В зоне сотрясения

⋅ 1 ⋅

На следующий день после того, как время обрушилось, я решил почистить ботинки. Они в этом нуждались. По правде говоря, я и не знал, что произошло крушение. В конце концов, годы и десятилетия часто пролетают для меня быстрее, чем месяц, а иной день, бывает, тянется бесконечно. Я просто подумал, что это еще одно обычное времетрясение.

Взяв газету — «Лос-Анджелес Миррор», с первой полосой, напечатанной коричневым, — я расположился в одном из кожаных кресел с высокой спинкой в будке чистильщика на Голливудском бульваре. Там были еще экземпляры «Геральд», «Экзаминер» и «Тайме», но я предпочитал «Миррор» из-за комиксов о Пого Поссуме в юмористическом разделе.

— Просто замечательные ботинки, сэр, — заметил Рой и принялся за работу.

Он еще не знал меня. Я с резким хлопком развернул газету. Проверять по ней дату необходимости не было. То, что сейчас конец пятидесятых, я уже понял по проносящимся по бульвару автомобилям, обильному потоку детройтских железяк: непременные «шевроле» и «форды», несколько «бьюиков» и «олдсмобилей», случайно затесавшийся расфуфыренный «кадиллак», парочка «Меркуриев». Иные модели вызывали ностальгию — «де сото», «рэмблеры» «паккарды» и «студебекеры». Иностранных машин было мало, яркие хромированные чудовища, рыча, проносились мимо, многие гудели на ходу. Автомобили поновее имели зарождающиеся хвостовые стабилизаторы, вызывающие в памяти образы реактивных самолетов и ракет, — отличительный признак пятидесятых в целом и конца промышленной эры. В области автомобилестроения начиналась головокружительная эволюция.

И «Миррор» и «Экзаминер» исчезли, если я правильно помню, где-то в конце пятьдесят восьмого года, может быть в начале пятьдесят девятого, в результате закулисных интриг издателей. Мистер Чэндлер сказал мистеру Херсту что-то вроде: «Я закрою свои утренние газеты, если вы закроете вечерние. Давайте объединим наши издания — и вперед».

Мимо на крейсерской скорости промчался новый «эдсел» — значит, точно, пятьдесят восьмой. Но я уже и так сообразил. В голливудском воздухе ощущался песок. Насыщенный, хорошо различимый привкус. Голливудская «Уорнер-студия» запустила еще один фильм о путешествиях — третий или четвертый, я уже сбился со счету. Я почувствовал искушение — не мешало бы немного проветриться в этой временной зоне. Старый мрачный кинотеатр, с системой охлаждения, там бы я мог укрыться от знойного полдня. Но нет, — я не располагал достаточным количеством времени.

Газеты сообщали, что временные провалы открылись к северу от ранчо Портер. Писали, что там найдены двое детишек, Дэзи и Люси, семи лет от роду, возвращенные обратным толчком времени; они потерялись десять лет назад к востоку от Бойл-Хейтс. Ослепительно сияющее здание DWP исчезло с линии горизонта деловых кварталов вместе с всемирно известной четырехуровневой скоростной автострадой. Южнее башни Уоттса временные толчки сдвинули время всего на пару лет, но и этот слабый толчок надолго затормозил строительство великолепных башен Симона Родиа. Толчки отмечались на всей территории по направлению к Тихому океану. Пропали несколько небольших лодок и паром «Каталина», однако был замечен сверкающий новенький катер береговой охраны тысяча девятьсот шестьдесят третьего года выпуска, который, пыхтя, направлялся в сторону Сан-Педро, и долину Сан-Фернандо утюжили большие красные трамваи «Пасифик электрик». Интересно, был ли у меня шанс проехаться в одном из них до очередных толчков?

Калтех предсказывал новые сотрясения времени в течение ближайших дней и советовал населению по возможности не выходить из дому, чтобы избежать дальнейших разрывов пространства. Красный Крест открывал убежища в зданиях колледжей для тех, чьи дома исчезли или теперь заняты предшествующими или последующими хозяевами.

Мародеры и коллекционеры из будущего уже наводнили бульвар. Большинство из них выделялись в толпе. Их выдавали всклокоченные длинные волосы и бороды, рваные вытертые джинсы и футболки с порнографическими рисунками. В бешеной спешке они обдирали стенды «Ворлд бук энд ньюс», скупали все, какие сумели найти, экземпляры «Супермена», «Бэтмена», «Экшена» и особенно «комиксы Уолта Диснея» с рисунками легендарного Карла Баркса. «МАД мэгэзин» тоже пользовался популярностью; выпуски с обложками работы Фриза считались наиболее ценными. Потом возбужденные толпы гостей из будущего двинулись на восток, нанося урон магазинам «Коллекторс букс энд рекордс» и «Пиквик». Те, кто посмекалистее, делали покупки за наличный расчет. Самые сообразительные платили купюрами пятьдесят второго года, прихваченными во время предыдущих путешествий или выменянными у других коллекционеров. Тупые предъявляли кредитные карточки и чековые книжки. Кредитные карточки брали далеко не везде, Visa или MasterCard, например, никто не признавал. И никто больше не принимал чеки, где не указывалась конкретная дата, проставленная банком; этому большинство магазинов научилось со времен предыдущего времетрясения.

Агентство Харриса — хотя самого Тэда Харриса в природе не существовало, но агентство называлось именно так — располагалось прямо над будкой чистильщика обуви; вверх по ступенькам, потом налево и прямо до конца вестибюля, название на вывеске отсутствовало, впрочем, как и сама вывеска. Дверь была сделана из сосны, основательная, как крышка гроба, и вдобавок выкрашенная зеленой краской, — почему, припомнить не мог никто, на ум приходила только старая песенка «Что же происходит там, за зеленой дверью?..». Единственным опознавательным знаком являлась маленькая табличка, гласившая «Только по приглашению». Это не совсем соответствовало истине, но призвано было отпугивать случайных любопытных посетителей. Мой ключ вполне подходил, ведь замки здесь не менялись вплоть до тысяча девятьсот семьдесят второго года. У стойки администратора никого не оказалось, приемная была завалена коробками с картонными папками и штабелями пустых скоросшивателей. Две машинистки занимались сортировкой бумаг. Они метнули в меня быстрые и удивленные взгляды. Если у меня был ключ, значит, я имел право тут находиться.

Джорджия все еще числилась стажером и приходила сюда в послеобеденное время. Она начала работать здесь, когда еще заканчивала среднюю школу в Голливуде, расположенную на расстоянии полумили к востоку. Теперь она училась на вечерних курсах по менеджменту в Городском колледже Лос-Анджелеса, в Вермонте, кварталом южнее бульвара Санта-Моника. Через несколько лет, считая с сегодняшнего дня, она будет роскошной блондинкой с волосами цвета меда, но Джорджия еще не знала об этом, а я не собирался сообщать ей информацию, в которой она, возможно, не нуждалась, рискуя испортить первое впечатление от нашей встречи. Я решил притвориться, что незнаком с ней. Пока незнаком.

Я прошмыгнул мимо стойки администратора в «уютное местечко», так мы называли комнату для совещаний. Там громоздились кучи старых бумаг, а в креслах сидели две пожилые дамы. С такими напряженными и иссохшими лицами они могли бы олицетворять собой неудачниц в конкурсе двойников Маргарет Гамильтон. Рано или поздно одна из них, вероятно, начнет вопрошать: «Кто убил мою сестру? Вы?»

Я открыл бумажник и помахал своим удостоверением. Одна из двух старомодных дам, не взглянув на него, сказала: — Я узнала вас. Подождите. Присядьте. Я ее не помнил. Вероятно, я еще не встречал ее. Однако не исключено, что какая-то ее более молодая версия знала последующего меня. Интересно, насколько хорошо? И вспомню ли я потом эту встречу? Вторая женщина вышла из комнаты, не сказав ни слова: некоторые люди чувствовали себя неуютно в обществе времепутаников. Не путников — путаников. Людей, которые стремились плести интриги, тайные сети и все запутывать.

Я сел и осмотрелся. Стол из красного дерева, с толстой и тяжелой столешницей. Кожаное кресло, которое осталось от предыдущих обитателей этого офиса, находившегося в этих стенах раньше, в тридцатых. Женщина скользнула в дальнюю комнату, оттуда послышались скрип деревянной скамеечки для ног, звуки передвигаемых на полке коробок, вырвавшиеся сквозь зубы проклятия, весьма несвойственные для леди. Некоторое время спустя она вернулась, бросив на стол передо мной запечатанный светло-коричневый конверт. Я осторожно прикоснулся к нему, повернул обратной стороной и посмотрел на сопроводительную записку. Контракт, подписанный в тысяча девятьсот семьдесят первом, смещенный назад, в пятьдесят седьмой. Срок платежа по контракту — тысяча девятьсот шестьдесят седьмой год. В контрактах всегда проставлялся только год, и в данном случае срок платежа отстоял от нынешнего момента на девять лет.

Послышался какой-то шум. Я поднял голову. Дама поставила на стол бутылку и приземистый стакан. Я повернул бутылку этикеткой к себе. «Гленфиддич». Название мне ни о чем не говорило. Приподняв бровь, я взглянул на женщину.

— Меня зовут Маргарет, — представилась она. — Думаю, сегодня подходящий день, чтобы распробовать этот вкус. Потом вы меня поблагодарите. Чтение дела займет у вас много времени, оставьте его здесь. Тут есть блокнот, если вам понадобится что-нибудь записать. Этот контракт не оплатят еще девять лет, поэтому лучшее, что вы можете на сегодня сделать, — это ознакомиться с ним, может быть даже немного поверхностно. Толчки должны произойти завтра утром, около половины пятого, в направлении Западного Голливуда, и это подбросит вас поближе к дате платежа. О, подождите, еще одна вещь.

Женщина вновь удалилась, на этот раз я услышал звяканье связки ключей. Открыла выдвижной ящик, пошарила в нем и задвинула ящик обратно. Она возвратилась, держа в руках коробочку с монетами и чековую книжку старого образца.

— Я могу вам дать только три сотни специально-временных денег, но они все еще в ходу в шестьдесят седьмом. Банк за углом, у вас два часа до того, как он закроется. Я дам вам чек на семь сотен. Более крупную сумму вы сможете снять в шестьдесят седьмом. Но будьте внимательны, ваш счет некоторое время окажется замороженным. Как у вас с документами?

В прошлом, моем персональном прошлом, я обновлял водительские права так быстро, насколько только мог, после каждого сотрясения, но права теряли силу через три года, паспорт же действовал десять лет. Правительственные службы обычно работали хуже, чем DMV, особенно в зонах с нарушенным временем, но за исключением трехлетнего промежутка в начале семидесятых я имел действительный паспорт от нынешнего момента до середины восьмидесятых.

— Все в порядке.

Я расписался на конверте и строчкой ниже поставил дату, которая значилась на календаре, затем сломал восковую печать. Она была хрупкой и крошилась, конверт пролежал на полке целый год, дожидаясь сегодняшнего дня, и бог знает сколько, прежде чем попал в эту временную зону. Я не страдал излишним любопытством, и большинство моих дел были краткосрочными. Важные материи, громкие события, с которыми было связано большинство выдающихся операций, доставались парням с бульвара Уилшир и прочим акулам нашего бизнеса, окопавшимся как в деловых, так и в фешенебельных кварталах Нью-Йорка. Они старались наперегонки — не дать Сирхану убить Р. Ф. К., поймать Мэнсона прежде, чем он и его «Семья» доберутся до ранчо Спан, арестовать Душителей с холмов, выяснить, кто убил Черную Орхидею,] помочь О. Дж. найти убийц Рона и Николь… и тому подобное.

Эти были дела исключительные, попадались случаи и попроще. Жертвы были известны, равно как и преступники. Крупные агентства вообще носились с весьма примечательной идеей передвижения объектов, прежде чем преступления в их отношениии осуществятся. Но большинство законов было написано до того, как время начало запутываться, и система правосудия не предусматривала превентивных действий, только аресты и наказание постфактум.

Так происходило до того момента, пока одной жаркой августовской ночью не случилось непредвиденное. Представьте себе, Чарльз Текс Ватсон вылезает из машины на Сиело-драйв, и кто-то выпускает арбалетный болт из высокопрочного композита прямо ему в шею прежде, чем он успевает выхватить из кармана оружие. Девушки, сидящие в автомобиле, пронзительно вопят, и двух красоток также награждают арбалетными выстрелами; одной болт попадает прямо в грудь, а другой, Милашке Сэди, — в голову. Третья, юная девица по фамилии Казабьян, с визгом бросается бежать вниз с холма, и некий рыжеволосый подросток в белом «нэш рэмблере», мимо которого она промчалась, так никогда и не узнал, отчего его мозги разлетелись по переднему сиденью папиной машины. Это сделал не я, нет, но я прекрасно знаю, как заключаются наши контракты, и понимаю, что за это кто-то заплатил. И последствия санкционированы.

Дело Ватсона стало поворотной точкой. После этого судебная система быстро научилась выписывать превентивные ордера на аресты, и большую часть самых опасных преступников стали заключать под стражу за недели и даже за месяцы до того, как им предоставлялась возможность проявить свои агрессивные намерения. Вопрос наказания стал вопросом перевоспитания… если так можно выразиться. Сможем мы когда-нибудь выпустить этих людей из тюрьмы, чтобы они свободно разгуливали по нашим улицам? Вряд ли. Имеем ли мы право содержать кого-либо под стражей из-за того, что он представляет потенциальную опасность для других, если преступление не было совершено? Эти этические вопросы будут обсуждаться в течение трех ближайших десятилетий. Я не знаю, какое решение примут в конце концов, знаю только, оно будет нелегким. Нельзя давать этим людям повторных шансов. Придется потратить невероятное количество времени и слов и тем не менее решиться на судебный анализ фактов, позволяющий подписывать ордера на арест. И это не будет несправедливым наказанием за не совершенное еще преступление. Это будет окончательным предотвращением.

Между тем крупные агентства взялись за дела звезд — спасли Мэрилин и Элвиса, спасли Джеймса Дина и Бадди Холли, Натали Вуд, Сола Минео, Майка Тодда, Ленни Брюса, Р. Ф. К. и Джимми Хоффа. Не позволили Эрнесту Хемингуэю проглотить пулю из собственного ружья и не дали Теннесси Уильямсу подавиться пробкой от флакона со снотворным, случайно попавшей ему в горло. Спасли Маму Касс, и Джими Хендрикса, и Джима Моррисона, и Джэнис Джоплин, и Джона Леннона. Позднее — Карину и Джо-Джо Рэя. И Майкла Зоуна, и Келли Брин. Некоторые из этих имен сейчас ничего не значат и еще многие годы не будут известны, однако суммы авансовых платежей по их делам говорят сами за себя. Но мы не будем на этом останавливаться. Последним, за кого предложили серьезную цену, стал Рамон Новарро,] которого хватил удар, когда он развлекался с двумя парнями-проститутками, и больше нам такая работа не доставалась. Позднее, после дела Фэтти Арбукла, все подобные дела проходили через Голливудское общество охраны, финансируемое крупными киностудиями, которые тратили большие средства на безопасность.

Однако находились и другие дела, менее значимые, чем те, что перечислены выше. Жизненные передряги обычных людей, которые влекут за собой беды и горе, — вот для этого и существуют мелкие агентства. Большинство клиентов этого сорта не могли позволить себе оплатить услуги пяти или шести детективов, поэтому они обращались в самые маленькие агентства, зажав в руке скромный гонорар и умоляя о помощи.

«Моя маленькая девочка пропала в июне тысяча девятьсот шестьдесят первого, мы не знаем, что произошло, никому не удалось найти ее следы». «Я хочу остановить мужчину, который изнасиловал мою сестру». «У моей подружки есть ребенок. Она говорит, что он от меня. Можно ли предотвратить зачатие?» «Моего друга застрелят в следующем ноябре, а у полиции нет никакой ниточки». «Мой отчим плохо обращался со мной, когда я был ребенком. Можно сделать так, чтобы моя мать никогда его не встретила?»

