Де Градация

Наглец! Что ты можешь знать в свои семнадцать о тех, кого я потерял! Что ты вообще можешь знать, избалованное дитя космического века, когда одним нажатием на клавишу решается проблема – где, как и с кем провести ночь?!

Ты безумно красив! Ты сводишь меня с ума – дорогой лист пергаментной бумаги, которую не портят винные пятна, следы улицы и спермы. Еще ничего существенного не написано – так, граффити, только контуры, очертания. Нет глубины. Есть место и пространство для меня. Дай мне ручку, не кокетничай, доверься – писать буду я.

Тебе нужны деньги. Я понимаю, что тебе нужны деньги. А мне нужны иллюзии. И я покупаю эти иллюзии, плачу за заблуждения, что если именно моя рука будет скользить, продолжая линию спины, лаская эти почти совершенные контуры, то ты сможешь научиться чувствовать. Даже не озвучиваю эти мысли. Не поймешь, рассмеешься.

- Ну что у тебя за дурацкая привычка – возбуждаешь меня руками, а сам болтаешь о каком-то Томасе Манне! Тебе что, рот занять нечем?

Поцелуй. Губы отделяются от тела и куда-то улетают. Кто такой Томас Манн? О чем я?

- Слушай, старикашечка! Я ведь смотрел вчера с тобой кино, ну там, где влюбленный профессор хочет маленького мальчика и подыхает на пляже?!

- Смотрел. Тебе фильм понравился?

- Понравился, но я не об этом. Пойдем сегодня в клуб! Можешь не танцевать, просто посиди.

- Я тебе зачем в клубе? Иди с приятелями, я же не против.

- Понимаешь, они меня опять утянут куда-нибудь, а ты будешь сердиться, как в прошлый раз.

- Что значит, утянут? Ты же не вещь.

- Ну, я выпью, курну и не смогу остановиться…

- Так ты считаешь, что я тормоз!

- Нет, ну какой ты тормоз, ты очень умный.

- Я говорю о том, что я должен быть тормозом и не давать тебе слетать с колеи! То есть, ты так и не планируешь взрослеть, умнеть, учиться?

- Планирую, я все планирую, просто молодость быстро проходит, а всего хочется попробовать.

- Ты уже и так немало попробовал!

- Ты обещал меня этим не попрекать. Я не по своей воле оказался на улице.

- Извини..

- И вообще, я же не вспоминаю тебе твоих Даню, Серегу. Они до сих пор приходят к нам как к себе домой, и смотрят на меня, как на пустое место. Видите ли – антиквар, дизайнер… А кем бы они были, если бы не ты?

- Не знаю, может, кем-нибудь бы и были.

- Я тоже пойду учиться, выучусь, разбогатею. А когда ты станешь совсем стареньким, ты будешь у нас жить.

- У кого это, у вас?

- Ну, я же найду себе кого-нибудь, когда ты не сможешь… ну, то есть, уже не будешь хотеть заниматься со мной сексом, и мы будем жить вместе. Ты будешь нам читать умные книжки и показывать фильмы.

Я представил себе, как лет через десять-пятнадцать, в потертом халате и тапочках я буду ждать, как эта смазливая обезьянка со своим бой-френдом будут приходить домой, а я буду подавать им брокколи с лососем и расспрашивать о делах. Забавно. Манн писал историю о «страсти как помрачении рассудка и деградации». Помрачение рассудка? Наверное. Потому что когда к тебе садится на руки хрупкий чертенок и обвивает руками шею, рассудок замолкает. Никакие доводы о мимолетности и меркантильности не могут помешать удовольствию гладить эти волосы, эту спину, целовать за ухом. Деградация? Спорно. Хочется петь, писать, мчаться на машине по ночному городу, нырять голышом в море, общаться со звездами. Конечно, хотелось бы делать это вдвоем! Но абсолютного счастья не бывает! В мире вообще мало абсолютов. Даже в Палате мер и весов.

- Я не пойду с тобой в клуб, не буду портить ни тебе, ни себе субботний вечер. Отдыхай, веселись. Деньги на комоде.

Поцелуй, хлопнула закрывающаяся дверь, и только запах Dolce & Gabbana Homme Sport (он пользуется моей туалетной водой) напоминал о том, что еще несколько минут назад моя иллюзия неодиночества была рядом. Я открыл Манна наугад.

«Мальчик вошел в застекленную дверь и среди полной тишины наискось пересек залу, направляясь к своим. Походка его, по тому как он держал корпус, как двигались его колени, как ступали обутые в белое ноги, была неизъяснимо обаятельна, легкая, робкая и в то же время горделивая, еще более прелестная от того ребяческого смущения, с которым он дважды поднял и опустил веки, вполоборота оглядываясь на незнакомых людей за столиками. Улыбаясь и что-то говоря на своем мягком, расплывающемся языке, он опустился на стул, и Ашенбах, увидев его четкий профиль, вновь изумился и даже испугался богоподобной красоты этого отрока. Сегодня на нем была легкая белая блуза в голубую полоску с красным шелковым бантом, завязанным под белым стоячим воротничком. Но из этого воротничка, не очень даже подходящего ко всему костюму, в несравненной красоте вырастал цветок его головы - головы Эрота в желтоватом мерцании паросского мрамора, - с тонкими суровыми бровями, с прозрачной тенью на висках, с ушами, закрытыми мягкими волнами спадающих под прямым углом кудрей.
"Как красив!" - думал Ашенбах с тем профессионально холодным одобрением, в которое художник перед лицом совершенного творения рядит иногда свою взволнованность, свой восторг».

- Как красив, - я повторил эти слова вслух. И посочувствовал обреченному профессору, которому не повезло быть нашим современником. Хотя, результат все равно один – Интернет и де Градация позволяют сделать доступной лишь на миг ускользающую красоту, а потом – халат, тапочки и брокколи с лососем. Или соскальзывание на бок в кресле на пляже. Что, по итогу, одно и тоже.