. — Да мне насрать, что ты там бормочешь, понял? Я и сам знаю, что печени моей гаплык и мне тоже. А теперь уебывай отсюда, пока я добрый. Слышь, чего говорю?

— В вашей ситуации необходима интенсивная терапия, как можно скорее, — затараторил Слава, решив во что бы то ни стало объяснить горе-пациенту серьезность положения. — Иначе вы не просто умрете, а умрете мучительно. Стадия серьезная, но люди лечатся и живут…

— Пошел вон, — сквозь зубы бросил Никифоров, отворачиваясь к стене. — Чмо.

— Страховка позволяет лечиться бесплатно, почему вы отказываетесь? — спросил Слава, ободренный тем, что в него пока ничем не швырнули. — Неужели лучше вот так мучиться?

— А может, мне так надо? — страшное лицо оторвалось от подушки и впилось глазами в Славину побледневшую физиономию. — Может, я заслужил, андестенд? И ты ничего не можешь с этим сделать, понял, интерн? Ничего. Вот назло возьму и сдохну в твою смену. Пусть тебя уволят. Или хотя бы вздрючат, всё мне на том свете веселее будет.

Слава вздохнул.

— Меня не могут за это уволить. А вот Алиеву могут.

— Да? — удивился Никифоров. — А, ну и хуй с ней. Вали уже, надоел.

— Нужно, чтобы вы повторно сдали печеночные пробы и общий анализ крови, — обреченно произнес Слава, отлично зная, что услышит в ответ. — Завтра с утра пришлю медсестру. Надеюсь, вы будете вести себя прилично.

— А ты упертый, — ухмыльнулся пациент. — Думаешь, терпением меня разжалобишь, такой весь хороший, добрый, сука, доктор, заболтаешь меня, и я соглашусь? Идиот.

Приподнявшись на локтях и вытянув шею, Никифоров вперился в Славу желтоватыми склерами мутных глаз.

— Иди сюда… ну иди, не бойся. Ближе. Слушай… — он вытер со лба пот и фыркнул. — Я двадцать пять лет отслужил. Двадцать пять, понял? В горячих точках бывал. Последние годы — стройбат. Сам попросился. И таких, как ты…

Он вдруг закашлялся, и Слава отпрянул, с ужасом наблюдая, как простыню окрашивают крошечные алые капли.

— Таких, как ты, сачков лошистых, пачками ебал. В жопу, в горло, до поросячьего визгу. Мы с майором закрывали их в каптерке и по очереди, первый, второй, первый… Что, страшно? — произнес он почти шепотом. — Давай, пиздуй отсюда, доктор, бля, Хаус. И пусть я тебе сегодня приснюсь.

Выйдя, а точнее, выскочив из пятнадцатой, Слава отошел в конец коридора и облегченно выдохнул: каждый раз после общения с Никифоровым хотелось принять душ. Вот уж воистину — мистер Хайд, потерявший своего доктора Джекилла. Ни жены, ни детей, ни даже друзей, заходили разве что приятели из травматологии, такие же алкаши. Но ведь был же, наверное, когда-то нормальным, как-никак офицер, а сейчас не речь, а сплошной блатняк, как у зэка. Хамство и угрозы по отношению к самому себе Слава, давно приученный относиться к пациентам как к детям, всерьез не воспринимал, но все же иногда это было чересчур. Мерзко.

По пути в лабораторию он заскочил к заведующей отделением, сдать отчет и немного поболтать. Выслушав все в подробностях, Алла Олеговна грустно покачала головой.

— Никифорова будем держать, сколько сможем. Выпустим — неизвестно, что он с собой сотворит. Вдруг под машину бросится. По мне, так пусть бы и… в общем, не можем мы его просто так оставить. Почему? Слав… но это между нами, ты понял? Виды на него есть, и не где-нибудь, а в прокуратуре. Хлопочут серьезные люди, которым он живой нужен. Так что придется потерпеть.

— Он кашляет кровью, — напомнил Слава, хотя это было написано в отчете.

— Знаю, — вздохнула Алиева. — Это не легкие, а гортань, сосуды истончились до предела. Хорошего, конечно, мало, но он не умирает, и слава богу. К Ермаковой заходил? Вот уж болтушка, еле от нее утром удрала. Завтра нужно кардиограмму сделать, не нравится мне ее отечность…

— В три подскочило давление, сбили, — отчитался Слава. — Алла Олеговна, что хотел спросить… Мы назначали ей Гептрал, думаю, она вряд ли сможет купить и…

— Слава! — Алиева предупреждающе приподняла руку. — Не смей. Ты не благотворительная организация. У нее есть дочь, если нет возможности, пусть покупают Адеметионин, есть другие аналоги, я ей все расписала.

— У Адеметионина побочка, а другие не настолько эффективны, — упорствовал Слава. — Тогда давайте возьмем у Никифорова, у него целая упаковка. Он все равно не дает его себе колоть.

— Я в курсе… — профессор сдвинула брови. — В принципе, мы можем так сделать, естественно, спросив разрешения у пациента. Ты как, готов попросить Никифорова, чтобы он безвозмездно отдал дорогое лекарство незнакомой бабке, жить которой осталось даже меньше, чем ему, а? Тебе что, так понравилось с этим быдлом коммуницировать? Всё, Слава, всё — тему закрыли.

К вечеру Слава так умудохался, что чувствовал себя долькой лимона, вынутой из кузнечного пресса. Вечерний обход провел смазано, кое-как заполнил истории болезней и, не чувствуя вкуса, проглотил гигантский сэндвич, заботливо приготовленный Галей. Кафешек, где можно было по-человечески поесть, на территории клиники насчитывалось аж восемь, но времени хватало только на сухомятку, и Слава возблагодарил домработницу за то, что по соотношению мясо-овощи-хлеб ее творение легко можно было отнести к полноценному ланчу.

Из ординаторской доносились веселые голоса, судя по смеху, народ обсуждал нового Вариного парня, Артема.

— Славчик, ну хоть ты скажи им, — шутливо приобняв его за шею, протянула девушка вошедшему. — Чего они ржут? Ну и что, что рыжий, зато добрый. И тачка хорошая, и бизнес растет. Не всем же быть такими сладкими бубусиками, как ты.

— Дайте сюда, — попросил Слава, и ему тут же сунули в руку несколько фото формата А4, распечатанных на домашнем фотопринтере. Варя, с распущенными волосами, алыми губами и в облегающем платье, сильно смахивала на Мадонну в молодости, а парень рядом с ней — на тощего заморыша. Он и в самом деле был рыжим, с бесцветными бровями и коротким ежиком медных волос. Парочка сидела за столиком в ресторане, взявшись за руки и нарочито влюбленно глядя друг на друга. Судя по дурацким, явно постановочным фото, казалось, что бедняга Артем попал — Варя явно отхватила кусок его сердечной мышцы крепкими белыми зубами. А собственно… почему бы и нет?

— Выразительное лицо, — уверенно сказал Слава, возвращая фотки. — Неглупое. В мужиках главное — мозги и перспектива, остальное дело времени.

— В мужиках главное — репродуктивная функция! — заявила сидящая на столе Яна, болтая ногами в белых шлепанцах и надувая пузырь из жвачки. — А потом уже бабки, машина, статус. Без приличного оснащения, желательно обрезанного, он мне и даром не нужен.

— Тут все в порядке, — заверила Варя, пряча фотографии в огромную пеструю сумку. — Восемь дюймов, все дела, так что… девочки и мальчики тоже, можете завидовать.

— Размер не главное, важнее функциональность! — встрял в беседу Митя, жуя незажженную сигарету — он безуспешно пытался бросить курить, и воротник его халата вечно был усыпан табачными крошками. — В плане оснащенности могу предложить вариант поинтересней. Обычно по вечерам я занят, но тебе, Варенька, исключительно в плане шефской помощи, абсолютно бесплатно покажу, что и как должно работать у настоящего самца. Завтра на смену придешь на полусогнутых.

— Иди в жопу, Дубинин, — отмахнулась Варя. — Нахрена мне нищий ординатор, живущий в двушке с мамой? А вот со Славочкой я бы попрактиковалась. А, Слав? Сколько у вас комнат? Семь? Восемь?

— Пять, — соврал Слава, ловя на себе взгляд Мити, ни разу не преисполненный доброты. — Извини, Варюш… ты же знаешь…

— Господи, я ж не в ЗАГС тебя зову, а так, перепихнуться, — вздохнула Варя, вжикнув молнией на сумке. — Но… придется довольствоваться тем, что есть. Бай, коллеги. Веселой всем ночки.

Когда дверь за ней захлопнулась, Яна выплюнула жвачку и флегматично произнесла:

— Выйдет Варька замуж за своего рыжика, уйдет в декрет. Без нее скукотища… С кем мы о мужиках трепаться будем? Пересобачимся все.

— Ни в какой замуж ее Сапковский не отпустит, — подала голос сидящая в углу подруга Завьялова, медсестра Верочка, — она маркировала листы назначений, которые нужно было сдать еще час назад. — Это же он ее принимал.

— Почему Сапковский? — удивился Слава. — Почему не Алиева?

— А он тогда был завотделением, — объяснил Митя, впуская в ординаторскую Завьялова и двоих аспирантов, которые учились здесь же на кафедре. — Лихие времена…

— Что он из себя представляет? — спросил Слава просто из любопытства. — Сегодня меня задолбали вопросом: «когда у Вадима Юрьевича закончится отпуск?» Кстати, почему его тогда сняли?

— Все-то тебе надо знать, — усмехнулся Дубинин. — Никто его не снимал, сам ушел. Что из себя представляет? Трудно объяснить… Янусь, ты у нас мастер афоризмов и художественных форм. Что скажешь?

— Очковая кобра, — ни секунды не раздумывая, заявила Яна. — Бездушный, беспринципный, самовлюбленный мудак.

Завьялов и Дубинин переглянулись, но никак не прокомментировали: видимо, добавить к сказанному было нечего.

К родителям Слава ехал в глубокой задумчивости и едва не пропустил нужный переулок. В Мукачевском, как обычно, царили умиротворение и покой, звуки доносились приглушенно,  удушливый смог города ощущался слабее. Когда-то Гурвичи жили на Дворянской, в старинном особняке, построенном еще при Екатерине. Слава отчетливо помнил, как круто было висеть на створках огромных кованых ворот, пока мама открывала их железным ключом. По обеим сторонам от бетонных столбиков, где сто лет назад привязывали лошадей, поздним летом и ранней осенью громоздились высокие, Славе по грудь, кучи опавших листьев. Ему страшно хотелось упасть в эти листья и покувыркаться, но Галя запрещала, а мама пару раз разрешила, и это было потрясающе. Папа, конечно, обо всем узнал, но ничего не сказал, только закатил глаза и ушел в кабинет. Желания поваляться в листьях больше не возникало.

В квартире стояла привычная тишина, уютно тикали часы в прихожей, где-то в дальнем углу грыз свою кость старичок Тайсон. Мама, как обычно по пятницам, играла на каком-то благотворительном концерте, сквозь дверь отцовского кабинета пробивалась узкая полоска света.

— Можно к тебе? — спросил Слава, осторожно заглянув внутрь.

— Заходи, — ответ, как всегда, был короток.

Отец работал с периодикой, читал иностранные медицинские журналы, их на столе лежало три штуки: один на английском языке и два на немецком.

— Садись, — папа указал Славе на кресло для посетителей, но Слава прошел дальше и присел на стул.

— Пап, а кто такой Сапковский? Ты его знаешь?

Отец поправил очки и отодвинул английский журнал.

— Сапковский, автор «Ведьмака»? Лет семь назад видел его на конференции в Варшаве.

— Ты же понял, о ком я. Вадим Сапковский, эндоскопист. Он до Алиевой был у нас в отделении заведующим.

Отец снял очки и развернулся к сыну. Выражение его лица — невозмутимое и чуточку отрешенное — вызывало ощущение надежности и покоя.

— Сейчас он в отпуске, — продолжал объясняться Слава. — Но о нем так много болтают… И очередь на диагностику на год расписана. Мне просто любопытно…

Гурвич молчал, вертя в пальцах простую шариковую ручку. Подобное колебание было ему несвойственно — не желая отвечать на вопрос, он говорил об этом сразу. Слава решил сформулировать вопрос конкретнее.

— Я так понял, что как человек он не очень, да?

— Не могу утверждать ни это, ни обратное — я с ним мало знаком. Лет пять назад он пришел на место умершего Резника, помнишь, мы с мамой ездили на похороны? Справлялся вроде неплохо.

Заинтригованный Слава машинально уложил локти на стол и приготовился слушать.

— Случались инциденты… внутренние разборки, лучше тебе в это не лезть. Они с Алиевой антиподы, она терпеть его не может, не раз писала жалобы в Минздрав. Что-то вроде нарушения этических норм, превышение полномочий… я таких вещей между своими очень не приветствую, но факт есть факт. Алла все жаловалась, он разозлился и ушел, руководство не смогло найти замену, и Сапковский вернулся. Что там у них сейчас, не знаю.

— Он хороший специалист? — Слава и сам не мог понять, почему его так разобрало любопытство.

— Один из лучших диагностов, конечно, в пределах наших Палестин, — ответил отец, снова надевая очки. — Мог бы стать блестящим хирургом, но, насколько я знаю, предпочитает свой узкий профиль остальным. Это его личное дело, но тебе я бы советовал не ограничиваться одной областью, помимо эндоскопии, в медицине есть много всего интересного.

— Понял, — сказал Слава, которому было неловко выпытывать дальше. Уходить не хотелось, вопросы не закончились, но…

— Слава, минутку, — произнес отец, когда сын уже подходил к двери. — У тебя все в порядке?

— Угу, — неуверенно ответил тот. — Вроде да. Да, конечно. Все ок. Ну, я пошел?

Гурвич молча проводил его внимательным взглядом.

Плескаясь в душе, Слава пытался отвлечься от мыслей о работе, но в голове все перемешалось и слилось в одно мутноватое пятно: Никифоров с бешеными глазами, Ирочка на вызывающе высоких каблуках в больничном дворе, Дубинин с сигаретой в углу рта и загадочный однофамилец известного писателя, возвращения которого все ждали с каким-то мистическим ужасом. Да какое ему, собственно, дело? Папа прав — в чужие дрязги лучше не соваться. А куда можно? Сунуть кое-что кое-куда он бы сейчас не отказался... Может, стоит отыскать Иру и попробовать возобновить отношения? В том, что она согласится, Слава не сомневался, но поймал себя на мысли, что особого желания по второму кругу «изображать лаве» у него нет. Повеселились когда-то неплохо, но это был тот случай, когда объединяет не чувство, а общая тусовка. Поцелуйчики и обнимашки на людях, лайки в соцсетях, в инсте шикарные фотки а-ля «тусуемся с любимым на Бали», секс, но по сути каждый жил своей жизнью. Подкатить хотя бы ради потрахаться? Но Ирочка, в отличие от Вари, никогда не была особо чувственной, а Слава терпеть не мог уламывать. Другое дело — Вита, подруга детства. В период пубертата она отличалась от Славы разве что первичными половыми признаками — такая же темноглазая, длинноногая и вихрастая, с полным отсутствием комплексов и бурным южным темпераментом. В семье Гурвичей не одобряли ни пуританство, ни разврат, предпочитали к другим людям в постель не лезть и учили Славу ответственности. В пятнадцать лет отец вручил сыну пачку презервативов, долго и подробно объяснял, что с ними делать, а потом услышал, что как бы ну… уже не актуально. Однако, узнав, с кем и при каких обстоятельствах, Гурвич-старший облегченно вздохнул — Вита считалась практически членом семьи. Именно с ней Слава изучил секс во всех его формах и разнообразии, и случая покувыркаться голышом и сбросить юношеский адреналин не упускал. Сейчас этого очень не хватало. Мешала врожденная избирательность и нежелание заводить новые отношения — после Ирочки у него случались разве что поверхностные, кратковременные связи, не затрагивающие сердце и душу. Конечно, можно пойти путем наименьшего сопротивления и принять Варино предложение. Но… при мысли об этом Славе стало скучно, и решение вопроса снова повисло в воздухе.

Гурвич-младший не считал себя мачо, хоть и унаследовал харизматичную и достаточно яркую материнскую внешность. Густые темно-каштановые кудри, которые он машинально заправлял за уши, правильные черты лица, крепкая спортивная фигура — Славе повезло с визуалом, как и со многим другим. «Тебя хоть в дерюгу, хоть в шелк ряди, — горделиво ворчала Галя, наблюдая, как Слава вертится перед зеркалом, собираясь «на гульки». — Девкам на погибель». Звучало это не похвалой, а совсем наоборот, но он не обижался — Галя не умела выражать чувства комплиментами. Естественно, предложения поступали не только от девушек. Пару раз — а конкретно три раза — Слава пробовал зайти с другой стороны, правда, не дома, а за границей. Разница показалась несущественной: парни, стонущие под ним, вызывали легкое чувство брезгливости, а отсутствие тесной эмоциональной связи сводило на нет все чувственные ощущения. Тогда он рассказал об этом не матери, а отцу — так показалось правильней. «Я подозревал, что подобное может произойти, — проговорил отец после необычайно долгой паузы. — И не сомневаюсь, что ты был осторожен и предохранялся. Но в данной ситуации настаиваю, чтобы впредь ты не проводил подобных опытов. Пока это напоминает эксперимент от безделья, а не соитие как апогей человеческих отношений». Слава заверил отца, что никто ни морально, ни физически не пострадал, и тема была закрыта. Точнее, прикрыта, потому что утверждать, что интерес угас целиком и полностью, было бы нечестно.

Гуляя вечером с Тайсоном, Слава купил в круглосуточном цветочном ларьке пышный букет астр и заменил цветы в родительской гостиной. Зевая, повтыкал в ноутбук. Послонявшись по квартире до полуночи в каком-то непонятном оцепенении, принял, наконец, решение и объявил родителям, что будет ночевать у себя. Те немного поворчали, но удерживать любимое чадо не стали.

Минуя по пути к своему дому цветочный ларек и повинуясь какому-то неожиданному порыву, Слава снова купил цветов. Спальня в его студии отсутствовала, имелась только ширма, и запах от засунутого в напольную вазу букета разносился по всей квартире. Где-то вдалеке играла музыка, что-то примитивное, сбивающее с невесть откуда взявшегося пьянящего чувства тоски, пришлось закрыть окно. В голову лезла всякая чепуха, например, что скоро двадцать пять стукнет, а он еще ни разу не влюблялся, Витка не в счет. По-настоящему — ни разу. Так, чтобы все внутри перевернулось, чтобы летать на крыльях, с ума сходить и совершать безумства… и прочее, как у классиков. Не то чтобы хотелось выглядеть идиотом, но иногда, глядя на сверстников, которых «угораздило», Слава завидовал. С родителями не делился: бесконечно влюбленные друг в друга, разве могли они понять того, кто сам себя не всегда понимал… Галя и та время от времени «баловала» питомца рассказами о былых временах и женихах — писаных красавцах на белых Волгах, которых с каждым годом становилось все больше. «Недостойны они тебя, свиристелки эти, — сварливо твердила старушка, подсовывая «деточке» пирожок или яблоко, не замечая ни щетины на его лице, ни ста девяноста сантиметров роста. — На какую ни глянь — тощие, страшные как смерть, половина — черные, половина седые! Мы хорошую тебе найдем, ладную, с сиськами и попой, и чтобы коса до пояса, а не эти космы!» Слава благодарно целовал Галю в морщинистый лоб, съедал яблоко, но ладная с сиськами все не находилась.

Размышляя о том, как хорошо было бы заснуть с кем-нибудь в обнимку, поцеловав на ночь теплое плечо или гладкую нежную шею, Слава запрыгнул в холодную холостяцкую постель, выбрал в плеере запись одного из маминых концертов, заткнул уши наушниками и уснул — под звуки Шопена и горьковатый аромат хризантем.

Приснилось странное и даже страшное: огромный бородатый дядька со стетоскопом на шее и мясницким топором в руке. Громко топая, он ходил по отделению в халате санитара и, заглядывая в каждую палату, кого-то искал. «Так я и знал, — сказал он вжавшемуся в стену Славе, отшвырнув топор и поплевав на ладони. — Так я и знал…»

Следующая неделя выдалась настолько насыщенной событиями, что предаваться экзистенциальным терзаниям банально не хватало времени. Больные и так шли непрерывным потоком, а когда закрылось на ремонт желудочно-кишечное отделение областной, народу стало как на главной площади в базарный день. Врачи и медсестры не ходили, а летали стрижами, Алла Олеговна выглядела вымотанной до предела, поэтому Слава старался почаще заскакивать к ней и помогать хоть чем.

Никифоров неожиданно сбежал, его вернула полиция, пьяненького и страшно грязного, но, к счастью, живого и даже не слишком помятого. Анну Трофимовну выписали — до следующего обострения, которое, как прогнозировала Алиева, могло стать критическим, а то и последним.

— Скучать по вашей богадельне не стану, не надейся, — воинственно сообщила бабуля, закалывая куцый седой пучок доисторическими шпильками. Слава помогал медсестрам укладывать собранное по разным палатам имущество Ермаковой: где нашлось полотенце, где одолженная чашка, где грелка или подушечка для ног. — Даже из-за тебя, Ярослав Адамыч. Ну куда это — как ни кровать, так или ножка хромая, или изголовье заедает. Ты б хоть этим своим, наверху, доложил бы.

— Да говорил я, — ответил Слава, с трудом запихивая в небольшую сумку огромный, чудовищно колючий плед, который, по словам Анны Трофимовны, «лечит кости лучше вашей отравы». — Раньше следующего года апгрейд кроватей не предвидится, вы лучше скажите — где конкретно заедает? Я гляну.

— Глянет он, ты смотри, — сердито сказала Ермакова и осуждающе закряхтела. — Доктор лечить должен, а не кровати подкручивать. А ну сюдой повернись.

Слава оторвался от впихивания невпихуемого, оставил сумку в покое и бодро улыбнулся пациентке.

— Похудел вроде? — задумалась Ермакова, поворачивая лицо доктора к свету. — Ну так и есть, отощал. А ну дай пульс пощупаю.

Слава покраснел и вырвал у бабули руку.

— Ну что вы в самом деле, — рассмеялся он. — Я ж после пробежки — и сразу на смену.

— Все бегаешь?

— Бегаю.

— И голодный поди, — насупилась пациентка.

— Ага.

— Ладно… — Анна Трофимовна вынула из кармана носовой платок и перевязала крест-накрест несмыкающиеся ручки. — Не серчай, деточка, волнуюсь я. Болит сердце… и сон страшенный видела…

Это была долгая, нескончаемая песня акына. Сны Анны Трофимовны были полны душераздирающих событий, зловещих предвестников и прочего необъяснимого. Слава привык выслушивать старческие бредни, относился к ним как к неизбежному злу и был сильно удивлен, когда однажды в красках рассказанный сон оказался ретейлингом популярного сериала.

— Обещай, что будешь блюсти себя, — потребовала бабка, серьезно глядя на Славу. — А то знаю я их! — Она погрозила невидимым мерзавцам, по ее мнению, обижавшим любимого доктора, кулаком. — И хватит глазами хлопать! Помирать не собираюсь, у меня еще аджика с микадой не кручены. Все, дальше я сама.

Варя, обычно терпеливая и неконфликтная, отчего-то разругалась с Артемом и дулась из-за этого на весь свет. Зато Ирочка сама разрешила дилемму — пригласила Славу к каким-то знакомым потусить, и тот согласился — других альтернатив провести выходные не нашлось. В тот день он дежурил, потом стоял в пробке и дотащился до места уже к разгару мероприятия. Юля, хозяйка квартиры, и ее парень, Алик, встретили его в полутемной прихожей огромной перепланированной коммуналки, прижимая пальцы к губам и умирая со смеху. Слава прислушался.

— Чш-ш-ш-ш… — прошипела Юля, покачиваясь и повисая на руке у Алика. Она была одета в крошечный купальник и туфли на огромных шпильках. — Там у нас стриптттпфффтзз… кррче, давай тиш-ш-ше, а то спугнешь… Пшли…

Алик икнул, потом рыгнул, и Слава понял, что дело плохо — эти двое точно нанюхались дури. Мефедрон, дезоморфин и прочая быстро убивающая мерзость в кругу этих мальчиков и девочек не водилась. Зато явно водились ЛСД и героин, опасные игрушки безумных хиппи и беспечных мажоров. Слава узнал знакомый слабый горьковато-уксусный запах и напрягся.

Инструкции отца на этот счет всегда были предельно четкими: подругу в охапку и домой. Не искать виноватых, не стыдить, не взывать к совести. Домой. Но заглянув в гостиную, Слава понял, что так просто не получится.

В центре комнаты, на импровизированном подиуме из надувного матраса, танцевала Ирочка. На то, что это танец, указывали едва слышная музыка и слабые покачивания ладоней. Из одежды — диадема с перьями и длинные, по локоть, бархатные перчатки. На бледном лице блуждала блаженная, совершенно невменяемая улыбка. Судя по всему, Ирочка уже поймала трип и блуждала в сладкой паутине галлюцинаций. Хреново.

Зрители выглядели не лучше. Компания из двадцати человек, кто полуодетый, кто в одном белье, одурело таращилась на Ирочку, на журнальном столике, заставленном бутылками, валялось дамское зеркальце с остатками белой пудры. В углу комнаты кто-то хрипло постанывал, мелькали мужские ягодицы и девичьи груди. На пришедшего посмотрели с интересом; стоящий сзади Алик придурковато хихикнул и в спину подтолкнул Славу к «подиуму».

— Давай, малыш, присоединяйся, вдвоем будете отлично смотреться.

 Спорить, затевать драку и вообще делать резкие движения не стоило. Слава пошловато улыбнулся, похлопал Алика по плечу и шепнул на ухо:

— А меня пустым оставили? Нехорошо-о. Так приличные люди не поступают…

— Обижаеш-шь… — возмутился Алик и снова икнул. — В ванной, на тумбочке. Идем, провожу, если не шутишь.

— Не утруждайся, — Слава ловко подцепил Ирочку под локоть и бочком протиснул между собой и Аликом. — Идем, зайка, поможешь мне.

В этот момент на подиум вскарабкалась Юля, уже без всякого купальника, и Алик отвлекся.

