Невидимки

Глава 1 

Мы на грандиозном свадебном торжестве в одном из здоровенных особняков в Вест Хиллз. Дом утопает в цветах. Пахнет фаршированными грибами.

Это называется художественным оформлением представления. Здесь присутствуют все — те, кто жив, и те, кто умер.

Свадьба Эви Коттрелл в самом разгаре. Эви стоит посередине огромной лестницы лицом к столпившимся в холле гостям. На ней лишь то, что осталось от восхитительного подвенечного платья. В руке у Эви винтовка.
Я внизу, у нижней ступени. Вернее, здесь мое физическое "я”. Где находится мое сознание — не знаю.
Никто еще не распрощался с жизнью окончательно, но можно смело сказать, что часики уже тикают.
Вообще— то назвать участников этой колоссальной человеческой драмы по настоящему живыми тоже нельзя.
Если вам интересно узнать, кто такая Эви Коттрелл, просмотрите ряд рекламных телепередач об органических шампунях, в которых она снималась. Сейчас Эви стоит голая, в металлических обручах вокруг бедер, оставшихся от съеденного огнем свадебного платья. На ушах у нее проволочные скелетики шелковых цветов, совсем недавно украшавших шикарные, зачесанные назад волосы всех оттенков светлого. Уложенные в праздничную прическу, залитые лаком. Ее волосы… Их тоже поглотило пламя.
Здесь присутствует еще одно главное действующее лицо — Бренди Александр. Получив огнестрельное ранение, она распростерлась на полу у подножия лестницы и истекает кровью.
Я смотрю на красный поток, струящийся из пулевого отверстия на теле Бренди, и сознаю, что воспринимаю происходящее как осуществление некоей социополитической программы. Я не зря упомянула о рекламных телепередачах с шампунями, с десятками клонов одного и того же человека. Все это относится и ко мне, и к Бренди Александр. Выстрел в кого бы то ни было в этом доме — моральный эквивалент убийства автомобиля. Или пылесоса. Или куклы Барби. Он сравним с уничтожением информации на компьютерном диске. С преданием книги огню. Наверное, точно так же можно рассматривать любой акт убиения, совершенный в той или иной точке земного шара. Все мы почти не отличаемся от продуктов, порожденных цивилизацией.
Бренди Александр, первоклассная красавица без комплексов и предрассудков, настоящая королева, лежит на полу, и из дыры в ее восхитительном жакете течет кровь. Жакет — от кстюма, подделки под Боба Маки. Бренди купила его в Сиэтле. Юбка утягивает ее задницу так, что та походит по форме на сердце, которое так и хочется потрогать. Если я скажу, сколько стоит этот костюмчик, вы не поверите. Цена умопомрачительная! Жакет с баской, широкими лацканами и подплечниками. Однобортный, и обе полочки абсолютно одинаковые. Хотя сейчас в одной из них уродливая дыра, и из нее течет кровь.
Эви начинает рыдать. Она стоит все там же, посередине лестницы. Эви. Смертоносный яд настоящего мгновения. Мы все, как по сигналу, устремляем взгляды на нее: на бедную, несчастную невесту, лысую, голую, осыпанную пеплом, окруженную клеткой из металлических обручей от сгоревшего свадебного платья. Эви бросает винтовку. И медленно опускается на ступеньку, продолжая выть. Можно подумать, плачем что нибудь исправишь. Лицо и руки Эви черные от гари. Винтовка, тяжелая, тридцать какого то калибра, с грохотом и лязгом летит вниз по ступеням, скользит по полу холла, тормозит в центре и начинает вращаться. Ее дуло устремляется на меня, на Бренди, на ревущую Эви…
Только не подумайте, что я какая нибудь бесчувственная лабораторная тварь, приученная не обращать внимания на страдания и насилие. Однако в данный момент я размышляю лишь о том, что, возможно, еще не поздно попытаться удалить кровавое пятно с белого жакета Бренди, хотя бы при помощи минералки…
До некоторых пор вся моя взрослая жизнь сводилась к тому, что за невероятную уйму денег в час мне, разнаряженной и причесанной, следовало стоять на огромном куске бумаги и выполнять требования какого нибудь фотографа, нанятого той или иной известной компанией. Он говорил, какие чувства и эмоции я должна изображать.
— Покажи мне страсть, детка! — кричит фотограф.
Вспышка.
Покажи мне злобу!
Вспышка.
Покажи мне отрешенность, внутреннее опустошение экзистенциалиста.
Вспышка.
Покажи мне неистовую интеллектуальность как способ выживания в этом мире.
Вспышка.
Возможно, то, что я сейчас испытываю, не что иное, как шок, ведь прямо у меня на глазах один из моих заклятых врагов выстрелил во второго моего заклятого врага. Все вышло как нельзя лучше. Бабах — и конфликт разрешен. Этот давний конфликт и мое знакомство с Бренди Александр породили во мне странное чувство — желание трагедии.
Наверное, когда я поднимаю руку с носовым платком и подношу ее к лицу, спрятанному под густой вуалью, люди думают, что я утираю слезы. На самом же деле я просто закрываю нос, используя платок как своеобразный фильтр — дышать в горящем доме Эви становится все более затруднительно. Воздух гуще и гуще наполняется сизым дымом.
Я сижу, опустившись на колени рядом с Бренди. Мне ничего не стоит достать откуда нибудь из многочисленных складок своего платья таблетки — «дарвон», «демерол» и «дарвоцет 100». Тогда на мне сосредоточилось бы всеобщее внимание.
Мое платье из набивного ситца — нечто похожее на Туринскую Плащаницу. Коричнево белое, широкого покроя, с драпировкой. Длинный ряд блестящих красных пуговиц выглядит подобно стигматам на теле святого. Лицо мое скрыто под несколькими ярдами черной органзовой вуали, украшенной вырезанными вручную крошечными австрийскими звездочками из хрусталя. Никто не видит, какое у меня лицо, но в этом весь смысл. Я смотрюсь элегантно и святотатственно, а потому чувствую себя необыкновенно — божественной и аморальной.
Воплощение высокой моды, становящееся все более экстравагантным.
Языки пламени неумолимо движутся вниз по обоям в холле. Это я разожгла огонь, чтобы добавить декораций. Кажется, что дом, в котором мы находимся, ненастоящий. Что эта горящая постройка — декоративный особняк эпохи Тюдоров, воссозданный по маленькой музейной копии, копии, копии. И что от подлинности нас отделяет сотня поколений. Хотя… Разве все мы — не реальность?
Прямо перед тем как Эви с криками выскочила на лестницу и выстрелила в Бренди Александр, я расплескала целый галлон духов «Шанель № 5» по ее спальне, подожгла пригласительный билет и бросила его на пол. Мгновение — и у меня в руках еще один шанс начать новую жизнь.
Забавно, но когда углубляешься в раздумья даже о самом крупном пожаре, какой когда бы то ни было знавало человечество, понимаешь, что он всего навсего химическая реакция. Окисление. И сознаешь, что тело Жанны д’Арк просто соединилось однажды с кислородом.
Все еще вращаясь на полу, винтовка поворачивается стволом ко мне, к Бренди.
Независимо от того, насколько сильной кажется тебе твоя любовь к человеку, когда лужа крови, струящейся из его раны, растекается по полу настолько, что едва не касается тебя, ты невольно отстраняешься.
Кабы не эта жуткая драма, денек был бы чудесным. Сегодня тепло и солнечно, и сквозь раскрытую парадную дверь видны крыльцо и зеленая лужайка перед домом. С улицы тянет теплым запахом свежеподстрижен ного газона, и слышны голоса выскочивших из дома гостей. К настоящему моменту все они похватали приглянувшиеся им сувениры — из хрусталя и серебра, — вылетели на улицу и дожидаются теперь приезда пожарной бригады и медработников.
Бренди разжимает одну из своих крупных, украшенных кольцами рук и прикладывает ее к ране, кровь из которой залила уже практически весь мраморный пол в холле.
— Черт! — восклицает Бренди. — В «Бон Марше» этот костюм теперь ни за что на свете не примут назад!
Эви отрывает ладони от лица, заляпанного черными отпечатками пальцев, перемазанного слезами и слюнями, и вопит:
— Ненавижу свою треклятую занудную жизнь! Эви поворачивается к Бренди Александр и орет:
— Займи мне местечко у окна, когда попадешь в ад! На черных щеках Эви образуются две чистые дорожки от слез. Она кричит:
— Эй, подруга! Почему же ты ничего мне не отвечаешь?
Как будто произошедшее — это еще вовсе не драма, драма, драма, Бренди Александр устремляет на меня, продолжающую сидеть возле нее на коленях, испуганный взгляд. Ее баклажанные глаза расширяются до невообразимых размеров.
Она спрашивает:
— Неужели Бренди Александр сейчас умрет?
Эви, Бренди и я. Все, что здесь творится, — обыкновенная борьба за право быть лучшей. Каждая из нас — это я, я, в первую очередь я. Убийца, жертва, свидетель. Каждая из нас считает, что именно ей должна принадлежать роль лидера.
Возможно, все люди в мире воспринимают себя точно так же.
Все это — зеркало. Зеркало на стене. Красота — сила, равно как деньги, равно как оружие.
Когда я читаю в газете заметку о том, как злоумышленник похитил молодую женщину, как издевался над ней, ограбил ее, а потом убил, и вижу на первой странице огромную фотографию несчастной, на которой она улыбается и радуется жизни, то невольно думаю не о чудовищности совершенного преступления, а совсем о другом: что если бы ее нос не походил на здоровенный утиный клюв, она была бы вполне ничего. Потом мне в голову приходит другая мысль: если бы меня похитили и зверски надо мной поиздевались, я тоже предпочла бы отдать Богу душу. Затем размышляю о том, что убийство — один из элементов естественного отбора.
Увлажняющая мазь, которой я пользуюсь, — суспензия неактивных зародышевых веществ в гидрогенизиро ванном минеральном масле. Если я достаточно честна, значит, моя жизнь — это рассказ обо мне.
За исключением тех случаев, когда фотограф в моей голове кричит:
Покажи мне сопереживание!
Вспышка.
Покажи мне сочувствие!
Вспышка.
Покажи мне горькую правду!
Вспышка.
— Не дай мне умереть прямо здесь, на этом полу, — говорит Бренди, и ее крупные руки вцепляются в меня мертвой хваткой. — О, мои волосы! — стонет она. — На затылке они сильно примнутся!
Я прекрасно сознаю: Бренди с минуты на минуту может отправиться на тот свет, однако мне трудно в это поверить.
Завывания Эви становятся громче. Ко всему прочему, с улицы уже доносится рев сирены. У меня такое ощущение, что все эти звуки водружают мне на голову корону королевы Города Мигрени.
Винтовка продолжает вращаться на полу, но все медленнее и медленнее.
Бренди говорит:
— Бренди Александр мечтала прожить жизнь совсем по другому. Она должна была быть знаменитой, лучшей из лучших. Перед смертью ей хотелось, чтобы ее хоть раз показали по телевидению в перерыве между таймами Кубка США по футболу. Показали попивающей диетическую колу, танцующей обнаженной медленный сексуальный танец.
Винтовка останавливается, ее ствол указывает в пустоту.
Эви хнычет, и Бренди выкрикивает:
— Заткнись!
— Сама заткнись! — орет в ответ Эви.
А огонь за ее спиной уже принимается поглощать расстеленную на лестнице ковровую дорожку.
Сирены гудят где то совсем близко. Наверное, их тревожный вой слышен повсюду в Вест Хиллз. Люди во дворе сбивают друг друга с ног, набирая 911. Каждому хочется прослыть героем. Но лица у всех растерянные. Никто не готов предстать перед телекамерами съемочной группы, которая вот вот появится.
— Это твой последний шанс, дорогая, — говорит Бренди. Ее кровью залито все вокруг. — Ты любишь меня?
Когда предки задают тебе подобный вопрос, это означает, что ты перестаешь быть для них пупом земли.
Именно таким образом многие родители загоняют своих чад в опасную ловушку — возлагают на них роль своей главной поддержки в жизни.
Нависшее надо мной ожидание давит сильнее, чем сознание того, что я нахожусь в огромном доме, объятом пламенем. От меня хотят услышать всего лишь три самых затрепанных из всех известных миру слов, слов, встречающихся в любом манускрипте, в любом сценарии к фильму. Я не знаю, куда мне деваться. Три слова означают в данный момент так много. К ним сводится наше общение. И весь мой словарный запас. Я чувствую себя жутко беспомощной.
— Скажи же мне, — умоляет Бренди. — Ты любишь меня? Любишь ли ты меня по настоящему?
Вот так напыщенно и преувеличенно вела себя Бренди Александр всю свою жизнь. Она была сплошным театром, а сейчас на глазах угасает.
Просто из желания немного подыграть ей я беру ее крупную руку в свою. Милый жест, хотя я тут же напрягаюсь, с испугом вспоминая о том, что вытекшая из Бренди кровь может содержать в себе болезнетворные микроорганизмы.
Раздается оглушительный грохот — обрушивается потолок в столовой. В холл сквозь дверной проем тут же вылетает фонтан искр и горящих углей.
— Даже если ты не в состоянии меня любить, расскажи мне, какой была моя жизнь, — говорит Бренди. — Любой девушке перед смертью хочется услышать свою историю.
А ведь мало кому удается удовлетворить перед смертью потребности души.
В это мгновение огонь, уплетающий ковровую дорожку на лестнице, приближается к голой заднице Эви, и она, пронзительно вереща, подпрыгивает на ступеньке
и устремляется вниз. На ногах у нее опаленные пламенем свадебные туфли на высоченных каблуках.
Без одежды и без волос, в металлических обручах и саже, Эви Коттрелл вылетает на улицу к гораздо более многочисленной аудитории — своим гостям, хрусталю и серебру и подъезжающим к дому пожарным машинам. Это мир, в котором живут современные люди. Изменяются условия существования, а с ними изменяемся и мы.
Итак, естественно, рассказ пойдет о Бренди, с которой свела меня судьба. Время от времени в нем будет возникать и Эвелин Коттрелл, а также смертоносный вирус СПИДа. Бренди, Бренди, Бренди. Бедная, печальная Бренди лежит на спине и прижимает руку к ране, из которой на мраморный пол особняка вытекает ее жизнь.
— Прошу тебя, расскажи, как все было. Что привело нас в этот дом, — говорит Бренди.
И я глотаю едкий дым, не желая портить для Бренди столь важный в ее жизни момент.
Покажи мне внимание!
Вспышка.
Покажи мне обожание!
Вспышка.
Покажи мне полный упадок сил.
Вспышка. 

 

Глава 2

Только не подумайте, что эта история будет поведана вам привычным образом: сначала случилось то то, потом то то, то то и то то.
Я пропитаю свой рассказ взбалмошным духом журнала мод, неразберихой и хаосом «Вог» или «Гламур», в которых номера проставлены далеко не на каждой странице. Таинственностью, похожей на ароматизированные карточки и выплывающих из ниоткуда обнаженных красавиц, рекламирующих косметику.

Не трудитесь искать «содержание». Оно не прячется, подобно тому, как это бывает в журналах, где нибудь на двадцатой странице. И не надейтесь, что сразу что нибудь отыщете. В этой книге все не по правилам, все необычно.
Та или иная история может прерваться в самый неожиданный момент.
Мы будем перескакивать из одного времени в другое.
Потом возвращаться назад.
Это напомнит вам о десяти тысячах разнообразных показов мод, по окончании которых идет анализ и борьба, и отбираются всего лишь пять поистине приличных нарядов. О миллионе стильных аксессуаров — шарфах и поясах, туфлях, шляпах и перчатках, которые не с чем носить.
Наверняка подобное — привычная для вас вещь. Вы должны чувствовать то, о чем я толкую, везде — в браке, на работе, во время езды по автостраде. Таков мир, в котором мы живем. Плыви по течению и ни о чем не задумывайся.

***
Перенесемся во времена двадцатилетней давности к белому дому, в котором я выросла. Мы с братом носимся по двору, а отец снимает нас на кинокамеру.

***
Перенесемся в настоящее. Вечер. Мои предки сидят на стульчиках на лужайке и просматривают те самые фильмы, проецируя изображение на белую стену все того же дома. Прошло двадцать лет. Многое почти не изменилось. Окно нашего коттеджа, записанное на пленку, совпадает с настоящим окном. А зеленая трава внизу — с живой травой. Только мы с братом в фильме совсем другие. Тогда и я, и он еще были еще совсем крохами. Мы бегаем по двору в диком восторге: нас снимают на камеру!

***
Перенесемся в тот момент, когда мой брат, уже совсем взрослый, умирает от чудовищной болезни — от СПИДа.

***
Перенесемся в тот период, когда я, тоже взрослая, по уши влюбляюсь в агента сыскной полиции и уезжаю из дома в надежде стать супермоделью.
Помните, постоянно помните, что, подобно тому, как это бывает в журнале «Вог», незаконченная история обязательно придет к логическому завершению, только на какой то другой странице.
Продолжение следует, пишут в «Вог».
Как бы внимательно вы ни читали эту книгу, вас ни на мгновение не покинет ощущение того, что вы что то пропустили. Странное чувство недопонимания, легкое щекотание под кожей. Нечто похожее переживаешь, когда осознаешь, что проскочил мимо чего то важного, мимо того, чему следовало уделить гораздо больше внимания.
Вам надо к этому привыкнуть. Однажды вы оглянетесь на прожитые дни, и ваша душа наполнится именно такими эмоциями.
Мы просто практикуемся. Так сказать, разминаемся. Вообще то все это не столь важно.
Вернемся в настоящий момент. К лежащей на полу и истекающей кровью Бренди Александр. И ко мне. Я сижу на коленях рядом с ней и, пока не приехали врачи, рассказываю эту историю.

