Воўка и Гаўнюк

В начале учебного года в шестом классе нам задали сочинение на «оригинальную» тему «как я провёл лето». Дома я сел за письменный стол и стал вспоминать.

Глубоко провинциальный беларуский городок в застойное время. Малая родина мамы. Но остались в Полоцке к тому времени только её сестра с семьёй, прабабушка и моя двоюродная бабушка, которую с маминой подачи все звали тёткой Анькой. Такое шутливо-пренебрежительное имя она заслужила из-за репутации выпивохи со стажем.

Поскольку каждое лето я устраивал демарши со слезами и криком, отказываясь ехать в пионерлагерь, где моя свободолюбивая натура билась о стены непонимания строевой песни и путалась в завязывании красного галстука, родители неохотно отправляли меня на месяц в Полоцк. В тот год у маминой сестры в квартире шёл ремонт, а потому решено было поселить меня у тётки Аньки. С ней жила моя прабабушка, баб Марыся, на которую возлагались кормление и надзор за шустрым правнуком.
Дом находился на окраине, в районе кирпичного завода «Гвардеец». Поблизости было несколько сажалок – прудов, возникших на местах выработанных глиняных карьеров. Раздолье для купальщиков, в основном пацанвы. 

Сам домик был времянкой. Русская печь делила его на большую комнату и маленькую кухню. Готовили же летом в основном на керогазе в прихожей. В десятке метров располагался фундамент дома, который был заброшен из-за смерти второго тёткианькиного мужа-алкаша и служил оградкой для палисадника с райскими кущами из георгинов и гладиолусов. 

Отрадой был большой сад с яблонями, ягодными кустами и грядками, в котором удобно было прятаться от всеневидящего ока баб Марыси. Когда приходила моя кузина Алеська, крупная девятилетняя блондинка и та ещё оторва, мы с ней непременно удалялись в сад. Между смородиной и крыжовником находился Алеськин «медпункт». Обычно она приносила какой-нибудь ржавый шприц, мочила ватку в дождевой воде, долго тёрла мою попу и наконец со словами «потерпи чуть-чуть» вонзала прибор. Потом мазала какими-то просроченными мазями мои коленки якобы от прыщей, после чего прыщики таки появлялись. За это Алеська показывала мне писю и повторяла, что, когда вырастет, будет доктором и вылечит меня от всех болезней. Забегая вперёд, скажу, что хрен там вылечила.

Тётка Анька работала на заводе стекловолокна и приносила мне оттуда стеклянные шарики и сдобные булочки. Булочками я делился с Алеськой, а шарики засовывал в неё же (не помню, куда) на спор – сколько поместится. 

К булочкам у нас обычно была пахта – почти обезжиренная жидкость, которая остаётся после того, как сливки превратились в масло. За ней меня с бидоном регулярно посылали к магазину, у которого стояла бочка наподобие квасной. Сдоба с пахтой – одно из самых вкусных и сытных воспоминаний детства.

Спустя неделю после моего приезда тётка Анька объявила, что скоро прибудет её родной внук Вовочка из Киева и что вдвоём нам будет веселее. Первое, о чём я подумал, где он будет спать. Сама тётка занимала диванчик на кухне, баб Марыся спала на кровати, а я рядышком на диване. «А мы стол подвинем и диван разложим, поместитесь», - легко решила тётка проблему.

Вовочка, или как все местные называли его Воўка, прибыл с двумя чемоданами. Надо сказать, что говорили в “Гвардейце” в основном на трасянке, хотя в центре можно было услышать чисто русскую речь, изредка – беларускую. В чемоданах оказалось много трусов, настольных игр и две огромные коробки конфет, которые Воўка стал пожирать едва пришли домой. Угощал он своеобразно: по конфетине мне и Алеське, и три себе в рот. Он был старше меня на год, выше на пол-головы, мальчик корпулентный и с двойным подбородком. Всегда просил добавки и двойную дозу булочек с пахтой.

