За скобками

Как только я взялся оформлять этот текст, мне позвонили из одной конторы, куда я недавно сдал статью и откуда с нетерпением ожидал оплаты, и сказали, что заказчик не доволен конечным вариантом, потому что ему там «ничего не понятно». Также, по его словам, «копирайтер ваш, видать, сильно умный, если такое написал». Бывают подобные инциденты. Всякое случается. Я спокоен. Но, конечно, хочется спорить: «Да какой же я умный? Я такой же, как вы. Я тупой. Или даже тупее вас. Я самый что ни на есть тупой. Тупее многих. Знали бы вы, что я в жизни из-за своей тупизны вытворяю». Но спорить как-то неловко. Ладно бы еще опечатками попеняли, этого добра у меня всегда в избытке, а то «видать, сильно умный». Особенно «видать». Откель это ему «видать»? С какой горы? И оплата, соответственно, накрылась.

А текст даже не о страховании (тут я руку уже набил), а о тяжбе между двумя акционерными обществами, одно из которых незаконно присвоило акции другого. Вот не хотел останавливаться на этом подробно, но остановлюсь. Нет, не буду. Все равно оплата накрылась. Сами подумайте: если общества между собой за акции судятся, как они могли за статью о судебном процессе честно заплатить? Нужно было сразу это обмозговать, но я как-то… (протупил) взялся скорее писать, ломать пальцы о клавиши.

Но я, конечно, спокоен. Я спокойно заканчиваю это предисловие и приступаю к основному тексту. Текст вообще не о заказчиках.)

 

Глава 1.

(Нет, «глава» должна быть большая, а у меня так, «главка». Или даже пункт. Между этими пунктами и будет двигаться текст. Так что «глава» лучше уберу и начну, как обычно, без ложного пафоса.)

 

-1-

Когда мы встречались с Витей, мне еще казалось, что мы дети, что наши отношения – это отношения мальчишек, которые прячутся от взрослых, играют, дурачатся, хранят свои «страшные» тайны, клянутся в «вечной» дружбе. И когда Витя распахнул шкаф и напряженно уставился на свои вещи, я еще хохотнул: «Ищешь моего любовника?»

– Да рубашку бы свежую… и трусы, – сказал он.

– И куда это мы? По девкам?

– В больницу завтра. Не хотел тебе говорить.

Пока мы играли в нашу жизнь, он ничего не говорил мне. Возможно, сначала не знал и сам. Но потом боль начала пугать его, она перестала быть его тайной, она отказалась затихать от случайных таблеток, она стала рваться наружу – к врачам и стерильным инструментам. Но было поздно.

Я помню, как впервые смотрел Михаилу в глаза. Это было не в Витиной палате, а в коридоре или больничном холле, потому что разговор звучал на фоне чьих-то шагов и развеивался сквозняками.

– А если нет? Если терапия ему не поможет? – спрашивал Михаил не доктора, а меня, и его глаза становились ярко-зелеными от влаги. Слезы не вытекали наружу, они переполняли его взгляд, и я отражался в них неожиданно холодно.

– Она ему не поможет. Терапия – фикция. Рак пищевода в этой стадии не оперируют.

– Что?

– Разве доктор тебе не сказал?

– Он сказал, что они делают все возможное.

– Да, они делают. Но этого не нужно. Они запугали его, заглушили препаратами, которые не помогают. Задергали его бесполезными процедурами. За твои деньги особенно. Они отрабатывают.

– А что нужно? – Михаил смотрел на меня парализованно.

– Нужно успокоить его, поговорить с ним, утешить. Нужно объяснить ему, что его ждет чудесное перерождение – освобождение из плена телесности, удивительное превращение, увлекательное путешествие. Его ждет счастье. Все плохое навсегда останется в прошлом. Ничего не вернется, ни один призрак не восстанет, боль отступит.

Михаила качнуло.

– Ты в себе, Вадим? Я понимаю, вы долго были вместе, на тебя навалилось все, особенно в последние дни.

– Последние дни еще впереди. Я заберу его домой. Я все ему объясню. Я найду другие средства, совсем другие…

Михаил вдруг отвернулся, потом посмотрел в пол – слеза побежала по щеке, и он смахнул ее.

– Ты знаешь, у меня дела. У меня офис в Никосии. Я не могу сидеть здесь, оставить бизнес, выслушивать весь этот бред.

– А чем занимаетесь?

– Оказываем секретарские услуги.

– А, деньги отмываете. Я думал, Кипр уже не оффшор.

– Отмываем или нет, это на нашей совести.

Во как. Отгородил свою совесть. Оставил умирающего брата на моей.

– Поезжай, Миша. Ты ничем не поможешь, – сказал я. – Я буду звонить.

Он отвернулся и зашагал прочь по коридору. Высокая худая фигура. Тонкие руки истончались с каждым шагом все больше, пальцы уже таяли на белом фоне. В конце коридора Михаил превратился в фантом.

Младший брат Вити и до этого был фантомным. Он как-то очень удачно дернул за границу еще в конце девяностых и с тех пор ни разу не приезжал на родину, но постоянно звал Виктора к себе. И, казалось бы, почему не ехать? Но Витя был из тех людей, кого никогда не тянуло в теплые края. Он мог устроить теплую берлогу в родном холодном краю. Нам и тут хватало интересных занятий.

Фантомный брат переводил деньги банковскими переводами, Витя всегда радовался деньгам, приговаривал «братишка молодец, молодец», но ничего больше. Тратили мы в ноль, ничего у нас не задерживалось.

Может, оттого что Витя жил так легко и так любил жизнь, умирать ему было очень тяжело. Впрочем, не хочу описывать те «последние дни», которые мы провели вместе до его ухода. Скажу только, что мне почти ничего не удалось из задуманного – Витя был крепко привязан к жизни, цеплялся за нее изо всех сил, но она оттолкнула его окончательно.

Кажется, еще недавно мы все были студентами, прогуливали пары, гонялись за подработками, тонули в загулах и выныривали на сессиях, еще недавно рассылали пачками резюме, бегали на собеседования, потешались над первыми коллегами и начальниками, еще недавно перемывали кости знакомым, обсуждали, кто с кем и надолго ли, а теперь я иду по аллеям кладбища за его гробом, и – о, Господи – мне тридцать шесть лет, в моей жизни уже столько всего было, и ничего не было…

           

Михаил прилетел снова. Я запомнил с прошлого раза его вытянутое небритое лицо, нахмуренный лоб и зеленые глаза с изжелта-черными кругами под ними. Ничего не изменилось. Он смотрел так же напряженно, словно был виноват передо мной или винил меня. Поминать с нами отказался.

– Нет, мне лететь…

– Нужно, Миша. Так нужно – есть, пить, говорить о покойном, вспоминать. Для этого поминки. Чтобы потом уйти в свои дела и не травить себе душу.

– Я не смогу не травить. Я любил его!

Михаил, похоже, не планировал признания, но продолжал упрямо – наперекор самому себе.

– Мать мне одно твердила: «Не будь таким, как Витя. Только не будь таким, как Витя». Особенно, когда его ссоры с отцом начались, когда он из дому сбежал. А я всегда хотел, как он, – на баскетбол, как он, джинсы, как у него, прическу, как у него. Я после университета сразу подальше уехал, чтобы отделиться окончательно, отрезать себя от него. Я на похороны родителей не приезжал, чтобы не знать, как он выглядит, каким стал. У меня другие нашлись – жена, дочь. А все равно думал о нем каждый день. Проснулся ли Витя, пошел ли на работу, с кем встречается, что говорит. Я, когда умирающим его увидел, выдержать этого не мог. Думал, если он умрет где-то далеко, все равно буду считать, что он жив, что по-прежнему просыпается, ходит на работу, с кем-то встречается. Но не могу. Знаю, что нет его больше. И что теперь – не травить себе душу? Забыть? Другого брата у меня уже не будет.

– В этой жизни нет. Но потом вы обязательно встретитесь. Если люди любят друг друга, они никогда не расстаются. И у вас будет новая история. Может, тогда вы будете любовниками, а я твоим братом, например.

– Что? – снова, как и при первом нашем разговоре, Михаил посмотрел на меня парализованно. – Все время забываю эти твои заскоки. Ты, действительно, мистик или просто в утешение мне это говоришь?

– Почему «мистик»? – я тоже удивился. – Это и есть наша реальность, просто иногда мы видим только ее часть. Но я, например, вижу, что Витя и ты – одно целое, и вы никогда не расстанетесь.

– Нет, в ресторан я не поеду, – сказал на это Михаил, и мы попрощались.

Я вернулся в жизнь без Вити. Привел в порядок нашу квартиру, перестирал вещи, вымыл полы, написал письма, которые давно должны были быть написаны, подогнал зависшие заказы.

Жизнь заскрипела по старой колее. Пришел жаркий август и подул жарким ветром. Когда-то, в такой вот август мне впервые понравился парень, не Витя, мне было тогда тринадцать лет. С тех пор каждый август жаром стискивает мне сердце, и таких августов было много. Всего пять из них – Витины. Мы не были знакомы с детства или со студенческой скамьи, у нас были разные компании и разные истории, пока мы не пересеклись на вечеринке в чьей-то квартире и не проснулись наутро в моей. Мы не заморачивались над цельностью наших отношений, мы просто проводили время вместе. Мы так легко провели пять лет, что даже не заметили. Но любил ли я его и хочу ли встретить в следующей жизни… Я бы не поклялся на пионерском галстуке, нет.
 

(Вдруг я вспомнил, что уже несколько своих текстов начинал со смертей, похорон и поминок. Но это не потому, что я эмо. И не потому, что желаю смерти всем своим бывшим. Наоборот, я люблю всех бывших, пусть будут здоровы, счастливы  и периодически хотят меня видеть. Пожалуй, это не касается только нескольких спортсменов, к которым меня привлекло острое желание грубого секса, и Артурика, заразившего меня какой-то хренью, которую я еле вылечил. Впрочем, Артурик был каратистом, его запросто можно было включить в категорию спортсменов, а про ту хрень вообще не заикаться.

Но факт остается фактом, начало этого текста стандартно для меня: умирает бывший, а гейрой (Бог мой, вот так опечатка) должен как-то жить дальше. Так что текст вообще не о смерти.)

 

-2-

Потом мне хотелось, чтобы Витя приснился и рассказал…

(Кажется, и эта фраза уже была в моих текстах. «Хочется, чтобы он приснился и рассказал, доволен ли. Но снится чернота, подернутая белесым туманом. И это явь. Это утро». Впрочем, автор не может не повторяться и не цитировать самого себя. От этого никуда не деться, поэтому с чистой совестью продолжаю.)


…что с ним случилось за гранью телесности, по ту сторону земной жизни. Но он мне не снился – ни в сияющем свечении, ни в зловещем ореоле, ни в виде души с крылышками, ни в виде темного демона. Вместо этого мне приснился его брат – таким же небритым и нахмуренным, каким я его запомнил. Во сне он надел очки и посмотрел на меня пристально, зеленые глаза за стеклами очков стали еще больше. Я проснулся от этого осуждающего взгляда и набрал его номер.

– Ты как? Все нормально?

– Демис, это ты? – спросил он.

– Нет, не Демис.

– А кто?

Оказывается, у него не было моего номера, он просто оставил мне свой.

– Это Вадим.

Немного тишины.

– А, Вадим, извини. Я в порядке. Вы как?

– Мы?

– Привык думать о вас с Витей вместе. Ты как? Был на кладбище?

– Нет, не был. Но памятник заказал – все будет.

– Ясно. Хорошо. Прости, мне должны звонить.