***
Перенесемся на несколько дней назад в гостиную богатого особняка в Ванкувере. Комната отделана узорчатыми панелями красного дерева — витиеватыми леденцами в стиле рококо и мраморными плинтусами. Пол тоже мраморный. Из мрамора и камин. Он резной, весь в затейливых завитушках. Богатые дома, где живут пожилые люди, часто оформлены именно так.
В покрытых эмалью вазах живые, а не шелковые, лилии. А кремовые занавески на окнах — из натурального, а не из искусственного шелка. Красное дерево — не сосна, выкрашенная под махагон. Ни одного светильника из прессованного стекла — имитации под хрусталь. И мебель обтянута не винилом, а натуральной кожей.
Все, что нас окружает, как будто перенесено из эпохи Людовика Четырнадцатого.
Перед нами очередная невинная жертва — агент по недвижимости. Бренди протягивает ей руку — с мощ
ным запястьем, на котором выделяются толстые вены, здоровыми костяшками и внушительных размеров пальцами, украшенными перстнями и кольцами. Камни на них зеленые и красные. Фарфоровые ногти Бренди покрыты ярко розовым лаком.
— Место просто очаровательное, — говорит она.
Если рассматривать Бренди в деталях, то начать следует, несомненно, с ее рук. В кольцах и перстнях, постоянно присутствующих на них и визуально их увеличивающих, они смотрятся громадными. Руки — единственная часть тела Бренди Александр, которую пластическим хирургам не удалось изменить.
А Бренди и не пытается скрыть свои руки.
Мы побывали в огромном множестве домов, подобных этому. Я уже сбилась со счета. Риелторы постоянно встречают нас милыми улыбками. На сегодняшней риелторше стандартная униформа — темно синий костюм. Шея обмотана легким красно бело голубым шарфиком. Она в туфлях на каблуках, тоже синих, на согнутой в локте руке висит синяя сумочка.
Риелторша переводит взгляд с крупных рук Бренди на сеньора Альфа Ромео, что стоит рядом с Бренди, и смотрит в его глаза. Они потрясающие. Глядеть в эти глаза долго — опасно. В них чистота непорочного ребенка, бесхитростная прелесть полевых цветов. А еще то, что заставляет влюбленного в сеньора Альфа Ромео человека наивно верить в надежность связи с ним.
Альфа — последний из вереницы представителей сильного пола, сведенных Бренди с ума. Он увлекся ею в самом начале длинного турне, продолжающегося вот уже год. Любая умная женщина знает, что красивый мужчина — лучший модный аксессуар.
Точно так же, как если бы она находилась на съемке рекламы машины или тостера, Бренди делает красивый жест рукой — проводит ею сверху вниз по воздуху, едва не касаясь собственных улыбающихся губ, шеи, пышного бюста.
— Позвольте вам представить, — говорит Бренди. — Сеньор Альфа Ромео, профессиональный сопровождающий принцессы Бренди Александр.
Рука Бренди так же плавно устремляется по невидимой линии от ее хлопающих ресниц ко мне.
Все, что может увидеть риелторша, так это мою густую вуаль, волны коричневого и красного муслина и бархата, облако тюля, украшенного серебром, на моей голове, — короче говоря, несчетное множество слоев разнообразных тканей, задрапированных и уложенных в складки таким образом, что, наверное, кажется, что под ними никого нет. Меня невозможно разглядеть, поэтому чаще всего люди просто не смотрят в мою сторону. По их лицам легко угадать, о чем они думают: «Спасибо, что не пытаешься открыть нам душу».
— Позвольте представить, — говорит Бренди. — Мисс Кей Макайзек. Личный секретарь принцессы Бренди Александр.
Риелторша в синем костюме с медными пуговицами, в шарфике, обмотанном вокруг шеи с целью сокрытия от посторонних глаз одряблевшую кожу, улыбается, глядя на Альфа Ромео.
Если человек не смотрит на тебя в упор, можно пялиться на него, сколько душе угодно. Рассмотреть в мельчайших подробностях и заметить все изъяны. При других обстоятельствах ты не позволил бы себе ничего подобного. Это твоя месть. Правда, сквозь пелену вуали и покровов все приобретает расплывчатые формы.
— Мисс Макайзек, — говорит Бренди, все еще указывая на меня рукой. — Мисс Макайзек нема. Она не может разговаривать.
Верхние зубы риелторши перепачканы губной помадой, синяки у нее под глазами неаккуратно загримированы тональным кремом и пудрой. Она в парике, пригодном для машинной стирки. Зубы у нее идеальные, наверняка ненатуральные. Зубы прет а порте.
Риелторша улыбается Бренди Александр.
— А это…
Крупной рукой в кольцах и перстнях Бренди касается своего убийственного бюста.
— Это…
Бренди дотрагивается до жемчужин на шее.
— Это…
Она обводит плавным жестом копну своих темно рыжих волос, обвязанных шарфом.
— И вот это…
Бренди указывает пальцем на собственные полные и влажные губы.
— Это, — говорит Бренди, — и есть принцесса Бренди Александр.
Риелторша опускается на одно колено и склоняет голову. Получается нечто среднее между неуклюжим реверансом и тем, что делают, подходя к алтарю.
— Какая честь! — восклицает она. — Уверена, что этот дом как раз для вас. Наверняка вам понравится жить в нем.
Бесчувственная сучка — эта красавица умеет быть такой, — Бренди еле заметно кивает, без слов отворачивается от риелторши и направляется к выходу в холл, через который мы попали в гостиную.
— Ее высочество и мисс Макайзек, — говорит Альфа, — желают самостоятельно осмотреть дом. А мы с вами могли бы заняться обсуждением деталей. — Изящные руки взмывают вверх — он собирается пояснить, что имеет в виду. — Поговорим о методах перечисления денег… Лиры необходимо перевести в канадские доллары…
— Летуны, — произносит риелторша.
У Бренди, у меня и у Альфы — у нас троих перехватывает дыхание. Не исключено, что эта женщина с самого начала нашей встречи знает, с кем имеет дело. Может, кто нибудь уже раскусил, какую аферу мы проворачиваем, ведь на нашей совести несчетное количество набегов на дома, подобные этому.
— Переведете лиры в птичек, в гагарок, — говорит риелторша. И вновь опускается на колено. — Мы называем наши доллары «гагарками», — поясняет она, выпрямляется и засовывает руку в синюю сумочку. — Сейчас я покажу вам. На наших долларовых купюрах изображена птица. Полярная гагара.
Лицо Бренди опять делается безразлично холодным, она продолжает шагать по направлению к холлу. Я следую за ней. У меня перед глазами проплывает шикарная мебель эпохи Людовика Четырнадцатого, мраморный камин в завитушках. На протяжении краткого периода времени — равного, пожалуй, сроку жизни дыма, пущенного из сигары, — наши расплывчатые, искаженные отражения живут в покрытых лаком панелях красного дерева. Они двигаются вместе с нами, затуманенные, причудливые.
Мы выходим в холл. Я слышу, как Альфа Ромео засыпает риелторшу вопросами, стараясь целиком отвлечь от нас ее синее форменное внимание. Он спрашивает, под каким углом светят по утрам проникающие в гостиную лучи солнца, и о том, позволит ли правительство этой провинции построить за бассейном небольшой аэродром для вертолетов.
Идти вслед за Бренди Александр и смотреть на нее сзади весьма впечатляюще. Сногсшибательные спину и плечи принцессы Бренди обтягивает жакет из чернобурки. По воздуху за ней плывут концы длиннющего парчового шарфа, обвязанного вокруг рыжей копны волос. Ее голос — даже когда она молчит — и аромат «Лер дю Там» от Нины Риччи — неосязаемый и неотъемлемый шлейф всего того, что называется миром Бренди Александр.
Прическа Бренди напоминают мне отрубную сдобу. Большой вишневый кекс. Земляничный гриб облако, возникший над коралловым островом в Тихом океане.
Ноги принцессы заключены в своеобразные золотые путы ногодержатели на острой шпильке и обвиты цепочками и золотистыми шнурками. Вот одна из этих захваченных в золотой плен, длинных, как ходули, ног ступает на первую из трех сотен ступеней, ведущих из холла на второй этаж. Вот она перемещается на следующую ступеньку, вторая нога следует за ней. Отдалившись от меня на некоторое расстояние, Бренди поворачивается. Я смотрю на красивый профиль ее лица, пухлых графитовых губ, огромного бюста.
— Владелица этого дома, — говорит Бренди, — очень стара и принимает гормональные препараты. И продолжает здесь жить.
Ковер под нашими ногами настолько мягкий, что ступни утопают в нем, и кажется, что идешь по жидкой грязи. Поэтому чувствуешь себя не вполне комфортно.
Мы — Бренди, я и Альфа — очень долго разговариваем на английском языке, прикидываясь, что он для
нас иностранный, и уже позабыли о том, что всего лишь притворяемся.
Я лишилась родного языка.
Запыленная люстра из темного камня на потолке над холлом находится теперь на уровне наших глаз. Если смотреть на серый мраморный пол сквозь фигурные столбики балюстрады, создается впечатление, что мы взбираемся по лестнице где то в тучах. Шаг за шагом.
Уверенный голос Альфы становится все более отдаленным. Но разобрать, о чем он говорит, еще можно: о винных погребах и о псарнях для русских волкодавов. Постепенно его упорные старания отвлечь от нас внимание риелторши превращаются в едва различимые звуки, похожие на сигналы, доносящиеся из космоса.
— …Принцесса Бренди Александр, — долетает до нас приглушенный голос Альфы Ромео. — Она такая, что может снять с себя одежду и закричать так, как ржут дикие лошади. Даже в ресторанах, в которых много много людей…
Ее королевское величество, благоухающее «Лер дю Там», качает головой.
— В следующем доме… — слетает с графитовых королевских губ, — немым будет Альфа.
— …Ваша грудь… — говорит Альфа риелторше. — Ваши две груди выглядят как груди совсем молодой женщины.
Ни у одного из нас троих больше нет родного языка.
Перенесемся наверх, в то мгновение, когда мы с Бренди уже поднялись по лестнице.
Перенесемся в те минуты, когда кажется, что все возможно.
Риелторша уже полностью во власти голубых глаз синьора Альфа Ромео, и начинается настоящая афера.
Спальня хозяев располагается обычно в конце коридора напротив лестницы. Ванная в спальне этого дома обшита розовыми зеркалами. Здесь все зеркальное — и многочисленные стены, и потолок. Принцесса Бренди и я — мы повсюду, отражаемся в каждой поверхности. Бренди присела на один край розовой раковины, я — на противоположный.
И Бренди Александр, и я сидим на краю раковины в каждом из зеркал. Сколько здесь Бренди, трудно сосчитать. И все они — мои боссы. Все они расстегивают замочки и открывают свои белые сумки из телячьей кожи. Сотни крупных рук Бренди Александр, украшенных перстнями и кольцами, достают по экземпляру «Настольного справочника врача» в красной обложке, он большой, словно Библия.
Отовсюду на меня устремляются накрашенные тенями насыщенного голубичного цвета глаза.
— Как действовать, ты знаешь, — говорят мне командным голосом сотни графитовых губ. Крупные руки принимаются за работу — выдвигают ящики и раскрывают дверцы шкафчиков. — Запоминай, что откуда достаешь. И все возвращай на место, — велят мне рты. — Сначала обследуем лекарства, потом — косметику. Ну же, за дело!
Я достаю первую бутылочку. Валиум. Я поворачиваю его таким образом, чтобы вся сотня принцесс Бренди смогла прочитать название на наклейке.
— Возьми столько, сколько посчитаешь нужным, и переходи к другой бутылке, — говорит Бренди.
Я добавляю валиум к уже лежащим в кармане моей сумки нескольким небольшим таблеткам голубого цвета и беру вторую бутылочку. Дарвон.
— Дорогая, когда кладешь в рот то, что сейчас у тебя в руках, создается впечатление, что ты в раю, — говорят все окружающие меня Бренди. Их взгляды прикованы к дарвону. — Не думаешь ли ты, что забирать все, что здесь есть, небезопасно?
Я рассматриваю наклейку на бутылке. Срок годности данного препарата истекает уже через месяц, а к нему, по видимому, еще никто не притрагивался. Я решаю, что возьму половину.
— Послушай… — Со всех сторон ко мне тянется сотня крупных рук в перстнях и кольцах. Сотня крупных рук переворачивается ладонями вверх. — Дай Бренди парочку. У принцессы опять возобновились боли внизу спины.
Я извлекаю из бутылки десять капсул, и сотня рук берет их у меня и кладет — уже не десять, а тысячу — на высовывающиеся из графитовых ртов красные ковровые поверхности языков. Убийственная доза дарвона проникает в темное внутреннее пространство, составляющее значительную часть мира Бренди Александр.
В следующей бутылке — маленькие пурпурные овалы. Таблетки премарина по два с половиной миллиграмма каждая.
Если расшифровать это название, то получится «моча беременной кобылы». Несчастные животные! Тысячи лошадей в Северной Дакоте и Центральной Канаде вынуждены стоять в тесных темных конюшенных стойлах с прикрепленными к ним катетерами, собирающими всю их мочу до последней капли. Выпускают бедолаг лишь для того, чтобы жеребцы опять их оттрахали. Забавно, но когда я об этом думаю, вспоминаю свое чересчур долгое пребывание в больнице. Такое суждено пережить не каждому.
— Только не смотри на меня так! — говорит Бренди. — Если я даже и вовсе отказалась бы от премарина, ни один из умерщвленных лошадиных детенышей все равно не воскрес бы!
В следующей бутылке круглые рифленые таблетки персикового цвета по сто миллиграммов каждая. Это аль дактон. Как видно, хозяйка дома имеет пристрастие к наркотикам, напичканным женскими гормонами.
Болеутоляющие и эстрогены. Их можно смело назвать наиболее обожаемыми Бренди продуктами питания. Она восклицает:
— Дай, дай, дай мне!
Малюсенькие таблетки эстинила в розовой оболочке — с этого Бренди начинает. Потом забрасывает в рот несколько бирюзовых круглых лепешечек, эстрас. Вагинальный премарин Бренди использует в качестве крема для рук.
— Мисс Кей, — говорит принцесса. — Дорогуша, у меня такое ощущение, что мои пальцы отказываются двигаться. Может, ты сама доведешь дело до конца? А я пока прилягу.
В розовых зеркалах ванной комнаты — сотни моих клонов. Мы просматриваем косметику, а принцесса Бренди уходит в спальню и ныряет в капустное великолепие розового балдахина, окружающего кровать.
Я нахожу таблетки дарвоцета, перкодана и компазина, нембутал и перкоцет. Оральные эстрогены. Антиандрогены. Прогестон. Кусочки эстрогенового пластыря. Того, что любит Бренди, здесь нет — ни румян цвета розоватой ржавчины, ни насыщенно голубичных теней.
Я нахожу вибратор. Срок годности батареек в нем давно истек — они набухли и изрыгают кислоту.
Этот дом принадлежит старухе, думаю я. Никому уже не нужной, заторможенной, с каждым днем неумолимо становящейся все более и более древней. Для такой, как она, многое уже непозволительно. Можно забыть о ярком макияже — он ведь все равно не поможет. О ночных увеселительных заведениях. О танцах до упаду на жарких вечеринках.
Мое дыхание под вуалью и влажными слоями шелка, сетки и жоржета становится горячим и отдает кислятиной. Впервые за сегодняшний день я снимаю с головы все эти причиндалы и смотрю на розовое отражение того, что осталось от моего лица.
Зеркало. Зеркало на стене. Кто в мире самый справедливый?
В один прекрасный момент наступает такой возраст, когда женщине следует отказаться от привычного метода властвования и перейти к другому. Например, к деньгам. Или к оружию.
Я живу так, как мне нравится, говорю я себе. Я люблю свою жизнь.
И я это заслужила.
Я получила именно то, чего хотела. 

Глава 3

До того момента, как я повстречалась с Бренди, я мечтала лишь об одном: чтобы кто нибудь спросил меня, что случилось с моим лицом.
Его склевали птицы.
Так мне хотелось ответить.

Птицы склевали мое лицо.
Но никто не желал ничего знать. Потом появилась Бренди Александр.
Только не думайте, что произошло какое то невероятное совпадение. Случайное стечение обстоятельств. У нас с Бренди столько общего! Можно сказать, мы с ней — одного поля ягоды.
С некоторыми людьми это приключается раньше, с другими позже, — по воле случая или по закону гравитации, но заканчиваем мы все одинаково. Превращаемся в уродов. Большинству женщин знакомо это чувство: когда с каждым последующим днем становишься все более и более незаметной.
Бренди появлялась в больнице на протяжении долгих месяцев. И я провела там не меньше времени. Единственное странно — нами занимался один и тот же пластический хирург, а их в городе сколько угодно.

***
Перенесемся в прошлое. К монашкам, работавшим в больнице медсестрами. Самое ужасное в монашках — их назойливость. Одна из этих сердобольных созданий все уши мне прожужжала про пациента с другого этажа — потешного и очаровательного. Он был юристом и мог показывать удивительные фокусы при помощи рук и бумажной салфетки. Эта монашка всегда появлялась в больнице в белом варианте обычного монашеского наряда. Она рассказала юристу обо мне. Ох уж эта сестра Кэтрин! Описала меня ему как «забавную» и «умную». И заявила, что мечтает о нашей с ним встрече и последующем сногсшибательном романе.
Я в точности передаю вам ее слова.
Она подолгу смотрела на меня сквозь похожие на окуляры микроскопа толстые квадратные стекла очков в тонкой оправе, сидящих посередине ее носа. Кончик носа сестры Кэтрин густо покрыт ярко красными разорванными венками. Розацея, она так это называла. Было бы естественнее, если бы эта женщина жила в доме из пряников и мишуры, а не в монастыре. И являлась бы женой Санта Клауса, а не невестой Господа.
Накрахмаленный передник, который она постоянно носила, отличался такой ослепительной белизной, что пятна моей крови на нем — в день, когда меня только доставили в больницу после страшной автомобильной аварии, — выглядели необычно темными.
Мне дали ручку и листы бумаги. Только с их помощью я могла общаться с окружающими. Голову мою обложили ватными тампонами, обмазали каким то гелем и обмотали бинтом длиной в несколько ярдов. Все это закрепили сверху металлическими нитями. Распутаться у меня не получилось бы, даже если бы я очень этого захотела.
Мои волосы уложили назад. Неухоженные и забытые, они грязнились под бинтом, под который было невозможно проникнуть. Я стала невидимой женщиной.
Когда сестра Кэтрин впервые упомянула о том пациенте, я задумалась, не попадался ли мне на глаза ее находчивый потешный юрист фокусник.
— Я не называла его находчивым, — ответила она. И добавила:
— Он до сих пор немного стесняется. На листе бумаги я написала:
до сих пор?
— С того момента, как с ним произошел несчастный случай, — ответила сестра Кэтрин и улыбнулась, изогнув брови дугами и опустив все свои подбородки на шею. — Он ехал, не пристегнувшись ремнем безопасности.
Она сказала:
— Его машина перевернулась вместе с ним. Бедняга. Она сказала:
— Вот почему я считаю, что вы сможете стать прекрасной парой.
В тот период, когда я еще находилась под наркозом, кто то вынес зеркало из ванной в моей палате. Впоследствии монашки старательно пытались не подпускать меня к полированным поверхностям, в которых можно увидеть свое отражение. Точно так же они опекали страдающих склонностью к самоубийству — тщательно прятали от них ножи и прочие острые предметы, и алкоголиков — не позволяли им брать в рот спиртное. Наиболее приближенным к зеркалу предметом стал для меня телевизор, но в нем я видела себя лишь такой, какой была прежде.
Если я просила показать мне фотографии, сделанные в день моей аварии, сестра Кэтрин категорично отвечала:
— Нет.
Они хранились в папке в сестринской, и казалось, все кому не лень имеют право на них смотреть. Все, кроме меня.
— Доктор считает, ты и так достаточно настрадалась, — говорила мне сестра Кэтрин.
Эта же самая монашка пыталась свести меня с бухгалтером, у которого во время взрыва пропана сгорели волосы и уши. Представила студенту последнего курса университета — ему удалили часть горла, где появилась раковая шишка. И мойщику окон, рухнувшему с третьего этажа на бетонную дорожку.
Все эти слова — «рухнул», «раковая шишка» употребляла сама сестра Кэтрин. Бедняга юрист.
Моя жуткая авария.
Сестра Кэтрин постоянно находилась со мной рядом. Каждые шесть часов она проверяла основные показатели состояния моего организма. Измеряла пульс, засекая время по своим огромным мужским серебряным наручным часам, и кровяное давление. Совала мне в ухо какое то электрическое орудие, чтобы замерить температуру моего тела.
Сестра Кэтрин относилась к той категории людей, которые постоянно носят обручальное кольцо.
И была уверена, что ответ на все вопросы — любовь.

***
Перенесемся в тот день, когда случилась моя большая авария, так сильно встревожившая окружающих. Люди, толпившиеся перед кабинетом оказания неотложной помощи, расступились, как по команде, и пропустили меня вперед. Полицейские вручили мне лист, на котором у самого края сверху несмываемыми чернилами было написано: «Мемориальная больница Ла Палома».
Сначала мне ввели морфин. Внутривенно. Потом усадили на кушетку.
Естественно, сама я плохо помню подробности того дня. О сделанных полицейскими фотографиях мне рассказала медсестра.
Отличного качества фотографиях форматом восемь на десять на глянцевой бумаге. Черно белых, по словам монашки. На них я изображена сидящей на кушетке, прижимающейся спиной к белой стене кабинета. У дежурной медсестры ушло целых десять минут на то, чтобы разрезать мое платье операционными ножницами, похожими на маникюрные.
Эти мгновения я помню. Мое летнее платье… От Эспри, из тонкой хлопчатобумажной ткани. Когда я увидела его в каталоге, чуть не заказала сразу две штуки. Оно было легким и свободным, в нем я чувствовала себя исключительно. Когда ветер проникал вовнутрь сквозь проймы, мне казалось, он вот вот поднимет края моего платья и закружит их веселым вихрем вокруг талии. В безветренную жаркую погоду, когда я потела и моя любимая одежка прилипала к телу, у меня возникало ощущение, что я оплетена десятком нежных благоухающих трав. Ткань делалась почти прозрачной. Я шла в своем платье по улице и чувствовала себя так, будто на меня устремлены тысячи прожекторов — люди чуть не разевали рты, глазея на меня. Я заходила в нем из девяностоградусного пекла в прохладу ресторанов, и в мою сторону мгновенно поворачивались головы всех присутствующих. На меня пялились так, словно я — лауреат национальной премии, достигший в какой то области супервыдающихся достижений.
Вот так я себя чувствовала. Никогда не забуду ту уйму внимания, какую мне уделяли. В такие моменты вокруг меня всегда стояла девяностоградусная жара.
Я помню и белье, какое было на мне в тот день.
Прости меня, мама, прости меня, Господи, но на мне был всего лишь небольшой лоскутик ткани телесного цвета, прикрывающей самое сокровенное место, с пришитыми к нему двумя эластичными веревочками — одна обхватывала талию, другая проходила вдоль середины попы. Такие штуковины называют стрингами. Я надела их в тот день потому, что знала о свойстве своего платья становиться прозрачным. Ни один нормальный человек не в состоянии предвидеть, что сегодня попадет в аварию, что его увезут в больницу, что медсестра разрежет на нем одежду, а полиция станет снимать его сидящим на кушетке. Что ему введут морфий и что францисканская монахиня будет орать прямо у его уха, обращаясь к полиции:
— Быстрее делайте свои снимки! Человек все еще теряет кровь!
Нет, на самом деле все было гораздо забавнее, чем может показаться.
Я сидела на той самой кушетке, словно огромная испорченная кукла. На мне был лишь лоскутик ткани с эластичными веревочками, а мое лицо уже выглядело почти так, как выглядит сейчас.
Полицейские попросили сестру подержать над моим туловищем белую простыню, якобы для того, чтобы на фотографиях было видно только мое лицо. На самом же деле их смущал вид моей голой груди.

***
Перенесемся в тот день, когда мне впервые не разрешили смотреть фотографии.
Полиция заявила, что если бы пуля прошла парой дюймов выше, меня уже не было бы в живых.
Я не поняла, что они имеют в виду.
Вот если бы пуля прошла ниже, тогда она вообще бы в меня не попала. И я сжарилась бы в своем чудном летнем платье из тонкой хлопчатобумажной ткани, пока уговаривала бы парня из страховой компании бесплатно заменить стекло в моей машине — пострадало бы, наверное, именно оно. А после я поехала бы к бассейну, намазалась бы солнцезащитным кремом и принялась бы рассказывать каким нибудь милым смышленым парням о своем приключении. Сказала бы, что ехала по скату автострады, когда по стеклу моей машины ударил брошенный черт знает кем камень. Может, это был вовсе и не камень.
И парни ответили бы:
— Вот это да!

***
Перенесемся к агенту сыскной полиции, который занимался осмотром моей машины на предмет фрагментов костей, металла и прочих деталей. Он увидел, что я ехала с наполовину открытым окном.
— Окно должно быть или полностью открыто, или закрыто. Трудно сосчитать, сколько автомобилистов на моей памяти лишились в автокатастрофах головы лишь только потому, что ехали с наполовину опущенным окном, — сообщил он, рассматривая фотографии с изображением меня, закрытой до подбородка — вернее, того, что от него осталось, — простыней.
Я не могла не рассмеяться. Он применил именно это слово: автомобилисты. Мой рот в таком состоянии, что я могу издавать лишь единственный звук — смех. И я рассмеялась.