Для таких дел отыскалось немало любителей — этакие мастера на все руки. Но многие опасались отправляться в зоны со скачущим временем, это ведь не гарантированная поездка «туда-обратно». Не слишком приятно окончить свои дни в незнакомом месте, где у тебя нет ни дома, ни семьи, ни работы. Тем не менее некоторые пробовали. Иногда они успешно решали свои проблемы, а иногда получали еще больше неприятностей, чем было. Некоторые вещи все же лучше доверять профессионалам.

Агентство Харриса могло предоставить к вашим услугам от трех до девяти частных детективов, в зависимости от того, сколько вы запрашивали. Но кое-кто из них был одним и тем же человеком, по невнимательности (а может быть, и предумышленно) размноженным во времени. Икинс, например, был забавным парнем и имел три свои версии, в трех возрастах.

Агентство Харриса не рекламировало свою деятельность, не имело таблички на дверях, у него даже не было телефона, и оно не входило ни в какие списки. Сведения о нем передавались из уст в уста. Мы получали работу от людей, которые не желали, чтобы об этом говорили, и иногда мы действительно улаживали дела, умудрившись не предать их огласке.

Вам стоило постучать в дверь условным стуком, и вас впускали. Джорджия обычно сидела внизу, и если с первого взгляда вы ей понравились, она предлагала вам кофе или чай. Если же она решала, что вам лучше не доверять, то вы обходились водой из кулера. Или вовсе ничем. Джорджия вела интервью с посетителем так же, как хирург удаляет осколки костей после выстрела, — методично уточняя детали и выуживая информацию с таким мастерством, что вы даже не ощущали, что вас исследуют и препарируют. В большинстве случаев Джорджия ничего не обещала. Остаток дня, а может быть, и следующие два-три, она тратила на написание отчета, отправив стажера в Центральную библиотеку или в архивы «Таймс» собирать газетные вырезки по данному вопросу. Джорджия изучала страницы из телефонных справочников, звонила на Вилкокс-стейшн, чтобы раздобыть информацию о водительских правах (если таковая находилась в свободном доступе) и даже просматривала частные объявления в сдвоенных выпусках «Лос-Анджелесской свободной прессы». По большей части все то, что делали ребята из приемной, называлось «врезкой» — надергать информацию о том, что происходило до и после интересующей нас даты, и о самом дне. Чем полнее файл, тем легче работа. Если досье составляла Маргарет, то задание выполнялось легко. Как правило, но не всегда.

Джорджия переместила Маргарет в тысяча девятьсот шестьдесят первый год, в момент сразу после избрания Кеннеди. Маргарет вернулась к возделыванию полей времени в Индио, как только почувствовала, что Джорджия хорошо подготовлена к работе. Сама Маргарет руководила агентством с тысяча девятьсот тридцать девятого года без единого перерыва. Именно она и обучала всему Джорджию, и обучала очень тщательно. Из незаметной девочки-подростка получился хороший стажер, просто отличный и быстро прогрессирующий. После того как Джорджия окончила среднюю школу, ее взяли работать на полный день, при этом она еще получила степень в колледже. Работа считалась не тяжелой, но требовала старательности и усердия; Маргарет была дисциплинированной, Джорджия — скрупулезной. Она просто наслаждалась сложными задачками. Оплата была приличной, и работа находилась близко от дому, так что Джорджия могла добираться туда пешком. И она удовлетворяла свою страсть к приключениям, не попортив прически.

Досье демонстрировали различия в их подходе к делу. Маргарет никогда не вписывала в дело то, что она не могла подтвердить или доказать. Не то чтобы она не обладала богатым воображением, однако не доверяла ему. А Джорджия всегда добавляла страничку или две советов и рекомендаций — собственные соображения, приходящие ей в голову. Маргарет такого подхода не одобряла. Но она научилась уважать интуицию Джорджии. И я тоже.

Этот конверт был тонкий, тоньше, чем обычно. Внутри находились записи, сделанные ими обеими. Я узнал четкий, с завитушками, почерк Маргарет и торопливую руку Джорджии. Исчезновение. Джереми Вейс. Тощий подросток. Очки. Темные вьющиеся волосы. Темные глаза, круглое лицо, какая-то незавершенная внешность — непонятно, каким он будет, когда повзрослеет. Официант, бухгалтер, неудавшийся сценарист? Семнадцать с половиной лет. Хороший дом. Хорошие оценки. Проблем в семье не было. Пропал летом шестьдесят восьмого года где-то в Западном Лос-Анджелесе. Похоже, границу штата не пересекал — машину нашли припаркованной на Мэлроуз, неподалеку от бульвара Ла Синега. Также нет очевидных намеков на какие-то грязные игры и порочные связи. Родители обклеили все окрестности объявлениями. Полиция обратилась к общественности за помощью. Синагога назначила вознаграждение за любую информацию. Ничего. Дело остается открытым. Нет зацепок. Куда двигаться — неясно. В досье содержался длинный список того, что нам неизвестно.

Существовало два пути возобновить дело — тайно проследить за пареньком или перехватить его. Выслеживание — это серьезный риск. Иногда ты запаздываешь, иногда преступник оказывается слишком быстрым, и тогда ты становишься просто очевидцем преступления, а не главным действующим лицом. Некоторым детективам в таких случаях предъявляли иск о халатности и противозаконных действиях, обвиняли в недостаточной быстроте или сообразительности и в конечном счете в том, что они не предотвратили убийство. Перехват — вариант получше. Но это означает, что жертву нельзя допустить к роковой встрече в Самарре. И также это значит, что тот, кто совершил преступление, никогда не будет опознан.

Самый легкий способ перехвата — это спущенная шина или даже мелкая дорожная авария. Это задержит объект в пути на срок от пятнадцати до сорока пяти минут. Чего обычно хватает, чтобы спасти ему жизнь. В большинстве случаев мы сталкиваемся со случайными событиями. Измени, хотя бы немного, обстоятельства, и событие не произойдет — или произойдет, но уже по-другому. Но это порождало новую проблему превентивного перехвата. Если просто спровоцировать неудачу, преступник чаще всего будет искать следующую благоприятную возможность, которой не преминет воспользоваться. И мне это очень не нравится.

Пусть мне дадут дело, когда преступник известен заранее. Я смогу получить ордер на превентивный арест. Прищучить известного мне плохого парня? Нет проблем. Сильно стараться и проявлять изобретательность не понадобится. Сейчас такие времена, когда я действительно не хочу напрягаться. Но когда мне дают нераскрытое дело, это похоже на жонглирование ручной гранатой. Иногда жертва на самом деле и есть преступник. Тогда ты получаешь грязное дельце, с которым легко можешь угодить в беду.

Но это дело — я прислушался к своему внутреннему звоночку, который всегда предупреждал меня, когда пахло жареным, — оно особенное, хотя я не мог бы сказать почему. У меня возникло подозрение, предчувствие, интуиция, называй как хочешь, — в общем, ощущение, что пропажа тощего парнишки в очках представляет собой оборванную, запутанную ниточку к чему-то еще. Чему-то намного хуже. Вроде того рыжеволосого паренька, что не умер девятого августа, как сообщили в кратких новостях.

Задумайтесь на минуту. Голливуд полон мальчишек. Они выпрыгивают из автобусов, наивные и безрассудные, и так же бездумно запрыгивают обратно. Они — легкая мишень для всякого рода проходимцев. Достаточно взрослые, чтобы нестись напролом к радостям жизни, но недостаточно взрослые, чтобы соображать, как вести себя в опасных ситуациях. Мальчишки легко идут за тем, кто поманит их обещаниями острых ощущений. Особенно их тянет на знаменитые бульвары Голливуда, где публику обволакивает магия широкоэкранного кинематографа, в набитые знаниями магазины, где полки ломятся от томов, нашпигованных премудростью ушедших лет, в прокуренные джаз-клубы, в сверкающие огнями магазины звукозаписи и отравляющие медленным ядом распутства шоу; в небольшие причудливые лавочки, где свалены всевозможные киношные постеры, обрывки сценариев, остатки съемочного реквизита, сувениры, грим, подержанные театральные костюмы… Мальчишки приходят туда из всех окружающих Голливуд пригородов в поисках таких желанных острых ощущений. Иногда они ищут друзей, других молодых людей, таких как они, иногда без стыда жаждут секса. С уличными девчонками, профессиональными проститутками, друг с другом. С кем угодно. Через несколько лет они будут искать наркотики.

Но на самом деле эти мальчики пытаются отыскать самих себя, потому что они несформировавшиеся, незавершенные личности. И никто не даст им зацепку или подсказку, потому что такой подсказки нет ни у кого. Как бы то ни было, они не первые и не последние, мир привык к вечным поискам смысла жизни. Небеса не разверзнутся. Не родится новый мессия. Однако если мальчишки приходят сюда, на бульвары, в поисках себя, потому что здесь кипит жизнь, потому что им кажется — здесь происходит что-то настоящее, то они выбирают неправильный путь. Потому что никто не находит себя в Голливуде, никто. Намного чаще здесь теряют все, что прежде имели за душой.

Нельзя спасти Мэрилин и Элвиса, потому что они не существуют, они никогда не существовали, — все, что существует, — это только бессмысленная мишура, рожденная мечтами других людей и вываленная на бедные души, которые имели несчастье проводить свои дни перед кинокамерой или микрофоном. От этого никого нельзя спасти. На Голливуд надо повесить предупредительную табличку с надписью. Как на пачке сигарет, которую я видел в будущем. «Берегись, это дерьмо тебя убьет».

Джереми Вейс не был беглецом. Неподходящая биография. И его жизненный путь не завершился в контейнере для мусора, поскольку тело так никогда и не нашли. Джереми не был проституткой или наркоманом. Возможность самоубийства также вызывала у меня сомнения. Я полагал, что, вероятно, судьба уготовила ему безымянную могилу где-нибудь на бульваре Сансет, а может быть, на склоне холма, где вьются боковые дорожки Лорел Каньон, и ветер утюжит такие могилки до тех пор, пока они не превратятся в узенькие шрамики на земле. Кого-то он встретил, этот мальчик, обычный съем, и в результате… Я знаю, где бывают такие вечеринки. Мне достаточно отправиться в…

О да, я могу, вероятно, спасти этого паренька от неприятностей во вторник, но разве есть гарантия, что он не вернется по своим следам в среду ночью?! Или если Джереми не вернется, тогда-то на его место наверняка явится какой-нибудь Стив из Эль-Сегундо или Джеффри из Ван Нуйза. Большинство исчезновений остается незамеченными и нераскрытыми. И не только это.

Напротив меня уселась Маргарет. Она поставила на стол второй стакан, плеснула себе немного виски, потом налила пару глотков и мне.

Я знал Маргарет исключительно по работе — досье, которые пересылала мне Джорджия, пользуясь линиями связи во времени. Маргарет была присуща излишняя навязчивость; каждое дело она снабжала примечаниями, втискивала в него все, включая газетные вырезки, полицейские сводки, когда могла их раздобыть, и даже опросы свидетелей. Когда я читал ее фолианты от начала до конца, листал заметки, советы, подсказки и прочее, возникало такое ощущение, что тебе в ухо все время шепчет человек-невидимка.

Но сегодня я первый раз лицом к лицу встретился с Маргарет и придерживал язык, прикидывая, что говорить, а что нет. Поблагодарить ли мне ее за те дела, которые еще только будут раскрыты? Хотела бы она знать, чем они завершились? Заденет ли Маргарет, если она узнает, что кое-какие ее указания оказались совершенно бесполезными, а некоторые клиенты, казавшиеся вполне приличными парнями, платили грязными деньгами? Находимся ли мы на правильном пути, или нам прямая дорога за решетку? Вот, кстати, еще один насущный вопрос — должны ли в досье содержаться предостережения? Например, остерегайся Перри — безвредное маленькое, но дорогостоящее ничтожество. Или так: держись подальше от Чака Ханта, он пожиратель времени. Не приближайся к Конвэю — это отъявленный мерзавец — и особенно будь осторожен с убийцей Мейзлиш. Спросить?..

— Не надо ничего говорить, — со вздохом сказала Маргарет. — Нет ничего такого, что тебе следовало бы сказать, а мне необходимо услышать. Я уже слышала это. Я хочу поговорить с тобой здесь, поскольку у меня есть необходимая информация.

Она пододвинула ко мне стакан. Я понюхал. Неплохо. Обычно я не пил скотч, я предпочитал бурбон. Но этот отличался по запаху, более острый и легкий. О'кей, я могу пить скотч.

— Что-то происходит… — начала Маргарет.

Я никак не отреагировал, ожидая продолжения. Есть такой трюк. Ничего не говорить. Просто сидеть и ждать. Собеседник сам нарушит молчание. Чем дольше вы ждете, тем невыносимее становится пауза. Намного больше шансов, что он заговорит быстрее, просто чтобы что-то сказать. Надо дать безмолвному вопросу зависнуть в воздухе и ждать, и ты непременно получишь ответ. Разумеется, если твой противник не играет в ту же игру. Но Маргарет не из таких.

⋅ 2 ⋅

Она допила неразбавленный скотч, поставила стакан и пристально посмотрела на меня через стол.

— Преступники начинают разгадывать наши действия. — Маргарет немного помолчала. — Сотрясение времени становится обоюдоострым оружием. Преступники используют опубликованные таблицы толчков, чтобы избежать наказания. Или готовят свои преступления более тщательно. Отпрыгивая вперед, назад и в стороны, они называют это «железной дорогой под временем». Полиция Лос-Анджелеса три раза задерживали клан Мэнсона, причем каждый раз все раньше. Теперь поговаривают о возможной легализации превентивных абортов. Просто не позволить преступникам родиться. До сих пор никто не уверен в целесообразности. Судьи ведут дискуссию. Суть в том, что тебе следует быть осторожным. Особенно в случаях, подобных этому, когда мы не имеем никакой информации. Совершивший преступление всегда знает о нем больше, чем дознаватель. А чем больше он знает, тем тяжелее твоя работа. Если дело получает огласку, преступник становится очень опасным.

Есть и хорошие новости. Калтех составил планы временных толчков. Они прозондировали весь штат. У нас есть самые свежие таблицы. Те, которые они еще не опубликовали. Это стоило нам кучу баксов и пары месяцев геморроя. — Маргарет развернула поперек стола свиток; он походил на бумажное издание Торы, не такой длиннющий, но не менее подробный. — Здесь охвачен промежуток времени с тысяча девятьсот шестого по две тысячи одиннадцатый год. Отмечены все значительные сотрясения и толчки, данные о которых опубликованы в прессе и, соответственно, известны преступникам. Но все небольшие временные изменения тоже занесены сюда. — Она похлопала ладонью по свитку. — В этом — твое преимущество.

Большинство людей не обращают внимания на мелкие, почти незаметные дрожания времени. Ты помнишь ощущение, когда постоянно кажется, что сегодня понедельник, хотя на самом деле сегодня воскресенье. Это днетрясение. Или когда ты едешь в машине целый час и не можешь понять, почему проехал всего десять миль? Или когда ты отсидел на работе восемь часов, а до конца рабочего дня все еще целый час? Или когда выходишь на улицу из клуба и обнаруживаешь, что ночь уже закончилась, не начавшись? Все эти дрожания настолько малы, что ты даже не ощущаешь их, или если замечаешь, то тебе кажется, что это лишь субъективные ощущения. Но Калтех их учел, просчитал, отметил эпицентры и смог указать с точностью до секунды каждый временной прыжок. Улавливаешь смысл? Мы можем прочертить временную траекторию отсюда и куда угодно — по крайней мере до две тысячи сто одиннадцатого года — в зависимости от той локальной траектории, которую ты выберешь. У Калтеха, вероятно, есть даже еще более полные таблицы на этот промежуток времени, но у нас их пока нет. Мы ждали, что Икинс разошлет всем копии, но ничего пока не прибыло. Но этот экземпляр попадет в тысяча девятьсот шестьдесят седьмой год прямо сейчас. Как только ты доберешься туда, отправляйся в офис. Меня не будет, но у Джорджии ты найдешь все, что необходимо.