– Да-да.

Я даже чертыхнулся. Сам не понял, зачем позвонил ему. Разве что под воздействием сна.

Воздействие сна быстро закончилось. Меня ждала та жизнь, которую я вел до встречи с Витей, – пустые вечера, однообразные знакомства, краткие свидания, обрывистая интимная экзотика, ночные бдения у компьютера, набеги в рестораны с каждого гонорара, заказные статьи, исследования и даже книги, которые я клепал исключительно в ожидании обещанной оплаты.

Витя выравнивал все ухабы, скачки и зигзаги, без него мне предстояло вернуться к прошлому. Почему-то вспомнился парень с сайта знакомств с ником Арч23, который носил черную маску с узкими прорезями для глаз и черные стринги. И я вдруг подумал, что это неплохо. Что я вернусь в состояние «до Вити» – в состояние пятилетней давности. У коньяка отберут его пять звезд, и он снова станет молодым спиртом – сдержанным, но все еще отдающим игристым вином. И тогда я не буду замечать, что мои любимые актеры уже давно на пенсии, а герои моих книг моложе меня. Многие наши знакомые ведут именно такую «жизнь без возраста», не взрослея, не старея, не набираясь ни ума, ни опыта, тут только одно условие – крепкое здоровье.

По привычке подумал «наши». Нет, мои знакомые, мои приятели – наследство Вити, бремя дружбы, даже общение с его Валиком теперь ляжет только на мои плечи. И это тоже неплохо. Старые приятели – путь к новым приятелям. Завертится калейдоскоп лиц, поднимет голову чудовище порнографии, возникнет из ниоткуда (а на самом деле с того же сайта) парень с раскосыми глазами в прорезях маски, в веревочных стрингах, с плоской, но твердой попкой. Ни одного слова, никакого общения, только секс. А на работе море слов, среди которых нет ни одного обо мне…

С чем это сравнить? С одной стороны – пустыня, раскаленная и выжженная, с другой стороны – океан, но настолько холодный, что влага не оживляет, а губит. И я – где-то посредине, на кромке. Меня и жжет, и леденит. Вот так было до Вити. Так будет теперь.

Я помню его с благодарностью. Он все уравновешивал – без лишних слов, без пустых объяснений, превращал все наши неурядицы в уют, мир, хороший секс. Я не помню, чтобы меня бросало от него в жар или холод. Не помню даже, чтобы дул такой жаркий ветер, какой дует сейчас. Этот ветер уже грозит переменами.

Мысль о том, что я не любил его, не мучит меня и не терзает. Наверное, это просто была другая любовь – я был верен ему, я, как мог, облегчил его уход. Не знаю, кто смог бы сделать больше, чем я. Приятели? Изнеженный Валик? Михаил? Михаил, несмотря на свою финансовую помощь, всегда сохранял дистанцию. Я даже предположить не мог, что за этими удаленными отношениями скрывается такая глубокая братская любовь, по крайней мере, с его стороны. Что касается Вити, я не помню, чтобы он вообще что-то рассказывал о брате, кроме того, что чувак неплохо устроился в этой жизни.

У меня нет братьев. И никогда не было. Я не знаю таких отношений, я никогда не состоял в близко-родственной парадигме. Возможно, братья испытывают друг к другу какую-то кровную привязанность, но с чем ее сопоставить? Если бы мне пришлось описать ее в каком-то романе, я бы спасовал. Мой близкородственный опыт весьма скуден. Я был сыном, но никогда не стану ни мужем, ни отцом, ни зятем, ни тестем, ни деверем. Я могу быть только «партнером», а часто это, казалось бы, емкое слово не значит ровным счетом ничего.

Совершив круг, мои мысли странным образом вернулись к Михаилу. Родители умерли, не стало и брата – у него никого не осталось на родине. Он никогда сюда не вернется. На кладбище мы виделись во второй и последний раз. А меня ждет прежняя жизнь – веселая и печальная, но уже отдельная от истории Вити и его брата.

Подведя итог, я принялся за заказы. В уме стал формироваться четкий план: сдать статью о страховой компании до пятницы, освободить выходные, в субботу пригласить кого-нибудь из бессловесных секс-роботов, а в воскресенье – кого-нибудь из прежних приятелей для «поболтать». Достаточно траура. Вите этот траур точно не нужен.

Я люблю статьи о страховании. Спрос с них невелик – страхование в нашей стране идет очень туго. Если повсюду обман, то страховым компаниям уж точно никто не поверит. Я пишу, не жалея убедительных наречий. Заказчик будет доволен, а читателю плевать на мою галиматью, для него она – часть большой лжи, которой является сама страховая компания.

Как только статья уходит заказчику, я открываю сайт знакомств. Там нет ни Витиного профайла, ни моего. Мне почему-то приходит мысль, что если бы Витя завел тут аккаунт и умер, ему бы все еще продолжали писать. Или он должен был бы предупредить всех заинтересовавшихся: «Не пишите мне больше, я умираю». Впрочем, чему удивляться? Есть же мертвые в живом журнале, есть в социальных сетях, есть и на сайтах знакомств.

Я быстро регистрируюсь, указываю возраст «двадцать три» и вешаю фото того парня в маске, оставшееся у меня в архиве. «Актив-уни» – заявляю нагло. Нужно приписать что-то конкретное, и я, наконец, цежу правду: «Ищу сильного парня».

 

-3-

Спрос на активов-уни намного выше, чем на статьи о страховании. Мне пишут и пишут. Меня завалили фотографиями. На многих испитые, одутловатые лица, толстые животы, рыхлые задницы, волосатые сиськи, насильно вздыбленные члены. Гей-парад частей тела проходит перед моими глазами. Умом я понимаю, что этому парню (которому двадцать три) пишут мои ровесники, но мне совсем не хочется в эту шеренгу.

Замирает ли ощущение возраста? Замирало бы, если бы не мои частые ангины, аллергии, головные боли, скрипучие суставы, больной желудок. Хочется забыть об этом, но с каждым годом все большая часть гонораров уходит на лекарства и стройматериалы, то есть на ремонт себя и окружающего пространства. Мы все заложники амортизации.

С Витей я отвлекался от осознания возраста, возможно, потому что он был старше. Но почему теперь я так хочу отделить себя от ровесников? Почему мне кажется, что я совсем не похож на них? Что я моложе, стройнее, острее и прикольнее? Не исключено, что я такой же. Я продолжаю напряженно всматриваться в лица на фотоснимках. Этот осмотр никак не связан с целью «в субботу пригласить кого-нибудь». Я просто хочу оценить спрос-предложение. Я оцениваю, оцениваю. Я оценил. Мне в категорию «предложение с последней надеждой на авось».

В субботу я уже решил переписать профайл и поменять фотографию, как вдруг позвонили в дверь.

 

(Ужасно не люблю «вдруг». Этим «вдруг» автор словно хочет сказать читателям: «Я не такой занудный, как вы подумали. Вот вам эффект неожиданности, «вдруг», получите и не жалуйтесь». Понятно, что «вдруг» сигналит о переломе сюжетной линии. Одно «вдруг» – и сюжетная линия из прямой становится ломаной. И никак этого «вдруг» не избежать. Разве что заменить на «неожиданно». Конечно, я ж не такой банальный писака. Сейчас же все исправлю.)

 

Неожиданно позвонили в дверь.

– Открой, Вадим, – сказали из мрака лестничной клетки, – если ты один.

Тогда я заметил, что «Вадим» и «один» замечательно рифмуется. Предположение почему-то задело меня, я открыл, не допрашивая гостя, кто, что и откуда. За дверью стоял Михаил.

– О, – выдохнул я от неожиданности. – Думал, не увижу тебя больше.

Он бросил дорожную сумку у порога и прошел в квартиру.

– Почему? На кладбище буду приезжать. Жаль, что авиарейса нет прямого, только до Киева. От Киева на такси – очень долго.

– Это по кипрским меркам долго. Ваш остров, кажется, можно за три часа целиком обогнуть? Впрочем… размер не имеет значения.

– Размер?

– Так ты на кладбище?

Михаил оглядел комнату.

– Тут вы жили? Вдвоем?

– Еще спальня есть.

Но я тоже посмотрел на квартиру его глазами и увидел, что нет в ней ни уюта, ни комфорта, которые были при Вите. Михаил подошел к окну и взглянул на двор внизу.

– Ужас. Как в детстве. То же белье сохнет.

– У тебя большая квартира (на маленьком острове)?

Михаил не уловил иронии.

– У меня дом. Большой, да. Три этажа. Подземный гараж. Сад.

Я смотрел в его спину. Нет, совсем не похож на Витю. Вообще. Ничем. Разве что ростом. Но Михаил тоньше – он создан для деловых костюмов. Джинсы и рубаха навыпуск сидят на нем так, словно наброшены случайно и ненадолго. Лучше бы вообще без них. Короткие волосы приглажены. Затылок не топорщится. Пахнет чем-то свежим, хоть и с дороги. И какая фактура… Мысли лезли самые неприличные.

Он, наконец, обернулся. Поинтересовался, не нарушает ли моих планов. Я помотал головой и предложил поужинать, но он отказался.

– Если бы немного кофе…

– Немного?

– О, это у нас так говорят: немного кофе, немного минут, дайте мне немного того-сего, словно не хотят стеснять…

– Ууу, вежливые все. А нам бы всего побольше. Только у меня кофе нет. Мы не пили кофе.

– Понятно.

Он опустился в кресло перед телевизором.

– А что смотришь?

– Порнуху в основном.

– Что?

– Арт-хаус. Авторское кино.

– А…

Зачем он вообще? Не иначе, как узнать, изменяю ли я его покойному брату.

– Ты дела свои оставил?

– Да, на два дня. Устал от дел очень. Но тут… такая обстановка. Тут не отдохнешь.

– Смотря, как ты отдохнуть хочешь. Найти тебе девочку? Мальчика? Двух мальчиков?

Он не смутился, посмотрел прямо мне в глаза, но не весело и не игриво.

– Нет. Этого добра и у нас хватает. Я же пять лет моделью проработал – предложения были самые разные.

– Моделью? По подиуму ходил?

– Да, как только приехал. Потом топ-моделью, зубную пасту рекламировал, мужские одеколоны. Потом ушел – открыл свою компанию, купил дом.

– Женился?

– Нет, женился я раньше. Лия – наполовину грузинка.

– А на вторую половину?

– Гречанка.

– Забавно, Миша.

– Да, забавно. И стабильно. Она выпивает, скандалит. Дочери ее восемнадцать лет, тоже с нами живет. Плюс все ее женихи. И все это стабильно.

– А бизнес?

– Качает немного. Но неплохо. Я звал Витю. И до сих пор не понимаю, почему он не согласился на переезд. Из-за тебя?

– О, нет, не думаю. У нас не было такой любви, которая держала бы.

– Что ты хочешь этим сказать? – Михаил привычно напрягся.

– Что в следующей жизни, наверное, вы встретитесь без меня…

– Хватит. Перестань. Я не за тем приехал, чтобы выслушивать, что любви нет и такое прочее.

– Есть, конечно. Я не это имел в виду.

Он выглядел еще более погрустневшим. Я ушел заваривать чай. Опасаясь приглашать его на кухню, принес чашки и печенье в гостиную. Михаил только вздохнул.

– Или хочешь, по городу прогуляемся?

– По этому городу я еще в детстве нагулялся. Не хочу. Еще посижу немного и в гостиницу поеду.

– Оставайся тут, на гостевом диване, он раскладывается.  