***
Перенесемся в то время, когда фотографии были уже напечатаны. Люди останавливались как остолбенелые и таращили на меня глаза.
Парень, с которым я встречалась, Манус, пришел ко мне в тот вечер. После того, как мне сделали операцию, после того, как остановили кровотечение. Я лежала в отдельной палате. И Манус нарисовался. Манус Келли считался моим женихом. До того момента, пока не увидел, во что я превратилась. Он сидел напротив и рассматривал черно белые фотографии на глянцевой бумаге, показывающие, что стало с моим лицом. Он вертел каждую из них в руках, поворачивал разными сторонами, прищуривал глаза, словно держал в руках нечто подобное тем картинкам, на которых, если взглянуть мимолетно, изображена красавица, а если присмотреться — старая карга.
Манус воскликнул:
— О господи! Потом пробормотал:
— Боже милостивый! Потом:
— О, Иисусе Христе…
Когда состоялось наше первое свидание с Манусом, я все еще жила с предками. Манус показал мне жетон полицейского в бумажнике. А дома у него всегда хранилось оружие. Он был агентом сыскной полиции и весьма успешно боролся с незаконной торговлей спиртным, проституцией и прочими человеческими пороками. Ма нусу было двадцать пять, а мне восемнадцать. Мы не походили друг на друга почти ни в чем, как май и декабрь, но начали встречаться. Все это — мир, в котором живут люди.
Однажды мы ездили кататься на яхте. На Манусе были плавки фирмы «Спидо», облегающие тело как вторая кожа. Любая женщина, если она не полная дура, поняла бы, с кем имеет дело — по меньшей мере с бисексуалом.
Моя лучшая подруга, Эви Коттрелл, фотомодель. Эви считает, что красивым людям нельзя крутить друг с другом романы. Вдвоем они не производят на окружающих столь ошеломительного впечатления. Эви уверена, что стандарты оценки красоты тут же преломляются, если два привлекательных человека находятся рядом. Это сразу чувствуется, утверждает Эви. Когда оба любовника красивы, ни один из них уже не смотрится красивым по настоящему. Вместе, как пара — они гораздо меньшее, чем если бы были двумя отдельными частями.
Но в наше время ни на кого уже не обращают внимания.
Я снималась для одного рекламного ролика — длиннющего ролика, который все никак не кончался. Я ждала, что съемки вот вот завершатся, ведь это всего лишь реклама, а они все продолжались и продолжались. Мы с Эви расхаживали в сексуальных вечерних обтягивающих фигуру платьях и невообразимых аксессуарах, прикладывая все усилия для того, чтобы заставить телеаудиторию купить фабрику производства легких закусок «Ням ням».
Манус заехал за мной на студию. И спросил:
— Хочешь покататься на яхте? Я ответила:
— Конечно!
Мы отправились на пристань. Мои солнцезащитные очки остались дома, и Манус купил мне другие. Они — точная копия очков Мануса — от Вюарне, только изготовили их в Корее, а не в Швейцарии, и цена у них соответствующая — два доллара.
На расстоянии трех миль от берега я падаю в воду. Манус бросает мне веревку, но я не могу ее поймать. Манус кидает банку пива, но она проплывает мимо меня. Жуткая головная боль… У меня болит голова. Я еще не знаю о том, что одно из стекол моих новых очков темнее второго, что оно почти не пропускает свет. Из за этого я вижу только одним глазом и не в состоянии правильно оценить глубину.
Поэтому я считаю, что во всем виновато солнце, и, не снимая очков, бултыхаюсь в воде и схожу с ума от боли.

***
Перенесемся в тот день, когда Манус повторно навещает меня в больнице. Он смотрит на фотографии форматом восемь на десять на глянцевой бумаге, на которых я по подбородок закрыта белой простыней, и говорит, что мне следует продолжать жить полноценной жизнью. Что я должна начинать строить планы на будущее. Может, возобновить учебу. Получить степень.
Он сидит рядом с моей кроватью и держит перед собой фотографии таким образом, что я не вижу ни их, ни его лица. Я пишу карандашом на листе бумаги, что тоже хочу взглянуть на снимки.
— Когда я был ребенком, мы занимались разведением доберманов, — говорит Манус из за фотографий. — Когда щенку исполняется шесть месяцев, следует купировать его уши и хвост. Так принято. Для этого едешь в мотель, в котором останавливается занимающийся этим человек. Он передвигается из города в город, из штата в штат и купирует хвосты и уши тысяч щенков доберманов, боксеров или бультерьеров. На листе бумаги я пишу:
о чем это ты?
Я машу листом перед лицом Мануса.
— О том, что ты до конца своих дней будешь ненавидеть того человека, который отрезал твои уши и хвост, — говорит Манус. — Поэтому то люди и ведут своих щенков не к местному ветеринару, а к незнакомцу.
Все еще просматривая одну фотографию за другой, Манус добавляет:
— Из тех же самых соображений я не хочу показывать тебе эти снимки.
Где— то за пределами больницы, в душном номере мотеля, заваленном окровавленными полотенцами, рядом с коробкой инструментов ножей и игл — или в машине на пути к своей очередной жертве, или склоняясь над щенком, заторможенным от потрясения, сидящим в ванне с кровью, есть человек, которого ненавидят миллионы собак.
Манус продолжает:
— Вот только о жизни девочки с обложки тебе придется навсегда забыть.
Модный фотограф у меня в голове кричит:
Покажи мне сострадание!
Вспышка.
Покажи мне надежду на еще один шанс!
Вспышка.
Этим я занималась до аварии. Возможно, вы назовете меня вруньей, но до аварии я всем говорила, что учусь в колледже. Попробуй скажи предкам, что ты — модель, и тебе сразу испортят жизнь. Поднимут панику. Посчитают, что невольно прикоснулись к какой то низшей форме существования. Начнут читать нотации. Или же вовсе перестанут с тобой общаться.
Совсем другое дело, если сообщаешь им, что ты — студентка колледжа. Не важно, какого отделения, блистать перед ними знаниями вовсе не обязательно. Можно вообще ничего не знать. Просто говоришь, что занимаешься изучением токсикологии или биокинеза, и собеседник — будь то родитель или кто угодно другой — сразу сам переведет разговор в другое русло. Если это не действует, тогда прибегни к более действенному — упомяни о межнейронном синапсе голубиных зародышей.
Вообще— то когда то я действительно была студенткой колледжа. У меня шесть сотен кредитов, я училась на персонального тренера по фитнесу. А родители считают, что я вот вот стану врачом.
Прости меня, мама.
Прости меня, Господи.
Одно время мы с Эви любили посещать ночные клубы и бары. Мужчины толпами ждали нас у дверей дамской уборной, чтобы пригласить на съемки рекламных телепередач. Один парень всучил мне визитку и спросил, в каком агентстве я работаю.
После того как я переехала от родителей, мама стала периодически наведываться ко мне с визитами. Она курит, и однажды я, когда вернулась домой со съемок, застала ее у себя со спичечным коробком в руках.
— Что это значит? — многозначительно спросила мама, протягивая мне коробочку.
— Умоляю тебя, скажи мне, что ты не настолько неосмотрительна, как твой бедный покойный брат! — взмолилась она.
Оказалось, что на коробке, который так встревожил маму, написано имя неизвестного мне типа и чей то номер телефона.
— И я уже не в первый раз нахожу у тебя подобные вещи. Ты что то от нас скрываешь. Чем ты тут занимаешься? — продолжала расспрашивать мама.
Я не курю. И сказала ей об этом. Коробки с номерами телефонов я принимаю от парней потому, что слишком вежлива и не могу послать их подальше. А не выкидываю — потому что чересчур бережливая. Так они и копятся у меня, в основном лежат в выдвижном ящике кухонного стола. Хотя я тут же забываю и как выглядят эти парни, и их имена.

***
Перенесемся в один из обычных дней в больнице. Я вышла из кабинета логопеда, и медсестра повела меня по коридорам, поддерживая за локоть, чтобы я просто размяла ноги. Когда мы возвращались назад, я увидела ее. Бренди Александр! Двери кабинета логопеда были раскрыты, а Бренди сидела перед докторшей. Восхитительная и блистательная, с поистине королевским величием. На ней был переливчатый костюм от Вивьен Вествуд. Он менял цвет при каждом малейшем движении Бренди.
Она выглядела как само олицетворение моды.
Фотограф в моей голове закричал:
Покажи мне изумление, детка!
Вспышка.
Покажи мне восторг.
Вспышка.
Логопед сказала:
— Бренди, для того, чтобы твой голос стал более тонким, необходимо приподнять гортанный хрящ. Это та самая выпуклость, которая устремляется наверх, когда при пении ты берешь самые высокие ноты. Если хрящ переместить немного вверх, твой голос будет звучать в диапазоне между соль и до второй октавы. А это приблизительно сто шестьдесят герц.
Бренди Александр и то, как она выглядела, перевернули весь мой мир. Мне показалось, я в виртуальной реальности. Каждое мгновение она выглядела как то иначе. Я делала шаг, и Бренди была зеленой. Второй шаг, и эта фантастическая особа становилась красной. Серебряной, золотой…
Потом она ушла.
— Несчастное, заплутавшее в мирской неразберихе создание, — сказала сестра Кэтрин, сплюнув на цементный пол, и взглянула на меня.
Я, как завороженная, смотрела в конец коридора.
— У тебя есть родственники? — спросила сестра Кэтрин. Я написала на листке бумаги, прикрепленном к специальной дощечке:
у меня был брат гомосексуалист
он умер от СПИДa.
Монашка ответила:
— Наверное, так лучше. Правда ведь?

***
Перенесемся в тот день, когда после последнего визита Мануса прошла уже целая неделя. Самого последнего визита. Ко мне заявляется Эви. Она рассматривает фотографии и сдавленным шепотом разговаривает с Господом и Иисусом Христом.
На коленях у Эви стопка журналов «Вог» и «Гламур». Она принесла их мне.
— Я поговорила о тебе с агентством. Они сказали, что могут переоформить твои договоры, чтобы ты про
должала с ними сотрудничать в качестве модели рук, — говорит Эви.
Она ведет речь о рекламировании колец для вечеринок, бриллиантовых браслетов для игры в теннис и прочего никчемного дерьма.
Неужели ей кажется, что мне приятно слышать подобные вещи?
Я не в состоянии ответить.
Я даже есть теперь не могу. Питаюсь только жидкостями.
Никто на меня не смотрит. Я ведь невидимая.
Я хочу лишь одного: чтобы кто нибудь спросил, что произошло.
Тогда я была бы вполне довольна жизнью.
Эви смотрит на пачку журналов.
— Переезжай жить ко мне, когда выпишешься из больницы.
Она расстегивает застежку молнию на своей сумке из парусины, положив ее на край моей кровати, засовывает в нее обе руки и добавляет:
— Нам будет весело вдвоем. Вот увидишь. Ненавижу жить в одиночестве.
Она говорит:
— Я уже перевезла твои вещи к себе. Положила их в свободную спальню.
Все еще роясь в своей парусиновой сумке, Эви сообщает:
— А я иду на съемки. Если у тебя на руках есть контракты с какими нибудь другими агентствами, может, уступишь их мне?
Я пишу на доске с листами бумаги:
на тебе мой свитер?
Я машу листком у нее перед лицом.
— Да, — отвечает она. — Но, надевая его, я была уверена, что ты не станешь возражать.
Я пишу:
но ведь он шестого размера.
Я пишу:
а ты носишь девятый.
— Послушай, — говорит Эви, — я должна бежать. Съемки назначены на два. Зайду к тебе позже. Надеюсь, в следующий раз ты будешь в хорошем настроении.
Она пристально смотрит на часы и говорит, как будто обращаясь к ним:
— Мне ужасно жаль, что случилась такая беда. Но винить в этом некого.

***
Каждый день в больнице проходит примерно так.
Завтрак. Ленч. Обед. Сестра Кэтрин постоянно где то поблизости.
Один из телеканалов транслирует только рекламные передачи. Они идут на нем целый день и целую ночь. И мы с Эви постоянно мелькаем. Мы вдвоем. За последнее время нам удалось заработать кучу баксов. Особенно за рекламу той фабрики «Ням ням». В ней мы постоянно улыбаемся. Из за этих не сползающих с губ улыбок наши лица похожи на комнатные электрообогреватели. На нас платья с блестками. Когда мы встаем в них под свет прожекторов, платья так сверкают, что кажется, нас снимают тысячи репортеров. Эффект потрясающий!
Я вижу себя. В этом обалденном платье, с ослепительной улыбкой на губах я стою на крыше фабрики «Ням ням» и выбрасываю в дымовую трубу из органического стекла говяжьи, свиные, бараньи внутренности. Это все, проникая вовнутрь здания, якобы превращается в прехорошенькие канапе. А Эви предлагает эти канапе толпе народа.
Обычно люди соглашаются есть что угодно, лишь бы попасть на телеэкран.
После съемок за мной заезжает Манус. И спрашивает:
— Хочешь покататься на яхте? Я отвечаю:
— Конечно!
Какой же я была дурой! Даже не догадывалась о том, что все это время происходило у меня за спиной.

***
Бренди сидит на стуле в кабинете логопеда и обрабатывает ногти кусочком картона, оторванного от спичечного коробка, — от той его части, о которую чиркают спички. Создается такое впечатление, что своими длиннющими ногами она в состоянии раздавить мотоцикл. Та минимальная часть тела Бренди, которая не представлена взгляду окружающих, втиснута в ворсистый материал. Кажется, она так и просится вырваться наружу.
Логопед говорит:
— Старайся, чтобы твоя голосовая щель была частично открыта, когда произносишь слова. Тогда при выдыхании и вдыхании воздух будет огибать голосовые связки, и голос станет более женственным, более беспомощным. Мэрилин Монро прибегала именно к этому методу. Например, когда пела президенту Кеннеди песню «С днем рождения».
Медсестра проводит меня мимо. Я в картонных тапочках, туго обмотанных вокруг головы бинтах, и от меня омерзительно пахнет. Бренди Александр оборачивается в самый неподходящий момент и моргает. Она моргает просто божественно. И почему то напоминает мне фотографа.
Покажи мне радость. Покажи мне веселье. Покажи мне любовь.
Вспышка.
Должно быть, ангелы на небесах послали Бренди тысячу воздушных поцелуев, узнав, как она осветила мою жизнь. Вернувшись в свою палату, я пишу на бумаге:
кто это?
— Некто, с кем тебе не стоит связываться, — отвечает медсестра. — У тебя и так проблем по горло.
Я снова пишу:
но кто она такая?
— Ты не поверишь, но это человек, который каждую неделю становится кем то другим.
Вот после чего сестра Кэтрин ударяется в поиски жениха для меня. Стремясь отвлечь мое внимание от Бренди Александр, она находит мне юриста без носа. Дантиста, обожающего заниматься альпинизмом, — его лицо и руки обморожены и смотрятся чудовищно. Миссионера с покрытой черными пятнами кожей — это следы какого то тропического грибкового заболевания. Автомеханика — он наклонился над аккумулятором, когда тот взорвался. Теперь у этого механика нет щек и губ, их съела кислота. Его желтые зубы торчат в разные стороны, как будто он постоянно рычит.
Я пишу:
вероятно, вы перебрали всех классных парней?
На протяжении всего своего пребывания в больнице я никоим образом не могла в кого то влюбиться. До этого я еще не дошла. Остановилась на меньшем. Мне совсем не хотелось ни присоединяться к процессу какого бы то ни было развития, ни собирать по частям утраченное. Ни изменять то, к чему я стремилась. Я не намеревалась «смиряться с судьбой», радоваться тому, что все еще жива, пытаться компенсировать потери. Все, что мне было нужно, так это чтобы моему лицу вернули нормальный вид. А это оказалось невозможным.
Когда мне казалось, что настал момент разрешить мне есть нормальную пищу, врачи опять повторяли: ничего, кроме куриного пюре, тертой моркови, детских смесей. Только толченое, кашеобразное и размельченное.
Ты то, что ты ешь.
Сестра Кэтрин приносит мне газету, раскрытую на странице «Знакомства», и напряженно следит за тем, как я читаю первое из объявлений. «Привлекательный парень ищет стройную девушку — любительницу приключений. Желает вступить с ней в романтические отношения». Я пробегаю глазами остальные объявления. Все они примерно такого же содержания. М да, никто не делает оговорки, что к ужасно изуродованным девушкам с ежедневно растущими медицинскими счетами их призыв не относится.
Сестра Кэтрин говорит:
— Ты можешь переписываться с мужчинами, которые сидят в тюрьме. Им все равно, как ты выглядишь.
Объяснять ей в письменном виде, что я испытываю в данный момент, мне просто не охота. На это уйдет слишком много времени и сил.
Я хлебаю свой супчик, а сестра Кэтрин зачитывает мне вслух некоторые из объявлений. На ее взгляд, предпочтение стоит отдать поджигателям. Или ворам взломщикам. Или неплательщикам налогов.
Она говорит:
— Вступать в связь с насильником у тебя наверняка нет никакого желания. Эти люди безнадежно испорчены.
Произнеся речь об одиноких мужчинах за решеткой, посаженных за вооруженное ограбление и непредумышленное убийство, она вдруг замолкает и спрашивает, что со мной. Потом берет мою руку и глядит на пластмассовый браслет с именем у меня на запястье, словно разговаривает с ним.
«Эх ты, модель рук! — думаю я со злобной иронией. — Побрякушки, которые ты рекламируешь, так прекрасны, что сама господня невеста не может отвести от них взгляда!»
Сестра Кэтрин спрашивает:
— Что ты чувствуешь? Какая потеха!
Она продолжает:
— Неужели тебе совсем не хочется влюбиться? Фотограф в моей голове говорит:
Покажи мне терпение.
Вспышка.
Покажи мне самообладание.
Вспышка.
Все дело в том, что у меня всего лишь половина лица.
А на ватных тампонах под бинтами, приложенных к моей ране, до сих пор появляются новые, хоть и очень маленькие, пятна крови. Один из докторов — он совершает утренний обход и каждый день проверяет мою повязку — говорит, что рана до сих пор кровоточит.
Я по сей день не могу разговаривать.
Я должна забыть о карьере.
Я питаюсь лишь детскими смесями. И никто никогда больше не посмотрит на меня как на лауреата государственной премии.
Я пишу на листе бумаги:
со мной все в порядке.
все хорошо.
— Ты ведь даже как следует не погоревала, — говорит сестра Кэтрин. — Тебе не помешает хорошенько
поплакать. А потом смириться со своей участью. Ты ведешь себя слишком спокойно. Я пишу:
не смеши меня мое лицо, если я заплачу, вообще расплывется так считает доктор.
Вообще— то я рада. Наконец хоть кто то это заметил. Все это время я сохраняла нечеловеческое спокойствие. Можно сказать, я была самим олицетворением невозмутимости. Я ни на мгновение не поддалась панике. Я видела собственную кровь, и сопли, и то, как осколки моих раскрошившихся зубов ударяются о приборную доску, но в истерику не впадала. Выкидывать подобные номера бессмысленно, если поблизости нет аудитории. Паникерствовать наедине с самим собой все равно что хохотать, закрывшись в пустой комнате. Так может поступить разве что ненормальный.
Как только авария произошла, я сразу поняла, что умру, если не съеду с автострады, не поверну направо и, проехав двенадцать кварталов, не зарулю на парковочную площадку отделения неотложной помощи «Мемориальной больницы Ла Палома».
Я сделала все вышеперечисленное. Потом взяла ключи и сумку, вышла из машины и направилась ко входу. Стеклянные двери разъехались передо мной прежде, чем я успела заметить в них свое отражение. А народ, толпившийся у кабинета врача — тут были и люди со сломанными ногами, и мамаши, качавшие захлебывающихся от крика младенцев, — завидев меня, все они безмолвно расступились.
Потом был морфий внутривенно, малюсенькие операционные ножницы, разрезавшие мое платье. Трусики телесного цвета, которые, по сути дела, всего лишь лоскутик с пришитыми к нему эластичными веревками. Фотографии, сделанные полицией…
Агент сыскной полиции, тот самый, который обследовал мою машину на наличие фрагментов костей и тому подобного, который помнит десятки случаев, когда в катастрофах автомобилистам отрезало голову, однажды вновь приходит ко мне и сообщает, что больше ничего не сможет сделать. В мою машину, оставленную на парковочной площадке, через разбитое стекло залетели птицы. Чайки. Возможно, еще и сороки. Они склевали все, что у детективов называется доказательствами «мягких тканей». А фрагменты костей скорее всего унесли с собой.
— Вам известно, мисс, что эти твари делают с костями? — спрашивает сыщик. — Бьют их о скалы, чтобы получить костный мозг.
Я пишу карандашом на листе бумаги:
ха, ха, ха.

***
Перенесемся в тот момент, когда мои бинты вот вот должны снять. Логопед сказала, что я обязана на коленях благодарить Господа за то, что он оставил невредимым мой язык. Мы сидим в ее кабинете, который наполовину заполнен столом из стали, и она, логопед, объясняет мне, каким образом, не двигая губами, произносят слова чревовещатели. Им важно произвести впечатление, что звуки исходят у них изнутри, поэтому они прижимают язык к нёбу и так разговаривают.
Вместо окна в кабинете логопеда плакат. На нем изображен котенок, заваленный спагетти, а внизу подпись:
Ставь акцент на позитивном.
Логопед говорит, что, если ты не можешь произнести тот или иной звук без помощи губ, замени его похожим звуком. Например, поясняет она, вместо «фэ», говори «хэ». О значении слова, в котором ты производишь эту замену, догадаются по смыслу.
— Я хочу посмотреть новые хотограхии, — говорит логопед.
Я пишу на бумаге:
посмотрите.
— Да нет же, — отвечает она. — Тебе следует попытаться повторить за мной.
В последнее время мое горло постоянно сухое. Сколько бы в него ни вливали жидкости. Покрывшаяся тонкой пленкой поврежденная область вокруг языка жутко чешется.
Логопед повторяет:
— Я хочу посмотреть хотограхии. Я изрекаю:
— Галгхрэ иоиг хихои кдки. Врач отвечает:
— Нет, не так. Ты все делаешь неправильно. Попробуй еще раз.
— Голхих гиои ррр оких? — спрашиваю я. Логопед качает головой:
— Нет, неверно. Она смотрит на часы. Я говорю:
— Гигри риор гиги к гиэл.
— Тебе придется много тренироваться! — восклицает логопед. — Занимайся этим самостоятельно. А сейчас попытайся все же повторить ту фразу, которую произнесла я.
— Крогир хи хкоэир хохеинкх хен, — выдаю я.
Она провозглашает:
— Хорошо! Молодец! Молодец! Вот видишь, все очень просто!
Я пишу карандашом на листе бумаги:
вы меня достали.