На то, чтобы завернуть Иру в покрывало и схватить кое-какие вещи, валяющиеся на полу, ушло секунд двадцать. Замок удалось открыть еще быстрее, и спустя две минуты, удерживая подругу под мышки, он уже заталкивал ее в тачку. Из окна второго этажа донеслись свист и улюлюканье, но обкуренные, обожравшиеся галлюциногенов идиоты были уже не опасны. Слава возблагодарил собственное чутье за то, что приехал на машине, а не взял такси.

— Куда это мы-ы… эй! — простонала Ира, безуспешно пытаясь сесть. — Славка… что, блядь, вообще происходит? Г-где м-мои вещи? Эй, это не м-моя юбка, я в дж… джинсах была!

— Теперь твоя, — пояснил Слава, осторожно поворачивая за угол. Осторожность не помогла — спустя минуту Иру уже выворачивало насильно проглоченным детоксом в заблаговременно подставленный пакет.

— Ой, как мне хуево-о-о, бля-а-а, ща сдохну-у-у… — заныла девушка, высмаркиваясь в чей-то блестящий топик. — Славка-а-а, куда мы едем, ну?

— А ты догадайся, — жестко сказал Слава, салфеткой вытирая подруге испачканный рот. — Мозги твои где были? Какого беса тебя понесло в эту клоаку? Матери все расскажу, учти.

После пятиминутной паузы Ирочка тихо заплакала — ее мать, врач-дерматовенеролог, жила в другом городе, отличалась нелегким характером и без особой жалости могла засунуть прелестную дочь в лечебницу.

— Не надо, Славочка, ей только не надо. Я не буду больше, я оо-о-о…

Иру снова рвало.

— В инфекционку, не к Дубинину же тебя тащить. Будешь хорошо себя вести, прочистят кровь и отпустят.

— Слав-в-очка… — Ира снова захлюпала носом, и Слава, обернувшись через плечо, в очередной раз поразился, как меняются женские лица, даже самые прекрасные, от слез, алкоголя и дури.

— А давай лучше к тебе домой, а? Сразу к тебе, и ты сам все сделаешь… Мне лучше уже, вот честно-честно, совсем почти хорошо. А утром можем потрахаться, когда меня отпустит. Или сейчас, если хочешь. Слав, я не хочу в инфекционку, ну не наадо-о… а хочешь, я отсосу тебе, как тогда, на пляже? Только водички попью…

Слава слушал, сцепив зубы, но руль держал крепко. Как же, вашу мать, все это романтично…

— Ты не хочешь со мной трахаться, я поняла, — убитым голосом произнесла Ира. — Ты меня не любишь.

— Не люблю, — Слава даже не обернулся. — Почему ты меня не предупредила?

— О чем? О вечеринке с мультиками? Шутишь, ты бы меня сразу послал…

— Ты уже была там раньше? Ира, лучше просто ответь.

— Была, да, была! — взвизгнула Ирочка. — И мне понравилось! С Пашей, то есть — Сашей… и этим… не помню… Славка… ну давай к тебе, а…

— Нет, — отрезал Слава, и минуты две они ехали молча.

— Славка… ты педик? — спросила вдруг Ира.

— Нет, не педик, — устало вздохнул Слава. — Я просто не хочу с тобой спать. Приехали. Одевайся и выходи.

Сдал Ирочку на руки дежурному врачу, к счастью, хорошему знакомому. Тянулось все долго, в ожидании Слава даже задремал. А потом все же отвез подругу к себе — тащить ослабевшую девушку на другой конец города, в съемную квартиру, у него не хватило характера. Утром, не сказав ни слова, Ирочка ушла, громко хлопнув дверью.

Среда ознаменовалась внеурочной комиссией горсовета, и, хотя проверяли, в основном, пищеблок, все бегали как ужаленные в известное место, а внезапно обмякшей Алле Олеговне пришлось колоть сердечное. В четверг безостановочно лил дождь, и после дежурства Слава снова поехал к родителям — торчать одному в пустой квартире не хотелось. Мама при виде «ребенка» обрадовалась как маленькая, а Галя без лишних сантиментов потащила Славу помогать делать отбивные — к ужину ждали отца.

Слава яростно лупил молотком по нежной телятине и думал — как же хорошо дома. Какое счастье, когда тебя любят и ждут — в любое время, всегда. Галя, отбирая у него очередной искромсанный кусок мяса, спросила:

— Что отцу дарить будешь, решил? Я голову ломаю третий месяц, сил нет. Помог бы, Славочка, тебе оно виднее.

Слава пока еще даже не думал, что дарить отцу на юбилей. Шестьдесят пять — серьезный возраст. Внезапно в голову пришло слово «старость», но Слава сразу отбросил эту мысль подальше. Папа, конечно, не выглядел на сорок, но держал себя в хорошей форме, бегал километровые марафоны, на здоровье не жаловался и до сих пор оперировал наравне с молодыми, хоть и реже, чем раньше. Но задуматься о цифрах стоило.

— Наверное, скинемся с мамой и купим им на двоих путевку, — придумал Слава на ходу. — Мы так уже делали два года назад.

— Надо от себя что-то, чтобы память осталась, дельное, — сурово возразила Галя, разогревая на сковородке масло. — Ты как хочешь, а я, наверное, картину куплю. Или ручку золотую. Только ему ни слова!

Слава угукнул, долбанул по мясу последний раз и принялся мыть молоточек.

— Приехал, — тихонько сказала мама, заглядывая на кухню. — Заканчивайте уже, заговорщики. Я есть хочу.

После ужина все собрались в столовой — пить кофе и обсуждать папин отпуск. Уже два года родители собирались сделать на даче ремонт, и видимо, время пришло. Бразды правления процессом и руководства ремонтной бригадой обычно вручались Гале и Славе, но Гурвич-старший неожиданно внес альтернативное предложение.

— Давайте все вместе куда-нибудь поедем. Как раньше. Славка, ты помнишь, как мы ездили в Сочи? Мы пошли с мамой в ресторан, вы с Галей заблудились, и вас прямо в дом отдыха привезла милиция.

— Не помню такого, — проворчала Галя, машинально вытирая чистые руки о фартук. — Слав, как мы могли заблудиться? С твоей-то памятью?

— Да ему три года было, — рассмеялась мама. — А в Пицунде? Помните, как Славка на пляже три дня подряд кормил чужую собаку чебуреками, а потом она прибежала к нам в номер и скреблась в дверь? А как в обезьяньем питомнике он уговаривал Пашу Горецкого сняться «вон с той гориллой, потому что вы такие одинаковые!»

— Это было искренне, — признался Слава, радуясь, что родители выглядят такими милыми и беззаботными. — Надеюсь, жена дяди Паши меня не слышала.

Потом они вспоминали поездку в Турцию — первое путешествие Гали за границу, потом, как летали в Париж и попали в турбулентность… В одиннадцать папа отошел к телефону и вернулся с трубкой, прижатой к груди.

— У Алиевой обширный инфаркт. Слава, собирайся, отвезешь меня. Девочки из приемного молодцы, сразу позвонили, я уже предупредил Петрова, он будет через полчаса. Все обойдется. Галюша, Мариночка, не волнуйтесь и ложитесь без нас.

Последствия инфаркта оказались серьезными: отек легких, тромбоэмболия. Прогнозов никто не делал, кризис пока еще не миновал, но отец выглядел спокойным и утверждал, что не стоит терять надежду. Слава, вроде бы привыкший по долгу службы к регулярным потерям, тяжело переносил неопределенность, да и остальные ходили смурные, словно стукнутые пыльным мешком. Никифоров притих и пару раз машинально принял лекарства, а Сапковский, которого срочно вызвали из отпуска, в понедельник должен был вернуться из Дубаи и во второй раз встать во главе отделения.

К концу недели Слава до чертиков задолбался: хотелось как можно лучше выполнять свою работу, успевать к Алле Олеговне в кардиологию, а потом домой — мама слезно упросила его пожить пока с ними. Зато коллектив не просто сплотился, а сроднился. Ни одного скандала с пациентами. Ни одной разборки в манипуляционной. Даже Дубинин перестал ерничать и впрягся наравне с остальными. Заботы и хлопоты помогали всем пережить самые тяжкие, тревожные дни, а уже в воскресенье состояние Алиевой стабилизировалось. Отец, как всегда, оказался прав.

— И все равно… Я бы не хотел вот так, — закуривая, сказал Митя и передал зажигалку Славе. — Как овощ на грядке. Лучше чтобы сразу: хуяк — и на тот свет.

— Ты прям как Никифоров, — поморщилась Яна. — Медицина на месте не стоит, если бы не оперативное вмешательство, Алиева была бы уже там, куда ты так стремишься. А она живая и дышит. Спасибо Славкиному папе. И Петрову, конечно.

— Толку-то, — буркнул Дубинин, выпуская в серо-черное небо белесую тучку дыма. — Рулить отделением по-любому не сможет, дай бог, если вообще встанет. Выживаемость в обычных условиях — двенадцать процентов. Блядь…

Слава тоже закурил — за компанию. В старой, ветхой и рассохшейся беседке за главным зданием все скамейки скрипели и шатались, грозя и вовсе обвалиться. Но вечерняя духота перед надвигающейся грозой измучила и больных, и врачей, поэтому собраться решили не в «клетке», а на улице. Унылое, траурное настроение поглотило всех, о Сапковском никто даже не заговаривал, словно одно это имя могло принести несчастье.

— В гематологии младенец умер, третий за неделю, — подала безжизненный голос Варя, с поразительной скоростью плетущая крючком что-то алое и на вид безобразное. — Батюшка с кадилом приходил.

— Как там вообще можно работать? — вздохнув, сказала Верочка, съежившаяся на коленях у Завьялова. — Кошмар, а не отделение. Каждый день слышать, как родители…

— Лучше объясните мне, на кой сейчас, в наше время, детей рожать, — фыркнула Яна. — Наплодят нищеты, а потом деньги на гробик собирают…

Все как по команде осуждающе замолчали, а Вера всхлипнула.

— Хватит уже сопли пускать. Алла, между прочим, не одобрила бы этот пессимизм, — с показной бодростью произнес Влад, целуя Верочку в щеку и вытаскивая откуда-то из-за спины початую бутылку коньяка. — Давайте лучше… ну… за здоровье, что ли. Кто знает, как оно потом пойдет… Славка, ты с нами или, как всегда, вне коллектива?

— Я с коллективом, но не сейчас, — отозвался Слава. — Варя, тебе тоже не стоит. Нам, между прочим, завтра кое-что предстоит. Или ваш Сапковский индифферентен к утреннему перегару?

Варя судорожно вздохнула и медленно, не глядя, принялась распускать связанное.

В понедельник новый босс так и не объявился — что-то произошло в дороге, вроде как задержали рейс. Потом выпал выходной, а в среду вечером спешащий на общестационарную планерку Слава едва не сбил с ног входящего в отделение человека. Вошедший сбросил с головы капюшон, в упор посмотрел на застывшего сусликом интерна — и плавно дернул левой бровью. Уже потом выяснилось, что это едва заметное движение часто означало у Сапковского улыбку.

Рассмотрев одежду, Слава решил, что вошедший — молодой парень: стеганый бомбер, толстовка, джинсы, кроссовки, сумка через плечо. Но присмотревшись, понял — нет, тут ближе к сорока, чем к тридцати. Светловолосый голубоглазый мужчина, отдаленно смахивающий на Дольфа Лундгрена, сделал несколько шагов и остановился, отводя в сторону руку с мокрым сложенным зонтом. На среднем пальце левой руки болтались ключи от машины.

За дверью шумел ливень, а у Славы внезапно зашумело в голове. Незнакомец передал зонт незаметно подошедшей Варе и, снова приподняв бровь, обратился к Славе:

— Гурвич?

Слава опешил.

— Откуда вы…

— Глаза, — объяснил мужчина. — Глаза у тебя материнские.

Ирочка объявилась через две недели, к пятнице.

Утром Славу вызвали в приемное отделение, невнятно пояснив, что его там ждут, и это срочно. При виде бывшей подруги, беззаботно болтающей с дежурной медсестрой, он едва не вспылил, но быстро взял себя в руки и потянул девушку на улицу.

— Ты потеряла мобильник?

— Слав…

— У меня двое тяжелых, один после резекции, и если ты не умираешь…

— Славка, да подожди ты! — Ирочка приблизилась, просительно заглянула в лицо. Яркие глаза, пухлые губы, умело наложенный макияж, все как всегда. Но Славе почему-то было неловко смотреть на нее, словно это он виноват в том, что Ирочка такая. — Две секунды времени. Есть проблема.

— Даже не сомневаюсь. — Первым делом Слава подумал о наркоте и даже приготовился к худшему — слишком показательным был личный опыт.

— Не волнуйся, тот случай был последним, — угадала его мысли подруга и понизила голос до шепота. — Я отзвонилась Алику и сказала, чтобы отъебался и забыл мой телефон.

— Они не делали фото?

— Нет, — Ира покачала головой, — точно нет. У Юльки папаша в прокуратуре… не рискнут. Слав… Кажется, меня могут уволить из гинекологии.

Странным казалось скорее то, что этого до сих пор не произошло. По слухам, в третью ГКБ бывшая фотомодель попала не очень изящным способом — через постель начмеда. Но бог с ним, с моральным обликом, ее КПД оказался ничтожно малым, и Славин оптимизм по поводу выбора подругой медицины как профессии давно угас — стоило столкнуться с недоуменными взглядами коллег. Почему сидению на рецепшне в клинике косметологии Ирочка все еще предпочитала неблагодарную пахоту в больнице — Слава не понимал, да и не задавался вообще этим вопросом.

— У вас сейчас пересменка? — он огляделся. Две санитарки из гинекологии, бордово-красные от натуги, резво тащили в сторону утилизационного блока здоровенные баки из нержавейки, медсестры то и дело мелькали в окнах, в одной из палат второго этажа кто-то рыдал. Со стороны травмы наблюдалась та же картина, только персонал бегал быстрее, и там не рыдали, а ругались матом. Прелестная, как ангел небесный, Ирочка не могла иметь к этой грязной прозе жизни ни малейшего отношения. Так какого черта?

— Нет, я отпросилась, — Ирочка тоже проводила взглядом санитарок и вздохнула. — Мне нужна эта работа, Слав. Честно, нужна.

— А я-то что могу?

— Поговори с отцом. Если он позвонит Веретенникову или хотя бы Петрову… Пока Антон в отпуске, эти шавки что угодно сделают, переведут в урологию или рапорт главному подсунут, если уже не подсунули…

Антон Симаков, тот самый начмед, свалил в отпуск очень вовремя — проверки в клинике не прекращались, а рыльце у любителя красивых медсестер давно было в пушку. Главврач, Илья Ильич Веретенников, когда-то учился у Гурвича, но научной работе предпочел административную, чем невероятно гордился. О том, чтобы отец обратился к нему, особенно с подобной просьбой, не могло идти речи. Петров же и вовсе считался небожителем: светило не только отечественной, но и мировой кардиологии, он жил на родине несколько месяцев в году, оперировал с двумя ассистентами по всему миру, в остальном вел замкнутую, едва ли не затворническую жизнь. С отцом они дружили еще с университета, хоть и были идейными противниками в подходе к науке как таковой. Петров не мог простить Гурвичу женитьбы и счастливой семейной жизни, не женился сам и отказался быть крестным отцом Славы. И все же Гурвич искренне любил и уважал друга, ставил его в пример как образец абсолютного и беззаветного служения медицине. Ирочка, естественно, обо всем этом имела смутное представление, сильно искаженное личным опытом. Объясняться Слава не собирался, хотелось закончить разговор как можно быстрее и вернуться в реанимацию — дела в отделении имели подлейшую склонность накапливаться как снежный ком.

— Мать меня убьет, если узнает, что я потеряла работу. От нее и так копейки не допросишься, квартира оплачена до конца ноября, если останусь на нуле, придется съезжать. Ты же меня к себе не зовешь…

Грубый намек Слава пропустил мимо ушей.

— Можно найти другую работу. Я вообще не вижу здесь проблемы, Ира. Ты же работала в «Соланже», почему бы не вернуться?

— Каждый день облизывать сорокалетних баб, вставивших себе новые сиськи? Нет уж, я не для этого четыре года в колледже оттрубила. Слав, ну помоги, а? Я долги отдаю…

От ее гладкой кожи и волос пахло чем-то сливочно-фруктовым, нежно и ненавязчиво. Но у Славы почему-то возникла ассоциация с фабричным тортом: облепленным розочками и пахучим, но безвкусным и, по сути, бесполезным.

— Я так понимаю, правды ты не скажешь? — Слава кивнул бегущему мимо Владу и сделал шаг в его сторону. — Какого черта тогда здесь забыла? Ладно, подумаю, что можно сделать, но не обещаю. И… бесплатный совет: не рассчитывай на Симакова — его кресло давно шатается. Все, пока.

Оставив девушку в замешательстве, Слава догнал коллегу и больше в этот день о подруге не вспоминал. Над его собственной головой повисли если не тучи, то, по крайней мере, какие-то подозрительные облака. И гроза могла разразиться в любой момент.

С возвращением Сапковского шестое отделение резко и довольно заметно преобразилось. Слава всегда полагал, что у них достаточно чисто, медсестры аккуратны, халаты у всех наглажены, профессионализм не вызывает сомнений, склонностью к безделью никто не страдает. Оказалось — совершенству в самом деле нет предела.

Первой имидж сменила Варя: безжалостно стянула чудесные волосы в консервативный пучок, перестала использовать накладные ресницы и сменила красную помаду на едва заметный блеск. Новый образ так изменил ее, что Слава поначалу путался. Яна заплела косу и состригла роскошные ногти — так поступили все медсестры и все санитарки. Исполнительная Верочка вообще подстриглась — ее буйная шевелюра не поддавалась никакой укладке.

В обоих санузлах появилась туалетная бумага и загадочным образом она никуда не исчезала. Медсестрам запретили перекрикиваться, чтобы не беспокоить больных, в палатах установили кварцевые лампы и увлажнители, треть кроватей заменили, на окнах отрегулировали фурнитуру. Все это происходило как-то незаметно и словно само собой — плотники и сантехники делали свою работу, медики — свою. Казалось бы — ну и отлично, можно обрадовать Аллу Олеговну, что все в порядке. Но даже сильно приукрасив реальность, Слава не мог так соврать. В коллективе царило тяжелое, едва ли не упадническое настроение. Ежедневно то у одной, то у другой медсестры случался нервный срыв, не миновала чаша сия и врачей.

В проблему Слава вникнул не сразу, а несколько дней спустя. Сначала решил — ничего сверхъестественного, обычный местечковый самодур, обожающий третировать подчиненных, в наркодиспансере таких хватало, вечно придирались к мелочам и орали как дурные. Но для Сапковского мелочей не существовало по определению. Недостаточно доброжелательное выражение лица, закатанные или, наоборот, слишком длинные рукава форменной одежды, макияж у медсестер и запах парфюма у мужской части коллектива — все подвергалось критике, иногда с последствиями. С интернов он спрашивал так же строго, как и с обычных врачей, не делая скидок ни на отсутствие опыта, ни на возраст. Не знаешь, не умеешь — твои проблемы. Меньше нужно было в университете бухать.

В работе с пациентами Сапковский придерживался принципа жесткого патернализма, когда назначения врача не обсуждаются и являются истиной в последней инстанции. Ни намека на демократию или компромиссы типа: «доктор, выпишите мне вот это лекарство, оно дешевле, а вместо капельницы я лучше таблеточек попью». Пациенты слушались безоговорочно, находили деньги на дорогие препараты, терпели мучительные процедуры, сидели на жесткой диете и боготворили доктора аки священную корову. Коридор был вечно забит очередью из жаждущих попасть на прием «по знакомству», высокое начальство разводило руками и подсчитывало бонусы. Однако подчиненные, которых регулярно отчитывали как малых детей, не так уж радовались — чем больше народу осаждало отделение, тем сложнее было сохранять доброжелательность и поддерживать порядок в палатах. Плюс идиотская система штрафов, которая не столько воспитывала персонал, сколько раздражала.

Слава поинтересовался у Вари: каким образом штрафные санкции согласуются с КЗОТом и вообще с законодательством, да еще в госучреждении. На что та привычно пожала плечами — формально штрафы оформлялись как добровольные пожертвования и в полном объеме шли на нужды отделения, а самым активным «жертвователям» время от времени еще и благодарность объявляли. С чувством юмора у босса все было в порядке.

По этой, да и по многим другим причинам возникало впечатление, что Сапковскому нужно не исправить ситуацию, а поиздеваться. Уже на третий день после воцарения на троне нового-старого начальства на доске объявлений появилось нечто странное: список сотрудников отделения, с распоряжением каждому посетить окулиста и отоларинголога, а двоим — а именно Дубинину и Завьялову — еще и дерматовенеролога. Возле каждой фамилии стояла графа для подписи и пометка «ознакомлен». На утренней пятиминутке озвучили причину: некоторые сотрудники слишком небрежно выполняли распоряжения, из чего руководителем был сделан вывод, что они оглохли и ослепли, а кое-кто и охуел — по его собственным словам. К огромному удивлению Славы, все безропотно подчинились. Кроме него самого — фамилия Гурвич в списке отсутствовала.

Забавно, но занудный и придирчивый Сапковский оказался тем еще нарциссом. Как все и ожидали, он не занял кабинет Алиевой, а остался у себя в приемной. Роскошная, напоминающая лобби дорогого отеля приемная соединялась длинным коридором с манипуляционной, тоже просторной и современной. Насчет того, каким образом ему удалось выбить для себя такие преференции, ходило много слухов, и у Славы создалось впечатление, что дело не только в профессионализме и востребованности. «Связи, мой милый, связи, — делился с ним Митя очередным откровением. — И о-о-очень высоко. Хер его когда снимут, будем до второго пришествия мучиться». Одежда босса заслуживала отдельного упоминания. Если не учитывать дни плановых операций, он всегда, без исключений, носил под халатом костюм либо темные брюки, нежно-голубую рубашку и серебристый галстук, что очень шло к его загорелой коже и светлым глазам. Обязательные скучные хирургические костюмы полагались всем остальным, при этом создавалось впечатление, что вокруг большого босса снуют и суетятся мелкие клерки. Дорогие, даже слишком дорогие, насколько Слава мог определить, часы, почему-то на правой руке, платиновый браслет на левой. Всем остальным носить драгоценности строго запрещалось. В общем, даже издалека спутать заведующего с обычным врачом было невозможно, разве что в самом конце дня, когда он переодевался в обычные джинсы и джемпера.

Теперь Слава более тщательно, чем в первый раз, рассмотрел босса — никакого Дольфа Лундгрена там не было и в помине. Тем не менее кое-что общее присутствовало, например, манера зачесывать назад волосы и высокий квадратный лоб. На подбородке, всегда тщательно выбритом, без намека на синеву, покоилась вертикальная ямка, из чего можно было сделать вывод о бараньем упрямстве и непоколебимой решительности ее носителя, что косвенно подтверждалось плотно сжатыми губами и манерой цедить слова сквозь зубы. Глаза под выпуклыми, словно слегка насупленными надбровными дугами смотрели прямо и открыто, в лоб, или не смотрели вовсе. Встречаясь с Сапковским взглядом, Слава неизменно отводил глаза, не выдерживал, а порой и краснел. Иногда ему казалось, что босс смотрит на него с каким-то особенным выражением, хотя, скорее всего, это было лишь очередным плодом воображения.

Коллеги ненавидели Сапковского тихо, смирясь с неизбежностью и находясь в постоянном тонусе. Любой вид общения, вплоть до банального приветствия, мог обернуться разбором какого-нибудь незначительного эпизода, о котором уже и думать забыли, а из лексики, применяемой к подчиненным, можно было набрать целый том «любезностей».

«Вы — дно, низшая ступень пищевой цепочки, идите работайте».

«Зачем вы полезли в медицину, если у вас атрофирован мозг? Стали бы футболистом, это сейчас модно».

«Кто сказал, что у вас есть права? Устав? Я их отнимаю. Работайте».

«Нет, это не лист назначений. Это туалетная бумага, вынутая из жопы. Я бы заставил вас ее съесть, но мне нужно, чтобы вы доработали смену. Вон отсюда».

«Вы все — худшее, что могло случиться с отделением. Но это решаемо. В урологии санитарок не хватает».

Матерился он, правда, нечасто, никогда не орал, не выходил из себя, наоборот, произносил слова еле слышно, при этом смотрел на собеседника с брезгливым удивлением — словно не понимал, почему с ЭТИМ приходится разговаривать. Было ли это высокомерием, дурным воспитанием или просто мудачеством, Слава понятия не имел, судя по рассказам коллег, в первую каденцию Сапковский вел себя аналогично, но тогда всех спасала Алла, добрый гений отделения, единственная, кто умел хоть как-то приструнить зарывающегося начальника.

Славу гнев босса пока еще обходил стороной. Конечно, на общих собраниях, вместе с остальными, приходилось выслушивать много неприятного, но тет-а-тет, без присутствия рядом медсестры или другого врача, они не встречались. Нельзя сказать, что Слава этому радовался: ожидание неизбежного столкновения выматывало, а в голову, как обычно, лезла всякая чушь.

Об Ирочке он вспомнил спустя несколько дней, за семейным ужином, отвечая на вопрос отца: «ну, доктор Гурвич, как у тебя дела?»

Про работу Слава рассказал коротко, не вдаваясь в детали и стараясь не выглядеть бестолковым нытиком. О недавних, едва ли не детективных событиях даже не заикался — решать проблему собирался самостоятельно. Но отец, как оказалось, уже кое-что знал. После короткого упоминания о реанимированном самоубийце, неудачно, точнее, удачно сделавшем себе харакири и оставшемся в живых, Слава начал было вещать о завтрашнем плановом вскрытии, но его мягко прервали.

— Я думал, ты расскажешь мне об инциденте. Чем закончилась история с Никифоровым?

Именно об этом говорить хотелось меньше всего, но уставившиеся Славе в лоб две пары родных глаз требовали честного ответа.

— Да ничем. Пистолет отобрали, перевели в другую палату, вкололи снотворное. Пуля врезалась в стену, а я стоял дальше, в проеме. Да не заморачивайся ты, пап, это ведь не в первый раз. Он уже пытался когда-то стрелять, в санитарку, которая судном загремела.

