«Венец пороков» Средневековья

Одна из легенд, прославляющая французского короля Гуго Капета (987 - 996), рассказывает, как однажды он увидел в церкви двух ласкающих друг друга мужчин и прикрыл их своим плащом, чтобы уберечь от ярости остальных прихожан. И сразу же возникает сомнение: автор сказания, разумеется, хотел подчеркнуть добродетель монарха. Но почему он сделал это, изобразив терпимость последнего к содомии – явлению, казалось бы, ненавистному людям европейского средневековья, богопротивному, по мнению тогдашних адептов христианства, «греху против природы» и «венцу всех пороков» . Разве не должен был истинно христианский сюзерен изгнать причастных к нему людей из церкви? Этот вопрос вскрывает проблему весьма противоречивого отношения к феномену половой девиации в Средневековой Европе. 
Описывая положение социальных меньшинств средневекового общества Жак ле Гофф отметил, что история содомии в Средние века еще не написана . Краткий очерк этого ученого, тем не менее, обрисовывал общие тенденции этого явления.
Впоследствии о прецедентах гомосексуальности в прошлом и отношении к ним писали, главным образом, не историки, а медики, интересующиеся историей. Среди крупных работ, в первую очередь, хотелось бы отметить двухтомную монографию сексопатолога Фуко «Использование удовольствий или История сексуальности» (3), рассматривающую половые девиации в разные исторические эпохи. Его основной вывод касательно средневековой гомосексуальности сводится к изменению ее положения по отношению к классической древности. Утверждение христианской религии породило в сознании людей четкое разделение всех вещей по нормам добра и зла. Содомия причислялась церковью к позиции зла, но все же ее отрицание было сложным и относительным.
С этим вполне можно согласиться: положение содомитов (Их называли также «кинедамами», «катамитами», «гермафродитами», «двуполыми» и др.) и восприятие окружающими их поведения в Средневековой Европе было весьма неоднозначным. Мировоззрение человека той эпохи во многом определялось Библией и религиозной литературой, но даже здесь можно найти определенные прекословия.
Первое упоминание мужского гомосексуализма в Библии обычно находят в Евангелии от Матфея: «Я говорю вам, что всякий, гневающийся на брата своего напрасно, подлежит суду; кто же скажет брату своему: «rakha», подлежит синедриону, а кто скажет «безумный», подлежит геенне огненной» (Матфея, 5:22). Загадочное слово «rakha», данное в тексте Евангелия без перевода происходило из греческого языка и приблизительно переводилось как «мягкий». В данном контексте оно, возможно, выступало как оскорбление, обвиняющее адресат в пассивной гомосексуальности .
Дальнейшая информация о содомии в Библии содержится в послании апостола Павла. Выделим две примечательные цитаты: «…если бы мужи не уподобились блудливым женщинам, и облачились в одежды их, и не ходили бы [так] открыто по городским улицам и торжищам» и «потому предал их Бог постыдным страстям: женщины заменили естественное употребление противоестественным; подобно и мужчины, оставив естественное употребление женского пола, разжигались похотью друг на друга, мужчины на мужчинах делая срам и получая в самих себе должное возмездие за свое заблуждение» (Римлянам, 1:26-27).
Здесь сразу можно обратить внимание на две вещи. В первой части апостол критикует социальное перевоплощение людей, характерное для поведения при трансвестицизме, который не всегда сопутствует гомосексуальности. Возможно, критика имеет под собой не общество в целом, а конкретных его представителей: подобным образом себя вели некоторые римские тираны. В женскую одежду публично облачались Калигула и Нерон (Светоний. Калигула, 52; Нерон, 29), на время правления которого и приходится проповедь Павла, а также, вероятно, их окружение, представители римской элиты, стремившееся в надежде на милость подражать безумной воли своих господ.
Затем, когда речь идет непосредственно о содомии, у Павла она выступает уже не столько как грех, сколько как ниспосланное наказание. Мужчины за свои преступления утрачивают мужские качества личности и не способны более поддерживать могущество безбожного государства. Однако, если гомосексуальность является карой со стороны Бога, то и дальнейшая критика этой тенденции как «противной Богу» является бессмысленной, поскольку наказание не тождественно греху. Божество не может ненавидеть человека за то, во что оно его превратило. К этому можно добавить, что в числе семи смертных грехов мужеложство не выделялось. А один из «отцов церкви» Аврелий Августин даже считал однополую любовь менее греховной нежели традиционную: нетрадиционная любовь не ведет к рождению детей, а следовательно не может привести к дальнейшей передаче по наследству первородного греха. Впрочем, сам Августин также был склонен к b-сексуальным пристрастиям, поэтому его позциия не удивительна.