Суть в том, что эти таблицы и тайм-лайн и дадут тебе свободу маневра. Береги их как зеницу ока. Если преступники сумеют заполучить наш тайм-лайн, будет большая беда. Поэтому они сделаны на специальной защитной бумаге. Если она будет дольше двадцати минут находиться под воздействием ультрафиолетовых лучей, то почернеет. — Маргарет свернула свиток, уложила в футляр, закрыла его и положила передо мной. — Давай. Иди в банк, потом немного поешь и двигай в зону сотрясения. Тебе забронирован номер в мотеле «Дочь фермера». Это на расстоянии полуквартала от эпицентра. Приятных снов. Джорджия встретит тебя в шестьдесят седьмом году.

Прогуливаясь по городу, я пролистал несколько комиксов в газетном киоске Лас-Палмаса и засунул их в портфель. Я тоже немного баловался коллекционированием, в основном эпизодически, просто чтобы скрасить одиночество. Меня интересовали не только комиксы. Куклы Барби, Джи-Ай Джой,] модели машинок Hot Wheels и тому подобная чепуха. И еще я собирался заскочить в тридцать восьмой, надеялся купить по случаю немного акций «IBM».

«Дочь фермера» выглядела лучше, чем это можно было предположить по названию. Расположена на Фэрфакс-авеню, недалеко от «Фермер-маркета». Хотя это, конечно, еще не та «Дочь фермера», какой она будет в шестьдесят седьмом году.

Я зарегистрировался, добрался до комнаты и повалился на постель, лениво размышляя о том, не стоит ли заказать «девушку по вызову». У меня был телефончик эскорт-службы, если, конечно, они еще занимаются этими делами, однако, подумав, пришел к выводу, что это не слишком хорошая мысль. Скоро мог быть толчок времени. Почти наверняка. Не самое благоприятное время для девушек.

Поэтому я удовлетворился стаканчиком спиртного на ночь, принятым в баре. Там почти никого не было. Только бармен и я. Бармена зовут Хэнк. Я спрашиваю его, из какого он времени, он думает, что я шучу, и награждает меня широкой дружеской ухмылкой, а потом предлагает выпить еще, но я отказываюсь. Замолкаю и встаю. Сегодня вечером времетрясение, толчок. Он пожимает плечами. Он уже попадал в два сотрясения. Теперь у него нет даже кошки. Все самое важное Хэнк носит с собой в сумке, которая стоит у двери. Точно так же, как и я.

Большинство жителей Лос-Анджелеса перестали ходить в гости; никому не хочется внезапно попасть под разрыв времени и обнаружить, что ты на год или на десять лет отброшен от своей семьи. Некоторые люди намеренно уезжают из города, надеясь избежать сотрясений времени и таким образом предотвратить катаклизмы в своей жизни. Некоторым это удается, некоторым — нет. Наиболее предприимчивые тщательно составляют таблицы результатов спортивных состязаний и диаграммы колебания курса акций, надеясь разбогатеть на этой информации. Кое-кому это даже удается.

Я засыпаю перед телевизором, пялясь на Джека Паара в «Вечернем шоу». Просыпаюсь в последнюю неделю апреля шестьдесят седьмого года. Такой же смог на улицах, автомобили немного поменьше и не такие солидные; и, что весьма радует, юбки намного короче. Но мой старый коричневый костюм совершенно вышел из моды. Да и автомобиль — «шевроле» пятьдесят шестого года — безнадежно устарел. Это сразу выдает, что я странствующий времепутаник.

Быстро завтракаю в продовольственном магазинчике свежими и не слишком дорогими фруктами и направляюсь к центру. Бульвар Санта-Моника на сегодняшний момент представляет собой безвкусно оформленную круглую площадь, забитую книжными магазинами для взрослых, театрами и массажными салонами. Все здания выглядят как разукрашенные дешевые шлюхи.

Голливудский бульвар смотрится еще хуже. Зловоние фимиама перекрывает даже смог. В моду возвратились костюмы, молодежь обоих полов носит плотно облегающие штаны и кричащих расцветок рубахи — еще не вполне хиппи, но уже на подходе. Попадаются первые джинсы с раструбами, «дети цветов» пускают корни в американскую землю. Надвигается лето любви.

В нескольких витринах располагаются рекламы путешествий во времени и графику зон сотрясения; вероятно, это был лучший бизнес, чем обнародовать план расположения домов звезд. Я заметил несколько знакомых лиц — небольшая стайка коллекционеров комиксов, направляющихся к газетным киоскам на Кахуэнга; вероятно, первые потребители планов сотрясения.

Рой, заметно повзрослевший за эти годы, все еще чистил туфли, только более ловко и быстро.

— Отличные туфли, мистер Харрис, — сказал он, когда я подошел.

Он всех нас называл «мистер Харрис». Никто никогда его не поправлял. Может быть, это был его способ отслеживать нас. Рой знал, кто мы, но никогда не задавал вопросов и не давал советов и иногда даже отшивал посторонних людей. «То, что вы ищете, там, наверху, нет, мистер». Нередко к нему вниз спускалась Джорджия и вручала Рою конверт. Она никогда не вдавалась в обсуждения почему. Я полагал, что этому она научилась от Маргарет.

Офис отремонтировали заново, теперь он более соответствовал вкусам Джорджии. Все машинистки пересели за «IBM Selectric». Кабинеты наполнились новым офисным оборудованием, ксероксами и даже факсами. «Уютное местечко» выкрасили в голубой цвет с белой окантовкой, штабеля коробок и папок исчезли, переместившись на полки из темного дуба. Большую часть досье перенесли в помещения за соседней дверью, их мы арендовали в шестьдесят первом году, когда бумажная бухгалтерия нас достала. Прошло несколько десятилетий, прежде чем мы смогли хранить информацию на твердых и оптических дисках. В центре комнаты располагались все тот же стол с тяжелой столешницей из красного дерева и кожаные кресла, выглядевшие более изношенными.

Джорджия ждала меня. Она бросила на стол такой же конверт из коричневой бумаги, принесла еще одну бутылку «Гленфиддича», два стакана и новый свиток Торы. Я передал ей старый свиток вместе с несколькими коллекционными сокровищами, которые вынес из пятьдесят седьмого года. Она будет хранить их для меня.

— Выброси свой коричневый костюм, — сказала Джорджия. — Я купила тебе новый, темно-серый. Он в шкафу. Сшит на заказ. Прочти это досье, здесь есть новая информация.

Она потянулась за бутылкой.

— Нет, благодарю, еще слишком рано.

Я расписался на конверте. К этому досье за последние девять лет обращались только три раза. Дважды Маргарет и один раз Джорджия. Но сейчас оно было значительно толще.

На этот раз в конверте находилась пачка газетных вырезок. И не о Джереми Вейсе, а о нескольких других парнях. Сперва я проверил даты. Первая — июнь шестьдесят седьмого года, последняя — сентябрь семьдесят четвертого. Джорджия свела всю информацию в табличку. За этот период исчезли по крайней мере тринадцать молодых людей. Джереми Вейс был третьим. Третьим, о котором мы знали. Я не удивился. Я подозревал, что их может быть больше.

Мы не обязаны расследовать исчезновения остальных, Вейс — единственный, с кем нам следовало установить связь. Но если исчезновения так соотносятся между собой… если они — дело рук одного и того же человека, тогда, найдя его, мы спасем не только Вейса, но также и дюжину остальных. Превентивное действие. Но это только если исчезновения взаимосвязаны. Перед нами стоит задача выследить, то есть спасти Вейса. В первую очередь.

Я прочитал вырезки медленно и вдумчиво. Три раза. Они были удручающе похожи друг на друга. Джорджия послала за сандвичами. После ланча она села рядом — она снова пользовалась жасминовым парфюмом, или, может быть, все еще пользовалась, или, может быть, пользовалась в первый раз — и указала мне на сходные черты этих дел, которые она отметила. Самой младшей жертве недавно исполнилось пятнадцать, но он был крупноват для своего возраста, старшему — двадцать три, но он выглядел на восемнадцать.

Последнее, что находилось в конверте, — карта Западного Лос-Анджелеса с красными крестиками, отмечавшими те места, где жертвы были замечены в последний раз. Квартира, работа, стоянка, где обнаружен автомобиль или кто-то, кто видел исчезнувшего живым. Ни к северу от Сансет-Бич, ни к югу от Третьей авеню крестиков не было. Дальше на запад границей являлся Дохэни, на восток — противоположная сторона Вайн-стрит. Площадь поисков очень большая, но в то же время весьма специфическая.

— Я хочу, чтобы ты обратил внимание еще на кое-что, — сказала Джорджия. Она указала на область, обведенную на карте желтым маркером. Все красные крестики находились внутри или вблизи от нее, кроме одного, на востоке Вайн-стрит. — Посмотри. — Она постучала ноготком по бумаге. — Это Западный Голливуд. Ты видел его?

— Проехал через него сегодня утром.

— Слыхал про Фанни Хилл?

— Это такой парк в Бостоне?

— Не смешно. Пошевели мозгами и отвлекись от текущей работы. Это книга Джона Клеланда «Мемуары женщины для утех». Сейчас эта книга реабилитирована и вновь приобретает общественное значение. Ее публикуют.

— Извини, я не слежу за такими вещами.

— Джон Клеланд родился в тысяча семьсот десятом году. Работал в Ост-Индской компании, но капитала себе не сколотил. Умер в долговой тюрьме Флит где-то в тысяча семьсот сорок восьмом или сорок девятом году. Пока он находился там, то написал или переписал книгу под названием «Фанни Хилл».

Она создана в эпистолярном жанре, то есть в форме писем Фанни к другой женщине, и, в общем, сие произведение считается первым порнографическим романом, созданным в Англии. Читателей шокировали тщательно продуманные сексуальные метафоры и эвфемизмы.

— И это важно, потому что?..

— Потому что в прошлом, тысяча девятьсот шестьдесят шестом году, Верховный суд объявил, что эта книга не является непристойной. — Джорджия не рассчитывала, что я стану недоумевать или удивляться, и продолжила: — Ранее, в тысяча девятьсот пятьдесят седьмом году, в деле «Рос против Соединенных Штатов» Верховный суд постановил, что борьба с непристойностью не является нарушением свободы слова и свободы печати, гарантируемых Конституцией, а также не подпадает ни под первую поправку к Конституции, ни под статьи четырнадцатой поправки. Верховный суд признал виновными книготорговцев, продающих и рассылающих непристойные книги, а также непристойные проспекты и рекламные материалы.

— В тысяча девятьсот шестьдесят шестом году, в деле «Клеланд против Массачусетса», суд вернулся к своему прежнему решению, чтобы внести ясность в определение непристойности. Со времени вынесения решения по делу Роса цензору, чтобы признать литературное произведение непристойным, следовало указывать, что данное произведение обращено к низменным, похотливым человеческим инстинктам, явно оскорбляет чувства читателей и не имеет общественного значения. Последнее особенно важно, поскольку суду не удалось продемонстрировать, что «Фанни Хилл» не имеет общественного значения. Дело представили таким образом, что эта книга — исторический документ, представляющий немного утрированный, сатирический взгляд на нравы Лондона восемнадцатого столетия, наподобие того, как «Сатирикон» Петрония высмеивал обычаи Древнего Рима. Веский довод, вполне достаточный, чтобы доказать, что порнография представляет собой своеобразное проникновение в суть морали своего времени. Таким образом, книга имеет общественное значение. И следовательно, не может рассматриваться как непристойность.

— Имеет общественное значение…

— Точно.

— С тех пор как «Фанни Хилл» узаконили, порнографию поставили на промышленную основу. Если издатель мог заявить претензии на общественное значение, произведение считалось разрешенным. Книга эротических картинок с парочкой цитат из Шекспира. Порнофильм с предисловием врача — или актера, играющего роль врача. Легальные фэн данс — сходи на фэн данс, полюбуйся на этих фэнов. Производители порнографии годами будут таким образом резвиться в рамках закона. Фэны продержатся немного меньше.

— О'кей, и как все это связано с Западным Голливудом?

— Я к этому подхожу. В течение следующего десятилетия применение закона о непристойности будет передано в ведение местных властей. Этому будут предшествовать годы дебатов. Рамки закона окажутся неясными и размытыми, поскольку понятие непристойности будет задаваться моралью местных общин. Дойдет даже до того, что в некоторых местах спор превратится в мордобитие. Во многих случаях вопрос об общественном значении тоже станет спорным, поскольку это труднодоказуемо. Как и кто может это определить? И это будет концом всех антипорнографических законов. Но прямо сейчас, сегодня, — мораль подчиняется стандартам местных общин.

— И Западный Голливуд — местная община?

— Это незарегистрированная община, — сказала Джорджия. — Это не часть Лос-Анджелеса. Это не город. Это большая яма в центре города. Департамент полиции Лос-Анджелеса не имеет влияния внутри ее. Она не охвачена полицией. Единственный орган принудительной власти — это окружная полиция Лос-Анджелеса во главе с шерифом. Итак, там нет общины и нет моральных стандартов. Это Дикий Запад.

— Гм…

— Именно, — согласилась Джорджия. — Никакие городские постановления там не действуют. Только распоряжения округа. И округ гораздо хуже приспособлен к борьбе с порнографией. Возьмем магазины и все остальное. В округе нет характерного зонирования, ограничений или правил регулирования работы массажных салонов, секс-шопов и других заведений «только для взрослых». Целая область влачит жалкое существование и приспосабливается к зарождающейся индустрии порнографии. Посмотри сюда. — Она вытащила другую карту, указав на коридор красных крестиков, протянувшихся на всю длину бульвара Санта-Моника с несколькими вкраплениями на Мэлроуз.

— Что это?

— Расположение точек секс-бизнеса в Западном Голливуде. Красные — для гетеросексуалов, фиолетовые — для гомиков, зеленые — книжные магазины для взрослых. Посмотри на их концентрацию. Здесь, на всем пути от Ла Бреа до Ла Синега, когда-то был обычный маленький тихий городской район, где старики могли греться на солнышке в Пламмер-парке и играть в пинокль. А теперь там мужчины-проститутки едва не выпрыгивают из штанов, карауля клиентов вдоль дороги и на автобусных остановках.

Можешь объехать этот квартал на машине. Ты увидишь, как массажные салоны рекламируют широкий спектр услуг: от разогрева мышц до настоящих извращений — греческий, французский и английский массаж. Или секс-терапевтов, которые избавляют от сексуальной скованности с помощью разыгрывания различных сексуальных ролей. Здесь, здесь и здесь — бары для гомиков, баня и еще всякая всячина. А вот тут продают костюмы, цепи, белье из кожи и настоящие протезы.

⋅ 3 ⋅

— Протезы? — Потом до меня дошло. — Ничего себе!

— Все, что можно вообразить о секс-услугах, ты здесь найдешь. Это страна, где добродетель покупается. Это карнавал секса, зона развлечений, зоопарк. Это резервация распущенности. Место, где зародится СПИД. Тебе придется позаботиться о презервативах. Так или иначе, — Джорджия положила рядышком две карты, — замечаешь совпадение? Я думаю, ты должен догадаться…

— Эти ребята — гомики?

— Или геи, если тебе так больше нравится.

— Это подозрение или?.. Джорджия помедлила с ответом.

— Ну, возможно, я ошибаюсь, но если я права, тогда полиция Лос-Анджелеса нам не поможет. Так же как и департамент шерифа. Им наплевать. Вряд ли они отнесутся к этому серьезно. И мы не сможем поговорить на эту тему ни с кем из родителей. И вероятно, даже с самими парнями. Сейчас эта тема закрыта для обсуждения, и так будет в течение еще целого года, до июня шестьдесят девятого года. «Стоун-уолл», — пояснила она.

— Я знаю про «Стоун-уолл». Нам предлагали хорошую цену за видеосъемку. Проблема в том, как разместить на месте камеры.

— Икинс над этим работает. Эта штука называется… А, ладно, у меня нет времени объяснять. — Она постучала пальцем по столу. — Давай вернемся к делу. У нас есть шесть недель до первого исчезновения. По мере приближения этой даты ты можешь воспользоваться временными скачками. Возможно, тебе придется существовать одновременно в нескольких временных слоях, но в этом будет твое преимущество. Ты сможешь освоиться в этом районе, определить местоположение жертв, хорошо замаскироваться. Отрастить бакенбарды. Мы нашли для тебя квартиру в самом центре района, на углу Норт-Кинг-роуд и Санта-Моники, на втором этаже. Так, подожди минутку. — Джорджия ненадолго вышла из комнаты и вернулась с картонной коробкой для документов и связкой ключей. — Еще мы приобрели для тебя новый автомобиль. Ты не можешь разъезжать на «шеви» пятьдесят шестого года в Лос-Анджелесе шестьдесят седьмого года. Это привлечет излишнее внимание.

