Геи в России-СССР: Как это было… О книге Д. Хили

(Хили Д. Гомосексуальное влечение в революционной России: Регулирование сексуально-гендерного диссидентства. — М.: «Ладомир», 2008. — 620 с., ил. — (Русская потаенная литература)
 
Увы, вряд ли до многих доберется эта дорогая и довольно «стремная» книга. Но это, пожалуй, первый такой подробный и добросовестный обзор истории гомосексуалов России и СССР. А поэтому предлагаем подробный ее обзор и некоторый анализ.
 
В мае этого года геи России отметили 15-ю годовщину отмены 121 статьи, которая — напомню — карала за однополый секс. Скорее, отметили про себя, чем отпраздновали, ибо гей-тема нет-нет да и возникает у нас в контексте прав человека, причем в каком-то негативном, обличительном ореоле.
 
Ну, что нашего брата/сестру не любят записные ревнители отечественной морали, — к этому мы давно привыкли. Они все еще носятся с доморощенной идеей изначальной «чистоты» Руси великой. Мол, завезли нам, медведям, эту радужную заразу, эту медвежью болезнь с развращенного Запада и (по дикости своей) извращенного Востока, а без этого б мы сами, своими лишь силами, своим скудным умишком — ни-ни, ни за что бы не догадались! Миф этот столь же глуп, сколь и опасен, и об этом мы еще скажем.
 
А вот отношение властей к геям пока и по-хорошему и по-плохому очень двусмысленно. В очередном интервью В. Путина (тогда президента) эта двусмысленность была четко артикулирована. Гарант уважает право выбора каждого гражданина, однако он против широкой пропаганды гей-субкультуры, ведь «демографическую ситуацию в стране вы все знаете». То есть, наличие  секс. меньшинств нехотя признают, но предпочитают их числить по ведомству антиобщественников-антигосударственников, а значит (исторический опыт это показывает), держат в запаснике как одну из возможных — надеюсь, виртуальных — групп «козлов отпущения».
 
Равновесие, согласимся, шаткое. Очень напоминает оно ситуацию с геями в нашей стране в 20-е гг. прошлого века. (Впрочем, с важной поправкой: тогда секс-диссидентство числилось больше по медицинской части, как ненаказуемая патология). Чем завершилась та ситуация, всем известно, а посему мы особо не обольщаемся насчет нынешней перспективы. Россия ускоренно проходит тот же путь, что и Запад последних 30 — 40 лет, но ведь и там в середине 80-х на волне неоконсервативных идей попытались геев опять прижать. Грядут ли также у нас эти неприятные обеим сторонам прижимания-обжимания сексуальных меньшинств с властями? Скажем честно: не знаем! А разрастающийся экономический кризис делает будущее еще мутней.
 
Зато теперь, благодаря книге Дана Хили, мы достаточно хорошо представляем прошлое.
 
Что ж, роясь в прошедшем, будем осторожно коситься и на возможное грядущее…
 
*
Сначала несколько слов о книге. Это первое подобное академически оформленное (200 стр. одних комментов!) исследование. Собственно, до того на гей-тему мы имели в России лишь публицистические выступления да полу- или совсем закрытые узкие научные штудии. Книга Д. Хили сочетает в себе научную основательность и публицистический задор, ибо автор уверен: «формирование расы, гендера и половой личности — это, по сути, единственный проект развития цивилизации» (с. 302).
 
Дискурс Хили СОВРЕМЕННО научный, то есть он не претендует на выведение абстрактной, вневременной истины. Нет, Хили базируется «на социально-конструктивных и феминистских воззрениях на науку», поскольку медицинская теория и практика «отражает породившее ее общество и культуру» (с. 317).
 
Иными словами, в книге Хили сквозь синий чулок научности розовеет Ахиллесова пяточка интеллектуальной и политической ангажированности. Но автор честно предупреждает об этом.
 
Д. Хили ищет ответы на два вопроса:
 
1. Что вообще известно об однополом влечении в России прошлых эпох?
 
2. Как проводилась модернизация этих отношений в революционной России и что отличало этот процесс от аналогичных процессов на Западе?
 
Уф, с самым скучным вроде покончили. Теперь пойдет позанятней.
 
*
Ну, что влечение к представителям своего пола (бисексуальная природа человека) — явление, самой натурой заложенное, надеюсь, доказывать никому не нужно? Во всяком случае, доклад Кинзи на эту тему никто покуда не опроверг.
 
Геи на Руси были всегда, в их списке значатся великие князья (Василий III) и цари (бисексуалы Иван Грозный и Петр I). Еще в XVII веке иностранцы с ужасом отмечали, как свободно русские мужики обсуждают свои банные однополые шалости. За то же самое в просвещенной Европе на костер угодить можно было…
 
Православная церковь (на авторитет которой так модно теперь ссылаться) рассматривала однополый секс как грех, — впрочем, полагая греховным любой секс, даже и в лоне законного брака, если он творится ради чистого удовольствия.
 
«Авторитетности для» перейдем на шершавый язык науки: «Мужские однополые контакты считались греховными, но некоторые их виды представлялись более извинительными. Анальные сношения между мужчинами влекли суровое наказание (такое же, как за гетеросексуальный адюльтер), другие формы взаимного мужского контакта, нонпенетративные (т. е. без проникновения) квалифицировались как мастурбация и, соответственно, карались более легким наказанием» (с. 98).
 
РПЦ разработала целый свод правил к покаянию, где детально продегустированы все возможные эротические действия между монахами, вплоть до возможных сношений с муравьем и… «птичем» (так в подлиннике, — В. Б.).
 
Парадокс: впервые уголовные кары за однополый секс на Руси ввел свой, а именно Петр I, — сам же великий «грешник» (вы что, полагает, Меншикова он только за ловкость рук все время прощал?..) Введя наказание за секс в армии, Петр этим: а) скопировал соответствующие положения армейских уставов на Западе (и значит, путь к цивилизации не есть всегда также и путь к свободе) и б) он считал, что «любовь цвета индиго» может подорвать основы единоначалия и иерархию армейскую. (Вероятно, неудачный Полтавский опыт Карла XII — тоже гея! — подсказал царю это соображение). Кроме шуток, заметим, что этот пункт вводился, дабы оградить служивых от прямого насилия со стороны офицеров.
 
