«Проституция”, запакованная намертво

Есть мнение, что английский роман пишется для того, чтобы быть прочитанным, а французский — для того, чтобы быть написанным. Безусловно, роман Пьера Гийота «Проституция» — роман чисто французский. Несмотря на завлекательное название и умопомрачительно откровенное повествование (Ж. Жене кажется Тургеневым или даже мисс Ш. Бронте рядом с автором «Проституции»), — так вот, несмотря на все это, роман непременно покажет фигу широким читательским массам! Он напоминает замочную скважину, сквозь которую вы видите головокружительно развратные вещи, но при этом непременно какая-то гадина закрывает обзор непонятно чем, хотя может быть, тоже весьма интимным…
 
Итак, роман Гийота анонсирован как страстный монолог арабского юноши проститута, который взахлеб рассказывает обо всем, что   видит в мужских борделях, на помойках, на стройках и в прочих местах, где вершится Великое Совокупление «шлюханов» с их потными, грязными, мощными, разнообразно привлекательно мразеобразными клиентами мачос, прямо-таки пупырчатыми от спермотоксикоза.
 
Чтобы передать речь героя, писатель создает свой гипер- пупер- суперязык из смеси французского, арабского, испанского, итальянского, — помножьте это на арго сутенеров и шлюханов! Можно только пожалеть переводчицу, которая совершила поистине подвиг, дав русскую версию этого текста!
 
Для меня чтение «Проституции» Гийота – это род перформанса, то есть созданного художником действа, в которое воспринимающий вовлечен как со-создатель, соавтор и для которого произведение искусства таким образом становится фактом его «внутренней биографии». Это не значит, что после страницы Гийота тянет непременно вздрочнуть (хотя, если честно, и завидуешь, и, конечно, тянет).
 
На самом деле, прочесть можно с ходу от силы ну четыре страницы, и все это время ты будешь чувствовать себя человеком, который забрался в темную пещеру и водит фонариком по ее стенам, пытаясь среди разводов плесени угадать (и угадывая, в конце-то концов!) некие рисунки и надписи, фривольно великолепные и полные такой мощной витальности, что и в полустертом виде они завораживают.
 
Этот прием (а вот чтобы самым завлекательным — оттолкнуть читателя) достигается одна дивно точная вещь. Писатель создает продукт, который абсолютно адекватно не отображает, а выражает жизненное явление. В данном случае — похоть. Ведь и она так же герметична, глазасто слепа и изощренно молчаливо косноязычна. Впрочем, как и любой инстинкт, — в данном случае — инстинкт базовый.
 
Помните старую песенку: «О любви не говори — о ней все сказано»? У Гийота, кажется, все сказано о похоти и разврате. И сказано адекватно предмету разговора!
 
Не так уж и важно, существовал ли такой отвяз в мужских бардаках Алжира во время его борьбы за независимость. Скорей всего, и здесь нужно делать операцию умножения (деления?) на воображение и желания «лирического героя». Место и особенно время действия тут гораздо важнее.
 
В повествование вплетается лирическое размышление автора о «времени и о себе», — о времени войн, которые показали хрупкость условностей культуры и гуманистических ценностей и глобальную власть инстинктов над человеком. Идейные наследники Ницше фашисты побеждены, но опыт войны пророс поражением победителей в сфере морали. Не с этим ли без конца воюют создатели американских блокбастеров, полных морализаторства вопреки смачно поданному собственно видеоряду?..
 
Человек не добр и не зол, человек беззащитен, витален и в своей витальности гениален, — вот вывод, который можно бы сделать из этого. И Гийота делает этот вывод: «…я перевоплощаюсь в раба, в проститута, в мученика, защитой которому служит только его поэтический дар. Государство, Религия… никак не могут изменить этого безвыходного положения: юный поэт наделен гениальной способностью доносить до людей самое постыдное и ужасное в мире».
 
Звучит вроде бы риторически. Но это отнюдь не риторика, а самая что ни на есть голая правда жизни! Один советский диссидент в своей книге о пребывании на зоне писал об опущенных, что эти люди, пережив шок унижения, вдруг перерождались и сами просились на «хрящ любви», делая своих мучителей героями, находя упоение и утешение в своей «опущенности»… Для него это осталось загадкой природы человеческой, а между тем, какая уж тут загадка? Если остался жить, то будь добр примениться к новым условиям…
 
Герои «Проституции» — это поэты разврата. В свое время И. Бродский поражался проституткам Рио-де-Жанейро: они отдавались клиентам за так, бесплатно! Поэт находил это поэтичным. Что ж, упоение и поэзия, вопреки законам формальной грамматики, звучат для русского уха как однокоренные слова…
 
Эта поэзия есть символ веры и мечты героев Пьера Гийота: «Я б всю свою шлюханскую жизнь в трусах у круйяшки (крутого мачо, — В. Б.) какого-нибудь провел!» (для удобства в цитате я чуть исправил синтаксис).
 
Не знаю, прошла ли волна увлечения в гей-субкультуре откровенным «мачизмом», не схлынуло ли это «восстание масс» в виде мечтаний о грубых самцах и экстримном сексе, — возможно и так. Но если рассматривать это самое «восстание масс» как долгий и важный период в субкультуре, период утверждения права на свои фетиши, то Гийота вырастает в фигуру, равную по значимости (по полноте выраженной тенденции времени) Тому из Финляндии. С той лишь разницей, что массовость аудитории рисунков второго не светит элитарному по сути роману.
 
А жаль, что мало найдется тех, кто прочтет книгу П. Гийота от доски до доски! В ней есть свой сюжет, в этой цепи беспрестанного траха, свое движение авторской мысли. «Проституцию» часто сравнивают с «Поминками по Финнегану» Дж. Джойса — самым герметичным и нечитабельным романом великого ирландца. Мне кажется, это несколько поверхностное сближение. Я бы сравнил роман Гийота с «Улиссом». Мне даже и кажется, что в какой-то мере роман «Проституция» задумывался как некое его опровержение. В «Улиссе» все завершается «братанием» героя-интеллектуала с обывателем и мощным внутренним монологом жены последнего Молли — монологом, похожим на реку или течку, или пещеру, в которой сумрачно струятся воды жизни. Роман Джойса погружается в воды Вечно Женственного начала мира, как бы возвращаясь в то, «откуда все пришло и куда все уйдет». Роман Гийота завершается смертью героя на его первой женщине. Витальность его повествования уходит, уже безвозвратно, на пороге возможного продолжения в бесконечность-вечность. Ибо длить себя в такой вот житухе смысла нет. «Кончен пир…» — пир чистого, без цели и смысла наслаждения.
 
Кто более прав? Не станем морализировать…