— Но мне нравится «шеви»…

— Мы купили тебе «форд-мустанг» шестьдесят седьмого года, с откидывающимся верхом. С ним ты не будешь выделяться из общего ряда. По Калифорнии уже бегают сотни тысяч таких пони. Он припаркован тут недалеко. Дай мне ключи от «шеви». Мы подремонтируем его и поместим на хранение. Через сорок лет он будет стоить достаточно, чтобы на эти деньги приобрести отдельное жилье. Приличной стоимости квартирку.

Джорджия с резким хлопком вскрыла коробку. Там оказалась еще дюжина конвертов различной толщины.

— Все, что мы смогли раздобыть по этим исчезновениям, включая фотографии жертв. Это первые двое парней, на которых ты должен сосредоточиться.

Я рассортировал материалы.

— О'кей. Итак, мы имеем приблизительную географическую область. И весьма специфический набор возрастов. Есть еще что-нибудь, что связывает эти жертвы между собой?

— Посмотри на фото. Они оба «голубки».

— «Голубки»?

— Хорошенькие молодые мальчики.

— Ты исходишь из того, что все они геи?

— Я думаю, что мы имеем дело с серийным убийцей. Кем-то, кто охотится на мальчиков-подростков. О, я знаю — в округе Лос-Анджелес за год пропадает множество подростков. Они запрыгивают в автобусы и едут в Мексику или Канаду, они уходят в подполье, чтобы избежать призыва в армию, или, может быть, бредут куда глаза глядят, не оставляя почтовых адресов для пересылки писем. Но эти тринадцать… Тут другой профиль. Единственное, что их связывает, — в их делах нет никаких зацепок и видимых ниточек. Не скажу, что я абсолютно уверена, но это то, что подсказывает мне интуиция. — Джорджия допила виски. Неразбавленный. В точности как Маргарет. — Я думаю: если мы выясним, что произошло с первой жертвой, то потянем за нужную ниточку.

Я допил виски и отодвинул пустой стакан. Накрыл его рукой в ответ на ее вопросительный взгляд. Одной порции достаточно. Если Джорджия права, все это серьезно. Очень.

Я глубоко вздохнул — получилось уж как-то слишком громко—и внимательно взглянул на нее.

— Джорджия, ты достаточно давно работаешь на этих улицах, чтобы быть в курсе каждого темного пятна на любой репутации. Я никогда не стану биться с тобой об заклад. — Я сложил вместе все документы. — Я поработаю с ними. — Немного помедлив, я все-таки спросил: — Скажи, а сколько мне лет сейчас?

Джорджия даже глазом не моргнула.

— В соответствии с нашей классификацией тебе сейчас двадцать семь. — Она прищурилась. — Если постараться, вероятно, ты можешь выглядеть на двадцать один — двадцать два, не больше. Немного обесцветить волосы, напялить на тебя рубашку для серфинга и шорты, и ты будешь похож на юного бездельника. Что ты задумал? Наживка?

— Возможно. Я думаю, что может возникнуть необходимость поговорить с кем-то из этих парней. Чем ближе я буду к подходящему возрасту, тем больше я смогу рассчитывать на искренность с их стороны.

Некая мысль пришла мне в голову. Я повернул карты и стал их внимательно изучать, переводя взгляд с одной на другую. Придвинул поближе к себе карту с исчезновениями.

— Что ты ищешь?

— Даты. Который из них был первым?

— Этот, вот здесь. — Джорджия постучала ноготком по бумаге. — На востоке Вайн-стрит. — Зачем тебе?

— Когда-то я кое-что слыхал о серийных убийцах. Обычно их первая жертва бывает связана с ними лично. Или, например, с местом, где они проживают. Велика вероятность, что это преступление скорее случайное, чем обдуманное. Иногда случается так, что жертва и преступник… они знакомы друг с другом.

— Раньше ты никогда не имел дела с серийными убийцами, — заметила Джорджия.

— Ты думаешь прибегнуть к чьей-то помощи?

— Может быть, это неплохая мысль. Я задумался и покачал головой:

— Ты не можешь обратиться в департамент полиции Лос-Анджелеса. У них нет полномочий. И округ здесь тоже бессилен.

— Тогда федералы?

Эта мысль мне тоже не нравилась.

— Нет. Мы должны разобраться сами. Позволь мне сначала провести подготовительную работу. Я осмотрюсь там несколько дней, потом мы поговорим. Посмотри, может, ты сможешь раздобыть что-нибудь из ап-тайма.

— Я уже отложила копию досье на длительное хранение. На следующей неделе я добавлю туда твои заметки. Потом поищем ответ.

Длительное хранение было типом временной капсулы. Это был односторонний ящик с временным запором. Вы набираете комбинацию цифр и необходимую дату, выдвижной ящик открывается, и вы кладете внутрь конверт из коричневой бумаги. В назначенный срок — десять, двадцать или тридцать лет спустя — ящичек со щелчком открывается, документы оттуда изымаются и прочитываются. Обычно на самом верху лежит страница с вопросами, так и оставшимися неразрешенными. Кто-то в будущем изучает их, находит ответы, пишет сообщение, кладет его в другой коричневый конверт и вручает курьеру даун-тайм — кому-то, кто движется назад во времени с целой серией таких поручений. Даун-тайм курьер двигается по сотрясениям до тех пор, пока он или она не достигнут точки, в которой был написан первоначальный служебный запрос. Курьер доставляет конверт, и он попадает в длительное хранение с назначенной датой после отправки первого файла, в котором были все вопросы. Это один из способов, и далеко не единственный, когда мы просим будущее оказать нам помощь.

Иногда мы посылали запросы, где интересовались — что из той информации, которую мы не запрашивали, нам следует знать? Разумеется, бывало, что в ответ мы получали полезные сведения, но по большей части они оказывались пустышкой. Люди из ап-тайма очень щепетильно относятся к посылке дополнительных сведений в прошлое. Существовали различные теории о хронопластических структурах полей времени, поэтому находилось не много храбрецов, желающих рискнуть. Одна из теорий состояла в том, что посылка информации методом даун-тайм являлась спусковым крючком для сотрясений времени, потому что устраивала катаклизмы вдоль траектории движения.

Может быть, это и так, я не знаю. Я не теоретик. Я просто парень, пытающийся доискаться до истины. Итак, я засучил рукава и принялся копать. Я предпочитаю этот путь. Пусть кто-нибудь другой берет на себя тяжкий труд размышлений, я займусь подъемом тяжестей. Так сказать, справедливое распределение обязанностей.

Я не собирался становиться времепутаником. Это произошло случайно. Я был морским пехотинцем, меня представили к званию сержанта, и мне пришло в голову продлить свой контракт еще на два года. Их я провел во Вьетнаме в качестве консультанта, в основном в Сайгоне, но время от времени выезжал во внутренние районы страны и дважды в Дельту. Дерьмовое это было место, как мина замедленного действия! Вьет Конг стремился пораньше отправить меня в бессрочную отставку, но у меня были другие планы — при первой же возможности вернуться к жизни американского гражданина.

План начал осуществляться в Сан-Франциско, когда я добрался до юга Грейхаунда, завалился спать и попал во временной разрыв в Сан-Андреасе. Это было первое крупное времетрясение, и я проснулся три года спустя, в тысяча девятьсот шестьдесят девятом году. Как раз чтобы увидеть Нила Армстронга, спрыгивающего с трапа на Луне.[23] Оба близких существа, имевшихся у меня на белом свете, — мой отец и моя собака, — уже умерли. У меня не было никаких знакомых и не было дома, куда я мог бы вернуться. Кто-то из отделения Красного Креста для перемещенных лиц выслушал меня, сделал несколько телефонных звонков, вернулся и спросил: имею ли я какие-то планы относительно своей дальнейшей карьеры? В самом деле никаких? Есть кое-кто, кто хочет с вами побеседовать. Почему именно со мной? Потому что вы обладаете набором необходимых навыков и не обременены родственными связями. Что за работа? Работа тяжелая. Требующая напряжения всех сил, сопряженная с риском, иногда опасная, но деньги приличные. Вы сможете носить оружие и в конце концов станете героем. Вот такая работа. О'кей. Отлично, я встречусь с этим самым «кое-кем». Хорошо, идите по этому адресу, второй этаж, ступеньки над будкой чистильщика обуви. Вам назначено на три часа, не опаздывайте. Вот так это и произошло.

В первые несколько месяцев Джорджия меня далеко не отпускала, гоняла вверх и вниз по началу семидесятых, давала самые легкие задания. Вроде курьерской службы даун-тайм. Ей необходимо было знать, что я не сойду с рельсов. Единственная вещь, которой агентство дорожило и выставляло на продажу, — это доверие. Но я не собирался никуда бежать. Агентство — это все, что у меня тогда имелось. Оно было счастливым случаем, позволившим им стартовать из зоны временного сброса шестьдесят девятого года. В общем, когда спасаешься бегством на самолете, не стоит бросать ручную гранату в пилота. Может быть, в лейтенанта еще и можно, но никогда в пилота… или санитара.

Когда-то я собирался даже пройти переподготовку на санитара и зашел достаточно далеко для того, чтобы поговорить с сержантом. Он кинул на меня взгляд поверх стола, за которым сидел, и покачал головой. «Тут работенка посерьезнее, чем втыкать иголки с морфием в задницы раненым, понял, парень? Лучше оставайся там, где ты есть». Я не знал, как мне относиться к его словам, но что он имел в виду, понял позже, когда мы в первый раз попали под плотный минометный обстрел и со всех сторон стали раздаваться голоса: «Врача! Врача!» Я не знал, куда бежать. И единственным желанием тогда было вжаться в землю и пригнуть голову как можно ниже, пока эти чертовы мины не перестанут визжать. И лишь позже я разозлился достаточно, чтобы начать стрелять в ответ. Но это было намного позже.

Когда обязанности курьера стали для меня привычной рутиной, Джорджия потихоньку начала расширять зону моей ответственности. Когда доберешься до шестьдесят четвертого года, возьми несколько экземпляров таких-то книг и журналов. Если они в хорошем состоянии, возьми больше, но не жадничай. Куклы Барби, одежда в ассортименте (особенно спецодежда) и, конечно, игрушечные машинки Hot Wheels. Иногда она отправляла меня в разные места с заданием фотографировать — улицы, дома, машины, вывески.

После пары месяцев такой деятельности я заявил Джорджии, что эта работа вовсе не требует от меня напряжения всех сил. Джорджия и глазом не моргнула. Она сказала, что мне следует прежде всего освоиться на местности, почувствовать себя комфортно в этом мелькающем калейдоскопе времени так, чтобы ничто не могло привести меня в замешательство. Поэтому шестидесятые и семидесятые годы — подходящее место для тренировок. В течение шестнадцати лет нация прошла через шесть переходных периодов в своем культурном развитии. И хотя считалось, что конец пятидесятых выдался спокойным, Джорджия так не думала. Вряд ли это время было безопаснее, чем другие годы, просто оно таило опасности иного рода. Джорджия хотела как можно дольше не отпускать меня в это десятилетие.

— Ты встретишь там много могил, — сказала она. — Тебя отпугнет эта куча дерьма. Люди, которые боятся, опасны. Особенно когда обладают силой. Позже, когда ты созреешь, мы пошлем тебя поглубже. Посмотрим.

Постепенно Джорджия стала поручать мне некоторые небольшие задания, такие, например, когда клиенты обращались к нам за защитой, которую нетрудно обеспечить, секретной слежкой или требовали предотвратить какое-либо событие.

Например: «Послушай, тут выплыло такое дельце. Возьми пятьдесят долларов. Отнеси их по этому адресу и отдай этому человеку. Найди способ сделать это убедительно. Скажи, что ты менеджер „Уорнер Бразерс", вы запускаете новый телевизионный сериал, полицейское шоу, много съемок на натуре, как в „Драгнет",[24] тебе надо арендовать квартиру, чтобы вести съемку с балкона, и ты хочешь за несколько баксов решить эту проблему». Такое вот несложное поручение. И молодой писатель, который пытается пробиться и у которого сейчас в доме нет ни крошки хлеба, отчего он уже впал в отчаяние в ожидании выхода своей первой книги, получает возможность спокойно прожить еще одну недельку. Теперь его будущее сложится иначе.

⋅ 4 ⋅

Или, например: «Почтальон доставит сообщение по этому адресу между тринадцатью и четырнадцатью часами. Никого не будет дома до семнадцати часов. Открой почтовый ящик и отправь все письма по этому адресу. Поступай так в течение двух ближайших недель». Ассоциация студентов Университета штата Калифорния. Все это не имело смысла до тех пор, пока годом позже эта самая ассоциация не была изгнана из кампуса за темные делишки. Некоторые люди не получили приглашения поучаствовать в студенческих беспорядках, не связали себя клятвой, не были ранены и не запятнали свою репутацию в университете.

Третий вариант: «Завтра днем любимая собачка этого маленького мальчика выскочит из открытого окна и убежит из дому. Дома до трех часов никого не будет. Поймай собаку прежде, чем она выберется на дорогу, вернись к семи часам, постучи в дверь и спроси, не их ли это собачка, ты нашел ее в соседнем квартале». Точка. Никаких загадок.

«Вечером во вторник, на бульваре Ланкершим, напротив театра Эль-Портал. Синий „форд-фалкон". Кто-то врежется ему в бок между шестью часами сорока пятью минутами и половиной десятого. Узнай номер его водительского удостоверения, оставь записку на ветровом стекле».

Но кроме такого рода заданий я стал получать также поручения странные и таинственные. Некоторые, казалось, вообще не имели ни смысла, ни рационального объяснения, но клиент не всегда считал нужным объяснить причины своих требований. Наши правила заключались лишь в том, что мы беремся за подобные случаи только при условии: никому не будет причинен физический или моральный ущерб.

Вот одно из таких поручений: «Возьми экземпляр „Популярной механики", придай ему потрепанный вид, чтобы он выглядел так, будто его читали. Завтра днем, в тринадцать тридцать, будь на бульваре Ван Нуйз, дом пять тысяч триста тридцать пять, закусочная. Сядь у стойки, лицом к входу, около окошка выдачи заказов. Закажи гамбургер „Биг-бой" и колу. Пока ешь, делай вид, что читаешь журнал. Держи его так, чтобы видна была страница пятьдесят шесть. Оставь доллар „на чай". Положи журнал на стол и уходи».

А вот еще образчик: «В пятницу ночью, сразу после закрытия баров, встань напротив входной двери по этому адресу, притворись, что ловишь машину. Это все. Ничего не произойдет. В два тридцать можешь уйти».

Или еще такое поручение: «Возьми этот сверток. Нет, не открывай. В четыре двадцать пять садись в автобус на Хайлэнд. Выйди на углу Виктория и Лорел Каньон. Перейди улицу и жди возвращения автобуса. Оставь сверток на скамейке».

И самое дикое: «Здесь белая футболка, синие джинсы и красный пиджак, надень. Выглядишь прямо как Джеймс Дин. Запомни лицо этой девушки. Завтра вечером, в Студио-сити, на углу Вентура и Лорел Каньон. Когда она выйдет из аптеки, ты остановишь ее и скажешь: „Когда ты будешь готова получить знание, Вселенная найдет тебе учителя. Даже если ты не будешь готова, Вселенная все равно найдет тебе учителя". Вручи ей этот бумажный пакет. Там поэма Эмили Дикинсон. На вопросы не отвечай. Войди в аптеку, пройди вглубь помещения и выйди через черный ход на парковку, поверни направо и обойди здание, она за тобой не пойдет. Но она должна тебя еще раз увидеть. Иди на запад до кафе-мороженого. Там ты можешь припарковать машину».

В конце концов, когда Джорджия была удовлетворена тем, как я выполняю ее приказы, она дала мне трудное поручение.