Поэтому дальнейшее табуирование содомии церковью порождает ряд сознательных искажений Библии в религиозной литературе.
В апокрифическом Откровении Псевдо-Мефодия, написанном предположительно в VII в. цитируется вышеприведенный отрывок послания («О том премудрый Павел прежде времен многих возопил…») и дается комментарий: «Ибо жены их переменили женский свой облик на мужской, так же и мужи естество свое – на женское; и развратились в похотях своих, [так что] друг с другом, мужи с мужами делали бесстыдство. И достойное возмездие падет на них…» (Откровение Псевдо-Мефодия, VIII, 11-16). Здесь «изменение естества» выступает уже не как сущность наказания, а как само преступление, за которым оно последует.
Еще один апокриф, более ранний (V в.) и приписываемый авторитетному богослову Ипполиту Римскому гласит: «Тогда предстанут со стыдом [перед судом Господа] άνδρόγυνοι, которые не сохранили ложа своего незапятнанным, а прельщались всякой красотой плотской и поступали по своим прихотям» (Слово блаженнейшего Ипполита…, Гл. 38). Греческое слово «άνδρόγυνοι» дословно переводится как «мужи-жены» и обычно понимается исследователями и апеллировавшими к сочинению противниками содомитов в значении «женоподобные мужчины». Однако под ним можно понимать и прелюбодея, отмеченного развратом только с женщинами. Дело в том, что начиная с легенды о искушении Евы змием (и искушения ей самой Адама) женщина в церковной традиции виделась созданием более греховным, следовательно более подверженным похоти. Обвинение в женоподобии для мужчины переносило на него это качество, но напрямую не соотносило его с влечением к лицам своего пола. Распутство понималось, в данном случае, в широком смысле.


В итоге, можно заметить, что теоретическая база церкви в отношении преступности мужеложства была достаточно слаба. Подчеркнем, что в сельской средневековой среде, наиболее религиозной части общества, отсутствуют какие бы то ни было представления, олицетворяющие вред содомии. В легендах, любящих наделять греховными качествами образы злых господ и злых духов народная мысль очень редко обращается к рассматриваемому. В труде французского этнографа Клода Сеньоля, обобщившего фольклорные сказки о Дьяволе, содомия упоминается лишь единожды и приписывается второстепенному сельскому бесенку-домовому Овиннику (Faudoux), обитающему в овинах и преследующему мальчиков.
Но если «противоестественные» влечения не разжигали воображение крестьянства, то в отношении элиты средневекового мира такого сказать нельзя.
К сожаленью, едва ли историки когда-нибудь узнают, как сами гомосексуалисты Средневековья воспринимали свое поведение. Но тут можно привести одну аналогию. Основатель Империи Великих Моголов – Бабур, представитель среды также отрицавшей мужеложство, воспылал в своей молодости любовью к мальчику Бабури. Он изложил свои чувства в мемуарах:
«До этого я ни к кому не испытывал склонности и даже не слушал и не говорил о любви и страсти… Когда Бабури пришел ко мне в покои, я от стыда и смущения не мог даже взглянуть в его сторону…
Однажды в пору такой влюбленности и страсти со мной находилось несколько человек, я проходил по какой-то улице. Внезапно мне встретился Бабури. От смущения я не мог посмотреть ему в лицо или завязать разговор. В великом беспокойстве и волнении я прошел мимо».
Хотя Классический Восток не есть культурный аналог Классического Средневековья в Европе, ситуации во многом схожи. В социуме, налагающем идеологические или даже юридические табу на определенные отклонения, их приверженец (тем более ставший таким не по осознанному выбору) обречен на страдание от неприятия собственных влечений. Большинство содомитов скорее всего не признавали себя таковыми (Бабур впоследствии сам жестко осуждал гомосексуальные связи своих приближенных), а признавших инстинкт самосохранения заставлял носить маски или подавлять свои симпатии…
Исключение, наверное, составляли лишь высокопоставленные лица, уверенные в своей безнаказанности. Именно с этим обычно связывают огромные плеяды гомосексуалистов среди европейских королей и римских пап. Однако и эта сторона вопроса неоднозначна.
