Епитимья

…укажите мне край, где светло от лампад.
В. Высоцкий


Монастырь стоял на краю города. Я раньше никогда здесь не был, вот и сбежал из консерватории пораньше, чтобы хватило времени его осмотреть. Монастырский двор был чисто выметен, колокольня и церковь белели, чуть отдавая синевой, как снег, и было непонятно, отстроили их заново или просто недавно покрасили. Даже не знаю, взрывали наш монастырь большевички, или нет. Надо будет Алексея спросить. Мимо важно прошуршал мерседес, за рулем сидел импозантный бородач в рясе. Откуда-то выплеснулась толпа молоденьких послушников, или, может, семинаристов. Обгоняя друг друга, они спешили в дом напротив, откуда пахло едой. Трапезная. Обычные ребята, только в рясах, много симпатичных.

Я вошел в монастырскую церковь. Звуки шагов зазвучали приглушенно, как в фильмах про церковную жизнь. Я занял позицию у колонны поодаль от алтаря. Прихожан было немного. Молоденький дьякон торопливо обхаживал все помещение по периметру, нервно размахивая кадилом. Церковь была довольно просторная и он спешил, видимо, боясь не уложиться в свое богослужебное расписание. На пару секунд он исчез за колоннами в дальнем углу и слышен был лишь звон его кадила, словно колокольчик потерявшейся в лесу коровки. На дьякона вообще мало кто обращал внимание. Вот он вернулся, наконец, к алтарю и скрылся с кадилом за боковыми воротцами.

Переливы трех мужских голосов с хора, два тенора и один баритон, растекались по собору как ручьи, стало хорошо на душе и захотелось поверить. Из царских врат вышел батюшка в неуклюжей накидке с желтыми узорами, с великолепным крестом на толстой цепи. Взгляд его был направлен в никуда, он как будто боялся смотреть на людей, и люди тоже, смотрели не на него, а в пол, исполнившись почтения. Лишь я оглядывал его с туристской безжалостностью. Батюшка был высокий, статный, с бородкой и большими невеселыми глазами. Длинные черные ресницы были полуприкрыты, он громко повторял нараспев, то "го-о-спо-ди-по-ми-и-луй", то "го-о-спо-ду-по-мо-о-о-лимся". "Аллилуйя-ал-ли-лу-у-й-я" -вторили ему певчие. Это был он, Алексей, я узнал его по фотографии. У алтаря на треноге стояла икона, стекло отсвечивало солнцем, обратясь к ней лицом батюшка долго пел что-то неразборчивое вполне приличным баском; потом к нему присоединились еще трое помощников, тоже, наверное, дьяконов, без этих больших крестов на пузе, один из них принес тяжелое евангелие в золотой обложке, и перелистывал его перед батюшкой. Они пели по очереди, как бы подхватывая друг у друга эстафету, и те из них, которые в данный момент не пели, переговаривались тихо, о каких-то своих делах, а один из дьячков даже зевнул разок. Все они были как на подбор - статные и ладные, без животов и морщин.

Теперь уже сам Алексей понес кадило по периметру церкви. Он шел не торопясь, качая кадилом, как маятником, дьяконы сопровождали его со смиренными невидящими лицами, прихожане медленно поворачивались вокруг своей оси, чтобы все время обхода быть лицом к процессии. Я поздно заметил это и и некоторое время рассеянно стоял у своей колонны лицом к прихожанам. Сам себе улыбаясь, я не очень ловко обернулся и неожиданно встретился глазами с Алексеем. Он узнал меня, тоже улыбнулся слегка, сквозь песнопения, подмигнул. Они мерно шагали мимо моей колонны и золотые накидки их колыхались волнами. Потом они долго пели перед иконой, но я слушал больше не их, а певчих с хора напротив, от тех разливалась по собору прямо-таки волшебная мелодия, явно от какого-то маститого композитора. Певчие, их было видно снизу, три паренека, пели тоже эстафетой, то и дело меняя ноты на пюпитре. Наверняка, это были наши вокалисты или хоровики. Интересно, сколько им платят.