Разгневанная мама, похожая в своем возмущении на Валькирию, сердито сжала в тонких пальцах салфетку.

— И что полиция? Неужели спустят на тормозах?

— Если бы я написал заявление о нападении, его бы в психушку забрали, а это нежелательно, — пожал плечами Слава. — Оружие не убойное, травмат. Я сказал — у меня нет претензий, они ответили — лечите дальше.

— Непонятна в этом вопросе позиция руководства. — Отец приподнялся и положил на тарелку сына ломтик тушеной индейки. — Погоди, Мариш… Слава, ты знаешь, я всегда на стороне пациента, но в данном случае этот недобитый вояка опасен для всех. Когда в последний раз его осматривал психиатр?

— Еще при Алле Олеговне, — объяснил Слава, ковыряясь в тарелке. — Несмотря на гандонистость, для психушки он вполне адекватен.

— Сын! — поморщился отец. — Пожалуйста… будь осторожен. Надеюсь, тебя не назначат крайним во всей этой истории.

Слава согласно кивнул. О причинах ненависти к самому себе он редко задумывался, да и заглядывал в пятнадцатую в последнее время редко — от палаты его официально открепили. И вот, зашел на свою голову, побеспокоился, называется. Никифоров встретил его молча, тяжелым взглядом алкаша «в завязке», судя по блеску в глазах, температура была гораздо выше субфебрильной. Но как только Слава приблизился и попытался прикоснуться к его руке, взорвался.

Сапковский, безжалостно отчитав возмущенного Дубинина и впаяв штраф за недосмотр, Славе претензий не предъявлял. Ощущение, что босс по-прежнему время от времени обращает на него свой взор, не исчезало, Слава чувствовал этот взгляд затылком, каждый раз замирая и ежась, но на сто процентов уверен не был. Вероятно, стоило бы побеспокоиться за собственное, еще достаточно шаткое, положение в коллективе — о том, кем был папа интерна Гурвича, знали абсолютно все и вполне могли озаботиться такой нехарактерной лояльностью начальства к простому интерну. Спасало то, что у этих всех были собственные, достаточно серьезные проблемы, времени катастрофически не хватало, так что никто — во всяком случае, пока — косо на Славу не смотрел. О том, имеет ли ко всему этому какое-то отношение его собственный цвет глаз, Слава тоже время от времени размышлял, вспоминая при этом не навевающий ужас зловещий образ «доктора Зло», а породистое лицо с искорками капель на щеках и тонкой бровью, взлетающей вверх.

Сапковский не зря считался отличным диагностом, его способности ценились далеко за пределами страны. А вот с наставничеством и передачей опыта все обстояло гораздо хуже, создавалось впечатление, что никакого удовольствия ему это не доставляет, да и студенты, пугаясь специфики общения, чаще всего просили перевести их к более лояльному куратору.

— Плохой шов, — сказал шеф однажды Славе, осматривая зашитого три дня назад, вполне довольного пациента. — Линия ломаная, края влажные. Незачет. В следующий раз при мне будете шить.

В следующий раз Слава просто смотрел, на третий раз получилось идеально. Вдохновленный успехом, он решил записаться на индивидуальный курс по пластике и иссечению рубцов, который Сапковский вел для аспирантов. Как положено, оставил заявку, но ему отказали с дебильной формулировкой: «нет мест».

— У него там три несчастные калеки, — объяснил Митя, когда Слава пожаловался на вопиющую несправедливость. — И только те, за кого хлопотали сверху, с боем и скандалами. Проси папочку, пусть договаривается, или смирись.

И Слава забил на это, как и на многое другое.

— Перед тем, как уехать, зайди ко мне, — попросил отец, когда они уже встали из-за стола. Мама, все еще бледная, тронула его за плечо.

— Адам, подожди. Ты считаешь — ему и дальше стоит там стажироваться? Это разумно? Ты ведь можешь устроить его к Рыбникову или даже к себе… Мне все это очень не нравится. Этот… как его — Никифоров, он ведь и раньше угрожал тебе? Если больница не в состоянии защитить своего врача…

Слава напрягся и постарался сделать максимально беспечное лицо. Если мама попросит уйти из больницы, придется отказать, а он ненавидел огорчать ее. Отец примирительно покашлял.

— Вот побеседуем, — успокаивающе произнес он, целуя жене руку, — и все выясним. Мы ведь не станем давить на него, правда?

Марина обреченно вздохнула, нервно заправила за ухо каштановый локон.

— На кого надавить, на Славку? Прошли те времена… Сын, послушай меня: беги, если что-то не нравится. Или кто-то. Никому не нужны эти жертвы, людей можно и в платной клинике спасать. Обещай мне!

Слава вымученно кивнул.

После прогулки с Тайсоном и переговоров по телефону с дежурным ординатором по поводу состояния несчастного суицидника, Слава еще долго не решался пойти к отцу. Мучили два вопроса: говорить ли об Ирочкиной просьбе и как объяснить свое нежелание уходить из третьей ГКБ? В том, что отец предложит альтернативу, он не сомневался, нужно было найти аргументы… но какие?

Адам Ильич курил трубку, что случалось нечасто, и трубок у него было гораздо меньше, чем у Пуаро, — всего две. Одну, привезенную из Вены, глиняную и совсем простенькую на вид, он держал в руках, когда Слава входил в комнату.

— Долго же ты собирался, — Гурвич пыхнул трубкой и приглашающе махнул сыну рукой. — Что-то серьезное?

— Почти ничего, — успокоил его Слава и машинально почесал нос. — Я думал, ты поймешь: сбежать при первых же признаках проблемы — трусость и вообще недостойно твоего сына.

— Ну, ну… не так быстро… — Гурвич сел чуть ближе, и кожаный диван скрипнул под его весом. — Не возражаешь, если мы слегка упорядочим формат разговора? Я задам тебе несколько вопросов, ты ответишь, если сочтешь нужным. Иначе погрузимся в спор и потеряем время.

— Как в детстве, — усмехнулся Слава. — Ты водружал меня в кресло и говорил: «Скажи мне, сын, как мужчина мужчине…» И я выкладывал тебе все как на духу.

— Положим, маме ты выкладывал гораздо больше, — заметил Гурвич, добродушно улыбаясь. Ему очень шла улыбка, она смягчала удлиненное суховатое лицо, придавая жестким чертам симпатичную моложавость. Он на секунду замолчал, снова улыбнулся и потрепал сына по волосам. — Как же я завидовал Марине, когда видел, как вы с ней шепчетесь. Сколько интересного из твоей жизни прошло мимо меня…

— Разве что о том, что мы с Виткой… спим, ты узнал вторым, — сказал Слава, слегка удивляясь — ему почему-то не приходило в голову, что отца подобное беспокоило. — Но это получилось незапланированно, просто мама следы обнаружила.

— Отлично, теперь мне значительно легче. — Отец снова немного подымил. — Кстати, о сексе. Я могу затронуть эту тему, раз уж ты начал?

— Можешь, — разрешил Слава почти облегченно. В этом вопросе скрывать ему было нечего. К сожалению.

— Что у тебя с Ирой? Ты упоминал, что иногда вы проводите вместе время…

— Пока сам толком не знаю, — пробормотал Слава. — Но ничего серьезного. Кстати, я хотел поговорить с тобой, как раз о ней.

— Вот как. — Отец отложил трубку на специальную подставочку в подлокотнике. — Мне звонил Веретенников… Он хорошо о тебе отзывался, но звонил по другой причине.

— Да уж понятно, по какой, — снова перебил Слава. — Сначала Симаков запихнул нашу красотку в клинику, а теперь не знает, как выпихнуть обратно. Я прав?

— В общих чертах да. Но все сложнее. Его жена — надеюсь, ты в курсе, что он женат — подала на развод. В семье трое детей…

— И что? — Слава не очень удивился этому факту, в медицинском сообществе прочные браки были так же редки, как и в любом другом, все всем изменяли, не утихали разборки, дрязги, вечные разделы имущества. — До Иры, я это точно знаю, у него в фаворитках была другая медсестра, а до той еще одна, и так далее.

— А то, что твоя подруга — переходящее красное знамя, если ты понимаешь, о чем я. Симаков заворачивал все рапорта на нее, один все же попал к Веретенникову, но девочка оказалась слишком шустрой. Уж не знаю, какие она использовала аргументы, но Илья признался мне, что собирается снять для Ирины квартиру. Это грязная тема, лучше, чтобы ты был в курсе.

— Упс, приехали… — Слава вскочил и зашагал по кабинету. — Пап, можно я закурю?

— В нижнем ящике, — кивнул Гурвич на письменный стол. — И кондиционер включи.

— Ты думаешь, у меня могут быть проблемы с этой стороны? — Слава нервно прикурил и глубоко затянулся, от чего отец нахмурился, но промолчал. — То есть он считает меня конкурентом?

— Скорее, потенциальным соперником, — уточнил Гурвич. — И, несмотря на наши с ним неплохие отношения, думаю, при первом же удобном случае он попробует от тебя избавиться. Если ты к этому готов…

— А вот хренушки, принципиально теперь не уйду! — заявил Слава, заливаясь краской то ли от гнева, то ли от стыда. — Я справляюсь с работой, мне она нравится, с Ирой мы старые друзья, какого черта!

— В общем, я тебя предупредил, — заключил отец. — И учти, на защиту становиться не буду. В таких вопросах мужчины разбираются сами. А как вести себя с Ириной… тебе, в общем, виднее.

Слава вспомнил долговязого Веретенникова, его унылое лицо невротика, бледные веснушчатые руки, редкие, словно выщипанные ресницы… и ухмыльнулся. Не смог удержаться.

— А о чем ты хотел сказать в этой связи? — напомнил отец. — Надеюсь, со здоровьем все в порядке?

— Да, все отлично… — помотал головой Слава, все еще возмущенный. — Учитывая новые обстоятельства, мой вопрос отпадает.

— Перейдем к вопросу номер два, — Гурвич поднял вверх указательный палец. — Слава… ты гей? Извини за прямоту, но наши с тобой отношения вышли, я надеюсь, на новый уровень откровенности. Не стоит деликатничать, меня и так совесть мучает за то, что я мало уделял тебе внимания. Может, еще получится наверстать…

— Не врал и не собираюсь тебе врать, — медленно выговорил Слава, гася сигарету о мраморную пепельницу. — Вообще-то у меня легко… ну, встает на девушек. Но иногда интересны парни. Нужны подробности?

— Пожалуй, да… — ответил отец, откладывая трубку. — И давай запрем дверь, мало ли, вдруг Галине приспичит цветы полить.

Слава закрыл дверь кабинета на внутренний замок и вернулся. Отец показался похудевшим и постаревшим, особенно это было заметно по рукам и шее, предательски подчеркивающим возраст. Щемящее чувство неизбежной потери, пусть не сейчас, но когда-нибудь, заставило проглотить комок в горле и отвернуться.

— Здесь скорее эстетический интерес, — начал Слава, раздумывая, как бы деликатнее изложить. — Помнишь, я собирал видео с Нуриевым? Мне нравился не он сам, а его образы, то, что он воплощал в танце. Но история с Чайковским и его племянником мне, к примеру, всегда казалась отвратительной. Любовь Рембо и Верлена — еще более дурацкой.

— Давай пока опустим эстетику, — предложил отец. — Все серьезнее, чем ты думаешь. Не собираюсь лезть к тебе в душу, но хочу, чтобы ты был во всеоружии и понимал — как только подвернется случай, твою… особенность используют против тебя. После истории с Лисневским все дуют на холодную воду.

— Вот ты тоже… нашел с кем сравнить, — возмутился Слава и насупился. — Лисневский — гад похотливый, целый гарем себе завел на территории училища, и то, что он заслуженный и так далее, его не оправдывает. Пусть спасибо скажет, что просто уволили. Не волнуйся, у меня нет и не будет зависимости от подобного рода связей, тем более я не собираюсь заводить их на работе или с подростками.

— В таких вопросах нельзя давать гарантию, — вздохнул Гурвич. — Ситуация может измениться. Я, правда, не знаю, как это у вас происходит…

Он замолчал, очевидно, говорить более конкретно ему стало неловко. Бедный папа, с жалостью подумал Слава. Какая же я свинья, что заставляю его беспокоиться еще и об этом.

— Все более… примитивно, что ли, — сказал Слава. — Редко когда бывают настоящие чувства, в основном, так… незамутненная физиология. Не зря в итоге многие женятся и заводят детей. Что касается меня, то пока, кроме Ирочки, я не вижу никого, кто мог бы меня хоть как-то привлечь в этом вопросе.

— Да, вот уж успокоил, так успокоил, — улыбнулся отец. — Ох, Слава, чувствую, вызовет тебя Веретенников на поединок, и хорошо, если на пистолетах, а не на заключении о профнепригодности. А что, кроме Ирины, у вас нет красивых девушек? На кого можно обратить внимание? Да, я помню, я просил тебя не заводить романов на работе, но если уж выбирать, то пусть это будет традиционный роман, а не адюльтер.

— Да есть, конечно, — обрадовался вопросу Слава. — Например, Варя, старшая медсестра. Она ни разу не модель, но с ней интересно и чувство юмора у нее хорошее.

— Варя, красивое имя, отличная характеристика, я почти спокоен, — заключил Гурвич-старший. — Больше никого? И никакого интереса к мужчинам?

— Никакого.

— Слава…

— Ты прям как сыворотка правды. — Слава поднял руки, сдаваясь. — Ну… может, еще Влад, приятель Дубинина. Его интересно рассматривать в движении. Но это исключительно потому, что он жрет протеины и качается, так что интерес скорее научный, чем личный.

— Ты бы вступил с ним в контакт? — спросил Гурвич, с любопытством глядя на сына. — В этот самый — физиологический?

— Он самый упоротый гомофоб, которого я знаю, — Слава расхохотался, представив реакцию Завьялова на подобное предложение. — И у него есть девушка. Хотя вообще неплохой парень, во всяком случае, визуально.

— То есть обнять или там… поцеловаться с ним тебя не тянет?

— Абсолютно точно нет, — заверил Слава, вытирая слезы смеха. — Знаешь, я думал над этим вопросом и решил, что, наверное, у меня началась зрелость. Я легко могу себя контролировать, держать, так сказать, все легко встающее в узде. Да и времени особо нет этим заморачиваться. Надеюсь, теперь тебе легче, пап?

— В некотором роде… — Гурвич побарабанил пальцами по кожаной обивке. — Тогда мне остается, как всегда, попросить тебя об осторожности и предложить помощь, если она потребуется. У меня не было такого опыта, к счастью. Но я верю, что ты меня не подведешь, сын.

Слава подтвердил, что в любом случае будет осторожен, но, пожалуй, это самое малое, о чем нужно волноваться.

— Последнее, о чем я хотел спросить, точнее, предупредить тебя. Мне сделали предложение поработать в клинике «Хадасса», это в Иерусалиме. Ориентировочно — контракт на полгода, начиная с февраля. Мне уже… достаточно много лет, и этот контракт, скорее всего, будет последним. Не хотелось бы отказываться. Учитывая, что выбираться домой часто не получится, могу я рассчитывать, что ты позаботишься о маме? Не прошу тебя переезжать, просто звони почаще и забегай иногда.

— Зачем ты спрашиваешь, — снова обиделся Слава. — Все будет отлично, мы справимся. Хотя я бы предпочел, чтобы ты оставался дома. И чтобы мы могли иногда вот так с тобой болтать.

— Ну, телефон, скайп и мессенджеры, слава богу, никто не отменял. Значит, все в порядке?

— Конечно, в полном, — ответил Слава. — Мама знает?

— Ты первый, — улыбнулся отец. — Завтра, после завтрака, скрести за меня пальцы. Вот, собственно… теперь твоя очередь задавать вопросы.

— Их есть у меня! — Слава хитро прищурился. — И не на один час разговоров. Но сегодня я ограничусь одним и пойду спать, а то завтра просплю и получу пизд… по шее. Почему ты все-таки решил стать врачом? И когда это случилось? Знаю, ты никогда не любил эту тему…

— Не любил и не люблю, — отец открыл дверь, впуская скребущегося Тайсона, и тот моментально распластался у его ног, урча, как огромный кот. — И еще боюсь, что ответ тебе не понравится.

— Вчера я делал забор биоптата опухоли четвертой степени, — Слава горделиво задрал вверх указательный палец. — И меня похвалили. Кстати, единственного. Не заставляй сына умирать от любопытства.

— Ничего сверхгуманистического или благородного, — неохотно произнес отец. — В зачатке этого желания я не мечтал спасать людей или продлевать им жизнь. В основе лежало любопытство. Жгучее любопытство, поглотившее меня целиком.

— Порождение детских фантазий о воскрешении мертвых из башни Валтасара?

— Очень приблизительно… В момент, когда руки мои были липкими от Вовкиной крови, я размышлял — как оно, там, у него внутри? Почему голова, на вид крепкая и твердая, оказалась такой хрупкой? Почему кровь течет, а дыхание остановилось? Вовка умер окончательно или можно все вернуть назад? Конечно, потеряв друга, я тосковал, но сквозь тоску пробивалось другое чувство, и противиться ему не получалось. Медицина увлекала меня неотвратимо, отвоевывая все больше пространства у обычных детских увлечений — спорта, чтения книг, игр с друзьями. Мир, в котором люди в какой-то степени властны над смертью, манил, словно запертый сундук с сокровищами Али-бабы. И заглянув в замочную скважину этого мира одним глазом, уже не хотелось возвращаться обратно. Ну и дядя Боря, конечно.

— Помню его, очень смутно, — сказал Слава задумчиво. — Сначала я думал, что он твой дедушка.

— Уйти в девяносто пять лет, до самой смерти сохраняя здравый рассудок, никого не обременяя, с томиком Бунина в руке — в высшей степени достойная смерть. В общем… мне было на кого равняться.

— А знаешь, — Слава довольно улыбнулся. — У нас гораздо больше общего, чем я думал. Но почему-то мне кажется, что не любопытством единым… Ты, с твоим упорством и способностями, мог бы стать кем угодно — военным, моряком, строителем. Почему медицина с ее терниями? Должно быть еще что-то. Важное.

— Ладно, считай, что ты меня поймал, или… как сейчас говорят: бинго? — Гурвич патетически поднял вверх ладони и склонил голову, и Слава с удовлетворением увидел, что на седом затылке нет даже намека на лысину. — Безусловно, основная причина банальна — желание править этим безумным миром, быть в каком-то смысле Господом Богом. Зря смеешься, не так уж я и шучу. Да-да, тщеславие. Мне очень хотелось вернуть себе статус, который, как мне казалось, незаслуженно отобрали у нашей семьи. Ты даже не представляешь, как сильно я жаждал уважения — не только родных и близких, а вообще, разных людей. К примеру, соседи терпеть не могли отца, опасались его и вообще обходили десятой дорогой, из-за этого я сильно переживал, боялся, что часть неприязни переносится и на меня.

— Он плохо себя вел? Как это вообще проявлялось? Он пил?

— Нет, не пил и не любил пьяниц. Но арест и тюрьма обнажили в нем, как в личности, самую темную сторону, выпустили на свободу красного дракона, а загнать чудовище обратно он не сумел. Часто пугал нас отсутствующим выражением лица и молчанием, словно ничего не видел и не слышал. Почти никогда не обращался ни ко мне, ни к сестре, а с мамой разговаривал так, будто она была прислугой, а не женой: сделай то, принеси это, убери, постирай… Авторитарный по природе, после тюрьмы он превратился в замкнутого, безразличного ко всему человека. К слову, нельзя сказать, чтобы мы были совсем уж нищими — отца взяли мастером в слесарный цех, и он неплохо зарабатывал, во всяком случае, на еде и самом необходимом мы не экономили. Большинство соседей жили гораздо хуже, но выглядели веселее, были полны надежд, вместе отмечали праздники и дни рождения, нередко выпивали и буянили, конечно. Всех их отец презирал и не скрывал этого. Не мог простить судьбе сокрушительного падения, страдал от того, что приходилось жить рядом с «плебсом», и постоянно искал, на ком выместить разочарование. И нашел.

Квартира, где мы в то время жили, находилась на первом этаже и состояла из двух комнат: первая, большая и светлая, где жили мы с Майей, и вторая, совсем крошечная, с косым окном и уходящим в землю неровным полом — родительская. «Детскую» сразу перегородили дощатой перегородкой, из-за кривизны стен дверь отсутствовала и щель занавешивали старым ковром. Моя часть была проходной, и время от времени, ночью, я слышал приглушенный, точнее, плохо заглушаемый женский крик. Иногда — глухие звуки ударов и снова вскрики. Эти звуки можно было услышать и днем, когда двери родительской комнатенки были заперты. Мама прятала от чужих глаз синяки на запястьях, носила длинные рукава и высокие закрытые воротники. Однажды я долго не мог попасть домой из-за закрытой входной двери и на ночь меня приютили соседи, живущие этажом выше… От них я узнал… точнее, подслушал, что происходило у нас дома.

— Он… Он делал что-то ужасное? Насиловал ее?

— Об этом судачил весь дом, и, вероятно, так и было. Мстил непонятно за что, иногда обвиняя прямо в лицо: «думаешь, я не знаю, чем ты целый год занималась?» — конечно, совершенно беспочвенно. Мама терпела, делала вид, что все хорошо, улыбалась почти как раньше, учила меня французскому, водила в Филармонию и на Ипподром — она очень любила лошадей.

— Почему она не ушла от него? — не выдержал Слава. — Это же… прости, но я не понимаю, мазохизм какой-то бессмысленный. Зачем?

— Жалела. И любила, наверное… — вздохнул Гурвич. — Смотрела на него с нежностью. Такое бывает… Спустя год мама забеременела, но легче не стало. Теперь отец бил ее чаще, всегда без свидетелей, но ни меня, ни сестру не трогал. Казалось, он забыл о нас, а если случайно натыкался взглядом, удивленно дергался. Мама к концу срока была похожа на скелет, плохо ела и с трудом ходила. Она родила мертвую девочку, а когда мы привезли ее домой, я услышал, как отец громко крикнул: «ты, курва, убила моего ребенка!» Мама так горько, жалобно заплакала, что я не выдержал и тоже заревел. Отец велел нам обоим заткнуться, а потом ушел куда-то. Мы ждали его всю ночь, и утром он вернулся, трезвый и такой же, как всегда. Через два месяца, в конце июля, в самую жару, мама ушла на рынок и живой больше не вернулась, упала замертво прямо в очереди. Врачи сказали — оторвался тромб. Возможно, из-за того, что он бил ее по голове, а может, имелась другая причина — никто этим тогда не интересовался. Майю снова отвезли в Дальник, там она и скончалась — перед самым Рождеством, в Сочельник. А мы вдвоем остались: родные люди, ненавидящие друг друга. Весь первый месяц я мечтал отомстить ему, к счастью, хватило ума понять, что это повредит моим планам, поэтому передумал.

Со временем общение вовсе прекратилось — даже простой разговор на отвлеченные темы требовал от нас обоих немалых усилий. Отцу, наверное, это подходило — он перестал обращать на меня внимание, покупал еду и готовил только для себя, мог ударить за то, что я съел принадлежащие ему макароны. Правда, из дома не выгонял и милостиво позволял время от времени приводить к себе друзей. Тот период я отчетливо помню: комнаты без штор и люстры, голые, коряво оштукатуренные, кое-где оклеенные газетами стены, пахнущий кошками и кислой капустой общий коридор, дорога к школе — обязательно мимо больницы, сырое, грубо заштопанное белье… Отец опускался на глазах, и я с ужасом понимал, что он тянет меня за собой. Чтобы хоть как-то питаться, приходилось подрабатывать: по утрам я подметал территорию перед главным корпусом, помогал дяде Боре в больничном морге и санитаркам в травме. Постепенно ко мне привыкли, уже не пытались выгнать из травматологии, подкармливали, выделили место, где я мог делать уроки, а папе пригрозили, что если он продолжит морить меня голодом, пожалуются в милицию. Угрозы не помогли, и дядя Боря, тот самый патологоанатом, забрал меня к себе, в квартиру на Дворянской, куда спустя много лет я привел твою маму. Три стены в его гостиной от пола до потолка были заставлены книгами, из них три четверти — по медицине. Осознав, что все это предоставлено мне в свободное пользование, я долго не мог обрести дар речи. От официального усыновления пришлось отказаться — у дяди Бори где-то существовала жена, пропавшая еще во время войны, да и отец ни за что не дал бы согласия. Поэтому я просто забрал свои пожитки и переехал, перевернув страницу — настолько, насколько мог сделать это в том возрасте. А дядя Боря — толстяк в нелепых очках в черепаховой оправе, с чисто одесским, пошловато-наивным чувством юмора и «пессимистичным оптимизмом» — стал мне вторым отцом. Познакомил с первыми врачами-клиницистами, два раза в неделю водил в университет на открытые лекции, а в лабораторию у меня даже был свой пропуск. В четырнадцать лет я вскрывал нарывы и накладывал швы, а в пятнадцать впервые удачно трепанировал человеческий череп. Вот примерно так… Удовлетворен?

— Да… пффф… нужно переварить все это, — пробормотал Слава, машинально ероша волосы. — Хряпнуть бы вискарика… Пап, давай со мной, а?

— А давай, — ответил отец, забирая альбом. — Только домой я тебя не отпущу.

Вопреки проникнутой драматизмом беседе и несмотря на вечернее принятие на грудь, Слава без сновидений проспал до самого утра и проснулся вполне бодрым. Отработав положенные часы, остаток дня полностью посвятил домашним делам: съездил к себе на Семинарскую, полил цветы и вытер пыль, помог маме и Гале заталкивать консервированные баклажаны в кладовку, свозил Тайсона к ветеринару. Активная деятельность отвлекала от мыслей о завтрашней смене, которая вряд ли будет легкой, о том, что трехмесячное воздержание дает о себе знать, надо бы все же позвонить Ирочке. И еще о том, заметит ли Сапковский, что Слава постригся. Пользуясь последними жаркими деньками и переделав дела, решил смотаться на море. Но на обратном пути непонятно о чем замечтался, что послужило причиной небольшой аварии: не вписался в поворот, задел бетонный забор заброшенной стройки и конкретно ободрал крыло. Пришлось отбуксировать тачку в сервис и достать из родительской кладовки велосипед — к общественному транспорту Слава относился с опаской. Мама немного повздыхала, отец предложил денег, а Галя сердито принялась ощупывать бывшего воспитанника на предмет травм — в общем, обошлось.

