Винченцо. Первый урок

Небольшой замок уже давно не помнил пышных празднеств, да и обычное веселье здесь было редкостью, уступив место тихому размеренному течению повседневной жизни. Один день мало чем отличался от другого, разве что наличием либо отсутствием дождя.
Хозяйка, Констанца Делла-Конти, всегда предпочитала уединение и молитвы. После смерти мужа эта приверженность переросла в фанатизм, и всей душой она стремилась оградить своего единственного сына от искушений и опасностей мира. Последнее время жизнь в замке и вовсе почти затихла из-за болезни госпожи, - медленно, но неуклонно приближающейся к концу своего земного пути…
Услышав быстрый и решительный звук шагов, Андреа поднял голову от пюпитра и невольно улыбнулся: Винченцо Делла-Конти, как и его мать, слыл затворником, смиренным молельщиком. Более неверного мнения быть не могло! Безусловно, юноша не отличался бурным темпераментом, но твердость и самостоятельность его характера, острый ум, развитый не только богатой библиотекой покойного отца, из-за которой Андреа здесь и оказался, но и самой жизнью - не подлежали сомнению. Достаточно было сказать, что вот уже два года как на него, при скромной помощи самого Андреа, полностью перешло ведение дел, с тех пор как прежний управляющий окончательно проворовался и был изгнан юным сеньором.
Констанца к этому времени уже слегла, да и никогда не вникала в хозяйство. Винченцо учился арифметике на гроссбухах, в которых дважды два могло быть десять, а могло быть ноль, и геометрии на ремонте крыш. Латынь, благодаря матери он выучил раньше родного языка…
Дверь стремительно распахнулась, и на пороге возник хмурый объект размышлений молодого мужчины.
- Мне доложили, что вы хотите уехать! - Винченцо обошелся без предисловий.
- Да, - кратко ответил Андреа, - монсиньор.
Почему-то подобное обращение к 15летнему юноше не казалось неуместным.
- Почему? – Винченцо не был намерен скрывать, как оскорблен и… обижен? – Вас не устраивает плата?
«Для меня мука видеть вас!» - хотелось сказать Андреа, но он сдержал крик боли.
Сколько раз он любовался четким профилем погруженного в свои мысли юноши, движениями гибкого и сильного тела, когда он упражняется или взбегает по ступеням, разгоряченный, раскрасневшийся после скачки, а черные глаза сияют и искрятся, одаривая улыбкой…
Впервые увидев его ребенком, Андреа искренне жалел, что этот образ некому запечатлеть на полотнах, а за четыре года дитя превратилось в юношу, опасно обещавшего стать еще более привлекательным мужчиной. И сегодня утром Андреа уже не смог совладать с собой...
Поймав его взгляд, Винченцо вначале отвернулся, но тут же обернулся снова – с изумлением и долей растерянности. Андреа понял, что дольше не может оставаться рядом с ним, как бы невыносима ни была мысль о разлуке.
- Вас не устраивают условия? Я знаю, вы честно служите моей семье, я многому научился от вас…
Совсем не цифрам мне хотелось бы вас учить! - Андреа медленно и грустно покачал головой. О нет, мой дорогой господин, я не оскверню вашу юность своей недостойной страстью!
- Простите, монсеньор. Это необходимо.
Винченцо одарил его пристальным взглядом, черты лица затвердели.
- Хорошо! Я распоряжусь о достойном вознаграждении. Хотя… ни одно вознаграждение не будет достойным вас.
Андреа побледнел, не совладав с собой: тон юноши был слишком теплым и доверительным, чтобы это можно было вынести.
- Простите, монсеньор Винченцо… Вы слишком добры… - торопливо пробормотал молодой человек. - Позвольте мне вас оставить! Еще так много дел!!
- Идите.
Богатое воображение и раненное сердце придали голосу юноши нотку сожаления.


Андреа справился с собой, когда захлопнулась дверь. Завтра же на рассвете он навсегда покинул замок, немногочисленное семейство Делла-Конти, а совсем в скорости - и само южное небо Италии, променяв его на унылую и многомудрую университетскую пыль Сорбонны…
Трепетно сохранив в душе образ юного патриция, которого когда-то учил математике.
