Лиза

Но я хочу вам рассказать не о себе, а о моей напарнице, продавщице Лизе, с которой мы прослужили здесь все эти годы. Мы пришли сюда работать в двадцать лет и все эти годы служили в нашем отделе. Лизу уволили одну из первых, - почему, никто не знает; вот точно так, как сейчас, мимо отдела пролетел костюм директора и через пятнадцать минут его секретарша объявила в микрофон:
- Лизу Семенову, Ангелину Иванову, Альберта Исмайлова – просят пройти к директору.
И все…! Лиза даже не зашла к нам проститься. А как мы дружили все вместе, это мало кто знает – у нас в магазине всегда было строго насчет языка, и о том, что я, например, бывал у нее в гостях, в отделе не знал никто, как впрочем никто не знал, что я старый холостяк, не просто холостяк, а убежденный гомосексуалист, а Лиза была лесбиянкой, убежденной, нет ли, я не знаю, но знаю точно, что она проживала вместе со своей подругой Ольгой, бывшей секретаршей нашего старого директора, почти десять лет вдвоем, в небольшой квартирке в доме гостиничного типа на Пушкинской, здесь, недалеко от магазина.
Теперь и я понимаю, почему директор уволил Лизу: она высокая и худая, с костлявыми плечами, похожими на вешалку, сорокалетняя женщина с лошадиным лицом, знаете, бывают такие лица милых лошадок, что-то типа пони или цирковых. Она, конечно, не вызывала симпатий у мужчин и, тем более, у этого молодого хлыща, нашего нового директора, который не только был обласкан кучей простых любовниц, но и своей красавицей женой, бывшей манекенщицей. Во всяком случае, все наши молодые куклы продавщицы остались на своих местах, хотя и их тоже время от времени вызывали к директору. Но они все возвращались и даже некоторые с большим повышением.
Наш магазин в основном посещают приезжие, и я не думаю, что лица и возраст продавцов для них имеет большое значение. У нас никогда не было постоянной клиентуры (кроме, конечно, карманных жуликов), которых, мы все знали в лицо, а здесь? Здесь была просто амбиция нового, молодого директора – не понравилось и все, что тут можно поделать… Это раньше можно было обратиться в профком, к комсомольскому секретарю, в партком, товарищеский суд и еще дальше – и, даже, можно, себе представить - ведь помогало. А сейчас решает все директор и, ему никто и ничто не может противостоять – ведь магазин уже давно частный и владелица его, какая-то высокая вдова, обитает где-то, толи во Франции, толи в Австрии, а может быть и там и там. Так что, как говориться в русской пословице: «До царя – далеко, а до бога – высоко»!
Лиза вовсе не была страшилкой, она даже была по-своему мила и, как многие одинокие и некрасивые женщины, очень добра и беззащитна. Я попробую представить себя на ее месте, а что у меня получиться, судить вам, мои дорогие слушатели.
Наверное все было так:
- Я услышала, что меня вызывает директор, и поняла - зачем. В общем-то, я давно ждала увольнения и, не спеша, собрав свои вещи в сумку и сказав всем в раздевалке: «Всего хорошего!», - просто, ушла. – « И, больше я в отдел не вернусь!» - подумала я и, - не вернулась.
Когда, я шла, к выходу, то видела сочувствующие взгляды старых работников, любопытные – молодых девчонок продавцов. - «Такой же, наверное, дурочкой была когда-то и я!» – подумала она, размышляя сама с собой. – « Я не люблю жалости к себе и сама себя никогда не жалею, - вот и сейчас, услышав казенные слова секретарши (директор даже не соизволил нас принять) : «Вы увольняетесь по 33 статье, в связи с сокращением штата, расчет в понедельник в бухгалтерии, там же и получите все необходимые вам документы!». Я не стала убиваться и тем более что-то просить. Секретарша (до нее, когда-то, здесь работала Ольга, мы с ней очень дружили), девица тут недавняя, с сожалением посмотрела на меня и как бы в утешение произнесла: - Впрочем, характеристику и все документы я вам сама приготовлю! – прощайте и будьте здоровы!