В середине XVIII века запрет на однополый трах перекочевал из армейского устава в законы для гражданских лиц. Для христиан наказание должно было сопровождаться и церковным покаянием.
 
Впрочем, этот закон исполнялся до крайности вяло. Половина из немногочисленных осужденных — «лица кавказской национальности», просто потому что горячая кровь толкала сынов гор совершать не только акт мужеложства, но и сопутствующие общеуголовные преступления.
 
В царской России нужно было весьма расстараться, чтобы угодить за «это» под суд. На представителей высших сословий закон практически не распространялся. Даже ригорист-ханжа Николай I закрывал глаза на тот всем известный факт, что его министр просвещения граф С. Уваров (автор официальной доктрины: «православие — самодержавие — народность») — почти открытый гей.
 
Вообще царизму очень везло на защитников из голубой среды: К. Леонтьев, князь В. Мещерский, не меньше семи геев — великих князей накануне 1917 года…
 
Короче:
 
И вы, мундиры голубые,
И ты, им преданный (и приданный? — В. Б.) народ…
 
*
Все же нельзя говорить, что на Руси издревле бытовала развитая гей-субкультура. Да, нравы были свободными (много свободнее, чем на Западе в какой-то момент), но те, кто вступали в однополые отношения, геями себя не считали. Д. Хили полагает, что однополый секс здесь — явление маскулинной культуры, и участники могли рассматривать его лишь как приятную «расслабуху» (как нынче это заведено у наших солдат: даже «ораловка», уж не говоря о взаимной мастурбации, — это просто так, «помощь товарищу»). Гораздо актуальней для тогдашних русаков были отношения «слуга — господин», «клиент — патрон», характерные для патриархального и феодального общества. То есть, однополый секс не столько говорил о наличии (уже) гей-сообщества, сколько был чертой уклада российского общества в целом.
 
Хили приводит забавный факт. Один юноша пришел в Питер на заработки, и ремесленник, к которому он нанялся, постоянно использовал его как сексуальную игрушку. Парень не жаловался, ибо полагал: «В городе у всех хозяев так заведено».
 
Иначе, как «барскими шалостями», слуги однополый секс и не называли. Современник свидетельствует: «Еще снисходительнее относится простой человек к предложению врожденных или старческих кинедов (здесь: геев, — В. Б.). Можно сказать без преувеличения, например, что три четверти банщиков за деньги соглашаются быть активными педерастами, пассивными же бывают только некоторые из них» (с. 45).
 
К банщикам мы, конечно, еще вернемся. А пока заметим кое-что насчет кучеров и извозчиков. Им как-то особенно везло на барскую ласку. В 60-е гг. XIX века московский купец Медведев с тщательностью истинного натуралиста записывал свои приключения с извозчиками, которые нередко и «за просто так, из чистого удовольствия» соглашались.
 
Иным удавалось сделать карьеру, попав на содержание. Братья Петр и Федор Филоновские в 80-е гг. XIX столетия служили кучерами при Уманском окружном суде. Заодно обслуживали за деньги и нотариуса суда Н. Е. Оболенского. Барин щедро платил. На его деньги братья сняли хорошую квартиру, кутили в публичных домах, пили дорогие вина, носили перстни с бриллиантами. Увы, ребята все ж таки заигрались: стали предъявлять к оплате фальшивые векселя. Только поэтому дело попало в суд…
 
В 1891 году началось дело помещика К. Н. Казакова, в подробностях которого позже пришлось ковыряться Николаю II. «Казаков творит грех с мужиками, употребляет их в заду», — авторитетно свидетельствовал один из опрошенных. Другая крестьянка жаловалась: «Константин Николаевич употребляет мужиков в зад вместо женщин» (с. 39). Кучер Михайло Ушаков обслуживал как барина, так и барыню. И снова неподражаемый голос из прошлого: «Хозяин взял член Ушакова («хуй» /«khui»/ — грубое русское название этой части тела) и вставил его себе между ягодицами. Оба, муж и жена, платили кучеру от трех до пяти рублей за каждый секс. Ушаков был уволен, когда открылось, что Анна Казакова (барыня, — В. Б.) забеременела от него. Воистину, «каждая несчастная семья несчастлива по-своему» (с. 39).
 
Вы возразите: но ведь попал-таки извращенец под суд самого царя!
 
Ан, ничего подобного! Просто мадам Казакова не поделила с мужем  умельца-кучера и подала на развод. А вот это уже (развод-с) — дело в царской России крайне затруднительное и кляузное, ибо очевиднейшим образом богопротивное…
 
*
Щедрый Хили так и сыплет подобного рода жизнерадостными примерами. А читатель смекает: все антигейское на Русь как раз с Запада-то и брали. Никакой такой изначальной «гомофобией» русская народная культура вовсе не страдала. 
 
Вот что может быть более национального, чем община крестьянская? Даже оказавшись в городе, крестьяне жались друг к дружке, организовывали артели. Артели банщиков во второй половине XIX в. поголовно занимались и секс. обслуживаньем клиентов. Причем посетителю, «которому не мыться нужно», предлагался широкий ассортимент банщиков и банщиц. А впрочем, лучше классика никто этим опытом не поделится.
 
Слово М. А. Кузмину (дневниковая запись от декабря 1905 г.):
 
«Вечером я задумал ехать в баню, просто для стиля, для удовольствия, для чистоты (…). Пускавший меня, узнав, что мне нужно банщика, простыню и мыло, медля уходить, спросил: «Может, банщицу хорошенькую потребуется?» — (…) «Нет, пошлите банщика». — «Так я вам банщика хорошенького пришлю», — говорит тот, смотря как-то в упор. «Да, пожалуйста, хорошего», — сказал я растерянно, валясь куда-то под гору. «Может, вам помоложе нужно?» — понизив голос, промолвил говорящий. «Я еще не знаю», — подумав, ответил я. «Слушаюсь».
 