 Андреа Пьезоло не знал, да и не мог знать о дальнейшей судьбе объекта его не слишком платонической страсти, как и о том, что в дальнюю дорогу его провожал внимательный и заинтересованный взгляд живых черных глаз.
Винченцо стоял у приоткрытого окна, и, не замечая январского холода, смотрел на человека, заменившего ему, несмотря на значительную разницу в происхождении - друзей, которых он не мог себе позволить, и никогда не рожденных братьев для наконец-то вымоленного у Св. Януария и выжившего - таки ребенка, и отца, сложившего голову бог весть где раньше, чем Винченцо мог его запомнить…
Единственные дети либо наивны, либо циничны.
Но сейчас - боль утраты рвала сердце так, что на глаза сами собой наворачивались слезы! Винченцо давно уяснил, что Андреа так же одинок, как и он сам, ничто, кроме знаний недавнего школяра не привлекало… Так не ужели его обществу, наперсник все же предпочел какой-нибудь список трудов Аристотеля?!
Больной и горький взгляд, пойманный не далее, чем вчера утром, его смутил, ошеломил своим недвусмысленным желанием… Андреа смотрел на него так, как будто все кущи Рая готов был отдать за один обнадеживающий знак!
 И видит Бог, Винченцо отдал бы столько же за смелость этот шаг сделать!
Но как заговорить о таком? Как можно сказать мужчине, наставнику, помощнику, слуге… Как бы оскорбительно последнее не звучало!
…Что запах его волос, запах одежд, запах воска и чернил – сводят тебя с ума, заставляя воображать самые грешные картины Святого Писания, и еще более грешные обмолвки греческих мужей… Что ты следишь за каждым движением его тонких смуглых подвижных рук, заполняющих очередную строчку в приходно-расходных книгах, мечтая, чтобы эти пальцы однажды коснулись твоей щеки… Что единожды случайно увидев его обнаженным, купающимся в ручье, ты готов был сгореть от стыда, а после – помышляя о грехе Онана, представлял себе не надоевшую пышногрудую матушкину прислужницу Ангеллу, и даже не молоденькую свежую Марию, усиленно стрелявшую глазами в сторону молодого синьора, а…
Винченцо уткнулся лбом в выбеленные стены в приступе отчаяния. Андреа, несомненно, понял его и рассудил правильно. Господь Савваоф редко бывает снисходительным, и жестоко карает грешников. Им остается лишь умолять Его Сына о прощении.


Все утро Винченцо провел в библиотеке, уткнувшись лицом в сгиб локтя. Его  затворничество прервало внезапное вторжение, и юноша был вынужден спуститься во двор, навстречу нежданным гостям.
Не то чтобы он не ожидал визита дядюшки Чезаре, но надеялся, что он хотя бы дождется смерти матери. Глазами Винченцо подсчитал людей, явившихся с Чезаре Делла-Конти, и немного успокоился. Возможно, это действительно лишь визит вежливости, хотя о какой вежливости может идти речь, когда дело касается бойцового пса святейшего Папы! Юноша немедленно распорядился о достойном приеме, но, увы, - избежать личного общества Чезаре и его ближайшего помощника, белокурого Ференцо, было невозможно.
Винченцо вымученно улыбался, напряженно размышляя, что может на самом деле означать этот визит. Никакого желания принимать дядюшкино покровительство и присоединяться к Чезаре в его делах, юноша не испытывал. Всяческие намеки, что он уже достаточно взрослый, чтобы принимать взрослые решения его только раздражали. Кому это говорится? Не Чезаре вел все дела последние два года!
С помощью Андреа, конечно… И снова кольнуло отсутствие близкого человека в столь трудный час.
Юноша осторожно постарался дать понять, что его нынешняя спокойная жизнь его вполне устраивает и ему вполне хватает повседневных проблем. Скромно опустив ресницы, Винченцо посетовал, что только что его управляющий уехал, и совершенно невозможно сейчас бросить на произвол судьбы все хозяйственные заботы.