***
Перенесемся в тот день, когда с меня сняли бинты.
Я не ожидала ничего подобного, но все работники больницы — старшие врачи, доктора новички, медсестры, вахтеры и даже повара, посчитали, что непременно должны остановиться возле процедурного кабинета и заглянуть вовнутрь. Если я встречалась с кем нибудь из них взглядом, они тут же неестественно улыбались и выпаливали: поздравляю! Приподнятые вверх края их напряженных губ нервно вздрагивали. Пучеглазые! Так я думала о них всех. И вновь и вновь показывала им картонный прямоугольник с надписью:
спасибо.
Потом я убежала к себе. Мне привезли новое хлопчатобумажное летнее платье от Эспри. Сестра Кэтрин до самого ленча занималась при помощи щипцов для завивки моими волосами. В итоге они превратились в залитый глазурью большой торт. Эви принесла кое что из косметики и накрасила мне глаза. Я надела свое модное платье, желая как можно быстрее вспотеть.
За все это лето я ни разу не видела ни одного зеркала. Если они мне и попадались, то я не сознавала, что отражающееся в них — это я. Фотографий, сделанных полицией, мне так и не показали. Наконец сестра Кэтрин и Эви закончили надо мною колдовать.
Я говорю:
— Ге хойл иока хог геохх. Эви отвечает:
— Пожалуйста.
А сестра Кэтрин растерянно произносит:
— Но ведь ты только что поела.
Я прекрасно знаю, что меня не понимает ни единая живая душа. И изрекаю:
— Конг химмер най гии голли. Эви пожимает плечами:
— Да, это твои туфли, но я ношу их аккуратно. Можешь не беспокоиться.
А сестра Кэтрин сообщает:
— Нет, моя дорогая, писем сегодня нет. Но мы напишем заключенным сами. После того, как ты поспишь.
Они уходят. А я остаюсь одна. И… Интересно, насколько безобразно выглядит мое лицо, размышляю я.
Иногда быть изувеченным даже занятно. Для чего людям пирсинг, татуировки, скарификация?
Я веду речь о том, что все это неизменно привлекает внимание.
Первый выход на улицу раскрыл мне глаза на то, чего я лишилась. Все лето я просто отсутствовала. А вечеринки у бассейнов, загорание на пляжах, знакомства с парнями на тачках с откидным верхом — все это продолжало происходить без моего участия. Я поняла, что для меня подобные вещи, равно как пикники, игры в мяч, концерты, превратились в запечатленные на фотопленке картинки. Которые, кстати говоря, еще не стали фотографиями. Эви всегда все откладывает на потом. Уверена, что раньше Дня благодарения снимков мне не видать.
Я выхожу на улицу, и мир встречает меня поразительным многообразием красок. В больнице все белое. Мне кажется, что я никогда раньше не видела такого огромного количества цветов и оттенков. Я направляюсь в супермаркет. Обычное хождение между полок с товаром напоминает мне увлекательную игру, в которую я не играла с раннего детства. Я с наслаждением рассматриваю торговые знаки моих любимых фирм производителей, яркие, красочные. Вот «Фрэнчиз Мастард», «Райс а Рони», вот «Топ Рамен». И все это как будто манит, зовет.
Этикетки такие яркие и выполнены настолько качественно, что невозможно решить, какая из них лучше.
Совокупность красивых предметов — нечто гораздо меньшее, чем если бы все они были отдельными частями.
Все пакетики, банки и пачки составлены в ряд.
Передо мной радуга живописных торговых знаков. Смотреть, по сути дела, не на что.
Что касается людей, я могу видеть только их затылки. Если я поворачиваю голову даже очень быстро, успеваю заметить лишь мелькающее перед моими глазами ухо того или иного покупателя. Многие бормочут что то о Господе.
— О боже! — доносится до меня справа. — Ты это видел?
— Интересно, это маска? — шепчут с другой стороны. — По моему, до Хэллоуина еще далековато.
Люди вокруг меня сосредоточенно читают надписи на ярких этикетках.
Я беру заточенную в ярко желтый полиэтиленовый плен тушку индейки.
Не знаю зачем. У меня нет денег, но я все равно ее беру. Сначала долго копаюсь в морозильном контейнере, перебираю замороженные мясные глыбы, выбираю самую крупную из них и торжествующе поднимаю вверх, как маленький ребенок.
Я иду к кассам, прохожу мимо них, но меня никто не останавливает. Продавщицы и охрана с неуместным усердием читают бульварные газеты, уткнувшись в них носами.
— Геихн ги охо унг, — говорю я. — Ней гуи ихин лгух. Никто не поворачивает в мою сторону головы.
— ХСХ УИК ИХ, — произношу я, как образцовый чревовещатель.
Все молчат. Разговаривает лишь одна из продавщиц — с покупателем, расплачивающимся чеком.
В этот самый момент раздается звонкий детский возглас:
— Посмотри!
Воцаряется гробовая тишина. У меня такое впечатление, что все присутствующие перестают дышать. Ребенок повторяет:
— Посмотри! Посмотри же, мама! Вон туда! Чудовище украло еду!
От смущения все вокруг сокращаются в размерах — втягивают голову в плечи, как будто стоят на костылях. И с еще большим вниманием погружаются в чтение.
Девушка— монстр украла праздничную индейку…
Я стою, вспотевшая, в своем восхитительном платье с начинающей таять запакованной в желтый полиэтилен дохлой птицей в руках. Мое платье почти прозрачное. От холода, исходящего от индейки, у меня напрягаются соски. Прическа, которую мне сделала сестра Кэтрин, похожа на глазированный торт. Никто не смотрит на меня так, как будто я лауреат чего бы то ни было.
Раздается шум звучного шлепка. Чья то рука залепляет ребенку подзатыльник. 

Глава 4

Перенесемся на канадскую границу.
К нам троим, сидящим в машине — взятом напрокат «линкольн тауне». Мы ждем возможности отправиться в дальнейший путь — на юг от Ванкувера, Британской Колумбии, в Соединенные Штаты. Сеньор Ромео сидит за рулем. Бренди — с ним рядом. А я — одна, на заднем сиденье.

— У полицейских есть скрытые микрофоны, — говорит Бренди.
Наш замысел состоит в том, чтобы, перебравшись за границу, направиться прямиком в Сиэтл. Там полно ночных клубов и дискотек. Многие из девочек и мальчиков, которые посещают подобные заведения, выстроятся в очередь, чтобы раскупить то, чем набиты кармашки моей сумки.
Нам следует соблюдать крайнюю осторожность. По обе стороны от границы — полицейские микрофоны. Они и с канадской стороны, и со стороны США. При помощи аппаратуры копы прослушивают, о чем разговаривают люди, ожидающие разрешения на выезд. У любого из нас могут оказаться кубинские сигары. Свежие фрукты. Бриллианты. Заразные заболевания. Наркотики. За милю до подъезда к границе Бренди велела нам помалкивать. Мы стоим в очереди и молчим.
Бренди разматывает парчовый шарф со своей прически. Он кажется бесконечным.
Бренди расправляет волосы и накрывает шарфом плечи и свой убийственный бюст. В уши она вдевает простенькие золотые кольца, а жемчуг на шее заменяет тонкой цепочкой с крестиком. В этот момент до нас доходит очередь, и мы предстаем перед окошком офицера пограничной охраны.
Офицер в синей форме с золотым знаком на груди в зеркальных солнцезащитных очках смотрит в компьютер и задает нам вопрос о гражданской принадлежности.
— Сэр, — протягивает Бренди. Ее новый голос неслыханно мил и мягок. — Сэр, мы граждане Соединенных Штатов Америки, страны, которую называли величайшей в мире до тех пор, пока ее не заполонили гомосексуалисты и распространители детской порнографии…
— Ваши имена? — спрашивает офицер.
Бренди склоняется к Альфе и смотрит через раскрытое окно в глаза пограничнику.
— Мой муж, — говорит она, — человек честный и непорочный.
— Назовите мне, пожалуйста, ваши имена, — настаивает офицер.
Он смотрит на номерной знак нашей машины, потом на монитор компьютера. Ему не составляет труда тут же узнать, что автомобиль, в котором мы сидим, взят напрокат в Биллингсе, штат Монтана, три недели назад. Возможно, ему уже известно, кто мы такие — три придурка, ворующие наркотики в богатых домах, выставленных на продажу. Не исключено, что в данный момент информация о нас высвечивается на мониторе его компьютера. А может, и нет.
— Я замужем, — почти выкрикивает Бренди, жаждущая обратить на себя внимание офицера. — Я супруга многоуважаемого Скутера Александра, — говорит она, облокотившись на колено Альфы,
— А это… — Бренди улыбается и проводит пальцем невидимую линию от своих губ к Альфе. — Это мой зять, Сет Томас.
Крупная кисть указывает на меня на заднем сиденье.
— А там моя дочь, Бубба Джоан.
Бренди без предупреждения изменяет наши судьбы. Иногда это действует мне на нервы. Порой нам приходится по два раза в день привыкать к своей новой роли. К новым именам. Новым родственным отношениям. Новым физическим или умственным недостаткам.
Трудно вспомнить, кем я была в самом начале нашего пути.
Наверняка похожие отвратительные ощущения переживает постоянно видоизменяющийся вирус СПИДа.
— Сэр? — Офицер обращается с Сету, бывшему Альфе Ромео, бывшему Чейзу Манхэттену, бывшему Нэшу Рэмблеру, бывшему Уэллсу Фарбо, бывшему Эберхарду Фаберу. — Сэр, вы везете в США какие нибудь покупки?
Я легонько ударяю ногой по нижней части сиденья своего нового супруга.
С одной стороны от нашего автомобиля — равнина из грязи, оставленная отливом. Небольшие волны движутся по направлению к нам. С другой стороны — цветочные клумбы с желтыми и красными бегониями.
— Только не говорите, что никогда не видели наших передач! — восклицает Бренди. — Они называются «Исцеление христианством». — Она играет пальцами с маленьким крестиком, который висит у нее на шее. — Если вы смотрели хотя бы одно наше шоу, то должны помнить: Господь в своей мудрости посчитал нужным сделать моего зятя немым. Сет не может разговаривать.
Офицер несколько раз ударяет по клавишам. То, что он напечатал, вполне может быть словом «ПРЕСТУПНИКИ». Или «НАРКОТИКИ». Или «ПОЙМАНЫ». Или это «КОНТРАБАНДА», или «АРЕСТ».
— Ни звука, — шепчет Бренди едва уловимо прямо в ухо Сету. — Если пикнешь, в Сиэтле я сделаю тебя Харвеем Уолбангером.
Офицер пограничной охраны заявляет:
— Чтобы позволить вам выехать за пределы Канады, я должен проверить ваши паспорта. Будьте любезны.
Бренди картинно облизывает губы. Ее глаза сияют загадочным блеском. Шарф неожиданно сползает с ее плеч, открывая взору шикарный полуобнаженный бюст.
Бренди смотрит на офицера и произносит:
— Одну минуточку.
Окно Сета бесшумно закрывается. Бренди откидывается на спинку сиденья, делает глубокий вдох и выдох.
— Не поддаваться панике! — тихо приказывает она, достает губную помаду, целует зеркало заднего вида и принимается красить свои большие губы. Ее слегка трясет, и ей приходится придерживать руку с помадой другой рукой.
— Мы выберемся отсюда, — говорит она. — Но для этого мне понадобится презерватив и освежитель дыхания. Бубба Джоан, будь умницей, дай маме «эстрадерм».
Сет протягивает ей презерватив и мятный освежитель дыхания.
— Интересно, сколько времени потребуется, чтобы недельный запас девичьего сока проник в задницу этого кретина? — произносит Бренди и закрывает помаду.
Я даю ей эстрагеновый пластырь. 

Глава 5

Вернемся в тот день, когда мы с Эви стоим среди толпы зевак у универмага «У Брумбаха» и глазеем на чью то собаку, задравшую лапу возле репродукции «Воскресения Христова». Сделав свои дела, пес усаживается на землю, раздвигает задние лапы и принимается лизать мешковатую вонючую задницу. Эви легонько ударяет меня локтем в бок. Народ хлопает в ладоши и бросает монеты.

Мы заходим в магазин, начинаем рассматривать губные помады, пробуем некоторые из них, проводя по обратной стороне ладони.
— Интересно, почему собаки себя лижут? — спрашиваю я.
— Просто потому, что они могут… — говорит Эви. — Потому что они не такие, как люди.
В этот день мы восемь часов убили на учебу в школе фотомоделей.
Чтобы набрать проходной балл при поступлении, Эви, как обычно, прибегла к одной из своих многочисленных хитростей.
Эви красит губы помадой таких оттенков, какие видишь у основания пениса в порнофильмах. А теней на
верхнее веко накладывает столько, что походит на подопытное животное системы изучения инфраструктуры рынка. От того количества лака, которое она выбрызгивает на волосы, в озоновом слое над Академией модельного искусства Тейлор Роббертс образовалась дыра.
Это было до моей аварии. Тогда мне казалось, что жизнь прекрасна.
На девятом этаже универмага «У Брумбаха», где мы бродим после занятий, продают мебель. Вдоль стен здесь тянется ряд демонстрационных комнат: спален, столовых, гостиных, библиотек, детских, общих, вещевых, домашних офисов, кабинетов.
У всех у них нет одной стены. Этой стороной они повернуты в центр этажа. Со вкусом обставленные, идеально чистые, с покрытыми коврами полами, эти комнаты освещены несколькими лампами, а мебель в них современная и удобная. Из скрытых от глаз покупателя динамиков раздается белый шум.
По затемненным линолеумным проходам движутся люди. Проходы эти отделяют комнаты от залитых прожекторным светом островков с наборами мебели в центре этажа. Диваны и кресла стоят на разной формы коврах. Их окружают искусственные растения. Умиротворенные мирки, средоточие света и красок в кишащей незнакомыми друг другу людьми темноте.
— Это напоминает мне звуковой киносъемочный павильон, — говорит Эви. — Все готово для съемки очередного эпизода. Студийная аудитория уже смотрит на тебя из темноты.
Покупатели проходят мимо, а мы с Эви растягиваемся на кровати с розовым балдахином и звоним по мо
бильному, чтобы узнать предсказания астрологов. Мы уютно устраиваемся на обитой твидом диванной секции, жуем попкорн и смотрим всякую чепуху по телевизору, установленному напротив. Эви поднимает край футболки и показывает мне еще одно колечко в пупке. Оттягивает низ проймы, и я вижу имплантационные шрамы на ее теле.
— Мне так скучно у себя дома, — говорит Эви. — А когда на меня никто не смотрит, мне кажется, я не настоящая. Ненавижу это ощущение!
Она восклицает:
— Я слоняюсь по «Брумбаху» вовсе не потому, что мечтаю об уединении!
Дома, в моей квартире Манус со своими журналами. С порнографическими журналами для геев, которые он покупает якобы для работы. Каждое утро за завтраком Манус показывает мне красочные фотографии парней, сосущих собственный член. Руками они обхватывают согнутые в коленях ноги, а шею максимально вытягивают вниз, как журавли. Каждый из них потерян в своем маленьком замкнутом кругу. Можно поспорить, что все мужчины в мире хоть раз в жизни да пробовали проделать подобное.
Манус говорит:
— Вот что нравится нормальному парню. Покажи мне романтику.
Вспышка.
Покажи мне самоотречение.
Каждый свернувшийся в петлю мужчина очень пластичен и имеет приличных размеров член, поэтому ему больше никто в мире не нужен.
Манус указывает на фотографии румяным тостом и заявляет.
— Этим парням нет нужды смиряться с опостылевшими отношениями и нервничать по поводу проблем на работе.
Манус откусывает кусок тоста и, пережевывая его, рассматривает журналы.
— Так можно жить до самой смерти, — заключает он, ковыряясь вилкой в белке яичницы на тарелке.
После завтрака я отправляюсь в центр города в Академию модельного искусства Тейлор Роббертс и занимаюсь самосовершенствованием. Потом собака лижет свою задницу. Эви показывает мне следы членовредительства. Мы рассматриваем ее пупок. У Эви дома никого нет. Есть куча родительских денег. Когда мы впервые ехали с ней в «Брумбах» на городском автобусе, она расплатилась с водителем кредитной карточкой и попросила, чтобы ей дали место у окна. А еще очень переживала, что вес ее ручной клади превышает допустимую норму, и порывалась заплатить за нее.
Не знаю, что хуже — жить одной, как Эви, или вместе с Манусом.
В «Брумбахе» мы с Эви обычно дремлем в одной из дюжины великолепных спален. Или усаживаемся на обитые ситцем клубные стулья, засовываем ватные шарики между пальцев ног и красим ногти. Потом занимаемся по учебникам, выданным в школе Тейлор Роббертс, за длинным полированным обеденным столом.
— Эти комнаты напоминают мне воспроизведение естественной среды обитания в зоопарке, — говорит Эви. — Полярный лед из бетона, влажные джунгли из сварных труб с пульверизаторами. Не находишь?
Каждый день после обеда мы с Эви играем главные роли в нашей личной неестественной среде обитания. Продавщиц в это время обычно не бывает — они ускользают в мужскую уборную и занимаются там с кем нибудь сексом. А мы устраиваем дневной спектакль, привлекая к себе внимание всех покупателей.
Все, что я усвоила на занятиях в школе Тейлор Роббертс, так это то, что при ходьбе таз должен играть ведущую роль. А плечи следует держать расправленными.
Когда рекламируешь какой то товар, необходимо провести к нему невидимую зрительную линию. Например, если это тостер, нарисуй воздушную прямую, которая соединила бы с ним твою улыбку. Если это плита, проведи к ней черту от своей груди. Рекламируя новую машину, свяжи ее незримой нитью с низом живота. Все эти трюки сводятся к единственному — к принуждению людей излишне остро реагировать на какие нибудь рисовые пирожные или новые туфли.
Мы пьем диетическую колу на розовой кровати в универсальном магазине «У Брумбаха». Или сидим у туалетного столика и пытаемся при помощи корректирующих карандашей изменить форму своих лиц. Из темноты на нас пялят глаза люди. Мы видим только их очертания. Время от времени яркие огни ламп отражаются в стеклах чьих то очков. Малейшее наше движение, каждый жест, каждое слово разжигает интерес окружающих. Это доставляет нам немалое удовольствие.
— Здесь так спокойно и безопасно, — протяжно произносит Эви, проводя рукой по розовому сатину стеганого одеяла, взбивая подушки. — И кажется, что ничего плохого никогда не произойдет. В академии все совсем по другому. Или дома.
Абсолютно незнакомые нам люди в пиджаках стоят в линолеумном проходе и наблюдают за нами. Это походит на телевизионные ток шоу, где так легко быть откровенным в присутствии целой студии народа. Можно болтать что угодно, главное, чтобы тебя слушали.
— Эви, дорогая, — говорю я. — Многие в нашем классе — гораздо хуже нас с тобой. Вот только знай меру, когда накладываешь румяна.
Мы поворачиваемся к зеркалу и смотрим на свои отражения. За нашими спинами тройной ряд наблюдающих из темноты.
— Возьми вот. — Я подаю Эви маленький спонж. — Растушуй.
И Эви начинает плакать. Когда на тебя смотрит толпа зрителей, эмоции накалены до предела. Все заканчивается приступом смеха или слезами, чего то среднего не бывает. Бедные тигры в зоопарке! На них постоянно глазеют. Вся их жизнь — большая опера!
— Понимаешь, я перебарщиваю с румянами не просто из желания быть блистательной топ моделью, — говорит Эви. — Все дело в том, что мне жутко не хочется стареть. Когда я думаю о том, что с каждым днем становлюсь старше, на душе делается невыносимо гадко.
Эви с трудом сдерживает слезы, сжимает в руке маленький спонж и продолжает:
— Когда я была ребенком, мои родители хотели, чтобы вместо меня у них рос мальчик. Я чувствовала себя отвратительно!
Иногда мы приходим сюда на высоких каблуках и разыгрываем драку — притворяемся, что с наслаждением лупим друг друга по губам, как будто из за парня, которого обе хотим. А бывают и такие дни, когда в присутствии ротозеев и я, и Эви признаемся, что мы вампиры.
— Да, — говорю я. — Мои родители тоже когда то надо мной издевались.
Интерес толпы должен поддерживаться постоянно. Эви проводит рукой по волосам.
— Кстати, я проколола гребешок, расположенный между анальным отверстием и нижним краем влагалища, — сообщает она.
Я плюхаюсь на кровать — перемещаюсь в центр сцены, — обнимаю подушку, поднимаю голову и смотрю в потолок.
— Не то чтобы предки били меня или заставляли пить кровь, как делают сатанисты, — вещаю я. — Просто они больше любили моего брата, потому что он был изуродован.
Эви тоже перемещается в центр комнаты. Она останавливается у торшера в стиле первых переселенцев и возвышается надо мной, словно фонарный столб.
— У тебя был изуродованный брат?
Кто— то из зрителей закашливается. Свет ламп отражается от чьих то наручных часов.
— Да, мой братец был ужасно изувечен. Но все закончилось благополучно, — отвечаю я. — Он мертв.
С неподдельной напряженностью в голосе Эви продолжает расспрашивать:
— О каких именно увечьях ты говоришь? У тебя есть еще братья или сестры? Это был твой младший или старший брат?
Я вскакиваю с кровати и вскидываю голову:
— Нет! Хватит! Это слишком больно.
— Я действительно хочу знать, — отвечает Эви.
— Он был на год старше меня. Его лицо искалечило во время взрыва баллона с лаком для волос. После этого мои предки совершенно позабыли о том, что у них есть еще и второй ребенок.
Я устремляю взгляд на бутафорскую подушку и с чувством договариваю:
— Поэтому я лезла из кожи вон, пытаясь вновь завоевать их любовь.
Эви смотрит в пустоту и бормочет:
— Черт знает что! Черт знает что!
Ее игра так натуральна, так бесподобна, что я остаюсь в тени.
— Да, — медленно произношу я. — Ему и пальцем не приходилось шевелить. У него было уродство — ожоги и шрамы, поэтому и все внимание уделялось ему.
Эви подходит ко мне почти вплотную и спрашивает:
— И что же с ним случилось потом, с твоим изувеченным братом? Тебе известно?
— Он умер, — протягиваю я и поворачиваюсь лицом к аудитории. — Умер от СПИДа.
Эви не унимается:
— Откуда ты это знаешь? Я вспыхиваю:
— Эви!
— Нет, правда, — настаивает Эви. — Почему твоего брата уже нет?
— СПИД — это тебе не шуточки! — отвечаю я. Эви заявляет:
— Твоя история больше похожа на выдумку!
Вот как запросто ситуация может выйти из под контроля. Я вижу, что Эви чувствует желание публики получить настоящую драму и просто на ходу придумывает, как реагировать на мои реплики.
— Ты видела его, своего брата, — спрашивает она, — ты видела, как он умирал? Или мертвого? Смотрела на него в гробу под звуки траурной музыки? Ты держала в руках свидетельство, подтверждающее факт его смерти?
Люди наблюдают за нами, затаив дыхание.
— Да, — отвечаю я. — Естественно.
Теперь я начала лгать и могу на чем нибудь попасться.
— Значит, ты видела его мертвым? — повторяет вопрос Эви.
Зрители не сводят с нас глаз.
— Абсолютно мертвым. Эви спрашивает:
— Где?
— Вспоминать это слишком больно, — говорю я и отхожу к стене, смежной с гостиной.
Эви следует за мной.
— Так где же ты его видела? Люди продолжают следить за нами.
— В хосписе, — отвечаю я.
— В каком хосписе?
Я перехожу в гостиную, потом в другую, потом в следующую спальню, в кабинет, в домашний офис, а Эви неотступно шагает за мной. Перемещается вслед за нами и аудитория.
— Знаешь ведь, как это бывает, — говорю я. — Если парня гомосексуалиста не видишь достаточно долго, можешь догадаться, что его история закончилась плачевно.
Эви смотрит на меня в упор:
— Итак, ты не уверена в том, что он мертв?
Мы пробегаем через очередную спальню, столовую, детскую, и я вскрикиваю:
— Речь идет о СПИДе, Эви! Это синоним безнадежности.
Эви резко останавливается и спрашивает:
— Почему?
Я чувствую, как с сотни различных сторон публика уходит от меня прочь.
А я действительно, действительно, действительно желаю, чтобы мой брат был мертвым. И родители хотят того же. Потому что так легче. В этом случае я — единственный ребенок. Пришел мой черед, черт подери. Мой.
Толпа покупателей рассеивается, оставляя нас наедине друг с другом в безопасности магазинных комнат. А Бог продолжает за нами наблюдать. Он готов покарать нас, если мы перегнем палку.
— А почему все это имеет для тебя такое значение? — спрашиваю я.
Эви разворачивается и идет прочь.
— Просто так.
Она замкнута в свое маленькое кольцо. И готова лизать свою задницу.
— Просто так. Забудь о том, что только что произошло. 