Между тем, к иконе выстроилась очередь из прихожан, каждый из них целовал икону, после чего подходил к батюшке, который автоматическим движением творил на их лбах кисточкой елеепомазание, кажется, так это называется, а люди в ответ целовали ему кисть. Рядом с батюшкой стоял мальчик лет шести, пономарь наверное, и один из тех дьяконов, с круглым подносом, на который лишь некоторые из только что помазанных клали деньги. И руку батюшке целовали тоже не все. Вот скоты, подумал я, хоть бы рубль кинули, ходишь тут, поёшь, кадилом машешь, а платить зрители не хотят. Особенно хороша была одна дама в лосинах, которая лобызала икону, наверное, минут 7, заставляя всех ждать, и молилась истово, как блаженная, и руку Алеше долго целовала, ведьма, а денег - не дала. Какая-то бабуля зашипела на нее по поводу лосин, но тертая дама посмотрела на бабулю испепеляюще, та быстро заткнулась и, суетливо крестясь, отошла.
Я ждал батюшку на выходе из монастыря. Он подошел вскоре, в черном подряснике, приветливо улыбаясь. Оглянулся неспеша. Вокруг никого не было.

-Благословите, батюшка!
-Оставь это. Называй меня Алеша. Если мы одни. Здравствуй, Глеб. Ты же на самом деле Глеб?
-Да. Алеша.
Фигура у него была классная, как раз мой тип, и взгляд - мягкий, обволакивающий, надежный. Если бы было можно, я бы отдался ему прямо сейчас, таких мужиков я не пропускаю. И подрясник этот так ему шел, он не был, как ряса, слишком свободным и, совсем не целомудрено, подчеркивал достоинства телосложения; очень мне не хотелось отрывать взгляд от его широких плеч и больших загорелых рук в черных рукавах, но пришлось все же оторвать. А животика не было совсем, странный поп, без брюшка, может, втягивает всю дорогу? Я вообще-то вовсе не против маленького животика, даже, скорее - за. Многим нравятся молодые да жилистые, а меня, вот, тянет на сложившихся, чтоб положиться можно было, и, вот, именно, голову на животик положить. Хорошо бы, чтобы он был еще и волосатенький, ну, это мы, надеюсь, вскоре увидим.

Он мягко взял мою руку в свою и посмотрел мне в лицо. Вроде бы, я ему понравился. Ресницы у него были длинные, нездешние, и закруглялись на концах, а глаза - как будто чего-то стеснялись, с загадкой. Влюбился я сразу.
-Пошли со мной, поговорим, у меня тут есть... место, -сказал он уверенно.
-Как, сразу? Нет, я боюсь здесь. Монастырь все-таки. Давай в городе погуляем.
Хрен я ему дам при первой встрече. Потерпит. Я потерплю и он пусть тоже. Алеша был несколько удивлен, видимо, остальные мальчики сразу соглашались заниматься этим прямо в монастыре, не знаю, но возражать мне он не стал, пошел переодеваться в мирское, а я отправился ждать его на остановку маршрутки.
Мы поехали в центр. Его узнавали в маршрутке, кивали. Очередная экзальтированная дама протиснулась к нам, протягивая вперед сложенный ручки.
-Ах, отец Алексий, благословите!
-Ну-ну, Бог благословит, -тихо ответил Алеша, краснея.

Погуляв немного по центральному парку, мы присели в одном из уютных заведений. Заведение было средней приличности, народ там сидел довольно неказистый, мужики в болоньевых куртках пили свое пиво, их видавшие виды спутницы томно затягивались сигаретами, отечные лица официанток уныло висели над столами.