— Ты мне доверяешь? Хорошо. Пойди по этому адресу и выруби этого сукина сына.

— Выруби?

— Это жаргон. Прострели ему колено. Оба колена. Мы хотим, чтобы остаток жизни он провел в инвалидном кресле. Да, и разбей телефонный аппарат на стене. Надень эти перчатки и эти туфли. И воспользуйся этим оружием. Здесь снаряжение, глушитель, положи все в пластиковый пакет для мусора, принесешь все назад, сюда, чтобы уничтожить.

— Ты меня разыгрываешь?

— Мы не шутим такими вещами.

— Прострелить ему колени — знаешь, это мудрено сделать, ловкий трюк. Особенно если этот парень не будет стоять на месте.

— Если ты не можешь этого сделать…

— Могу.

— Ты предпочитаешь убить его?

Беру несколько секунд на обдумывание.

— Что он сделал?

— Тебя не устраивает роль наемника?

— Мне нужно знать.

— Превосходно, — сказала Джорджия. — Он — маньяк. Насилует маленьких девочек. Самой младшей шесть лет. И потом убивает их. Завтра он слетит с катушек. Покалечь его вечером, и ты спасешь три жизни, о которых мы знаем, и, вероятно, еще кого-то, если он начнет разгуливать по времени.

— Можно, я задам вопрос? Кто принимает такие решения? Джорджия покачала головой:

— Тебе нет необходимости это знать. — Потом она добавила: — Подумай вот о чем. Преступник выбирает свой путь, когда он становится преступником. Мы пытаемся разрешить эту проблему надолго. Парень, о котором мы говорим, — опасный придурок. Сделай свою работу, и завтра он будет просто придурком. — Джорджия пожала плечами. — Или трупом. И то и другое — часть твоего контракта. Возможно, самая легкая. Или самая приятная. Это на твой вкус.

— Я не психопат.

— Это тоже плохо. Нам не помешал бы один такой. Для серьезных дел.

Я пропустил это мимо ушей.

— А как насчет превентивного ареста? Джорджия вновь покачала головой:

— Этот закон еще не вступил в силу. Но мы не можем ждать. Послушай, давай облегчим твою совесть. После того как ты с ним разделаешься, вытащи из пластикового мешка этот конверт и оставь на полу.

— Что в нем? Деньги?

— Газетные вырезки. О том, что бы он мог сделать со своими жертвами. Оставь это для копов, пусть посмотрят. Ни к чему не притрагивайся. Не оставляй отпечатков.

Были и еще задания, подобные этому. Они никогда не давались мне легко.

В реальной жизни выстрелом не выбьешь оружие из рук плохого парня. Плохие парни не роняют пистолет с криком «ой!» и не подскакивают до небес, — нет, они стреляют в ответ. Из всего, что у них имеется под рукой, — из пистолета, автомата, миномета, — так что делай ноги, приятель, и побыстрее. Они набрасываются на тебя, поливая градом пуль и изрыгая огонь, подстраивают взрывы, превращающие тела в охренительную смесь из грязи и клочков костей и плоти. И тебе надо пригнуться как можно ниже, поглубже надвинуть на голову каску и молиться, чтобы тебе выпал шанс накрыть их огнем, который заживо сожжет вопящих от ужаса врагов, покупая себе таким образом несколько мгновений блаженной передышки, пока ты напряженно ждешь, не начнется ли это все заново. В реальной жизни ты атакуешь противника, не испытывая никаких чувств, просто выводишь его из игры. А если не можешь вывести из игры, тогда ты убиваешь, разносишь к чертовой матери, превращаешь в тошнотворные кровавые ошметки.

На телеэкране все чисто и ясно. В жизни все грязно, отвратительно, непристойно, подло, мерзко, болезненно и невероятно смердит. В реальной жизни плохие парни не считают себя плохими, они думают, что они тоже хорошие. И занимаются они тем, чем, по их мнению, могут заниматься обычные люди. В реальной жизни нет также и хороших парней, просто парни, которые делают то же, что и все. И затем, может быть впоследствии, пока ты по кусочкам собираешь свое тело или душу, у тебя появится возможность разобраться в этом вопросе. Что такое хорошо и что такое плохо. Может быть. Поскольку не важно, кто тут хороший парень, если все уже умерли.

В реальной жизни нет хороших парней. Они не существуют так же, как и ты. Вот она, горькая неприкрытая истина. Тебя здесь нет, тут просто еще одна смерть из телевизора, как проглоченная ТВ-жвачка, которая существует до тех пор, пока не переключаешь канал. Ты думаешь, что ты живой и настоящий? Нет. Ты просто некоторое пространство, где происходит все это дерьмо. Череда событий — не ты руководишь ими, это они имеют власть над тобой. Ты — жук в коробочке. Лавина времени, изливающаяся триллионами крошечных мгновений, секунда за секундой вколачивает тебя в этот песок, и что бы ты ни думал, это иллюзия — ты существуешь только как вплетенная во время галлюцинация последовательных событий. И по прошествии длительного времени, после осознания того, что ты все равно не сможешь противостоять этому безжалостному потоку, — минометные снаряды, или нарезные пули, или удары космических лучей, таких крошечных, что ты не узнаешь, пронзили ли они твое сердце, пока не дойдешь до третьего параграфа, — ты просто продолжаешь заниматься тем же. Ты ждешь, рано или поздно снайперы возьмут тебя на прицел.

Ты не живешь, ты отсчитываешь день во времени, момент во времени. Ты вымеряешь каждый свой шаг, всегда настороже, всегда ожидая, откуда раздастся сухой щелчок спускового крючка. Ты смотришь, ты слушаешь и никогда не торопишься — даже если следует двигаться быстро. И когда приходит время действовать, первым нападаешь на другого парня и кладешь его, не заботясь о том, хорошо ли это, честно ли это. Смысл в том, чтобы он не смог когда-нибудь встать на ноги. Таким образом, ты делаешь то, что делаешь, для того чтобы он не мог творить то, что ему вздумается. И однажды, спустя какое-то время, кто-нибудь говорит тебе, что ты еще хуже, чем он. Но ты знаешь, что лучше, поскольку это ты таскаешь горячие угольки из костра, а не они. В реальной жизни… реальная жизнь смердит.

Итак, я вырубил того парня. Его и троих следующих. И я научился пить виски прямо из бутылки.

До тех пор, пока однажды утром Джорджия не выволокла меня из постели, воняющего и покрытого блевотой, и не засунула в ванну, наполненную холодной водой. Она схватила меня за волосы и макала туда с головой, пока я не завопил. После этого влила мне в глотку цистерну холодного черного отвратительного кофе, не обращая внимания на мои вопли и ругань. Голова моя стучала, как восьмицилиндровый двигатель с разбитыми клапанами, но она заставила меня одеться, отвезла в спортзал и натравила на меня Гунтера, моего личного тренера по физподготовке. И с тех пор началось. Каждый день в семь утра я тащился в спортзал. Днем — уроки иностранных языков в Берлице. Вечером в понедельник — огневая подготовка, практика стрельбы из всевозможного оружия, от современного автомата до кремниевых ружей. Во вторник — уроки всемирной истории. В среду — школа хороших манер мисс Грейс, честно, я не шучу. В четверг — встречи с друзьями Билла. Пятница — ночной сеанс в кино. С Джорджией. Не свидание, а, так сказать, культурная акклиматизация. Суббота отведена изучению дел и ужину с Джорджией. Тоже не свидание, а полный отчет о работе, проделанной за неделю. Воскресенье… завтрак с Джорджией.

Джорджия не спасла мне жизнь. Наоборот, она сделала ее еще более невыносимой. Особенно когда мы стали спать вместе. Не у нее и не у меня — к такому Джорджия не привыкла. Мы отправлялись в один из маленьких дешевых мотелей на холме Кахуэнга, там, где шоссе сворачивает на бульвар Вентура, на полпути к долине Сан-Фернандо. Джорджии хотелось приключений, хотелось находиться в зоне военных действий, а мне нужен был секс. Поэтому в течение трех месяцев мы регулярно кувыркались на смятых простынях, каждую субботнюю ночь, до следующего времетрясения. Потом мне пришлось отправиться в Силмар, прыгнув вперед на три года, и хотя я был далеко, но подумывал о том, что, может быть, мне следует купить Джорджии кольцо. Но когда я вернулся, для нее это уже оказалось пройденным этапом, так все и закончилось. Это был удар навылет, прямо в сердце.

Я нашел себе другое занятие по вечерам в четверг и каждый раз, когда заканчивал очередную грязную работенку, позволял себе пропустить стаканчик скотча. Иногда перепадала чистая работа. Это не помогало. И я сказал Джорджии почему.

Дело не в ней. Тут было совсем другое. Просто я не чувствовал себя хорошим парнем. Убивать ради мира и спокойствия — это все равно что трахаться ради соблюдения невинности. Это не дело.

Джорджия предложила выкупить мой контракт и отправить меня куда-нибудь отдыхать. Я, конечно, заслужил это. Но я сказал «нет». Не знаю, почему я сказал «нет». Может, потому, что была работа, которую надо кому-то делать. А может, потому, что я все еще хотел верить: на свете существует нечто, достойное веры. Черт возьми! Это лучше, чем сидеть на заднице и отравлять свою печень алкоголем.

Поэтому сейчас я взял конверт и оставил на столе бутылку. Может быть, когда-нибудь я найду то, что ищу, но сейчас я не искал ничего.

Первую жертву я отловил около его работы, сел ему на хвост и проводил до дому. Брэд Бойд. Он жил в квартире с внутренним двориком на Ромейн, к востоку от Вайн-стрит. Последние два с половиной месяца. Злобная соседка Бойда ненавидит его собаку и его мотоцикл и будет последним человеком, который видел Бойда живым. В тот вечер она опять наорет на него из-за байка, в каком-то смысле подтолкнет паренька. Брэд выведет мотоцикл, сядет на него, развернется так, чтобы выхлопные газы из обеих труб попали старой мегере в лицо и, запустив мотор на полную мощность, в облаках пахнущего машинным маслом дыма, с ревом умчится прочь. Это произойдет жарким вечером в четверг, в половине десятого. Голубая «ямаха», двухцилиндровый двигатель, семьсот пятьдесят кубических сантиметров, мотоцикл среднего класса; его не найдут. Сегодня я оставил жертву дома, смотреть телевизор. Мерцание голубого экрана было видно с улицы.

Я направился к долине и поехал в Ван Нуйз, к дому Джереми Вейса. Сейчас он живет здесь с матерью, его отец умер год назад; учится в выпускном классе государственного колледжа Сан-Фернандо, расположенного в Нортридже. Его комната находится в дальнем от улицы конце дома. И я не знаю, горит ли там свет. Но машина Джереми стоит на стоянке.

Третья жертва живет на улице Гиперион, в районе Серебряного озера. До центра города, где он работает в банке, парень добирается на автобусе. Я заскакиваю в автобус вслед за ним, сажусь так, чтобы не попасться мальчишке на глаза, и всю дорогу до Хилл-стрит изучаю его. Слегка вульгарного вида, тощий невысокий подросток. Нежная кожа, свежее личико. Слишком хорошенький для мальчишки. Переодеть — и его можно принять за кого угодно. В его чертовой школе парня наверняка дразнят.

После этого я проверяю расположение мест их последнего появления. С другими жертвами я начну работать на следующей неделе. Хочу сперва изучить тех, кто обитает в этом районе. Машину Вейса нашли на Мэлроуз-авеню, в двух-трех кварталах восточнее влекущих огней Ла Синега. Аккуратно припаркованную и запертую. Джереми куда-то вышел и уже не вернулся. Я припарковываюсь на противоположной стороне улицы и выхожу. Опираюсь на теплый капот «мустанга» и изучаю обстановку. На первый взгляд все выглядит вполне невинно.

Этот отдаленный маленький тупичок Западного Голливуда — зона, где время как бы законсервировалось, большинство здешних уголков не изменилось с двадцатых и тридцатых годов. В шестьдесят седьмом на Мэлроуз теснятся небольшие безвкусные арт-галереи, бутики декораторов интерьера и множество мебельных магазинов, надеющихся прослыть стильными. Улица безлюдна даже днем.

Ночью Мэлроуз-авеню и вовсе дика и необитаема, янтарные огоньки уличных фонарей лишь сильнее оттеняют мрак… В нескольких кварталах отсюда, на бульваре Ла Синега, — огни, движение, суматоха, но здесь пустынно, здания жмутся друг к другу в темноте, дожидаясь возвращения дня и иллюзии жизни. Лампы неоновых реклам подмигивают с витрин запертых магазинов. Редкие красные огоньки над дверными проемами намекают, что за их стенами находятся некие не вполне законные заведения.

⋅ 5 ⋅

Машин, проезжающих по улице, не много, случайных прохожих почти нет. Единственный оазис жизни — ресторан в подвальчике, остающийся открытым даже после того, как все его посетители растворились в темноте. Выходящие из ресторана пары торопливо направляются от освещенных дверей в безопасное чрево своих автомобилей, засовывая чеки в бумажники и шепотом переговариваясь в ночи.

Такие вещи происходят в кино, в вестернах или в фильмах о войне, когда кто-то говорит: «Тихо, здесь слишком тихо» или «Слышишь, даже птицы молчат». Эту фразу хорошо слышать в кино, но не в опасной зоне. В зоне, похожей на место небольшого сотрясения времени. Возникает такое чувство, такое ощущение — будто у воздуха появляется странный привкус. И когда такое ощущение охватывает тебя, волосы на затылке встают дыбом. Ты останавливаешься, оглядываешься, ищешь причину, отчего это у тебя на голове шевелятся волосы. Иногда просто поднялся ветер, поэтому трава на холме покрывается рябью, но ты смотришь, как она колеблется, и осознаешь, что это не совсем обычная рябь. И ты как будто пробуждаешься посреди обычного течения жизни, слышишь, видишь и осязаешь окружающий мир с удвоенной силой… и потом остаток дня чувствуешь себя словно сомнамбула.

Иногда это чувство совсем ничего не значит. Иногда означает, что ты выпил слишком много кофе. Но это невыдуманное ощущение, и ты учишься относиться к нему с уважением, потому что находишься посредине опасной зоны, где мальчики не рисуют мелом на асфальте миленькие картинки. Ты учишься припадать к земле не раздумывая, там, где стоишь, — и один раз ты плюхаешься на траву и слышишь, как автоматная очередь свистит над твоей головой, вместо того чтобы беспрепятственно распороть тебе кишки. И этот единственный раз оправдает все остальные случаи, когда ты падал мордой в грязь, а над головой у тебя ничего не свистело.

Ты привыкаешь прислушиваться к этому чувству. Ты никогда ему не изменяешь. Годы спустя, даже после того, как Вьетнам остался далеко позади, ты все еще прислушиваешься. Ты прислушиваешься к миру, словно он тикает, как мина, отсчитывая секунды. Ты слушаешь, даже не понимая, что именно ты ожидаешь услышать.

Стоя на Мэлроуз-авеню, я испытывал нечто подобное. Нет, я не ждал автоматной очереди в упор, но меня не покидало ощущение, что здесь есть что-то еще. То, что выходит на улицы поздно ночью. И добрые люди не хотят здесь находиться, когда оно здесь шляется.

Возвращаюсь назад к машине, открываю дверцу и исчезаю в укрытии. Сижу и жду, не зная чего. Просто смотрю, кто появляется из темноты. Исполняю долг дозорного. Глаза и уши открыты, мозг отдыхает. Наблюдение. Изучение Мэлроуз-авеню.

На улице начинается ночная жизнь. Движение относительно оживляется. Снуют подростки, похоже, что гомики. «Мальчики», по одному, иногда по двое. Иногда попадается «девочка». Дети ночи выбираются из своих дневных гробиков и поодиночке перемещаются в полумраке, оживив своим присутствием один или два квартала, потом так же беззвучно исчезают. Для меня пока не вполне очевидно, что здесь происходит.

В конце концов я вышел из машины и отправился прогуляться. На запад, где Мэлроуз под углом подходит к Ла Синега. Куда направляются эти подростки? Откуда они идут?

Ага, вот оно!