Глава 6

На планете Бренди Александр управлением занимается детально разработанная система богов и богинь. Некоторые из них — зло. Кто то — само воплощение добра. Это, например, Мэрилин Монро. А еще Нэнси Рейган и Валлис Ворфилд Симпсон[Валлис Ворфилд Симпсон — супруга бывшего английского короля Эдуарда VIII, который в 1936 г. отрекся от престола]. Некоторые из богов и богинь мертвы. Другие живы.

Многие из них — пластические хирурги.
Система не стоит на месте. Боги и богини появляются и исчезают и по причине изменения статуса перемещаются с одного места на другое.
Авраам Линкольн на небесах. Он преображает нашу машину в плавающий пузырь из воздуха, пахнущего новеньким автомобилем: мы едем ровно и гладко, как в красивой рекламе. Марлен Дитрих, по словам Бренди, в последние дни в ответе за погоду. Сейчас осень, осень нашей тоски.
Мы в синем гробовом нутре взятого напрокат «линкольн тауна». Мчим под свинцовыми тучами по Интер стейт 5. За рулем Сет. Мы всегда так сидим — Бренди с ним рядом, спереди, а я сзади. Три часа живописного великолепия между Ванкувером и Сиэтлом — вот что нас окружает. Асфальт и внутреннее сгорание продвигают наш «линкольн таун» вперед, на юг.
Путешествуя подобным образом, можно многое повидать. Окна нашей машины постоянно закрыты, поэтому на планете Бренди Александр царит атмосфера теплой, спокойной, тихой синевы. Температура — семьдесят градусов по Фаренгейту. Внешний мир из деревьев и скал завивается и скручивается, — потому что мы смотрим на него сквозь изогнутые стекла. Мы — государство сателлит. Мы — маленький мир Бренди Александр и летим по шоссе мимо всего, что его окружает.
Ведя машину вперед и вперед, Сет спрашивает:
— Вы не пробовали рассматривать жизнь как подобие телевидения?
У нас есть железное правило: когда Сет за рулем, радио выключено. И лишь потому, что, услышь наш водитель песню Дайан Уорвик [Дайан Уорвик — американская певица, звезда 60 х, тетя Уитни Хьюстон], он сразу начинает горько плакать. Из его глаз катятся эстиниловые слезы, а грудь разрывается от рыданий проверы. А если Дайан Уорвик поет «Берт Бакара», нам грозит наибольшая опасность — быть мгновенно перевернутыми вверх ногами или расплющенными в столкновении с встречным автомобилем.
Плач Сета, то, как искажаются точеные черты его лица и оно становится похожим на печеное яблоко, то, как он начинает щупать собственный сосок, раскрывает рот и закатывает глаза, — все это действие гормонов. Вместе с диетической колой он выпивает конъюгированные эстрогены, премарин, эстрадиол, микрофоллин. Конечно, столь большая дневная доза опасна для печени. Быть может, печень у него уже повреждена. Не исключено, что он болен раком или в его крови сгустки. В медицине это называется тромбоз.
Но мне интересно за ним наблюдать. Это весьма и весьма занятно. У Сета постепенно растет грудь. Его уверенная, твердая походка, действовавшая на женщин как магнит, отяжелела. Обходиться без дневного сна он уже не может. Все это просто потрясающе. А его смерть даст мне возможность перейти к изучению других важных для меня вещей.
Ведя машину вперед и вперед, Сет спрашивает:
— Вам не кажется, что телевидение в некотором смысле делает нас Богом?
Интересный поворот в самоанализе. Щетина на подбородке Сета посветлела. Наверное, антиандрогены сдерживают выработку тестостерона в его организме. Но ему на это наплевать. И на то, что теперь он постоянно пребывает в мрачном расположении духа. Я вижу в зеркале заднего вида лицо Сета. Выкатившаяся из одного его глаза слезинка ползет вниз по щеке.
— Неужели я единственный, кого волнуют подобные вещи? — вопрошает он. — Неужели только я из присутствующих в этой машине в состоянии правильно воспринимать окружающее?
Бренди сидит невозмутимо, уставившись в книгу в мягкой обложке. Большую часть времени она читает брошюру о пластической хирургии, в которой рассказывают в основном об операциях на влагалище. Страницы в этой книжке глянцевые и много картинок. На картинках красочно изображено все, о чем идет речь в брошюре, например, то, как должен быть выровнен мочеиспускательный канал для хорошей проходимости мочи. Или то, как выглядит клитор первоклассного качества. Бренди каждый день просматривает свою книгу. Все, что показано в ней, тебе с удовольствием сделают за каких то двадцать тысяч долларов.

***
Вернемся на три недели назад. В большой дом в Спокане, в Вашингтоне. Это был настоящий гранитный замок в Саут Хиллз. Из огромных окон его главной ванной комнаты можно увидеть весь Спокан. Я высыпала перкодан из коричневой бутылочки в карман в моей сумке, специально предназначенный для перкодана. Бренди Александр, она рылась в шкафу под раковиной в поисках новой пилочки для ногтей. Вместо пилочки ей в руки попалась эта книга в мягкой обложке.
Теперь все боги и богини затенены новым идолом.

***
Перенесемся в тот момент, когда Сет смотрит на мою грудь, отражающуюся в зеркале заднего вида.
— Телевидение на самом деле делает человека Богом, — говорит он.
Покажи мне терпение.
Вспышка.
Покажи мне понимание.
Вспышка.
Даже после нескольких недель, проведенных вместе. в пути, Сет все еще не решается встретиться со мной взглядом, постоянно прячет от меня свои великолепные, ранимые голубые глаза. А вот его новая плаксивая интроспекция не вызывает в нем ни опасений, ни тревог. Сету нет дела даже до того, что теперь внутренние уголки его век распухли и что контактные линзы выскакивают у него из глаз. Скорее всего изменения вызваны конъюгированными эстрогенами. Каждое утро Сет добавляет их в апельсиновый сок. Но все это его не заботит.
А не заботит потому, что в обед вместе с охлажденным чаем он выпивает андрокур. Но это навсегда останется для него секретом. Я действую крайне осторожно.
Бренди Александр, ее королевское величество, все еще читает книгу в мягкой обложке, положив ногу в нейлоновом чулке на приборную панель.
— Когда смотришь телевизор, можешь выбирать, к кому заходить в гости, — говорит Сет, обращаясь ко мне. — Все каналы показывают тебе чью то жизнь, и практически каждый час эта жизнь сменяется другой. Все — как на видеосайтах в Интернете. Тебе позволено наблюдать хоть за целым миром, и о твоем вторжении никто никогда не узнает.
Бренди читает свою книгу уже целых три недели.
— Телевидение позволяет тебе шпионить за людьми, даже когда они занимаются сексом, — продолжает Сет. — Понимаешь, какой это несет в себе смысл?
Возможно, думаю я. Все это вполне понятно, особенно если сидишь на пятисотмиллиграммовом измельченном прогестероне.
На протяжении нескольких минут я смотрю в окно. Мимо нас пролетают высокие башни гор, потухшие вулканы. Картины вечной природы. Сырье в первозданном виде. Неочищенное. Необработанное. Я вижу реки, к улучшению которых человек еще не приступал. Рассыпающиеся скалы. Грязь. Растущие в придорожной пыли растения.
— Если верить в то, что у каждого из нас есть свобода выбора, тогда Бог не в состоянии нами управлять, — говорит Сет. Он убирает руки с руля и для пущей убедительности размахивает ими в воздухе. — А если Бог не может нами управлять, значит, все, что ему остается, так это просто наблюдать и переключать каналы, когда становится скучно.
Где— то на небесах мы живем на видеосайтах Интернета, а Всевышний заходит то на одну, то на другую страничку.
Золотые туфли ногодержатели Бренди валяются на полу. Бренди облизывает указательный палец и медленно переворачивает страницу.
Мимо проносятся древние петроглифы и тростниковые заросли.
— Я просто думаю, — говорит Сет, — что телевидение делает нас Богом. А все мы, возможно, не что иное, как телевидение Бога.
Вдоль песчаного выступа бредут какие то зверюги — американские лоси или что то вроде этого.
— Или телевидение Санта Клауса, — наконец реагирует на слова Сета Бренди, не отрывая взгляда от книги. — Санта Клаус видит все.
— Санта Клаус — всего лишь выдумка, — отвечает Сет. — Он — вымышленное подобие Бога. Санта Клаус не существует.

***
Перенесемся в день хищения наркотиков в Спокане, штат Вашингтон. Бренди Александр плюхнулась на кровать в спальне хозяев и тут же принялась читать найденную книгу. А я взяла тридцать две таблетки нембутала. Тридцать две таблетки нембутала переместились из своей бутылки ко мне в сумку. Я никогда не ем то, что рекламируют по телевидению.
Бренди продолжала читать. Я перепробовала все помады, какие нашла, на тыльной части руки.
Бренди все лежала, уставившись в книгу, на кровати с водяным матрасом, заваленной кружевными подушками.
Я положила в сумку несколько таблеток просроченного эстрадиола и половину графитового стержня. Снизу послышался голос риелтора:
— Все в порядке?

***
Перенесемся на Интерстейт 5. Мы проезжаем мимо рекламного щита:
ОТЛИЧНАЯ ЕДА И СЕМЕЙНЫЕ ЦЕНЫ ЖДУТ ВАС В КАФЕ КАРВЕРА "ОСТАНОВИСЬ И ПОДКРЕПИСЬ

***
Вернемся в Спокан, где нет ни темной голубики, ни розоватой ржавчины, ни баклажанных грез.
Он вроде бы не хотел нас торопить, риелтор, что кричал нам снизу, но зачем ему понадобилось кричать? Разве мы кого то о чем нибудь просили?
Я выглянула из ванной в спальню, где на кровати с водяным матрасом, покрытой белым пуховым одеялом, кружевом и подушками лежала Бренди Александр с книгой в руках. Она была так увлечена чтением, что казалось, перестала дышать.
О, сиреневый атлас, украшенный рисовыми зернышками жемчуга.
О, янтарный кашемир, отделанный пухом марабу.
О, блестящее норковое болеро.
Нам следовало спускаться вниз.
Бренди, лежа на спине, вцепилась в раскрытую книгу обеими руками и прижала ее к своим убийственным сиськам. По изменившемуся цвету ее нарумяненного розовато ржавыми румянами лица, обрамленного рыжими волосами и кружевными подушками, и по безумному выражению баклажанных глаз было видно, что с дозой она явно переборщила.
Единственное, что мне хотелось знать в то мгновение, так это чего наглоталось ее королевское величество.
С обложки брошюры на меня смотрела светловолосая красотка. Худая, как макаронина спагетти. С милой улыбкой на губах. Ее прическа — запечатленный на пленке ураган, налетевший с запада. Ураган, сфотографированный с искусственного спутника.
Эта красотка была настоящей греческой богиней с густыми длиннющими ресницами и ярко подведенными контуром глазами, такой, как Бетти и Вероника и остальные девчонки Арчи с Ривердейл Хай. Ее руки и шею обвивали жемчуга. Тут и там на богине поблескивали какие то другие камни, скорее всего бриллианты.
На обложке красовалась надпись: Мисс Рона.
Своими золотыми туфлями Бренди Александр перепачкала белоснежное одеяло.
— По моему, я только что узнала, кто есть настоящий Бог! — воскликнула она.
Буквально через десять секунд в спальне появился риелтор.

***
Вернемся к нескончаемым прелестям природы, проплывающим мимо нас: зайцам, белкам, спадающим стремительными потоками вниз водопадам. К сусликам, роющим секретные подземные ходы. К гнездящимся на деревьях птицам.
— Принцесса Б. А. — это Бог, — сообщает Сет, глядя на мое отражение в зеркале заднего вида.

***
Перенесемся к кричащему риелтору, поспешно поднимающемуся по лестнице. Хозяева гранитного замка уже подъезжают к парадному входу.
Бренди Александр, с расширенными зрачками, едва дышит от волнения.
— Рона Барретт, — произносит она. — Рона Барретт — мое новое сверхсущество.

***
Перенесемся в мчащийся по шоссе «линкольн таун».
— Рона Барретт — Бог, — говорит Бренди.
Окружающий нас мир нещадно истребляется. Эрозией и насекомыми, не говоря уже о человеке. Все разлагается, с твоей помощью и без нее.
Я проверяю, достаточно ли в моей сумке спиронолактона для Сета.
Мы проезжаем мимо очередного рекламного щита:
ОТМЕННЫЕ ЛАКОМСТВА ИЗ ОТРУБЕЙ — ОТПРАВЬ В СВОЙ РОТ НАСТОЯЩУЮ ВКУСНЯТИНУ
— В этой книге автобиографии, — заявляет Бренди Александр, — в «Мисс Роне», опубликованной в 1974 году «Бентам букс» при содействии «Нэш паблишинг корпорэйшн», расположенной на бульваре Сансет в Лос Анджелесе, штат Калифорния… — Бренди вдыхает пахнущий новым автомобилем воздух, …и охраняемой авторским правом, в своей книге мисс Рона рассказывает о том, как она, будучи маленькой еврейской девушкой толстушкой, страдающей странным заболеванием мышц, в один прекрасный день начинает совершенно новую жизнь.
Бренди говорит:
— Эта маленькая пухлая брюнетка вдруг превращается в суперпопулярную роскошную блондинку, и потом знаменитый секс символ умоляет позволить ему ввести в нее член хотя бы на пару сантиметров.
Ни у одного из нас больше нет родного языка. Мы проезжаем мимо следующего рекламного щита:
НОВЫЙ СОРТ МОРОЖЕНОГО С СИРОПОМ! МОРОЖЕНОЕ ТУТЕРА — ТЫ ЗАВИЗЖИШЬ ОТ УДОВОЛЬСТВИЯ!
— Сколько испытаний выпало на долю этой женщины! — восклицает Бренди. — Вот здесь, например, на странице сто двадцать пятой, она чуть не захлебнулась собственной кровью. Тогда ей только только сделали операцию на носу. За рассказы, которые Рона пишет, ей платят всего по пятьдесят баксов, но она сумела накопить тысячу долларов на эту операцию. Случилось первое в ее жизни чудо! И вот Рона лежит в больнице, ее нос переделан, а голова обмотана бинтами, как у мумии. К ней приходит подруга и рассказывает, что в Голливуде болтают, будто она лесбиянка. Мисс Рона — лесбиянка! Естественно, это чья то выдумка. Эта женщина — богиня! Рона начинает кричать, кричать, кричать, и у нее в горле лопается артерия.
— Аллилуйя, — произносит Сет, опять умываясь слезами.
— А здесь, — Бренди облизывает подушечку указательного пальца и перелистывает несколько страниц, — на странице двести двадцать два, Рону опять оставляет ее друг, одиннадцатилетний мерзавец. На протяжении нескольких недель ее мучает кашель, она выпивает горсть таблеток и отключается. Ее находят в полукоматозном состоянии, и надежды на спасение практически нет. Врач «скорой помощи»…
— Слава богу! — прерывает Сет.
Мимо нас проплывают деревья. Они растут там, где им хочется.
— Сет, милый, — говорит Бренди, — не перебивай меня. Врач «скорой помощи» уверен, что Рона скончается по пути в больницу.
Тучи, состоящие из водных испарений, висят наверху, то есть на небе.
Бренди поворачивает к Сету голову:
— Сет?
Сет отвечает:
— Аллилуйя!
Дикие маргаритки и индейские кисточки, проплывающие мимо, — это тоже гениталии, но гениталии другой формы жизни.
— В прологе к книге «Мисс Рона», изданной в 1974 году, — говорит Бренди, — Рона Барретт — в девять лет у нее уже были здоровые сиськи, и ей хотелось отрезать их ножницами, — так вот, в прологе Рона рассказывает, что она похожа на животное со вскрытым телом. С выставленными на всеобщее обозрение органами, печенью и толстой кишкой, полными жизненной энергии, блестящими, находящимися в движении. Все яркое, влажное, пульсирующее. Она говорит, что может подождать, пока кто нибудь не зашьет ее тело, но уверена: этого никто не пожелает делать. Поэтому ей необходимо взять иглу и нитку и самой приниматься за работу.
— Какой кошмар! — морщится Сет.
— Мисс Рона никогда не употребляет слова «кошмар», — отвечает Бренди. — Мисс Рона убеждена, что существует единственный путь к обретению настоящего счастья — пойти на риск быть полностью раскрытым.
Маленькие местные пичуги — пучки пуха и перьев — самозабвенно ищут пропитание, а найдя, клюют его своими ороговелыми ртами.
Бренди поворачивает к себе зеркало заднего вида до тех пор, пока в нем не появляется мое отражение.
— Бубба Джоан, дорогуша?
Местные птахи сооружают свои дома из того, что находят в окрестных местах. Их гнезда — нагромождение палочек и листьев.
— Бубба Джоан, — обращается ко мне Бренди Александр. — Почему ты не хочешь пооткровенничать с нами? Откройся, расскажи нам что нибудь.
Сет говорит:
— Помнишь, как однажды в Мизуле, когда принцесса чрезмерно с нами разоткровенничалась, она наелась суппозиториев «небалино» прямо в золотой фольге, решив, что это миндальные конфеты? А тебя когда нибудь увозили в больницу в бессознательном состоянии?
Кроны елей образуют еловые купола. Белки и другие млекопитающие животные весь день заняты тем, что ищут, с кем бы спариться. Или рожают детенышей. Или пожирают их.
Бренди поворачивается к Сету:
— Сет, дорогой?
— Что, мама?
То, что внешне выглядит как булимия, всего лишь навсего кормление лысой орлицей своих птенцов. Бренди спрашивает:
— Зачем это нужно, пытаться соблазнить любое живое существо, которое встречается тебе на пути?
Еще один рекламный щит:
СДЕЛАЙ ОСТАНОВКУ «У НАББИ»! ОТВЕДАЙ АППЕТИТНЫЕ И АРОМАТНЫЕ ЦЫПЛЯЧЬИ КРЫЛЫШКИ!
Еще один:
«ДЭАРИ БАЙТ» — ЖЕВАТЕЛЬНАЯ РЕЗИНКА С АРОМАТОМ НЕЖИРНОЙ ПРЕЛЕСТИ ИСТИННОГО СЫРА
Сет хихикает. Сет краснеет и принимается накручивать на палец прядь собственных волос. Он говорит:
— Тебя послушать так можно подумать, я сексуально озабоченный!
О боже! Когда я рядом с ним, мне кажется, я — мужик в юбке.
— Мальчик мой! — отвечает Бренди. — Ты наверняка не помнишь и половины своих сексуальных партнеров. Вот бы еще и мне о них забыть!
Сет смотрит на мою грудь в зеркале и заявляет:
— Обычно мы спрашиваем у людей о том, как они провели выходные, лишь с единственной целью — получить возможность рассказать о собственном уик энде.
Я размышляю. Еще несколько дней, и измельченный прогестерон доведет Сета до такого состояния, что его глаза вылезут из орбит. Я постоянно наблюдаю за ним: его лицо уже приобретает желтоватый оттенок, Сета мучают головные боли. Скоро к этому добавятся спазмы в желудке, тошнота, рвота, сильное головокружение. Я помню наизусть признаки всех уровней токсикации. Хотя зачем мне это?
На знаке справа от дороги написано:

СИЭТЛ 130 МИЛЬ

— Ну же, Бубба Джоан, покажи нам свои блестящие, пульсирующие внутренние органы, — говорит Бренди
Александр. Наша мать и командирша. — Расскажи нам что нибудь захватывающее, очень личное.
Бренди приказывает:
— Откройся нам. Чтобы потом зашить себя.
Она протягивает мне дощечку с листами бумаги и контурный карандаш для глаз баклажанного цвета. 