Чезаре как будто даже обрадовался такому повороту событий. Выслушивая сочувствующие заверения, Винченцо невинно хлопал глазами, успешно притворяясь, что совсем не знает, сколько уже любимый дядюшка прибрал к рукам из его наследства. Пробовать тягаться с ним, отстаивая законное, пока было не по зубам «любезному племяннику».
Юноша уже придумывал способы избавиться от какого-нибудь помощника, которого не преминет приставить к нему дядя, но тот почему-то не торопился. Хуже всего, что и уезжать тоже, и Винченцо спасался в библиотеке, чтобы избежать утомительного и неприятного общения. Было очевидно, что Чезаре от него что-то нужно, вот только что… Никаких иллюзий юноша не испытывал, прекрасно зная, что дядюшка с большим удовольствием предложил бы ему не помощь, а выпить бокал другой «аква тоффаны», но тогда все имущество отошло бы сначала его матери, а после ее смерти – ее семье. Упустить такой куш было бы глупостью, которой Чезаре себе не позволял. Спорить со всем семейством Камино, почуявшим запах денег, было бы слишком хлопотно и долго даже при всей поддержке Папы, с которым тоже пришлось бы делиться. Мысль о том, что его существование настолько портит кровь дорогому родственнику, вызывала злорадное удовлетворение, но не более. Винченцо был достаточно умен, чтобы не дразнить тигра.
Однако все его предосторожности оказались напрасными, и Чезаре Делла-Конти первым сделал ход, который юноша не предусмотрел! Явившись по вызову к матери, он с изумлением застал у нее не только дядюшку, но и отца Козимо, лицемерного притворщика, которого он терпеть не мог, и пускал лишь исключительно по просьбе Констанцы. Приговор был оглашен без промедления.
- Дитя мое, - утонувшая среди подушек сухонькая женщина с желтоватым изможденным лицом говорила с явным усилием, и было ясно, что ей действительно осталось совсем немного. - Господь вскоре призовет меня, и вы останетесь совсем один. Пока еще это не так, я должна позаботиться о вас в последний раз, быть может. Господь долго испытывал нас, прежде чем одарил радостью вашего рождения, и после не одну ночь я проводила в молитвах обещая, что если этого моего сына минует горькая участь и он доживет до того времени, чтобы войти в пору мужественности, то станет добрым Его слугой…
Винченцо молчал, все еще не совсем понимая, что ему грозит.
- Этот день настал, и потому своей последней волей я прошу вас исполнить мой обет и принять священные клятвы. Стены дома Божьего, уберегут вас от бед и искусов…
Глаза Винченцо широко раскрылись от потрясения. Клятвы? Монастырь?! Что за безумная идея!
К сожалению, все происходящее не было ни сном, ни дурной шуткой: отец Козимо передал ошеломленному юноше письменное свидетельство неожиданной воли матери.
- Бумагу написать недолго! - юноша в ярости смял лист, - Матушка, я могу поговорить с вами наедине?!
Последнее слово он выделил особо, не отрываясь взглядом от невозмутимого лица Чезаре.
- Винченцо, разве вы не видите, что ваша матушка слишком утомлена беседой. Увы, она так больна! Дайте же ей отдохнуть! – сокрушенно ответил едва сдерживающему себя юноше мужчина. - Оставим ее…
Тот перевел глаза на мать и был вынужден признать, что мерзавец прав: Констанца, казалось, едва дышала.
- Я навещу вас позже, - пообещал Винченцо. Выходя, он брезгливо отбросил от себя завещание, в котором ему - ему, Винченцо Делла-Конти! – предлагалось добровольно похоронить себя в келье!


Винченцо в бешенстве метался по библиотеке. Он не сердился на мать, - Констанца фанатична, но не глупа. Чезаре наверняка запугал ее, и она искренне полагала, что таким образом спасает сыну жизнь.