Через полквартала к востоку — огоньки. Затемненная арт-галерея с незаасфальтированным участком под парковку. Участок темный, без освещения. В дальнем конце обнесенный забором дворик. Отдельный. Скромный. Не привлекающий внимания. Можно тысячу раз проехать мимо и ничего не заподозрить, даже если искать именно его. Скрытый и незаметный. Как вьетконговец. Те, что прячутся от посторонних глаз, обычно или напуганы, или охотятся. Второе куда опаснее.

Два-три подростка стоят на участке, курят, болтают. Здесь поместится только несколько машин. Я нащупываю в кармане пачку сигарет. В первый раз я бросил курить, когда умер Эд Марроу, потом, когда уезжал из Да Нанга, и еще раз, когда вышел из самолета в Сан-Франциско. На третий раз я с этим завязал, но все еще по привычке таскал с собой сигареты. Вытаскиваю одну, подхожу — это «девочки». Прошу огонька, киваю, говорю «спасибо», жду.

— Ты новенький? Пожимаю плечами:

— Вернулся в город.

— Где ты был?

— Вьетнам.

— О, я слышала, там очень плохо.

— Да. И становится все хуже.

Подростки не называют настоящих имен. Высокий, тощий, с прямыми черными волосами — это Мэйм. Прожигатель жизни пониже — Питч, блондин представляется как Снупи.

— Как тебя звать?

— Соло.

— Наполеон?

— Хэн.

— Что ты делал во Вьетнаме?

— Управлял лодкой. Называлась «Мальтийский сокол».

И едва не добавил: «Поднялся вверх по течению, чтобы убить человека по имени Кертц». Но удержался. До них не дойдет, это не для двадцатилетних. Сомневаюсь, чтобы кто-нибудь из них читал Конрада или Чандлера. Мэйм был больше похож на Бэтт Дэвис, чем на Хамфри Богарта. Двое остальных… трудно сказать. Шон Кэссиди, возможно.

— Зайдешь?

Я затянулся сигаретой.

— Через минуту.

Помешкал, прислушиваясь. «Девочки» сплетничали, перебрасываясь репликами о ком-то по имени Джерри и его безответной страсти к некоему Дэйву, безответной исключительно потому, что Дэйв имеет любовника. «У Джерри тоже есть тайна». — «Милый, как у всех нас?» — «О, догадайся». — «Скажу по секрету, Деннису на самом деле двадцать три, ястреб притворяется цыпленком, Мак его вычислил». — «Мак? Это забавно». — «Мак весь в царапинах, его Лэйн помял». — «Лэйн? Эта трусливая баба? У него даже нет настоящего имени. Он обманывает своего сахарного папика, ты знаешь?» — «Эй, ты встретил новую девушку? С южным акцентом? Значит, мисс Скарлетт?» — «Скорее, мисс Штучка. Она далеко пойдет. Она просто сладкий персик из Джорджии». — «Мне кажется, она говорила, из Алабамы». — «Без разницы. Ты ей доверяешь?» — «Милый, я не доверяю даже самому себе. Она говорит, что подсела на наркотики в старших классах». — «В Алабаме?» — «Девушки, я поверю в это, если только услышу от Рока Хадсона».

— Подслушиваешь? — Мэйм резко повернулся ко мне. Я пожал плечами:

— Для меня это не имеет значения. Я никого из них не знаю. Успокоившись, Мэйм повернулся к остальным. «Слыхали о Герцогине и Принцессе?» — «Я знаю только то, что ты мне сказал. Их арестовали, в женском прикиде, за кражу машины. Еще кто-нибудь что-то слышал?» — «Я нет». — «Ты видел их без прикида?» — «Нет, а ты?» — «Я видел. Принцесса — просто мерзость, клейма некуда ставить. Она и Герцогиня — это Бэби Джейн и Бланш. Интересно, кто подбирает им гардеробчик?» — «Милый, просто у Принцессы платья такого размера, что мы все трое туда поместимся». — «Ну, мог быть и подобрее». — «Я добрый, я чертовски добрый». — «Милый, давай ближе к делу. Чем мы с тобой займемся — будем трахать кошечек, примерять шляпки или просто развлекаться?»

Сплетни очень полезны. Они — ориентиры на неизведанной почве нового сообщества. Они подсказывают, откуда ветер дует и кто тут главный. Быстрый путь влиться в социальную структуру. Дайте мне три хорошие сплетни, и я смогу по ним изучить любое сообщество. За исключением того, что сообществом не является. Это хаотический водоворот вращающихся тел. Окружающая среда с множеством частиц, влетающих и вылетающих из жизненного круга так быстро, что они могут быть замечены только по их следам.

Естественно, я вошел вместе с ними. Вывески не было, но место называлось «У Джино». Вход — пятьдесят центов. В дверях — человек лет сорока пяти, может быть, пятидесяти. Сам Джино. У него курчавые черные волосы, слишком черные. Он их красит. О'кей, пятьдесят с хвостиком. Джино похож на грека. Он вручает мне красный билет из барабана, анонимный номер, вроде того, каким пользуются в кинотеатрах. На него можно взять одну содовую. Джино растолковывает мне правила. Этот клуб для тех, кому есть восемнадцать лет, и старше. Никаких наркотиков и алкоголя. Если загорается белый свет, это значит, танцы заканчиваются.

Во дворике у входа толпились подростки, только парни. Одни хихикают, другие серьезны. Некоторые стоят группами, а некоторые, встретившись глазами, в смущении отворачиваются. Часть народа молча, угрюмо сидит на тяжелых скамьях вдоль стен. Чего они там высиживают на скамейках? Может, они таким образом размножаются?

Дворик примыкает ко второму зданию, искусно спрятанному на задах арт-галереи. С улицы его не видно. Совсем. Внутри еще темнее, чем снаружи. При беглом осмотре обнаруживается бар с сандвичами и колой; в одном углу — бильярдный стол, в другом — пейнтбол. Музыкальный автомат играет песню Дайаны Росс и «Supremes». Некоторые из мальчиков фальцетом подпевают. Звучит «Дитя любви». На площадке для танцев никто не танцует. Все смущаются, как в гимнастическом зале.

Медленно скольжу взглядом по лицам собравшихся — почти никого старше двадцати пяти. Большинство парней — «девочки», в основном из средней школы, есть и постарше — из колледжа. Некоторые стремятся быть мужеподобными, некоторым наплевать. Очень часто они встают и уходят вместе, по двое, по трое. Я слушаю разговоры, по большей части сплетни. Немного отчаяния. Страсти. Рассуждения. Надежды. И обычный треп про одноклассников, учителей, школу, кино и… Шона Кэссиди.

Кто позади меня говорит кому-то:

— Пойдем в «Стампед».

— Что такое «Стампед»?

— Ты никогда там не был? Пойдем. Я выхожу за ними. Осторожно.

«Стампед» на Санта-Монике, на углу с Фэрфакс. Это пивной бар. Внутри он декорирован как улица из вестерна. На навесе из дранки вокруг бара — шкура пумы. От ламп «черного света» на белых футболках специфические отблески. Пьющая толпа молодежи всех возрастов. Все пути ведут в маленький дворик за баром. Местечко полно «мальчиков», которые стоят и глазеют друг на друга и при этом делают вид, что совсем не смотрят, однако глазеют, грезят, желают, вожделеют. Кое-кто из них пристально изучает мое лицо, я равнодушно киваю, и они отворачиваются. Музыкальный автомат играет «Свет моего огня» Джима Моррисона. Если «У Джино» — средняя школа, то в «Стампеде» — первый год колледжа. «Мальчики» здесь немного больше похожи на мальчиков, но все так же кажутся слишком юными.

Я уже догадываюсь, что они собой представляют — незавершенный материал. Они не знают, кто они. Они еще не окунулись по уши в грязь, кровь и дерьмо. В них никто не стрелял. Две парочки идут к дверям, жены по-хозяйски держат под руки мужей. Несколько гомосексуалистов обмениваются взглядами. Эти пары — туристы. Посетили зоопарк, причудливое шоу. Никогда прежде не видели гомиков. Кто-то позади меня злобно шепчет:

— Эти добропорядочные муженьки вернутся сюда на следующей неделе. Уже без своих рыбок. Так всегда бывает.

В паре кварталов к западу — другой бар. «Ржавый гвоздь». Все то же самое, может быть, толпа погрубее и немного старше. В паре кварталов к востоку — «Костыль». К востоку от него стрип-бар. О'кей. Книжный развал открыт двадцать четыре часа в сутки, в секции для взрослых прихвачу экземпляр путеводителя Боба Дэмрона. Это то, что мне нужно. Пойду с ним домой и поизучаю крестики на карте. Здесь больше нет ничего интересного. Джорджия права. Бары гомосексуалистов и сауны. Еще одна совпадающая группа.

Я прочертил связующие линии. Они пролегли в основном по бульвару Санта-Моника, туда и обратно, изредка выходя к Джино на Мэлроуз. О, а вот и еще одно место на Беверли! Называется «Запонка». Вход сзади. Непредумышленная ирония. Зал оформлен велосипедами, каноэ и креслами-качалками. Это клево и модно. Выше по Сансет-Бич — «Морская Ведьма». Стеклянные шары в сетях и великолепный обзор достопримечательностей города. Мальчикам танцевать вместе позволялось, но тайно. На Санта-Монике, немного к востоку от Ла Синега, за яркими огнями билбордов скрывался еще один подпольный танцклуб. Все стремились выйти за рамки законности.

В течение двух следующих недель я обхожу все бары и все клубы. Но мое первое подозрение оказалось самым сильным. «У Джино» — то, что я ищу. Я определенно чувствую там опасность, и, чтобы понять это, не обязательно ждать, пока волосы встанут дыбом.

Когда ночи становятся жарче, просыпается нечто. В воздухе чувствуется напряжение. С наступлением лета сообщество секс-изгоев лихорадит, они рефлексируют. Но сейчас тысяча девятьсот шестьдесят седьмой — год безрассудства. Следующий, тысяча девятьсот шестьдесят восьмой, будет хуже — год саморазрушения. Через год, в тысяча девятьсот шестьдесят девятом, они взорвутся. Но пока все эти «мальчики-девочки» еще не осознали, кто они.

Это «бумеры» — беби-бумеры, дети войны, только что повзрослевшие. В них пульсируют жизненные силы, их страсти беспорядочны, желания и надежды — дики и необузданны, они постоянно бунтуют. Тех, кто думает, что колледж даст им необходимое воспитание, и тех, кто возмущается, что они не работают, чтобы иметь кусок хлеба, — все этих доброхотов к черту на рога! И, одержимые чувством свободы, что несется на колесах «мустанга» или «камаро», щедро накачанные запахами дешевого бензина, марихуаной, пивом и бурлящими гормонами, они выходят на улицы в поисках приключений.

Ничего особенного не происходит, и в то же время приключения ждут их повсюду. Ночи пронизаны шумом и пропитаны кровью драк. Одни подростки стремятся в стрип-бары Сансет-Бич, горячие местечки бульвара Вентура, курсируют вверх-вниз по бульвару Ван Нуйз или Розенкранц-авеню и особенно по Голливудскому бульвару. Но другие — те, что потише, кто не гоняется за девчонками, популярными музыкантами и артистами, застенчивые мальчики, неприкаянные мальчики, отличающиеся от остальных, — после всех лет метаний они наконец находят место, которому принадлежат, место, где есть им подобные. Нет, не просто подобные. А очень близкие. Другие, которые их поймут. Или не поймут, но поддержат. Слишком много форм, слишком много способов быть гомосексуалистом. Но по крайней мере на краткое время их примут подпольные тайные места, где не придется притворяться, что они не хотят того, чего изо всех сил желают.

В течение дня они могут впадать в ярость по поводу расовой дискриминации или ужасов войны, но ночью они хотят трахаться. Все эти страсти бурлят и клокочут здесь. Жалкое вожделение одиночества. Лихорадочное подпольное сообщество, малая часть общей болезни, мутной волной поднятой на страницах газет.
 
⋅ 6 ⋅

Наши маленькие жертвы — я приколол их фотографии к стене и теперь пристально изучаю — мишени для обстрела. Невинные, как паренек, ступивший на минное поле, необученные, как новичок в джунглях, в первом же дозоре схлопотавший от снайпера пулю в лоб, свежие и наивные, как новобранец во Вьетнаме, получивший удар ножом от сайгонской шлюхи. Глупые и доверчивые, как те, что отправились воевать, думая, что это их долг, и вернулись обратно в цинковом гробу.

В конце концов я снял фото мальчишек и засунул обратно в досье, потому что не мог больше смотреть на их лица и глаза, казалось задающие немой вопрос.

Я почти ничего не знал о гомосексуалистах. И, сказать по правде, не хотел знать. Но стоило начать, как все, что я знал, оказалось неправдой.

Я подвел итоги наблюдениям за жертвами. Сейчас я отслеживаю шестерых. Систематизирую сведения об их личности, поведении, привычках и передвижениях. По большей части эта беготня подтвердила то, что я уже знал. Четверг, жертва номер один показывается на парковке. Брэд-бой. На мотоцикле. Он подкатывает сзади к Мэйму, игриво пихая его передним колесом. Мэйм, не поворачиваясь, выпячивает задницу и говорит: «Хочешь лишиться этого?» В черных волосах Мэйма теперь видна белая прядь. Остальные ржут. Брэд скалит зубы, сбрасывает обороты двигателя, предлагает прокатиться страстно жаждущему Лэйну и с рычанием мчит его на поиски неприятностей.

Несколько ночей спустя «У Джино» появляется Джереми Вейс. Бинго! Все сходится. Джорджия была права. Он гей. Гомик. Голубой.

Прячусь в сумраке. Наблюдаю. Вейс захвачен страстью к невысокому светловолосому гею, которого это, кажется, ничуть не волнует. Что это за Джерри, о котором говорил Мэйм? Пылает страстью к Дэйву, у которого есть любовник. Пристраиваюсь ему в хвост на весь остаток вечера. Вейс заканчивает ночь в невзрачном желтом здании несколькими кварталами восточнее. На двери малюсенькая вывеска. Чтобы прочесть ее, надо подойти почти вплотную. «МАК». Молодежный атлетический клуб. М-да. Чувствуется, что речь идет не о гимнастике. Некоторое время осматриваюсь. Размышляю.

Остается три недели до исчезновения первой жертвы. Я получил неплохое представление о том, как действует убийца. Преступник не знал своих жертв. Он разыскивал кого-то, как и все остальные здесь, но он преследовал другую цель. Как мне кажется, жертвы его тоже не знали. Потом они встречались с ним и исчезали с горизонта. Я не мог найти между этими делами какую-либо иную связь.

Следует подумать вот о чем. Как идентифицировать ублюдка. Мистера Смерть, как я его теперь называл. Как остановить его?

Надо бы переговорить об этом с Джорджией. У нее часто бывают подсказки, как правило вполне приемлемые для того, чтобы их осуществить на практике. Но такова специфика работы — агент на месте независим и имеет все полномочия для дальнейших действий. Что в переводе означает: выбор за тобой. Так, это потом. После полуночи.

Мэтт Вогель. Худощавый, стройный. Круглое лицо, доверчивые щенячьи глазки. Миловидный. Сидит один, прислонившись к стене, на парковке рядом с «У Джино», притаился между двумя машинами, где его никто не увидит. Обхватил руками колени, спрятал голову. Я едва не пропустил его. Шагнул назад, посмотрел еще раз. Да, это Мэтт. Он как раз закончил школу. Работает помощником официанта в местной кофейне. Через два месяца исчезнет жертва номер два.

— Что тебе нужно? — Парень смотрит на меня широко распахнутыми глазами. Испуган.

— У тебя все в порядке?

— А тебе что за дело?

— Похоже, у тебя неприятности.

— Мои родители пронюхали. Отец вышвырнул меня из дому. Не соображу сразу, что и сказать. Скребу в затылке. В конце

концов спрашиваю:

— И как он пронюхал?

— Он рылся в ящике с моим бельем.

— Нашел журналы? Мэтт колеблется.

— Он нашел трусики. Мне нравится носить женские трусики. Они мягче на ощупь. Он изодрал их в клочья.

— Я знал лейтенанта, которому нравилось носить женские трусики. Подумаешь, делов-то.

— Правда?

