Бычок-дурачок

Родители завели бычка, мы назвали его Миша. Сколько мне было тогда? Лет пять. Миша был клёвый и смешной, все время какал в своём сарае, так что маме приходилось постоянно за ним убирать; пахло от него сеном и тёплым чёрным хлебом, и вообще от него шло тепло; мне нравились его ноздри, большие и мокрые, я сидел у мамы на руках и трогал его за эти ноздри, они немножко шевелились - наверное, ему тоже чем-то пахло от моих рук. Я помню, как он бегал по своему загончику, щипал траву и смешно прыгал и вихлялся, как будто испытывая свои ноги, прибавилось там силы или нет. Как-то раз пошёл сильный град, градины за окном казались мне огромными, мама надела зимнюю шапку и побежала спасать бычка, ведь побьет, мы с братом видели их в окне, мама тянула бычка за веревку изо всех сил, а он, почему-то упирался, дурак. Град шумно бил по деревьям в саду, дул ветер и тучи бежали, мне было страшно и здорово смотреть: мама в халатике и в зимней шапке, испуганый бычок - чуял ли я тогда, что детство мое сломается как тонкий прутик, совсем уже скоро. 
Моя мама работала в поле у фермеров, посадка, уборка, упаковка, где деньги платили, там и работала, а папа чинил трактора и комбайны. Нас у них было двое, Пашка и я. Папа, само собой, выпивал, но маму бил редко, только если переберет, так что жили мы, можно сказать, счастливее, чем многие в селе. Бычка они осенью сдали, вроде все хорошо, и деньги появились, но не заладилось у них там что-то, уж не знаю, по какой линии: он маму сильно поколотил, пьяный, она в милицию не пошла, а пожаловалась соседу, дяде Андрею, он завёл пьяного папу за сараи и крепко избил, так что папа долго ещё там лежал, пока смог подняться и вернуться в дом. Мы жили в квартире от сельсовета, на втором этаже косого деревянного дома. И после этого папа начал совсем уж беспробудно пить, нашёл себе друзей-бомжей и пропадал с ними целыми ночами. Мама однажды собрала нас, упаковала вещи и увезла к бабушке, в другое село, ехать часа два. Кто-то нас подвёз, не помню точно, наверное, дядя Андрей.
Нормальной работы в том селе не было, мама бегала на случайные подработки, все было как-то плохо. Бабушка возилась с нами, особенно со мной, накупила детских книжек, научила меня читать и даже немного писать, и ругалась с мамой, что мы у неё на шее сидеть ведь не можем всю дорогу, к тому же дедушка был маме не родным папой и ворчал. В общем, месяца через два мы вернулись обратно.

В квартире никого не было, и ничего. Папа все вынес, телевизор, мебель, даже плиту выковорил. Только грязь везде и окурки. Нам помогли в сельсовете, дали пару старых кроватей, плитку и стол. А папа исчез, совсем. Соседи говорили, что уехал в город. Я никогда больше его не видел.
После этого что-то в маме рухнуло. Может быть, она вернулась к своей прежней жизни, которая была у неё до нас, не знаю. Она познакомилась со страшным мужиком, который нас бил, и мама почему-то не заступалась. Они без конца пили вместе, не работали, ходили воровать. Воровали коров - выведут тихонько из хлева, зарежут в заброшенном сарае на краю села, а мясо продадут. Еще носили железяки на металлолом разные. Нами мама совсем перестала заниматься, меня и Пашку подкармливали соседи.
Попались мама с этим мужиком на проводАх, он срезал, а мама стояла на шухере. Ей дали условно, из-за наличия маленьких детей, а он сел, конечно.
Мы с Пашкой уже понимали, что мама наша не очень хорошая, но все равно ее любили. Иногда у неё возникали просветы, она ставила бутылку на пол и начинала нас целовать, бедные мои ребятки, пьяница ваша мама, но ничего, брошу я эту жизнь, завтра пойду работать. Мы прижимались к ней с двух сторон, нюхали ее перегар и верили каждый раз, что да, она пойдёт на работу и на нас перестанут показывать пальцем, но утром мама опохмелялась и уходила куда-то, и приходила вечером совсем косая.