А даже если и так, - со свойственным молодости презрением подумал Винченцо, - разве жизнь в каменном склепе стоит, чтобы ее спасать!
Его размышления прервали самым грубым образом. Чезаре по-хозяйски вошел в библиотеку в сопровождении своего помощника и еще троих человек.
- Что это значит? – холодно поинтересовался Винченцо.
На стол лег еще один лист, кто-то придвинул чернильницу.
- Подпиши дарственную, - последовал приказ, проясняя ситуацию окончательно.
Винченцо огляделся, понимая, что окружившие его люди пойдут до конца, но все же ответил:
- Нет.
Жестокая пощечина заставила его пошатнуться.
- Неверный ответ, - Чезаре с удовольствием наблюдал, как струйка крови из разбитой губы медленно сползает по подбородку юноши. - Давно хотел это сделать!
Винченцо медленно повернулся обратно, промокнув пальцами кровь. Он посмотрел на оставшийся на руке след и поднял голову. Притворяться больше не было нужды.
- За это, - ровно сообщил юноша, - ты захлебнешься в крови.
Взгляд черных глаз внезапно заставил мужчину вспомнить, что кровь у них одна, а Делла-Конти не жалуются на память, и не забывают своих слов.
- Ого! Тихоня решил проявить норов, - усмехнулся Чезаре. - Подпиши!
- Нет!!
- Усадите его, чтобы было удобнее, - распорядился Чезаре, заметив, как глаза юноши на мгновение задержались на двери.
Винченцо сбили с ног, повалив на пол, заломили руки. Несмотря на сопротивление, его втащили в кресло, которое тут же придвинули к столу. Чужие руки крепко держали за плечи, прижимая к спинке, и юноша проклял себя за то, что его застали безоружным
- Будь умным мальчиком, подпиши.
- Нет!! – яростно выдохнул Винченцо сквозь упавшие на лицо волосы.
Пощечина.
- Подпиши. Подпиши. Подпиши! - Чезаре с наслаждением хлестал строптивого племянника по лицу.
- Нет!! – юноша отчаянно извернулся, выпрямляя ноги, и весьма чувствительно попал по «горячо обожаемому» дядюшке. Последовавший удар почти отправил его в беспамятство.
- Дьявольщина, надо быть осторожнее, - без тени раскаяния признал Чезаре. - Ты подпишешь, сопляк, как миленький!
- Что, ваши дела так плохи? – прошипел Винченцо, слизывая кровь с губ. Как ни странно, дарственная оставалась его единственным шансом. Он не успеет отложить перо, как окажется в келье, откуда уже не выйдет.
- Мои дела лучше некуда, а благодаря тебе станут еще замечательнее. Подпиши, не серди меня.
- Никогда…
Чезаре нахмурился, упрямство мальчишки уже перестало его забавлять. Мужчина приблизился и цепко ухватил руку юноши, пресекая попытки вырваться и чувствуя, как все его мускулы напряжены до предела.
- Левая рука тебе не понадобится.
Хруст. Еще… Винченцо взвыл, выгибаясь от боли.
- Подпиши, - раздраженный приказ.
- И что ты сделаешь? Переломаешь мне все кости? Изобьешь до полусмерти? Я ни-ког-да не подпишу это! – отчеканил юноша. - И у меня тоже есть люди! Первая же горничная, которая придет выносить ночной горшок, позовет на помощь. А я их потом хорошо вознагражу…
- Значит, она не придет, - спокойно пообещал мужчина.
Винченцо проклял свой несдержанный язык!
Нужно было не сыпать угрозами, а сделать так! Боль он как-нибудь вытерпел бы... Ему просто нужно выйти из этой комнаты. Он больше не дал бы до себя добраться. Он связался бы с дядюшкой Камино, и даже отдал бы половину того, что имеет – половина ведь лучше, чем ничего, правда?
Чезаре насторожило, что племянник как-то успокоился немного, и он решил сменить тактику, раз мальчишка оказался крепче, чем выглядел.
- А ты не подумал о том, что в отличие от твоей, смерть твоей матери никого не удивит?