Глава 7

Перенесемся в последний День благодарения перед моей аварией. Я еду домой, чтобы поужинать с родителями. Тогда у меня еще было нормальное лицо и я могла есть любую пищу. На столе в гостиной красивая скатерть, которую я никогда не видела или не помню, — из темно синей парчи с кружевными краями. Мама никогда не покупает подобных вещей, поэтому я спрашиваю, кто ей ее подарил.

Мама усаживается на свое место и расстилает на коленях темно синюю парчовую салфетку. Между нами — мной, отцом и мамой — все дымится. Сладкий картофель под соусом из зелени. Большая коричневая индейка. Булочки под ней такого цвета, что походят на курятину. Поднимаешь крыло индейки и достаешь булочку. На блюде из граненого стекла — сладкие пикули и сельдерей, политый арахисовым маслом.
— Что подарил? — спрашивает мама. Скатерть. Она потрясающая.
Отец вздыхает и втыкает нож в индейку.
— Из этой парчи мы с папой хотели сделать совсем не скатерть, — говорит мама.
Отец продолжает работать ножом, постепенно расчленяя наш ужин.
Мама спрашивает у меня:
— Тебе известно, что такое «Лоскутное одеяло для умерших от СПИДа»?[В память о жертвах СПИДа в 1986 г. был создан грандиозный объект типа лоскутного одеяла, в котором каждый лоскут был посвящен памяти отдельного человека, умершего от СПИДа]
Покажи мне потерю памяти.
Вспышка.
Дай мне других родителей.
Вспышка.
— Мама побоялась сделать что нибудь не так, — поясняет отец. Он откручивает индюшачью ножку и начинает наполнять мясом свою тарелку. — Когда речь идет о гомосексуалистах, следует соблюдать крайнюю осторожность, ведь каждая малость, каждая деталь у них что нибудь да означает. В общем, мы не захотели быть неправильно понятыми.
Мама подается вперед и накладывает мне сладкого картофеля.
— Папа собирался сделать лоскут черным, — рассказывает она. — Но Шейн был голубым, и поэтому черный цвет на фоне голубого означал бы, что твой брат любил заниматься садомазохизмом, понимаешь. Эти лоскутки существуют для того, чтобы близким умерших было легче смириться с судьбой.
— Имя Шейна стали бы читать совершенно незнакомые нам люди, — подхватывает отец. — Поэтому мы решили, что не стоит давать кому бы то ни было повод что то домысливать.
Блюда начинают маршировать по часовой стрелке вокруг стола. Оливки. Клюквенный соус. Тыквенный пирог с творогом.
— Я хотела пришить к парче розовые треугольники, но это нацистский символ гомосексуалистов. Папа предложил вместо розовых украсить парчу черными треугольниками, но это означало бы, что Шейн был лесбиянкой. Черный треугольник выглядит как волосы на лобке у женщины.
— Потом я подумал украсить края стенда зеленым, но, как выяснилось, так оформляют память о тех, кто занимался мужской проституцией, — добавляет отец.
— Мы чуть было не сделали кайму красной, а это знак фистинга. Коричневый — цвет не то скат секса, не то римминга, мы так и не поняли, — говорит мама.
— Желтый, — объясняет отец, — означает секс с уринацией.
— Светло голубой — обычный оральный секс, — сообщает мама.
— Белый цвет — знак анального секса. А еще белый мог бы означать, что Шейну нравилось смотреть на мужчин в нижнем белье. В чем конкретно — не помню, — произносит отец уставшим голосом.
Мама подает мне курицу.
Мы сидим за столом втроем, но у меня такое ощущение, что мертвый Шейн висит над нами.
— В конце концов мы просто махнули на эту затею рукой, — говорит мама. — А из парчи я сшила красивую скатерть.
Отец спрашивает у меня:
— Ты знаешь, что такое римминг?
Я знаю наверняка единственное: о подобном не разговаривают за праздничным столом.
— А фистинг? — интересуется мама.
Я отвечаю, что знаю. И не произношу ни слова о Манусе с его «профессиональными» порножурналами.
Мы сидим за столом, накрытым синим саваном, а индейка больше чем когда бы то ни было смотрится не вкусным кушаньем, а убитым животным, запеченным и разрезанным на куски. Ее внутренние органы до сих пор можно различить: вот сердце, вот желудок, вот печень. В подливе — вареные жир и кровь. Цветы, нарисованные на краях блюда, выглядят как украшения гроба.
— Передай, пожалуйста, масло, — просит меня мама и поворачивается к отцу. — А ты знаешь, что такое фельчинг?
Это уже слишком. Шейн мертв, но ему уделяют столько внимания, сколько никогда не доставалось бедняге при жизни. Мои предки еще удивляются, почему я так редко приезжаю домой. Именно потому. Этот проклятый разговор о сексуальных отклонениях за ужином в День благодарения! Я еле выношу его! Шейн то, Шейн се! Как все это ни печально, но в том, что произошло с моим братом, нет моей вины. Хотя я знаю, что родители так не считают.
А правда заключается в том, что Шейн разрушил нашу семью. Шейн был ничтожным и отвратительным, а сейчас его нет. Он мертв. А я хорошая и покорная, но меня игнорируют.
Тишина.
Произошло вот что.
Мне было четырнадцать лет. Кто то по ошибке выбросил в мусорное ведро новый аэрозольный баллончик с лаком для волос. Сжигать отбросы входило в обязанности Шейна. Ему было пятнадцать. Он вываливал кухонный мусор в горящий контейнер. Произошел взрыв. Несчастный случай.
Тишина.
Сейчас мне хочется единственного — чтобы мои родители завели речь обо мне. Я рассказала бы им о том, как мы с Эви снимались в последнем рекламном ролике. Что у меня все идет отлично. Что я встречаюсь с парнем по имени Манус. Но нет. Живой или мертвый, Шейн до сих пор сосредоточивает на себе все родительское внимание. Это приводит меня в бешенство.
— Послушайте, — выдаю я. Накопленная в моей душе обида вырывается наружу. — Я, я — ваш второй, живой ребенок. Я — все, что у вас осталось. Может, подарите мне хоть немного любви и заботы?
Тишина.
— Фельчинг, — говорю я, понизив голос, — фельчинг — это когда мужчина трахает тебя в задницу, не надев резинки, кончает и высасывает из твоего заднего прохода собственную теплую сперму. Вместе со всем, что к ней примешивается — смазкой и испражнениями. Вот что такое фельчинг. Он может быть дополнен страстным поцелуем в рот, во время которого твой партнер отдает тебе все, что только что высосал.
Тишина.
Покажи мне самообладание.
Покажи мне спокойствие.
Покажи мне сдержанность.
Вспышка.
Сладкий картофель как раз такой, какой я люблю — сахарный на вкус, с корочкой наверху. А тыквенный пирог немного суховат. Я подаю маме масло.
Отец откашливается.
— Мне кажется, — говорит он, — под словом «фельчинг» мама подразумевала нечто совершенно другое.
Фельчинг — это нарезанная тонкими кусочками индейка.
Тишина.
Я восклицаю:
— О!
Я говорю:
— Простите.
Мы едим. 

Глава 8

Даже не думайте, что я когда нибудь расскажу предкам о своей аварии. Что буду, заливаясь слезами, кричать в телефонную трубку, а потом описывать им, как пуля отсекла мне нижнюю часть лица, как я пришла в кабинет оказания неотложной помощи.

Я не намеревалась делать ничего подобного. Я сообщила им в письме, что еду в мексиканский город Канкун сниматься для каталога «Эспри».
Шесть месяцев веселья, песчаных пляжей, высасывания кусочков лайма из бутылок с мексиканским пивом. Парни обожают глазеть на девчонок, когда те облизывают бутылочные горлышки. На девчонок в купальниках.
Парни.
Она любит одежду от «Эспри» — это пишет моя мама в ответном письме. Ей интересно, не будет ли у нее возможности получить скидку на покупки к Рождеству. Я ведь снимаюсь для каталога.
Прости меня, мама. Прости меня, Господи.
Будь самой красивой, пишет мама. Целуем. Любим.
Чаще всего гораздо проще никому не рассказывать, что у тебя проблемы. Мои родители, они называют меня
Мальком. Я была для них Мальком, пока на протяжении девяти месяцев находилась у мамы в животе. И после появления на свет осталась Мальком. Ехать от моего дома до родительского каких то два часа. Но я практически никогда их не навещаю. Даю им таким образом понять, что они ничегошеньки не должны обо мне знать. Однажды мама прислала мне такую записку:
С твоим братом по крайней мере все ясно. Его нет в живых.
Мой мертвый брат. Король крикета. Лучший из лучших во всем. Первоклассный игрок в баскетбол. Он был таким до шестнадцати лет, до того момента, пока тест на стрептококковое воспаление горла не выявил у него гонорею. Уже тогда я сознавала, что ненавижу своего братца.
Не думай, что мы тебя не любим, пишет мама в одной из записок. Мы просто не показываем того, что чувствуем.
Истерики действенны лишь тогда, когда их кто то наблюдает. Ты знаешь, что делать, чтобы выжить.
Родители, узнай они о случившемся со мной, достали бы меня своими «как же это ужасно!». Сначала они долго охали бы над тем, как люди расступились перед кабинетом врача, увидев меня. Потом — над тем, как закричала францисканская монашка. И над тем, как полиция фотографировала мое лицо.
Перенесемся в детство, когда ты — пузатый карапуз и ешь только жидкие смеси. Ты идешь, шатаясь, к кофейному столику. Тебя держат собственные ноги — эти венские сосиски, которые, кажется, вот вот переломятся. Надо устоять. Наконец ты добираешься до столика и — бац! — ударяешься своей большой нежной детской головенкой об угол.
Ты уже на полу… И, о господи! Господи, господи! Как же больно!
Вообще— то все не так уж и страшно, если к тебе уже несутся мама и папа.
О, наша маленькая! Наша терпеливая девочка!
Только тогда ты разражаешься рыданиями.
Перенесемся к Бренди, ко мне и к Сету, поднимающимся наверх к Спейс Нидл[Спейс Нидл — огромное здание, похожее на иглу] в Сиэтле, штат Вашингтон. Если не принимать в расчет того случая, когда мы притормозили у дороги и я сбегала за чашечкой кофе для Сета — со сливками, сахаром и климарой — и кока колой без льда, это наша первая остановка после канадской границы. Одиннадцать часов. Спейс Нидл закрывается в полночь.
Сет говорит, что в мире существует два типа людей.
Бренди Александр хотела сначала найти хорошую гостиницу с парковочной площадкой, где моют автомобили, и номерами с ванной, выложенной плиткой. Возможно, мы успели бы вздремнуть перед тем, как Бренди отправилась бы продавать медикаменты.
— Предположим, что ты принимаешь участие в игре шоу, — говорит Сет, продолжая разговор о двух типах людей. Он уже свернул с автострады, и теперь мы едем во тьме между складскими помещениями, ориентируясь на огни Спейс Нидл, проглядывающие сквозь каменные постройки. — И выигрываешь. В качестве приза тебе предлагают выбрать или набор мебели для гостиной из пяти предметов фирмы «Бройхилл» стоимостью три тысячи долларов, или десятидневное путешествие по красивейшим местам Европы.
Большинство людей, утверждает Сет, предпочли бы мебель поездке.
— Просто в награду за свои старания человек желает иметь нечто такое, что можно показать другим. Вспомните фараонов с их пирамидами. Поэтому то, если у выигравшего даже уже есть именно такой набор мебели, какой предлагают в качестве приза, он все равно выберет его, а не путешествие.
На улицах в центре Сиэтла не видно припаркованных на стоянку машин. Люди сидят по домам, смотрят телевидение. Или сами являются телевидением, если верить в Бога.
— Я покажу вам, где закончилось будущее, — говорит Сет. — Я хочу, чтобы мы с вами были такими людьми, которые выбрали бы поездку в Европу.
По мнению Сета, будущее закончилось в 1962 году на всемирной ярмарке в Сиэтле. А в ней заключалось то, что мы должны были унаследовать: попадание всего человечества на Луну в течение ближайшего десятилетия; асбест — наш чудо друг; создание сверхмира, совмещающего атомную энергетику с пережитками старины. Мира космической эпохи, в котором с верхних уровней с квартирами — летающими тарелками Джетсонов на нижний с магазинчиком «Бон Марше», где продаются дамские шляпы, можно добраться по монорельсовой дороге.
Все — и гениальные разработки, и результаты многочисленных исследований, и ошеломительный успех, к которому обещал привести проект, — все это так и осталось здесь.
В Спейс Нидл.
В научном центре с кружевными куполами и светящимися шарами, развешанными тут и там. С монорельсом, покрытым алюминием. Такой должна была быть наша жизнь. Сет предлагает:
— Пойдемте туда, прокатимся. Спейс Нидл разобьет ваши сердца своими квартирами со служанкой роботом Рози, машинами, похожими на НЛО, и кроватями тостерами, которые по утрам выплевывают спящих.
Сет говорит:
— Джетсоны сдали Спейс Нидл Флинстоунам. Фреду и Вилме, ну, вы помните. Под раковиной на кухне вместо помойного ведра у них живет поросенок. Вся их мебель сделана из кости и камня, а абажуры сшиты из тигриной шкуры. Пылесосит Вилма фиолетовым слоненком.
Здесь было наше будущее — будущее пищи из сыра, будущее пенопласта и клубной медицины на Луне, и ростбифов, подаваемых в тюбиках, как зубная паста.
— Завтрак с астронавтами! Вы только представьте себе! — восклицает Сет. — Теперь люди приходят сюда в самодельных кожаных сандалиях. Они называют своих детей Зильпа и Зевулун, как в Ветхом Завете.
Сет шмыгает носом и стирает рукой появившиеся на глазах слезы. Все это — работа эстраса. У Сета начинается предменструальный период.
— Люди, которые приходят в Спейс Нидл в настоящее время, — продолжает Сет, — насыщаются дома чечевицей. Они гуляют по развалинам будущего, как варвары, нашедшие греческие руины, и уверяют себя, что все это — творение Господа.
Сет останавливает машину под одной из трех огромных ног Спейс Нидл. Мы выходим из своей синей обители на колесах и смотрим вверх. На нижний ресторан Спейс Нидл. На верхний ресторан, вращающийся. На смотровую площадку на самой вершине. На звезды.
Перенесемся в тот печальный момент, когда мы покупаем билеты и входим в большую стеклянную кабину лифта. Он поднимает нас на средний уровень Спейс Нидл.
Мы в стеклянно медной клетке на вечеринке звезд. Перемещаясь вверх, я ощущаю острое желание услышать гипоаллергенную телезвездную музыку, не тронутую человеком. Нечто, порожденное компьютером, воспроизведенное на синтезаторе Муг. Мне хочется станцевать фраг на борту самолета «Трансатлантических авиалиний», летящего на Луну, перед крутыми ребятами и их подругами, поглощающими в невесомости толченую картошку и ароматные таблетки.
Мне очень этого хочется.
Я пишу свои мысли на листе бумаги и показываю его Бренди Александр. Она тут же устремляется к стеклянно медным окнам и начинает танцевать фраг, несмотря на то, что мы еще едем вверх. Из за перегрузки это походит на танец на Марсе, где человеческий вес увеличивается до восьмисот фунтов.
Печальной я назвала эту ситуацию потому, что парень в разноцветном форменном костюме, который управляет лифтом, портит все ощущение будущего. Всю прелесть, прелесть, прелесть момента. Он смотрит на нас так, будто перед ним щенки, каких обычно видишь сквозь витрины в загородных зоомагазинах. Щенки со слезящимися глазами по шестьсот долларов за штуку. Они такие печальные, что их всем жалко. Так жалко, что пухлые девчонки с кудрями останавливаются у окон и шепчут:
— Я люблю вас, малыши. Будущее растрачено на людей.
Перенесемся на обзорную площадку Спейс Нидл. С нее не видно стальных ног внизу, и кажется, будто ты висишь над Сиэтлом в воздухе на летающей тарелке, наполненной сувенирами на продажу. Большинство из этих штуковин — вовсе не сувениры будущего. Они — экологические футболки и какие то другие вещи из натуральных волокнистых крашеных тканей, которые нельзя стирать с чем то другим. Еще здесь много пленок с записью песен китов во время спаривания. Ненавижу эти мелодии.
Бренди отправляется на поиски реликтов и артефактов будущего.
Акриловых.
Изготовленных из органического стекла.
Радия.
Алюминиевых.
Пенопластовых.
Сет приближается к перилам, подается торсом вперед и замирает над суицидными сетками и штырями. Ближайший из штырей уходит назад, в двадцать первый век.
Ветер развевает мои волосы, и они трепещут над темнотой. И над ночным Сиэтлом. Я крепко хватаюсь за стальной поручень. Когда то он был покрыт краской, но миллионы чьих то чужих рук, прикасавшихся к нему до меня, давно ее стерли.
Под рубашкой Сета, склонившегося над городом, рыхлый жир. Вместо пластин мышц, когда то сводивших меня с ума. Жир нависает над ремнем его брюк. Во всем виноват премарин. Сексуальную щетину Сета осветлила провера. Опухли даже его пальцы.
Фотограф в моей голове говорит:
Покажи мне умиротворение.
Вспышка.
Покажи мне освобождение.
Вспышка.
Сет делает рывок, подпрыгивает всем своим водянистым телом и усаживается на поручень. Кисточки, украшающие его легкие кожаные туфли, болтаются над сетками. А галстук висит над тьмой и бездной как плоская селедка.
— Мне ничуть не страшно! — заявляет Сет, выпрямляет одну ногу и высвобождает пятку от туфли.
Та раскачивается, удерживаясь лишь на его пальцах.
Я крепче прижимаю вуали и покровы к своей шее. Люди, которые, подобно моим родителям, не знают, что со мной, наверное, подумали бы, что я делаю это просто от радости.
Сет говорит:
— В тот день, когда я пытался убить тебя и ты меня поймала, я в последний раз испытал страх.
Сет поворачивает ко мне голову и улыбается.
Я бы тоже улыбнулась, честное слово, но у меня нет губ.
Окутанная дымкой грядущего, ветром и теменью обзорной площадки Спейс Нидл, Бренди Александр, ее несравненное величество, Бренди с сувенирами будущего в руках подходит к нам с Сетом. Ее сувениры — это выцветшие открытки с обтрепанными загнутыми уголками, долгие годы пролежавшие на крутящейся подставке из металлических прутьев. Бренди протягивает каждому из нас по пачке. На открытках — фотографии будущего, сделанные в день открытия Спейс Нидл. Вот монорельс, переполненный улыбающимися красотками в розовых мохеровых костюмах с тремя огромными пуговицами спереди. Вот детишки в полосатых футболках, вот подстриженные «под ежик» светловолосые космонавты, стремительно идущие по направлению к научному центру. Тогда еще работали фонтаны.
— Расскажите миру, что пугает вас больше всего, — велит Бренди.
Она дает нам по контурному карандашу для глаз баклажанного цвета и говорит:
— Спасите мир, дав ему ценный совет из будущего. Сет что то пишет на обратной стороне открытки и
протягивает ее Бренди.
— Лишь немногие, — читает Бренди, — победив в телеигре, выберут в качестве приза поездку во Францию. Большинство предпочтет получить сушилку для выстиранного белья.
Бренди заверяет написанное печатью — целует открытку своими графитовыми губами — и бросает ее в воздух. Ветер подхватывает картонный прямоугольник и уносит его в сторону взмывающих ввысь высоток делового центра Сиэтла.
Сет подает Бренди следующую открытку, и Бренди читает:
— Телеигры придуманы для того, чтобы мы спокойнее относились к случайным и бесполезным остаткам от полученного нами образования.
Поцелуй — и открытка летит в направлении озера Вашингтон.
Сет протягивает Бренди очередное послание миру.
— Будущее превратилось из надежды в угрозу. Когда это произошло?
Поцелуй — и ветер несет открытку к Балларду.
— Только тогда, когда мы сожрем эту планету, Бог подарит нам другую. Мы запомнимся потомкам не тем, что создали, а тем, что разрушили.
Вдали вьется змеей Интерстейт 5. Отсюда, с вершины Спейс Нидл, ответвления дороги, ведущие на юг, кажутся красными фонарями охотников. Ведущие на север — белыми.
Я беру открытку и пишу:
Я так сильно люблю Сета Томаса, что вынуждена его уничтожить. Я получаю огромную компенсаиию, преклоняясь перед ее величеством. Сет никогда меня больше не полюбит. Ни он, ни кто бы то ни было другой.
Бренди ждет, что я вручу ей послание и она зачитает мои страхи всему миру.
Но я не отдаю ей открытку.
А целую ее сама губами, которых у меня нет, и дарю ветру. Тот весело подхватывает легкую картонку и поднимает вверх, вверх, вверх, прямо к звездам. Неожиданно открытка замирает на мгновение в воздухе, стремительно падает и приземляется на суицидную сетку.
Пока я наблюдаю за тем, как мое будущее попадает в металлическую ловушку, Бренди читает еще одну записку от Сета.
— «Все мы умеем сами себя успокоить».
Я пишу другое послание и отдаю его Бренди.
Когда мы не знаем, кого нам ненавидеть, в нас появляется ненависть к себе.
Восходящий поток поднимает с суицидной сетки мои самые сильные страхи и уносит их прочь. Сет пишет, и Бренди читает.
— «Во мне нет ничего первоначального. Я — совместное усилие всех тех, кого я когда то знал».
Я пишу, и Бренди читает.
— «Тот, кого ты любишь, и тот, кто любит тебя, никогда не могут быть одним человеком».
Перенесемся к нам, возвращающимся домой с Луны, — к Сету, Бренди и ко мне. Мы танцуем фраг на вечеринке в невесомости, в стеклянно медной клетке — лифте. Бренди складывает крупные пальцы в кольцах в кулак и говорит парню в разноцветной форме, пытающемуся остановить нас, чтобы тот успокоился.
Вновь оказываясь на земле в двадцать первом веке, мы садимся в синее гробовое нутро взятого напрокат «линкольна», собираясь отправиться в отель. На ветровом стекле белеет нечто похожее на билет. Бренди вновь выходит на улицу, берет его и опять садится в машину. Оказывается, что это вовсе не билет, а одно из посланий из будущего, наших посланий.
Может, это мои самые глубокие страхи, думаю я с замиранием сердца.
И сейчас Бренди прочтет вслух:
«Я так сильно люблю Сета Томаса, что вынуждена его уничтожить…»
Да, я получаю огромную компенсацию. Но никто и никогда больше не захочет сближаться со мной. Ни Сет. Ни родители. Того, у кого нет губ, нельзя даже поцеловать. О, любите меня, любите меня, любите меня, любите меня, любите меня, любите меня, любите меня, любите меня! Я буду, кем хотите.
Бренди Александр держит открытку в своей крупной руке. И читает написанное на ней про себя. Потом кладет ее в сумку. Принцесса, принцесса!
— Такими темпами мы никогда не доберемся до будущего, — говорит она.