На следующее утро уличный термометр выдал двадцать девять градусов тепла — для конца сентября немного перебор. Яркая многоцветная листва намекала на осень, но легкая прохлада утра все еще сменялась удушливой дневной жарой. Для езды на велике, несмотря на ворчание Гали, Слава выбрал майку и короткие шорты — на работе все равно придется переодеваться. Доехал отлично, правда, по времени слегка не рассчитал, опоздал на пятнадцать минут, и в отделение пришлось мчаться. Вломившись в ординаторскую, вспотевший, присыпанный дорожной пылью Слава первым делом сбросил майку, вытащил из рюкзака сложенные джинсы и направился к шкафу за полотенцем. Но не дошел.

— Опаздываете, Гурвич, — невыразительный голос Сапковского, как всегда, звучал словно сквозь вату. — Нехорошо.

У Славы похолодели ладони. Во взгляде шефа блеснули знакомые льдинки, и опоздавший замер, как застигнутая у хлебницы мышь.

— Вы ведь на машине, — предположил Сапковский, рассматривая Славу так заинтересованно, словно тот был подготовлен и разложен для оперативного вмешательства. — Пробки?

Оцепеневший от растерянности Слава набрал в грудь воздуха и, стараясь не смотреть на шефа, помотал головой. Тот, поигрывая зажатой в ладони авторучкой, продолжал пялиться, и взгляд этот ощущался едва ли не тактильно.

— Вы мне ответите? — спросил Сапковский. Он сделал несколько шагов вперед, приближаясь на слишком близкое расстояние, и Слава смутился, надеясь, что от него не сильно разит потом.

— Она сейчас в ремонте, — выдавил наконец из себя, стараясь хоть как-то отстраниться. Позади стояла шаткая, обитая бежевым дерматином кушетка, та самая, на которой так сладко спалось в спокойные ночи дежурств. Отступать было некуда, и Слава уселся на кушетку, испуганно глядя на Сапковского. — Не рассчитал время, извините.

— Надеюсь, физически вы не пострадали, — произнес шеф, продолжая смотреть на подчиненного взглядом кобры, у которой вроде и аппетита нет, но не упускать же добычу. Внутри у Славы все ухнуло. Он не отвел глаз, изо всех сил стараясь демонстрировать невозмутимость. Но вместо нее откуда-то возникло заикание.

— Н-нет… — Слава покачал головой и вдруг с ужасом понял, что Сапковский опускается рядом с ним, причем садится так близко, что от соприкосновения с полуголым торсом интерна его халат сминается. Это выглядело странно и почти дико. Неправильно.

— Хорошие ноги, — с оттенком интереса произнес Сапковский, укладывая сухую прохладную ладонь на мокрое Славино колено. Провел пальцами по темным волоскам, надавил на четырехглавую мышцу, скользнул выше и остановился на ободранной кромке шорт. — Отличная линия голени, несмотря на всю эту вашу… пушистость. Фитнесс?

— Я б-бегаю, — придушенно проикал Слава, мучительно краснея. — М-марафоны. Пояс Славы, Кросс-фит… разные.

— Похвально, — красивая и наглая рука шефа продолжала хозяйничать у интерна на бедре, от Сапковского веяло уверенностью и абсолютным спокойствием. — Кстати, с длинными волосами вам было лучше.

Он смотрел, почти не мигая, в глаза и еще как бы сквозь. Разгоряченный и словно пригвожденный к кушетке Слава дышал как паровоз и готов был провалиться сквозь землю. Заметил.

— Пятиминутку вы пропустили… К семи… или давайте к половине восьмого, жду вас у себя в кабинете.

То, что к нему обращаются, Слава осознал, когда шеф был уже у двери.

— Советую не опаздывать.

— Конечно, — ответил Слава, беззвучно шевеля губами. — Конечно, я…

Теоретически, недвусмысленное поглаживание коленки можно было расценить как подкат.  В универе похожим образом вел себя препод с кафедры психологии, суетливый и вечно молодящийся доцент Ложкин: попросит макеты переставить или доску перевернуть, а сам якобы незаметно бочком пухлым притирается или за филейную часть щупает. Но, во-первых, Сапковский - не добродушный психолог, а змей подколодный, априори неспособный испытывать к роду человеческому ничего, кроме презрения и ненависти. А во-вторых... то же, что и во-первых. Еще имелось удобное предположение, что проведена сия провокация исключительно с целью дискредитации или еще какой-нибудь подставы. Смущало слабое место этой версии – чтобы прессануть, вовсе не нужно так изощряться – в активе шефа имелся арсенал вполне законных средств влияния, как у любого руководителя. Смысла в такой многоходовочке никакого. 

«Да ну, нафиг...  – страдал Слава, сквозь пелену мандража рассматривая бланки назначений и тщетно пытаясь сосредоточиться на концентрации активного вещества в растворе. – Чуть в трусы ко мне не залез! И что за тон, которым обычно в койку приглашают? А если все же наш змей златокудрый по мальчикам – что тогда? Ну и пусть идет в жопу! То есть к черту пусть идет». 

Но гораздо больше поведения шефа бесило настроение. Слава не любил копаться в себе – под завалами всякой всячины иногда выглядывало то, с чем не хотелось иметь ничего общего. Но в этот раз не признавать очевидного было глупо. Нервозность, предвкушение, глупое, детское торжество, чуть ли не триумф – и все только потому, что шеф, наконец, снизошел до Славы Гурвича и пригласил его на аудиенцию. Гордость, возможно, наследственная, мешала оценивать случившееся здраво, было стыдно и даже унизительно, но он ничего не мог с собой поделать. А еще жалел, что послушал Галю и состриг каре, что на виске некрасивая царапина, а нос слегка облупился. 

Каждая свободная от работы секунда посвящалась размышлениям о вызове к шефу, отвлечься удавалось разве что поиском информации, но и это не спасало: все, что можно было нарыть о Сапковском, он давно нарыл. 

В августе боссу исполнилось сорок лет – Слава почему-то был уверен, что он моложе.

Закрытый аккаунт в инстаграмм, стерильно профессиональный в мордокниге, полупустой в твиттере – ожидаемо и вообще характерно для начальства.

Загородный дом и участок земли в полтора гектара  – странно. Почему-то Слава не мог представить Сапковского  владельцем поместья.

Не женат, не был и вроде не собирается. Хотя слухи, точнее, крупицы слухов, утверждали, что интрижки на рабочем месте имелись, и проблемы, связанные с этим, тоже. Вот только с кем именно он мутил, узнать не удалось.

И никаких сведений о том, что связывает Сапковского и маму. Ноль целых, ноль десятых. Они учились в разное время и в разных местах, круг общения родителей Слава знал неплохо, там и близко не пахло никаким блондинистым эндоскопистом. По всему выходило - их ничего не связывает. Но редко подводившее Славу шестое чувство твердило: они знакомы. Все трое – мама, папа и босс. И судя по всему, ставить в известность четвертого никто не собирался.

Чутье не подвело и в плане работы: смена выдалась на редкость утомительной, нескончаемой, как осенний марафон. Одно радовало: беднягу суицидника окончательно вытащили с того света, отряхнули от потусторонней пыли и зафиксировали во времени и пространстве. Неудавшаяся жертва самого себя, Вениамин Витальевич Ласточкин, несмотря на полуобморочное после наркоза состояние, был счастлив остаться в живых и все всхлипывал тоненьким голосом, благодарил врачей и господа Бога за спасение жизни – умирать, видимо, не понравилось. С того света вытаскивали практически всем отделением, несмотря на то, что пациент был залетный, из травмы. Когда несчастного привезли, никто не верил, что он выживет, но Сапковский, отлично понимая, что потенциальный труп ему подкинули «по доброте душевной», и глазом не моргнул. Организовал и реанимацию, и срочную операцию, и наркоз – все как положено. Умрет, значит, так тому и быть, а на «отъебись» в шестом отделении не работали. Слава, впрягшийся по собственной инициативе в послеоперационный уход, злился на порезанного придурка не по-детски. Как, ка-ак можно кончать с собой из-за того, что жена ушла к другому? К слову, видел он жену эту, все видели. Высокая толстая тетка, с одутловатым лицом и пальцами-сосисками, заплаканная и некрасивая. К мужу ее не пускали, девочки бурно поддерживали этот запрет, а Сапковский сообщил, что как только самурай очухается, переведет его в психосоматическое отделение, чтобы тамошние мастера подремонтировали мужику мозги.  Ну и тетку тоже послал подальше, ибо нехуй. 

Яна, рисуясь и по большому секрету, поведала всему отделению, что влюбленные помирились, сегодня утром Артем сделал Варе предложение, и та дала согласие. Парящей на крыльях, да и вообще счастливой девушка не выглядела, по большей части отмалчивалась, и Слава понимал причину – от начальства ей доставалось сильнее всех. Он и раньше замечал, как она выходила от заведующего с покрасневшим лицом, сжав губы и опустив глаза. Вероятно, Сапковский считал, что с личной протеже и спроса больше, хотя куда уж больше – свою работу Яворская выполняла безупречно. 

Говоря по правде, впахивали все. В отличие от Алиевой, ратовавшей за взаимозаменяемость и коллективную ответственность, новый шеф предпочитал строгую регламентацию, индивидуальный фронт работ и занудную, но эффективную поэтапную отчетность. Народ безмолвно роптал, иногда шептался по углам, но подчинялся. Единственным, кто периодически пытался бунтовать, был Митя. Время от времени высказывался в духе «поздравляю с тридцать девятым годом, господа!», на пациентов ворчал, демонстративно громко говорил по телефону, на пятиминутках мог зевнуть или даже потянуться. «Клетку» закрыли на кодовый замок, и Дубинин с Завьяловым нашли новое место для «алкорелакса» – один из дальних отсеков пищеблока. Оттуда легко было слинять во двор, а со двора – на черную лестницу другого отделения. Столовский персонал на работе не задерживался: после стандартной дезинфекции все уходили, оставив открытой дверь, чтобы желающие могли набрать отфильтрованной воды или вскипятить чай. Выпивали парни теперь нечасто, исключительно после смены, тщательно соблюдая меры предосторожности. 

Предосторожность не помогла – тайное стало явным, и сегодня к двум часам обоих пассионариев вызвали к Сапковскому на ковер. Слава сидел у капельницы второго тяжелого, парня с удаленным желчным пузырем, и не знал всей картины, но наведавшись в ординаторскую, встретил Завьялова с перекошенным лицом и расстроенную Веру, шмыгающую носом. 

- Урод конченый, – злобно процедил Влад, растирая виски широкими ладонями. – Не знаю, как кому, а мне все это остоебенило. Мы что, блядь, в тюрьме? 

- Видимо, да. – Слава подошел ближе, изо всех сил изображая сочувствие. – Надеюсь, ничего серьезного?

- Да пошел он нахуй! – бросил Завьялов и зло посмотрел на Славу. – Выговор, штраф и последнее предупреждение. Верка, да перестань ты уже ныть! Бесит!

Позднее вернулся Дубинин и сообщил, что его рабочий контракт официально расторгнут сразу после окончания ординатуры. Без возможности пролонгации. На приказе уже стояла виза Главного.

Митя был не только самым бедным, но и самым уязвимым из всех – без машины, квартиры, каких-либо поручителей и на голой зарплате. По неизвестным общественности причинам Алиева принимала в его судьбе активное участие и утверждала, что именно такие, обычные парни из народа становятся лучшими в профессии. Тут Слава мог бы поспорить, Дубинин все еще вызывал в нем отторжение, однако месть Сапковского показалась мелочной, какой-то бессмысленной. 

Вне всякого сомнения, коллегам стоило посочувствовать. Их стоило пожалеть, возможно, помочь. Слава так бы и поступил, если бы был «в себе». К счастью, наблюдательная Варя заметила, что интерн слегка в неадеквате, дала, фигурально выражаясь, по шее и засадила за увлекательнейшую работу с бумажками. Это было именно то, что нужно – Слава вернулся, наконец, в бренный мир и с головой ушел в бюрократию.

В шесть вечера в каморку, где он корпел над документацией, прибежала Верочка и, молча тряхнув челкой, кивнула на дверь. Ее лицо было трагично-серьезным, словно снова кто-то помер или, не дай бог, родился.

- Что еще? – недовольно прошептал Слава, потягиваясь и растирая затекшие плечи. –  Никуда не пойду, – он ткнул карандашом в стопку историй болезни, – писанины по самое не балуйся, давайте без меня.

- Это быстро, – сохраняя страдальческое выражение, Вера потянула его за рукав форменной куртки. – Там все наши и не только. Идем!

Несмотря на начавшийся противный дождь, в беседке собралась небольшая толпа. Лиза Сомова, медсестра приемного покоя и член профкома, держала в руках бумажный лист с рукописным текстом, где уже стояло несколько подписей. Вокруг нее сгрудились четверо из гастроэнтерологии и несколько человек из травматологии. Еще один лист, вероятно, копию, держал в руках Митя.

- Я не могу это подписать, – оправдывалась Яна, виновато оглядываясь на Дубинина. – Он же нас за это сожрет, с говном смешает! Вы в курсе, какие у него связи? Лично я не собираюсь потом побираться. Извини, Митюша, но нет.

- Ну и пошла нахер, – сквозь зубы просипел Дубинин. – Без тебя обойдемся. 

Слава наскоро пробежался глазами по тексту. Коллективная жалоба, короткая, но умело составленная. И времени всего ничего прошло, как Сапковский вернулся, а коллективчик уже готов его закопать. Славу учили дистанцироваться от внутрикорпоративных дрязг любыми способами, стараться не примыкать к коалициям и не поддерживать оппозиций; пока он размышлял над формулировкой отказа, его грубо оттолкнул Влад.

- Меньше думай, – бросил он сердито. – Митька – первый, остальных ждет та же участь. Идиотом нужно быть, чтобы не понимать: этот козел ебучий всех нас выживет. До одного. Tertium non datur...

Завьялов быстро поставил подпись, строго посмотрел на Верочку, и она послушно подмахнула в листке изящной закорючкой. Подписи поставили еще двое интернов, врач-ординатор из травмы, три медсестры и санитарка. 

- Зассал, золотой мальчик? – недобро усмехнулся Дубинин и вырвал листок у Славы из рук. – Кого-то это удивляет? – он оглянулся, как бы призывая остальных в свидетели. – Меня – нет. Белая кость, элита, бля, не чета нам, плебеям, да? Папочка в любом случае порешает, да? 

Все разом, как по команде, посмотрели на Славу. Осуждающе посмотрели, нехорошо. Славе захотелось провалиться сквозь землю. Он впервые почувствовал себя чужим.

- Не вздумай подписывать! – кутаясь в желтый дождевик и отфыркиваясь, в беседку вбежала Варя. – А вы! – она ткнула пальцем в Дубинина и обвела сердитым взглядом собравшихся. – Охренели, что ли, все? Вышибить из интернатуры – как два пальца об асфальт, никакой папочка не спасет! А ты, Митя, лучше бы к Сидорчуку заглянул, его рвет второй час. 

- Побежишь шестёрить? – неприязненно ухмыльнулся тот. – Ну давай, давай... И этого своего захвати, вон уже слюни пускает, того гляди к сиське присосется. Чего вылупился? Правда глаза колет? Ну так валите отсюда, зачем было вообще приходить.

Слава заставил себя проглотить оскорбление и взял из рук Верочки ручку с обгрызенным колпачком.

Вернувшись в ординаторскую, он долго смотрел на свою руку, поставившую подпись. А потом вспомнил, что все докладные и рапорта, равно как и жалобы, в отсутствие начмеда поступают сразу к Веретенникову. И если рапорта и докладные он иногда читает, то жалобы прямиком отправляются в мусорную корзину. Так что... хорошо это или плохо, от подписанной сегодня бумажки толку не будет. Но на сердце было гадко, тошно. Словно он совершил предательство, изменил собственным убеждениям. А может, и не только им. И шеф еще... с этим своим всем...

К семи кое-как собрал себя в кучу, сменил забрызганный рвотными массами халат, непонятно зачем почистил зубы и в сотый раз просмотрел содержимое рабочей папки. Что бы там Сапковский ни надумал – если вообще думал в том направлении, – нужно быть во всеоружии. 

В семь двадцать девять Слава топтался у дубовой двери приемной, прямо под вычурной табличкой, больше подходящей к приемной министра, и прикидывал, стукнуть или нет, и если стукнуть, то сколько раз и как сильно. Пока он бесцельно насиловал серое вещество, Сапковский открыл сам и сразу исчез в проходе. Слава неуверенно шагнул за ним, задержался в неосвещенной приемной, но шеф не останавливался, пришлось едва ли не на ощупь тащиться дальше в манипуляционную. Смутные очертания погруженного в полумрак помещения сбивали с толку и придавали ситуации гротескно-пошловатый оттенок. «Какого дьявола тут такая темень? – возник резонный вопрос. – А может... сбежать?»

Ему не предложили сесть, да он бы и не смог этого сделать: ни одного предмета, предназначенного для сидения, поблизости не наблюдалось. У откидного оконного столика, заглядывая в блокнот, стоял Сапковский. 

- Проходите, не стесняйтесь. И закройте, пожалуйста, дверь.

Любопытным открытием оказалось наличие у шефа голоса – обычного мужского тембра, слегка глуховатого. Оделся он несколько странно, точнее, разделся: ни костюма, ни даже рубашки. Слава никогда не видел шефа в таком виде и слегка прифигел. С одной стороны, опять же – ничего особенного. Конец дня, ну, сменил человек одежду, да и футболка – еще не топлесс.

Но. 

Если узкие черные джинсы, цепочка на шее и браслет вопросов почти не вызывали, то белая спортивная безрукавка смотрелась несколько провокационно, облегая торс как вторая кожа. Слава мысленно пририсовал снизу кожаные штаны а-ля «Голубая устрица», шипастый ремень, перчатки с заклепками и нечто вроде стека в правой руке. Но и без воображаемой экипировки выглядело увиденное несколько двусмысленно.  

Если не сказать: по-пидорски.

Они молча изучали друг друга. Сапковский смотрел выжидающе, казалось, он никуда не торопится и готов стоять хоть до второго пришествия – пока Слава не отдуплится и не подаст голос.

А тот тем временем размышлял о том, что все же оказался прав: "загадочная" толерантность никакая не загадка, а имеет одну-единственную конкретную причину. «Ты, Гурвич, идиот. Нельзя себе врать, обычно это плохо кончается», – ругал себя Слава, продолжая пялиться на Сапковского. И там было на что посмотреть. Броня из костюма и халата скрывала много интересного.

А полупрозрачная тряпка в верхней части не скрывала ничего. Отлично развитая мускулатура без лишнего «мяса», гладкая кожа, отливающая начищенной бронзой – в отпуске заведующий отделением явно времени не терял. Слава с удовольствием облизал глазами просвечивающий сквозь тонкий эластик рельефный пресс, красивый разворот плеч и суховатые, но крепкие и жилистые, как у гимнаста, предплечья. Да, спорт – в прошлом или даже в настоящем – определенно присутствовал, и шеф в своем полунеглиже казался моложе лет на десять, а то и на пятнадцать. Светлые волосы, обычно по-квакерски зализанные, лежали свободно, сжатые в нитку губы смягчились и были вовсе не тонкими, а очень... очень даже.   

И как бы годы, общественное и служебное положение, и другие важные факторы не отделяли Славу от стоящего напротив ухмыляющегося мужика – он не мог не признать, что разглядывать босса ему очень даже в кайф, а Влад по сравнению с ним всего лишь упитанный кабанчик, с дутыми бицепсами и бычьей шеей. Сапковский смотрелся круче еще и потому, что знал, как всем этим пользоваться. В скромном, но явно продуманном прикиде он выглядел ничуть не хуже балетных танцоров или скейтеров, на которых Слава время от времени посматривал с «эстетическим» интересом.

«А ведь он о-о-очень неплох, – Слава сглотнул скопившуюся во рту слюну. – Не идеален, над бицухой бы еще поработать, но неплох. Интересно, как все это выглядит со спины... Тьфу, черт, ну надо же... Да какая, блядь, разница!» 

- Замок поверните – по часовой стрелке. Это просто. Ну?

Все еще можно было уйти. Сказать, что срочно нужно к суициднику, или к парнишке, у которого после операции стремительно желтела кожа, или в лабораторию... Дать понять, что он в эти игры не играет. 

Но Сапковский сложил на груди свои точеные руки, и Слава послушно крутнул замок. 

- Ну что вы там застыли? Смелее...

Если это и был харрасмент, неприкрытый и даже демонстративный, то какой-то несерьезный и неправильный. Ведь тот, кто собирается тебя домогаться, обычно не раздевается первым. И с психологической, и с общечеловеческой точек зрения – это намек, сигнал. И в то же время – идеальный вариант заставить Славу остаться. Не принять вызов и уйти – никогда и ни за что, да и какое может быть бегство, когда впереди столько интересного. 

Слава автоматически сделал шаг, потом второй, и пока он совершал эти немудреные действия, внутри него происходила революция. Две сущности – «приличная» и скрытая, выползшая из задворок сознания, яростно спорили.

«Он не педик! – вопила первая. – Сгинь, изыди, не порть парня!»

«Ты на коленки его глянь, – победительно нашептывала вторая. – Коленки-то дрожат».

«Он не такой!» – рыдала первая. 

«Такой, такой!» – инфернально хихикала вторая. 

«Заткнитесь, обе!» – взмолился Слава. Ноги в самом деле жили своей жизнью и слегка тряслись, правда, страх здесь был абсолютно ни при чем.

«Одно ясно, – заключил Слава мысленно. – Этот точно не будет спрашивать, педик я или нет. Он уже знает».

И наконец заставил себя открыть рот.

- Сегодня в ординаторской я... То есть... Я хотел вам сказать...

Сапковский поощряюще шевельнул бровью.

- Я с удовольствием выслушаю все это на более близком расстоянии. Или привести вас за руку? Папку можно положить на стол. 

В этом голосе было что-то исключительное. Ничего общего с деловым распоряжением или приказом, вроде обычная просьба, но уж очень убедительная. Интимная нотка в интонации и капелька иронии, без явной насмешки. До этого со Славой так разговаривал отец: в далеком детстве, когда хотел пожурить за изрезанные на матросские ленточки испанские шелковые шторы и тут же похвалить за то, что полоски получились такими  длинными и ровными. Но Сапковский не являлся ни отцом, ни другом, ни даже хорошим знакомым. Он был взрослым мужчиной, начальником, вызвавшим подчиненного в удаленное помещение и велевшим запереть дверь на замок. Слава медленно и неотвратимо заливался краской, все падая и падая в бесконечную пропасть чувств, перемешанных, словно конфетти, а шеф стоял с таким видом, словно видел его насквозь, смаковал эту растерянность, наслаждался ею. Плюс пощелкивание стенных электронных часов, тихое и размеренное, цок, цок, цок... Как шелест четок или мелькание маятника. Как гипноз. 

- У меня три вопроса. Первый: сегодня ты опоздал на семнадцать минут, – как ни в чем не бывало изрек Сапковский, закрывая блокнот. – Считая с первого дня работы – третий раз. Нехорошо.

Слава нехотя прервал полет, зависнув между «твою ж мать!» и «какого хуя ты не снял майку?» 

Сапковский точно задался целью окончательно все запутать. Неужели в самом деле станет отчитывать? Вряд ли... Просто очередная ловушка.

- Правило одно для всех. Третье опоздание – выговор. Четвертое – докладная на стол главному. Пятое... Поверь, лучше не надо. Если есть проблемы с доставкой себя на работу – ночуй в больнице. В случае необходимости я лично найду тебе место для сна.

Голос оставался доброжелательным, поза – провокационной, и смысл сказанного от Славы ускользал. Он набрал в грудь воздуха и виновато улыбнулся.

- Простите.

- Прощаю, только не нужно так трястись, – сказал Сапковский и вдруг рассмеялся. – Расслабьтесь, Ярослав Адамыч. Все неминуемое рано или поздно случится. Не опаздывайте больше. 

Слава машинально кивнул. Стало немного, на самую капельку легче.

- Просто я... никак не могу понять, к чему вы ведете.

- Не морочьте голову, всем давно все ясно, – проговорил Сапковский и вынул из-под блокнота сложенный вдвое белый листок. – Вопрос номер два: ваша подпись? Третья снизу. 

Уставший удивляться Слава уставился на листок. Кто-то отксерокопировал коллективную жалобу и приволок Сапковскому. Секретарша Веретенникова? Вряд ли... Слава вдруг подумал, что жалобу по адресу, скорее всего, вообще не отправляли. Интересно, почему?  

- Моя, да, – признался Слава, пытаясь сохранять равнодушную интонацию. – Это может вам как-то повредить?

- Мне – нет, – сказал Сапковский, брезгливо рассматривая листок в чуть отведенной в сторону руке. – А вот кое-кому другому – вполне. Неужели я ошибся, полагая, что с компашкой двоих потенциальных алкоголиков вам не по пути? 

Славе внезапно стало стыдно, неловкость прошла, появилось сожаление. Переминаясь с ноги на ногу и пытаясь проглотить вздох, он попытался оправдаться:

- Меня попросили, ну и... я подписал. Веретенников все равно их все выбрасывает, вы же знаете – если нет визы Симакова, это просто мусор. 

- Версия принимается, – неожиданно легко согласился Сапковский, убирая листок. – На будущее учтите – если с первых дней, вот так сразу, без боя, поддаться чужому давлению, оно будет только усиливаться. Рабочий коллектив – это даже не серпентарий, это паразитарный организм, чувствующий чужую слабость лучше собственной. А уж наш – тем более. Они внедрятся в вас, вычислят слабое место и станут манипулировать. 

- Беспокоитесь за меня? Правда? – спросил Слава, начиная потихоньку менять тактику. – Почему?

- Потому что кое у кого красивые икры и уши как у эльфа, – бровь у Сапковского поползла вверх, а Слава моментально покрылся легкими мурашками. Комплимент прозвучал более чем недвусмысленно, пришлось опустить глаза и уставиться в пол. 

- Ну и третий вопрос, – негромко, но отчетливо произнес шеф и слегка подался вперед. – Скажите мне, Ярослав Адамович, не считаете ли вы, что пора нам познакомиться поближе?