Винченцо резко побледнел.
- Не хотелось мне, конечно, брать греха на душу, но ты меня вынуждаешь - Чезаре любовался на опущенную голову юноши, предчувствуя победу.
Но обманулся
- Она и так не доживет до нового Рождества, а вот я рассчитываю на гораздо большее - делано безразлично отозвался Винченцо, выпрямляясь. Он даже попытался пожать плечами.
Чезаре расхохотался.
- Хорош! Намучаются с тобой монахи! Так я могу действовать? – он направился к дверям.
Юноша побледнел еще больше, до хруста сжав зубы. Однако остановил мужчину не он, а Ференцо
- Синьор, зачем мы возимся? Космо нарисует любую подпись, если показать ему оригинал, а оригиналов здесь достаточно, - молодой негодяй, все это время державшийся в стороне, потрясал учетной книгой и несколькими расписками.
Винченцо застонал про себя: перед подлогом они определенно не остановятся!
- Точно? – уточнил Чезаре, изучив находки подручного.
- Космо может расписаться за самого Папу, что тот поверит, - успокоил его Ференцо.
- Что ж, племянник, как видишь можно обойтись и без тебя! - усмехнулся старший Делла-Конти
- Космо, да? – хрипло процедил Винченцо. - Я запомню! Наверное, если и ему сломать пальцы, он тоже многое вспомнит, чтобы заинтересовать суд.
- О нет, мальчик, - почти ласково заверил его Чезаре. - Я постараюсь, чтобы сообщать чтобы то ни было, тебе было некому! И поблагодари меня за то, что я действительно не принял на себя смертного греха.
- Отблагодарю! – от души пообещал Винченцо сквозь зубы, заставив мужчину снова засмеяться.


Едва за дядюшкой захлопнулась дверь, Винченцо бросился следом и обнаружил, что его заперли. Проклятье! Оказаться узником в собственном доме! Юноша в ярости ударил кулаком по створке.
Он метнулся к окну, распахивая его, и был вынужден признать, что если даже ему удастся протиснуться в узкий проем, то только с одной здоровой рукой он не сможет спуститься… Винченцо без сил опустился в кресло, беспомощно обхватив себя руками, стараясь не тревожить поврежденные пальцы.
Мозг лихорадочно искал путь к спасению от незаслуженной участи. Гнев не утих, но теперь, когда он остался один, к глазам подступали слезы. Почему, почему он один, когда ему так нужна помощь?! Андреа… Вот, кто что-нибудь придумал бы, выручил! Как ни глупо, но почему-то казалось, что если бы возлюбленный был рядом, то ничего не случилось бы, хотя… кто такой Андреа Пьезоло по сравнению с Чезаре Делла-Конти! Винченцо сжался еще больше, судорожно всхлипнув:
«Андреа, ну почему ты сейчас не со мной! Пусть наша любовь грех, но как ты мог оставить меня одного, когда так нужен?!»
Резко тряхнув головой, он заставил себя успокоиться: от слез нет никакого толка, а сюда в любой момент могут войти. Он не может себе позволить такую роскошь, как слабость. Винченцо вытер разбитое лицо платком и снова подошел к окну.
Вскоре его ожидание увенчалось успехом:
- Джузи, - окликнул он проходящую внизу девушку. - Найди Альдо и приведи его сюда!
Увы, Джузеппа никогда не отличалась сообразительностью, она даже не сразу догадалась поднять голову и подойти поближе, чтобы синьору не приходилось напрягать голос. Оставалось уповать лишь на милость Божию, и десять-пятнадцать минут показались вечностью. Когда Альдо в свою очередь удалился с приказом, Винченцо обнаружил, что его трясет: прекрасный повод проверить людскую преданность!
