Гудвин

Почта. Сбербанк с сенсорными банкоматами. “Пятёрочка”, причём отремонтированная, с полами “ёлочкой”, с зелёными лампами-светильниками над фруктово-овощными лотками, с автоматическими кассами, которые виднеются сквозь широченные - почти во всю стену - витрины, с самораздвигающимися дверями… Выйдешь через них на свет божий, ступишь три шага - и лужа с битым кирпичом, через десять метров - ещё одна. Дойдёшь до перекрёстка - вот тебе и знакомые “Дикие ягоды” ядовито-фиолетового цвета. От вокзала до его дома - каких-то пара кварталов. Добрался я сюда на “Ласточке” и до сих пор ощущаю во рту вкус кофе, который перехватил по дороге. Он выходит встречать меня к калитке под клёном, и улица эта совершенно деревенская, с тем лишь нюансом, что здесь недавно всё же положили свежий асфальт. 

- Павел, - протягивает он мне руку, широко ухмыляясь, будто ребёнок, перед которым поставили торт.

- Карим… 

Его рука оказывается немного потной, а сам он, по-моему, подрагивает от нетерпания. Обуздав себя, он ведёт меня через довольно просторную прихожую, неоштукатуренные стены которой демонстрируют пеноблоки, через небольшой холл, заваленный какими-то коробками (“Не обращай внимание, у меня тут ещё стройка не закончена…”), наконец, пройдя ещё один узкий коридорчик и поднявшись на полэтажа, мы оказываемся в большом и высоком помещении, заставленном холстами, мольбертами, картинами - готовыми и не очень. 

- Тут у меня мастерская, - ухмыляется он.

И в этот момент я замечаю довольно широкую тахту, спрятавшуюся за холстами.

- Будем прямо тут? - ухмыляюсь уже я, понимая, что ещё немного - и он взорвётся изнутри. 

- А почему нет?

Когда мне было лет шесть, отец читал про Изумрудный город, про ураган и дорогу из жёлтого кирпича, и я всё пытался представить, как это - когда тебя подхватывает и уносит ураган. Пытался представить, растворяясь в размеренном баритоне отца - мама почти никогда нам не читала, у не    ё всегда были какие-то дела. А отец читал неспеша, словно сам вместе с нами удивлялся всем трюкам Гудвина, который, в конце концов, оказался вовсе не великим и не ужасным… И вот сейчас у меня почему-то стойкое ощущение того, что я оказался в замке Гудвина, который прижимается ко мне, как ребёнок, дрожа и млея всем своим пока ещё упругим телом. 
- Это кто, Аладдин, что ли?

- Хм.. Почти. Это Насреддин.

Я рассматриваю араба средних лет, который, однако, мало похож на Насреддина.

- Насреддин же мудрец с бородой, а у тебя какой-то сексуальный… ну не юноша, но явно не старец.

- Есть такая донельзя банальная фраза: “Художник так видит”... 

Я усмехаюсь, и он ухмыляется в ответ. 

- …Аладдин у меня тоже есть, - продолжает он и выуживает откуда-то холст, на котором изображён загорелый юноша, полностью обнажённый и с эспаньолкой вокруг подбородка. 

- Ну, это вообще порно! - хохочу я, - На него отлично дрочится!.. Подожди, я его где-то видел.

- У меня в анкете, - похмыкивает он в ответ, - Я, когда его выписывал, баловался слегка… 

Да-да, тот самый Аладдин, на которого я, можно сказать, клюнул и написал хозяину анкеты, где, помимо юноши с эспаньолкой, имелись ещё несколько картин и единственное фото: Павел со сложенными на груди руками на фоне то ли окна, то ли дверного проёма, так что лицо его чуть в тени, как часто фотографируют специально, чтобы “не светиться”. 

    Я рассматриваю другие его холсты. Почти на всех - смуглые загорелые юноши (иные почти совсем дети) или зрелые мужики-южане, некоторые - с аккуратными бородками. Хотя нет, вот тут какой-то белобрысый, светлокожий, нордической внешности, в противовес всему этому “сборищу басурман”. 

- Меня нарисуешь? - хохочу я.

- Нарисую, конечно! Ты же ещё приедешь?