– Не квартира, а нора какая-то. У нас комнаты очень большие. И холлы большие, светлые. Гардеробных много. Где у тебя гардеробные? Где ты хранишь одежду, обувь?

Было бы что хранить. Я налил ему чаю, чтобы только отвлечь его.

– С кем ты там общаешься, Миша? С местными? – перевел разговор.

– Да. Но много наших, и много понтийцев.

– Это кто такие?

– Тебе лучше не знать, – Михаил вдруг засмеялся. – Такая национальность.

Мне вдруг стало интересно и очень-очень сладко. Как только он улыбнулся, он вдруг показался мне близким и доступным. На гостевой диван Михаил поглядывал вполне миролюбиво. Я почувствовал, что урвал свое счастливое мгновение. И, пожалуй, такого парня я никогда не встретил бы ни в одной компании, ни на одном сайте знакомств.

 


 

-4-

Такая близость расслабляет. Ты даешь волю своей фантазии и уже веришь, что этот человек может быть твоим, что к этому телу можно будет прижаться, эти губы поцеловать. На миг я замер. Включился рефлекс собственника, поймавшего в свои сети случайного гостя, и я пытался его выключить.

Михаил расстегнул две верхние пуговицы на рубахе. Посетовал на отсутствие кондиционера, напомнил о деньгах, которые высылал брату. Пришлось промолчать о наших тратах. Я уже собирался его оставить, но он попросил меня рассказать еще что-нибудь.

– Но я не хочу вспоминать, как мы жили.

– Хорошо, не будем вспоминать, – согласился он.

Я снова сел напротив, как провинившийся школьник в кабинете директора. Михаил смотрел прямо на меня. И я уже не мог тянуть этот миг, потому что не понимал, чего он хочет.

– А ты точно не гей? – спросил его сдуру.

– Нет, – он покачал головой. – Хотя красивых мужчин я всегда замечаю. И всегда сравниваю со своим братом. И все они хуже – они вообще не такие. Ломкие, наглые, жадные, лживые.

– Это модельный мир? Или твои партнеры по бизнесу?

– Мои партнеры по бизнесу – новые русские, им бы только выпить и закусить.

– А киприоты какие? Горячие?

– Есть красивые. Но глаза пустые. Это отталкивает.

– Переборчивый ты, Миша.

– Я не выбираю. Я наблюдаю.

– А спишь с кем? С женой?

– Бывает и такое, – он кивнул.

– А дочка тебя соблазняла?

– Откуда знаешь? Соблазняла, но я не соблазнился. Еще хуже – обида, с тех пор враждуем, она мужиков в дом водит – демонстративно. Они жену подпаивают.

Он утомленно прикрыл глаза, прижал руку ко лбу.

– Тебя сложно не соблазнять. Ты как с картинки, – сказал я.

– Да? Тебе так кажется?

Зазвонил телефон и прервал нас на самом интересном месте. Михаил переключился на того же Демиса, о котором я уже слышал.

– Это мой помощник, – объяснил потом. – Кстати, понтиец.

– Загадочная национальность, я уже понял.

– А ты не хочешь? На Кипр? Я помог бы тебе с работой. Ты снял бы хорошее жилье. Там прекрасный климат. Много эмигрантов – для общения. Православные церкви, если тебе это нужно. Плюс красивые парни.

– А тебе это зачем? Альтруизм?

– Мне хочется что-то сделать для тебя, изменить твою жизнь к лучшему. Я не сделал этого для брата.

Я замялся. О чем предложение? При чем тут красивые парни? Но пообещал подумать, и разговор угас совершенно.

Пока он мылся в душе, я позвонил знакомым и отменил завтрашнюю встречу, обсуждать было нечего. Потом полночи прислушивался к его дыханию, но из соседней комнаты почти ничего не было слышно.

 

Утро следующего дня мы провели на кладбище. Ехали на метро, потом маршруткой, Михаил обливался потом, белоснежная рубаха на глазах становилась серой.

– Как ты все это терпишь, без машины, без кондиционера, – причитал он по инерции, уже не задавая вопросов и не ожидая моих ответов.

На кладбище дул тот же жаркий ветер.

– Ты не был с похорон? – понял он, увидев оплывший от дождей холм.

– Не был. Памятник рано устанавливать. Земля должна осесть. А ходить сюда без дела не вижу никакого смысла. К душе это отношения не имеет.

– Не продолжай.

– Так и есть. Это просто место, где гниют останки биотела.

– Но разве ты не помнишь его в этом биотеле? Разве это тебе не дорого?

– Я не помню тела отдельно от его сути. Не помню просто член или просто живот.

– Давай хоть без подробностей обойдемся!

– Ты сам начал!

Михаил собрал пожухлые венки и отнес к мусорным бакам. Один прилип черной лентой к его рубашке, оставив на ней грязную полосу. Он подровнял руками осевший холм.

– Если бы я не приехал, все так и лежало бы?

– И нервировало бы покойника.

– Ре гамото, я убью тебя! – бросил он.

– Недопонял, – я засмеялся. – Ты на себя посмотри, грязное животное. Нам еще через весь город обратно ехать.

– Плевать. Я такси возьму и больше тебя слушать вообще не буду.

– Ну-ну.

Я надеялся, что такси поблизости не окажется, но у автобусной остановки затерялось несколько, Михаил быстро договорился, в конце поездки расплатился евро.

– Все свободно конвертируется, – кивнул мне.

– Еще бы.

В квартире снял грязную рубашку и снова ушел мыться. Чистюля. Потом попросил что-нибудь из моих вещей – все оказалось тесно и коротко, он натянул майку – едва до пупа.

– Мне нравится, – сказал я.

Заурчала стиралка. Михаил сел в кухне на стул, наблюдая за тем, как я готовлю.

– Мне кажется, у вас могла быть хорошая, спокойная жизнь с Витей, – сказал все-таки, – лучше и честнее, чем у многих.

– Она такой и была.

– Ты уже знакомишься?

– Нет. Но я дал одно объявление. Потом покажу, если тебя не коробит.

– Все нормально, – сказал он не очень уверенно.

Я нашел бутылку джина, разложил по тарелкам жаркое, нарезал салат. Михаил сказал, что все очень вкусно, но неуверенность осталась. Видно, я все-таки ступил на скользкое.

 

-5-

После обеда Михаил сел к моему компу, я открыл ему страницу парня в маске и прислонился к креслу за его спиной.

– Разве это ты? – он приблизил лицо к экрану. – И глаза вроде не твои.

– Ну, это абстрактный человек. Моего тут – только пароль от страницы.

– А «актив-уни» что такое? А, понял. «Сильного парня»… Непонятное объявление. Ты и сам не слабый парень. И откликаются?

– Конечно, – я открыл ему галерею желающих.

Михаил стал рассматривать.

– Ты всерьез не выбирай, – предупредил я. – Я просто хотел показать тебе изнанку всех этих знакомств – фиалками тут и не пахнет.

– Разве тебе двадцать три? Я думал, ты немного старше меня.

Михаил не отрывался от экрана. Он даже не заметил, как я, стоя за его креслом, положил руки ему на плечи.

– А маска у тебя есть? – спросил он.

– А тебе зачем?

– Я когда с парнями встречался, просил их лицо закрывать.

– Ого. И сколько раз это было?

– Раза четыре. Все были проститутками. Но мне не понравилось.

– И кого представлял?

– Да никого не представлял. Или ты думаешь, что Витю? Нет, не Витю. Просто не хотел их лица видеть. Говорил им, как встать… и стоять, и все.

– Не странно, что не понравилось. Ладно, выходи из моего профайла.

Он взглянул на меня снизу вверх.

– Так зачем ты его завел? Я не понимаю.

– Чтобы узнать, кто будет ему писать. Вот они – такие, как я. И посмотри, как жалко они выглядят, – сказал я честно. – Я несколько лет не знакомился, не мог оценить себя объективно, но вот теперь понимаю, в какой я группе.

– Зачем ты обобщаешь? Ты не выглядишь жалко. Может быть, немного странно. Но Витя говорил, что ты творческий человек, так и должно быть. Никому из них я бы не написал…

– А мне бы?

– А тебе бы…

Он стряхнул мои руки и поднялся.

– А тебе бы… мог бы.

– И не просил бы лицо закрывать?

– О, нет. Твое лицо мне очень нравится. И все остальное тоже.

– Давай, Миша, давай, верни мне мою майку. Раздевайся, тут жарко.

– Она тебе вдруг понадобилась?

– Да. И очень.

– Может, хоть до ночи подождешь?

– Нет-нет, – я потянул с него майку. – Я уже заждался.

Раздевшись, я увлек Михаила на диван. Мы почти столкнулись губами, но он не стал целовать меня, только прихватил зубами мочку уха. Член его упирался в меня нетерпеливо, словно гнул в дугу. Я сунул ему резинку, и пока он надевал, любовался его телом – длинным, подтянутым, упругим, совершенным. Он особо не ласкался, быстро вошел, не давая мне подняться. Я обхватил его ногами, стало горячо. Но Михаил прекратил двигаться.

– Тебе больно? – спросил у меня.

– Нет.

– Почему тогда так стонешь?

– Мне хорошо.

– А если услышат? Тут же стены нулевые.

– О соседях я сейчас вообще не думаю.

Его член снова скользнул во мне, доставляя острое удовольствие, и я снова застонал.

– Ты очень громко стонешь, – сказал Михаил серьезно и даже обеспокоенно, – словно умираешь.

– Ну, давай поменяемся ролями, и ты поймешь, почему я стону.

Я слегка шлепнул его по заднице.

– Э, нет, – Михаил отстранился. – Лучше по-старому.

– Я все хорошо сделаю. Я же тебя люблю.

– Что? – он еще больше напрягся. – Ты всем это говоришь?

– Нет.

– И Вите говорил?

– Ну, Витя тут при чем?

– Потому что мне кажется, что я украл тебя у него. – Михаил словно забыл о сексе, лег рядом. – Ты меня ставишь в тупик, раз за разом!

– Я просто хочу, чтобы ты узнал меня лучше, чем тех четырех парней. Есть много разных удовольствий, если люди доверяют друг другу. Секс – это крайне близкое сосуществование.

Он прижался ко мне, закинув на меня ногу.

– Такое?

– И еще ближе.

– Ладно, давай. Только презик найди, – сдался он.

Я нашел все, что было нужно. Назвался активом-уни – изволь, соответствуй.

– Ментолово, – оценил он.

Мы стали целоваться. Он откликался на любое мое желание. Наши действия уже казались мне настолько слитными, словно пространство вокруг нас сжалось, соединив нас навечно. Только кончив, Михаил попытался увернуться.

– Нет, теперь терпи, Миша, – я не отпускал его. – Еще немного.

Он смирился, терпел, громко вздыхал. Я уже не мог сдерживаться. Потом обхватил его губами, отчего-то бешено ревнуя к далекой иностранной жене. Язык связала горьковатая сперма.

Отдышавшись, мы молчали. Наконец, он признался:

– Мне кажется, я что-то очень нехорошее сделал, и потому мне так хорошо. Но вот-вот все перевернется.

– Что именно? Грянет возмездие?

– Не шути так.

– Если ждешь, то и грянет.

Вот уж не предполагал, что Михаил начнет сожалеть.   

– Нет, просто я вернусь домой, и все будет по-прежнему, – успокоил он самого себя.

Было жгуче обидно. Утром он снова играл в молчанку, на вопросы не реагировал. Взял такси и уехал. Я не провожал.

