Смерти - нет!

Прапорщик Николюкин жил сразу с тремя. С женой Ниной 45-ти лет, с тещей Мариной 67-ми и с дочерью Лидией лет этак 16-ти. Объяснял концепцию такого брака он просто: смерти — нет! Смерти Николюкин боялся отчаянно, почему и сражался с ней в меру всех своих недюжинных сил. Три солдатские койки, со службы украденные, сдвинул в центр комнаты — на них и барахтались каждый вечер, празднуя жизнь. Да со жмуром Николюкин бы и не смог…
 
Ёйбля позволяла Николюкину чувствовать жизнь в разных ее проявлениях. Теща была тоща и сварлива, жена жирна и криклива, а дочка — так себе, в бабку пошла, но дома пока молчала.
 
Правда, в свой семейный эксперимент «смерти — нет!» Николюкин добавил со временем и лежачую старушку этажом выше Синюшкину. И фамилия была у нее подходящая, русская, и много к себе вниманья бабулька не требовала. А лишняя жилплощадь не помешает…
 
Николюкин был вообще деловой и веселый мужик, но и мечтательный: «Всем смертям назло!», — по такому жить хотел принципу. Дочку Лидку его, раз уж вскрытая, грезила приголубить каждая из казарм; дрочили все вслух и с фантазией. Иные офицеры щупали ее глазами и пальцами с лукавой, грешной надеждой. Но Лидку к родителю как пришили: от посторонних любезностей она делалась только суровее — на людей, как на зверей, покрикивала.
 
И тут вдруг случай произошел — по-своему даже для нас поразительный!
 
Дело в том, что Николюкинским семейством «удивительное рядом» в нашей части не ограничивалось. Был в 3-м взводе солдатик один. Фамилии его даже командиры не помнили, а звали чуть не в глаза перед строем Розою. Роза эта была не сказать, чтобы пышная — скорее, дичок. Но просто шиповником не желал солдатик числиться; попой готов был и на орудье взлезть, до чего на это дело алчный-то оказался, да. Всякий раз лишь просил, чтоб в наряд идти. Потому что в наряде число все-таки ограничено, а Розочка был совсем не дурак, и рано помирать ну никак не хотелось ему. Короче, возникла все та же мрачная тема смерти, шкурно близкая Николюкину.
 
Рассудил Николюкин здраво: никто его в гомосизме не обвинит, ибо Роза — та же баба, но с яйцами. Ну и зачем не попробовать?
 
И вот, короче, назначают Розе наряд квартиру Николюкиных ремонтировать. (Ремонт затевался лишь косметический: «голубому» оно и естественней).
 
Все с замиранием сердца ждали последствий, словно гранату метнули в пороховой надоевший склад. Роза тоже про Николюкина был наслышан и ждал, нежно дыша, дальнейшего. Явился парень в чумазой подмене, громыхая ящиком с инструментами, скромный такой, на вид исполнительный.
 
Николюкин предупредил свой гарем, что пацан он особенный. Баба Марина с тетей Ниною раскудахтались: мол, ведь грех! А Лидка задумалась, потому что толком не представляла еще, чтоб мужик мужика… Мужики-то ведь сзади узкие…
 
Первые дни Роза работал честно и с аккуратностью. Николюкин его попу в деталях осматривал и обдумывал, а женщины солдата сердобольно подкармливали, потому что лядаший — кроме булок и ухватиться ж ведь не за что! Правда, булочки были — да: кругленькие, отличные. А шлепнешь по ним — сразу такие румяные делаются, будто и стыдно им…
 
Ну, вот и решили в предпоследний день общим застольем отметить окончанье ремонта, чтобы как у людей — чтобы все чин-чинарем, по-семейному.
 
…Было жарко. Роза для стола вымылся и по приказу Николюкина был только в трусах и майке. Так же по-домашнему оделся и Николюкин. Дамы рассекали в халатах, которые, хоть и пестрели цветами и птицами, но казались лишь маскировочными. Так Розе, во всяком случае, чудилось. Мутно было у него на душе: непривычно ведь…
 
Николюкин строго разлил водку: себе полный, солдату половину, а бабам по чуть-чуть, чтоб в резвость не впали раньше срока-то.
 
Дружно «вздрогнули». Приступили есть молча, сосредоточенно.
 
Первой подала голос теть-Нина:
 
— Хорошо сидим! — вздохнула мечтательно.
 
— Сидим хорошо, потому что не посадили еще, — окоротил ее, энергично жуя, Николюкин. — Ты мне, парень, вот что скажи: баба-то у тебя была?
 
Роза вздохнул, пунцовея — но водочное тепло разлилось уж по телу, мозг покачивало:
 
— Что вы, товарищ прапорщик! Нам не до женщин здесь, нам родине надо служить.
 