- И-иыык... каким образом? – в борьбе с мурашками Слава проиграл и поднял глаза. Сапковский смотрел в упор, чуть склонив голову набок. А ведь глаза у него не чисто голубые, а с зеленцой и шоколадной крошкой по центру зрачка. Красивые глаза и ни капли не холодные. Или это игра рассеянного света...

- Как обычные люди. Можно через рукопожатие... 

Слава выпрямился и осторожно коснулся протянутой руки. Током не долбануло, ничего такого. По венам разлилось приятное, правильное тепло, словно случилось что-то хорошее, давно ожидаемое. Сухие пальцы шефа прошлись по центру ладони и замерли, обхватив запястье. Узкая загорелая кисть оказалась на удивление цепкой. По физическим параметрам шеф, во всяком случае, визуально, уступал Славе – был чуть ниже и тоньше в кости. Но в силе и явном, откровенно мужском начале, сомневаться не приходилось. 

Палец Сапковского скользнул по родинке под большим пальцем, стало щекотно, и Слава хихикнул. Шеф тоже улыбнулся, дрогнув правым уголком небольшого рта. Вот почему он постоянно хмурится и зубы стискивает, догадался Слава. Губы. Темно-вишневые, изящного рисунка, они больше пошли бы девушке. И запах. Нет, никакого парфюма, от шефа ничем таким не пахло. Разве что... Слава снова принюхался. Антисептик или что-то, на него похожее. Дьявол его побери, но это было до неприличия сексуально. 

- Бесплатный совет. Умный игрок играет по-крупному. Блефует, но никогда не открывает карт. Нельзя подставляться, быть пешкой на чужой шахматной доске. Особенно если не знаешь правил.

- А может, знаю? – с вызовом сказал Слава, выдернул ладонь и сам ухватился за чужую руку – типа принял превентивные меры. Сапковский вроде как не возражал.

- Это только кажется. Если ставить, то на сильных игроков.

- То есть на вас? – уточнил Слава с иронией. 

- Возможно. А что, есть еще кандидаты? Или, возможно, кандидатки?

- Пока нет.

- Вот видите, как все отлично совпало.

- Значит, скоро я узнаю правила?

- Все будет зависеть только от вас... Исключительно от вас.

- Знаете, Вадим Юрич, – сказал Слава, сдувая с глаз упавшую челку и радуясь, что и мандраж, и дрожание куда-то исчезли, сменившись кое-чем другим, более приятным и естественным. – У меня, только, пожалуйста, не сердитесь, внезапно возникла мысль, что вы со мной флиртуете.

- Не представляю, откуда у вас в голове могла родиться такая немыслимая чушь, – деланно нахмурился Сапковский. – Но, скажу честно, мне уже слегка поднадоело, что я не могу спокойно ходить по отделению. Шагу невозможно ступить, не наткнувшись на вашу вездесущую физиономию. Дня три назад, возле малой операционной – раз пять, вчера, у моего кабинета – не знаю, сколько раз, сегодня, в седьмой палате – раз десять. Это, Ярослав Адамович, называется «преследование». 

- Да я к Ласточкину заходил вообще! – возмутился Слава, но несерьезно, понарошку. – А возле операционной, чтоб вы знали, вай-фай лучше всего ловит, так что дело не в вас.

- Правда? – Сапковский сделал вид, что буквально потрясен этой новостью, но глаза его смеялись. – В самом деле?

- В самом деле... нет, – признался Слава. – В самом деле нет... То есть... 

- В любом случае, вы свободны. Я больше не задерживаю вас, доктор Гурвич. Вы... вы слышите меня?

«Отпускаться» совершенно не хотелось, но Сапковский аккуратно высвободил руки, чуть развел их в стороны и замер. То ли давая понять, что не опасен, то ли наоборот, приглашающе. Вот он, мол, я, теперь твой ход. Умник. 

У Славы моментально возникло чувство дежавю, настолько реальное, что он едва не попятился. «Остаешься или уходишь?»* – зловредно подсунула услужливая память один из эпизодов забавного сериала, широко известного в узких кругах. Который, кстати, он так и не досмотрел, не узнал, чем все кончилось. Ох, шеф, ну что ж вы так. Ну палитесь же, епт! Или нет... 

Шеф не изменил позы и выражения лица, но Слава мог бы поклясться – в них просматривалось ожидание. Невинная игра в словесный пинг-понг стала отсрочкой, жалкой подачкой горстки времени на осознать. На предвкушение. Насмотреться на чужие губы, надышаться запахом антисептика. В паху заметно потяжелело, не вяло-сладенько, как от просмотра порнухи или ощупывания девичьих прелестей, а острее, больнее, очень непривычно. Жестче. Когда до зарезу нужно, жизненно необходимо, прямо сейчас, здесь. 

Сапковский продолжал улыбаться. Они стояли лицом к лицу, не касаясь друг друга и шумно дыша. Плечи одинаково ровно, в унисон поднимались и опускались, не хватало жеста, намека, кивка головы, поворота тумблера. Как там в старой песне у любимого папой «Наутилуса»? «На двоих с тобой одно лишь дыханье»... И правда, все отлично совпало. Сапковский сыграл, как дудочник на свирели, заманивая в капкан глупую неопределившуюся мышку. Но это мы еще посмотрим, кто мышка, пешка, а кто... Слава набрал в грудь воздуха и сделал то, чего больше всего хотел не только в данный момент, но и на протяжении всего последнего месяца: согнутой в локте рукой подтолкнул босса к стене и, обхватив за шею, впился жадными губами в красивый насмешливый рот.

Смена ролей произошла в ту самую секунду, когда их губы соприкоснулись – спустя мгновение он сам оказался вжатым в белоснежный холодный кафель. Но это было уже не важно.

Сапковский не изменял себе, целовался так же, как и руководил: жестко, напористо, сминая губы и прикусывая язык, словно намеревался съесть партнера, а не доставить удовольствие. Тяжелая рука, вплетя пальцы в волосы на затылке, удерживала железно, не позволяя забыть, у кого здесь власть. Слава поначалу сопротивлялся такой диспозиции и попытался отвоевать фланги, но очень быстро бросил, поддался. В ушах звенело, в груди ухало, в бесполезной черепной коробке воцарилась восхитительная пустота. Спустя какое-то время, в попытке добраться до чужого голого тела, он порвал Сапковскому безрукавку, и тот сбросил ее прямо на пол.

- А если... – прошептал Слава, с восторгом рассматривая обнаженную, идеально депилированную грудь шефа. – Если постучат или поймут, что мы...

- У меня такая репутация, что это не имеет значения... – рассмеялся Сапковский. – Не бойся, никто тебя здесь не тронет, иди сюда.

И Слава пошел.

Вот так. Это вам не Ирочка. Не кроткая Света Вязина, для которой что анал, что орал – без разницы, лишь бы на тачке прокатили и в кафешку сводили. Не отличница Катя с параллельного потока, любительница забить после секса косячок, не рыженькая Надин, не ледышка Кейт и даже не профессионал Эндрю. Тот, кто сосет сейчас твой язык и, кажется, уже высосал весь мозг к чертовой матери, отлично знал, что делает. Знал, что твои ноги – прессованный поролон, тело – подогретый пластилин, а каждую клетку тела до краев заполнило возбуждение. Дикое, слегка безумное. Неправильное.

Вряд ли «прелюдия» длилась больше минуты, но контроль над своим телом Слава потерял. Впервые в жизни он так быстро завелся, впервые забыл и об отцовской просьбе «только не на работе», забыл о том, что, по большому счету, выступает субъектом, а не объектом, учитывая то, как вел себя партнер. 

Забыл обо всем. 

В общем-то, ничего удивительного в этом не было: до сих пор Слава имел лишь мальчиков, причем тем же способом, что и девочек, не считая нюансов. 

Но у него никогда не было мужчины. Того, кто сумеет взять верх.

- Да ты течешь, мой мальчик, – ехидно прошептал Сапковский прямо в ухо Славы, грубо проведя ладонью от его пупка к паху. – Большое количество предэякулята свидетельствует о здоровье простаты, но я бы предпочел, чтобы ты продержался подольше. Обопрись о стену. 

Если он решит мне отсосать, я грохнусь в обморок, думал Слава, пока шеф снимал с него халат, расстегивал пуговицы брюк и по-хозяйски расправлялся с ремнем. Это возбуждало до икоты и в то же время ощущалось как унижение. Абсурдность ситуации проистекала не из самого факта раздевания, а из того, как легко Сапковский подчинил своей воле, заставил забыть, что это он, Слава, обычно сверху. То есть не обычно, а по умолчанию. Без исключений.

- Я не... – снова вступил в борьбу Слава. – Ты не понимаешь...

- Я же сказал – я тебя не держу, ты свободен, – объяснил Сапковский, немного ослабляя хватку. – А если нет – будь послушным мальчиком и не дергайся.

И Слава снова уступил. Это был не просто новый опыт, это была новая вселенная, нечто вроде Иркиного прихода с мультиками, когда то, что раньше было для тебя табу, открывается в новом свете. Например, подчинение и контроль. Сапковский, подобно многорукому Шиве, был всюду. В паху, на животе, где-то сзади и внутри головы. Он почти не давал трогать себя, умело блокировал руки, не позволяя вывернуться и собственноручно погасить зов плоти. Твердые пальцы время от времени прохаживались по скованному бельем стояку, вызывая сильнейшее желание, отголосок, отзвук удовольствия, фантомный оргазм. Горячий и безжалостный, словно дьявольский скульптор, босс лепил из пластилинового Славы готовую вот-вот взорваться аморфную массу, и кто знает, чем это могло закончиться. 

- Хххватиит... все, я больше не... – это сказал не Слава, а его второе или третье я, рыдающее от стыда. В штанах он еще не кончал, вот это, сука, будет жесть.

- Точно? – с усмешкой спросил мучитель, целуя прибалдевшего интерна в висок. – Ты уверен? Все прекращаем?

Сердце Славы тут же замерло от ужаса, протестуя от того, что все может вот так сразу кончиться. Содержимое трусов извергло из себя очередную гигантскую порцию смазки и предупреждающе одеревенело.

- Н-нет...

- Тогда убери руки... не мешай мне. 

От дурацкого, детского какого-то восторга Слава едва не завершил все сам и только благодаря многолетним тренировкам силы воли сдержался. Сапковский резко, двумя пальцами спустил промокшие трусы, и умелая ладонь окончательно и бесповоротно опустилась на святая святых уже без всяких преград. 

Конечно, бессчетное количество раз Слава предавался невинному удовольствию самоудовлетворения, да и другие помогали таким образом разрядиться. Девушки глупо хихикали и вечно боялись испачкаться, парни вели себя наглее и работали правой со знанием дела. Но когда твой обнаженный член, нежно взращиваемый в течение двадцати пяти лет, находится в руках у многоопытного босса, поневоле задумаешься о таких вещах, как «ручное управление» или «а где там у него кнопка». «Кнопка» в паху у Славы, восемнадцать сантиметров, необрезанный, пребывала в полуобморочном состоянии. Сапковский, удерживая Славу за половой орган, как за рычаг, не спешил доводить дело до конца, при этом выглядел довольным, даже самодовольным, будто выиграл приз или победил в соревновании. Словно не мог решить, что бы такого сделать с доставшимся ему богатством: едва прикасаясь, ласкал промежность, перебирал в пальцах поджавшиеся яички, подбадривая и призывая не терять твердости духа. В общем, издевался по полной. Яйца у Славы уже звенели так, что в ушах закладывало, а Сапковский все мял их, но потом вдруг остановился.

- Я же попросил – убери руки, – велел шеф. – И давай-ка, повернись.

Слава, как сомнамбула, подчинился. Он представлял, как выглядит: со спущенными штанами, железным стояком и слюнями до колен. И все это происходит на работе. С шефом.

Тот приобнял его со спины, вплотную прижав к себе. Голой задницей Слава почувствовал прохладный металл пряжки, впившейся прямо в ложбинку. У Сапковского тоже конкретно стояло, о чем недвусмысленно намекал бугор в штанах, проехавшийся между Славиных ягодиц. У Славы отнялись речь, слух и голос, когда ему стали дрочить, в том же, неизменном дадди-стайл: напористо, грубо и болезненно, захватывая и оттягивая нежную кожицу члена, проезжаясь по головке сложенными в кольцо твердыми пальцами, время от времени задевая уздечку и пощипывая чувствительную мошонку. Иногда он останавливался, проверяя реакцию, а убедившись, что жертва трепыхается как положено, продолжал в том же духе. Уложив голову Сапковскому на плечо и вцепившись в его предплечья, Слава глухо ойкал и сладострастно мычал, уже не пытаясь ни осознать, что происходит, ни вмешаться, ни... Похуй.

- Живой? – поинтересовался Сапковский, снова останавливаясь и слизывая с виска жертвы каплю пота. – Какой ты, Ярослав Адамыч, нежный. Ну, не скули... Иногда нужно и потерпеть. Ты же делал девочкам больно, признайся? Забирался в них глубоко-глубоко, так, что они визжали и дергались? Гордился тем, какой у тебя большой и твердый? Скажи мне!

- Сука-а-а... – простонал Слава, от избытка чувств расцарапывая ногтями запястье шефа. – Бля-адь... Дай мне кончить, ну...

Сапковский хмыкнул и снова энергично заработал ладонью. Слава взмок, его потряхивало как в припадке, мир, уменьшившийся до размеров манипуляционной, бешено вертелся вокруг своей оси, а центром этой конструкции был он сам, Слава Гурвич. Бесстыдно выгнувшись, двигал бедрами, жадно толкался в чужую ладонь, как бездомный щенок, которому нужно уткнуться в чью-то руку, чтобы не умереть от недостатка ласки. Где-то за окном заскрипели открывающиеся ворота, резко, призывно загудел сигнал скорой. 

- Фа-а-ак... – вырвалось у Славы. Сердце в последний раз подпрыгнуло, в паху разлилось огненное море. Сапковский скользнул свободной рукой вдоль ануса и несильно нажал на промежность. – Боже-е-е... ка-ак  я... ты-ы... бля-адь...

Кончал он, наверное, минуты две. Мириады звезд перед глазами собирались в радиальные созвездия, от них отлетали стрелы метеоритов, от шума в ушах наступила глухота. Шеф какое-то время гладил его подрагивающий живот, размазывая по темным кудряшкам лобковых волос капельки спермы, потом легонько шлепнул по заднице.

- Одевайся. 

Все еще пребывая в мутной запредельности, Слава уцепился за ремень Сапковского и разлепил глаза. Он был хорошо воспитан и понимал, что с его стороны обязательно должна последовать благодарность. 

- Я... сейчас...

- Не сегодня, – усмехнулся Сапковский левой бровью. – Будем считать, что знакомство состоялось. И приведи себя в порядок. В шкафу есть запасной костюм, можешь взять рубашку оттуда.

Сменив разорванную майку на невесть откуда взявшуюся чистую, Сапковский не спеша мыл руки в угловом умывальнике, методично намыливая ладони, словно только что не отдрочил интерну, а провел стандартную плановую эндоскопию. Он не обращал внимания на Славу и уже ничем не напоминал самого себя минуту назад. Слава какое-то время таращился на него, а потом кивнул. И вдруг выдохнул:

- Откуда ты знаешь мою маму?

После случившегося вопрос прозвучал невероятно тупо и некстати, но Слава слишком давно хотел получить ответ.

- Я был на концерте с ее участием. Если память мне не изменяет, это было лет пять назад. 

- И что же она играла? – воинственно спросил Слава, разозлившись непонятно почему.

- Вальсы Шуберта. Это был «Фестиваль цветов» в Музкомедии.

- И что, вот так прямо сразу запомнил, какой у нее цвет глаз?

- Почему же, мы немного пообщались. Я был одним из жертвователей – собирали деньги на перинатальный центр.  

- И все? Потом ты с ней не встречался? Ни разу?

- Нет.

Сапковский отнюдь не был расположен играть в следователя и подозреваемого, но в Славу уже вселился черт.

- А что ты делал в Эмиратах? Ты был там один?

- Я попросил бы вас... Ярослав Адамович... – Сине-зеленые глаза Сапковского сузились, рот сжался до обычной полоски. – Придерживаться субординации и обращаться ко мне на вы. Сегодня и впредь. Выйдите через второй выход – вон та дверь, слева. Она ведет в коридор травмы. Всего доброго. 

Слава заалел ушами и заткнулся. Вдруг захотелось выругаться, в носу защипало, как бывает, когда в чем-то сильно разочаровываешься. Пьяно покачиваясь, он натянул оставшуюся одежду, и спустя десять минут уже сидел в пустой ординаторской, уткнувшись носом в так и не открытую папку, наедине с воспоминаниями и томительно-приятным чувством опустошенности. 

«И все-таки ты вляпался! – резюмировало сознание. – Что делать будешь?»

Слава пожал плечами и вдруг нервно, полуистерически расхохотался.

Комментарий к Главе 4

* Слава вспоминает эпизод из сериала «Queer as Folk» (Близкие друзья), где один из главных героев  произносит эту фразу, находясь в похожей позе.

На всякий случай уточняю, что не визуально, ни ментально Брайан Кинни на доктора Сапковского не похож. Вообще. Он просто прикалывается )

Глава 5 

Помолвку Варя и Артем собирались отмечать в ресторане, но потом невеста передумала, и мероприятие перенесли к ней домой, в уютную квартирку на Ольгиевской. 

О Варе, несмотря на быстро сложившиеся дружеские отношения, Слава знал немного. Родом из небольшого областного центра, квартира арендована на двоих с подругой, родители умерли, есть еще бабушка и младший брат. Невысокая, пухленькая, с милым личиком и густыми светлыми волосами, она привлекала очаровательной женственностью, которую невозможно было скрыть под строгим костюмом медсестры. Такой тип женщин мама называла «уютными пышечками». Яна время от времени заставляла ее худеть, и тогда на милом личике появлялось выражение неумолимой решительности, и даже прорезалась морщинка – недели на две. Слава считал, что Варя в своей комплекции вполне гармонична, пять-семь лишних кило погоды не делают, главное – чтоб человек был хороший. Варя была определенно хорошей, хотя временами такой же непонятной, как и остальной женский пол.

В небольшую двушку набилось человек пятнадцать, в основном, коллеги из больницы плюс несколько приятелей Артема. Все разбились на группки и рассредоточились по углам, благо конфигурация старинной планировки позволяла. Друзья Артема оказались знакомыми Завьялова – ходили с ним в одну качалку. Полдюжины качков сразу оккупировали балкон, громко обсуждая новые марки протеинов и гейнеров, время от времени отвлекаясь на новые блюда и тосты в честь жениха и невесты. 

Яна, как всегда, не смогла примкнуть ни к одной компании и слонялась из угла в угол, время от времени с авторитетным видом сообщая присутствующим свое ценное мнение по любым обсуждаемым вопросам. Слава перестал удивляться, как могла Варя выбрать себе такую подругу, и даже нашел в девушке положительные стороны. Яна казалась гипертрофированной версией Вари: вместо честности – язвительность и сарказм, вместо исполнительности – нарочитая старательность, ну а в плане тыканья носом в дурно пахнущую субстанцию с ней мало кто мог бы посоревноваться. Сейчас, в данную минуту, Слава и сам не отказался бы от верного друга, способного выложить все, что о нем думает – без лицемерия и жалости. Всю жизнь он был «чьим-то сыном», мальчиком «с перспективами» и, несмотря на отсутствие комплексов, редко был уверен в искренности окружающих. Даже Варя иногда льстила ему, причем делала это неосознанно, просто потому что он был красивым парнем из хорошей семьи, который ей нравился.

Смотрелась она очень мило: мягкими локонами, нежным румянцем и гибкой фигуркой в розовом платье Варя напоминала статуэтку пастушки дрезденского фарфора. К столу напекла и наготовила зачем-то как на свадьбу, с женихом почти не общалась, постоянно отходила куда-то с телефоном и выглядела рассеянной. 

Артем, вопреки ожиданиям, разочаровал. Он длинно и неинтересно говорил о своей доле в бизнесе, о том, как удачно поменял машину и как джамшуты из Молдовы испортили ему фасад дома. Влюблен жених или нет – Слава так и не понял, а с Варей давно все было ясно.

Дубинин, выходящий из кухни с бутылкой коньяка в руках, не особо обрадовал, но и не удивил, зато Ирочка, эффектной внешностью сильно затмевающая хозяйку, своим присутствием неприятно поразила. Варя терпеть ее не могла, никогда не стеснялась съязвить, а то и прямым текстом выразить все, что думает о «фифе». И все равно – пригласила. Но пораскинув мозгами, Слава поумерил досаду. Ирочка напросилась сама, в этом не было сомнений, отказать ей в данных обстоятельствах означало вызвать недовольство высокого начальства, не явное, так косвенное. Со всеми вытекающими. 

Несколько медсестер, сгрудившись у искусственного камина, шумно и весело кого-то обсуждали. Услышав знакомую фамилию, Слава вздрогнул, как от укола, и сразу отошел подальше, а потом и вовсе на кухню сбежал – лишь бы не слышать.

- И зачем столько всего? – Шеренгу подготовленных к выносу блюд увенчивало наполненное чем-то пестрым и пахучим стеклянное блюдо. Слава принюхался и сообщил невесте: – На столе нет места даже для вилок. Что это вообще?

- Ризотто с лисичками, – медленно проговорила Варя и озадаченно наморщила лоб. –  Тёмка любит. Что, совсем некуда ставить?

- На пол можно, – сообщил Слава и отодвинул соте с лисичками подальше. – Завтра утром съедите. Ты вообще в порядке?

Варя с удивлением посмотрела на него.

- Конечно. А что, плохо выгляжу?

- Отлично выглядишь... – Слава решил не уточнять насчет рассеянного вида. – Я про вчера... 

- А, это... – Варя вздохнула. – Веришь, сама не знаю, что на меня нашло... Смена – полный пиздец, подготовка к свадьбе все нервы вымотала, а этот... Короче, сорвалась. 

Славу внезапно осенило.

- Варюш... А ты... ну... не залетела часом?

- Нет, конечно... – Варя уверенно покачала головой. – Нет. Просто устала. Полночи с Янкой на кухне проторчали.

- Ок, – Слава сделал вид, что удовлетворен, хотя на самом деле расценил случившееся как ЧП. 

«Наш дорогой шеф» придумал очередную блажь: вознамерился сделать из старшей сестры личную секретаршу, и новые обязанности, вдобавок к основным, повисли на ней непосильным грузом. В итоге Варя что-то напутала в зарплатных табелях, за что «дорогой шеф» ее, естественно, вздрючил. Но переусердствовал: обозвав босса «вонючим Гитлером», разъяренная девушка швырнула ему в голову картонным накопителем, который, в свою очередь, разбил дорогущую лампу в операционной. Отделение притихло от ужаса: Сапковский не терпел малейших словесных возражений, не говоря о прямом сопротивлении, тем более с порчей имущества. Но все обошлось на удивление благополучно – запасная лампа нашлась на складе, Варю попросили глотнуть корвалольчика, вписали в штрафной список и больше не трогали.

Представив, что чувствовал Сапковский, когда ему в лоб летела тяжелая коробка, Слава злорадно улыбнулся. Стало даже немного жаль, что этого козла не задело хотя бы по касательной. 

- Могу чем-то помочь? – спросил он, обнимая девушку за округлые плечи. – Жалуйся, малыш.

- Эй, ты чего? – Варя нахмурилась. – Решил, что я себя насильно замуж выдаю, да? И про Артема навыдумывал ерунды всякой? Глупый... Просто поверь на слово: я нашла именно то, что искала, но такие вещи не всегда очевидны. Тёмке нужна семья, мне нужна семья, и все у нас будет хорошо. Кстати, о помощи ... – она заглянула Славе в лицо. – Решил свои дела? 

- В процессе. – Слава растянул губы в ответной улыбке. – Спасибо тебе, Варь. Я твой должник по гроб жизни и во веки веков. Если луну с неба нужно, море там переплыть, ты это... обращайся.

- Обращусь, даже не сомневайся, – хитро подмигнула Варя, подхватила отставленное блюдо и потащила к гостям. 

То, что она сделала для него в минувший вторник, невозможно было не оценить по достоинству. Запущенная учеба, пропуск половины консультаций и конференции со сдачей отчетной работы вылились в серьезную проблему, требующую немедленного решения. Научный руководитель проявил гуманность и выделил для досдачи дополнительную неделю, отдавая должное и месту интернатуры, и общей успеваемости Гурвича-младшего, а больше всего, конечно, Гурвичу-старшему. Славе не хватило одного дня, даже не дня, а пары часов, в течение которых Варя героически его прикрывала, чем в прямом смысле спасла и от сатрапа-начальника, и от позора оказаться в числе неуспевающих. Сапковский скидок никому не делал: не успел в установленные сроки – проблема твоя, отпрашиваться бесполезно. А учитывая, что сочувствующий из него был, как из палача – психолог, никто не удивлялся, что в шестом отделении работали гораздо лучше, чем учились. 

Несмотря на короткое «приключение» в кабинете эндоскопии, Слава не рассчитывал, что отношение к нему изменится. Однако случившееся довольно сильно его задело: во-первых, он никогда не сталкивался с подобным в формате начальник-подчиненный и не знал, как себя вести, во-вторых, терпеть не мог неопределенности, и в-третьих, Сапковский первый начал. Зацепило конкретно, словно крюком ядовитым проткнуло, и торчит железка внутри – ноет, мешает, а потянешь вытянуть – больно.  

Ночь после «воспитательного инцидента с элементами эротики» прошла нервно: бодрствование до пяти утра, терзание всякой чушью, бесполезная пробежка по побережью, на которой еще и лодыжку подвернул. В итоге не надумал ничего лучше, чем взять инициативу в свои руки и вызвать шефа на разговор. Попытку пообщаться он предпринял уже на следующее утро, Сапковский не отреагировал, а когда бледный от волнения Слава прихромал к кабинету в пятый раз, отшил так, что моментально отбил охоту к любым попыткам выяснения отношений. И в этот, и в последующие дни Славу демонстративно игнорировали, время от времени «одаривая» неприязненным взглядом. Не будь он уверен в здравии собственного рассудка, решил бы, что ничего не было. 

Но ведь БЫЛО.