-Что желаете?
-Греческий, 200 русской и боржоми. А тебе, Глеб?
-Ой, Алеша, я есть хочу.
-Ну принесите ему борщ и отбивных.
-Борща нет. Солянку нести?
-Что ж, пусть будет солянка.
-Учтите, у нас сегодня живая музыка. Надбавка 40 рублей со столика.
-Ну, пусть будет надбавка. Музыке тоже кушать надо. Алеша улыбнулся официантке.
Я закурил. Он смотрел на меня со здоровым мужским интересом, это меня возбуждало.
-Алеша, а почему ты ищешь парней в городе? У вас же там своих полно, иноки, послушники?
-А тебе то что за дело? Твоя фотография мне понравилась. Да и, наших есть кому любить, пара братьев еще кроме меня поклонники этого дела, игумен тоже по теме, ну и, владыка иногда наезжает, ему тоже оттуда набираем.
-Ох ты ж господи, что ж у вас там за вертеп такой, вот не ожидал.
-Не упоминай всуе. Оставь Его, пожалуйста, в покое. Ты сам-то верующий?
-Нет, Алеша. Но отношусь уважительно. Я вам даже завидую, что верите.
-Не говори ерунды. Наши двери открыты всем. Посещай церковь, участвуй в службах, душою, а не зрителем, и Он даст тебе веру, когда посчитает нужным. А про падение нравов, ну что тебе сказать, мы ведь тоже люди, со слабостями и пороками, все из мира вышли, не с неба упали. Праведников на каждый приход ведь не хватит.
Я кивал и слушал.
-Вот, возьми владыку нашего. Представь, Глеб, что тебе фактически дозволено все, что вроде бы теоретически запрещено, ты можешь пить, гулять, браниться, воровать - и ничего тебе за это не будет, более того, тебе еще и ручки будут верующие целовать, и кланяться, когда служишь. Обольщение на обольщении. Ты бы удержался?
-Мда. У вас вообще все, что ли, по теме?
-Нет конечно. Многие братья нормальной ориентации.
Он усмехнулся горько.
-Странно, Алеша, но зачем тогда идти в монахи? Поиграть в хороших? В ритуалы? Это ж все-таки не театр Станиславского, верю-не верю…
-Видишь ли, для многих монашество лишь ступень в церковной карьерной лестнице.
-А без монастыря что, нельзя митрополитом стать?
-Нет, Глеб, белое духовенство доходит только до протоиерея.
-Значит, ты тоже думаешь о карьере, и не только о служении?
-Я, Глеб, много про что думаю, как и всякий человек. Думаю я и о том, очистимся ли мы вообще когда-нибудь. Но уж не тебе нас судить.

Немолодая женщина со скрипкой и пюпитром в руках неожиданно вышла к барной стойке. Поставив ноты, она заговорила со старательной задушевностью.
-Дорогие друзья! Сегодня, в этот прекрасный день, я позволю себе немного вас поразвлечь. Я подготовила небольшую программу, вы услышите бессмертную музыку Вивальди, Моцарта, Чайковского, несколько современных шлягеров, я почитаю вам стихи моей любимой поэтессы Марины Цветаевой.
Она поклонилась. Мужики в балоньевых куртках оторвались от своих пивных кружек, дамы стали трогать себя за прически и проверять бретельки. Кто-то испуганно захлопал.
-Я прошу тишины. Итак, мы начнем с вечно молодой музыки великого Вивальди. Послушайте, и, может быть, вы станете чуточку чище, лучше...
Играла она ужасно. Может, училась когда-то в музыкальной школе, но, видно, не очень хорошо. После Вивальди она вдруг начала читать стихи, заунывно и переигрывая.

Грех над церкОвкой златоглавою
Кружить - и не молиться в ней.
Под этой шапкою кудрявою
Не хочешь ты души моей!

Слово "Душа" она кричала с особенным надрывом.

Вникая в прядки золотистые,
Не слышишь жалобы смешной:
О, если б ты - вот так же истово
Клонился над моей душой!