 

(И все? Диалогов на два листа, а постельная сцена на пол-листа и полдивана? Понятно, что трудно описать секс, но нужно же стараться, пытаться, прилагать усилия, фантазировать, в крайнем случае (на худой конец). Нельзя просто вытащить из памяти черно-белую картинку и изобразить самыми скупыми художественными средствами, в неприглядных тонах. Но именно так я обычно и делаю. Не забывайте, что я не мега-художник слова, а современный райтер, который не распыляется на эпитеты и эвфемизмы. В моих текстах горячее не бывает ни «пламенным», ни «огненным», член не называется ни «жезлом», ни «нефритовым стержнем», ни «средоточием любви», ни «болтом», ни «поршнем». Я не стремлюсь сделать описание возвышенно-духовным или сниженно-плотским. Полдиванные сцены – это как раз мой калибр, я ему верен. Да и текст вообще не о сексе.)

 

-6-

Возможно, мне не хватило душевного тепла и терпения. Но ведь не девственного юношу я соблазнил, не растерянного подростка, а взрослого мужика, получавшего подобные предложения пачками на протяжении последних десяти лет.

Я не звонил, но и не забывал этой истории. Понял только, что знакомиться ни с кем не буду. Ряды фотографий на сайте знакомств казались мне отвратительными. Сложно находить силы для многочисленных разочарований. Намного проще принять разочарование в одном человеке, смириться с ним и приспособиться к нему, чем принять разочарование во многих, многих неизвестных.

Но когда есть секс, а потом сразу нет секса, это тоже печально. Еще печальнее, когда секс вдруг переезжает на Кипр, возвращается в свой упакованный дом, к своим повседневным делам и забывает о том, что он был. А я-то не забываю.

Все это уже порядком портило мне настроение и самочувствие, как вдруг объявился Валик.

 

(Опять «вдруг» – второй излом сюжетной линии, который вводит нового героя. И снова я не могу избежать этого «вдруг», потому как герой появляется неожиданно. Он входит в привычный интерьер привычной комнаты, еще помнящей нас вдвоем с Витей. У Валика есть и прозвище, которое тут упоминать мы не будем. Нет, упомянем. Прозвище это «Пельмень». Оно уже не актуально, потому что было дано Валику еще в школьные годы по причине излишнего веса и чрезмерной папиной заботы. Но к двадцати пяти годам Валик превратился в худощавого, гибкого парня с копной русых кудрей на голове и уже ничем не напоминал прежнего увальня.)

 

Честно сказать, я недолюбливал Валика и, когда он приходил к Вите, не находил с ним ни одной общей темы. Долгое время Валик не мог понять, почему я работаю дома, чем конкретно занимаюсь, что пишу и кто читает мою писанину.

– Значит, Витя ходит на работу, а ты дома сидишь? – спрашивал он.

– Значит, пенсии у тебя не будет?

– Значит, налогов ты не платишь?

Все темы казались мне одинаково скверными. Я избегал давать серьезные ответы, но Валик все равно делал свои выводы.

Семья его была одновременно примером благополучия и неблагополучия. Мать Валика умерла, когда он был пятилетним ребенком, с тех пор его воспитанием занимался отец. Но какой это был отец – владелец крупнейшей угольной компании, совладелец энергетического холдинга, окруженный тучей вездесущих менеджеров, представителей, секретарей и телохранителей. Конечно же, он позаботился о том, чтобы Валик окончил школу с золотой медалью, выучился на экономиста, получил должность в его компании и проводил время, развлекаясь в клубах и путешествуя по миру. Валик объездил все туристические страны, но – странное дело – ни об одном, даже длительном, путешествии не мог рассказать ничего такого, что выдавало бы его собственное отношение или оценку. Он рассказывал только о том, жарко в стране или холодно, шел дождь или стояла ясная погода, было все включено в стоимость путевки или приходилось дополнительно тратить отцовские деньги. Витя милостиво терпел Валика, но я находил его скучным, плоским, зажатым малым, несмотря на надежные отцовские тылы, призванные придать уверенности. Некоторое время я даже подозревал, что Валик влюблен в Витю, поэтому так странно сочетает дерзкие вопросы, адресованные мне, и совершенно безликие комментарии, адресованные ему.

Потом Валик исчез, надолго уехав в Индию. Ни мейлов, ни смс мы от него не получали, и вдруг он объявился – безо всякого предупреждения, просто в субботний вечер. Мы пожали руки. Я отметил, что Валик загорел и еще немного вытянулся. Голову он наклонил, брови нахмурил.

– Я не знал даже, что Витя умер. Только вчера сообщили. Прими мои…

– Да.

– А ты один?

– Входи, конечно.

– Пишешь?

– Нет, чай пью.

Я налил и ему чашку, усадив на кухне. Почему-то приглашать Валика в гостиную, на наш диван не хотелось.

– Что Индия? Жарко?

– Да-да, очень жарко. И как-то даже душно, и влажно.

О, как.

– А люди? Есть?

– Да, смуглые. Нищих много, детей. Особенно детей. Ноги обхватывают, милостыню просят – пройти не дают. Видят белого человека – сразу за ноги хватают. Жутко.

Я смотрел на Валика озадаченно. Он выдавил из себя что-то, похожее на настоящее впечатление, не вычитанное из путеводителя, но быстро оборвал сам себя.

– Как ты без Вити?

– Все спрашивают, – кивнул я.

Валик не собирался уходить. Сидел скучно и смирно.

– Стыдно признаться, но мне сейчас легче, чем раньше у вас бывало, – сказал зачем-то.

Его голубые глаза раскрылись и странно застыли, словно Валик увидел перед собой картину прошлого.

– Почему?

– Да так, – он замялся. – Я вот думаю, нужно все-таки в компании показаться. Я там формально уже второй год работаю, а на самом деле был раза два.

– Как отец?

– Слава Богу. Он просто молодец. Все-таки… он никогда меня не мариновал, не прессовал – ориентацией и прочим. Ему главное, чтобы я был жив-здоров и хорошо питался. Он мне раньше даже резинки покупал, о моих парнях спрашивал. Самые легкие сигареты доставал, пока я не бросил курить. А когда я бросил, как он радовался! Он так радовался, словно я заново родился. Теперь вот говорит, что если я определюсь, заведу семью с парнем, он будет только счастлив. Ведь и детей можно от суррогатной матери иметь?

– Ты у меня спрашиваешь?

– Да. Как ты считаешь?

– Считаю, что он молодец. Тебе повезло с отцом. И ты его не позоришь – даже не думай. Ты достойный сын. Вот еще работать начнешь, заведешь семью, детишек…

– Нет, я не об этом. Вот у вас же с Витей была семья…

– Да, постоянный партнер лучше, чем непостоянный. Особенно, если у постоянного партнера постоянно стоит!

Валик посмотрел на меня так, словно хотел услышать что-то совсем другое.

– А про детей ты не думал? – спросил он. – Если не думал, значит, у вас не по-настоящему все было.

– Я уже поверил, что ты перестал меня доставать!

– Когда это я тебя доставал?

– Да всегда, Валик!

Он вскочил из-за стола. Чашка упала на пол, но не разбилась.

– Это потому что я люблю тебя!

И тут я все понял. А можно было понять раньше, года три назад. Но мне как-то не приходило в голову.

– Валик, иди домой. Потом поговорим об этом, – сказал я, искренне надеясь, что этот разговор никогда не состоится.
 

-7-

О, синица в руках! Отчего же ты всегда остаешься недооцененной, маленькая доступная птичка?

Валик и молод, и горяч, и кудряв. Уж куда лучше. Он вовсе не из серии хмырей-завсегдатаев сайтов знакомств. Да и вообще знакомиться с ним уже не нужно, он уже знакомый, он друг семьи. Более того – он говорит, что любит, давно, глухо, безнадежно. И кого? За что?

Меня и любить-то не за что. Я никакой. Не особо умный, не шибко красивый, не очень нежный. И говорить я не мастер. Возможно, есть пункты, по которым я силен, но Валику они точно неизвестны, моих статей о пользе своевременного страхования от несчастного случая он не читал.

Есть чему удивляться. Бывало, в меня и раньше влюблялись, но все какие-то придурки, от которых я бежал и скрывался. А с Витей мы обошлись безо всяких осложнений в виде чрезмерных страстей. Мы никогда не задумывались о том, семья у нас, очаг, нора или окоп, мы ничего не создавали планомерно, не выстраивали искусственно, мы просто проводили свои дни. Но его дни закончились раньше моих.

А то, что мне самому в молодости казалось любовью, быстро стиралось сексом. Зато теперь любовь затаилась, заперлась внутри сердца, укрепила позиции, подготовилась к длительной осаде одиночеством. И, конечно, ей не хочется доступной синицы – молодого, чистого, податливого тела.

Я беру и звоню Михаилу – со зла. Вжимаю трубку в ухо и слушаю гудки. Мобильный дрожит в руке, словно вибрирует от гудков.

– Эла, – отвечает, наконец, Михаил. – Что хочешь?

Разве это по-русски? Вот так спрашивать? Это о чем вопрос?

– Любви хочу, Миша. Ты когда приедешь?

– Не знаю пока.

– Так мы встречаемся или нет?

– Когда?

– Вообще.

– В каком смысле «встречаемся»?

– В прямом.

Да, тяжело.

– Ты понимаешь, что я семейный человек? У меня жена, дочь, обязательства?

Снова «я VS семья». Да что ж за день такой?

– Да я не против семьи. Даже твоей.

– Ко мне пришли. До свидания.

Отлично поговорили. Но любви и нужны преграды. Она гарцует перед ними в мыле и пене, она гордится собой. Вот какие мне строят козни – вот какие мне чинят препятствия – вот какая несправедливость – вот как я борюсь!

Возможно, Валик чувствует тот же набор отверженного: досаду, обиду и еще большую страсть к объекту своего чувства. К тому же, я кажусь ему человеком необычным, прикрытым романтичным флером, словно райское яблоко салфеткой. (Вот сейчас подумал, что райское яблоко – мелкий, никчемный плод. Он и желанным-то был только в эпоху Ветхого Завета, то есть до селекции, до Мичурина, до Симиренко, до гмо.)

В общем, я отвлекся от мыслей о предстоящем разговоре с Валиком и вернулся к Михаилу. Увидеть бы его! Телефон зазвонил снова, и я скорее схватил трубку.

– Миша!

– Что за фамильярность? Что вы себе позволяете? Не Миша, а Михаил Алексеевич! – раздраженно заметил мне незнакомый голос. – Вы понимаете, с кем разговариваете?

Я и сам призадумался.

– Извините, но…  

– Это отец Валентина.

Отец Валентина? Аааа… Папик Валика? Фу ты!

– У меня к вам серьезный разговор. Что вы молчите? Я понимаю, что вы человек творческий, рассеянный, но соберитесь с мыслями!

– Уверяю вас, слухи о моем творчестве сильно преувеличены.

Но все-таки… Михаил Алексеевич… местный бог энергоресурсов… почтил меня (скромного труженика клавиатуры) своим звонком. По поводу?

– Особая огласка не нужна, – продолжил он. – Я подъеду.

– Хорошо, мой адрес…

– Адрес мне известен.

До того, как в дверь позвонили, я успел убрать из кресел нестиранные вещи, сунуть в шкаф и прихлопнуть.

 

(Тут я обошелся без «вдруг», вы заметили? Потому что этот герой не входит в текст неожиданно, его появление уже подготовлено Валиком, достаточно рассказавшим о своем уникальном, заботливом папаше. И мы встречаем его с распростертыми объятиями уже потому только, что он не гомофоб, а любящий отец. В наши дни это большая редкость, согласитесь.)