Ждать пришлось очень долго. Юноша полулежал в кресле, напряженно прислушиваясь, но не услышал ничего, что бы говорило о попытке его освободить. Он устало откинул голову и опустил ресницы…
Звук открываемой двери заставил его подскочить. Винченцо бросился в атаку, не раздумывая, но именно этого от него похоже и ожидали, а книги плохое оружие. Противников было больше, и каждый из них имел опыт не только в учебных поединках, - даже если бы у юноши и был бы какой-нибудь клинок, вряд ли бы это спасло положение. Очень скоро он оказался прижат к полу с заломленными руками, но продолжал бешено извиваться, пытаясь сбросить с себя двоих навалившихся на него подручных Чезаре.
- Не дергайся так, - почти пропел ему в ухо Ференцо, налегая сильнее и почти целиком ложась на юношу. - Иначе у меня могут возникнуть некоторые иные желания.
Он поерзал бедрами по бедру Винченцо и весьма красноречиво толкнулся пахом в крепкие ягодицы. Юноша замер, цепенея - его уже настолько не принимают в расчет, что слуги позволяют себе его лапать!!
- Вот так, - удовлетворенно заметил Ференцо. - Ничего, святые братья научат тебя покорности! А пока, синьор просто велел тебе кое-что показать!
Винченцо вздернули с пола и подтащили к окну. Что именно ему хотели показать, юноша понял сразу, - тела…
В том числе Альдо и даже Джузи, на шее которой все еще болталась веревка…
Тела тех, кто все-таки выполнял его приказ…
- Так будет с каждым, кто пойдет против своего синьора! - расслышал Винченцо холодный голос дяди.
- Наш синьор – синьор Винченцо… - раздался чье-то неуверенное замечание из толпы согнанных слуг.
А потом Винченцо увидел то, что очень хотел никогда не видеть!!
Демонстрация, кто именно является господином здесь, была весьма убедительной. Застывшего юношу отпустили, но он не двигался, продолжая беззвучно проговаривать каждый удар кнута. Кажется, тело окончательно перестало дергаться где-то ближе к сотне…
«Как хорошо, что тебя нет, Андреа! Твоей смерти я уже не выдержал бы…»


Пользуясь моментом, Ференцо с удовольствием разглядывал юного патриция, полагая про себя, что такая симпатичная штучка непозволительно дорогой подарок для долгополых! Эти ноги могут свести с ума кого угодно, а губы, даже разбитые и припухшие, – восхитительно соблазнительны… Он увлекся фантазиями.
Винченцо рванулся внезапно, и прежде, чем опомнившаяся охрана успела его остановить, был уже в коридоре. Он бежал подстегиваемый криками: у него еще есть шанс… Именно сейчас, когда все внизу…
В спину ударило что-то тяжелое, и юноша кубарем покатился с лестницы.


- Кретины! Он должен дожить хотя бы до того времени, когда дарственная вступит в силу! – первое, что услышал Винченцо придя в сознание, был злой голос дядюшки, поминающего такие слова, которые обычно благородные патриции не используют.
Действительно, дарственная, подписанная после смерти, стоит не больше самого покойника. Он должен прожить хотя бы столько, чтобы Космо успел проставить подпись, не вызывая подозрений. А дальше он станет никем, и мертвый он или живой - будет уже не важно!
Наверное, действительно было бы хорошо свернуть себе шею, и насолить дядюшке Чезаре хотя бы таким образом… Маленькая загвоздка – умирать Винченцо тоже совсем не хотел.
Юноша не смог сдержать стона, когда его перевернули, чтобы связать руки. К счастью во время падения он ничего себе не сломал больше, но очень сильно расшиб голову. Она гудела как колокол набата, дневной свет просто ослеплял, а каждое движение отзывалось ударом кузнечного молота. Вдохнуть полной грудью тоже было трудно, из-за резких вспышек боли в спине, куда пришелся удар брошенным вдогонку фолиантом. Груз знаний оказался чересчур тяжел…
Однако настоящие мучения были еще впереди. Монахи прибыли за ним так быстро, что становилось совершенно ясно – комбинация была задумана и подготовлена Чезаре Делла-Конти не вчера. Справедливо опасаясь новой попытки сопротивления, юношу держали связанным, и так же засунули в возок. Винченцо не только не дали возможности хоть сколько-нибудь поправиться после серьезного падения, но даже бросить прощальный взгляд на родной дом, прежде чем его увезут в заключение.