Скоро маму поймали снова, на очередной корове, не знаю, или на тряпках, которые она воровала у разных мужиков из шкафов, она спала с ними и продавала вещи их жён прямо в селе, у станции. Иногда эти жёны узнавали свои тряпки и скандалили, но маме уже ничего не было стыдно.
Ей дали четыре года, а нас забрали в интернат, меня -  в нормальный, в первый класс, а Пашку в специальный, для умственно отсталых. Он старше меня на год. Непонятно, зачем нас было разлучать, но Пашка не прошёл там какие-то психологические тесты, хотя ничего он не был умственно-отсталым, полный бред.
Я корябал маме в тюрьму письма о своём детском житьё-бытье, она отвечала. На уроке труда я сделал для мамы сувенир, медведя из тряпочек, он не влез в письмо, а денег на бандероль у меня не было. Учительница Ольга Николаевна была добрая, она ходила к директору и просила, чтобы ей выдали из моих денег немножко, на бандероль, вроде бы это удалось, и она мне даже принесла сдачи - три гривны, которые я спрятал в тумбочке.

Через год в интернат приехала мама. Принесла мне конфет, мы сидели с ней в обнимку, я рассказывал про друзей, про учителей, как ходили в кино всем классом, и в зоопарк. Мама не могла меня сразу забрать, надо было взять дома разные справки, что у неё есть жилищные условия и все в этом роде, чтоб ей разрешили взять детей. И она ушла.
Утром мама вернулась, без куртки. Накануне вечером она выпила пива и уснула случайно на станции, и потом ее кто-то обокрал, снял куртку со всеми документами и деньгами. Она пришла грустная, с безнадежными глазами. Спросила, нет ли у меня хоть немножко денег. Конечно, я принёс ей три рубля из тумбочки. Врядли этого могло хватить на билеты.
Через месяц или два, я уже не помню точно, Ольга Николаевна рассказала мне, что мама опять в тюрьме, что ей дали снова четыре года. Я приготовился ждать до шестого класса. В общем, жизнь в интернате была не такая уж плохая, нас никто особо не обижал, были нелюбимые учителя, были любимые, как у всех. Только когда те ребята, у которых были родители, уезжали домой на выходные, и мы, типа сироты, оставались в интернате одни, было по-настоящему грустно.
Один раз я встретился с Пашкой, в больнице, там был какой-то медосмотр для нескольких интернатов сразу. Пашка стал совсем большой, но все равно плакал, когда меня увидел.

Маму освободили опять раньше времени, года через три или даже меньше. Я не узнал ее. Она сильно постарела и стала похожа на мужика, и стрижка мужская, короткая. За ней стояла какая-то совсем чужая женщина и улыбалась. В отличие от мамы она была похожа на обычную тетку.
-Здравствуй, сынок, не узнаешь? Это же я, твоя мама.
Я не хотел иметь такую страшноватую маму, но да, это была она, деваться некуда. А это Ира, тетя Ира.
Они освободились вместе или почти вместе, поселились у этой Иры в доме, в другом районе. Сначала мама взяла из интерната меня, с Пашкой возникли какие-то проблемы.
Мама и тетя Ира работали, со мной сидела тетиирина мама, баба Вера. Еще была Таня, Ирина дочь, уже взрослая, она покупала мне конфеты и таскала с собой везде, даже на свидания, наверное, думая научить меня жизни. Это и вправду принесло мне какую-то пользу, ведь интернатские дети не очень себе представляют, как ходить в магазин и сколько что стоит, где купить билет на автобус в райцентр и как там, в райцентре, не заблудиться. В общем, все нормализовалось, я стал ходить в обычную школу, на меня никто не показывал пальцем, никто не жалел, как сироту, ведь я и не был сиротой, у меня была мама.
Продержались они с Ирой не очень долго, может, полгода. Ира ушла к мужику, и маме нужно было срочно куда-то съезжать, она нашла дядю Сашу. Дядя Саша был настоящей скотиной и маньяком. Я не мог войти в кухню, они там постоянно занимались сексом, дядя Саша заставлял маму сосать ему, я, бывало, случайно заходил в кухню, найти что-нибудь поесть, тогда разъяренный дядя Саша отходил от мамы, с торчащим членом, с которого свисали мамины слюни, и пихал меня со всей силы ногой, а мама стояла на коленях и молчала. И тараканы бегали по полу. Иногда он меня по-настоящему избивал, просто так, наверное, потому что я мешал ему жить. Не то, чтоб он специально хотел, чтобы я смотрел, как он трахает мою маму, нет, но я постоянно на них натыкался. Большую часть времени я теперь проводил на улице или в гостях у бабы Веры. Она меня подкармливала, конечно, потому что мама совсем перестала обращать на меня внимание, дядя Саша ей был гораздо важнее. Баба Вера вызвала каких-то инспекторов, они говорили с ней, потом со мной, я, конечно, не рассказывал им все подробности, боялся, что маме что-то за это будет. И потом они забрали меня обратно в интернат.