Насмешливые глаза и вздернутая бровь, шепот, пробирающий до печенок, и одна маленькая деталь, которую Слава припомнил позднее. Тату. Он мог бы поклясться, что у правого соска Сапковского имелась татуировка в виде значка или короткой надписи, но как не напрягал память – вспомнить более детально не смог. Чертов сосок не давал покоя, чертов шеф не давал покоя, собственный член, натертый, как у курсанта-первокурсника, ностальгически ныл. Дошло до того, что от скрипа дверей Слава вздрагивал, забывал о том, где находится, и мучительно краснел. Он чувствовал себя так, словно во второй раз потерял девственность.

Ледяное безразличие могло стать отличным антидотом против распространения любой, даже малейшей симпатии, но не стало: окончательно убрать с глаз вязкое марево никак не получалось. Самым неприятным стало открытие, что желание повторения, уже не подсознательное, мешает. Нужно было срочно «заесть» дурацкий, ничего не значащий эпизод и жить дальше, помня о своих интересах. 

Как это сделать максимально эффективно Слава пока не знал и начал уже обдумывать идею взять отпуск за свой счет на пару дней, когда позвонил Дима Колесников.

- Гурвич, совесть есть, нет? – заорал он вместо приветствия так громко, словно общался с футбольной командой. – Где тебя носит, шлемазл? Ты вообще помнишь, что двадцатое – через неделю? Ты вообще помнишь, мать твою за яйца, что в марте мероприятие? Короче, если ты не беременный и не при смерти – завтра же тащи свою жирную жопу на сборы и не позорь команду! 

Дима, то есть Дмитрий Сергеевич, учитель физкультуры в сто двенадцатой школе, был инициатором и моральным вдохновителем нескольких общегородских марафонских забегов и одного международного, который проводился в марте и считался довольно престижным. Его энергией можно было запитать миллионный город, а скрыться, если уж попал в лапы, не представлялось возможным от слова совсем.

- Я пропущу, Дим, – начал Слава, решив временно прикинуться умирающим. – Лодыжку растянул, да и вообще...

- Мне напомнить, сколько раз ты уже пропустил? – осведомился Колесников с ехидством, словно Слава был прогулявшим физру пятиклассником. – Когда это тебя растянутая лодыжка останавливала? Компресс, эластичный бинт – не мне тебя учить! А то народ тут тебя видел недавно, рассказывал – скучный, мол, Гурвич стал и вес набрал.

- Да не набрал я ничего... – обиделся Слава. – Ладно, я попро...

- В девять у Дюка! – рявкнул Колесников и отключился. 

Ранним туманным утром Слава бежал по Трассе Здоровья, старался выдерживать правильный ритм дыхания, жестами приветствовал знакомых велосипедистов и редких в это время суток роллеров, вытирал напульсником пот и думал...

Да, возможно, его использовали как развлечение, игрушку. Забавную и безобидную, типа туповатого Чебурашки.  

Да, шефу глубоко плевать на него как на человека, впрочем, как и на всех остальных. 

Да, истинные мотивы этой игры неясны, и возможно, так и не откроются.

Да и насрать. 

Если Сапковский – гомик, озабоченный молодыми парнями, пусть это будет только его проблемой. Нечего рассуждать и вообще мусолить эту тему! Ничего сверхординарного не произошло, никакого особого кайфа не было, то есть был, но не такой уж и... Здесь Слава отчасти кривил душой и тем не менее повторял этот наивный аутотренинг, как мантру, на протяжении всей пробежки. 

Тело, отвыкшее от серьезной нагрузки, к счастью, не подвело – Слава с трудом, но добежал до условного финиша. Попрощавшись с ребятами, забрался на финальную линию – небольшой холм над морем, с которого открывался чудесный вид на залив, – и буквально рухнул во влажную от росы траву. Перевернулся на спину, уложил под голову руки и блаженно закрыл глаза. Море шумело, убаюкивало, сладковато-пряно, как в детстве, пахли отгнивающие водоросли, призывно кричали чайки. Нет ни одной, ни единой причины для уныния. Ни малейшей. Даже Ирочка, сама о том не подозревая, оказалась полезной: растрепала об их прошлых отношениях, чем оказала неоценимую услугу: теперь многие «догадывались», почему интерн Гурвич стал вдруг нервным и раздражительным, некоторые даже сочувствовали – понятно, такая красотка прокатила. Никому не приходило в голову, как на самом деле все... непросто. А ведь жизнь – прекрасна, молодость вечна, избранная профессия горячо любима и одна на всю жизнь. Сколько-сколько там натикало крокодилу? Сорок?

Ха-ха! 

В общем... Отсоси, Сапковский, и вообще... отъебись.

Спустя неделю их отношения вернулись к первоначальному состоянию, если так можно назвать взаимодействие с отрицательным коэффициентом. Босс сохранял покерфейс и делал вид, что не при делах, Слава приучил себя не таращиться на него при людях и вообще держаться подальше. Периодически где-то внутри, под ребрами, начинало тоскливо ныть, и Слава тут же находил себе занятие: работа, спорт, заброшенные и снова вынутые на свет учебники, любимая музыка, общение с родными – все это неплохо отвлекало.  Однако кое-что все же изменилось: после того самого, «знаменательного» дня Славу начали штрафовать. Наравне со всеми. Собралось сразу три штрафа: за прошлые опоздания, за небрежно заполненный бланк назначений, последний – за отсутствие в палате во время обхода. И то, что в это время он безвинно сидел на толчке, никого не волновало.  

Осуществился еще один, в каком-то смысле спонтанный план: Слава отыскал телефон бывшего приятеля по спортшколе, Лешки Макарова по кличке «пупс». Так его дразнили за малый рост и коренастость, хотя силищи еще тогда, в детстве, Лехе было сполна отмерено, поэтому и из легкой атлетики ушел. Макаров занимался боксом, потом кик-боксингом, дзюдо и карате шотокан, а в последний раз Слава слышал о нем года два назад, как о персональном тренере в каком-то навороченном фитнесс-клубе. Треугольно-квадратный пупс был счастлив слышать, а тем более видеть школьного друга, при встрече обозвал доходягой и потащил хвастаться «железкой».

Спортивный клуб "Мустанг" располагался в спальном районе, но выглядел действительно современным и комфортным. Услышав, чего от него хочет бывший одноклассник, Леха понимающе закивал и радостно принялся Славу пальпировать.

- Я, конечно, наврал, что ты худой, с весом все в порядке. Но хоть я тебе и в пупок дышу, уложу одной левой. А могу и одним пальцем. Попробуем?

Слава согласился – за тем и пришел, минут пять его лениво валяли по матам, потом подняли, сконфуженного и потного, повели в парилку.

- У тебя стандартная проблема, ты зажатый, как гвоздь в доске, – втолковывал приятелю закутанный в банную простыню, крошечный, но страшно опасный Леха. – Чтобы одолеть противника, нужно уметь сжиматься в пружину и моментально, с силой выпрямляться, реакция нужна, а ты статичный, вялый. Да, вялый, и не гунди. Не нужно тебе карате и тем более дзюдо, все нахуй, баловство одно. Добрый старый бокс и немного греко-римской борьбы. Сделаем микс, я потом распишу тебе все, ориентировочно раз в неделю боксируем, два раза в неделю я катаю тебя по татами. 

- Почему это ты меня? – засмеялся Слава. – Это я сегодня не в форме просто.

- Потому что пока еще ты – тюфяк с говном! – провозгласил Леха и заржал. – Лады, не ссы, прорвемся. Через полгода взглядом убивать будешь. Сразу надо было прийти. А сейчас эти ебанашки как, не суются больше? Блядь, да я за покоцанную тачку придушил бы сук! 

Слава заверил, что ебанашек и след простыл, но это не значит, что на горизонте не появятся следующие. Ему было немного совестно врать чудесному добряку Лехе, который после сауны и в суши-бар затащил, и девочку на рецепшене заставил выучить фамилию и запомнить, что «это очень крутой доктор, через пару лет автограф брать будешь», и вообще вел себя как классный пацан. У женатого Макарова год назад родились дочери-близняшки, показав Славе семейное фото, он пустил скупую мужскую слезу, поцеловал карточку и заявил, что, несмотря на пессимистичные прогнозы учителей и тренеров, неплохо зарабатывает и абсолютно счастлив. Пупс оказался прав. После первой же тренировки Слава почувствовал себя мешком с дерьмом, после второй – мешком с дерьмом, опущенным в воду, и только совсем недавно стало полегче. Во всех отношениях. 

Из гостиной донесся всплеск смеха, и Слава пожалел, что не ограничился вручением подарка и не ушел сразу. Ира, болтающая с женихом, выглядела настолько очаровательно, что Слава поневоле залюбовался. Так уж случилось, что все в их семье получались смуглыми брюнетами; отец имел венгерские корни, мама – греческие, а у Гали так вообще присутствовала восточная монобровь, становившаяся с каждым годом все чернее и гуще. Светловолосые и светлокожие люди вызывали у Славы восхищение и любопытство, особенно девушки и дети. Блондинкой Ирочка была ненастоящей, но тем, что имела, пользовалась с умом: рассыпанные по плечам, прямые, как зимний дождь, платиновые волосы, сильно расстегнутая блузка, раскованно-небрежная поза. Жених казался очарованным прелестной гостьей, но Варя как будто этого не замечала и снова тупила в телефон.

За столом речь шла о каких-то навороченных дизайнерских кольцах, последнем писке ювелирной моды. Слава мельком глянул в каталог и хмыкнул – цена за венчальную пару впечатляла.

- Деньги – фигня, – пожал плечами Артем, бросая в рот оливку. – Я хочу, чтобы моя жена носила это кольцо постоянно, не снимая. А тут камни. Да и Варя хотела попроще.

- На работу можно и попроще, – Ира перелистнула страничку каталога. – А в люди, на презентации, деловые встречи следует надевать что-то приличное. Имидж - всё...

- Вот это, похожее на беременного бегемота, – имидж? – фыркнула Яна, округлив искусственно удлиненные глаза. – Пфф... У нас на Соборке такие же продают, из китайского сплава, который через месяц окислится. Правильно Варька сказала – лучше всего обычное гладкое золото. А вообще... пошлость это все, буржуйские понты! 

Ира не удостоила ее взглядом, заговорщицки улыбнулась Артему и, тронув его за локоть, перелистнула каталог.

- Вот посмотри еще. Настоящий лакшери-стайл. Здесь нет камней, дизайн сдержанный, лаконичный. Я видела этот перстень у дочери заместителя губернатора. Очень достойно. Или вот это... 

Сбить ротвейлера-Ирочку с поставленной цели впарить что-то кому-то мог разве что танк. Или тот, кто «был в теме».

- Мы на секунду, – вежливо улыбнулся Слава присутствующим, протягивая Ирочке руку. – Ириш... На два слова.

Ирочка, умница, спорить не стала, по опыту знала, что лучше послушаться. В прихожей, плотно прикрыв за собой дверь, Слава крепко взял ее за плечи и легонько, почти нежно, сжал.

- Значит, так. Ты сейчас же перестаешь трахать людям мозг своим дропшиппингом, а я не включаю плохого мальчика. Ира, прекращай.

- Он же, типа, бизнесмен, – насмешливо пожала красивыми плечами Ирочка, демонстрируя неплохую проницательность. – Или нет?

- Бизнесмен, но не уровня пузатых гоблинов, перед которыми ты на стойке голая танцевала. Яхты или самолета у него нет, и вряд ли будет. Люди ремонтируют дом, возможно, будет ребенок, нахрена им тратить две тыщи денег на хуйню? В общем, я тебя предупредил. И блузку застегни.

- Обожаю, когда ты тако-о-ой, – мурлыкнула Ирочка и повисла на шее у Славы, окутывая нежным облачком дорогих духов. – Стро-огий до мурашек. Ладно, мистер Грей,* но ты везешь меня домой, короче – чейндж!

- Когда-нибудь доиграешься, и я реально тебя выпорю, – то ли всерьез, то ли шутливо сказал Слава, терпеливо отвечая на поцелуй. – Да, и еще – не трогай Артема. Я имею в виду руками. Ясно? Идем, и веди себя прилично.

- Где собираетесь регистрироваться? – спросил Слава, усаживая подругу рядом с собой. – В Центральном загсе?

- Если моя будущая жена согласится, – пожал плечами Артем. – В этом вопросе мы пока не достигли консенсуса. 

- Слишком уж там пафосно, мрамор, потолки... На психику давит, – заметил Митя, присаживаясь по другую сторону от Иры. Он был, на удивление, чисто выбрит, в новом стильном джемпере и ладно сидящих брюках. Ходили слухи, что Дубинину предложили неплохое место в районной поликлинике, а это означало, что либо Сапковский все же выдал ему приличную характеристику, либо Митя врет. Он избегал смотреть на Варю, хотя пристально, почти в упор, рассматривал ее избранника, а тот, в свою очередь, не обращал на него ни малейшего внимания. Даже по сравнению с компактным Дубининым Артем выглядел хилым и мелким, и дело было не в размерах и комплекции, а в образе как таковом. Манера горделиво задирать подбородок и поигрывать несуществующими мускулами усиливала это ощущение. «Ну вот зачем...» – в очередной раз подумал Слава, искренне жалея Варю, вопреки ее собственной просьбе.

– Варь, ты ж, если не ошибаюсь, в Кракове собиралась замуж выходить, венчаться в костеле... Или в православие перейдешь? – спросил Митя, продолжая гипнотизировать взглядом нахохлившегося жениха. 

- У нас в этом плане непреодолимые межконфессиональные противоречия. – Варя нехотя  оторвала глаза от телефона. – Скорее всего, обойдемся вообще без венчания.

- А вы слыхали, в Америке геи-попы есть? – со знанием дела высказался Завьялов, громко притопавший за новой порцией животного белка в виде тушеного кролика и запечённой индейки. – Ну, то есть эти... пасторы. Венчают, прикиньте, даже обычные гетеро-пары. Ну не суки? Сначала талдычат: раб божий, пока смерть не разлучит... А потом эти говномесы идут домой и ебутся в жопу.

Слава, который все это слышал раньше и не придавал значения, неожиданно для себя напрягся.

- Фи, как некраси-иво – за-аглядывать в чужу-ую па-астель, – противным дискантом пропел Дубинин и, паясничая, пошлепал губами. – Владичка, нужно быть толе-рантным! Запомни это слово, а лучше запиши. Кстати, если к тебе в качалке цепляются педики, пиздить их не обязательно. Достаточно дать отсосать, это идеальное профилактические средство для пидарасов – драть их в прямом, а не в переносном смысле. Хотя можно и по очереди.  

- Сука, да я бы сблевал, – гнусаво заржал Завьялов, а Слава поразился самому себе – как это тело с ушами Шрека могло когда-то нравиться? Ка-ак? Мерзость и скудоумие.

- Ладно вы все, хватит! – решительно оборвала дружный смех Верочка. – Владик, ты стоматолога Камышова помнишь? Я весной тебя к нему водила.

Лицо Завьялова приобрело выражение роденовского мыслителя.

- Сан Саныч... – кивнул он. – Клевый чувак и отличный хирург, я думал, мне восьмерку будет час выдирать, а он – р-р-раз, и зубище в кювете... А че? 

- А то! – Верочка шутливо склонила голову набок. – Ты же сильно рисковал. Мало ли, что этот, как ты выразился, говномес, мог вложить тебе в открытый, беззащитный ротик. Его парень, кстати, в той же поликлинике работает, терапевтом. М?..

Теперь уже Слава едва удержался, чтобы не прыснуть – таким дебильно-растерянным выглядел Влад, да и Митя не лучше. Ай да Верочка... Вот тебе и тихоня. Хоть бы этот гамадрил ее не обидел, вон набычился уже. Обстановку нужно было срочно разряжать,  Слава налил себе вина и хотел уже произнести тост, но в дверь позвонили.

Варя побежала открывать и почему-то задержалась.

- Кто там? – недовольно крикнул Артем спустя полминуты, не двигаясь с места. – Ва-арь!

Слава тоже прислушался, отхлебнул пару глотков и, захватив бокал, отправился посмотреть, где там застряла невеста. В прихожей, рядом с неподвижной Варей, на натертом узорчатом паркете стояла роскошная корзина помпезных алых роз, украшенных веточками нежно-розового флёрдоранжа. 

Закусив губу, Варя протянула Славе записку, нацарапанную карандашом на больничном бланке.

«Надеюсь, этого достаточно. Жду завтра к семи, замените Бижецкую. И подготовьте аттестационные документы, которые я просил».

Подпись отсутствовала.

- Завтра на двенадцать в салон, я же записалась, я его предупреждала, что беру отгул... – по щекам у Вари скорбными ручейками потекли слезы. – Один выходной в неделю, один! Платье никак выбрать не могу, Тёмка бесится... Слав, я не могу больше, уволюсь к чертовой...

- Ничего, ничего, мы что-нибудь придумаем... – Слава успокаивающе гладил Варю по голове, хотя отлично понимал, что ничего тут не придумаешь и никак не поможешь. – Ничего... Когда-нибудь он нарвется. Рано или поздно это случится. Держись. 

Уведомление об смске от мамы Слава проморгал, и первое, и второе, и пятое, поэтому,  услышав в телефоне теплые нотки знакомого голоса, устыдился.

- Ребенок, ты живой там? – мама с трудом перекрикивала уличный шум, но было понятно, что она не сердится. – Подъезжай на площадь, пообедаем вместе. Давай-давай, я знаю, что ты не на смене. 

Слава оторвался от монитора, выудил из сумки Тауфон и осторожно закапал в левый, а потом в правый глаз. Подержав голову в нужном положении, встряхнулся и с наслаждением потянулся. Три с половиной часа подряд за стационарным компьютером он не высиживал с пятого курса, да и то Галя выгоняла его на воздух каждые два часа. Зато количество историй болезни, которое эндоскопический крокодил велел ввести в программу, уменьшилось процентов на девяносто. Страшно было представить, как, даже теоретически, Варя справилась бы сама. Но ведь для этого и существуют друзья!

- Почти закончил! – крикнул Слава, обернувшись к двери. – Ва-арь, принеси мне еще компотика!

- Ща, секунду! – донеслось из кухни.

Через полминуты возле правой Славиной руки оказалась огромная глиняная кружка для пунша, наполненная восхитительно пахнущим сливово-яблочным компотом. В рубиновой жидкости плавали тонкие дольки лимона и крупные кубики льда.

- Не успела нормально остудить, – сообщила Варя, с умилением глядя, как Слава шумно глотает ароматную вкуснятину. – Осторожнее, обольешься... Славка!

- Это невыразимо прекрасно, я благодарю вас, милая леди, – блаженно выдохнув, Слава вернул ей кружку. – Осталось две штуки людей, ты их уже сама оприходуй, ладно? Мама хочет встретиться.

- Мама – это святое, тем более твоя! – категорично заявила Варя. – Славка. Вот как, ну скажи мне, как и когда я смогу тебя отблагодарить? Дал бы хоть себя трахнуть разок, по-дружески. Сволочь ты, вот кто. 

- У меня сугубо корыстные личные интересы, – демонически хихикнул Слава, пряча глазные капли обратно. – Надеюсь, гипотезу о том, что человек человеку волк, рано или поздно опровергнут. Когда закончишь, проверь, лады? Вдруг я в фамилиях где-то накосячил...

- Обязательно, – поцеловав приятеля в щеку, Варя вытерла следы от помады. – Слав. Ты извини, конечно, что снова спрашиваю, но... Ты еще не определился, с кем будешь?

Слава смущенно потер нос мизинцем. Предстоящая свадьба и необходимость найти себе пару в очередной раз вылетела у него из головы.

- Черт, забыл... Короче, давай так. По умолчанию – я с подругой. Но если не получится, тогда найду кого-нибудь из друзей, ладно? 

- Идёт! – Варя обрадованно улыбнулась. – Так, ну ты помнишь – белое и голубое не надевать, это для свидетелей. 

- Обижаешь, – протянул Слава, зашнуровывая кеды. – Я буду в черном, и жаль, что с неформальной церемонией не получилось.

- Там будут Темкины партнеры, а они все старые пердуны... – Варя сняла с плечиков Славину куртку и набросила ему на плечи. – Ну, до завтра!

- До завтра!

До Екатерининской он добрался за двадцать минут пешком, стараясь не идти слишком быстро, чтобы не взопреть – солнце все еще палило во всю силу душной одесской осени, никак не желающей расставаться с летом.

Марина Гурвич сидела за угловым столиком и читала, подперев сжатым кулачком острый подбородок и засунув вторую руку в карман рваных джинсов; ярко-алая кожаная косуха небрежно покачивалась на спинке кресла. Коротко стриженные густые волосы пребывали в легком беспорядке, словно растревоженные ветром, ворот льняной рубашки расстегнут, чуть приоткрывая загорелую грудь. Она и сама была как ветерок – легкая, порывистая, тонкая, как подросток, и такая же непосредственная. 

- Стоять! – велела Марина, как только Слава приблизился. – Сними очки. А теперь подойди... фокус поймаю...  И не надо так ухмыляться, имею право зачекиниться в любимой кафешке с любимым сыном.    

Отщелкав их обоих несколько раз телефоном, она в секунду настрочила короткий комментарий и, судя по довольному лицу, тут же выложила фотку в инстаграмм. 

- Мамуль, ты чудо, – заявил Слава, кладя рейбены на стол и целуя руку матери. – Но! Прекрасная рассветная фея, не могла бы ты одеться – у нас, слава Озирису, уже не август.

- Бессовестный льстец и тиран, весь в отца, – мелодично рассмеялась мама, чмокнула Славу в щеку и послушно приподнялась, позволяя надеть на себя куртку. – Итак, дорогой сын, причина, по которой я оторвала тебя от важных, надеюсь, дел...

- Важных, мам, клянусь, очень важных, – Слава прижал к груди правую руку. – Варе помогал с канцелярщиной, до сих пор от клавы пальцы в растопырку. 

- Отлично, значит, и мне поможешь... – Марина Гурвич откинулась на спинку плетеного стула и виновато посмотрела на сына. – Предупреждаю сразу – тебе не понравится!

- Ради тебя я готов сразиться хоть с драконом, – заявил Слава, возвращая официанту меню. – Жалко, что папа давно его прикончил.  

- Если бы дракон... – мама трагически закатила глаза и стала еще больше похожа на школьницу. – Короче, суть. На днях в аптеке Гаевского презентация штатовских БАДов, у дистрибьютора, это один чувак, жуткий сноб, но хрен с ним, короче, у него сын-подросток, по словам папочки, просто бредит хирургией. Потом я свяжусь с Лешей, и он эту лавочку проверит, но пока придется потерпеть – спонсор обещает золотые горы, а Костик, если не свистит, притащит на тусовку Грабовского, того самого боксера, чья новая жена – замдиректора Департамента коммунальной собственности, жутко влиятельная тетка, давно хотела ее пробить по нашей теме. Славка, я чувствую – еще один рывок – и все. Еще совсем немного...

Из не вполне связного потока слов Слава понял главное: речь идет об очередном благотворительном мероприятии, а «наша тема» – сбор средств на пансионат для одиноких стариков. Земельный участок вот уже полтора года пыталась выбить у мэрии одна из общественных организаций. Марина в организации не состояла – ее участие, хоть и достаточно активное, было неофициальным. Но упорство, энергия и целеустремленность двигали горы и поворачивали реки вспять.

Слава с детства знал, что маму, в отличие от папы, отвлекать от дел можно и нужно. Однако выходило так, что дома она находилась едва ли чаще, чем отец. Постоянно случались какие-то концерты, сольные выступления, фотовернисажи маринистов или выставки-продажи креативных вязаных корзинок. Имея возможность открывать двери «высоких» кабинетов без особого труда, а иногда и ногой, она вечно что-то организовывала, выбивала какую-то помощь, постоянно с кем-то ругалась и взывала к милосердию власть имущих, виртуозно играя на склонности престарелых чиновников к красивым женщинам и их же извечной любви к пиару. 

Благотворительные концерты в денежном эквиваленте приносили мало, но неплохо работали в информационном поле, тут у мамы имелась отличная группа поддержки – несколько одноклассников работали в СМИ, двое руководили ТВ-студиями. В телевизоре она мелькала нечасто, зато собственный канал на YouTube с пятьюдесятью тысячами подписчиков пользовался популярностью в определенных кругах. На канал Слава заходил редко – его смущало, когда в чатах и прямых эфирах мама ругалась матом и всуе использовала такие слова как «мудак» и «невъебенно». 

Землю под застройку пообещал не кто иной, как мэр, в самом начале, когда Марина только начала интересоваться этим вопросом и добилась личной аудиенции. Однако предложенное место для благой цели не подходило – в центре города, рядом с шумной и пыльной магистралью, плюс для этого пришлось бы сносить десяток магазинов. Активисты настаивали на другом участке – ближайшем к городу кусочке земли с живописной березовой рощей и в трех шагах от побережья. Задача казалась невыполнимой, пока не нашелся относительно приемлемый выход: один из владельцев недостроенного коттеджного поселка был готов уступить и место и строения за приличную компенсацию. Оставалось решить материальный вопрос. Деньги в последнее время еле текли вялым ручейком, и мама искала спонсора, которого можно не просто уговорить, а заразить идеей. Вероятно, упомянутая презентация БАДов имела к этому поиску какое-то отношение.

- Нашелся спонсор?

- Надеюсь, что да... – Марина поморщилась и пожала плечами. – Сам он мерзкий типчик. Но плевать, лишь бы денег дал. 

- Много надо? – поинтересовался Слава. – А что папа говорит?

- Он говорит, что цели не всегда оправдывают средства, ты же знаешь. Короче, ребенок, на тебя вся надежда. 

- Мои скромные пять тыщ баксов и восемьсот тридцать евро в твоем распоряжении, – улыбнулся Слава, изображая намерение вынуть из кошелька кредитку. – Еще грузчиком могу...

Мама укоризненно погрозила ему тонким пальцем. 

- Не язви. Помню, когда-то ты отлично заговаривал зубы моим подругам, одну даже убедил, что папе вот-вот дадут Нобелевскую премию. Тетю Алису, помнишь? До сих пор эта клуша на меня дуется.

- Надеюсь, никого не нужно охмурять? – нахмурился Слава, осененный неприятной догадкой. – Я, в отличие от тебя, в театральном мастерстве не силен.