Глава 9

Перенесемся в тот день, когда Бренди бросает в воздух над моей головой что то мерцающее и кабинет логопеда у меня перед глазами окрашивается в золотистые тона.
Бренди говорит:
— Это вуаль.

Она кидает что то другое, похожее на цветной туман, и мой мир становится красно зеленым, расплывчатым.
— Шелковый жоржет, — объявляет Бренди.
И достает из плетеной корзинки для шитья, стоящей у нее на коленях, что то искрящееся.
Мы одни. В кабинете логопеда, запертом изнутри. На стене — плакат с котенком. Вокруг меня все яркое, с мягкими очертаниями. Я вижу знакомые предметы в новом свете, словно смотрю на них через звездный фильтр. Все углы и грани стерты или размыты зеленью и золотом, отовсюду льется флуоресцентный свет.
— Вуали, — говорит Бренди, когда разноцветные дымки опускаются на меня. — Ты должна выглядеть так, будто хранишь кучу секретов. Если ты собираешься выходить во внешний мир, не позволяй людям видеть твое лицо, мисс Святое Терпение.
— Тогда можешь появляться где угодно, — продолжает и продолжает она.
Никто не показывает людям, кто он такой на самом деле.
— Если последуешь моим советам, тебе опять откроется дорога в нормальную жизнь, — говорит Бренди.
Просто для того, чтобы узнать о человеке правду, надо максимально к нему приблизиться, а это практически невозможно.
— Короче говоря, твое спасение — вуали и покровы, — произносит Бренди.
Заботливая принцесса — а она именно такая, — Бренди Александр никогда не спрашивает, как меня зовут по настоящему. Ее не интересует, какое мне дали имя при рождении. Мисс Командирша с Несгибаемой Волей называет меня по новому и дарит мне новое прошлое. Она притягивает ко мне иное будущее и не требует ничего взамен. Только единственное — привязанность к ней. Я должна почитать ее и боготворить.
— Отныне тебя зовут Дэйзи Сент Пейшнс, что означает чудесное святое терпение, — говорит мне она. — Ты — заплутавшая в суете жизни наследница дома Сент Пейшнс — суперсалона высокой моды. В этом сезоне мы демонстрируем шляпы. Шляпы с вуалью.
Я спрашиваю:
— Еахих гиак хи?
— Ты — последняя представительница одного старинного французского рода, — отвечает Бренди.
— Гдан аиха геклхих?
— Ты выросла в Париже, потом попала в школу, находящуюся на попечении монахинь, — говорит Бренди.
С воодушевлением принимаясь за работу, модельер Бренди Александр достает из корзины розовый тюль,
кружево и салфетку кроше, кладет все это мне на голову и начинает драпировать.
— Ты можешь не краситься, — говорит Бренди. — И даже не умываться. Хорошая вуаль — все равно что солнцезащитные очки с зеркальными стеклами, только она закрывает все твое лицо.
— Хорошая вуаль, — продолжает Бренди, — дарит тебе удивительное чувство постоянной защищенности. Ощущение уединения. Таинственности.
Она набрасывает на меня желтый газовый шифон. Укладывает в складки нейлоновую ткань с красным узором, улегшуюся поверх газа. Вообще то в тесном мире, в котором мы живем, где людям достаточно взглянуть на тебя один раз, чтобы многое о тебе понять, хорошая вуаль — действительно очень полезна. Она — тонированные окна в твоем лимузине. Не внесенный в список номер твоего лица. Спрятавшись под покровом, ты можешь быть кем угодно. Например, кинозвездой. Или святошей. Густая вуаль как будто говорит:
Нас не представили вам должным образом.
Ты — приз за дверью номер три.
Прекрасная дама или тигрица.
В нашем мире, где уже никто не умеет хранить тайны, хорошая вуаль гласит:
Спасибо за то, что не лезете ко мне в душу.
— Не беспокойся, — говорит Бренди. — Все остальное решится само собой.
Говорят, на все воля Божья.
Я никогда не рассказывала Бренди Александр о том, что выросла рядом с фермой. С фермой, но которой разводили свиней. Дэйзи Сент Пейшнс, приходя каждый день домой из школы, была обязана вместе с братом кормить поросят.
Покажи мне тоску по дому.
Вспышка.
Покажи мне воспоминания о счастливом детстве.
Вспышка.
Какое слово послужит антонимом «волшебству»?
Бренди никогда не задавала мне вопросов о родителях. Не спрашивала, живы они или мертвы, и если живы, то почему не просиживают целыми днями рядом со мной и не кусают локти.
— Твои мать и отец, Рейнер и Онория Сент Пейшнс, были убиты террористами — ненавистниками моды, — говорит Бренди.
Вообще— то до того, как я повстречала Бренди Александр, моим отцом был совсем другой человек. Каждую осень он возил свиней на рынок. А летом постоянно разъезжал на своем грузовике по всему Айдахо и окраинам других штатов, расположенных выше и левее нашего, и скупал в булочных нераспроданную выпечку, уже негодную для употребления в пищу фруктовые пироги и кексы с кремовой начинкой, бисквитные булки, наполненные ненатуральными сливками, и огромные куски черт знает чего, посыпанные выкрашенной в ярко розовый цвет кокосовой стружкой. А еще не проданные вовремя торты для именинников, засохшие праздничные пироги с поздравительными надписями — «Мамочке в День матери», «Будь моим Валентином».
Отец до сих пор привозит все это домой и сваливает в огромную кучу или складывает в полиэтиленовые мешки. Я ненавидела носить свиньям эту гадость.
Мой отец, о котором Бренди Александр не желает ничего знать, прибегает к одной хитрости — пичкает своих животных черствыми кексами и пирогами за две недели до того, как они попадают на рынок. Питательных веществ в старой выпечке практически не остается, поэтому хрюшки сжирают все до последней корки.
Отец везет на продажу трехсотфунтовых свиней, девяносто фунтов веса каждой из которых — набитая непереваренными отходами толстая кишка.
Я говорю:
— Куне хиунух гу куиоа.
— Нет, — заявляет Бренди, подносит к моему лицу свой длиннющий толстый указательный палец хот дог, на котором красуются целых шесть колец для коктейля, и медленно машет им то в одну, то в другую сторону.
Я не произношу более ни звука.
— Ни слова, — велит Бренди. — В тебе до сих пор слишком крепки воспоминания о прошлой жизни. Разговаривать сейчас не имеет для тебя никакого смысла.
Она достает из плетеной корзины кусок белой шелковой тонкой материи с золотым греческим узором — настоящее чудо, и накрывает им мою голову.
На мне еще одна завеса. Мир отдаляется от меня все дальше и дальше.
— Угадай, кто занимается изготовлением подобных узоров на шелке? — говорит Бренди.
Материя настолько невесомая, что, когда я вдыхаю и выдыхаю, она легонько колышется. Я не ощущаю ее ни ресницами, ни даже кожей сверхчувствительного лица.
В Индии, рассказывает Бренди, в процессе производства подобных тканей задействуют группы из нескольких детей вегетарианцев пяти шести лет. Эти дети целыми днями сидят на деревянных скамейках и заняты работой.
— Говорят, что за этим занятием никогда не увидишь ребенка старше десяти лет, — говорит Бренди. — Потому что к этому возрасту практически все из них становятся слепыми.
Площадь шелкового покрывала, которое Бренди только что достала из корзины и накинула мне на голову, наверное, не меньше шести квадратных футов. А цена ему — потерянное зрение бедных детишек. Испорченные жизни, загубленное детство.
Покажи мне сострадание.
Вспышка.
Покажи мне сочувствие.
Вспышка.
О, мне хочется умереть.
Я произношу:
— Хсог жикс гл эиухн хинк.
— Нет, нет, — говорит Бренди.
Она не одобряет деяний эксплуататоров детского труда. Кусок этого шелка продавали на распродаже.
Заточенная в плен тончайшего покрывала, окруженная облаком органзы и жоржета, я размышляю над ситуацией, в которой оказалась. Мне больше и больше нравится задумка Бренди. А то, что никто не станет теперь лезть в мою душу, дает мне право тоже ни о ком не беспокоиться.
— Только не волнуйся, — говорит Бренди. — На тебя И сейчас будут обращать внимание. Твои сиськи — сногсшибательные. И попка отличная. Ты всего лишь не можешь разговаривать.
Людям жутко хочется найти разгадки ко всем тайнам, уверяет меня Бренди. Особенно любознательны мужчины. Им непременно нужно побывать на каждой горе, везде оставить свой след. Свою отметину. Пописать на каждое дерево. А потом забыть о нем.
— Под вуалями и покровами ты — великая загадка, — говорит Бренди. — Большинство парней будут готовы на что угодно, лишь бы узнать, кто ты. Некоторые посчитают, что ты нереальная. Конечно, найдутся и такие, кто вообще не пожелает тратить на тебя время.
На свете существуют фанатики, атеисты и агностики.
Если тебе встречается человек, у которого всего лишь повязка на одном глазу, ты загораешься желанием взглянуть под эту повязку. И увидеть, что тебя просто надувают. Или же поглазеть на скрывающийся от посторонних ужас.
Фотограф в моей голове говорит:
Покажи мне голос.
Вспышка.
Покажи мне лицо.
Бренди остановила свой выбор на маленьких шляпках с вуалью. И больших шляпах с вуалью. Шляпах оладьях и шляпах домиках, с пришитыми к краям облаками тюля и газа. Парашютного шелка, или тяжелого крепа, или сеток, усыпанных синельными помпонами.
— На свете нет ничего более скучного, — говорит Бренди, — чем неприкрытая нагота.
Вообще— то есть еще кое что, добавляет она. Честность.
— Взгляни на все это как на забаву. Мои вуали и покровы — изысканное нижнее белье для твоего лица, — произносит Бренди. — Ночная сорочка с огромными разрезами, при помощи которой ты подчеркиваешь свою неповторимость.
Мое «паршивое» прошлое Бренди тоже относит к скучнейшим вещам.
Она никогда ни о чем меня не спрашивала.
Какой бы непроходимой мошенницей ни была эта особа, мы встречаемся с ней вновь и вновь в кабинете логопеда, и каждый раз она рассказывает мне что-нибудь новое о моей жизни. 

Глава 10

Перенесемся в тот момент, когда Бренди Александр укрывает меня одеялом. Я лежу на кровати в гостиничном номере в Сиэтле. Эта ночь — ночь Спейс Нидл, ночь, когда будущее не наступает. Вокруг ног Бренди и ее тонкой талии, похожей на узкую горловину песочных часов, обмотаны несколько ярдов черного тюля. Тонкая полупрозрачная материя окутывает ее огромный бюст и петлей покрывает рыжеволосую голову. И все это великолепие, склоняющееся надо мной, поблескивает бледными огнями. В этом наряде Бренди походит на летнюю ночь.

Фальшивые бриллианты — не пластиковые, которые штампуют в Калькутте, а австрийские, изготовленные из хрусталя умелыми руками эльфов из Шварцвальда, — эти маленькие звездочки с Рейна рассыпаны по всему черному тюлю, который надела на себя Бренди. Лицо ее королевского величества — светлая луна на ночном небе, опустившаяся ко мне, чтобы пожелать спокойной ночи. В моей комнате выключен свет. Работает телевизор, расположенный напротив кровати. Хрустальные звездочки Бренди, изготовленные вручную, переливаются всеми цветами, которые телевизионщики старательно показывают нам.
Сет прав. Телевидение действительно делает меня Богом. Я могу наблюдать за кем хочу, и каждый час на смену одной жизни на телеэкране приходит другая. Здесь, в реальности, часто все происходит иначе.
— Я всегда буду любить тебя, — говорит королева ночного неба, и мне становится понятно, какую открытку она нашла на лобовом стекле «линкольна».
Постельное белье в отелях на ощупь такое же, как в больнице. С того момента, как мы встретили друг друга, минуло несколько тысяч миль, а крупные пальцы Бренди все так же заботливо расправляют складки покровов на том месте, где когда то был мой подбородок. Мальчики и девочки, бегающие из ночных клубов в темные аллеи, где продают наркотики, меньше всего на свете желают повстречать там меня с незакрытым лицом.
Бренди говорит:
— Мы вернемся, как только распродадим все, что у нас имеется.
В дверном проеме виден силуэт Сета. Если смотришь на него отсюда, с моей кровати, он выглядит на фоне неново зеленых, серых и розовых тропических листьев, изображенных на обоях в холле, сногсшибательным супергероем. Плащ, длинный черный кожаный плащ, который надел Сет, плотно облегает его плечи и спину, а от пояса книзу расширяется, поэтому походит на накидку.
Быть может, в те моменты, когда Сет целует королевский зад Бренди Александр, он нисколько не притворяется. Наверное, они по настоящему влюблены друг в друга и отдаются своим чувствам, когда меня нет поблизости.
Лицо, обрамленное черным тюлем, которое склоняется надо мной, поражает насыщенностью красок. Кожа
вокруг графитового рта покрыта изобилием розового. Глаза — ядовито баклажанные. Даже сейчас, когда комната освещена лишь экраном включенного телевизора, эти краски смотрятся чересчур яркими, интенсивными, кричащими. Жгучими. Вспоминаются персонажи каких то мультфильмов.
У манекенов в модных магазинах такие же лица. С чрезмерно баклажанными глазами и слишком сильно выделенными розово ржавыми румянами щеками. Для воображения ничего не остается.
Может, именно это нравится мужчинам? Мне хочется, чтобы Бренди Александр поскорее ушла.
Я мечтаю остаться наедине с Сетом. Страстно желаю, чтобы он засунул пальцы мне в рот, чтобы раздвинул рукой мои колени и стал с восхищением меня рассматривать.
— Если захочешь что нибудь почитать, — говорит Бренди, — можешь взять книгу о мисс Роне Барретт. Она в моей комнате.
Я мечтаю, чтобы от того, как меня натерла щетина Сета, мне было больно писать. Сет спрашивает:
— Ты идешь?
Рука в кольцах и перстнях бросает пульт дистанционного управления телевизором на мою кровать.
— Пойдем, принцесса, — торопит Бренди Сет. — Ночь скоро кончится.
Единственное, чего я хочу, так это смерти Сета. Чтобы он стал жирным, обрюзгшим, не уверенным в себе и пугливым. Если он меня не желает, я мечтаю тоже не желать его.
— Если с нами что нибудь случится — сцапают копы или что нибудь еще, — говорит мне луна, — деньги у меня в косметичке.
Человек, которого я люблю, уже вышел из номера. Отправился разогревать мотор машины. Человек, пообещавший всю жизнь любить меня, желает мне спокойной ночи и тоже удаляется, плотно закрывая за собою дверь.
Перенесемся в прошлое, в тот день, когда Манус, мой жених, Манус Келли, агент сыскной полиции, который бросил меня, сказал:
— Родители — они как Бог. Тебе важно знать, что мать и отец всегда с тобой, что одобряют твои действия и поступки. Тем не менее ты звонишь им, только когда попадаешь в беду или в чем то нуждаешься.
Вернемся в Сиэтл, ко мне, лежащей в кровати с пультом дистанционного управления. Я нажимаю кнопку и отключаю звук телевизора.
На экране три человека на стульях на невысокой сцене перед аудиторией. Когда каждого из них показывают крупным планом, внизу появляется надпись — имя и еще несколько слов, которые в первое мгновение воспринимаешь как фамилию. Слова эти кратко говорят зрителю о том, что за человек перед его глазами. Они похожи на прозвища индейцев — Хезер Быстрые Ноги Бизона… Триша Лунный Охотник.
Кристи Пила человеческую кровь.
Роджер Жил с мертвой матерью.
Бренда Съела своего ребенка.
Я переключаю канал.
Я переключаю канал.
Я переключаю канал и вижу других трех людей:
Гвен Работает проституткой.
Невиль Был изнасилован в тюрьме.
Брент Спал со своим отцом.
Люди по всему миру рассказывают другим о случившейся в их жизни единственной трагедии, а также о том, как им удалось преодолеть это страшное испытание. Теперь они живут прошлым, а не настоящим.
Я нажимаю кнопку, возвращаю Гвен, работающей проституткой, голос и слушаю ее проститутские разглагольствования.
Разговаривая, Гвен подается вперед и оживленно размахивает руками. Она смотрит куда то вверх, вправо. Не на камеру. Я знаю, что там установлен монитор. Гвен наблюдает за собой.
Она сжимает пальцы в кулаки, оставляя выпрямленным только один — указательный на левой руке. Потом медленно переворачивает кисти таким образом, что ее ногти оказываются сверху, в центре внимания.
— …чтобы быть в состоянии защитить себя, большинство девушек, работающих на улице, отламывают небольшой кусочек бритвы и приклеивают его под ноготь. Потом красят ногти лаком, и лезвия не видно.
Гвен, наверное, что то не нравится в изображении на мониторе. Она хмурится и откидывает назад огненно рыжие волосы, обнажая уши в жемчужных серьгах.
— А когда девочки попадают в тюрьму, — обращается к себе Гвен, глядя в монитор, — или теряют былую красоту и привлекательность, некоторые из них используют бритву для перерезания собственных вен.
Я опять лишаю Гвен, работающую проституткой, голоса.
Я переключаю канал.
Я переключаю канал.
Я переключаю канал.
Нажав на кнопку шестнадцатый раз, я вижу на экране чудесную молодую женщину в обтягивающем
фигуру вечернем платье с блестками. Она улыбается и выбрасывает в дымовую трубу фабрики «Ням ням» мясные отходы.
Эви и я. Мы с ней снимались в этом ролике. Он — один из тех, которые похожи на настоящую телепередачу, хотя длятся не так долго. На экране появляется другая девушка в блестящем платье. С серебряным подносом в руках. Она пробирается сквозь толпу северян и туристов со Среднего Запада и предлагает парочке в одинаковых гавайских рубашках выбрать канапе с ее подноса. Парочка и все остальные люди, наряженные в одежды из двухфонтурного кругловязаного полотна, смотрят куда то вверх, вправо. Не на камеру.
Там установлен монитор.
Выглядит странно, но происходит следующее: все снимающиеся в рекламе пялят глаза на собственное изображение в мониторе, пялят глаза на собственное изображение в мониторе, пялят глаза на собственное изображение в мониторе. Они замкнуты в кольцо реальности, которая никогда не закончится.
В глазах девушки с подносом — линзы неестественно зеленого цвета. Ярко красная помада выступает за настоящие контуры ее губ. Ее густые светлые волосы подняты вверх, поэтому плечи не кажутся такими ширококостными. Канапе на подносе, который она крутит перед носами собравшихся, — крекеры, нагруженные мясными субпродуктами. Девушка продвигается вперед, в центр студии, ярко освещенный прожекторами. У нее ненатурально зеленые глаза и светлые волосы. Это моя лучшая подруга, Эви Коттрелл.
Конечно, это Эви. А это Манус. Он выступает вперед и своим обалденным внешним видом отделяет Эви от толпы. Манус, агент сыскной полиции, берет с подноса крекер, нагруженный мясными продуктами, и кладет его между своих искусственных зубов. И жует. И запрокидывает красивую голову, зажмуривая глаза — волшебные голубые глаза. Потом крутит головой из стороны в сторону и глотает. Внимание зрителя сосредоточивается на его квадратном мужественном подбородке.
Черные густые волосы, как у Мануса, напоминают о том, что голова человека покрыта рудиментарным мехом. Вот такой этот Манус — сексуальный волосатый пес.
Мануса показывают крупным планом. Теперь он смотрит прямо в камеру. Его глаза выражают любовь и полное удовлетворение. Дежа вю. Манус выглядел точно так же, когда спрашивал у меня, достигла ли я оргазма.
Потом Манус поворачивается и дарит свой неподражаемый взгляд Эви, а остальные люди все смотрят в другую сторону — на себя в мониторе, на себя в мониторе, на себя в мониторе, и на Мануса, с любовью и удовлетворением улыбающегося Эви.
Эви тоже улыбается Манусу. Губами, на которых ярко красная помада выходит за их натуральные контуры. А я — малюсенькая блестящая фигурка на заднем плане. Я виднеюсь над плечом Мануса, я далеко, у трубы из органического стекла на самом верху фабрики «Ням ням».
И почему я была такой тупой?
Хочешь покататься на яхте?
Конечно.
Мне давно следовало догадаться о том, что происходит между Манусом и Эви.
Даже сейчас, лежа в кровати в номере отеля через год после того, как все закончилось, я сжимаю пальцы в кулаки.
Я ведь могла просмотреть этот глупый ролик и тогда сразу поняла бы, что Эви и Манус закрутили грязный романчик, что пытаются выдать его за настоящую любовь.
Что ж, теперь я все знаю. Мне давно известно об их связи. И ролик этот я просматриваю уже, наверное, в сотый раз. Я вижу в нем только себя. Реальность — это круг. Петля, которая никогда не закончится.
Камера перемещается к первой девушке, к той, которая на сцене. Это я. Я такая красивая! Я демонстрирую на телевидении замечательную способность фабрики производить легкие закуски, и я ошеломительно красивая. Черт побери, я потрясающе красивая.
Отключенный голос за кадром вещает о том, как фабрика «Ням ням» может принять от вас любые мясные субпродукты — языки, сердца, губы или гениталии, — переработать их, приправить и, уложив на крекеры, преподнести вам в виде трефы, пики или бубны, как пожелаете.
Я лежу на кровати и плачу.
Бубба— Джоан. У нее отстрелена челюсть.
У меня за спиной тысячи миль. Я кем уже только не была. А история остается прежней. Почему чувствуешь себя полным придурком, если смеешься, находясь один в комнате? Но плач обычно заканчивается именно смехом. Как так получается, что ты постоянно видоизменяешься, но продолжаешь быть все тем же смертоносным вирусом? 