— Верно, солдатик, думаешь, — проскрежетала бабка Марина. — Раньше, под Сталиным, все долг соблюдали, а нынче посмотришь — тьфу!
 
— Да он баки заливает тебе! — лениво обличил Николюкин. — Так и норовят потеряться да морду плющить или зенки налить. Либо по бабам!
 
Роза дополнительно покраснел.
 
— Что — скажешь: нет? — насел Николюкин. Пидра надо было сразу загасить, чтобы с-под баб вдруг не рыпнулся. — ЧушАть, тупить да шланговать — вот ваша основная здесь тактика. Мурлокатаны долбанные! Олени полярные…
 
— Да Толенька, че ты на него напал?! Он и пленку вон как аккуратненько поклеил в кухне: чисто дерево натуральное, как войдешь. Скромный, хорошенький. А если чего не знает — научим, — заворковала, сотрясая стол грудью, Нинок.
 
— Не можешь — научим, не хочешь — заставим! — казенно хохотнул Николюкин.
 
— Мужиком вернется домой! — решительно заключила бабка Марина. И хрипло захохотала, будучи курящей сама: голос — пиратский наждак, как, впрочем, и храп.
 
На Розку накатила от этих всех шаблонных слов такая волчья тоска, что он вслух чуть не охнул. Дело не в том, что эти люди были тупы до ужаса: тупой человек — не самый и страшный, знал он по опыту. Но предстоявшее казалось сейчас не занятным, не типа «волнительным», а подневольной какой-то тратою, бесконечным нарядом вне очереди — непробудно бессмысленным.
 
— Эх ты, парень-паренек! Симпатичный ты херок, — запела-заворковала Нина и полезла рукой Розе в трусы. Найденное истолковала по-своему. — Не журись, мальчишечка! Подымем! Встанет, как миленький… Такой тепленький, мягонький: прямо, скажи, ребеночек…
 
Николюкин чутко разлил всем еще. Роза метнулся взглядом вокруг. Все старшаки почудились ему страшными, красными, потными харями. Розе вспомнилась школьная классика: пушкинский этот… ну «Гробовщик» или «Вий» этого… как его… Гоголя…
 
— Армия — она одна, млядь, семья! — красный, стал наставлять Николюкин. — До Британских, сука, морей! Ты вот, говорят, пидорас. Рожу-то не криви: пидорас же ведь? Любишь мужской, значит, пол. Ну так и че по углам фуесоситься, если можешь с телкой, по-настоящему?! Мы тя ваще возьмем на поруки, станешь таким — ух! — ёобарем, сам всех в казарме передерешь!
 
— Да не пугай ты его, Толечка! Мало ли какие ошибки по молодости… Просто бабы хорошей пареньку не нашлось, умной чтоб, понимающей, — обхватила почти в охапку солдатика Нинок.
 
— Давай-давай его, по-нашенски, по-семейному! — одобрил Николюкин и сам поднялся из-за стола. Трусы у него топорщились. — А ты, бабань, на кухню все снеси, покуда он еще не в кондиции. А то еще, млядь, покоцаем…
 
— Че эт я и на кухню вдруг? Как что, так я тут, а как это — так вон ступай! — возмутилась Марина полубеззубая.
 
— Бабка! Не пугай его раньше срока, прошу! — грозно велел хозяин. — У меня все, млядь, рассчитано!
 
Бабка, ворча, стала лязгать посудою. Розка и сам не понял, как на койку вдруг опрокинулся. Или это на него потолок насел?..
 
— Майку — долой! — командовал Николюкин. — Нехай всем телом бабу прочувствует!
 
Без майки Розе показалось на миг, что и кожу сняли с него. Но тотчас потная, мягкая, пышная Нинка его собою укутала, сунула ему сиську в рот:
 
— Вспомни-ка, маленький!..
 
— Смотри, укусит с перепугу: к фуям ведь привык.
 
— Отвы-ыкнет!.. — Нина сунула и второй сосок. Рукою покручивала шип у Розочки, жадно, впрочем, царапая.
 
— Ну че, встает? — поторопил Николюкин.
 
— Отстань! — окрысилась Нина. И потекла мощно вниз, содрогнув — теперь попой — столешницу.
 
Женщина набрала воздуху, словно нырять собралась; приникла. Роза тотчас вскрикнул и дернулся.
 
— Не понял?.. — озадачился Николюкин.
 
— Нежненький он у него, дурак! Дитячий совсем! Счекотно ему сильно. Больно, может, тебе, ага?..
 
Роза молчал. Ему вспомнились повести про пионеров-героев. Их тоже ведь мучили…
 
— Ладно! Займись пока этим, — сжалился Николюкин. И Роза ощутил теплоту его яиц у себя на щеках. Солдат открыл варежку, скорее, от удивления. Ну, солдатики драли его, ясен пень, на безбабии — а этот-то… Роза обвел языком узловатый матерый хер.
 
— Умеешь, — одобрил вдумчиво Николюкин.
 