- Нет, я же сказала, это мальчик. Хочет стать хирургом. У папочки-буржуя в связи с этим стресс и падают надои конвертированного бабла. Через неделю-две наследника привезут из Праги, можно организовать встречу. Хотя бы просто попробуй.

- В семействе завелась белая ворона? – понимающе кивнул Слава. – И я должен помочь лишить бедного ребенка мечты?

- Это некорректный вывод, – возразила мама. – Хотя бизнес в самом деле немаленький, понять родителей можно. Поймешь, когда познакомишься, пока не буду грузить тебя нюансами. А они есть.

- И как это повлияет на решение нашего вопроса? – уже с большим интересом спросил Слава, пытаясь представить себе прыщавого задрота, мечтающего потрошить трупы одноклассников. На первом курсе универа был у них один такой – очочки, затрапезный вид и ухмылка Ганнибала Лектера. Вычислили, проверили у психиатра, перевели на биофак. – Ты так и не сказала, сколько нужно, конкретно?

- Допустим, сто тысяч евро, – задумчиво ответила Марина. – Дело не в сумме. У чувака суперсовременная сеть аптек, тех самых, где все роботизировано. Сложно представить, какие там обороты и насколько все легально. Захочет ли он проводить пожертвование по банку, с отчетностью и внесением в бухгалтерские документы? Нужна мотивация, и я хочу, чтобы он был мне обязан. Понимаешь?

- Смутно, – признался Слава. – Но опустим подробности. Сколько мальчику лет?

- Пятнадцать. 

- Ты его видела?

- Нет, только фото. И не переживай, он не прыщавый дрочер и не псих. Просто... в общем, увидишь. Ну... что?

- Ты уже знаешь – что, – улыбнулся Слава, накрывая холодную руку матери своей. Мужская ладонь казалась огромной, а женская – крошечной. А ведь когда-то она носила меня в себе, – с трепетом подумал Слава. – Сделаем. Но результат не гарантирую, что-то я в последнее время потерял убеждательную форму.

- Новость номер два, – мама послала сыну воздушный поцелуй, полезла в сумку и вытащила небольшой конверт. – Извини, ребенок, но мой подарок на папину днюху уже готов. 

Слава развернул конверт, посмотрел на фото и хмыкнул – действительно... Папа, милый, родной папа точно будет в восторге.

- Ты знаешь, как давно он хотел этого. Пришлось прищемить гениталии кое-кому из облсовета, но теперь эту табличку фиг снимешь – все законно. Нам вдвойне повезло –  здание только-только отреставрировали, раньше и смысла не было. В общем, дядя Боря увековечен, если не навсегда, то надолго. Официальное открытие завтра в десять – с блэкджеком и чиновниками. Ну, как? 

 «В этом доме, с 1944-го по 1993-й год жил доктор наук, выдающийся врач-патологоанатом, профессор Борис Игнатьевич Кузьминский». Табличка выглядела достойно и придавала фасаду старого дома на Дворянской еще более солидный вид. Того самого дома, куда полуголодного, брошенного родным отцом подростка привел и сделал сыном и наследником совершенно чужой человек. 

- Мамуль, ты просто гениальна, – искренне признал Слава. – А я бестолочь, до сих пор не...

- Я это предполагала, – весело подмигнула мама. – Будет от нас обоих. Новость номер... три! Сейчас я подниму тебе настроение, потому что в каком-то смысле это моя благодарность авансом. 

- Да? – заинтригованно спросил Слава. Мамины сюрпризы обычно не разочаровывали.

- На работе первым делом зайди в палату Никифорова.

- Вот спасибо! – развел руками Слава. – Ну-у, пока совсем холодно, настроение стремительно падает. 

- Как думаешь, что ты там увидишь? – мама явно прикалывалась, но Славе ее тон почему-то не нравился.

- Никифорову зашили рот? – предположил Слава, но тут же поправился: – Нет, тогда медсестрам придется заталкивать таблетки ему прямо в задницу.

- Ни-че-го! – довольно ухмыльнулась мама и победно блеснула глазами. – И никого! Разве что санитарку с ведром и шваброй.

- И... где? – Слава вопросительно поднял бровь, но тут же опустил. – Оно?

- В пансионате. Недалеко, в черте города. Взяли на полгода, потом продлят путевку. 

- Ничего не понял, – помотал головой Слава. – Ему нужен постоянный уход и наблюдение, без контроля он может сам себе...

- Там отличный контроль, не переживай, – в глазах мамы блеснул не свойственный ей злобный костерок. – И решетки на окнах, и даже смирительные рубашки. Ни одна тварь не смеет стрелять в моего сына безнаказанно. Да, не так уж сложно было найти в прокуратуре людей, которые поняли свою ошибку и исправили. 

Заметив, что Слава нахмурился, она добавила:

- Это не психбольница. 

- А что?

- Я же сказала – пансионат. Туберкулезный, для людей с закрытой неострой формой. Там для этого урода отличный контингент – две трети бывшие зеки. И, в отличие от вашей больницы, он там будет находиться не на птичьих правах, а официально. И врачи там есть, и медсестры. Не переживай.

- У него может в любой момент открыться кровотечение, – рассеянно сказал Слава. – Если сразу не оказать помощь, он умрет.

- Се ля ви... – мама снова пожала плечами. – В любом случае, дело сделано. Ну? Как тебе мой сюрприз?

- Здорово... – пробормотал Слава. – Да, отлично. Спасибо, мам. 

- Меня просили не делиться подробностями, но ты, безусловно, имеешь право знать нюансы. У вашего Никифорова есть в некотором роде спонсор. И это не прокуратура.

- А кто? – машинально спросил Слава, думая о другом. Например, о том, как воспринял новость об «избавлении» Сапковский. Алиева бы точно банкет закатила, на все отделение, с догуливанием в «Пузатой хате». 

- А ты как думаешь? – сказала мама после красивой паузы, на протяжении которой Слава рассеянно грыз трубочку от коктейля. – Ну, прояви аналитические способности.

- Ну мам! У меня этих самых способностей сроду не было!

- Не мамкай, тут люди. Еще?

- Да не знаю я... И вообще, как-то странно. Если Алиева столько времени не могла от него избавиться, даже Сапковский терпел, и тут вдруг «сочувствующие» следаки... Темнишь, мать.

- Наоборот. Пытаюсь глаза тебе открыть. Как ты сказал: не могла избавиться? Господи, ребенок... Когда ты уже перестанешь быть таким наивным...

- Не понял...

- Это и была ее идея, Аллочки, точнее, спонсора, который на нее вышел. И со следователем она лично договаривалась, а Веретенникову уже потом, постфактум сообщили, поставили в известность, что у них теперь «жилец» на постоянке. Получилась двойная выгода: прокуратура имеет присмотренного свидетеля, Аллочка и главврач – всё прилагающееся.

- По поводу «остального» поподробнее, плиз, – попросил Слава, продолжая тупить. – Кто этот спонсор?

- Вкратце: Никифоров – фигурант одного некрасивого дела, сначала был обвиняемым, сейчас выступает как свидетель. Следствие пасет его как любимого теленка, что прямо указывает на него как на носителя информации. Причем важно это не только для следствия. Один человек, находящийся на попечении государства, очень хочет с Никифоровым встретиться. И поговорить. 

- На содерж... В тюрьме, что ли? Мам, ты можешь нормально все объяснить?

- Да, я же объясняю! От этого зека и передавали деньги Алиевой – на «содержание», пока зэк, то есть спонсор, не выйдет на свободу. И если бы сейчас Алла находилась не в клинике «Шарите» на реабилитации, а дома, и могла разговаривать, к ней бы тоже возникли вопросы. 

- Гребаный бразильский сериал, – выдохнул Слава, придвигая к себе тарелку с нарезкой из пепперони. – Получается, этот спонсор собирается что-то у Никифорова узнать, жизненно важное? И возможно, то же самое интересует и следствие, так?

- Даже очень интересует. Следователь, с которым я общалась, намекал – если Никифоров доживет до освобождения своего «благодетеля», зэк поделится с правосудием еще кое-какой информацией. В общем, все в выигрыше. Но это еще не вся история.

- Даже не сомневаюсь, что он кого-то грохнул...

- Лет двадцать назад Никифоров был женат гражданским браком. Жена сбежала от него аж в Канаду, вышла там замуж, сейчас богатая вдова. Так она, наоборот, ждет, пока он коньки отбросит. Нанимала киллера, два раза. Оба раза неудачно, как-никак вояка, опыт есть, убить себя не дал. И никто, в том числе и следствие, не уверен, что третьего раза не будет.

- Блин, мам, – обиженно проворчал Слава. – Как тебе это всегда удается? Ну, находить информацию и развязывать языки? 

- Боюсь, мой метод тебе не подойдет, – иронично подмигнула мама. – И не переживай, никто, включая самого монстра, не пострадал и не пострадает. Во всяком случае, пока. Впрочем, плевать мне на него и на всех остальных. Кроме тебя, солнышко мое. 

Слава автоматически подставил щеку для поцелуя, шумно втянул в рот метровую спагеттину и, неэстетично жестикулируя вилкой, задал логичный вопрос:

- А что же Сапковский?

- А что он? Документы выдал, выписку оперативно сделали. Собственно, он мне первый и помог, отыскал координаты следователя, сначала я понятия не имела, куда с этим соваться. 

Слава чуть не подавился любимым итальянским блюдом. Откашлявшись, быстро провел руками по волосам, закрывая пылающие уши. 

- А-а-а... э-э-э...

- Что?

- Да ничего. Ничего... так. Когда, говоришь, твой мальчик приезжает?

- Скоро, я позвоню тебе... Славка! Ты чего? Надеюсь, не из сочувствия к чудовищу покраснел?

- Мам, да ну тебя! – возмутился Слава, засовывая в рот гигантский кусок чиабатты. – Было бы из-за кого...

И только потом до него дошло, что речь, собственно, шла о Никифорове.

Комментарий к Главе 5

* Кристиан Грей - главный персонаж эротического романа британской писательницы Э. Л. Джеймс «Пятьдесят оттенков серого», красавец-миллионер, имеющий не вполне традиционные сексуальные предпочтения.

Мальчика звали Марк.

Вихрастого подростка в ярких кроссовках и нейлоновой жилетке, надетой поверх толстой вязаной куртки, Слава заметил, еще когда стоял в тянучке на Жуковского. Невысокую щуплую фигурку с рюкзаком за спиной наполовину скрывал огромный раскидистый платан, мальчишка внимательно что-то рассматривал, не обращая внимания на уличную суету. Неплохо. Отсутствие в прямой видимости телефона и одежда без признаков роскоши внушали оптимизм и надежду на то, что продолжение дня будет лучше, чем его начало.

Сегодня, впрочем, как и вчера, и позавчера утром Слава едва отскреб бренное тело от постели, а поднявшись, едва заставил себя обежать вокруг квартала. Мышцы немилосердно ныли, спину ломило, костяшки пальцев в местах, часто контактирующих с напольным покрытием, слегка стесались. Неделю назад Леха уехал, повез семейство к родственникам жены, а бывшего одноклассника передал другому тренеру. Тот не особо заморачивался с «индивидуальной программой», а поставил Славу с партнером, более-менее подходящим по росту и весу — восемнадцатилетним парнем с нагловатой ухмылочкой и татуированными коленями. Парень представился как «Арни», и это прозвище, произнесенное со смешком, окончательно вывело Славу из себя. Конечно, можно, да и нужно было объяснить положение вещей, но он почему-то не стал. Осознав, что не продержится и минуты, поддавшись то ли инстинкту, то ли поднакопленной злости и наплевав на Лехины инструкции, Слава не нашел ничего умнее, как на десятой секунде звездануть татуированного нахала в глаз. Отдирали его потом от борцовского ковра втроем — спарринг-партнер, тренер и массажист — стыдно и огорчительно, но не смертельно. Извинившись и объяснив свой поступок общим нервным состоянием, Слава отправился домой, где повторно обработал раны, заглотил снотворного и отрубился, забыв «замести следы». Галя, зашедшая утром с базара со свежей курицей и овощами, от увиденного едва не лишилась чувств: кровь на разбросанной одежде, бинты, валяющиеся в раковине антисептик и заживляющий гель, разбросанные на полу у кровати обезболивающие. И «ребенок», раскинувшийся на постели с опухшей рожей, перекошенной от лейкопластыря. Обо всем было оперативно доложено родителям, после чего состоялся серьезный разговор в тесном семейном кругу. Мама расплакалась, когда сын наотрез отказался озвучивать причины своего «дикого» увлечения, папа ушел ее успокаивать, и «добивала» несчастного Галя, что было куда более терпимо. Прием пищи прошел в гробовом молчании, а потом Слава уехал, пообещав подумать над своим поведением и статусом врача, «врача, а не наемного убийцы!»

К счастью, впереди предстоял выходной и несколько лекционных дней, ссадина на скуле отлично зажила и почти не беспокоила. От парных тренировок его временно отстранили, но Слава упорно таскался в «Мустанг» и отрывался на груше или манекене, избивая казенный инвентарь до тех пор, пока руки не отказывались слушаться, а ноги — прыгать. Тело мстило за издевательства, зато в голове воцарились покой и тишина, как в провинциальном цирке после представления. Однако на папин вопрос: «Зачем тебе это нужно?» он так и не смог внятно ответить. То, что ныло и саднило внутри, не объяснялось словами, да и прозвучало бы нелепо. Но бокс и совершенно ненужная, на первый взгляд, борьба стали отличной сублимацией, приоткрытой крышкой бурлящего котла, а та самая неопределенная, призрачная цель становилась все ближе. Слава уже чувствовал изменения — больше внутри. Несмотря на глупейший инцидент с Арни, каждый раз, подсчитывая рассыпанные по телу синяки, он с удовлетворением замечал, что мышцы становятся тверже, взгляд жестче, а детский пушок на щеках сменяется лязгающим металлом забрала.

Оставалась одна небольшая проблемка, но и у нее имелось решение. Всему свое время…

Максимально снизив скорость, Слава подрулил к бордюру, два раза просигналил и распахнул дверцу:

— Привет! Запрыгивай!

Марк поднял голову и замахал в ответ, а потом, чуть поколебавшись, выбросил в лужу кусок зеленовато-серой коры того самого платана. Ботаник натуральный среднеевропейский, с иронией подумал Слава. Обойдя дерево, Марк зашагал по направлению к машине. Медленно зашагал и как-то неправильно. Сдержанные, но довольно заметные взмахи руками, будто он искал опору в воздухе, сопровождали дёргано-скованные, как у шарнирной куклы, шаги. Дёрганый шаг — взмах, шаг — и снова взмах. ДЦП? Нет… вряд ли. Но определенно что-то не менее паршивое.

— Привет! Я рюкзак назад брошу, ладно? — мальчик ловко забрался в машину, швырнул рюкзак на заднее сиденье и уверенно, по-мужски, протянул руку. — Марк Боровский.

— Ярослав Гурвич, можно просто Слава. — Представившись, он пожал крепкую ладонь. — Мне сказали, ты будешь не один. Куда делось сопровождение?

— А вон! — Марк кивнул назад, и в зеркале заднего вида Слава разглядел серебристую мазду, следующую за ними на небольшой дистанции. За рулем просматривался крупный мужской силуэт в темном костюме. — Но это только пару кварталов, потом он отстанет.

— В черте города передвигаемся свободно? — уточнил Слава, потому что мама на этот счет дала очень смутные пояснения. — Извини, что спрашиваю, но я должен понимать, куда можно тебя везти, а куда нет. И на всякий случай — у нас на все про все три часа, потом мне на работу.

— Я могу свободно передвигаться, если рядом медик, — объяснил Марк, оглядываясь. — Ты же врач?

— Почти. Я интерн, как в сериале, помнишь? Но могу консультировать. Слушай, а зачем ты содрал кору с платана? Кстати, у тебя руки грязные, нужен платок?

— У меня есть, — немного покопавшись в кармане, Марк достал оттуда пачку влажных салфеток и тщательно вытер ладони. — Дерево просто прикольное. Когда я жил в Калифорнии, у нас во дворе клиники тоже росли платаны, но другие.

— Понял… — Слава кивнул и увеличил скорость. — Тогда — вперед?

— Ahead, my soldier! — скомандовал Марк и выбросил вперед руку с вытянутым указательным пальцем. Его лицо, по-юношески миловидное, с забавными конопушками на крыльях носа, казалось ясным и безмятежным. Хотя доля смущения от внимательных глаз Славы все же не укрылась.

— Надеюсь, это не попытка организовать собственное похищение? — пошутил Слава, припоминая, как в детстве они с Виткой решили выкрасть котенка у соседки по даче и даже предприняли одну безуспешную попытку. Какого черта им понадобилось истошно орущее рыжее недоразумение, память не сохранила, зато Слава отлично помнил, сколько адреналина выплеснулось тогда в кровь, и как потрясающе было планировать каждую деталь "преступления".

— Не на этой тачке, — иронично хихикнул Марк. — Извини. И… останови на минуту! — попросил он, когда они проезжали мимо небольшого сквера. — Тормозни здесь. Хочу кое-что объяснить, и... не уверен, что потом ты захочешь ехать дальше. Пожалуйста.

— Ладно… Только быстро, надеюсь, за пять минут меня не оштрафуют. Слушаю.

— Твоя мама… — мальчик чуть запнулся, и Слава готов был поклясться, что это промедление было вполне осознанным и продуманным.

Слава сделал до невозможности доброжелательное лицо, и Марк вроде как оценил.

— В общем… я с ней знаком.

— Трудно найти человека, который не знал бы мою маму, — философски заметил Слава. — Не смущайся, я привык.

— Она такая красивая, и ей… трудно отказать. Я знаю, что вокруг Рубена вечно крутятся люди, которым от него что-то нужно. И я как бы не против — каждый должен бороться за свои интересы. Но когда Алекс рассказал мне о возможном спонсорском участии, я не мог не вмешаться.

— Алекс? — Слава уже догадался, к чему все идет, но мальчишка, с забавной серьезностью произносящий «не мог не вмешаться», как минимум, заслуживал уважения.

— Это финансовый консультант Рубена и его секретарь. Мы с ним... контактируем. И я должен предупредить тебя — как с финансовой, так и с юридической стороны это сотрудничество нам невыгодно. Мизерные налоговые преференции не стоят риска, который определенно возникнет. 

— Твой отец советуется с тобой по вопросам бизнеса? Или он советуется с Алексом, который ретранслирует твои соображения как свои собственные?

— Это очень грубая схема, но что-то в этом роде.

— Надо же.

— И конечно, ты имеешь полное право послать меня подальше и не тратить драгоценное время.

— Я стараюсь придерживаться рабочего графика. И раз ты уже внесен в него — не стану ничего менять, — с деловым видом сымпровизировал Слава, хотя больше всего хотелось расхохотаться.

— Здорово, отлично! — парнишка лучезарно улыбнулся и показал Славе большой палец правой руки.

— Только один вопрос… — Слава придвинулся ближе и уставился на Марка в упор. — Зачем ты-то согласился? Не только я трачу свое время, но и ты — свое. Неловко перед моей мамой? Что-то сомневаюсь.

Марк помолчал, видимо, подбирая слова. Он продолжал сжимать в руке салфетку, потом немного помял ее и зачем-то спрятал в карман, и так оттопыривающийся от содержимого.

— Да… Марина Аркадьевна была очень настойчива, и до знакомства с ней я не собирался с тобой встречаться. Но потом подумал, что в этой идее что-то есть. У тебя кризис среднего возраста, а у меня слишком много свободного времени, — выговорил он без прежнего энтузиазма. — Иногда… иногда я просто не знаю, куда себя деть, а здесь у меня вообще нет друзей. Ни одного. Терпеть не могу быть один, ненавижу просто… А ты мне понравился, — он, словно извиняясь, пожал плечами. — Мне показалось, что внешне ты похож на маму, а значит, как минимум, с тобой будет интересно.

— Ты в Фейсбуке, что ли, копался? — догадался Слава, игнорируя шпильку о «кризисе».

— Да везде, — признался Марк. — Тумблер у тебя прикольный. А учитывая, что ты гей…

Слава от удивления подавился воздухом.

— Это тебе тоже моя мама сказала?

— Нет, что ты, — Марк замахал обеими руками. — Я вообще не уверен, что она в курсе, так ведь? Сам понял. Тот же тумблер у тебя… Балет, спортивная гимнастика, плаванье… Много красивых мужских тел, руки, ноги. Женских… мало. И… извини за откровенность, но я подумал — мы с тобой оба не вполне обычные, а значит — можем подружиться.

— Твои попытки подружиться с «негеями» когда-то закончились не очень хорошо? — Слава тронул кнопку зажигания, и машина медленно поползла вглубь переулка.

— Да, — Марк посмотрел в окно, провел пальцем по стеклу, рисуя невидимую завитушку. — Последняя попытка закончилась тем, что он отбил у меня девушку.

 — Сочувствую, — посочувствовал Слава. — А если так, то попробуем провести это время с пользой. Ты голодный? Заедем куда-нибудь, поедим, заодно и поболтаем. У тебя здесь есть любимые места?

— Ну… — протянул Марк и глаза его блеснули. — Вообще-то есть, но тебе не понравится.

Направляясь к «любимому месту», Слава краем уха слушал болтовню Марка о европейских и североамериканских представителях семейства платановых и злился. Уже не первый раз возникало странное ощущение, что его обвели вокруг пальца, что-то недосказали, приняли за него решение, не поставив в известность. Мальчик-калека, милый ребенок, которому, конечно, захочется помочь, озаботиться проблемами, перестав при этом ездить к черту на кулички только ради того, чтобы потом ходить с синяками и спать по четыре часа в сутки — решение «кризиса»? Вполне в ее духе.

— Ты все это осилишь? — спросил Слава с сомнением, выставляя на столик почти полный набор Мак-меню с элементами Хэппи-мил.

— Один — нет, а с тобой да, — лукаво ответил Марк, повесил на стул жилетку и с наслаждением впился зубами в гигантский бургер. — Присоединяйся.

— Было бы странно предполагать, что я стану это есть, — поморщился Слава. — Учитывая, что я вроде как гастроэнтеролог.

— А я нет, — заявил мальчишка с набитым ртом, тщательно прожевал и просительно посмотрел на Славу. — Обычно мой завтрак тоже иначе выглядит. Но сегодня что-то вроде отпуска. Геннадий за спиной не маячит, свобода. Давай вместе, а? Мало ли, вдруг я объемся, оно тебе надо?

— Умеешь уговаривать, — сдался Слава и отпил кофе из стаканчика. Бурда, конечно, но не хуже, чем в больничном кафе. — Что у тебя с ногами, Марк?

Марк перестал жевать, отложил бургер и стал медленно тереть губы салфеткой.

— Не обижайся. — Слава тронул его за руку. — Знаешь, если честно, я понятия не имею, о чем с тобой говорить. Анамнез в полном пролете, а я терпеть не могу неопределенность.

— Так ты же у нас доктор! — насмешливо и ничуть не обидевшись, перебил Марк. — Вот ты и угадай.

— Врачи не гадают, а ставят диагноз, — поправил Слава. Мальчишка нравился ему все больше и больше. Умненький не по годам. Неплохо, особенно для подростка, поставленная речь, в меру ироничен, улыбка — ледник расплавит. И все это, несмотря на диагноз. Обычно хронически больные дети обидчивы и мнительны, они инстинктивно ждут к себе особого отношения. А этот еще шутит.

 — Колеблюсь между костным туберкулезом и последствиями остеомиелита. Скорее последнее, но я не уверен.

— Видишь, а говоришь — не гадают. Угадал! Гематогенный остеомиелит, в четыре года неудачно упал, колено распухло и дико болело, потом вдруг второе… Долго не могли разобраться, что это, а потом, когда поняли… Пиздец, в общем. В первый класс я не ходил…

— Остеомиелит отлично диагностируется, — не понял Слава. — У какого врача ты наблюдался?

— Я у бабушки жил, в деревне, там не было врачей, только фельдшер, — ответил Марк, задумчиво жуя пирожок, слишком красивый, чтобы быть даже на сотую долю полезным. — Она лечила меня компрессами и святой водой. Помогало так себе… не очень.

— А родители? — опешил Слава от такой вопиющей дремучести.

— Папа тогда уже умер, а мама уехала к Рубену, который сейчас мне вроде как отец. Я с трех лет у бабушки жил, мама иногда навещала. Уже потом, когда сказали, что ходить больше не смогу, привезла в город, а потом они забрали меня к себе в Америку.

— Вот оно что… — до Славы начало доходить. — И как у тебя сейчас?

— С Рубеном? — уточнил Марк. — Сложно. Играет в страдающего папочку, а меня бесит, когда сюсюкают. Мама говорит, что бросит его, если я захочу. Но зачем портить им жизнь, кому от этого лучше? Пусть живут, мне не жалко…

— Интересно, ну допустим, — Слава тоже откусил от вишневого пирожка, во рту стало так приторно, что захотелось выплюнуть, а тут еще и Марк, наблюдающий за дегустацией с преувеличенным вниманием. — Но при чем здесь хирургия? Или меня ввели в заблуждение?

— Хирургия — пройденный этап. Когда я лечился в Америке, там был один врач, доктор Скотт, занимался моим коленом. Он был крутой, очень классный, мне жутко понравился. Тогда я и захотел стать хирургом-травматологом, а потом передумал. Просто Рубену не говорю.

— Почему?

— Ну так, из вредности, — признался Марк, не моргнув глазом. — Я же у них один остался. У Рубена был сын от первого брака, уже взрослый, он два года назад на машине разбился. Мальчик, который у них с мамой родился после меня, тоже умер, врожденная патология. Ежу понятно, что с моим диагнозом долго у операционного стола не выстоять. Ну и вообще.

— Значит, наврал? А мне, знаешь ли, сказали, что у тебя трагедия, что вопрос жизни и смерти…

— Ну да, это такая легенда, — Марк, казалось, ни капли не смущен тем, что его уличили в обмане. — Рубену надоело заниматься ритейлом, он хочет строить завод и производить спортивное питание, есть инвесторы, наверное, построит. А я буду в совете директоров, но не сейчас, позже. Только не выдавай меня, ок? Пусть еще немножечко помучается.

— Коварный ты тип, — заключил Слава. — А мама говорила — ангел во плоти.