Явился банщик:
 
«После общего приступа и лепета мы стали говорить, как воры. (…) Алекс(андру) 22 г(ода), в банях 8-й год, очевидно, на меня наслали профессионала. Он уверяет, что дежурный ему просто сказал «мыть», но он был не очередной, остальные спали; что в номера (отдельные комнаты в банях, — В. Б.) просто ходят редко, что можно узнать по глазам и обхождению. И, поцел(овав) меня на прощание, удивился, что я пожал ему руку. В первый раз покраснев, он сказал: «Благодарствуйте» и пошел меня провожать. Проходя сквозь строй теперь уже вставших (ото сна, — В. Б.) банщиков, сопровождаемый Алекс(андром), я чувствов(ал) себя не совсем ловко, будто все знают, но тем проще и внимательнее смотрел на них» (с. 50).
 
Подобные артели вовсю шустрили в Москве еще в середине XIX в. Есть косвенные свидетельства: сей «банный» промысел процветал и за сто лет до этого, — дело о задержании «бригады» 15-летних банщиков во времена Елизаветы Петровны.
 
Почему сплошь 15-летних-то?..
 
Интересно, что в артели, где и работа и заработок контролировались самим коллективом, клиенту гарантировались качество и безопасность.
 
Из всех этих картинок с натуры, фактов и фактиков Хили делает вывод:
 
«Хозяева и слуги, извозчики и их пассажиры, посетители бань и банщики, мастера и ученики, духовенство и послушники, — все не упускали случая получить или доставить половое удовольствие. Этих мужчин и юношей нельзя назвать гомосексуалами в современном, европейском, смысле слова. Их культура маскулинности ПОДРАЗУМЕВАЛА снисходительное отношение к однополому эросу и не навязывала обязательных суровых наказаний, с которыми впоследствии ассоциировалось медикализированное, сознательно отторгаемое существование гомосексуальности» (с. 36).
 
(Вроде бы на Руси не предполагалось и обязательного возрастно-ролевого разделения на юных «пассов» и более зрелых «актов», как это заведено у «поклонников пророка»).
 
Собственно субкультура гомосексуалов сформировалась в крупнейших городах России на рубеже 1870 — 80-х гг., полагает Хили. То есть, фактически одновременно с большинством западноевропейских стран. И это — лишнее доказательство того, что Россия не торит какой-то свой иным неведомый «евразийский» путь, а следует в русле исторического процесса, общего для Европы.
 
*
Именно тогда складываются основные составляющие отечественной гей-субкультуры: появляются ее носители (те, кто сознательно причисляет себя к секс. меньшинствам), свой жаргон (т. е., язык понятий), свои опознавательные знаки в одежде и поведении, свои излюбленные места встреч. Наконец, своя словесность (художественная литература и публицистика) и свои кумиры.
 
Но сперва о ключевом обозначении: «Образованные россияне стали использовать слово «гомосексуалист», вошедшее в язык только в 1895 году, после 1905 года» (с. 25). Наших сестер по разуму в русской научной литературе называли тогда же «гомосексуалистки», так как «лесбиянки» звучало еще слишком по-салонному, декадентски.
 
Хили справедливо замечает: как и в любой стране, российская гей-субкультура формировалась по определенному стереотипу, который выражает ее системообразующие основы. Для сравнения приводятся данные по Нью-Йорку 30-х гг. XX в., где гей-коммьюнити распадалось на три выраженные группы: «феи» (fairies, женственные пассы), «волки» (wolves, геи, культивирующие мачизм) и… «панки» (punks, юноши — часто хастлеры, — с которыми волки и феи, собственно, шароебились).
 
Нечто подобное в конце XIX столетия сложилось и под сивыми небесами обеих российских столиц. Здесь гей-сообщество делилось на «теток», проститутов (которые не имели закрепленного названия) и «женоненавистников» (аналог позднейших нью-йоркских «волков»). Очень подробно и часто красочно Хили описывает все три группы.
 
Понятие «тетки» явилось в Россию из Франции, где этим жаргонным словечком обозначали сначала хастлеров, а позднее и всех геев. Уже с конца 1870-х гг. словцо прочно вошло в обиход, мы находим его в дневнике П. И. Чайковского.
 
В патриархальной России слово «тетки» неизбежно приобрело не только гендерный, но и сословный оттенок: «тетка» — не столько пасс, сколько покровитель, причем это второе значение — даже более выраженное. Хили предполагает: «женоненавистники» появились именно потому, что слово «тетка» у молодых парней из деревни ассоциировалось с родственной заботой, а это вносило ненужные иллюзии в отношения.
 
«Тетки» имели излюбленные места встреч и свиданий (Пассаж и Екатерининский сквер в Питере, Никитский бульвар в Москве и, конечно, бани).
 
Международным опознавательным знаком гея в то время был красный галстук. (Его мы видим на портрете М. Кузмина кисти К. Сомова).
 
Богатые «тетки» жили широко, устраивали балы и вечера для «своих», плавно переходившие в оргии. И снова голос из прошлого (стиль на совести автора):
 
«Один из таких балов еще недавно был по случаю новоселья в одной роскошно убранной квартире почти в центре города, при этом сам хозяин и некоторые из «теток» были в дамских платьях. Гостям был подан сначала чай с коньяком, закуска, после чаю они танцевали почти до 4-х часов, когда сервирован был роскошный ужин. За ужином вина подавались в гигантских стеклянных членах и провозглашались тосты, соответствующие этому рауту, причем в числе других выделялся тост за отсутствующих высокопоставленных покровителей общества и в особенности за одно высокопоставленное лицо, считающееся высшим покровителем. После ужина началась страшная, возмутительная оргия. Мужчины-дамы разделись голыми и в таком виде стали продолжать танцы. В кабинете на роскошной турецкой мебели виднелись в полутьме пьяные группы «теток», которые сидели друг у друга на коленях, целовались, щупали друг друга за члены и онанировали; тут же лежал отдельно один из гостей, совсем голый, напоминающий своим телосложением женщин (под комическим названием Нана), и перед ним — несколько других мужчин, целующих и щупающих его… Оргия продолжалась до утра, после чего все разъехались попарно со своими мужчинами-дамами, некоторые домой, а некоторые — в гостиницы и бани. Прислугою на таких вечерах обыкновенно не стесняются, потому что она подобрана из своих» (с. 60).
 