 

-8-

Михаил Алексеевич оказался более в моем вкусе, чем его сынок. Папику не было и пятидесяти. Высокого роста, плотный, но без живота, русый, чуть седоватый, со строгим (даже скорбным) лицом. Лицо мне показалось тусклого, желтоватого оттенка, взгляд зацепился за эту разлитую печаль, я замер. Серые глаза кольнули меня словно иглами. Охранник, протиснувшийся следом, оглядел меня и отступил назад к двери.

– Вы один?

– Да, – сказал я охраннику. – Проходите.

– Денис, подожди меня в машине. Все нормально.

Михаил Алексеевич прошел внутрь. Я закрыл за ним дверь.

– Где можно общаться? – спросил он, непонятно о чем.

– Ну, конференц-зала у меня нет.

– Вадим, я надеюсь, вы отключите на время свой юмор. Для меня это серьезно. Я отец.

– Да-да, отец Валика.

Признаться, я был приятно удивлен, потому что, видя его на фотографиях в газетах или мельком в телерепортажах, представлял обычным братком, прихватившим бизнес в девяностые. Но браток, даже если бы он хотел быть вежливым, не смог бы подобрать таких выражений. Похоже, отец Валика был все-таки не из спортсменов. (В защиту спортсменов хочу заметить, что я вовсе не считаю образование, полученное в институте физкультуры или просто в спортивной секции, недостаточным. Но, как показывает практика, бизнесмены из них выходят достаточно прямолинейные, стремление к компромиссу для них не характерно, и галантно изъясняться они не умеют.)

Михаил Алексеевич прошел в гостиную и сел в кресло у окна. (Как предусмотрительно я успел убрать из него грязные шмотки. Вот есть же у меня все-таки природная смекалка.)

Его взгляд уже не казался враждебным. Я подумал, что он пытается побороть неприязнь, рассеивая свое внимание – оглядел комнату, пыльные жалюзи на окнах, диван.

– Скромно. Валик сказал, что вы писатель.

– Кто? Я?

– Да, вы писатель, а этот труд никогда не приносил особого достатка.

– Дэну Брауну это скажите.  

– Валик вообще рассказывал о вас много хорошего. Но… мне тяжело настроиться на этот разговор, хотя я его продумывал. Валик вас любит…

– Не думаю.., – я поднялся.

– Нет, сядьте. Не перебивайте меня. Валик вас любит. Пока вы жили с Виктором, он считал, что у него нет никакой надежды, он пытался забыть вас, путешествовал. Смерть Виктора испугала его, но он должен был попробовать. Вы ему отказали, я так понимаю. У Валика депрессия. Он не хочет жить…

– Михаил Алексеевич!

– Не нужно меня перебивать. Вы даже не попытались войти в положение юноши, который открыл вам сердце. Но он мой единственный близкий человек, и для него я готов на все – на любые унижения. Я прошу вас… Прошу вас. Вы оставите эту квартиру, будете жить вместе – хорошей, обеспеченной жизнью. У вас есть мечты? Я могу вам гарантировать их исполнение – я буду издавать ваши книги, я найму лучших пиар-агентов, они обеспечат вашу популяризацию на телевидении, в СМИ, у критиков. По вашим произведениям напишут сценарии, вас будут экранизировать и ставить на театральных сценах. О чем еще вы мечтаете?

– Ну…

Михаил Алексеевич поморщился.

– Вы хорошо подумайте, вы подумайте.

Скорее всего, просить – было для него непривычным занятием. Приказывать – другое дело.

– Я дам вам время. С Валиком пока поработает психолог, – он попытался быть еще мягче.

– Да я и сейчас могу ответить, Михаил Алексеевич, но вы же мне не даете.

– Хорошо. Хорошо. Говорите.

На его лице так и застыл перекос – напряжение никак не проходило.

– Может быть, выпьете? Коньяк? Виски? – спросил я.

– Нет.

– Чай?

– Нет, спасибо.

– Михаил Алексеевич, я понимаю, как вам неловко. Знаю, сколько вы делаете для Валика. Валику повезло с отцом. Нам бы всем такого отца! Я вот, например, никакого отца не помню даже в детстве, только мать-истеричку.

– Ближе к делу, – перебил он.

– Я близок, близок к делу. Дело в том, что я не люблю Валика и не хочу Валика. Таких юношей, как Валик, я вообще не рассматриваю ни для отношений, ни для секса. Они должны вращаться по своим орбитам, расти, мужать, набираться опыта. Кроме того, есть мужчины, которым нравятся именно такие мальчики-девочки, они влюбляются в них страстно и безрассудно…

Михаил Алексеевич крякнул и вытер лоб.

– В моем вкусе, скорее, вы, чем Валик, – закончил я.

– Снова шутите?

– Нет-нет. Я рисую вам общую картину. Меня привлекают совсем другие мужчины, если уж мы говорим об этом. Более того, есть человек, которого я люблю. И моя единственная мечта, чтобы эта любовь была взаимной. Думаю, вы не можете гарантировать мне ее исполнение…

Он снова провел рукой по лбу. Лицо стало немного растерянным.

– Спасибо за честность. Так даже лучше. Не будем играть в романтизм. Я не прошу вас влюбляться в Валика. Я прошу вас согласиться, пока он не остынет, не привыкнет к вам, не начнет замечать других людей вокруг. Сейчас он на вас помешан, мечтает о семье с вами, никого не хочет слушать.

– Но я совсем не такой, каким он меня представляет!

– Вот! – обрадовался Михаил Алексеевич. – Вот-вот! А ему кажется, что вы загадочный, уникальный, недоступный. Вы уж станьте для него кем-то попроще, а там он разочаруется, и вы сможете вернуться к прежним надеждам.

– А секс? Мне с ним трахаться?

Михаил Алексеевич покраснел поверх желтизны.

– Вы думаете, мне приятно это выслушивать? Как отцу? Это вообще допустимо?!

– Но вы же пришли договариваться. Как мы договоримся о сексе?

– Секс должен быть, – он опустил голову. – Иначе вы останетесь для него недоступным.

– Мне кажется, вы перед разговором с тем же психологом консультировались, который лечит Валика.

– В общем, так. Валику о нашем договоре ни слова. Завтра же позвоните ему и скажите, что хотите встретиться. И порядок тут наведите, пока не переедете в нормальную квартиру. А по поводу оплаты подумайте… Любые условия.

Не издать ли статьи о страховании тощей брошюрой с огромным портретом автора? Не поставить ли их на местной театральной сцене?

– А вот иронизировать не нужно, – Михаил Алексеевич заметил мою кривую улыбочку. – Не хотелось бы доводить дела до угроз.

– Справку о состоянии здоровья не потребуете?

– О состоянии вашего здоровья я уже осведомился. Но все-таки, надеюсь, вы занимаетесь безопасным сексом.

– Как вы это проинспектируете, мне интересно…  

Михаил Алексеевич вдруг посмотрел мне прямо в глаза и сказал с горечью.

– Это беда, большая беда в моей жизни. Мой сын – гей. Я уже давно принял этот факт и смирился, но когда смотрю на его знакомых, каждый раз чувствую то же отчаяние. Если бы вы были хоть чем-то лучше, но в вас – сплошные пороки…

– Пороки меньшинства всегда заметнее, – сказал я, но вдруг оказался безоговорочно причислен к подвиду, принадлежать к которому никогда не хотел. И мне тоже стало горько.

 

-9-

Обычный человек не так связан с другими представителями своего вида. Ну, вот скажут обычному человеку: «Все люди подлы», а он про себя подумает: «Но я-то не подлец». Все врут, но я-то честен. Все желают друг другу зла, но я-то сама доброта, мухи не обижу. Все воруют, но я-то за всю жизнь ничего не украл, у меня на работе красть вообще нечего.

Даже стереотипы национальных характеров не особенно довлеют. Все русские пьют, но я-то не пьяница, я только по праздникам чуток выпиваю. Все украинцы любят сало, но я-то не люблю, у меня гастрит. Все евреи скупые, но я-то щедр, на день рождения целую коробку конфет на работу принес, причем шоколадных. Понаехали чурки, столица не резиновая, но я-то не чурка необразованный, я тут в университете учусь. Разве что за границей какая мамзель воскликнет, мол, я из Украины, но я не проститутка, я тут в законном отпуске по путевке отдыхаю! При этом обычному человеку редко станет стыдно за всех остальных двуногих прямоходящих, даже своей национальности.   

Но если вы скажете гею, что все геи манерные, фальшивые, лживые, ему сразу станет стыдно за весь свой подвид, потому что их мало, и они без тельняшек (хотя есть и в тельняшках). И что ему тогда делать? Отделяться от меньшинства в еще меньшее меньшинство – неманерых, естественных и искренних геев с натуральным цветом волос?

Одно место в этом ковчеге праведных геев уже занято Валиком, я так понимаю. Второй билет его папик решил продать мне, но я не оправдал высокого доверия. Я и не пытался. Наоборот, я планировал смутить папика, сорвать с него маску сосредоточенного переговорщика. Очень уж интересно, что под ней? Боль за сына? Желание помочь ему во что бы то ни стало? Отцовские чувства, достойные уважения? Или такое же сумасшествие, которым мы все страдаем, будучи влюбленными? Я терялся в догадках. Было над чем подумать. Я думал. Я подумал. И позвонил Валику.

– Привет. Ты чем занят?

– В игру играю на айфоне.

– Батарейка не сядет?

– Я от сети.

– Не хочешь к ужину приехать?

– Хочу. А что случилось?

– Соскучился.

Неплохо для начала. Не очень-то я и соврал. Мне, действительно, хотелось увидеться с Валиком, чтобы прояснить ситуацию с его отцом.

Похолодало резко. Ветер стал свистеть в евро-окна, выискивая в них щели. Валик приехал в черной ветровке и черных джинсах, с мокрой, какой-то примятой головой.

– Дождь там.

Вошел, встряхнулся, как щенок, взглянул на меня такими преданными глазами, что я даже засомневался. На ум пришла еще одна неувязка. Ведь Валик, скорее всего, пас. Скорее всего… В то же время близость его тела, его мокрая челка волнуют меня… И он это чувствует – он влипает мне в губы, вжимается в меня, одной рукой проворно расстегивая свои джинсы. Славный, сладкий мальчик. Обволакивающе нежный. Это вам не остроугольный Михаил. Михаил, при чем тут Михаил…

– Ты жестко хочешь или романтичненько? – спрашиваю я Валика.

– Что? Как?

Мозг-то у него давно выключился, а я его тормошу – привожу в сознание.

– Ну, если жестко, я тебя прямо тут, в прихожей, к стене прислоню, а если романтичненько, простыни найду мягкие, смазку, резинки ароматные, свечи, музыку, шампанское.

– Да? Так? Тогда романтичненько.

– Тогда подожди. Только не одевайся.

Я нахожу свежее белье, раскладываю диван, приношу бутылку шампанского и бокалы. Валик восторженно наблюдает.

Хлоп! Бокалы наполняются. Мы пьем молча, потом я целую его в шею. Он тянется ко мне, чмокает губами. Потом падает на живот, отставляя попку кверху.

Есть презерватив с ароматом банана и шипами. Этим генно-модифицированным бананом я проникаю в Валика, он жадно обхватывает меня. Опыт у него есть, он точно знает, что ему нужно. Сам регулирует ритм и глубину, сам кончает. Я ощущаю себя бананом, который сгодился в использование. Ощущение приятное, не жалуюсь. Его оргазм лишает и меня контроля. Снова пьем шампанское.

– Думал, никогда этого не будет! Здорово! – говорит Валик.