Она картавила. Кто-то засмеялся.
-Я прошу вас не мешать мне! С вашего стола штраф 10 рублей!
Следом в программе стояла 40я симфония Моцарта. Нам предложено было наслаждаться чудесной мелодией и задуматься о вечном. Мелодию можно было узнать, но она играла её почему-то в соль-миноре. Я не выдержал:
-скажите пожалуйста, а почему вы играете не в той тональности?
-Я прошу прощения, -дама замялась, -у меня ноты для гитары, а на гитаре, вы понимаете, специально переделано.
После этого народ осмелел, заговорил, послышалось чоканье стаканов.
За Моцартом, под гул сидящих, дама торопливо домучивала Чайковского, пропуская целые куски.
-Дайте же человеку доиграть! -громко и четко произнес Алеша. -Она работает для вас. Старается. Молодец! Послушайте же, и задумайтесь хоть немного...
-Но у ниё жи ни та танальнассь! -послышался пьяный голос с соседнего столика.
-Пойдем отсюда, Алеша. Тоже подругу нашел, ты ещё будешь перед ними бисер метать, мало того, что она мечет, пойдем.
Мы попросили счет. Музыкальная дама, между тем, закончила издеваться над классикой и присела за столик к тем самым помятым мужичкам, с которых грозила взять штраф. Они угостили ее водкой.
-Каков приход, таков и поп, -сострил я по поводу музыкальной дамы и ухмыльнулся собственной шутке.
Алеша оставался серьезен.
-Я, вот, служил недавно в колонии. Если бы ты видел их глаза, ты бы так не говорил.
-А ты им "многия лета" читал? -у меня было игривое настроение.
-Дурак, -Алеша все-таки не смог сдержать улыбку.
Такой милый, серьезный и добрый, он нравился мне все больше и больше. Мы шли по тропинке в вечернем парке, где-то лаяли собаки, людей не было видно.
-Поди-ка сюда, отрок, -Алеша притянул меня к себе и поцеловал. От него все еще чуть-чуть пахло ладаном.
-Ваши пальцы пахнут ладаном, а в ресницах спит печаль... -напевал я тихонечко.
Мы обнимались в кустах. Когда Алеша залез мне рукой в штаны достаточно глубоко, я напряг волю и освободился из объятий.
-О, если б ты - вот также истово, клонился над моей душой… Будет вам, государевы опричники, хорошего понемножку. Тебе ж завтра вставать рано, служба, небось, часов в семь начинается. Поехали-ка по домам, Алексеюшко.
-Что ж, в чем-то и ты прав, отрок.
Надо отдать Алеше должное, он ни разу меня не даже не уговаривал, не то, чтобы пытаться брать силой.
Он позвонил на следующий день.
Трахаться в келью я идти отказался, жутковато как-то. Я хоть и неверующий, но, мало ли, а вдруг Он все-таки есть. Алеша снял нам квартиру в городе, на Успенском проспекте, за макдональдсом. Хата оказалась вполне уютной. Он окутал меня поцелуями прямо у порога, как только закрыл за нами дверь. Я неожиданно спросил:
-а ты не боишься, отец Алексий, что, вот, мало ли, а вдруг Его все-таки - нет?
-Конечно не боюсь, дурачок. Моя вера тверда. Раздевайся.
Он был очень нежным любовником. Я просто плыл, я парил от наслаждения. И животик у него оказался волосатеньким, и размеры мне все подходили, Алеша нравился мне весь, целиком, и не было ничего, что меня бы в нем раздражало.
Мы начали довольно регулярно встречаться, не каждый день, конечно, но часто. Иногда снимали квартиру, пару раз были у меня, когда предки уезжали на дачу. Я все больше привязывался к Алеше.

Как-то раз он сказал мне, что отлучается на неделю, в другой монастырь, там кто-то заболел, надо было подменить.
Я скучал сильно, не мог дождаться его возвращения. Руки дрожали, я не в состоянии был играть. Мама не понимала, почему я забросил фортепьяно, ведь скоро экзамены.
Наконец он вернулся. Говорил, какой я славный и что он часто думал обо мне всю неделю. Мы сняли опять ту самую квартиру, он носил меня по ней на руках, я блаженствовал. Как он трахал меня тогда! Мой большой, теплый, любимый кролик. Кроличек.
Я не выдержал, сказал ему, что люблю. И посмотрел. Наверное, выжидательно.
-Не надо этого, Глеб. Я не собираюсь тут гей-браки разводить. Нечего из греха добродетель делать. Горе тем, которые зло называют добром, и добро злом...
-Это кто сказал? Где-то я это уже слышал.
-Пророк Исайя. А иначе все перепутается в мире. И так уже перепуталось. Больны мы с тобой, Глебушка, больны и грешны, и вдвойне грешны, потому что в гордыне своей не хотим лечиться.
-Ты о себе говори, Алеша, я не считаю себя ни больным, ни плохим.
-Вот вот! И любовь еще сюда приплетаешь. Какая тут может быть любовь, во грехе погрязши?
Он сказал это так убежденно, что я не стал спорить. Но обида закралась, конечно.

На следующий день он позвонил, как обычно, днем, между службами. А я не подошел, во мне проснулась сильная женщина. Она во мне и не засыпала никогда, но тут, если не остервенела, то заметно оживилась. Он звонил еще несколько раз. Через день я взял трубку, сказал, что очень занят.
Еще день я выдерживал тактическую паузу. Конечно, я боялся, что он возьмет, да и вообще больше не позвонит. Но он позвонил! Голос его слегка подрагивал. Женщина во мне бесилась и победно трясла сиськами.
Мы встретились у выхода из подземки. Он обнял меня. Мы шагали по проспекту, я рассказывал ему про свои дела в консе и чувствовал, осязал на себе его взгляды - упрямые, жадные, безнадежные.
-Вот гад, -думал я, -неужели он и сейчас не признается, что любит? Меня ведь не обманешь.