Конечно, так оттопыривались далеко не все. В рабочей среде тоже имелось предостаточно сексуальных «меньшевиков», но отношения здесь порой были и глубже и серьезнее. Во всяком случае, психиатр П. И. Ковалевский нашел первый в русской истории пример гей-семьи именно в обители пролетариев:
 
Одна мужская пара, по его сообщению, жила так: «Они заключили между собой формальный договор, в котором каждый клялся, один другому, в верности до гроба, и присваивали себе взаимно названия мужа и жены. Они занимали одну комнату и ночью спали в одной постели. Для отвода глаз в комнате стояли 2 кровати, и они ложились порознь на несколько минут, но затем тот, кто в этом отвратительном союзе должен был играть роль «мужа», приходил к своей «жене», и они проводили ночь вместе» (с. 59).
 
Что «отвратительного» в таком трогательном союзе нашел маститый психиатр, остается для нас загадкой.
 
Гораздо интересней, мне кажется, поразмышлять над тем, чего в приведенном примере больше: традиций патриархальной маскулинной культуры (взаимный секс одиноких мужчин), новых жизненных стереотипов большого города (возможность  не «шалить», а именно жить «не совсем по правилам») или нежелание/невозможность одного из партнеров завести гетеросемью из-за недостатка средств?..
 
О второй группе российских геев — хастлерах — Хили пишет не слишком много. Интересным для нас здесь является сам факт того, что криминал в эту среду проник с распадом общинных устоев, ибо в рамках артели банщики, как мы помним, работали не за страх, а за совесть.
 
Не так много известно нам и о группе «женоненавистников», которая возникла, вероятно, чуть позже, — может быть, в годы первой мировой войны, на фоне милитаризации жизни страны. Ее адепты культивировали свою мужественность и, судя по всему, предпочитали секс с военными.
 
Во всяком случае, один из матросов, арестованных на знаменитой «вечеринке педерастов» в январе 1921 года, показал, «что он наслаждался сексом с мужчинами, особенно с «женоненавистниками», которые отнюдь не стремились представить себя женщинами» (с. 59).
 
*
Впрочем, эпизод с этой вечеринкой так характерен, что о нем стоит рассказать подробнее.
 
Это случилось голодной и холодной ночью 15 января 1921 года. В дом одного лица («отца милиционера сводно-боевого отряда») ворвался наряд милиции. Зрелище, открывшееся ментам, вероятно, потрясло и их бывалое, натруженное воображение. Среди массы солдат и матросов маячили мужики, одетые в женские платья. Собственно, это была гей-свадьба, посему и невеста в фате была не женщиной… Пикантней всего, что сообщил в милицию о собрании «жених» — платный осведомитель.
 
Тогда повязали 95 или 98 человек. Царский закон против геев был уже отменен, но власти обеспокоились скоплением такого большого числа (революционных?) солдат и матросов. Уж не мятеж ли они затевают?
 
Нет, у собравшихся на уме был один только эрос, и он не отпустил их даже в участке: «Агент розмилиции Ч. заявляет, что, находясь около арестованных (…) в помещении учкадра, заметил, что двое из числа арестованных поглаживали друг друга по спине и рукам и целовались (…). Это был военмор (военный моряк, — В. Б.) с транспорта «Камы» и гр(ажданин) А. П. П.»
 
На вопрос великого нейрофизиолога В. М. Бехтерева, срочно вызванного для обследования «улова», задержанный П. ответил, что «действительно военмор Ч. целовал меня в щеку, причины не знаю, думаю, что я ему понравился» (с. 62).
 
Событие это наделало шуму как в гей-кругах Питера, так и в научной среде. (Об этом есть свидетельство в дневнике М. А. Кузмина). Никаких кар «педерастам» и их друзьям военным тогда не последовало.
 
А вот Бехтерев и его коллега В. П. Протопопов получили обильную пищу для размышлений. Кто они, эти геи? Следствие ли развращающего влияния среды (к чему склонялся поклонник гипноза и рефлексотерапии Бехтерев) или природная болезненная вариация (на чем настаивал сторонник эндокринной теории гомосексуализма Протопопов)?..
 
Собственно, это и были два основных подхода к проблеме, утвердившихся и у нас, и на Западе в 20-е гг.
 
Задумались о себе и иные участники вечеринки. Так, один солдат Красной Армии, арестованный 15 января 1921 г., заявил, что он «очень скорбит о своем извращении, борется с этим недочетом, читал много книг, пытаясь найти объяснение своему состоянию, и пришел к убеждению, что «с таким несчастным чувством родился он на свет» (с. 131).
 
*
Итак, гомосексуализм – «недочет», грех, порок, проступок, болезнь или просто особенность?
 
Лучшие умы предреволюционной России бились над этим. И здесь, повторюсь, наша страна шла в ногу с общемировым прогрессом. Скандалы вокруг геев а Англии (процесс О. Уайльда) и в Германии (разоблачение друга кайзера князя Ф. цу Эйленбург унд Хертефельд’а) — самые громкие свидетельства того, что человечество вступило в эпоху ломки обветшавших нравственных стереотипов, почерпнутых из религиозной традиции.
 
Почти везде этот процесс был трудным, противоречивым, а порой и мучительным. Если во Франции преследование геев было отменено еще революцией конца XVIII века, то в Англии даже и в 20-е гг. века XX-го за однополую любовь можно было угодить за решетку ПОЖИЗНЕННО!
 
Как ни странно, скандалы вокруг геев сыграли свою положительную роль, так как возбуждали в обществе дискуссию о правах человека вообще. В России, где «поэт больше, чем поэт», эти скандалы возникли зачастую на литературной почве. Самый крупный — шум вокруг публикации «Крыльев» М. Кузмина, — первого русского романа, в котором произошел художественно убедительный камин-аут гомосексуальной личности.
 