«Сама будь здорова, - подумала я, смотря на это розовое фламинго, - не нужно мне твоего сочувствующего взгляда и услуг!». Да, если бы здесь была Оля, все было бы иначе, но Ольги нет уже давно, и не только тут, но и в городе, и в стране, и в моем сердце…
Было десять часов дня, когда я вышла из магазина, которому отдала все свои юные и молодые годы, и что-то надо было делать, убить как-то время, ставшее вдруг таким пустым и холодным. В сумочке оставались какие-то деньги, и я решила выпить кофе в «Макдональдсе». Потом, пока совсем не замерзла, я долго бродила, по старым, заснеженным улочкам Москвы. Так, незаметно, я добрела до своего дома. Когда я ходила по Москве, то вспоминала: соседей, мать, сестер, наш старый дом и такого же старого отца-инвалида, и те, теперь, далекие времена, такие же старые, как наш, из моего детства, дом. Я хорошо помню последний день в нем…
…Мы жили тогда в маленьком шахтерском городке под Новокузнецком. И вот я, управившись с мытьем полов и посуды, наваленной мне, как всегда по старшинству, взяла алюминиевый таз и, зайдя за дом, вылила воду на куст крапивы. Когда я выплескивала воду, она мутной струей повисла в воздухе, мелькнув всеми цветами радуги и, зашипев под кустом, недовольно ушла в сухую землю. Взяв таз и сполоснув его у колодца, я снова подняла его и унесла в сени, где он всегда висел на гвозде. Сквозь щели не струганных досок сеней я вдруг увидела возвращавшегося с работы отца. Он был, как всегда, грязный и черный от угольной пыли шахты. Надо было снова брать таз и снова готовить воду, теперь уже, ему для помывки. Папа всегда любил, чтобы я сама ему поливала, черпая большой кружкой воду из этого таза, теплую, после работы или холодную, прямо из колодезя, утром.
В сенях у нас, сколько я себя помню, всегда висел осколок старого зеркала, я посмотрела в него, откинула прядь рыжих волос и на меня взглянула хорошенькая девушка, лет пятнадцати-шестнадцати от роду, в цветастой косынке, повязанной на самой макушке, с голубыми глазами, с пухленькими губками, на продолговатом лице, румянцем во все щеки, да я еще разморилась со стиркой и мытьем, так что этот самый румянец тогда у меня до самых ушей доходил. Я уже было собралась выйти во двор к бочке с нагретой за день водой, как раздался визгливый крик моей больной матери:
- Лиза, Лиза! – Где ты все ходишь? Подойди ко мне, Лиза!
С матерью у нас были очень непростые отношения, если не сказать хуже. Мне порой казалось , что она просто ненавидит меня. Когда были все маленькие, то жалела, как всех, а когда она заболела и слегла в инсульте, то просто возненавидела меня. За что? Да бог ее знает! Мать, наверное, все боялась, что меня кто-нибудь из парней испортит или я, выйду замуж и уеду от них, брошу их…
И я бы бросила, не задумываясь, и этот дом с маленьким, чахлым, садом, и эту, черную от угольной пыли землю, на которой, ничего, не росло. Все же несколько березок и тополей как-то закрывали наш дом от пыли, но все равно там все и вся, были, как на ладони. Я бы бросила этих опустившихся мужчин и ребят, которые, казалось, ничего больше и не знали, как напиваться до смерти в свободное от шахты время и склоняться вокруг, подмигивая и щипая, нас девчонок, предлагая от нечего делать после танцев и последнего сеанса кино «поразвлечься» в чахлых кустах у нашей речки.
Я, если честно говорить, поразвлечься была бы, может быть, и не против, я знала все эти дела и как это делается еще с седьмого класса, и мне это понравилось, но мне было противно думать, что опять какой-нибудь замызганный Сашка будет тискать меня своими грязными руками, а потом хвастать этим подвигом перед своими дружками на танцплощадке. Все это уже было, и мать, конечно, знала об этом. Поэтому она, наверное, так не любила меня, если не сказать ненавидела. А может быть, это было от того, что она сама когда-то недолюбила, недоцеловалась, и много чего еще недополучила от жизни – вся ее молодая жизнь прошла в войне, в голоде и страхе.
- Иду! – ответила я ей.
Пройдя в одну из трех комнат, где лежала мать, я встала у порога, смотря в окно. В комнате скудная обстановка: диван-кровать, на котором лежит мать, ее сундук с нашим приданым, струганный столик, заваленный лекарствами, стул рядом, табуретка да сломанный приемник-радиола в углу, на открытом окне - горшок герани, длинный фикус с тремя ядовито-зелеными листьями и, пожалуй, все… Да! Еще была клетка с маленьким и зеленым, как листья фикуса, попугаем. Он был единственным, с кем она была неразлучна.
- Где ты была? – тяжело дыша, с упреком спросила меня мать.
- Стирала, полоскала, мыла пол в сенях.
- Ты почти не заходишь ко мне, сегодня не зашла ни разу. Наверное все о танцах думаешь, студенты приехали, ты и рада им, кобелям! – глаза матери стали узкими как щели, она со злым прищуром смотрела на меня, как смотрят, наверное, на врунов или воров попавших к тебе в дом.