Здесь будет уместно вспомнить слова Петрарки, который комментируя жизнеописания римских императоров, усомнился в приводимых авторами описаниях пороков: «…это поистине смехотворно, недостойно никакого доверия… Действительно, как в «Жизнеописаниях Цезарей» Светония, так и в «Жизнеописаниях Августов» повторяется один и тот же набор преступлений «плохих императоров». Должно ли удивляться именно этому? Было бы удивительно, если бы преступления не повторялись: люди не удосужились изобрести даже восьмой смертный грех…» (9). Не стоит ли принимать также скептически и приписывание содомии огромному множеству тиранов Средневековой Европы? Причем ее приписывали как подлинным деспотам, так и тем, кто стали «извергами» из-за вражды с церковью (тем более, что большинство источников восходят, в основном, к монастырским хроникам).
Самый простой пример можно связать с историческим сочинением английского писателя Гальфрида Монмутского (XII в.), опиравшегося больше не на источники, а на свою фантазию. Описывая короля Мемприция, явного тирана и явно им вымышленного, он завершает хронику его преступлений указанием, что тот покинул свою жену и «предался содомии» (История бриттов, гл. 26). Похоже, что автор, создавая идеальный образ «плохого» монарха, пытался усилить эффект отвращения к нему, превратив героя в мужеложа (хотя до этого, преследуя по сюжету родственников, он уживался с супругой).
Примеру Гальфрида последовали другие писатели, мемуаристы и авторы анналов. Подлинный тиран, враг церкви или личный враг автора украшался «богопротивным» качеством, хотя в реальной жизни, возможно, его не имел.
В своей работе по истории Англии В. Штокмар, обрисовывая исторический портрет самого известного из английских гомосексуалистов - Эдуарда II и его фаворитов (особо – «насмехавшегося над аристократами» Гавестона), не находит в источниках заслуживающего доверия доказательства содомии сюзерена и потому даже не упоминает о ней (10). Не является ли предвзятое представление об этом Плантагенете заслугой исторических романов Мориса Дрюона, чья фантазия, заполнив информационные лакуны его редакторов из Академии Наук, превратила короля в столь жалкий персонаж?
…Если сами мужеложи часто не могли логические обосновать своих желаний (кроме редких обращений к идее «сократической любви»), то не пытались искать объяснений этому явлению и их враги. А отрицание чего-либо без понимания его сути всегда вырождается в отвращение и беспощадное подавление. Квинтэссенцией ненависти церкви к содомии стали процессы против гомосексуалистов. Начало им положил собор в Эльвире, кодифицировавший греховность соития между однополыми, а также прецеденты в различных кодексах варваров (650 г. в «Правде» вестготов) и в Поздней Римской Империи («особый запрет» на мужеложство Констанция в 342 г.; кара сожжением - у Феодосия I) (11).
В Англии – сожжение содомитов ввел Эдуард I (по исторической иронии отец самого знаменитого из них, упомянутого выше). Однако вспыхивали судебные костры из-за этого обвинения не часто… С 1317 по 1789 г. прошло всего 73 процесса (12). Эта цифра значительно уступает числу казненных еретиков, ведьм и т.п.
Обвинение в противоестественном разврате чаще применялось как дополнение к обвинению, чтобы подчеркнуть справедливость кары. Она инкриминировалась Жилю де Ре, тамплиерам13, хотя в первом случае не являлась основным обвинением, а во втором – истинным мотивом казни.
Таким образом, содомия виделась большинству населения Средневековой Европы явлением отрицательным, возможно, даже отвратительным, но при этом довольно абстрактным, «грехом немногих» и потому не вызывала пристального интереса в народной среде. Концепции искоренения содомии находили выражение у церковных иерархов, но часто носили теоретический характер (в теологических сочинениях) или декларативный (в законах, редко приводившихся в исполнение).
Поступок Гуго Капета, если он действительно имел место, не мог вызвать осуждение, большинство читателей расценили бы его актом милосердия. Однако, сами содомиты жалость и сочувствие вряд ли вызывали. Поэтому «венец пороков» всегда доставался в хрониках образу ненавистного властелина или тому, кто по воле церкви должен был стать ненавистным.