Еще резче выступил в защиту секс. меньшинств философ В. Розанов в книге «Люди лунного света». Он нападал на попытки научного официоза считать однополое влечение болезнью.
 
Таким образом, вопрос о праве геев быть самими собой был поставлен в России одновременно с европейскими странами (инициативы М. Хиршфельда в Германии, — впрочем, Хиршфельд мыслил проблему уже в правовом и общеевропейском контексте).
 
Ставка делалась как раз на «истинность», «правду», т. е. на реальное знание и понимание природы секс. меньшинств, — и в этом отношении искусство даже обогнало тогдашнюю науку. Д. Хили обращает внимание на слова З. Гиппиус по поводу романа Л. Зиновьевой-Аннибал «Тридцать три урода»: он, в отличие от кузминских «Крыльев», не стал «символом веры» из-за отсутствия «правды о женщинах», т. е. в данном случае о лесбиянках.
 
Итак, русское общество начала XX века было готово признать права секс. диссидентов?
 
Не совсем. Парадоксально, но за права геев активно боролись подчас вовсе не геи, а представители либеральной интеллигенции (в лице В. Д. Набокова, прежде всего), ибо для них это естественным образом входило в борьбу за права личности, плюс эти люди были достаточно продвинуты в культурном плане для восприятия новых веяний.
 
Другое дело — революционеры-демократы и большевики. В области общественной морали их публицисты выглядят вполне консерваторами. Сказалась не только их культурная серость, но и сам психотип «верующего», узкого догматика. Упразднив религию, они сделали своим символом веры учение о классовой борьбе. В этом контексте однополые отношения сплошь и рядом рассматривались лишь как проявление разврата «верхов» и угнетения «низов». «…Марксисты претендовали на «объективность», «научность» собственной позиции… Пол, понимаемый как часть дикой природы, нужно было направить по каналу «естественной» прокреативной гетеросексуальности, путем самодисциплины и чувства социальной ответственности в личных отношениях» (с. 139).
 
(При этом и в тогдашней науке господствовал взгляд на гомосексуальность как на болезнь…)
 
То есть, ничего хорошего ждать от новой Советской власти российским геям вроде не приходилось. Ан, — отменили большевики царский гомофобный закон! Верили победители: в новом обществе пороки прежнего скоро сами собой исчезнут…
 
*
Очень скоро большевикам пришлось убедиться: они заблуждаются насчет естественного исчезновения «родимых пятен» прошлого (к которым, так или иначе, соратники Ленина относили и однополую любовь). Из «декадентских» салонов, богемных кафе и со страниц научных журналов «тема» шагнула на улицу. К сожалению, Д. Хили очень скупо говорит именно об этом периоде подлинной, где-то и анархичной,   сексуальной свободы в России. А ведь это были годы не только совершенного «гуляй-поля» в половом вопросе, но и время создания наиболее откровенных (и художественно полнокровных!) произведений, которые породнили высокое искусство и субкультуру.
 
Обычно исследователи русской гомосексуальной субкультуры 20-х гг. ограничивают свой дискурс именами М. Кузмина и С. Парнок, — и чуть глуше анализируют мотивы однополой любви в творчестве А. Ахматовой и М. Цветаевой.
 
Еще меньше повезло Н. Клюеву, да оно и понятно: откровенно гомоэротические напевы его крестьянской музы как-то очень не вяжутся с мифом об изначальной «чистоте» Руси народной.
 
И уж совсем не изучено в контексте «темы» творчество художника К. Петрова-Водкина. А ведь его предреволюционное полотно «Купание красного коня» и послереволюционное «Смерть комиссара» (и некоторые другие) также имеют гомоэротическую подоплеку. Наконец, и туркестанский цикл картин Петрова-Водкина, посетившего Среднюю Азию в 1921 году, в немалой мере был «инспирирован» интересом художника к специфической местной гомосексуальной культуре «бачей».
 
Заметим: все это в начале 20-х выглядело чем-то естественным, отражавшим новую, гораздо более раскрепощенную эротическую культуру революционной эпохи.
 
Даже далекие от «темы» художники так или иначе откликались на эти явления, — рассказ А. Н. Толстого «Гадюка», где в образе главной героини — комиссара-«девки сорви головы» — проглядывают черты, которые жизнь достраивала, логически завершала в образ мужеподобной лесби.
 
Вообще, жизненные и художественные реалии той эпохи лишний раз убеждают: нет ничего более живого, подвижного, текучего, чем пресловутые нормы нравственности, хотя «патриотически» настроенные пуристы и пытаются убедить нас в обратном.
 
*
И здесь самое время сказать несколько слов о женщинах-лесбиянках.
 
В России до революции это явление было представлено, главным образом, в варианте салонной и бордельной любви.
 
Ну, про салон (про  круг З. Гиппиус, про роман Л. Зиновьевой-Аннибал, про вечера на «башне» Вяч. Иванова) известно достаточно хорошо.
 
Однако не только в салонах богемы цвели карминные розы лесби-чувства. Они расцветали (пусть и не так горделиво) в местах, где женщина была угнетена больше всего, — в публичных домах. Дореволюционные исследователи отмечают: любовные связи между работницами сексуального фронта были обиходным явлением и зачастую носили характер эмоциональной (и сексуальной) компенсации за нравственные потери «падшей» женщины.
 
(Считается, что содержатели публичных домов покровительствовали лесби-отношениям, отчасти — по примеру парижских борделей — обращая их в одну из пряных приправ в ассортименте услуг, отчасти видя в них способ «нормализации» и «стабилизации» отношений в трудовом коллективе).
 
Впрочем, уже тогда известны первые свободные женщины, которые сознательно выбирали путь однополой любви. Причем лесби-отношения для них были не эпизодом (как для Екатерины Великой и кн. Е. Дашковой, например), а стабильным образом жизни, преображением себя в социальном и гендерном плане.
 