Нет, не правда. Но это игра, в которую мы играли. Когда кто-нибудь рассказывал ужасную историю о чем-то или о ком-то, кто-то обязательно знал лейтенанта, который делал то же самое. Или еще хуже.

— Ну да. Послушай, ты не можешь сидеть здесь всю ночь. Тебе есть куда пойти?

Мэтт трясет головой:

— Я ждал, может, тут появится кто-то знакомый… может, переночую у кого-нибудь.

Я отметил, что он не употребляет слово «друг». Есть такая проблема в этой маленькой военной зоне. Никто не заводит друзей. Я вспомнил окопы и траншеи, где мы держались друг за друга как братья, как любовники, пока вокруг нас гремели ночные взрывы. Но здесь, когда двое из этих мальчиков цепляются друг за друга, бомб, которые могут разнести их в клочья, нет. Интересно, они так же, как мы, боятся умереть в одиночестве?

Мэтт перестал ждать прекрасного принца. И мистер Журавль-в-Небе не появился. И даже Синица-в-Руках не нарисовалась.

— Ладно, уже поздно. Я живу в паре кварталов отсюда, можно пройтись пешком. — Встретив его подозрительный взгляд, говорю: — Ты можешь спать на диване.

— Нет, все в порядке. Я могу спать в ванне.

— В ванне?

— Ну да, в «МАК». Ты бывал там? Качаю головой.

— Всего за два бакса. И по утрам перед работой можно принять душ. Скотти может даже выстирать мою одежду.

— Ты уверен, что хочешь пойти туда?

— Нет.

По крайней мере, честно.

— О'кей. Тогда самое время сваливать отсюда. Торчать здесь небезопасно.

А что, если мистер Смерть решит раньше приступить к делу? Но это я не стал говорить. Не хотел пугать паренька всяким дерьмом.

— Тут так же безопасно, как везде. Тон, которым он это сказал…

— Тебя кто-то обидел?

— Иногда люди орут всякое, проезжая мимо на машине. Как-то двое парней гнались за мной целый квартал.

Я хотел было уйти, но вновь обернулся к Мэтту:

— Послушай, ты можешь пойти со мной. У меня есть кусок мяса в холодильнике. И мороженое. Если ты захочешь поговорить, я тебя выслушаю. Не захочешь, надоедать не стану. Ты можешь провести у меня пару дней, пока не разберешься со своими приятелями.

Мэтт задумался. Он производил впечатление милого и невинного паренька, но быть подозрительным его научили. Уроки жизни. Сначала жизнь бьет по голове, потом сбивает с ног.

У него напряженная, настороженная поза.

— Ты уверен?

Дьявол тебя побери, конечно нет! Вдруг я напортачу что-нибудь с линиями времени? Тут мне пришла в голову одна мысль. Неприятная мысль. Она мне не нравится, но может быть, действительно… приманка? Нет. Вот же дерьмо! Я не могу оставить его на этой грязной парковке.

— Да, пойдем.

Мэтт нехотя встает, отряхивает джинсы.

— Я бы не пошел, но…

 
7 ⋅

— Да, я знаю.

—..яприглядывался к тебе. Джино сказал, что ты нормальный.

— Джино меня не знает.

— Ты был во Вьетнаме. — Не вопрос, а утверждение. Мне следовало бы уяснить это заранее. Я для них — не человек-невидимка. И обо мне тоже ходят какие-то слухи.

— Да, — подтверждаю я. Указываю на улицу. — Мое жилье — в той стороне.

— Ты, наверное, видел там всякое…

— Больше, чем хотелось бы. — Мой ответ слишком резок. Мэтт замолкает.

Почему я это делаю? А почему бы и нет? Это возможность приподнять коросту и посмотреть на рану.

— Я Мэтт.

— Да, я знаю.

— У тебя есть имя?

— Ну да. Я… Майк.

— Майк? Я думал, твое имя Хэнд. Хэнд Соло. Но это звучит как… прозвище. Кличка Соло.

— Да. Ты прав. Это прозвище.

— Ладно. Рад познакомиться, Майк.

Мы жмем друг другу руки прямо на улице. Так, отношения развиваются. Теперь мы знакомы. Серьезный шаг вперед. Неспешно движемся по улице.

Мэтт по-юношески привлекателен. Если бы мне нравились мальчики, то примерно такие, как он. В мире, в котором мне хотелось бы жить, он мог быть моим младшим братом. Я готовил бы ему горячий шоколад, читал сказки на ночь и укрывал одеялом. И я побил бы любого, кто осмелился бы дразнить его.

Но не в этом мире — в этом мире люди не подходят слишком близко друг к другу, потому что… так не принято делать.

— Майк?

— Да?

— Можно, я приму у тебя душ?

— Конечно.

— Просто чтобы от меня не воняло.

— Когда отец тебя выгнал?

— Два дня назад.

— И ты проторчал два дня на улице?

— Да.

— Вот скотина твой папаша!

— Да нет, по-своему, он прав.

— Нет, не прав. Человек, который выкидывает своего ребенка на улицу, не может быть прав.

Мэтт не отвечает. Он разрывается между глубоко укоренившимся чувством преданности семье и благодарностью человеку, который пытается его понять. Он боится возражать.

Мы подходим к лестнице. Я медлю. Зачем я это делаю? Раздраженно бросаю:

— Потому что я такой человек.

— Что? — Мэтт удивленно смотрит на меня.

— Прости. Ругаюсь сам с собой. Последний аргумент в споре.

— А! — Он поднимается за мной по ступенькам.

Мэтт оглядывает квартиру, смотрит на схемы, развешанные на стенках. Радуюсь, что спрятал фотографии. Парень был бы крайне удивлен, если б увидел здесь свой портрет.

— Ты коп?

— Нет. Я… исследователь.

— Эти штуки выглядят как… в каком-то детективе. Что ты изучаешь?

— Схемы передвижения. Это… хм… социология. Мы изучаем сообщество геев.

— Никогда не слыхал, чтобы это так называлось. «Сообщество геев».

— Ну, так пока говорят не часто. — (Пока так вообще не говорят.) — Но никто еще не изучал, что там происходит, и поэтому…

— Ты ведь не гей, правда?

На это нелегко ответить. Я и сам не знаю. Ночь здесь длится вечно. День только неприятный перерыв. — Послушай, давай не сейчас. О'кей?

— О'кей.

Я кормлю его. Мы какое-то время болтаем. О всякой чепухе. В основном о еде. Еда в кафетериях. В ресторане. Армейская пища. Клубы-столовые. Армейский сухой паек. Фастфуд. И просто нормальная еда. Места, где мы бывали. Гавайи. «Диснейленд». Сан-Франциско. Лас-Вегас. Семья Мэтта путешествовала больше, чем моя. Он знает ближайшие окрестности лучше меня.

В конце концов мы оба спохватываемся, что уже поздно. Мэтт идет в душ. Я кидаю ему пижаму, она слишком велика для него, но ничего другого нет, и несу его одежду в прачечную. Футболка, синие джинсы, белые спортивные носки, розовые трусики — мягкий нейлон со скромной кружевной отделкой. Вот так.

Милый паренек. На самом деле слишком милый. Вот черт! Однако неисповедимы пути Господни. Кто знает? Может быть, он станет бравым воякой. Когда я возвращаюсь в комнату, Мэтт уже спит, свернувшись на диване.

Вторая спальня располагается в офисе. Деревянный стол, электрическая пишущая машинка, кресло, запирающийся шкаф для документов. Некоторое время я буду бодрствовать, печатая отчеты для Джорджии. Бог знает, что она подумает о моем сегодняшнем поступке. Но мне все равно надо сунуть барахло Мэтта в сушилку, и пройдет почти час, прежде чем я выложу его на кресло и смогу завалиться в собственную постель.

⋅ 8 ⋅

Джорджия научила меня, как надо писать отчеты. Сперва перечисляешь факты. Просто то, что произошло, и ничего больше. Не добавляя никаких рассуждений. В первые несколько недель она возвращала мне отчеты, в которых содержались оценки, эмоции и соображения, крест-накрест перечеркнув страницы жирными красными линиями. Очень скоро я научился отличать изложение фактов от рассказа о происшедшем. После того как перечислишь факты, уже больше ничего не нужно, факты говорят сами за себя. Они расскажут тебе все. Потом я научился получать удовольствие от составления отчетов. Кликити-кликити-клик — стрекочут клавиши машинки, и золотистый валик в бешеном темпе дергается туда-сюда поперек страницы, оставляя четкие насекомоподобные отпечатки на чистом белом листе. Одна страница, две. Редко больше. Но это всегда срабатывает. Процесс печатания успокаивает меня, помогает привести в порядок мысли.

Однако если у тебя нет всех фактов, если фактов недостаточно, если их вообще нет, вот тогда ты застреваешь в неизвестности. Вот в чем проблема.

Позже, намного позже, когда я уже лежу в постели, уставясь в темный потолок, и дожидаюсь, когда же ко мне придет сон, я слышу перекличку детей ночи внизу, на улице. Но большинство из них уже нашли себе партнеров и уползли в свои гробики. Поэтому в зоне военных действий тишина. Во всяком случае, сейчас.

Где-то там, снаружи, варится в собственном соку мистер Смерть. И я все еще ничего не знаю о нем.

Воскресное утро. Я встаю поздно. Чувствую себя уставшим. Спина болит. До меня доносится запах кофе. Натянув трусы, бреду на кухню. Мэтт надел только верх от пижамы. И эта штука ему тоже велика. В штаны не стал залезать, потому что они слишком длинные и не будут на нем держаться. Мэтт немного напоминает маленького мальчика из фильма с Дорис Дэй. Он готовит яичницу с луком и картошкой. И тосты с клубничным джемом. Тут же кофейник со свежезаваренным кофе. Все почти так, как будто мы женаты.

— Ничего, что я без спросу? — неуверенно говорит он. — Я подумал… я хотел как-то выразить свою благодарность.

— Ты все правильно сделал, — говорю я с набитым ртом. — Очень правильно. Ты можешь готовить для меня в любое время. Зачем я это сказал? — Твоя одежда лежит на кресле у двери. Я выстирал ее прошлой ночью.

— Да, я видел. Спасибо. Днем мне надо на работу. — Мэтт мнется, медлит. — Мм… я собираюсь сегодня позвонить отцу. Мм… если ничего не выйдет… ты говорил что-то… про пару дней?

— Нет проблем. Я оставлю ключ под ковриком. Если меня не будет, просто заходи.

— Ты мне доверяешь?

— Ты не вор.

— Откуда ты знаешь?

— Знаю, — уверенно говорю я и добавляю: — Люди, которые так вкусно готовят, не крадут.

Мэтт некоторое время молчит.

— Моя мама всегда говорила, что, когда я женюсь, моей жене очень повезет. Моего отца это ужасно бесило.

— Да ладно, твой отец на самом деле ничего не понимает. Мэтт смотрит на меня, ожидая объяснений.

— Все просто. Ты заботишься о других людях, они заботятся о тебе. Самое лучшее, что ты можешь сделать для кого-то, — приготовить и накормить замечательной едой… Так ты показываешь кому-то, что ты… ну, ты понимаешь… что он тебе дорог.

Мэтт смущается и пытается скрыть это, глядя на часы.

— Мне надо собираться на работу… — И он убегает.

Воскресенье. Такие дела не делаются днем, но в любом случае я выкроил себе немного личного времени. И поехал в Бербанк. Это не следовало делать. Не полагалось по условиям контракта. Твоя прошлая жизнь умерла. Ни во что не вмешивайся. Но я нарушил запрет. Я был обязан сделать это для них. Нет, для самого себя.

На месте все оказалось почти таким, как я помнил. Дерево у фасада, пожалуй, чуть больше, чем я представлял, сам дом, наоборот, кажется меньше, и краска на нем немного поблекла. Я припарковался у входа. Позвонил в звонок и замер. Внутри взволнованно залаял Шотган.

За оградой из сетки отворилась входная дверь. Как и дом, он выглядел чуть ниже ростом. И, как дом, немного постарел и осунулся.

— Кто там? — Он прищурился.

— Папа, это я, Майкл.

— Майки? — Отец уже рывком открывал сетчатую дверь.

Шотган вырвался наружу. Даже при том, что ноги его ослабели, пес обладал недюжинной силой и справляться с ним было непросто. Отец обнял меня, и Шотган наскочил на нас обоих, бешено взвизгивая от нетерпения.

— Прочь, глупый сукин сын, прочь!

Шотган отвалил ровно на полсекунды, а потом вновь принялся вылизывать мне лицо.

Отец отодвинулся от меня на расстояние вытянутой руки.

— Ты изменился. Но как?.. Как? Они сказали мне, что ты пропал при сотрясении времени.

— Пропал. Да. Но я нашел путь обратно… Это долгая история.

Отец снова обнял меня, и я почувствовал, что его плечи дрожат. Плачет. Я крепче прижал его к себе. Он показался мне хрупким и слабым… Отец резко отстранился и повернулся к дому.

— Пойдем в дом. Я приготовлю чай. Мы поговорим. Кажется, у меня есть кусок кофейного торта. Ты знаешь, без тебя было так тяжело… Я даже не притронулся к твоей комнате. Как хорошо, что ты вернулся…

Я шел следом за ним.

— Гм… папа. Я не знаю, надолго ли смогу остаться. У меня работа…

— Работа. Это хорошо. Что за работа?

— Нам не разрешают говорить об этом. Такова специфика работы.

— А, ты работаешь на правительство.

— Мне на самом деле не полагается это обсуждать. И мне даже не полагается быть здесь, но….

— Все в порядке, я понимаю. Мы поговорим о другом. Давай садись, садись. Ты останешься обедать. Все будет как в старые времена. У меня в холодильнике соус к спагетти. Именно тот, что ты любишь. Да что ты, никакого беспокойства! Я все еще готовлю для двоих, хоть и остался один. Да еще вот этот старый пес, слишком упрямый, чтобы помереть. Мы оба слишком упрямы.

Я не сказал ему, что это неправда. Не сказал, что он и этот старый упрямый пес умрут через несколько коротких месяцев. Я потер глаза, вдруг наполнившиеся влагой. Это оказалось тяжелее, чем я думал.

Где-то между спагетти и мороженым отец спросил меня, что там произошло. Я внутренне содрогнулся, пытаясь сообразить, что сказать, как сказать… Понял, что объяснить это невозможно, и в конце концов просто пожал плечами и пробормотал: «Это было… то, что было…» Отец знал меня достаточно хорошо, чтобы понять, что больше ничего не добьется, и закрыл эту тему. Нам вновь стало хорошо и уютно.

После мороженого я вдруг осознал, что у нас, в общем-то, больше нет тем для разговора. На самом деле нет. Но это было не важно. Просто сидеть здесь и смотреть на него, просто почесывать за ушами пса — это здорово. И этого достаточно. Я позволил отцу уговорить меня остаться на ночь. Моя старая кровать оказалась одновременно привычной и незнакомой. Я спал недолго. В середине ночи Шоттан просочился в изножие кровати и вольготно развалился там, оттеснив меня в сторону и раздраженно ворча по поводу того, что я занимаю так много места; периодически он пускал ветры, выражая свое отношение к соусу для спагетти, затем начал храпеть, сопя и присвистывая. Когда первые утренние лучи солнца проникли в спальню через окно, пес все еще блаженно похрапывал.

После завтрака я соврал. Сказал отцу, что я в командировке. По сути, это не было ложью. Но я сказал ему, что послан на восток, не могу точно сказать куда, но я позвоню ему, как только смогу. Он притворился, что поверил.

— Папа, — пробормотал я. — Я хочу, чтобы ты знал: ты не потерял меня. Хорошо?

— Я знаю. — И он долго обнимал меня, потом отстранился и хлопнул по плечу. — Ну, задай как следует этим плохим парням, — улыбнулся отец. Он всю жизнь так говорил — с того дня, когда подарил мне ковбойскую шляпу и игрушечный кольт. То же самое он сказал в тот день, когда я улетал во Вьетнам: «Задай как следует этим плохим парням».

— Да, папа. Я обещаю.

Я поцеловал его. Я не целовал отца с тех пор, как мне исполнилось восемь лет, и теперь снова сделал это. И быстро уехал, смущенный и растерянный.