- Да шучу я, расслабься! 

- А я не шучу…

Оказывается, он - художник-оформитель в местном ДК. Там, разумеется, никаких обнажённых юношей (хотя на симпатичных ребят насмотришься - ммм!). Только пасторальные пейзажи, портреты пионеров (“Ну, не пионеров, конечно, но ты меня понимаешь!”), и ещё плакаты. Много-много плакатов: к одному празднику, к другому, к третьему… 

- Там можно только то, что можно, зато здесь я пишу всё и всех, кого хочу… Во всех смыслах, - подмигивает он. 

- А хочешь ты только черножопых, - хмыкаю я и получается как-то чересчур развязно.

- Угадал. Я ж расист тот ещё, - переходит он на шёпот, - Как вижу кавказца - сразу крыша едет. 

- То есть, если бы я не был кавказцем, ты бы и не плюнул в мою сторону?

- Среди славян тоже симпатяги есть. Но мне брюнеты нравятся. 

С такими “кавказоманами” я порой чувствую себя как на кастинге для порнофильма. 

- А вот этот ариец кто? - указываю я на холст с бледнолицым.

- Автопортрет, - разводит он руками.

- Никогда бы не узнал!

- Вот все так говорят.

    Он наливает мне мятного чая (“У нас “Пятёрочку” отремонтировали, там хороший чай теперь есть…”) и рассказывает про свой “Изумрудный город”. Дом - дедов ещё, тот тоже был не то чтобы художником, но увлекался резьбой по дереву (“вон ставни - это он делал - им уже восемьдесят лет почти”). Работа есть, зарплата, конечно, ни о чём, но можно картины продавать…

- Голых мальчиков?

- Если бы… Это ж для себя, для души. Покупают чаще всего натюрморты, какую-нибудь абстракцию в интерьер. А это - мои и только мои. Я их каждого по имени называю…

Меньше всего я хочу, чтобы он перечислял мне имена всех этих смуглых малолеток. 

- И много покупают?

- Ну, тут тебе не Плёс, конечно, и даже не Гороховец. Но интернет творит чудеса… Даже из Москвы заказывают. 

- Ну, сделай выставку, - хохочу я, - Прямо в своём ДК.

- Если бы я был Александром Ивáновым, - грустно улыбается он.

- Это певец, что ли, который?

- Сам ты певец! - капризно отвечает он, - Певец Иванов, а художник - Ивáнов. Картину “Три нагих мальчика знаешь”?

- Нет, - опять хмыкаю я.

- В Русском музее в Питере был?

- Нет, - говорю я, чувствуя, что меня делают балбесом из неасфальтированного села. 

- Если бы я жил во времена Ивáнова, эти холсты считались бы искусством. А сейчас это считается не пойми чем - даже произносить не хочу!..

Он цепляется в меня мёртвой хваткой и начинает звать к себе чуть ли не каждую неделю. Я, конечно, привожу железные аргументы: добираться мне только в одну сторону почти часа два.

“Да, понимаю”, - отвечает он и через пару дней пишет опять. 

Я снова отвечаю, что на этой неделе никак, а сам всё вспоминаю его “Изумрудный город” посреди русской провинции, куда провалились осколки мегаполисов, с мятным чаем и свежими булочками под зелёными колпаками ламп, с широкополосным интернетом и службами доставки, с автоматическими кассами на вокзале… Неужели и там можно построить свой “замок из драгоценных камней”, окружить себя прекрасными юношами, семьюдесятью двумя девственниками? А как же “скрепы” и “ячейки общества”, как же православие в отдельно взятом домохозяйстве?

- Я и сам в церковь иногда захожу, свечку поставить, на иконы глянуть, на людей, - говорит Павел, прильнув к моему плечу, - А вообще, всем плевать, чем ты там занимаешься у себя в мастерской и с кем, лишь бы на улицу ничего не выносил… Да и правильно!

Я добираюсь до него в середине октября, в самый разгар красно-жёлтой осени. Клён у его калитки похож на светофор. На улице сыро после дождя, но луж на свежем асфальте почти не видно. Небо чуть более бледное, чем летом, изумрудная трава блестит не то от инея, не то от росы. 