Исследователи описывают случай Юлии Островлевой, ушедшей из семьи и организовавшей свое предприятие (причем с явно «мужским» оттенком, — извозную контору). «Она любила переодеваться в мужское платье, катала на тройке за кучера объектов своей любви; переодевшись в мужской костюм, ездила по публичным домам, тратила много денег на женщин. По ее уверениям, женщин с извращением полового чувства далеко не так мало, как мы обыкновенно думаем, и при том они занимают самое разнообразное общественное положение», — пишет обследовавший ее психиатр (с. 69 — 70).
 
Но и этот эпизод, относящийся к концу 70-х гг. XIX века, не убедил общественность в том, что лесбиянки — «тоже люди». «Мужской взгляд на вещи», определявший законодательные нормы и при царизме, и в советское время, оставил их даже вне рамок «секс. меньшинства» (и избавил от наказания за однополый секс). На бытовом — и законодательном! – уровне считалось: любую женщину хороший мужчина может «распропагандировать» вернуться к гетеросексуальным отношениям.
 
Между тем, жизненная практика говорила совсем о другом. (Причем эта жизненная практика существовала от века: еще А. Даль преподносит удивленным нам целую россыпь эпитетов мужеподобной женщины, бытовавших в народной среде (например, «бородуля»).
 
Рост не только лесбийских связей, но и гендерного преображения по калькам противоположного (т. е. мужского, «сильного») пола в годы гражданской войны ученые связывают со стрессом, который переживали многие женщины на внезапно нахлынувшей волне эмансипации, социальных бурь и связанных с ними потерь.
 
Д. Хили очень подробно рассказывает о нескольких таких женщинах, среди которых история Евгении Федоровны М. — самая яркая. Осиротев в 1915 г., в возрасте 17-ти лет, она стала выдавать себя за мужчину, бежала на фронт и сделалась записным воякой. В годы гражданской войны Евгения работала в ЧК, участвовала в боях и карательных экспедициях. 
 
В 1922 г., служа в органах ГПУ на довольно высокой должности, она оформила официальный брак с некоей С., которая до свадьбы не подозревала, что жених ее — женщина. Состоявшийся по этому делу суд признал брак законным, так как он был заключен по обоюдному согласию. Вероятно, это первый случай признанного законом однополого брака, зафиксированный в новейшей европейской истории.
 
Впрочем, С. имела любовника, от которого родила сына. Женщины воспитывали его как совместного.
 
Гром грянул в 1925 году. По ранению Евгения была комиссована. Это привело ее к душевному краху. Неприспособленная к гражданской жизни, она стала пить, дебоширить, вступала в связь с массой женщин и, наконец, завела вторую жену. Однако падение продолжалось, и вот Евгения уже под судом за хулиганство и вымогательство. Психиатр, обследовавший ее, сделал печальный вывод: «Несомненно, социальное будущее такого субъекта очень тяжело» (с. 89).
 
«Век-волкодав» не только гнал людей к новому, но и рвал в клочья тех, кто в эти перемены отчаянно вдруг поверил…
 
*
Все 20-е гг. пришедшие к власти большевики сидели между двух стульев. С одной стороны, влечение к своему полу рассматривалось ими (да и огромным большинством ученых) как некая психо- и(или) физическая патология, которая не может считаться преступлением. С другой, им не хотелось отказываться и от традиционной для большевистских публицистов трактовки явления в духе патологии социальной, то есть, «пережитка», который следует искоренять  всеми мерами.
 
Законодательство СССР отразило оба этих подхода. Гражданам РСФСР, Украины, Белоруссии и Армении гарантировалась свобода сексуального выбора. (То есть, в этом смысле мы тогда опередили законодательство Германии, Англии и США). Для прочих народов Кавказа и Дальнего Востока, для среднеазиатских республик, — то есть, везде, где однополая любовь была довольно заметной частью бытового поведения и культуры, — за «это» вводилось уголовное наказание.
 
Двойственность позиции властей сказалась и на внутренней политике по отношению к части славянского населения. Так, в 20-е гг. были популярны открытые процессы над представителями духовенства, которые могли быть заподозрены в сексуальной эксплуатации несовершеннолетних послушников. Эти «мероприятия» имели не столько гомофобный характер (считалось в простоте душевной, что зрители-рабочие по самой своей передовой классовой сущности не способны сочувствовать «извращенцам»), сколько характер антицерковный, как акции борьбы с классовым врагом.
 
Трещина двойного подхода, впрочем, ползла и глубже и дальше. Д. Хили подчеркивает, что если феминизированные геи считались «чужаками», то мужеподобные лесби воспринимались социально близкими режиму и даже полезными. Вспомним, какую карьеру сделала Евгения М. в ГПУ.
 
Итак, зубы гомофоба-дракона были посеяны еще в те 20-е гг. В июне 1926 г. в СССР прибыл глава движения западноевропейских геев за эмансипацию М. Хиршфельд (кстати, по приглашению наркома здравоохранения Н. А. Семашко, одного из инициаторов отмены гомофобного царского закона). «Судя по всему, из СССР он вернулся глубоко разочарованным ханжеством большевиков, ему стало ясно, что научный интерес к гомосексуальности постепенно иссякал, а гомосексуальное поведение в новом социалистическом государстве расценивалось как «непролетарское»» (с. 170).
 
Впрочем, советские гомосексуалы уже чувствовали: «В воздухе пахнет грозой». Последнее дозволенное властями публичное выступление М. А. Кузмина в Ленинграде в 1928 году вылилось в форменную (и крайне досадную для властей) «демонстрацию педерастов». Стареющий поэт читал свои стихи, зал гремел от оваций. Поклонники Кузмина среднего и старшего возраста швыряли на сцену цветы, а за сценой устроители вечера клялись начальству, что не ожидали такой реакции и тем более не планировали ее.
 