День был пасмурным. Моросил дождик. Я заскочил на заправку, наполнил баки и проехал по городу, отмечая местоположение домов остальных семи жертв. Двое жили в студенческих общежитиях Калифорнийского университета, называвшихся Дикстра и Спраул. Не знаю, были ли эти парни знакомы друг с другом. Может быть. Один числился ассистентом преподавателя, другой — музыкантом. Еще один жил вместе с соседом (любовником?) в дешевой квартирке на Мэлроуз, в нескольких минутах ходьбы от моего дома. Впрочем, в Лос-Анджелесе нет такого понятия «ходьба пешком». Если между входом в ваши квартиры находится больше чем две двери, вы садитесь в машину.

Следующий парень жил у черта на куличках, в Азусе, туда долго ехать даже по скоростной дороге. Еще один — на северном конце долины Сан-Фернандо. Все эти нежные мальчики, слишком одинокие, чтобы адаптироваться в тех местах, где они живут, проезжают по двадцать — тридцать миль, чтобы постоять в грязном зеленом дворике — вместе с такими же женственными и ласковыми мальчишками.

⋅ 9 ⋅

Тут в моей голове что-то щелкнуло. Словно никелевая монетка провалилась в автомат с содовой. Одно из тех небольших озарений, которое объясняет все. У них период полового созревания. Взросление. Первое свидание, первый поцелуй, первая возможность подержаться руками за нечто особенное. Препятствия, отсрочки, долгие дни нереализованных желаний… В то время как другие веселятся на празднике жизни, ты притворяешься, жмешься, сдерживаешься, своими руками лишаешь себя удовольствия… Но в конце концов непременно, обязательно ты находишь место, где можешь попробовать все запретное. Это опьяняет, волнует, кружит голову. Да. Вот почему они едут так далеко. Гормоны. Феромоны. Называй как хочешь. Единственный яркий лучик в темноте. Они не могут остановиться. Это их дом — единственное место, где они могут быть собой.

О'кей. Теперь вычислить бы хищника…

Когда я подъехал к дому, морось в воздухе превратилась в настоящий ливень. У дверей сидел Мэтт, обхватив руками колени. Рядом с ним валялся полупустой рюкзак. Мэтт вскочил на ноги, глядя на меня с надеждой и испугом. Он был очень взволнован, взъерошен и к тому же промок до нитки. Одна красная отметина красовалась у него на лбу, другая — на шее.

— Ты в порядке?

— Я не нашел ключ…

— О черт! Я забыл положить его под коврик…

— Я подумал, что ты рассердился на меня…

— Нет, малыш, что ты. Я просто закрутился. Ты не сделал ничего дурного. Это все мой чертов склероз. Блин! Ты, должно быть, подумал… в довершение ко всему…

Прежде чем я закончил фразу, Мэтт всхлипнул.

— Что-то стряслось?.. Нет, подожди…

Я повернул ключ в замке, подтолкнул Мэтта внутрь, прихватив его рюкзак, и закрыл за нами дверь. Войдя в дом, усадил его за кухонный стол и, вытащив бутылку «Гленфиддича», плеснул ему пару глотков в стакан.

Мэтт перестал плакать и вдумчиво принюхался к содержимому стакана.

— Что это? — Он сделал маленький глоток. — Жжется.

— Как и полагается. Это односолодовый виски. Скотч. — Я сел напротив Мэтта. — Я ездил повидать кое-кого. Моего отца. Я не видел его долгое время, и, может быть, сегодня был в последний раз. Мне не полагалось так поступать, но я поехал. Я провел там ночь. Спал в своей прежней комнате на старой постели. То, что ты говорил вчера, заставило меня задуматься…

Мэтт меня не слышал. Он с трудом сдерживался, ловя ртом воздух.

— Моя мама позвонила мне на работу. Она сказала, что я могу прийти домой и забрать вещи. Отца там не должно было быть. Только она ошиблась. Он вернулся домой раньше. И стал бить меня…

Я подошел к Мэтту и приподнял на нем рубашку. Кровоподтеки и синяки на боках, на спине, на руках и плечах. Мэтт вздрогнул, когда я до него дотронулся.

Я встал, пошел в ванную и вытащил набор по оказанию первой помощи. Там оказалось все необходимое, как в чемоданчике доктора. Стетоскоп, пластырь, мази, бинты, флакончики с лекарствами, даже пузырек с морфином и шприц. А также кастет и дубинка. И еще несколько игрушек из этой серии. Выбирай, что тебе по вкусу.

Вернулся на кухню, стащил с него рубашку, смазал мазью кровоточащие отметины, перетянул ребра. И все это проделал молча. Я был слишком зол, чтобы разговаривать. Под конец я отрывисто спросил:

— Ты все свое барахло забрал? Мэтт потряс головой.

— Отлично. Давай поедем и заберем.

Схватив Мэтта за плечи, я поднял его на ноги и поволок к дверям и дальше по ступенькам, невзирая на дождь.

— Тебе нужна твоя одежда, твоя обувь, все, что тебе принадлежит. Все твои вещи.

— Мой отец — он очень большой! Сильный… Пожалуйста, не надо…

Я уже завел двигатель.

— Пристегни ремень, Мэтт. Как там говорила Бэтт Дэвис? Намечается бурная ночь.

Шины завизжали, когда я резко вывернул на Мэлроуз. Я направился на юг, к Фэрфакс, разбрызгивая воду в лужах. Мы оба не проронили ни слова.

Когда я выехал справа на Третью авеню, Мэтт сказал:

— Майк, я не хочу, чтобы ты это делал.

— Слышу. — Я не сбавил скорость.

— Я не собираюсь говорить тебе, где я живу… жил.

— А я и так знаю.

— Откуда?

— Я твой волшебный] крестный папочка. Не задавай вопросов.

— Ты нет, — сказал Мэтт. Потом печально добавил: — А вот я — да.

— Ну, я не сомневаюсь, что тебе нужен крестный папочка.

— Что ты собираешься делать? Я ухмыльнулся:

— Я собираюсь сделать ему предложение, от которого он не сможет отказаться.

Мэтт, конечно, не понял эту шутку. Она будет в ходу лет через пять. Но — о'кей, — я сам оценил ее.

Поворот налево, поворот направо. Торможу перед входом в крошечный ухоженный домик. Мэтт выходит за мной из машины и идет по дорожке. Рывком открываю входную дверь. Мэтт был прав — он большой. Горилла. Но плохо обученная. Беспорядочные синяки на теле его сына — тому доказательство. Размеры заменяют ему умение драться. Возможно, всю жизнь. Отец Мэтта напускает на себя угрюмый, хмурый вид.

— А это кто еще? — рычит он.

И получает единственный ответ, которого достоин. Бью его кулаком в грудь, оттесняя в дом. Действую быстро. Прежде чем он успевает отреагировать, провожу серию ударов в грудь — сильных, таких, чтобы он врезался в стену. Дом трясется. Здоровяк рикошетом отскакивает от стены, и на этот раз я бью его кулаком в живот. Живот у него твердый, но кастет еще тверже. Непонятно, что он бормочет, но он шатается, и этого достаточно. Я пихаю голову гориллы навстречу своему резко поднятому колену и с удовлетворением чувствую, как его нос с хлюпаньем разбивается.

Рывком поднимаю папочку на ноги. Лицо у него в крови.

— Ты герой, да? Избиваешь мальчишку. — Он молчит, хватая ртом воздух. — Мэтт, иди собери вещи. Давай.

Из кухни выходит женщина, вытирая руки о полотенце для посуды.

— Мэтти?.. — Потом она видит меня. — Кто вы?.. — Потом мужа. — Джой?..

Я вырываю у нее из рук полотенце, кидаю Джою и подталкиваю здоровяка к стулу. Он шлепается на него, прикрывая окровавленный нос.

— Вам лучше присесть, мэм.

Она колеблется, потом садится. Джой с трудом дышит, осторожно косясь на меня.

Долгое время все молчат.

⋅ 10 ⋅

Потом женщина спрашивает:

— Вы собираетесь причинить нам вред?

— Это не входило в мои планы. Конечно, все может измениться. — Я многозначительно киваю на папочку-козла.

— Вы… вы не сможете уйти… если…

— Вы не станете звонить в полицию. Он вам не позволит. Он не захочет, чтобы кто-то узнал, что его сын — гомосексуалист. — Перевожу дух. Я не собирался выступать в роли советчика и учить ее жить, но Мэтту нужно время, чтобы собрать вещи. И надо, чтобы этот козел не успел опомниться. — Отлично, послушайте, леди, вам следует бросить этого скота, потому что, если вы этого не сделаете, когда-нибудь он вас убьет. Единственное, что так долго спасало вас, — то, что он отыгрывался на мальчишке, не так ли? Когда парень уйдет отсюда, вы останетесь с этим бугаем один на один. Если я не ошибаюсь, этот синяк у вас на щеке свежий. Похоже, что сегодняшний? И может, под платьем таких синяков намного больше?

Она не ответила.

— Вы считаете, что не делаете и для себя никаких поблажек, подставляясь под его кулаки и списывая все на несчастную долю. А вы уверены, черт вас возьми, что ничем не могли помочь своему мальчику? Позволяя мужу избивать ребенка, вы поступали как последняя трусиха. Вы знаете, что значит слово «пособник»? Вы пособник. Вы очень и очень виноваты. Потому что вы, своим невмешательством, позволяли ему выходить сухим из воды.

Поворачиваюсь к горилле:

— Послушай-ка, Джой. Ты — козел. Ты не заслуживаешь даже презрения. Это твой сын, твоя собственная плоть и кровь. Тебе следовало бы любить его больше всего на свете. Но ты чертовски беспокоился за себя. В тот самый момент жизни, когда твой сын больше всего нуждался в том, чтобы отец любил и понимал его и был рядом, что ты сделал? Ты избил его и вышвырнул вон. Какой же ты мудак! Твоя жена — трусиха, ты — безмозглый бык, и вы оба упустили то единственное, хорошее, что сделали в этом мире, — ребенка, который все еще умеет улыбаться, бог знает почему выросшего у таких подонков, как вы. Вы не заслужили такого ребенка. Черт бы побрал вас обоих! Я сейчас не в настроении спорить. Ты можешь избить свою жену, Джой, и ты можешь избить своего ребенка, но от отвратительной правды тебе не отмахнуться. Ты слабак. И если ты подумываешь о том, чтобы встать с этого стула, не надо. Если ты только попытаешься, я тебя убью. Я сейчас именно в таком расположении духа.

— Он сделает это, отец. — В комнату возвратился Мэтт. — Он — бывший командос. Специальные войска. Зеленые береты. Или что-то вроде. Он был во Вьетнаме. Я не хочу, чтобы он покалечил тебя…

— Ты все собрал? — прервал я лепет Мэтта.

Он взвесил в одной руке поспешно набитый чемодан. Через другую руку мальчика был перекинут шерстяной спортивный костюм.

Его мать перевела взгляд с сына на меня. В конце концов она собралась с духом и спросила:

— Кто вы? Тоже гомосексулист? Я смерил ее взглядом:

— А вам не все равно? — Боже правый, зачем я сказал это? — Минуточку. — Я повернулся к горилле. — Твой сын уходит из дому. Ты его больше никогда не увидишь. Дай-ка мне твой бумажник. Нет, я не сказал: подумай. Я сказал: дай. Дай мне твой бумажник.

Его бумажник перешел в мои руки. Около трехсот баксов. Я передаю деньги Мэтту.

— Возьми. Твое наследство. Достаточно, чтобы прожить пару месяцев. Если быть бережливым. — И бросил бумажник на пол. — Вам двоим крупно повезло. Я дарю вам жизнь. — Я снова смотрю на гориллу. — Если ты будешь преследовать мальчика, если ты хотя бы подойдешь к нему на расстояние вытянутой руки и посмеешь его коснуться, я тебя убью. Я найду тебя, и можешь не сомневаться, твоя смерть будет долгой и мучительной. И если ты когда-нибудь снова тронешь свою жену, я переломаю тебе руки. Тебе ясно? Кивни, я не читаю мысли на расстоянии. — Отвожу взгляд в сторону. — Мэтт, ты хочешь что-нибудь сказать на прощание?

Он качает головой.

— Тогда иди в машину.

Немного выжидаю, глядя на этого козла и пытаясь понять, способен ли он на какие-то пакости после того, как я уйду. Не способен. У него пепельно-серое лицо. Он все еще с трудом дышит. Я смотрю на его жену.

— Знаете что? Я думаю, вам лучше позвонить в «скорую помощь». Возможно, я не рассчитал удар и сломал ему ребро. Хотел бы сказать, что сожалею об этом, но это будет враньем.

Назад мы ехали молча. Дождь усиливался. Мэтта трясло. Вероятно, он не знал, как себя вести, его мысли и чувства пошли вразнос.

Мы добрались до квартиры. У дверей Мэтт заколебался.

— Ты поднимаешься?

— Я подумал, если ты хочешь… — Он держал в руках деньги. — Я имею в виду… для чего мне это?

— У нас будет куча времени, чтобы поговорить. Завтра. Или на следующий день. — Я улыбнулся и прибавил: — Тебе не стоит быть одному ночью.

Я подхватил его спортивный костюм и чемодан. Не слишком тяжелый, как я и думал. Горилла и его жена не очень-то щедры.

Зайдя внутрь, я перетряхнул старый хлам в шкафу, нашел запасной ключ и вручил его Мэтту.

— Послушай. Не пойми это неправильно, но я беспокоюсь о тебе. Ты можешь оставаться здесь, сколько тебе понадобится.

Он посмотрел на ключ на ладони и с немым вопросом в глазах поднял голову.

— Ты умеешь готовить еду? Ты умеешь прибираться? Это и будет твоя плата. Мы можем перетащить сюда мою пишущую машинку, приткнуть ее здесь, у стены. И ты будешь жить в той комнате. Только одно условие: держись подальше от заведения Джино. — Нет, так нечестно. — Я имею в виду, не ходи туда без меня. И не уходи оттуда ни с кем… ну, не предупредив меня. О'кей?

— Ты пытаешься заменить мне отца?

— Нет. Ну, может быть, старшего брата. Не знаю. — Я сел напротив Мэтта. — Ты умеешь хранить секреты?

— Не слишком хорошо. Я хочу сказать, раз отец меня вычислил.

— Вот что. Когда ты понял, что ты?..

— Когда мне было двенадцать. Или тринадцать.

— Значит, ты хранил секрет пять лет. Шесть. Правильно? Он кивнул.

— Отлично. То, что я собираюсь тебе сказать, это действительно очень серьезно. Ты сохранишь это в тайне?

Мэтт ничего не сказал. Я расценил это как согласие.

— Знаешь, откуда я узнал, где ты живешь? Я еще много всего знаю. О том дерьме, что произойдет в этом году. Опасном дерьме. Кое-кто собирается снести кое-кому башку. Убить. Я не коп. Но я что-то вроде частного детектива. И я ищу гея. Кого-то вроде тебя. Или тех парней, что в изобилии топчутся у Джино. Я хотел бы предупредить их об опасности, но, если я это сделаю, пойдут слухи. Ты знаешь, как эти «девочки» любят сплетничать. И если преступник узнает, что я его разыскиваю, мне никогда не поймать его. Поэтому ты не должен никому говорить. И единственная причина, по которой я посвятил тебя в это дело, — я хочу, чтобы ты мне помог.

— Тебе нужна моя помощь?

— Я хочу, чтобы ты мне помог. Не то чтобы нуждаюсь в помощи, но могу ею воспользоваться. Если ты согласишься.

— Соглашусь? Это опасно?

— Думаешь, я стану подвергать тебя опасности? Мэтт помедлил с ответом.

— Но ты ведь хочешь использовать меня как приманку?

— Я хочу посмотреть, кто попробует тебя подцепить. Я хочу знать, кто заговорит с тобой. Вот и все.

— Можно, я спрошу тебя кое о чем?

— Валяй.

— Ты это все время планировал? С самого начала? Когда привел меня к себе в ту ночь?

— Сказать правду? — Я смотрел ему прямо в глаза. — Нет. Это не то, что я планировал. Ты был только одним из тех парней, за которыми я следил в последнее время.