— Не сбивай его! Дай ему раз хоть с женчиной! — закричала Нинок.
 
— Я тебя не гоню. Работай тоже, чего ж, — мягко-разнеженно возразил прапорщик. — Всем хватит места на Земле…
 
Николюкин закурил с осторожностью, чтоб пеплом на постель, на Розу чтоб, не попасть.
 
Марина вошла, смотрела сердитая.
 
Нина стала ходить головой. Марина села возле, едко-внимательная.
 
Николюкин садил аккуратно, как доченьке.
 
В напряженной тишине жаркой комнаты раздавались лишь влажные звуки порева — дружные, мерные, почти строгие.
 
— Лидки нету пока, — тихо Марина заметила. — И правильно: по солдатам а то пойдет, сраму не оберешься.
 
— Сраму не оберешься… — эхом повторил Николюкин. И поделился со стоном почти. — Не хочу кончать! Яйца, парень, язычком-то повороши. От так… О! Опытный, ласковый… Хорошо-о…
 
Розу вдруг разохотило. Он чувствовал: хер его содрогается, но кончать — нет, тоже ведь не хотел. Все, словно во сне, напряженно-разнеженно двигались, точно страшась разбить общую какую-то хрупкую, но огромную вещь. Николюкинский острый запах самца накрывал их, как куполом.
 
— Дай-кося! — Марина отпихнула Нину, осторожно села верхом. Худенькая, задвигалась как бы заученно.
 
— «Сухая мманда! — подумала Нина с забытою ревностью. — Но я б его раздавила, да, цыплака…»
 
Стало обидно: бабке досталось такое сладкое. Горе с этой, блин, с молодежью-то!..
 
Нина утерла рот, смотрела теперь на мужа мрачно и вопросительно.
 
— Эбаться-ссаться! — вздохнул Николюкин и мотнул головой жене. — Иди-ка сюда…
 
Он выдернул член и тотчас взлетел на койку коленями, подставив ошалевшей Розе очко. Промазал растерявшейся, было, Нине тыл слюной обильно и глубоко:
 
— Давай!..
 
Нина, согнувшись, подлезла, вслепую сзади путь нащупывая рукой. Вместе в жопу и вставили, привычно-супружески.
 
Нина вцепилась в подоконник. Работала с мужем буднично. Николюкин забывался порой — Розочку промежностью придушал. Розка, бабку не видя, начинал садить тогда гневно и протестующе.
 
Где-то Брежнев урчал по радио, чмокал порой, завораживал.
 
— Лидка идет! — сказала Нинок.
 
— Ни фуя… — отвечал Николюкин рассеянно. И продолжал — «в том же духе»: планета ж наша — Земля.
 
В этот провонявший раскаленным асфальтом день Лидка возвращалась из школы почти счастливая. Во-первых, трояк на переэкзаменовке по физике — это вам не хер собачий: чего-то да стоит, если у такой вот у Лидки он. Во-вторых, физик их Александр Николаич (Шурик, по-местно-школьному) ей очень нравился и ее волновал своей предполагаемой интеллигентною девственностью. В-третьих, почти такой же вот «Шурик» был сейчас там у них в квартире — и наверно, уже «в дело пошел», как бабаня утром еще предрекла. Сам солдат Лидке почему-то не глянулся, но то, что он  не только «кирза», но и Роза — задевало и по-своему даже увлекало скользкой своей необычностью.
 
Лидка шла по кромке тротуара, балансируя. Она вспотела, пахла сейчас козой, и ей было от этого сладостно. Портфельчик шагами встряхивало в вытянутой руке, в нем погромыхивало дальней грозой. Жалко, нельзя позвать домой Шурика… А как он краснеет, когда к ней обращается! Вот дурак! Она б показала ему все, как есть. Они бы зажили вместе все: она, Шурик, отец. Ну, мамахен и бабаня тоже — куда от них пока денешься? Правда, этот вот Шурик не сможет, наверно, еще, как папка — так языком… Ой!
 
Бордюр кончился незаметно — Лидка чуть не сверзилась.
 
И засмеялась.
 
— Сдала?! — крикнула Нина во двор из комнаты, мерно телом ходя.
 
— Сдала! — Лидка выкинула три пальца.
 
Она вошла в дом, потом в комнату. Отец только что кончил: доверил замыть еще неопавший ощеренной Розочке. Роза продолжал слепо, как заведенный, биться в бабку своим. Он ничего уж не соображал и не видел: сипло, как собака, дышал, потерянный, собою умученный. 
 
Лидка разделась:
 
— Бабань, отдохни…
 
— Вот смена растет! — Николюкин вздохнул не без гордости. — Боец, а у тя сухостой походу… Заржавела машинка-то!
 
— А я в медучилише решила, — сообщила между делом Лидка. — Людям — ой! — помогать…
 
12.05.2020