Занавес, отделявший сегодняшнее «уже нельзя» от вчерашнего «в общем, скорее, можно» опускался медленно, но верно. Однако насколько «железным» он станет, не догадывался никто…
 
*
Еще в 1930 году Большая советская энциклопедия была полна радужного оптимизма: «Наше общество рядом профилактических и оздоровительных мер создает все необходимые условия к тому, чтобы жизненные столкновения гомосексуалистов (с обществом) были возможно безболезненнее и чтобы отчужденность, свойственная им, рассосалась в новом коллективе» (с. 207). Но уже в марте 1934 года принимается решение о введении уголовной ответственности за гомосексуализм. Геям предлагается рассасывать свою отчужденность в сплоченном коллективе «зека».
 
Что же изменилось за эти три с лишним года? Ответ прост: «случилась» первая пятилетка. Апологеты социализма представляют ее годами сплошного триумфа: страна сделала рывок в светлое «завтра», заложила фундамент современной тяжелой промышленности. Критики сталинизма представляют это время чередой грандиозных социально-экономических катастроф.
 
Истина, видимо, находится посередине. Но ломка была кардинальной и прошла по человеческим судьбам. В жизнь проводился мобилизационный план развития. В новом обществе (которое должно было вот-вот восторжествовать) никаким отщепенцам места не было. Все граждане рассматривались как солдаты советского государства. Претендовавшие на свободу сексуального выбора (и шире, образа жизни) гомосексуалы в эту схему не вписывались.
 
Впрочем, «педерасты» осуждались и подвергались гонениям не только по моральным соображениям (как им подвергались бомжи и проститутки). Имелось объяснение политическое: геи разлагали армию и флот, открывая через свою неуправляемую среду ворота иностранным шпионам (так обосновывал этот закон перед Сталиным Г. Ягода).
 
Но более глубокой причиной стала все-таки пресловутая «демографическая ситуация» («которую вы все ведь знаете» — В. В. Путин), — необходимо было обеспечить прирост населения, будущих солдат и работников народного хозяйства. Поэтому закон против геев разрабатывался в увязке с массой других законов и инструкций (как то: о запрете абортов, о мерах по усложнению разводов, о мерах по усложнению доступа к контрацептивам).
 
Добавим, что рифма с нынешним временем (пускай лишь по случайному совпадениюJ) — пугающая. Но разве нынешнее руководство не в курсе, что «чистых» геев, которые принципиально не желают размножаться, всего 1 % и что большинство гомосексуалов имеют детей, а то и гетеросемьи? (Это обстоятельство было одним из решающих при эмансипации секс. меньшинств на Западе. Власти, наконец, удосужились открыть для себя очевидное: нашу социальную и демографическую безопасность).
 
Другой вопрос, что для уяснения этого нужно еще и уважение к правам человека, нужно пресловутое «гражданское общество», нужен отказ на государственном уровне от следования постулатам религии, которые ничего не предотвращают, а лишь наращивают градус нетерпимости в социуме. И, в конце концов, надобно решение тех социальных задач, которые неэффективная и крайне своекорыстная элита решать не намерена, чем искусственно продлевает свое господство.
 
Д. Хили подробно анализирует тот международный контекст, в котором в начале 30-х гг. нарастала волна гомофобии у нас и в Германии. «Уничтожьте гомосексуалистов — фашизм исчезнет!» — провозглашал М. Горький. Буревестник революции метил в Э. Рема, — основного тогда сподвижника-соперника Гитлера. Фюрер незамедлительно последовал совету певца пролетарской матери, но уничтожив гея Рема, еще больше укрепил свой режим.
 
И теперь уже общая для двух тоталитарных империй гомофобная практика обосновывалась комически вполне сходной идеологической трескотней.
 
В это время в СССР работал английский коммунист Гарри О. Уайт. В мае 1934 г. он обратился с письмом к Сталину, прося помочь вызволить из рук ментуры своего любовника. Заодно британский интернационалист-гомосексуалист спрашивал вождя, может ли гей быть членом партии и вообще на каком основании СССР марает свою репутацию гомофобными акциями. «Идиот и дегенерат», — начертал на письме Иосиф Сталин и отправил его в архив.
 
В самом деле, товарищ Уайт выглядел форменным идиотом: еще с весны 1933 года волна гомофобной истерии накрыла с головкой советских геев, унеся с собой и первые громкие жертвы, — в частности, «кулацкого поэта» Николая Клюева.
 
*
И все же насколько широки были сталинские репрессии против геев? Д. Хили, со всей добросовестностью ученого, с опорой на цифры и факты, свидетельствует: после первой пропагандистской канонады кампания подзатихла. При Сталине процессы против геев проходили за закрытыми дверями и широко (а затем и вообще) не освещались. Очевидно, сказывалось желание отретушировать картинку реального социализма. Но ведь и отношение к подсудимым было не самым драконовским: почти все апелляции удовлетворялись, «срокА» далеко не всегда назначались по максимуму. Складывается впечатление, что гей-тема вообще становится слишком неудобной для пропагандистской эксплуатации.
 
Хотя нарушения законности были и при сем вопиющие: под суд не попадали якобы потерпевшие, а в обвинительных заключениях фигурировали эпизоды, случившиеся до введения закона 1934 года.
 
Особенно показателен в этом плане состоявшийся в ноябре 1937 года суд над кинорежиссером Иваном Синяковым, «членом партии и бывшим дворянином», 39-ти лет. Обвинялся он «в насильственном мужеложстве (с применением насилия или использованием зависимого положения потерпевшего)». Хили пишет: «Адвокат умело оправдал двадцать солдат и моряков и четырех гражданских лиц, согласившихся на отношения с подсудимым» (с. 256).
 
О том, как действовал наш страшный маньяк, читаем следующее: «В 1929 году обвиняемый Синяков, познакомившись на бульваре с моряком А. (Голусовым), 25(-ти) лет, и встретившись впоследствии с ним в Ленинграде, склонил последнего к совершению сексуальных действий в извращенной форме… В 1936 году… И. Синяков познакомился с четырьмя матросами в возрасте от двадцати двух до двадцати шести лет. Пойдя с ним в гостиницу, они остались на ночь и имели с ним секс» (с. 261).
 