Глава 11

Перенесемся в тот день, когда меня выписали из больницы. Я потеряла работу, жениха, квартиру и была вынуждена ночевать в большом доме Эви, ее настоящем доме, где не нравилось жить даже ей самой. Там, в лесу, жутко одиноко, и никому нет до тебя дела.

Я лежу на спине на кровати Эви в эту первую ночь своей новой жизни и не могу заснуть.
Ветер треплет занавески, занавески из кружева. Вся мебель Эви украшена завитушками в стиле французской провинции и покрыта белой и золотой красками. Луны на небе нет, но полно звезд, поэтому все вокруг — дом Эви, изгородь, едва проглядывающая сквозь кусты роз, занавески в спальне, тыльные стороны моих рук, лежащих поверх одеяла, — все черное или серое.
Дом Эви — нечто такое, что купила бы любая девушка из Техаса, если бы родители постоянно выдавали ей по миллиону долларов. Наверное, Коттреллы знали, что их наследнице никогда не стать супервыдающейся моделью. Поэтому Эви и живет здесь. Не в Нью Йорке. Не в Милане. А в пригороде, непонятно где. Ее место в модельном мире тоже трудно определить. Во всяком случае, ей никогда не демонстрировать наряды, созданные парижскими модельерами. Жить в каком нибудь глухом уголке — именно то, что требуется ширококостной девушке, которая никогда и ни в чем не достигнет высот.
Двери заперты. Кот в спальне. Когда я смотрю на него, он тоже на меня смотрит и как будто улыбается. Так же умеют улыбаться некоторые собаки. И машины.
В тот день после обеда Эви сама позвонила мне в больницу и упросила выписаться и приехать к ней.
Дом Эви — большое трехэтажное здание белого цвета с зелеными рамами и жалюзи на окнах и мощными фасадными колоннами. Плющ и вьющиеся розы — желтого цвета — обвивают на десяток футов нижнюю часть каждой из колонн. Так и кажется, что вот вот у этого дома появится Эшли Уилкс и примется косить траву. Или что окно с двойным переплетом распахнет сам Ретт Батлер.
У Эви всего три раба — работники по дому, согласившиеся на небольшую зарплату, эмигранты из Лаоса. Оставаться здесь на ночь они не желают.
Перенесемся в тот момент, когда Эви везет меня домой из больницы. На самом деле она — Эвелин Кот трелл, Инкорпорейтед. Нет, правда.
Коттреллы постоянно пытаются кому нибудь продать свою Эви. Но большинство принимающих ее агентств спустя некоторое время заявляют, что намерены прекратить сотрудничать с ней.
Когда Эви был двадцать один год, вся ее техасская родня, владеющая землями и нефтью, вложила в ее модельную карьеру огромные деньги. Несмотря на то, что прекрасно понимала: из их девочки ничего не выйдет.
В большинстве случаев, приходя с Эви на демонст рацию моделей одежды, я попадала в ужасно неловкую ситуацию. Как только мы начинали работать, руководитель отделения художественного оформления рекламы или стилист начинали кричать, что на их профессиональный взгляд объемы Эви не точно соответствуют шестому размеру. Обычно все заканчивалось тем, что кто нибудь из ассистентов выводил Эви за дверь, а та отчаянно сопротивлялась.
— Не позволяй им обходиться с собой как с куском мяса! — орала она мне. — Посылай их всех к черту! К черту, слышишь?
Я не обращала на нее особого внимания. И с удовольствием позволяла утягивать себя невероятным кожаным корсетом от Пупи Кадол и облачалась в узкие штаны от «Хромовых сердец». Жизнь тогда была замечательной. Я работала по три часа в день. Иногда по четыре или по пять.
В дверях фотостудии, прежде чем позволить ассистенту стилиста вышвырнуть себя вон, Эви обычно собиралась с силами и откидывала его в сторону. Паренек ударялся о дверную ручку и корчился от боли. А Эви вопила:
— Ни один из вас недостоин даже слизывать дерьмо с моей сладкой техасской задницы!
Потом она уходила и целых три, а иногда четыре или пять часов ждала меня на улице у своего «феррари».
Эви, эта Эви была самой лучшей моей подругой. Причудливая и забавная, она жила какой то странной, непохожей на другие жизнью.
Об их романе с Манусом, об этой пламенной любви и удовлетворении я ничего не знала.
Убейте меня.

***

Перенесемся в тот день, когда Эви позвонила мне в больницу и упросила выписаться и приехать к ней. Ей де страшно одиноко.
Предел суммы страховки моего здоровья — два миллиона долларов, а я пролежала в больнице все лето. Я должна была выписаться.
Уговаривая меня по телефону, Эви сообщила, что у нее уже есть билет на самолет. Она собиралась лететь на съемки в Канкун и хотела, чтобы я присмотрела за ее домом.
Сев к ней в машину, я написала на листе бумаги:
на тебе мой топик? ты же понимаешь, что растягиваешь его?
— Я попрошу тебя только об одном — кормить моего кота, — говорит Эви.
не представляю, что я буду делать в этой глуши, пишу я. и никогда не понимала, как ты можешь жить так далеко от города.
Эви отвечает:
— Если у тебя под кроватью винтовка, кажется, что ты не одна.
Я пишу:
некоторые девушки борются с одиночеством при помощи фаллоимитатора.
Эви восклицает:
— Эй! На что ты намекаешь? В такие отношения со своей винтовкой я не вступаю!

***

Итак, Эви улетает в Канкун, в Мексику. Я заглядываю под ее кровать и нахожу там винтовку тридцать какого то калибра с оптическим прицелом. В ее платяных шкафах на проволочных вешалках висит то, что осталось от моей одежды — растянутые, обезображенные тряпки.
Перенесемся ко мне, лежащей в кровати. Полночь. Ветер треплет занавески, занавески из кружева. Кот, услышав чьи то шаги на дорожке, посыпанной гравием, прыгает на подоконник и выглядывает в окно. Потом поворачивает голову и смотрит на меня. Снизу раздается звук бьющегося стекла. 

Глава 12

Перенесемся в канун Рождества, последний перед моей аварией. Я еду домой, чтобы получить подарки и рассмотреть их вместе с предками. На Рождество мои родители из года в год ставят одну и ту же кричаще зеленую искусственную елку. Когда гирлянды на ней горят слишком долго, воздух наполняется отвратительной вонью — так пахнут горячие полимеры, и от этого начинает болеть голова, как при гриппе.

Елка вся в огнях и блестках и увешана нашими старыми игрушками — красными и золотыми. А еще на ней пряди серебряного пластика, насыщенного статическим электричеством. Его называют дождиком. На самой верхушке все тот же кошмарный ангел с резиновым кукольным лицом. Его волосы скручены в сосульки и отвратительны на ощупь — если к ним прикоснуться, кожа начинает зудеть. На магнитофоне лежит альбом Перри Комо. Мое лицо еще нормальное, поэтому перспектива петь рождественские гимны меня ничуть не смущает.
Мой брат Шейн мертв, и я не жду, что получу много внимания. Просто хочу, чтобы праздник прошел тихо и спокойно. В этот период мой друг Манус сходит с ума оттого, что потерял работу. Поэтому я и уезжаю и планирую дня два не показываться ему на глаза. В этом году мы решили не делать друг другу больших подарков — мама, папа и я. Наполним твой рождественский сапожок, сказали мне родители, этим и ограничимся.
Перри Комо поет:
«Все вокруг говорит о приближении Рождества».
На камине висят сапожки из красного войлока, которые давным давно мама сшила для меня и Шейна. На каждый сверху донизу нашиты буквы из белой материи — наши имена. Оба сапожка чем то набиты. Рождественское утро. Все мы сидим у елки. У отца в руке наготове складной карманный нож. Им он всегда перерезает ленточки на подарках. Мама держит большую коричневую картонную сумку.
— Давайте условимся: оберточную бумагу будем складывать сюда, а не раскидывать по всему полу.
Мама и папа сидят на стульях с откидными спинками. А я — на полу у камина. Сапожки висят прямо у меня перед носом. Каждое Рождество проходит у нас именно по такому сценарию: родители с чашками кофе в руках внимательно наблюдают за мной и ждут моей реакции, а я на полу. Мы все еще в пижамах и в халатах.
Перри Комо поет:
«Я буду дома на Рождество».
Первое, что я достаю из сапожка, — маленький медвежонок коала, которого можно прицепить лапками к карандашу. Наверное, своим родителям я представляюсь чем то подобным. Мама подает мне кружку горячего шоколада.
Я говорю:
— Спасибо.
Под малышом коалой коробочка. Я вытаскиваю ее.
Родители наблюдают за мной, затаив дыхание, держа в руках чашки с кофе.
Перри Комо поет:
«О, все, кто верует!»
В коробочке — презервативы.
Отец — он сидит прямо у елки, нашей волшебной, блестящей красавицы — поясняет:
— Мы не знаем, сколько партнеров в год у тебя бывает, но решили, что обязаны позаботиться о твоей безопасности.
Я кладу презервативы в карман халата и смотрю в кружку с шоколадом. И бормочу:
— Спасибо.
— Они из латекса, — сообщает мама. — Имей в виду: лубриканты, изготовленные не на водной основе, снижают его прочность. Поэтому такие смазочные вещества, как вазелин, растительные масла, кулинарный жир и большинство кремов, применять не рекомендуется. Хотя в твоем возрасте вряд ли приходится беспокоиться о смазках, — говорит она. — Мы решили не покупать тебе презервативы из бараньих кишок. В них есть мелкие поры, которые пропускают ВИЧ.
Я достаю из своего сапожка вторую коробочку. Это опять презервативы. На упаковке указан их цвет: телесный. О боже! Обозначено также, что они без запаха и вкуса.
О презервативах без вкуса мне известно практически все.
— Было проведено специальное расследование, — говорит отец. — Большая часть зараженных ВИЧ — горожане. Поэтому опрашивали именно городских жителей, гетеросексуалов. Опрашивали по телефону. В ходе этого расследования выяснилось, что многие люди стесняются покупать презервативы.
«Считаешь, приятнее получать их от Санта Клауса?» — думаю я. И мычу в ответ: — Угу.
— Помимо СПИДа существует множество других зараз! — восклицает мама. — Нельзя забывать и о гонорее. О сифилисе. О вирусе папилломы человека. А также о генитальных бородавках и кондиломах.
Она вопросительно смотрит на меня.
— Ты наверняка знаешь, что презерватив следует надевать на половой член сразу после наступления эрекции? Я накупила бананов, несмотря на то, что сейчас они страшно дорогие. Подумала, если тебе требуется практика, они просто необходимы.
Это ловушка.
Если я отвечу: «Да, конечно, я натягиваю резинки только на возбужденные члены», — папочка заведет длинную поучительную речь о нравственности. Если скажу: «нет», тогда буду вынуждена все Рождество напяливать презервативы на купленные мамой бананы.
Папа говорит:
— Мама права. Кроме СПИДа на свете существует несчетное количество других мерзостей. Например, вирус простого герпеса второго типа. При этом заболевании на гениталиях появляются болезненные пузырьки.
Он смотрит на маму.
— Боль ужасная, — произносит она.
— Боль ужасная, — повторяет папа. — Другие симптомы — повышение температуры, выделения из вагины, болезненное мочеиспускание.
Он опять смотрит на маму.
Перри Комо поет:
«К городу приближается Санта Клаус».
Под следующей коробкой презервативов лежит еще одна коробка презервативов. Черт побери, думаю я. Наверное, предки хотят, чтобы я не испытывала нужды в резинках до самого климакса.
В этот момент больше всего на свете мне хочется, чтобы был жив мой брат. Тогда я собственноручно придушила бы его за то, что он испортил мне Рождество.
Перри Комо поет:
«На крыше дома…»
Мама говорит:
— Не менее страшен гепатит Б. — Она смотрит на папу. — А еще…
— Хламидия, — подсказывает он. — И, конечно, лимфогранулема.
— Верно, — подтверждает мама. — Ужасны также слизисто гнойный цервицит и негонорейный уретрит.
Папа глядит на маму и добавляет:
— Но эти заболевания возникают обычно как аллергическая реакция на латексный презерватив или спермицид.
Мама отпивает немного кофе и некоторое время смотрит на собственные руки, в которых чашка. Потом поворачивается ко мне.
Я сижу на прежнем месте.
— Мы с папой хотим одного, — говорит она, — уберечь тебя от беды, не повторить ту ошибку, в результате которой мы потеряли твоего брата.
Я достаю из сапожка очередную пачку презервативов. Перри Комо поет: «В полночь все стало понятно». На упаковке написано: «…подходят даже для длительного анального сношения…» Папа говорит:
— Мы забыли упомянуть о венерической гранулеме и о бактериальном вагинозе. — Он поднимает руки и молча пересчитывает что то, загибая пальцы. Потом проделывает то же самое еще раз. — А еще о контагиозном моллюске.
Некоторые из презервативов белые. Другие — разноцветные. На одной коробочке написано: ребристые. Если в таком в тебя входят,входят, чувствуешь себя, наверное, как хлеб под зубчатым лезвием ножа. На второй упаковке указано: светятся в темноте, на третьей — увеличенного размера.
В каком— то смысле мне даже приятно: по видимому, мои предки считают, что у мужчин я пользуюсь бешеным успехом.
Перри Комо поет:
«О, приди, о, приди, Эммануэль».
— Мы не хотим тебя запугать, — говорит мне мама, — но ты молода. Думать, что по ночам ты спишь одна, было бы глупо с нашей стороны.
— Кстати, — вставляет папа, — причиной бессонницы могут служить острицы.
— Мы не должны допустить, чтобы ты повторила судьбу брата, — договаривает мама.
Мой брат мертв, тем не менее у него тоже есть сапожок, набитый подарками. И в нем наверняка не презервативы.
Мой брат мертв, но я уверена, что в данную минуту он наблюдает за нами. И заходится от смеха.
— Что касается остриц, — продолжает папа, — ночью их самки перемещаются по толстой кишке к околоанальной области, чтобы отложить там яйца. Если к прямой кишке человека, страдающего энтеробиозом, приложить кусочек клейкой ленты, к нему приклеится острица. Длиной некоторые из них достигают четверти дюйма! Если рассмотреть эту гадость под микроскопом… Мама морщится:
— Боб, прекрати!
Папа наклоняется ко мне.
— Запомни одно: десять процентов мужчин в нашей стране страдают этим заболеванием, — говорит он вполголоса. — Заразиться им от кого то из них — пара пустяков.
Почти все, чем наполнен мой сапожок, — презервативы. В коробочках, в пакетиках из фольги — отдельных круглых или прямоугольных, скрепленных в длинные ленты.
Но есть в нем и два других подарка: свисток, чтобы позвать кого нибудь на помощь в случае столкновения с насильником, и банка спрея, мейс. Я чувствую себя так, будто вокруг меня сосредоточилось все самое жуткое. И боюсь, что родители преподнесут мне какой нибудь еще подарочек. Например, фаллоимитатор, с которым я смогу забавляться каждую ночь, не выходя из дома.
Перри Комо поет:
«Обожаю Рождество».
Я смотрю на сапожок Шейна, все еще набитый подарками, и спрашиваю:
— А что вы приготовили для Шейна?
Если тоже презервативы, они ему больше не понадобятся, думаю я.
Мама и папа переглядываются.
— Ответь ты, — просит маму отец.
— Мы решили, что подарки Шейна должны достаться тебе, — говорит она.
Перенесемся в тот момент, когда я жутко растеряна. Покажи мне доходчивость.
Покажи мне разум. Покажи мне соответствие. Вспышка.
Я протягиваю руку и открепляю сапожок Шейна от камина. Он набит смятыми салфетками.
— Загляни вовнутрь, — говорит папа.
Среди салфеток я нахожу запечатанный конверт.
— Вскрой его, — произносит мама.
В конверте отпечатанное письмо. На самом верху написано: «Спасибо».
— Это подарок обоим нашим детям, — поясняет отец. Я читаю письмо и не верю собственным глазам.
— Вместо того чтобы покупать тебе большой подарок, — говорит мама, — мы сделали вклад от твоего имени в международный фонд исследования СПИДа.
Я нащупываю в смятых салфетках второй конверт.
— А это, — комментирует папа, — подарок тебе от Шейна.
О, я этого не вынесу, думаю я.
Перри Комо поет:
«Я видел, как мама целует Санта Клауса».
Я говорю:
— Мой хитроумный мертвый братик, черт возьми, как же он внимателен!
Я говорю:
— Ему не следовало, на самом деле не следовало так беспокоиться обо мне. Может, было бы лучше, если бы он наконец забыл о самоотречении и начал существовать так, как подобает мертвому. Или перевоплотился бы.
Я говорю:
— Наверняка его стремление убедить всех в том, что он не умер, — явление нездоровое.
Про себя я не скуплюсь на смачные выражения. В этом году мне безумно хотелось получить к Рождеству новую сумку «Прада». В том, что в мусорном ведре взорвался тогда этот проклятый аэрозольный баллончик с лаком для волос, не было ни капли моей вины.
После взрыва Шейн вошел в дом шатающейся походкой. Его лоб на глазах становился черно синим. В машине «скорой помощи» он мог видеть уже лишь одним глазом, второй опух и заплыл. Его лицо с каждой разрывавшейся внутри венкой раздувало все больше и больше. До самой больницы мой брат не произнес ни слова.
Не было моей вины и в том, что, взглянув на Шейна, работники больничной социальной службы с бранью и упреками накинулись на нашего отца. Подумали, увечье Шейна — результат его жестокого обращения с ребенком. Следствие отсутствия заботы родителей о собственном чаде.
Я была абсолютно невиновна и в том, что за расследование дела взялась полиция. Что человек, изучающий условия жизни неблагополучных семей и лиц, нуждающихся в материальной или моральной поддержке, начал опрос наших соседей, школьных друзей и учителей. Что в конце концов все стали смотреть на меня как на несчастное создание, достойное сочувствия.
Я сижу со своими рождественскими подарками, для использования которых мне не хватает пениса, и думаю о том, что никто не знает, чем закончилась эта история.
Она закончилась крахом нашей семьи.
Когда расследование, в ходе которого ничего не удалось доказать, завершилось, да, да, уже тогда нашего семейства не стало. А окружающие и по сей день уверены, что это я выбросила в мусорное ведро аэрозольный баллончик с лаком для волос.
Поэтому— то и считают меня виновной во всем, что за этим последовало. Во взрыве. Во вмешательстве в дела полиции. В побеге Шейна из дома. В его смерти.
А я ни в чем не виновата.
— Вообще то, — говорю я, — если бы Шейн по настоящему захотел сделать мне подарок, тогда он воскрес бы из мертвых и купил бы для меня новый шкаф. В таком случае я действительно считала бы, что это мое Рождество — счастливое. И смогла бы искренне поблагодарить Шейна.
Молчание.
Я достаю из сапожка второй конверт.
Мама говорит:
— Мы решили, что это тебя порадует.
— От имени твоего брата, — поясняет отец, — мы оплатили твое вступление в организацию «ПиФлэг».
— Какой еще флэг? — спрашиваю я.
— Родители и друзья лесбиянок и геев, — расшифровывает мама.
Перри Комо поет:
«Дом — вот лучшее место для проведения праздников».
Молчание.
Мама поднимается со стула и объявляет:
— Я схожу за бананами, которые купила специально для тебя.
Она говорит:
— Мы с папой хотим удостовериться, что ты вне опасности. Поэтому нам не терпится увидеть, как ты пользуешься нашими рождественскими подарками.