Справа сиял кафедральный Успенский Собор, впереди виднелся макдональдс.
-Алеша, а что такое кафедральный? Там что, кафедра теологии?
-Да нет же, глупый, кафедра это возвышение, в данном случае, для архиепископа. Он там и служит. Ну, по крайней мере, по праздникам. Не все соборы - кафедральные.
-А сегодня праздник, Алеша?
-Да, вчера Покров был. А познакомились мы когда - помнишь? На Успение. Эх ты, язычник.

У входа в собор припарковался тяжелый черный мерседес, из него вышла и направилась как раз нам наперерез группа священников. Один из них был постарше и довольно тучен, (сам владыка, что-ли, соизволил посетить?) а остальные, кто был с ним - высокие и стройные, как на подбор. Алеша вздрогнул.
-Благославите, Ваше Высокопреосвещенство.
-Все в веселии вечера проводим, Алексей Петрович, надеюсь, что в благочестивом?
-Бог с вами, Ваше высокопреосвященство, все в молитвах да в проповедях…
-Уж есть у вас, кому проповедь вашу слушать, -перебил владыка и очень внимательно на меня посмотрел. -Ну, ступайте-ка с миром. Завтра увидимся у игумена.
Алеша поклонился и поцеловал владыке руку. Они степенно зашагал в собор. Мы пошли дальше и я заметил, что Алеша загрустил вдруг.
-На тебе лица нет, -тревожился я, -да чего он тебе сделает, он же сам такой. И глазки-то какие сладкие.
-Что-то они там против меня задумали, недоброе чую. Ушлют куда-нибудь, в тмутаракань, где и дорог-то нет. Кто-то из новых на мое место хочет. А нас не надо было ему вместе видеть, совсем не надо. Вот и компромат в руки.

В этот вечер что-то случилось с Алешей, что-то сломалось. Он стал задумчив и всё ходил и ходил по комнате, как зверь в клетке.
-Так мне и надо. Братья в землю себя закапывали по грудь, утруждениями себя мучили, веригами, а мы...хуже нас и нет никого.
Я пытался его отвлечь, я говорил, что это всего лишь один из архаических, старозаветных грехов, мало ли что тогда запрещалось, и на восток мочиться нельзя, и струями пересекаться нельзя, да и жену нельзя сзади, и осла нельзя...
-Не богохульствуй! -перебил он. Грех содомский хуже убийства. Спишь со священником, так хоть бы библию почитал, польза от этому любому, даже и невоцерковленному.
-Ну а как же Августин: люби Бога и делай что хочешь?
-Ты сам знаешь, что он не это имел ввиду. Помолчи лучше.
Он не делал со мной любовь в эту ночь, плохо спал и мне спать мешал, ворочался, а рано утром долго молился в углу, и шептал истовой скороговоркой, в которой я мог разобрать только отдельные куски:
-…избави…от страстей, воюющих на души наши, от всякия печали и находящия напасти…
Он вслипывал тихо сквозь шепот. Я сидел на кровати, обхватив руками подушку, смотрел на него, не отрываясь, и чувствовал, как остро я люблю этого человека.
-…отжени, святая угодница, всякую лукавую мысль и лукавые бесы…
Любовь и жалость горели во мне двойным пламенем.
-…спасение душ наших…аминь.
Потом он еще молился за здравие этого самого тучного архиерея.

Невыспанный, с красными глазами, он уехал в монастырь. И не звонил больше. Дня через три сильная женщина во мне сильно ослабела, я не выдержал и поехал к Алеше на службу, чтоб хоть увидеть. Но в этот день служил не он, я постоял немного у своей любимой колонны и вышел на монастырский двор. Светило солнце и птицы пели, кресты и маковки собора пускали в небо зайчики. Я бродил по двору с рассеянным видом и не знал, что делать. Вдруг я увидел его, наши взгляды встретились, мой - полный радости, и его - серьезный и строгий. Он шел куда-то по своим монастырским делам.