Я пошёл уже в пятый класс, первое время в интернате я совсем плохо учился, трудно было сосредоточиться, но постепенно "вошёл в строй", ходил в библиотеку, стал много читать, скучал, конечно, по маме, но и боялся. Это интересное чувство, как бы два чувства вместе, страх, что она меня не любит, и, одновременно, надежда, а вдруг все-таки любит, мама же, не будет ведь она всю жизнь с этим пидаром ****ься, у неё же есть мы, Пашка и я, мы ж роднее. Мама все не приезжала, я знал, что, если бы она опять села, мне бы об этом сказали, значит она дома, с ним.
В конце пятого класса я решил сбежать к маме. Я знал, что я теперь скажу ей, эти слова я отрепетировал, бормотал каждую ночь, засыпая: мама здравствуй я не сирота ведь у меня есть ты давай поедем домой в наше село зачем тебе этот злыдень ты пойдёшь на работу как все нормальные люди а мы с Пашкой будем тебе помогать нам ничего не надо только поесть так что это не страшно если ты будешь мало зарабатывать как-нибудь проживем ты же любишь нас не можешь не любить а для секса ты там найдёшь себе какого-нибудь более-менее нормального дядьку мало ли может у кого-то жена умерла он же ищет ей замену и вот как раз ты и приехала.

Бежал я не один, с другом Стасиком, из моего класса. Мы взяли с собой ещё двух девчонок из третьего класса, они очень просились, и мы со Стасиком чувствовали себя героями-спасителями. Сбежать из интерната несложно, гораздо труднее добраться домой. Мы понимали, что нас будут искать, поэтому избегали всяких станций, автовокзалов - передвигались пешком и на попутных машинах. Вернее, планировали передвигаться, но с этими мелкими сосками из этого ничего не получилось. Мы доехали все вместе на маршрутке до пригородов Николаева, немножко денег мы сумели скопить, а дальше шли пешком, безуспешно ловя попутки. К вечеру девчонки начали реветь и проситься назад, у них мозоли, жажда и голод, они не знали, что дом так далеко. Мы со Стасиком держались, но бросить этих сосок одних было бы совсем не по-геройски. У поля мы нашли старую телегу с остатками сена, там и заночевали, а наутро посадили девчонок на маршрутку в обратную сторону.  Вдвоём, на попутных грузовиках, мы преодолели, как я сейчас понимаю, километров сто пятьдесят. Водителям мы рассказывали, что ездили к родственникам в другой город и вот, теперь, возвращаемся домой. Врядли они нам верили, но довезли сначала Стасика, а потом меня, до наших райцентров. От райцентра я шёл пешком, дорогу спрашивал у прохожих, явился в дом бабы Веры голодный, грязный, исхудавший, аж отшатнулся от зеркала. Меня покормили, помыли, уложили спать. А мама исчезла из села, непонятно куда и с кем, так что все оказалось зря - все эти три дня в бегах зигзагами по всей области, вода из крана в уличных туалетах, ворованые пирожки, мерзлые ночи на трассе - все зря.
За мной приехал ржавый бобик, мы долго тряслись и скрипели по разным сёлам, собирая детей для интернатов, забрали и Стасика, которого тоже, разумеется, никто дома не ждал. В интернате нас избила учительница физкультуры, избила хорошо, до синяков и кровоподтеков. Главная наша вина была из-за этих девчонок, что взяли их с собой. Избитых, она привела нас к директору, он долго ругался, читал нотации, но, слава богу, больше не бил. Вот тогда я перестал любить свою мать, потерял надежду. Как пишут в плохих книжках - "что-то оборвалось у него в душе", а ведь и в самом деле что-то оборвалось, нерв какой-то, стало наплевать. Наверное, у меня тогда случился момент взросления, вот некоторые взрослеют постепенно, а я моментами, не знаю.

Я не рос шпаной, учился нормально, много читал, дергал девчонок за косички, ну, не всех, а которые нравились, дружил с друзьями, бывало, с кем-то дрался, но редко - в общем, обычный школьник. Мы дрочили втроём за хозпостройками, бегали за пивом и сигаретами в село, просили дядю в очереди купить, и дядя покупал, не на свои, мы тянули ему скомканные бумажки. Мы неизменно возвращались домой, в интернат, другого дома не было. Кормили нас неважно, все время хотелось есть. Мы знали, почему - видели поварих, несущих домой полные сумки, видели, как директор грузит себе в жигули продукты целыми ящиками. Даже хлеба не хватало, иногда мы стояли у ворот и протягивали руки через решетки, кто-то совал нам в руки печенье и дешевые конфеты и загибал наши пальчики с обгрызенными ногтями, чтоб на землю не выпало. Денег мы не получали ни копейки, но старшеклассники могли уже работать на фермах, что-то зарабатывать, они кидали нам мелочь, жалели, помня, как сами раньше голодали. Наша классная была доброй теткой, все понимала, но изменить не могла, давала нам с получки понемножку, на Мивину, не всем, только настоящим сиротам, кого не увозили на выходные домой и не привозили с мешками еды назад. Я немного дружил с одной девочкой, Викой, мы обсуждали с ней книги и даже целовались один раз, ее стали брать к себе какие-то люди, хотели удочерить, давали с собой домашнюю еду. Она сильно делилась со мной, рассказывала, что они обещали купить ей мобильный телефон. Я завидовал, конечно.