- Я знаю, я слышала вчера, как тебя кто-то из них провожал. Я, сама была молодой, но никогда не была такой шалавой, как ты: шляешься по ночам, спать мне не даешь, сучка! Дай мне воды! Кур не забудь покормить, шалава, - она закашлялась в визге, казалось, что сейчас захлебнется своей злостью, но силы оставляли ее, и она, уже в бреду, в проклятиях мне, а заодно и всем на свете, упала на подушки.
Я молча вышла. Мне все это так надоело, что иной раз просто не было сил оставаться здесь, я была готова убежать, уехать, уйти пешком, хоть с кем-нибудь, хоть одна, если бы не отец и сестры – они все любили меня, отец сильнее, но любили все, это был как бы противовес ненависти ко мне моей матери. И вот сейчас, папа, раздеваясь, с сочувствующей улыбкой посмотрел на меня, когда я вышла к нему во двор.
- Все кричит на тебя? Лизонька, помоги мне снять сапоги, я так устал сегодня, что сил больше нет! Ах, Лиза, Лиза – не обижайся на нее, потерпи! Вот сестры подрастут, и отдам я тебя замуж, за самого лучшего парня отдам, или пошлю учиться в город. Хочешь – на медсестру? Всегда чистенькая будешь, в уважении! Вот нам сейчас, на шахту медсестра нужна, очень нужна! Они, медсестры, всегда в почете были, и на войне тоже. Потом все замуж повыскакивали и непросто там, за солдат или за матросов, а все ведь за полковников, да за генералов…
Я лила ему на спину теплую, нагревшуюся за день на солнце воду, а сама была в мечтах о работе медсестрой в большой и светлой больнице, где я умело, помогаю молодому красивому доктору в операционной (я видела недавно фильм, там тоже была молодая медсестра и молодой красивый врач и у них случилась большая любовь), но это было сейчас, так далеко, там, в мечтах, и я, так задумалась, что не сразу поняла, что мать, снова, зовет меня к себе.
Папа уже помылся и сел ужинать за летний стол, стоящий тут же во дворе нашего дома. Накладывая себе картошку и уже остывшие котлеты, он обнял меня одной рукой и посадил на скамейку рядом с собой:
- Не ходи к ней! Я сам сейчас зайду, посиди со мной, расскажи что-нибудь, кто приходил сегодня?
- Тетя Полина приходила. Просидела у матери с час, покормила ее и ушла. А я стирала, мыла полы, полоскала, вот приготовила тебе картошку и котлеты. Остыло, наверное, все уже?
- Все это ничего, дочка, все, что ты делаешь всегда вкусно и красиво, мне всегда нравиться!
- Пап! Я сама пойду к ней, а ты, приляжь, отдохни, сегодня по телевизору твой любимый футбол. Ладно, пап?
Мать снова закричала, визгливо, требовательно. Ее визг сменился хныканьем. Я хорошо знала эти внезапные перемены в ее настроении. Когда мать хотела сделать нам побольнее или добиться чего-нибудь, то всегда умела быстро сменить ругань, на плачь, или наоборот плачь или только вот сейчас звучащую жалостливую просьбу - на гнев, брань, проклятья и, всегда добивалась своего. Вот и сейчас, когда я снова зашла к ней, она, отвернувшись к окну, как будто плакала, жалостливо приговаривая:
- Я никому из вас не нужна, стала, все бросили меня. Повернувшись на шорох моих шагов и, сделав плаксивую мину, она протянула ко мне руки, приговаривая:
- Лиза, Лиза, иди ко мне, посиди со мной, поговори, я весь день тут одна, совсем одна…
- Мам, вернулся папа, он сейчас придет к тебе, а я ухожу, - ответила я и встала с кровати.
- Я тут одна, совсем одна, одна, одна, - цепляясь за меня, протянула руку мать, рука её опухшая и синяя, с грязными ногтями вцепилась в меня и она, сделав безумными глаза, снова закричала:
- Ты никуда не уйдешь сука, никуда не уйдешь, я запрещаю тебе шляться по ночам с кобелями! Проститутка, попадешь кому-нибудь, сделает он тебе ребенка, и знать не будешь, кто его отец! Проститутка! Шлюха! Твоя дочь – шлюха! - она, обращалась уже к отцу, вошедшему в её комнату. Она кричала, брызгая слюной, и уже с закатившимися в приступе, глазами! Мать была уже в полуобморочном состоянии и, папа, глазами, показал мне на дверь. Он склонился к ней и, взяв ее руки в свои, сел, с нею рядом.