- Тебе тут выйти из калитки и рисовать…

- Я так и делаю иногда, когда работаю на заказ. Но вообще, я не пейзажист. Меня больше привлекает красота человеческого тела.

- Но одно другому не мешает?

- Не мешает, но что-то ты делаешь с наслаждением, а что-то - ради выживания, - он проводит пальцами по моей груди, шее, лицу, трогает волосы, будто я и впрямь какое-то свалившееся ему на голову божество, - А у меня для тебя сюрприз.

Он встаёт с тахты и выуживает откуда-то из-за угла холст с очередным смуглым брюнетом - разумеется, обнажённым и с волосатой грудью. Всматриваясь в его черты, я вдруг обнаруживаю что-то знакомое… 

- Только не говори, что не похож, - смущённо улыбается Павел. 

Брюнет чуть облокотился о дверной косяк грязно-белого оттенка. Пенис аккуратно висит, как у греческого атлета. Босые ноги крепко стоят на дощатом полу, на который ложится яркая полоса солнечного света и достаёт до кончиков пальцев ног. Лицо - спокойное и, кажется, немного заспанное. Моё лицо… 

- Ну, как сказать… - мямлю я, глупо улыбаясь, - По-моему, ты сделал меня лет на десять моложе и приукрасил мои телеса…

- Художник так видит, - пожимает плечами Павел.

    Я тут же вспоминаю рассказ, который, кажется, читал в школе. Не помню, чей, не помню многих деталей сюжета. Помню имя: Дагни Пендерсен, дочь лесника Хагерупа Пендерсена. Девочка лет восьми, которая встретила в лесу композитора, и тот пообещал ей сделать подарок, но только когда она повзрослеет. И вот, когда этой Дагни исполнилось восемнадцать, она услышала в театре музыку, посвящённую ей… 

- Круто… - продолжаю я глупо улыбаться, - Я… польщён и всё такое… 

- Ну, так заберёшь?

- Мм.. Куда же я её заберу? Боюсь, ни жена, ни дети этого не оценят так, как я. 

- Ну, тогда я оставлю её здесь, будет напоминать о тебе. 

   По дороге назад я не могу сообразить: как и что бы такое сделать, чтобы больше никогда не встречаться с Павлом? От мысли взять и заблокировать в Телеге становится тошно. Но как-то избавиться от этого надо. Ещё чего доброго он пришлёт мне эту картину домой или просто будет писать и писать, рассчитывая на какую-то взаимность. Но я никогда не хотел однополых отношений, я не представляю себе, как это - влюбиться в парня? Доставлять друг другу удовольствие время от времени - пожалуйста! Но два часа в один конец я тратить не готов. К тому же, каждый раз придётся придумывать что-нибудь убедительное для жены. “Ласточка” мчит меня мимо красно-жёлтых лесов и жёлто-бурых полей. Прямо картинка из букваря: пашни, заводы и поезд, идущий по мосту. Я залезаю в телефон и смотрю фото своего портрета, которое всё же сделал перед уходом. От него веет спокойствием и какой-то тишиной, как утро в летнем дачном доме. Я залезаю в интернет, чтобы выяснить, кто же написал тот рассказ про Дагни Пендерсен. Паустовский! Кажется, по этому рассказу мы даже писали не то сочинение, не то изложение, и там тоже была осень, и лес, и шишки в корзине. 

    Павел мне, конечно, пишет ещё какое-то время, и я говорю себе: этот “великий и ужасный” точно так же пишет каждому или почти каждому кавказцу, который встретится на его пути. И будь я белобрысым, он бы даже не посмотрел на меня. Расизм какой-то… - почти убеждаю я себя. 

    Но где-то через месяц он исчезает и, судя по всему, окончательно. Я иногда пересматриваю собственный портрет и даже перечитываю рассказ Паустовского. А потом вдруг Телеграм выплёвывает мне новость: художник задержан по подозрению в совращении малолетних. 

“После обыска в доме художника П, который работает оформителем в местном ДК, найдено более двадцати картин с изображением обнажённых мальчиков. Материалы изъяты следствием. Подозреваемому грозит до восьми лет лишения свободы”.