— Надеюсь, она меня не возненавидит после… Ой, подожди минутку, ладно?

В кармане у Марка запиликал телефон.

— Да, — по-взрослому ответил Марк и, придерживая телефон плечом, вынул из рюкзака айпад. — Сколько? Еще… Нет, хватит. Давай, но вечером пришлешь мне отчет. А может, и на курсе сыграем. Дальше.

Слава прислушался. Речь шла о котировках ценных бумаг, инвестиционном рынке и биржевых сводках. Он плохо разбирался в этой сфере, но ему показалось, что Марк что-то купил, а потом что-то продал. С такими оригинальными ботаниками он еще не сталкивался.

— Это Николай Викторович, агент, — закончив разговор, объяснил Марк и спрятал планшет. — Посредник между мной и брокером. Я же не могу заключать сделки, потому что несовершеннолетний. Агент заключает их за меня, мутит, конечно, в свою пользу, но и мне денежка капает потихоньку.

— И давно ты в этом крутишься? — потрясенно спросил Слава. — Много заработал?

— Три года. Когда лежал на реабилитации, от скуки решил попробовать интернет-трейдинг. Миллионером пока не стал, но все мое — мое. Родители? Не-а, не знают. Многие знания — многие печали, слышал о таком? — Марк звонко засмеялся, Слава улыбнулся и одобрительно похлопал его по плечу.

— У нас еще куча времени, куда теперь? — спустя четверть часа Слава с удивлением обнаружил, что большая часть меню съедена, причем не без его помощи. — Побродим по парку, ты как, сможешь?

— Смогу, но поедем мы в другое место, — бодро сообщил Марк, сыто облизываясь. — Парк Горького, знаешь такой?

— Знаю… — Слава уже не удивлялся командирскому тону и с удовольствием подыграл. — А что, там что-то особенное? Лавочка с нацарапанной надписью: «здесь был Марк»? Зарытый в землю плюшевый мишка?

— Не совсем, но очень, очень близко... — многозначительно провозгласил Марк и снова засмеялся, а Слава поймал себя на мысли, что его надежды услышаны, и утро проходит гораздо приятнее, чем можно было ожидать.

Марк оказался не просто приятным в общении, но еще и невероятно эрудированным подростком. Правда, эти знания были разрозненными и хаотичными, с поразительными пробелами в одной области и глубокими познаниями в другой, как бывает у детей, которые посещали, как минимум, десяток школ. Ему нравились и точные науки, и биология с ботаникой, и литература, и кино. Он бегло бросался цитатами, цифрами и отрывочными сведениями, но не смог назвать столицу Ливана и объяснить, что такое валентность, хотя обещал со временем все-все наверстать. Слава поведал несколько забавных историй из университетской жизни, кое-что о текущей работе и подготовке к марафону. Марк увлеченно слушал, иногда что-то спрашивал. На вопрос: «а бывает, что врачи плачут?» Слава честно ответил, что не видел такого никогда в жизни.

— А это что? — Марк пальцем указал в направлении лежащей на руле Славиной правой руки, на запястье которой со вчерашнего дня красовался багровый синяк. — Ты с кем-то подрался?

— Я занимаюсь греко-римской борьбой, — не без гордости ответил Слава и оттянул вниз рукав свитера. — Тренер — мой хороший приятель, хочешь, познакомлю?

— Еще как хочу! — воодушевился Марк. — Я, кстати, могу десять раз подтянуться. То есть восемь. А вот отжиматься… больно, блин. У меня тоже есть тренер, по лечебной физкультуре, но он в Чехии, и это девушка. То есть не моя девушка, а просто…

— Я понял, — понимающе кивнул Слава. — У меня тоже нет девушки.

— Сочувствую, — со знанием дела покивал Марк. — Без прикрытия трудно, наверное. Но зато у меня есть подруга в Америке. Ее зовут Крис, ей шестнадцать, и она, между прочим, натуральная блондинка.

— Серьезно? Надо же, у меня тоже есть подруга в Америке. Виталина, ей двадцать пять, и она… ну, примерно как я выглядит. Тебе нравятся блондинки?

— Ага, очень, — сказал Марк и капельку покраснел. — Мерилин Монро, слыхал про такую? Эталон женской красоты — согласно моему субъективному мнению. У меня мама тоже блондинка. Иногда.

— А с ней у тебя хорошие отношения?

— По-разному. Я люблю ее, это же мама, но иногда… Иногда мне становится так страшно. Я боюсь, что они родят себе еще одного наследника, а про меня снова забудут. Глупо, правда?

Слава охотно подтвердил, что глупее не придумаешь, но отнюдь не был уверен, что это так уж невозможно. Рожая детей, далеко не все способны любить их всю жизнь и несмотря ни на что. К сожалению.

Они продолжали болтать, и у Славы возникло подозрение, что всеми порицаемый Рубен не так уж притворяется — симпатия к мальчику усиливалась с каждой минутой, возникало инстинктивное желание оберегать и защищать. Несмотря на энергию и оптимизм, Марк двигался осторожно, жестикулировал много, но сдержанно и почти не вертелся. Синдром ребенка, болеющего годами.

— В Праге у меня тоже мало друзей, — признался Марк, когда они ехали в парк вдоль узкой, густо засаженной тополями улочки. — Это немного… угнетает.

— Странно, я был уверен, что у тебя везде куча друзей, — искренне удивился Слава.

— Да, там все очень милые и все такое… — пожал плечами Марк. — Но попробуй объяснить, что такое экспонента или нарратив… смотрят, как на инопланетянина. И вообще, мне кажется, только притворяются, что им со мной интересно, а на самом деле… Вот ты — я сразу понял, не притворяешься. Это всегда чувствуется, понимаешь… 

- И надолго ты здесь? - поинтересовался Слава. - А как же уроки?

- До февраля, а уроки по скайпу делаю. В марте операция на правом колене, потом — реабилитационная клиника на месяц... Хочу за эти полгода хоть немного оторваться, пожить по-человечески. Надоели больницы, почти всю жизнь в них провел... Во-он в тот переулок заверни.

— Зачем? — Не понял Слава. — Мы же уже практически в парке.

— Сейчас поймешь.

Они въехали во двор, плотно застроенный стандартными хрущевками, тесный от обилия припаркованных машин и фруктовых деревьев. С краю торчала одинокая, слегка ободранная от времени свечка девятиэтажки с небольшим маркетом на первом этаже. Марк потыкал в кодовый замок, они вошли в парадное и поднялись на последний этаж.

— Проходи, тут вчера должны были убрать, — пригласил Марк, неловко сбрасывая кроссовки. — Моя конура, располагайся, будь как дома.

Слава осмотрелся. Большая, в самом деле очень чистая комната-студия, оштукатуренные «под лофт» стены, пол, покрытый толстым ковролином, несколько светильников на стенах и пара кресел. И больше ничего. Кухня и даже намек на нее отсутствовали, как и большая часть стены между комнатой и лоджией. И огромное окно, из которого открывался отличный вид на парк, а в нем — на большую старомодную детскую площадку. Там уже копошился десяток-другой орущих киндеров, похожих с высоты девятого этажа на разноцветных муравьев.

— Мне нравится смотреть на них, — с ноткой грусти сказал Марк и уселся в массажное кресло у окна. — Не знаю, сколько еще осталось… вряд ли когда-нибудь я смогу лазать по лесенкам и карабкаться на горки-ракеты, но мне нравится, когда это делают другие. Иногда так забавно, как эти малявки ссорятся, мирятся, делятся ведерками и лупят друг друга совочками… Купил эту квартиру, как только заработал первые деньги. Здесь когда-то жил мой репетитор по инглишу, только на втором этаже. А эта квартира — полностью моя, Алекс оформил сделку как дарственную. Родители думают, что я ее арендую. Круто, да?

Слава кивнул. Он немного поразглядывал детей, потом притихшего мальчишку. А потом нахмурился.

— Есть еще что-то, что я должен знать? — серьезно спросил Слава, становясь напротив Марка и загораживая ему любимый вид. — Ты понимаешь, о чем я. От остеомиелита не умирают, уж извини.

— Почему ты решил… — начал Марк, но вдруг покраснел. — Я попросил, чтобы тебе не рассказывали…

— Мне ничего не рассказывали. — Слава присел рядом на корточки. — Расскажи сам. Как другу.

— Ну… — Марк смутился. — Порок сердца еще. Обнаружили тоже в Штатах. Вот… — он вытащил из кармана небольшую пластиковую коробочку, похожую на пульт. — Если я почувствую себя плохо, достаточно просто нажать вот сюда, и приедет скорая. Иногда можно просто не успеть позвонить…

— Так я и думал. А во втором кармане у тебя что? Нет, не в этом, в левом. Ну-ка, доставай. И давай договоримся, на будущее — друг друга не обманывать, ладно? Надевай.

— Ты что, мы же в квартире! — запротестовал Марк, сминая в тонких пальцах синюю медицинскую маску. — Я даже на улице не всегда ношу…

— Напрасно, ты ведь знаешь, насколько могут быть опасны инфекции. А ведь мы ходили в Макдональдс, там тьма народу. Ты должен был мне все рассказать…

— Извини, ну, не злись только, ладно? — Марк насупился. — Я… я все понял, просто знаешь… Черт, как же это надоедает, бесит, просто до чертиков! Все люди как люди, а я… Мало того, что хромой, так еще и в маске. Блин.

— Знаю, — Слава положил руку на худенькое колено, чуть сжал. — Отлично знаю, Марк, и все понимаю. И обещаю не задалбывать тебя этим. Просто делай, что положено, и все будет хорошо, ок?

— Значит — ты у нас добрый доктор, да? — Марк моментально переключился, казалось, он привык ловить и поглощать любые, даже самые незначительные намеки на позитив.

— Наоборот, я ужасно строгий доктор, — Слава убрал с лица улыбку, стиснул зубы и сдвинул брови, изображая Сапковского на обходе. — Пациенты боятся меня как огня, санитарки надевают бахилы даже дома, а медсестры, когда я их отчитываю, дрожат от ужаса, хотя втайне влюблены как кошки. Правда-правда!

— Ой, да ладно, заливаешь ты все, — Марк хохотал как ребенок, запрокинув голову и прикрывая рот ладонью. — Слушай. Понимаю, это с моей стороны наглость и все такое, но… поддержи легенду, а? Проведи меня к себе на работу. Рубену потом на полгода хватит моих «страданий» по скальпелю и клизме.

— А клизма при чем?

— Для драматизма же.

Отсмеявшись, Слава пообещал, что сделает все возможное.

Обещать, наверное, не стоило.

Добравшись на работу вовремя и даже с необходимым запасом, Слава поздоровался с дежурным врачом, отметился в журнале, просмотрел текущее состояние дел и только спустя десять минут заметил записку, прикрепленную к шкафчику.

— У вас со зрением все в порядке? — В ординаторскую, недовольно ворча, вошла Инна Сергеевна Бижецкая, пожилая медсестра. — На три часа к заведующему, а сейчас пятнадцать ноль семь!

— Бегу! — Слава лихорадочно переодевался, стараясь угадать, что его ждет. — А по какому поводу вызывают, вы не в курсе?

— Да вот, Ярослав Адамыч, не отчитались передо мной, не доложили, — уперев руки в круглые бока, саркастично ответила Бижецкая, пока Слава торопливо и не очень метко целился в рукава. — Утро было спокойное, но в любом случае — поторопитесь!

Закрывающаяся дверь едва слышно хлопнула, Слава дернулся и с ужасом понял, что центральная пуговица халата, та, что под грудью, осталась у него в руках. Пришлось идти без халата, в одном костюме с коротким рукавом.

В последние дни босс немного притих, но вызвано это было не переменами в характере или проснувшейся совестью, а занятостью. Его то и дело вызывали к начальству, часто можно было наблюдать, как Сапковский и Веретенников садятся в черный мерседес последнего и уезжают, иногда на целый день. Ревизия закончилась, и вроде бы даже благополучно, но начиналась новая грандиозная эпопея: капремонт с масштабной реконструкцией и реставрацией старого здания. Давно выстраданная идея-фикс главного, почти невозможная из-за стабильного недофинансирования, вдруг стала реальностью. Надежда забрезжила недавно, пока было неизвестно, кого конкретно за это благодарить, но поговаривали, что стукнул наверх кто-то из благодарных пациентов, имеющий концы в министерстве. Предстояли долгие и упорные бои за тендеры, перепроверялись отчеты по минувшим публичным закупкам, разрабатывались стратегии и строились планы. Вот-вот должен был запуститься сайт генплана реконструкции, где можно было отслеживать этапы работ, и куда любой сотрудник мог внести собственное предложение по модернизации или просто идею. Активизировались и инвесторы — поговаривали, что должны приехать то ли немцы, то ли канадцы, то ли греки, но все это пока было на уровне слухов.

В любом случае, третье отделение не рассчитывало на кардинальные перемены: уровень технического оснащения здесь и так был одним из лучших, уступая только «блатному» первому — травматологии.

— Садитесь, — негромко произнес Сапковский. — Подождите минуту.

Когда Слава вошел, он говорил по телефону, скорее всего, с Веретенниковым. Говорил сухо, выцеживая слова в своей обычной манере, словно ему было жаль ими делиться. Различив несколько фраз, Слава перестал прислушиваться — все тот же предстоящий ремонт, неинтересно.

В приемной шефа Слава всегда чувствовал себя неловко. Не из-за пафосного антуража, видел он интерьеры и покруче. Но возникало ощущение, что от самого Сапковского, как личности, здесь ничего нет — слишком сильно чувствовалась рука дизайнера и его же холодный, сугубо профессиональный подход. На стенах, кроме дипломов и грамот, лишь несколько стилизованных одесских пейзажей и огромная репродукция картины Айвазовского напротив входа. Белые кожаные кресла отлично смотрелись на фоне серебристо-серых панелей и светлой мебели, но души, тепла и уюта во всем этом снежном великолепии не было ни на йоту.

Но, возможно, так и было задумано? Чтобы посетители не расслаблялись и не забирали у его величества доктора лишнее время? Черт его знает, может, оно и…

— Извините.

Наконец Сапковский уселся, все с тем же привычным, недовольно-насупленным видом, протянул руку.

— Я ваш куратор только формально, но… Давайте свои бумажки.

Слава передал папку шефу, тот открыл тетрадь на последней неделе, стал молча читать, иногда делая пометки синим маркером прямо по написанному, в основном, это были галочки или знаки вопроса.

Слава сразу дал себе зарок — в лицо не смотреть! На расстоянии это получалось относительно успешно, причем шеф делал то же самое, несколько раз из-за дурацкой игры «я вас в упор не вижу» они даже не здоровались. Варя приняла взаимный игнор на свой счет — все отделение было в курсе, что Яворская и Гурвич не разлей вода, а что думали остальные, обоим было по барабану.

— Я уже говорил о небрежности, но, видимо, мои слова до вас так и не дошли. Небрежность недопустима, даже если это всего лишь копии для себя. Любая мелочь… Вот тут вы пишете: «в течение часа несколько раз рвота…» Сколько именно раз? Какого именно часа — вы должны указывать точный отрезок времени, желательно до минут. Представьте, что вы не интерн, а лечащий врач, и у вас трое, четверо, десятеро тяжелых, переполненные палаты и медсестры, которые, едва поставив капельницу, убегают звонить жениху. Сначала вы держите все в голове, ночью вы смутно что-то припоминаете, но уже на следующий день забываете. Чем больше важных нюансов зафиксируете, чем точнее уловите симптоматику, тем проще будет контролировать ход лечения в дальнейшем. Это касается не только карточек пациента и историй болезни, а вообще документации. Думаете, эти бумажки важны только для больного и его выздоровления? Тогда, Ярослав Адамыч, вы идиот. Можете обижаться.

Слава хотел было возразить и сказать, что он так не думает, но глянул на осунувшуюся физиономию шефа и закрыл рот.

— Надеюсь, вам не придется с этим столкнуться… — Сапковский захлопнул папку, чуть подтолкнул ее пальцем, и она заскользила по столу. — Но точно указанные данные, строго совпадающие по времени и подтвержденные, могут — и я не преувеличиваю — когда-нибудь спасти вас от тюрьмы.

Босс поставил маркер в пенал и красивым, каким-то киношным жестом чуть ослабил галстук и провел рукой по волосам. Слава встретился с ним взглядом, и суть последних слов, вероятно, важных в контексте беседы, утонула в воздухе. Если не считать явной усталости, Сапковский выглядел как обычно: чисто выбритый подбородок, аккуратная, волосок к волоску, прическа, разве что склеры глаз красноватые, как от недосыпа. Слава вдруг четко и ясно осознал, что скучал, если так можно назвать странную, неправильную, нездоровую тягу одного мужчины к другому.

Сапковский сидел прямо, слегка откинувшись на спинку кресла. Его аристократические руки спокойно лежали на столе и выглядели почти провокационно. Славе захотелось прикоснуться к ним, сжать, напомнить о себе. Дать понять, что вообще не в претензии. Обиды на шефа внезапно показались детскими, мелочными и даже глупыми. Шеф молча рассматривал Славу и, судя по едва заметному прищуру, думал о чем-то похожем.

— Что у вас с рукой?

— А? — Слава дернулся от неожиданности. — На тренировке ударился.

— Столкнулись с деревом?

— Что? — Слава не сразу сообразил, что имелся в виду бег. — Нет… Ничего. Я в порядке.

— И все же я требую, чтобы вы мне ответили.

— Зачем?

Сапковский начинал закипать. Он сдвинул брови и стал сверлить интерна злым, холодным взглядом, в котором просматривалось нечто вроде презрения. Слава понял, что упрямиться — себе дороже и ответил честно.

— Это борьба. Греко-римская. Я пока еще… в общем, неофит, поэтому иногда травмируюсь.

— Сколько часов вы сегодня спали? — босса, казалось, ответ не очень удовлетворил, но саркастическая гримаса исчезла, а тонкая морщина на красивом лбу разгладилась.

— Э-э-э-э… четыре, — неохотно признался Слава, хотя мог бы и наврать.

— Костяшки пальцев сбиты, суставы распухли. Причина?

— Бокс, — выдохнул Слава, машинально глянув на свои руки. — Но это просто для тонуса, ничего серьезного.

— Вот оно что… — Сапковский бросил нечитаемый взгляд на Славу и встал из-за стола. — То-то я смотрю, вы похудели. Сидите! — велел он, заметив, что Слава собирается последовать его примеру. — И давно?

— Недавно, — довольный, что изменения в нем заметили, ответил Слава, с огромным трудом подавляя в себе желание встать и подойти ближе. И не только подойти.

— У меня нет никакого желания озвучивать прописные истины, Ярослав Адамович, но, чем бы ни было вызвано ваше новое увлечение, — вы вообще соображаете, что будет, если вам сломают руку? Просто ударят по лицу? Вы в таком виде отправитесь на обход? С фингалом?

Вопрос был более чем резонным и ко времени. Слава смущенно пожал плечами, как бы сознаваясь в собственной дурости. Сапковский начал говорить что-то о долге, об отсутствии мозгов, которые у некоторых и так патологически ущербны, зачем с таким отношением идти в медицину, и прочее, и прочее...

Он говорил обидное, обычным сволочным тоном, умело подбирая неприятные эпитеты, и какое-то время Слава терпеливо слушал, но вдруг понял, что реагирует не так, как положено. Просто слушал голос, не различая смысла, и думал черт знает о чем. Если бы еще можно было закрыть глаза и представить, как именно Сапковский выговаривает слова, как потирает большим пальцем левой руки запястье правой, как наклоняет голову, выставляя вперед упрямый подбородок — высокомерный и в то же время такой забавный жест. Как в шею врезается жесткий воротничок, сдавливая яремную вену и обнажая небольшой кадык... Слава попытался изменить мечтательное выражение лица, даже ткнул сам себя кулаком в бедро, но потом осознал — бесполезно. Все бесполезно. И бег, и спорт, и…

— Вадим Юрьич…

— В любом случае, это ваше личное дело. До вторника исправьте все, что я отметил, и принесите мне. Свободны.

— Вадим Юрь…

— Что?

— В тот раз вы у меня спросили…

Сапковский отошел от стола, отошел зачем-то далеко, к самому окну, которое было наполовину открыто. Слава расценил это как завуалированный побег и даже немного посочувствовал. Но все равно продолжил.

— Вы спросили меня, — сказал Слава, поднимаясь с места. — О девочках.

— Разве? — Сапковский упирался спиной в оконный проем, дальше бежать ему было некуда. Слава расправил плечи, решительно сдул с глаз челку и пошел прямо на него. Сколько можно, в конце концов…

— Но почему-то не спросили о мальчиках…

— Ярослав Адамович, вы не забылись случайно? — зеленоватые глаза Сапковского потемнели, но он не изменил позы и не отошел от окна. Рискованно, учитывая то, что Слава собирался сделать. — Я попросил бы вас выйти из моего кабинета сию же минуту…

Храбрится. Играет в победителя, но ему так же хреново, как и мне, понял Слава. Это очевидно. Только идиот или крайне тупой не отличит неприязнь от ее имитации. Если бы вы, Вадим Юрич, меня ненавидели или презирали, то не дышали бы так, словно стометровку пробежали. А еще, Вадим Юрич, вам страшно. Страшно, что, несмотря на открытое окно, я могу подойти и поцеловать вас. В самом деле могу. А еще...

— Я отлично помню, что вы босс, а еще я помню то, как некоторое время назад вы держали в руках мой репродуктивный орган и даже совершали с ним кое-какие действия. У меня вообще с памятью все в порядке.

Последнюю фразу Слава произнес почти шепотом, ее ниоткуда нельзя было услышать, но Сапковский побледнел, это было отлично заметно при дневном свете. 

— Хотите меня этим шантажировать? Ну что ж, ожидаемо. Но поверье, не стоит потраченного времени, а впрочем… мне совершенно плевать.

— Правда? — плотоядно улыбнулся Слава. — А вот я так не думаю.

— Отойдите назад, сейчас же! — приказал Сапковский очень тихо, но Слава проигнорировал просьбу и приблизился вплотную. Он стоял так близко, что чувствовал знакомый запах от чужой одежды. И тепло, то самое. И загорелая шея над снежно-белым воротничком рубашки была такой манящей. И рот…

— И перестаньте ухмыляться, — медленно произнесли чудесные губы шефа. — Чего вы хотите?

— Вот это другой разговор, — продолжая широко улыбаться, Слава отступил на полшага. — Чего хочу? Да... самую малость. Чашка кофе или чая, рюмка хорошего вина. Любое кафе или ресторан, мне без разницы. И мы поговорим… о мальчиках. Я вас хочу, Вадим Юрич, и мне кажется, если мы продолжим эту игру в прятки, я кого-то убью. Случайно. Оно вам надо?

— Надеюсь, вы все же найдете в себе силы сдержаться, — невозмутимо ответил Сапковский и, вынув руку из-за спины, ткнул пальцем Славу прямо в лоб. — И научитесь думать головой! Думать и хоть немного понимать, что можно, а что нельзя. Вы даже не представляете, как сильно вы меня тогда разочаровали.

Пока охреневший Слава приходил в себя от неожиданного наезда, Сапковский вернулся за стол, видимо, намереваясь использовать его как крепость. Слава почувствовал себя конкистадором, перед носом которого неожиданно возник ров с крокодилами.

— И что же я сделал не так? — обиженно спросил он, подходя сзади и вынуждая Сапковского повернуть кресло в его сторону.

— Я переоценил вас. Посчитал разумным, взрослым человеком, который не станет задавать идиотских вопросов или вертеться рядом, как брошенная тургеневская девушка. Да, я многое могу себе позволить, и поверьте — начальство посмотрит сквозь пальцы и только посмеется, но вы — нет!

Краснея, Слава ухватился за высокую спинку начальственного кресла и жалобно вздохнул.  Все это уже приходило ему в голову с неутешительными выводами. Да, не стоило спрашивать про маму, тупейший вопрос и совершенно не к месту. А внезапно возникшая ревность и вопрос про Эмираты вообще за гранью идиотизма. Неудивительно, что Сапковский разозлился и исключил чересчур любопытного интерна из области своих интересов. И все же его ко мне тянет, к гадалке не ходи, подумал Слава. Иначе давно бы выгнал. 

— Этого больше не повторится. Вадим,ты…

— Ярослав Адамович!

— Простите… Простите, Вадим Юрич, но я больше не могу. Не могу я!

— А стоило бы. Идите и сядьте, невозможно разговаривать, пока вы тут… возвышаетесь. Сядьте!

Слава бессильно упал на неудобный дизайнерский стул.

— Что мне делать?

— А что вы делали до этого... эпизода? Вот и продолжайте. Работайте и учитесь, получается у вас неплохо. И поймите, пока не научитесь держать себя в руках, управлять эмоциями, контролировать их… не стоит и начинать.

— Значит, вы все-таки даете мне шанс? — встрепенулся Слава, совершенно запутавшись. — Вадим… Юрич, вы же понимаете, не собирался я вас шантажировать, это я так ляпнул, простите… ну, сглупил, идиот, каюсь. Но мне кажется… что я… я больше не смогу как раньше, понимаете? Я уже другой, все теперь другое…

— Вот первым делом и разберитесь — кто вы есть. И найдите себе кого-нибудь, наконец, вместо того, чтобы заниматься мордобоем. А сейчас — уходите. Прямо сейчас, пока я еще испытываю к вам что-то вроде симпатии.

— Все, ухожу, — сердито буркнул Слава, громко отпихивая ногой тяжелый стул. — Последняя просьба приговоренного, можно?

— Такого отъявленного наглеца, как вы, свет не видывал, — отчеканил Сапковский, но глаза его блестели не холодным льдом, а теплым морем. — Ну?

— У меня есть знакомый парнишка, пятнадцать лет. Он инвалид, плохо ходит, плюс ко всему — порок сердца. Можно привести его и показать операционную? Хотя бы на полчаса. Он потрясающе умный, в некотором роде вундеркинд, он вам понравится. Пожалуйста.

— Идите, Слава, идите и работайте, — устало сказал шеф, видимо, не отдавая себе отчет, что только что назвал интерна по имени. — По поводу вашего друга поговорим позднее, сейчас у меня нет времени. Идите же.

Закрывая за собой дверь, Слава не удержался и оглянулся. Сгорбившись и уложив голову на сложенные руки, Сапковский пристально смотрел ему вслед.