– Да, когда что-то сбывается, здорово, – соглашаюсь я. – Неважно, какими методами.

– Какими методами? – Валик делает удивленные глаза.

Слишком удивленные.

– Ты же знаешь, что Михаил Алексеевич приходил ко мне, – понимаю я.

– Он же запретил тебе говорить со мной об этом, – теряется Валик.

– А я непослушный, прикинь.

Валик отставляет бокал, отодвигается от меня.

– То есть ты согласился только потому, что отец просил тебя? Пообещал тебе помощь? Или запугал?

– Ни то, ни другое. Просто мне было интересно, как любовь уживается с шантажом. Оказывается, превосходно.

– Но я, действительно, люблю тебя! И всегда любил! За что ты меня обижаешь, Вадим? Я на все готов ради тебя!

– А отец на все готов ради тебя…  Сложно… Что-то тут не сходится.

– То есть мы не будем встречаться?

– О, по чьей-то просьбе я могу вписать только одну постельную сцену, не больше.

– Сука!

Валик подхватывается и начинает одеваться.

– Никогда себе не прощу, что переспал с тобой.

– Поставь себя в угол, накажи себя, отшлепай, – моя фантазия разыгралась не на шутку.

– Урод!

– Папику привет.

Валик хлопнул дверью. И я словно опомнился. Ведь не планировал оскорбить чьи-то чувства. Просто Валик показался мне вдруг фальшивым, манерным, гадким.

Я подошел к зеркалу и взглянул на себя. Не исключено, что я такой же. Или даже хуже. Витя, как мы обходились безо всех этих страстей и самокопаний? Может, это и была настоящая любовь – спокойная, крепкая, цельная?
 

-10-

Реакция последовала незамедлительно, и она не была чересчур вежливой. По телефону Михаил Алексеевич пригрозил мне руки-ноги переломать. Я ждал коронной фразы про асфальт, но он снова убедил меня в своей высокой культуре: про асфальт в угрозах ничего не прозвучало.

Вот дернуло же влипнуть в историю.

           

(Возможно, эта сюжетная линия кажется вам невероятной. Или вам вообще кажется, что в каждом моем тексте есть две линии – одна реальная и вероятная, другая  нереальная и невероятная? И только в текстах о страховании – одна невероятная? А потом я читаю о себе в каких-то отзывах: ему бы подтянуться до такого-то и писать, как такой-то. Нет, нет. Я никогда не подтянусь до такого-то, уверяю вас. Я подтянусь, упаду и отожмусь по-своему, сплетая собственные сюжетные линии. Так что всем, кому какая-то из них кажется невероятной, лишней и надуманной, могу сказать только одно – это оправдано, так мне нужно, я ничего не делаю случайно или наугад. Да и текст вообще не о теории вероятности.)

 

Чем я обидел Валика? Мне самому впору обижаться: Валик просил отца приструнить меня, а потом корчил из себя непричастного к шантажу вьюношу. И как это трактовать? На все готов ради любви? Даже на беспринципное использование? Я понял, наконец, что отталкивало меня в нем с самого начала – именно образ ребенка, истерично вымогающего у отца новую игрушку.   

От этих мыслей меня отвлек звонок – и такой далекий голос с каким-то странным, немного пришептывающим акцентом.

– Миша? Это ты? Не могу поверить!

– Да, я. Немного скучно. С женой немного ссорились, с дочерью.

– Всего понемногу.

– Да, а ты чем занят?

– Тоже… проблемы. Ты приедешь?

– Я много думал… Нужно серьезно поговорить. Но я не уверен, что Вите это понравилось бы…

Ах, проблема уже давно не в Вите, а ближе и тверже, но Михаил все еще во власти прошлого.

– Тогда до субботы, – говорит он. – Я прилечу.

Так неожиданно это было, что я растаял от радости. Не иначе, как мое счастье решило взять билет и прилететь ко мне на белом лайнере. Я бросился встречать в Киев. Исправно торчал в аэропорту. Нервничал. Паниковал.

Михаил был прежним – немного утомленным, но одетым в роскошный серый костюм. Я подал руку, он пожал и как-то неуверенно (нежно?) хлопнул меня по плечу.

– Ваши все так одеваются? – спросил я.

– В основном, в шорты и майки.

– О, таким ты бы мне тоже нравился.

Мне захотелось остаться с ним в Киеве, провести эти выходные спокойно, а не возвращаться назад, к своим проблемам. Но Михаил уверенно шагнул к такси.

– Поездом можно вообще-то, – предложил я.

– Еще чего не хватало!

Мы оба сели сзади и молчали. Мне казалось, что таксист все равно нас в чем-то подозревает. С чего мы оба сели сзади? Нужно было одному вперед запихнуться.

 

(Многим текстам вообще не нужна ирония. Ирония часто портит хорошие веши. Ирония в описании серьезных, а иногда и трагических событий, меня просто переворачивает. Обычно она призвана закрывать провалы, белые пятна и недостатки в характере героев. Если герой трус, автор обязательно сыронизирует по поводу его мужественности и т.п. Но я-то за нео-романтизм, я уверен, что герой (даже гейрой) должен быть без страха и упрека, должен покорять, влюблять в себя, увлекать. Однако сейчас не тот случай, в рамках этого текста мы обязаны опираться на иронию, как на костыль, благодаря которому становится возможным наше перемещение из одного пункта повествования в следующий. Герой слишком слаб для того, чтобы самому двигать сюжет. В моем настоящем тексте все будет иначе.)

 

У дома меня ждал громадный джип, около которого маячили двое охранников. Папаша, оставив их позади, подошел ко мне вплотную.

– Вадим, я не хочу разбирательств…

– Заметно.

– Что происходит? – спросил Михаил.

– Давайте поднимемся в квартиру и поговорим, – предложил я.

– Нет. Я уже говорил с тобой, и это ни к чему не привело. Ты, возможно, думаешь, что я мягкий, слабохарактерный человек, и не могу довести начатое до конца. Но если бы я был таким, разве я создал бы свою компанию?

– Приватизировали, так точнее.

– Что происходит? – повторил Михаил, обращаясь ко мне одному.

– У нас конфликт, – сказал я.

– У него связь с моим сыном, – сказал отец Валика.

– Это не так, – сказал я.

– Связь, за которую он не хочет нести ответственности.

– Валик забеременел?

Михаил оглянулся на двух амбалов, торчащих у джипа.  

– Как в девяностые.

– А у нас ничего не меняется, – кивнул я.

– В последний раз предупреждаю: тебе нужно принять решение. И поскорее.

– Так я принял. Вот Михаил – человек, которого я люблю.

Папаша оценивающе посмотрел на Михаила.

– Сегодня Михаил, завтра еще кто-то. Я не допущу, чтобы мой мальчик страдал из-за тебя! – закончил с жаром.

 

Мы вошли в квартиру. Михаил смотрел на меня молча. Мы не говорили ни слова, и это была самая жуткая тишина на моей памяти.

– Ты переспал с его сыном? – спросил он, наконец. – Когда? Давно?

Я все еще молчал.

– Он опасен?

– Любой отец опасен. Но иногда – для собственного ребенка, а иногда – для окружающих. Я знал отца, который довел своего сына-гея до самоубийства. У этого другая крайность – он хочет предоставить сыну все, чего тот ни пожелает.

– Но зачем ты связался с ним?!

Михаил выглядел заметно растерянным. Его глаза угасли, нежности ко мне не осталось. Он тяжело опустился на диван, и я видел перед собой уставшего, удрученного, уже не молодого человека.

– Ты почему так спокоен? – спросил он. – А если он тебя убьет?

– А чем лучше умирать в хосписе?

– Ты должен обратиться в милицию. Он угрожал тебе при свидетелях.

– О, это точно нет. Наша милиция такими делами не занимается.

– Бред какой-то. Неужели он думает, что может угрозами заставить двух людей быть вместе? Или… ты сам этого хочешь?

– А о чем ты собирался поговорить? О чем-то важном?

– Не… нет. Все это мелко на фоне твоих проблем.

Почему-то мне показалось, что Михаил захочет меня спасти и снова пригласит на Кипр. И, возможно, я даже соглашусь. Но он покачал головой.

– Очень сложно понять все это. Ты переспал с ним после моего отъезда – вот единственное, что я понимаю.

– Да, – сказал я.

– Прости, что снова появился. Я ничего не знал об этом мальчике.

– Но между нами ничего нет, кроме его отца! Миша! Поверь мне!

– Как долго я ждал, летел, ехал, чтобы услышать вот это. Ты всегда меня огорчаешь. Ты всегда делаешь мне больно. Хватит, – Михаил подхватил свою сумку и пошел к двери. – Не буду мешать твоей бурной жизни.

А она никогда не была бурной. Но обиженное счастье снова взмыло в воздух, даже не помахав на прощание.

 

-11-

Пора уже браться за текст, пора. За свой настоящий текст, который прославит меня как Дэна Брауна или Эрику Леонард Джеймс. Хаха. Разве такой текст может быть моим настоящим текстом?

Думать не о чем. Консультироваться с психологами бесполезно. Всю жизнь я совершаю только плохие поступки и хочу, чтобы за ними угадывались только хорошие черты моего характера. Даже в чистилище озадачились бы, рассматривая мою кандидатуру. Что и говорить о Михаиле.

Итак, текст. Не заказные статейки, за километр разящие тухлой халтурой, а мой настоящий авторский текст. Я размашисто пишу на листе заглавие будущего текста: «Текст».

Настоящий текст я буду писать от руки – мелкими и корявыми буквами. Для этого мне не нужно будет стыковать куски, украденные из Интернета. Я создам свой собственный текст от начала до конца, самостоятельно, медленно, по слову… И в то же время он не будет совершенно новым, совершенно моим. Все слова в нем будут хорошо известны, все сюжетные ходы протоптаны сотней прочих героев. Мой настоящий текст пополнит свалку чужих текстов – опубликованных на бумаге или в Сети, полностью или с продолжением, под именами авторов или анонимно. Вбив даже одно слово из моего текста в любой поисковик, можно будет обнаружить множество других текстов, описывающих примерно то же, в тех же выражениях. И даже моя лучшая опечатка «гейрой» окажется не уникальной.

«Дорогой мой Михаил», – пишу я под словом «Текст». Потом вычеркиваю «мой». «Разреши (а на языке вертится старомодное «милостиво позволь») хотя бы в письме объяснить тебе сложившуюся ситуацию (штамп) и попросить прощения (за нанесенный тебе моральный вред, страхование форева). Миша, я выражусь неприлично, но откровенно, – я люблю тебя (мега-штамп). Люблю тебя с того самого момента, когда впервые увидел тебя в больнице (да здравствует некрофилия). Люблю так, как никогда не любил Витю или кого-то другого (Валика?). Все твои вопросы резонны. Для чего в таком случае я даю объявления на сайтах знакомств, зачем занимаюсь сексом с кавайным (известно ли Михаилу это слово?) юношей, о чем договариваюсь с его отцом?»

Конечно, это не тот настоящий текст, который я собирался писать. Но и этот я не могу довести до ума. Чтобы его закончить, нужно ответить на все вышеперечисленные вопросы. А ответ только один – это течение жизни, которое несет меня. Просто я не предполагал, что течение, которому я настолько доверяю, может отделить меня от Михаила. Я не допускал этого, я не подумал…

Я обрываю письмо. Очень сложно объяснить человеку, что моя любовь к нему находится совсем в другой плоскости – над миром, над любыми проблемами и дрязгами. Да и вообще невозможно это объяснить. Кто ж поверит?