В шестом классе в моей жизни появилась Ксения Васильевна. Своих детей у неё не было, они с мужем держали домашний детский дом, восемь человек, возились с этими детьми, получали за них деньги от государства и жили тоже сами на эти деньги, а чем не работа, попробуй-ка управься с такой оравой. У них жило обычно человек по восемь, дети вырастали и уходили, на их место Ксения брала новых, вот такая работа.
Сначала она брала меня несколько раз пробно, на пару дней. Жили они в городе, в большом частном доме, суп варили в ведре, чтобы на всех хватило. Никто не голодал. Не помню, когда я начал называть Ксению мамой, но это произошло довольно быстро. Наверное, была у меня такая потребность, кого-нибудь так называть. Меня позвали к директору, я должен был официально подтвердить, что хочу теперь жить у них, у моих новых папы и мамы, в частном детском доме. Я подтвердил. У моей родной мамы родительских прав давно уже не было, Ксения собрала на меня бумаги и увезла с вещами к себе.

Мамой она была своеобразной. Все по дому должны были делать мы, она установила дежурство по кухне, даже шестилетний Вовка дежурил, ведро супа он, конечно, не варил, но обязан был перемыть всю посуду и все убрать. Мама карала строго, лишала обеда, не пускала гулять, но бить - не била нас никогда, только орала. Наверное, боялась, что пожалуемся - ее проверяли, приходили разные комиссии, спрашивали нас, как нам живётся. Папа в воспитании не участвовал, по кухне тоже ничего не делал. Еда у них с мамой была своя, в отдельном холодильнике. Папа приделал к холодильникам замки, чтоб мы не воровали оттуда еду между главными приемами пищи. Оно и правильно, нам дай волю, все бы пожрали. Папа брал меня иногда на рыбалку, я был самым старшим. Мама большую часть времени лежала у себя на тахте и командовала. Мы по очереди подходили к ней и давали проверить уроки.
Так получилось, что мама привязалась ко мне больше, чем к остальным детям. И я к ней тоже, может, потому что другой мамы у меня не было, а хочется же хоть какую-то иметь. Остальным, наверное, хотелось этого меньше, не знаю. Когда мама болела, я ухаживал за ней, а болеть она любила. Как-то она заболела совсем сильно, ноги еле ходили, я очень боялся, что она помрет, мыл ее под душем, выносил судно, менял памперсы. Ну а что делать, мама есть мама, родной человек.

Все дети вырастали и уходили, сиротам ведь полагается жилплощадь и какие-то деньги на обзаведение от государства; двое маминых детей не справились с самостоятельной жизнью, одна девочка повесилась, а другой, мальчик, наелся таблеток и тоже умер. По-разному бывает с сиротами. Мне жилплощадь не полагалась, ведь у нас с Пашкой была квартира в том селе, где отец когда-то выковырил плиту. Квартира эта, впрочем, как и весь дом, находились теперь, когда я закончил школу, в совсем заброшенном состоянии, там давно никто не жил и крыша рухнула, но по документам жилплощадь у нас была. Иными словами, уходить мне было некуда. Я учился в кулинарном техникуме, потом в пищевой академии, но все еще жил там, у мамы с папой. Мне платили повышенную сиротскую стипендию, довольно много; мама потом устала от этих детей, новых не брала, тянула только двоих, так что моя стипендия очень пригодилась.

Ну а потом я начал работать, снял квартиру, зажил сам. Женился, развёлся, все как у людей. Последние пару лет живу с другом, ну, этим нынче тоже никого не удивишь. Я часто навещаю маму с папой, помогаю немного, мама называет меня сыночкой, играет с внуком, ему уже пять. А мне все чаще снится тот бычок, и град за окном, и мама, та, первая, в зимней шапке летом, в ситцевом халатике, халатик ее развевается на ветру, а бычок-дурачок не хочет идти в укрытие, мотает башкой, и тучи бегут по небу, мне тепло и почти не страшно, и трехлитровая банка парного молока стоит на столе.