Короче, как в анекдоте: «Обвиняемый в групповом изнасиловании, встаньте! А теперь встаньте вы, группа изнасилованных!»
 
(Кстати, эпизод с Синяковым показывает, что секс за деньги или просто за «общение-угощение» был распространен в военной — особенно моряцкой — среде еще в 30-е гг. Впрочем, и при Брежневе на флоте бытовало золотое правило: «Где сгреб, там и въеб!»)
 
Все же официальное осуждение голубых отношений, перевод их в категорию преступных, сильно повлияли на гей-субкультуру. Если при проклятом царизме основными местами встреч геев были бани, то закон 1934 года буквально посадил советских гомосексуалов на парашу: общественный туалет стал практически единственным местом тайных встреч.
 
Это устраивало власти, так как общественные туалеты и то, что в них творится, было гораздо легче контролировать.
 
И хотя к концу правления Сталина процессы против геев практически сходят на нет, в советское общественное сознание прочно внедряется образ «педераста» таким, каким он является в тюремной субкультуре: презираемым, униженным и гонимым.
 
Как ни странно, с новой силой судебные преследования геев вспыхивают в годы хрущевской «оттепели» и брежневского «застоя». Одна из причин, по Хили, — страх властей, что вернувшиеся из лагерей распространят практику однополого секса среди «мирного» населения. (При Брежневе он усугубился борьбой  с поднявшим голову диссидентским движением).
 
*
Определенное (хотя, на мой взгляд, недостаточное) место Д. Хили уделяет анализу гомосексуальных отношений в царской и советской тюрьме.
 
И впрямь, вопрос о гомосексуализме и гомофобии в среде заключенных непростой, а в нашем заочном споре с ревнителями отечественной «чистоты» — принципиальный. :Если мы отрицаем «изначальный» гомофобный характер русской народной культуры, то почему в ее неотъемлемом и значительном отсеке — в субкультуре тюрем и каторги — гомофобия ярко выражена и в царские, и в советские времена?..
 
Д. Хили приводит ряд свидетельств на этот счет, из которых самое характерное — история некоего Шустера, промышлявшего в заключении проституцией (дело происходит еще до 1917 г.).
 
Читаем свидетельство очевидца:
 
«Шустера презирали, готовы были гнать, бить и в то же время под сурдинку добрая половина тюрьмы не считала зазорным участвовать в его позоре. На вопрос «почему же вы не преследуете тех-то господ (участвовавших в его «позоре»)? Ведь они (…) несравненно виновнее даже…», староста барака ответил: «У нашей кобылки (основная масса каторжан) на этот счет свои понятия имеются. Она держится правила: вышел случай — бери, не вышел — беги. Да и как же преследовать, если добрая половина тюрьмы в этом (мужеложстве, — Ред.) виновна? Ну, а таких сволочей, как Катька (кличка Шустера, — В. Б.), арестанты то откармливают на убой, то бьют по мордасам» (с. 280).
 
И коммент Д. Хили: «Рассуждения старосты смахивают на поведение крестьянина, оглаживающего любимую корову или свинью вплоть до дня забоя. Так и эту Катьку можно ласкать до момента обязательного насилия, когда мужчину-проститута достаточно просто унизить, чтобы сохранить честь маскулинного сообщества» (там же).
 
Но разве не как со скотиной обращался русский мужик с проституткой, а нередко и с собственною женой?
 
Думается, в отношении «опущенных» мы имеем дело не столько с проявлением гомофобии в чистом виде, сколько с общей установкой на подавление и сексуальное использование зависимого и слабого, — как почти единственный доступный рабу способ самоутверждения.
 
Иначе почему бы ревнителям чистоты народной морали не гордиться и пьяным куражом русского мужика?..
 
Д. Хили странно мало анализирует важные моменты гендерных игр и богатой символики господства-подчинения в народной культуре и субкультуре заключенных. А они дают богатую пищу для размышлений. Например, ритуальный трансвестизм не всегда был просто потехой и способом унижения. В женские наряды и украшения рядились «некруты» (рекруты) во многих русских селах в знак того, что они умирают как мужчины-работники для своей семьи, при этом им позволялось «колобродить» и всяк готов был их угостить. А в царской тюрьме бытовал обычай: «опущенный» должен был поцеловать сапог своего господина, — налицо не сексуальная символика, а символика господства-подчинения. И ныне ритуал «опускания» не всегда сопровождается сексуальным актом (сводясь порой к символическому касанию «петуха» членом). Да и не все «пидары» на зоне непременно привлекаются к сексуальной работе…
 
Но, вероятно, что-то существенное все-таки изменилось (вернее, отяготилось) в сталинских лагерях по сравнению с царской каторгой. «Пидар», «пидарас» стало ругательным словом, думается, с легкой руки официальной пропаганды, обозначавшей гомосексуала как чужака и «врага». Произошло характерное для лагерной субкультуры саркастическое передергиванье-использование идеологических клише режима (по типу: «Я научу тебя родину любить!»)
 
Имидж гея как изгоя серьезно усугубился.
 
*
70 лет советского ханжества сказались на всех слоях общества. В 1977 году наш ведущий правозащитник академик А. Д. Сахаров отказался выступить против преследования геев в СССР. В своей последней книге И. Кон сетует, что даже на исходе перестройки его друзья из либерального лагеря стеснялись выступать в защиту не то, что секс. меньшинств, но и вообще поднимать вопрос о праве личности на сексуальное самоопределение.
 
Вот почему, мне кажется, в нашем «недодемократическом» обществе до сих пор возможны гомофобные заявления властей. И дай-то бог, если у них при известных обстоятельствах и ввиду новых «вызовов» и «угроз» не возникнет соблазн повторить сталинский опыт по насильственной гетеросексуализации всей страны.
 
Во всяком случае, прочных экономических, социальных и правовых основ для подлинной эмансипации секс. меньшинств в нашей стране пока что не видно. Книга Д. Хили — один из немногих на сегодняшний день серьезных «приступов» к этой проблеме.
 
© - Copyright Валерий Бондаренко