Кто ж поверит в вечную надмирную любовь? Оооо… Я понял, к кому обратиться, и быстро схватил телефон.

– Михаил Алексеевич, уделите мне минутку, я извиниться хочу…

Он пробурчал что-то невнятное.

– За все, – добавил я веско.

– И? – спросил он.

– И закроем старый счет.

– Закроем старый счет? Валик вены чуть не режет!

– Ну, мы все вены чуть не режем. «Чуть» не считается.

– Ты что, шутишь со мной снова? – нажал он, окончательно потеряв терпение. – Я вам квартиру снял, обустроил, меблировал, в чистом, хорошем районе. Там готово уже все. Чего еще хотеть? Лучше Валика ты никого никогда не встретишь. Красивый, воспитанный, образованный, скромный мальчик. Не какой-то заезжий киприот. Он тебя не читал даже.

– А вы меня читали? – я очень удивился.

– Нет. Но мы ценим твой труд. Мы прощаем твои странности, поэтому не давим на тебя, даем тебе время все взвесить…

Как будто не он демонстрировал мне своих охранников!

– И мы можем решить все по-хорошему, – закончил Михаил Алексеевич.

Я подумал, что если бы у него была дочь, он действовал бы теми же методами, с таким же рвением выдавая ее замуж.

– Я понимаю. Но все-таки это не телефонный разговор.

– Приехать? – спросил лояльный папаша.

– Да, – попросил я.

Я выпил полбутылки коньяка и стал ждать.

Несмотря на все неприятности, доставленные мне этой историей, чем-то она мне нравилась. Да если бы не нравилась, я бы и не втянулся в нее. Я продолжал ее как игру, как фарс, как блеф, но в то же время как настоящую жизнь, как свою суть, как продолжают оборванные жесты в темноте, пряча от самого себя.

За окном шумел дождь. Коньяк казался мне разбавленным, словно в него просочилась дождевая влага. Я плеснул еще. Не удалось ни поработать, ни создать настоящий текст, ни написать честное письмо Михаилу. Зато получилось согреть этот вечер.

Я боялся перегреть – фантазия уже рисовала мне причудливые картины, маловероятные в сложившихся обстоятельствах. Но я чувствовал, что алкоголь меня успокаивает, делает замедленным и томным – таким, каким я редко бываю в жизни, издерганный срочными заказами, спешным сексом и нестыковками с Михаилом.

Открыв дверь своему гостю, я изобразил немного стеснительную улыбку и протянул ему руку. Он пожал, опустив глаза. Я всегда замечаю спрятанное в складках вежливости и лояльности. Зачастую это неприязнь. Но в этом случае это обычная ревность…

 

-12-

Я помнил его строгий взгляд, его требовательность, рожи его охранников. Я помнил о том, что не оправдал в его глазах прочих геев, прочих знакомых Валика, вообще прочих… Я оказался едва ли не худшим представителем сомнительного подвида, хотя, по словам его сына, был умнейшим и добрейшим человеком. Возможно, и Валик уже начал корректировать свое мнение обо мне, а папаша все еще пытается сколотить из нас крепкую ячейку общества.

– Я уже немного выпил, вы не хотите? – спросил я Михаила Алексеевича.

Он покачал головой.

– А где ваши бандиты? Внизу ждут? В карты режутся?

Мое «вы» все еще имитировало уважение к его персоне, его «ты» уже ничем его не связывало.

– Ждут, – сказал он мрачно.

Я принес два бокала, налил ему и подвинул конфеты.

– Шоколад. Мы такое любим.

Его снова немного сплющило, затем он выпил и съел конфету. Взял фантик, закрутил вокруг пальца, потом завязал бантиком. Я следил за его руками.

– Выпейте еще, Михаил Алексеевич. Я хочу вас в подробности посвятить. Валик у вас пассивный мальчик. Надеюсь, вы в курсе. Я переспал с ним (безопасно и стерильно), чтобы разобраться, смогу ли я принять ваши условия. Но чисто физически я не смогу. Это не мой вариант.

– Один раз же смог?

– Один раз смог. И еще раз смогу, или два. Но в целом – не смогу. Для пассивного партнера я не могу быть опорой.

– Кошмар! – он закрыл глаза. – Что мне приходится выслушивать, во что вникать! Это никак нельзя исправить?

– Валику нужен совсем другой мужчина, крепкий, психически уравновешенный, вроде вас.

– Помолчи, Вадим. Дай мне подумать. Значит, мы напрасно так старались? Ты, скорее всего, врешь. Сейчас я позвоню своему психологу и спрошу у него.

Он набрал при мне кого-то. Пошел пересказ. «Он говорит, что Валик… как это сказать, пассивный, и он не может с ним жить. Да, наверное, тоже. Врет, как  думаешь? Да, лучше бы ты со мной поехал. Теперь я тут голову ломаю. А в тот раз вроде мог, чтобы прояснить ситуацию. Да я тоже не понимаю. Не сможешь сейчас приехать? Если только он врет, я его в асфальт закатаю!»

– Ну, наконец-то, Дон Корлеоне, – кивнул я. – Знаете, как можете убедиться в том, что я не вру?

Он поднялся.

– На детекторе лжи?

– Останься со мной… ненадолго.

– Зачем?

– И выпей еще.

Михаил Алексеевич попятился к выходу.

– Что за бред?

– Да, ну брось. Ты уже столько всего об этом знаешь. Стал бы ты копаться в делах Валика, если бы самому не было интересно.

– Это потому, что я желаю ему счастья!

– Конечно. Я это знаю. Пусть для всех так и будет.

Я подошел ближе, пользуясь его заторможенностью. В его глазах было замешательство, но он замахнулся, чтобы ударить меня по лицу. Жест тоже вышел заторможенным, словно в невесомости, я перехватил его руку и прижал ладонью к своему члену.

– Миша, ну, не дури. Я никому ничего не скажу. Свет не будем выключать для конспирации…

Я подтолкнул его к дивану и неожиданно наткнулся на его губы. Михаил Алексеевич пытался поцеловать меня. Я даже протрезвел.

– Разденься, Валик, разденься, – просил он.

Я поспешил отвернуть лицо. Быстро стал раздеваться. Голое тело заводило его нешуточно. Я расстегнул его брюки и увидел крупный, совсем не скромный член, изнывающий в своей готовности.

– Я так давно хотел тебя, – сказал я, не поднимая лица.

– И я, Валик, и я…

– Я так скучал по тебе во всех своих путешествиях…

– Я тоже надеялся тебя забыть. Я пытался устроить твое счастье, твою жизнь…

Он уже не мог сдерживаться, оттолкнул мои губы, повалил так уверенно, что я не стал сопротивляться. Он вошел без резинки, двигался недолго, не раскачал меня до оргазма, но сам кончил. Я оглянулся – хотелось увидеть, остались ли на его лице неприязнь или брезгливость. Но на нем было лишь утомленное блаженство. Я лег на него и поцеловал в губы.

– Прости, Миша, что я не Валик…

Он немного поморщился.

– Знаю. Такого тут тебе наговорил. Психолога уволю к херам. Он мне десять лет помогал и не помог.

– А я помог?

Он обнял меня обеими руками.

– А ты помог. Ты сам все угадал. И ты знаешь, я делал все, чтобы избавиться от этого наваждения. Я не отец ему, отчим. Но с четырех лет – так что, как отец. Это не оправдание.

– Да не нужно оправданий. Любви не нужны никакие оправдания. Ты с другими встречался за это время?

– Нет. Не мог. Мне всегда Валик мерещился. И сейчас не смог бы, если бы ты не сказал, что ты Валик. Это как затмение. Что делать?

Он разжал объятия, сел и всмотрелся в меня, ожидая серьезного ответа.

– Он знает, что ты не родной ему?

– Знает. Но мы это не обсуждаем. Так что делать?

– Для начала сделай так, чтобы я кончил.

– О… а как?

– Как-нибудь, Миша. А я тебе обещаю, что все улажу с Валиком.

– А не врешь?

– Я вообще не вру, в этом и беда.

Он сходил в душ, вернулся, и мы снова повторили пройденное. Правда, лицо я снова прятал. Перепрограммировать его у меня задачи не было.
 

-13-

Болдинской осени не получилось. Да и обычной не было – сплошная размазня. В такую погоду не вылезать бы из-под одеяла или из уютного вирта. Не отрывать бы пальцев от теплой чашки или клавиатуры. Но нужно, нужно…

Я назначил Валику свидание в ресторане. Пришло время заглаживать свою вину, а на заглаженном месте выцарапывать совсем другую картину.

Валик косился на меня настороженно и заказывал неуверенно. Белое вино. Итальянское. А французское? Французского нет. И пиццу. Только с морепродуктами. А там чеснок? Да, чесночный соус. Нет, тогда… Его совсем мало. Ну, тогда…

Я набрался терпения.

– Мы с отцом в другую пиццерию обычно ходим, – сказал Валик. – Там вина получше. Всегда французские есть. Только она далеко, ехать нужно, а ты ж без машины…

– А ты авто почему не купишь?

– Не знаю, как-то привык, что отец всегда готов меня подвезти или дать шофера.

– Сам? Кстати, как он?

– Хорошо. Только психолога выгнал. И мне запретил с ним общаться, хотя раньше настаивал. Так странно! Я этого психолога помню, сколько себя. Николай Ильич, раньше с трудными подростками работал в социальной службе.

– Значит, вы все повзрослели! – я засмеялся. – Твой отец очень красивый мужчина.

– Кто? Михаил Алексеевич?

– Ну, ты же его отцом называешь, хотя никакого родства между вами нет. В один прекрасный момент он встретит какого-нибудь парня, и ты его потеряешь. Вот тогда и начнется твоя самостоятельная жизнь.

– Какого еще парня? – удивился Валик. – Он не по этим делам вообще.

– То есть он с женщинами встречается?

– Да ни с кем он не встречается! Что ты так заинтересовался? Он тебе вдруг понравился?

– А как он может не нравиться – молодой, красивый, богатый? Такой заботливый, такой нежный… Уверен, и ты о нем фантазировал.

– Ну, может, в детстве еще. Но потом я тебя встретил…

– А что пицца? Вкусная?

– Сухая, не проглотишь. Мы с Мишей привыкли к фирменной.

Я удовлетворенно кивнул. Дождь, отсутствие машины, пересушенная пицца, кислое вино, нависшая угроза потери заботливого отца были наилучшей почвой, в которую могло упасть зерно сомнения. Вдобавок я намекнул Валику, что в такую погоду у меня нет никакой эрекции, и мне его совсем не хочется. Он повесил голову. Но я был уверен, что Валик сделает правильные выводы.

 

В общем-то я не моралист. Я лишен традиционной морали. Она мне чужда. В традиционном много шаблонного, косного, схематичного, формального и бездушного. Мне претит это. Но я не хотел бы приводить себя в пример подрастающему поколению, пусть делает собственные выводы.

Никто из нас не может быть полностью свободным в социуме. Моя внутренняя свобода всегда упирается в замкнутое пространство. Но мне хочется сохранить свободной хотя бы душу.

На следующий день позвонил Михаил Алексеевич и говорил приглушенным голосом.

– Нужно проконсультироваться, Вадим, очень нужно.

С кем же теперь консультироваться, если штатный психолог уволен? Когда он приехал, я не мог не заметить, как он посвежел и помолодел.

– Знаешь, Валик вчера так смотрел на меня, словно изучал заново, словно все это время меня не видел…

– Угу. Ничего не делай. Пусть все шаги между вами пройдет он сам.

– Я боюсь поверить. Как такое возможно?