-Глеб, я должен тебе что-то сказать.
Я собрался было ответить, ведь это я хотел ему кое-что сказать, но к нему подошла с вопросом молодая пара. Спрашивала девушка, одета она была довольно свободно, в брюках и с распущенными волосами.
-Здравствуйте, батюшка, а к вам можно записаться на исповедь?
-А вас как, девушка, зовут? -спросил Алеша устало.
-Алена я.
-Так вот, Алена, вы знаете вообще, куда вы пришли?
-Я, я просто зашла спросить…
-Вы видите, Алена, что здесь территория монастыря? Вы в зеркало смотрелись? Как вы одеты?
-Да я тока спросить и все…
-Не перебивайте меня. Я мужчина, не говоря уже о том, что священник. Женщина должна быть одета так, чтобы не привлекать внимание. И молчать, пока ее не спрашивают. Если она православная христианка.
-Да. Простите.
Девчонка стояла бледная, она порылась в кармане, нашла там резинку и спешно стягивала себе волосы.
-Волосы должны быть прикрыты, ноги не должны быть видны, цвет одежды не должен быть ярким. Как вы можете являться сюда в таком виде? А косметика!! Это ж не просто так предписано, здесь послушники ходят, молодые ребята, вы понимаете, что вы их искушаете таким видом?
Тут вмешался молодой человек:
-но, помилуйте, это же в природе женщины, она хочет нравиться, быть модной, современной. Что ж тут сделаешь.
-То, что вы говорите, хуже дьявола. Женщина может нравиться только своему мужу, для остальных она обязана свои прелести скрывать. Никакой моды для настоящих православных не существует. Вы верующий человек?
-Скорее...нет. Я тут, типа,так... сопровождение.
-Ну, вам позволительно этого не знать.
Алёша улыбнулся парню.
-Так, что ж мне, и в городе в сером платье ходить?
У девчонки увлажнились глаза.
-Я вам в который раз напоминаю, что женщине предписано молчать когда разговаривают мужчины. Да, Алена, и в городе тоже. И зачем вам на исповедь?
-Ну, я хотела посоветоваться, у меня личные проблемы…
-Когда вы в последний раз исповедывались?
-Я? Давно… я не помню.
-Ну и что же вы ждете, Алена, от исповеди?
-Помощи. У меня какая-то черная полоса сейчас. Все как-то плохо.
Девушка всхлипнула. Друг обнял её за плечи:
-Ну-ну, Леник, ты же хотела на исповедь, теперь слушай.
-Как вы думаете, Алена, что вам может посоветовать священник?
-Ну, он меня наставит, научит, скажет что я делаю не так.
-Так вот я вам уже сейчас скажу, что вы делаете не так.
-Вы не так одеты, -Алешин голос гремел, как на литургии, -вы ходите по дискотекам, вы занимаетесь развратом, вы курите и пьете, ваша жизнь бесцельна, потому что в вас нет настоящей веры, а без веры все - грех. На исповеди вам предпишут выполнять определенные правила, молиться утром и вечером и перед всяким важным делом, акафисты читать, к причастию ходить хотя бы пару раз в неделю, епитимью наложат, поклоны ежедневные, правила, молитвы дополнительные. Все это надо делать не механически, но с душой, Его надо любить, а не себя, -Алеша указал на небо, -так вот, Алена, вы дома посидите сначала и подумайте, созрели ли вы для исповеди, а потом уже приходите.
Алена рыдала в три ручья. Молодой человек поцеловал её в висок, посмотрел на Алешу, и произнес сердито:
-И почем вы знаете про разврат и дискотеки? Вы так на всех набрасываетесь? Средние века какие-то. Хотя, что тут нормального, если ваш главный залез в постель к чужой жене. И монастыри ваши - притоны голубые.
-Вон отсюда! -заорал на них Алеша. -Изыди, сатана! Вон! Прочь! Иди у себя в борделе пропагандируй, перед девками своими!
У него тряслись руки. Парочка убежала, конечно. Я взял его руку в свои.
-Алеш, ну не надо так переживать. Я так люблю тебя, Алешенька. Бедный ты мой. Забудь, все будет хорошо.
-Уйди и ты, Глеб. Оставь меня, прошу. Не ходи сюда больше.

Солнце садилось, я шел к выходу мимо белых домов, отдававших, как снег, синевой, было грустно и хотелось поверить.


© Copyright: Витя Бревис, 2010
Свидетельство о публикации №21011180113