Логично, что уже в день приезда Алеська потащила его в кусты на “медобследование”, однако номер с “прививкой против всех болезней” не прошёл, так как при виде шприца Воўка убежал и затихарился на грядке с горохом. Со стручковым горохом у него случилась любовь с первого взгляда, и дорожку к той грядке он протоптал основательно.

Найти общие интересы с Воўкой оказалось непросто. Игры на столе с передвиганием фишек мне быстро надоели, а подвижные игры с мячом ему претили. Я водил его на сажалку, но он не купался. Вода, мол, слишком мутная, не как у них в Днепре. После обеда баб Марыся обычно организовывала подкидного дурачка, но Воўка чаще всех проигрывал и горечь поражений заедал конфетами. 

Тётка Анька была заядлой курильщицей. Каждый вечер после неё оставалась полная пепельница окурков от “Беломора”. Я их аккуратно собирал в пустую консервную банку и прятал на чердаке, куда можно было забраться по приставной лестнице и куда при всем желании баб Марыся не смогла бы подняться. Там пол был устлан пыльным сеном, и можно было удобно растянуться, докуривая бычки. Воўка не сразу, но втянулся, и мы “по-взрослому” пыхали не в затяжку, глотая пыль. 

Но однажды этот балбес поскользнулся на лестнице, не удержался и плюхнулся в свой горох, отделавшись ссадиной. Сколько было вою, пока ему повязку на коленку накладывали. Отвечая на вопросы тётки Аньки, он сдал наш курительный салон  с потрохами. Тётка сказала строго: “Вы мне, засранцы, хату спалить могли”, после чего бычки летели в банку с водой, а лестницу убрали в сарай.

Но больше всего мне досаждал вовкин пердёж. Хоть и спали мы под разными одеялами, но отчётливые гороховые тона витали в комнате. Однажды ночью я достал из его чемодана пластилин, выбрал коричневый, размял в лепёшку, залез к нему под одеяло, спустил трусы и осторожно вставил меж его ягодиц. Потом, хихикая, заснул, а он продолжал посапывать. Под утро проснулся под вовкин вопль “Ба, я, кажется, обосрался!” Когда разобрались, что это пластилин, тётка Анька, хохоча, крикнула мне: “Ну ты и гаўнюк!” Да так приклеилось это словечко ко мне, что превратилось в кличку. Когда к тётке приходили подруги по выпивке или Алеська, тётка часто начинала рассказ словами “послушайте, что ещё наш Гаўнюк учудил…”

Каждую субботу тётка Анька пила. Приходили две бабенции с бутылкой белой, и троица садилась играть в кинга или тысячу. Папиросный туман окутывал стол. А я тайком подгребал окурки, которые потом курил с пацанами на берегу сажалки. Воўку пацаны в компанию не принимали.

Как-то тёплым безветренным вечером, уже перед отъездом домой, я вытянул его на сажалку. Сам купался, а он шмотки на берегу сторожил. Стемнело, тускло светила луна. Пара мужиков метрах в тридцати засели в кустах, пили, наверно. Вскоре их разговоры перестали доноситься, но по колышащимся веткам было ясно, что нечто происходит, но непонятно что. “Подрались по-пьяни, наверно”, - сказал Воўка. Слышалось кряхтение. Мы обошли кусты с другой стороны, так чтобы что-то увидеть. Один мужик лежал на спине, а другой сидел на нём верхом, и они ритмично двигались. “Не, не дерутся, - прошептал Воўка, - может, гимнастика какая”. 

Уже дома в сентябре я получил от Воўки открытку с видами Киева. Он прощал мне пластилин и приглашал в гости. Но это когда-нибудь. А в конце приписал: “Я с пацанами во дворе порозмовлял, так вот, те мужики ибались, потому что они пидарасы!”

Ну так и что я написал в сочинении? Про Алеськин “медпункт” и бычки на чердаке? Про Гаўнюка с пластилином или мужиков в кустах? Нет, я полез в энциклопедию и написал про древний Полоцк, его Софийский собор, величавую Двину и ещё многое, что мне в том возрасте было малоинтересно, но учительнице понравилось, и я получил незаслуженную пятёрку.