Я не хотел огорчать его, хотя давно понял, что Валик выбирает самого лучшего мужчину, самую трудную цель – не по зову сердца, а по зову своего эго, взращенного самим же папашей до гигантских размеров.

– Одно только. Когда дойдет до постели, не теряйся. Не перекладывай груз соблазнения на его плечи. Скажи правду, мол, всегда мечтал о нем. И действуй очень уверенно – не разочаруй его. О себе на время забудь, сделай ему оргазм. Понял?

Михаил Алексеевич запустил руку в волосы.

– А я смогу?

– Будем практиковаться?

– Давай. Только скажи, что ему нравится.

– Ему нравится нежность. Но долго не тяни с поцелуями и минетами. Он молодой, у него горячая попка, ему нужны острые удовольствия.

– А тебе? – спросил Михаил, придавливая меня собой.

– Мне пока еще тоже.

– А презерватив с ним нужен?

– Да, наверное, надевай, чтобы ты не выглядел новичком в таком серьезном деле.

– Значит, с тобой я выглядел новичком?

– Это ничего. Мы ж ради тренировки.

Мне, наконец, удалось отвернуться, подставив его поцелуям спину и задницу.

– А он стонет? – спросил Михаил.

– Да все стонут.

– Я ревную.

– Кого? Валика?

– Нет. Тебя.

– Ты о Валике думай.

– Я думаю, думаю.

Я сам почти ни о чем не думал, мы натренировались на славу. Но посреди этого увлекательного процесса вспомнился другой Михаил. Тело продолжало наслаждаться, но стала грызть совесть. Мой ученик никак не уходил, а я уже злился на себя и обещал себе, что никогда больше не займусь с ним сексом.

 

-14-

Ко всем людям можно подобрать свой ключ. Только нужно хорошо подумать, все взвесить, постараться. Еще недавно Михаил Алексеевич отдавал мне приказы командным тоном, а вот уже я советую ему, как жить-быть и вести себя с Валиком. Еще недавно Валик навязывал мне свою компанию, а вот уже всеми силами пытается вернуть себе «почти утраченного» отчима. Я во всем разобрался, хотя и пожертвовал для этого своим временем, своим настоящим текстом, своими отношениями с Михаилом.

Я пытаюсь рассуждать здраво. Но оттого, что Михаил так далеко, оттого что возникает так неожиданно, я не могу понять, какую картину видит он и насколько ужасной она ему кажется.

Я позвонил ему ближе к ночи.

– Миша, только выслушай меня. Я уже почти все разрулил. Эти два чувака теперь заняты исключительно друг другом…

– Какие два чувака? Ты думаешь, я считаю каких-то твоих чуваков? Я уже забыл, кто ты такой вообще!

– А я думал, вдруг ты переживаешь…

– Ста архидья му! – сказал на это Михаил.

Я погуглил перевод, стало печально.

О, конечно, совсем другая среда, работа с чужими финансами, дружба с непонятными понтийцами, сотрудничество с новыми русскими, сожительство с алкоголичкой, домогательства ее дочуры. Мне страшно захотелось оказаться рядом с Михаилом и обнять его – я взвыл в голос.

У меня не было его личного электронного адреса, но я нашел адрес его компании и продолжил свое письмо: «Дорогой Миша, я думал, что после смерти твоего брата вернусь в состояние «до Вити», но это оказалось невозможным. Невозможно отобрать у коньяка годы его выдержки, невозможно воспринимать людей с юношеской наивностью. Я повзрослел настолько, что ясно вижу интересы посторонних и могу отделить себя от них. Я вообще могу отделить себя от всего мира, потому что мне нужен только ты. Давай сотрем все, что было между нами – знакомство в больнице, свидания на кладбище, разговоры в такси, неудачный секс (если ты считаешь его неудачным). Дай мне шанс, Миша, и ты убедишься, что я способен на большее: на свидания в театре, на разговоры на набережной, на удачный секс (какого ты захочешь). Все будет честно. Все будет прозрачно. Я люблю тебя одного, люблю впервые».

Я перечитал написанное. Как обычно, остался недоволен, но исправлять не было сил. После недолгих раздумий, можно ли отправлять такое письмо на рабочую почту, я все-таки отправил. Они ж там нерусские, все равно не поймут.

 

Отослав письмо, я даже поверил, что ответ должен прийти незамедлительно – какой-то очень легкий, веселый, простой ответ, вроде слетающего с неба первого снега. Но ничего не последовало.

Азарт, под воздействием которого я написал это признание, сразу скис. Действительно, он ведь сказал, что даже не помнит меня. Скисший азарт мгновенно сменился злостью. Стало жаль себя – вот такой я ловкий, вот так удачно устранил все препятствия, чтобы быть, наконец, с Михаилом, а он не оценил, он вообще отказался понимать меня. Я схватил телефон и набрал его, собираясь высказать все-все.

На мой звонок ответила женщина. Не по-русски.

– Мишу можно? – спросил я.

– Здравствуйте, – сказала она с акцентом. – Он сейчас в больнице, вы не можете его услышать.

Я пожалел, что не запомнил, как зовут его жену или падчерицу.

– А вы… вы дочь?

– Да, я Эви.

– Эви, что с папой?

– С сердцем стало плохо. Я сейчас еду к нему. Но по работе ничего не передам. Ему нельзя думать о работе.

Как-то все неправильно, жутко. Он очень далеко, непонятно, что с ним. А я думал, что мы сможем просто объясниться.

– Миша, – сказал я зачем-то в трубку.

– Что-то передать все-таки? – спросила Эви.

– Нет, я перезвоню. Меня Вадим зовут.

Лететь немедленно! Но у меня даже загранпаспорта нет. Настроение сменялось стремительно – от злости до глухого отчаяния. Вдруг это из-за меня он попал в больницу? Я почему-то не подумал, что он может настолько разволноваться…

Что теперь? Оставить Михаила в больнице и просто ждать? Или еще лучше – ждать встречи в следующей жизни? Руки свело судорогой. Уж точно никогда больше не напишу ни одного нелепого письма! Вообще ни одного бестолкового текста! Только о пользе страхования!

Я поехал в ОВИР, надеясь быстро оформить загранпаспорт. День оказался неприемным.

 

-15-

Я ругал себя последними словами. Манипулировал ли я людьми, или они мною, помогал ли я им, или они мне, но в результате я потерял самого дорогого человека в своей жизни. Вместе с этим рухнуло все: и азарт, и вера в ненаписанный текст, и моя свобода. Что это за свобода, если не позволяет мне оказаться сейчас рядом с ним?

Зато объявился Михаил Алексеевич, видеть которого мне вовсе не хотелось.

– Что-то с Валиком?

– Нет, с Валиком… все отлично. Все, как ты и говорил. Но вот я все думаю о тебе. Как я ошибался, какой ты…

– Тогда помоги мне, Миша! Мне на Кипр нужно вылететь, срочно, а у меня паспорта нет…

– К тому?

– Да. Он в больнице.

Михаил Алексеевич вздохнул и набрал чей-то номер.

– Завтра он подойдет. Чтобы без очереди. И за день. И визу, да…

– Впечатление, что опять психологу звонишь.

– Везде схвачено.

Наверное, он рассчитывал задержаться, но я взглянул непонимающе.

– Полететь с тобой? – спросил он серьезно.  

– А делами ты успеваешь заниматься?

– Дела идут.

Он, в самом деле, готов был лететь вместе со мной, но я отказался. На следующий день пришел в ОВИР, позвонил (от Михаила Алексеевича), меня провели без очереди, сфотографировали, приняли оплату наличными и выдали паспорт вместе с Шенгенской визой. О как!

Запасы купюр пришлось вымести без остатка, но через день я уже приземлился в аэропорту Эркан.

 

Я не бывал на Кипре раньше. Бывал в Европе, еще в молодости, до Вити, по старому паспорту, в который была вклеена совсем другая фотография. Молодая, чужая, румяная, кудрявая. Фотография смешного парня, у которого были грандиозные надежды.

Где они рассеялись? В Европе? Или потом на Родине? В разговорах? В тяжелых снах? На сквозняках? На вечеринках? Почему из них осталась всего лишь одна надежда – надежда на настоящий текст?

Михаил вернул мне прежнее – не молодость, не румянец, не длинную крашеную челку, а то ожидание праздника, которое охватывало только в детстве в преддверии Нового года. Только благодаря ему я снова стал мечтать и верить в свои мечты. Это он для меня и Европа, и Родина, и прошлое, и настоящее, и будущее. Он для меня и смысл жизни, и весь мир, и весь Интернет. Он для меня и дом, и ковчег, и семья, и ячейка общества.

Не может человек жить одной надеждой на ненаписанный текст! Сначала ему нужно написать свою жизнь – свою правду, свою любовь, свой путь. Никакой текст не способен заменить этого, никогда написанные строки не станут живыми маршрутами, никогда придуманный гейрой не справится с реальными проблемами. Текст может быть лишь отражением действительности, но никогда не вытеснит ее полностью.

Именно поэтому я звоню Эви, еду в Городскую больницу Никосии, бегу по больничным коридорам, боясь не успеть. И мне кажется, я должен успеть. По крайней мере, в своем тексте я написал бы именно так.

 

Михаил улыбается мне, как улыбаются во сне покойным родителям, боясь поверить в то, что они живы, и боясь проснуться и снова понять, что они мертвы.

– Это ты? Как? Каким чудом?

– Да вот был проездом на Кипре, решил увидеться с тобой, а ты, оказывается, в больнице загораешь…

Михаил все еще улыбается.

– Загораю. Инфаркт приключился.  

– С чего бы? Переутомился? – шучу я, проглатывая ком в горле.

– Да, немного. И жена ушла к одному собутыльнику, албанцу. И Эви замуж собралась. Все сразу. И я подумал, что это уже кризис, наверно, среднего возраста, раз я ничего не достиг и никому не нужен.

– Мне нужен!

В палату вошла чернявая медсестра и застыла между нами. Видимо, он сказал ей, что все хорошо, чтобы только она исчезла.

– Просто чудо, – повторил Михаил. – Мне кажется, когда я тебя увидел, не сейчас, а тогда еще, рядом с умирающим Витей, сразу тебя узнал. Ты мне о будущих жизнях говорил, а мне казалось, что я тебя из прошлых помню, такой ты родной. Но потом столько всего навалилось – эти твои приключения…

– Да ну, какие приключения? Так, помог немного людям. Это, кстати, папаша мне вояж организовал, документами обеспечил, я боюсь бюрократии ужасно, больше больниц…

– Конечно, к больницам ты уже привык.

Михаил взял с тумбочки ключи и бросил мне.

– Поезжай домой. Или город посмотри. Меня уже скоро выпишут.

– Ну, вот тогда и посмотрю.

Я подошел ближе и сел на пол у его кровати.

– Ты почему домой не едешь?

– Да не хочется мне без тебя. Я лучше тут подожду, пока тебя выпишут.

– Вадим, ты чего? Я никуда не денусь. А тебе поесть нужно, отдохнуть.

– Мне без тебя ничего не хочется, – повторил я.

Михаил склонился и поцеловал меня в волосы.

– Поезжай. Мне уже лучше. Скоро Демис придет. Он обещал какое-то интересное письмо почитать – пришло нам на электронную почту.

– А он по-русски хорошо понимает? Я точно останусь, – решил я. – Электронные письма – моя слабость.

– Понтийцы твоя слабость! – заревновал Михаил.

 

(ОЧЕНЬ КРАТКОЕ ПОСЛЕСЛОВИЕ.

Произведение опубликовано с согласия автора