Юноша был в отчаянии. Он не смирился, но веревки с него не снимали, тело затекало и постоянно ломило. Он уже не был уверен, что когда-нибудь сможет полноценно владеть своими руками и ногами. От тряски его немилосердно тошнило всю дорогу, так что он едва замечал смену времени суток и буде, каким-то чудом ему удалось бы освободиться, его без труда обнаружили бы в ближайших кустах.
Но хуже всего были даже не физические лишения, а то, что монахов, получивших свой звонкий задаток, да к тому же прихвативших с собой половину библиотеки, сопровождали люди Чезаре во главе с Ференцо. И без того оправление естественных надобностей оборачивалось пыткой и чудовищным унижением – в подобном положении и на глазах конвоиров. В довершении ко всему скользкий мерзавец, в чьей красоте присутствовала изрядная доля порочности, под предлогом оказания помощи и присмотра то и дело норовил прижаться к юноше, погладить в таких местах, которых не касался еще никто, кроме его самого.
- Позвольте помочь, синьор… - ладонь в который раз проехалась по внутренней стороне бедра, и совсем осмелев, уверенно погладила мягко свисающий член вместо того, чтобы поправить одежду.
Винченцо едва сдержал дрожь отвращения.
- Еще раз прикоснешься ко мне – кастрирую! - хрипло пообещал юноша, и что-то в его взгляде заставило Ференцо с принужденным смешком убрать руки.
Собственная реакция ему не понравилась.
- Вы так горделивы, синьор! Прикосновения слуги вам претят… Ничего, это скоро пройдет, - Ференцо прижался к нему всем телом, тиская гениталии юноши, как давильщик спелый виноград. - И ничего вы не сможете сделать…
Винченцо спокойно сидел, пока жадные руки шарили по его груди, распахнув рубашку, и ворошились в паху, не отрываясь от самодовольной физиономии. Он дождался, пока мужчина немного наклонится, и ударил коленом в лицо со всей силой, на которую был способен, вышибая зубы и ломая нос.
Ференцо отпрянул с булькающим визгом. Когда он вернулся, как не плохо ему было, Винченцо не удержался от довольной ухмылки, невольно гордясь своей точностью: о красоте мужчине оставалось теперь только вспоминать.
- Ах ты, маленькая дрянь!!
Каким-то образом Винченцо удалось увернуться от первого удара, спасая свое собственное лицо, так что кулак пришелся вскользь по скуле, тем не менее, отправляя его в беспамятство. Озверевшего неудавшегося любовника оттащили от бесчувственного юноши перепуганные монахи: возможно, Чезаре племянник уже был безразличен, а вот для того, чтобы получить по дарственной свою часть вознаграждения, им нужен был живой послушник. Один из них даже ослабил веревки немного, - ровно настолько, чтобы застой крови, в самом деле, не обернулся отмиранием тканей. Винченцо корчился от боли, судорожно хватая ртом воздух – возвращение чувствительности было далеко не самым приятным ощущением.
В минуты слабости, он уже молился, чтобы это кошмарное путешествие наконец закончилось, но его везли долго. Видимо дядюшка действительно постарался найти такое место, откуда его голос будет невозможно услышать.
Как ни пытался Винченцо что-нибудь придумать для того, чтобы вернуть себе свободу, ничего не выходило. В следующем селении, где они остановились на ночлег, юноша послал к дьяволам свою гордость и принялся кричать, умоляя о помощи. Он замолчал, когда услышал, как Ференцо с поддакивающими монахами объясняют о его бесноватости. Ему заткнули рот и больше не вынимали кляп, даже чтобы дать воды.
- Возможно, голод немного усмирит нашего гордеца… - с ненавистью прошипел Ференцо, лично исполняя экзекуцию.
Винченцо ответил взглядом, не сулившим ничего хорошего при первой же возможности, но на самом деле сил у него уже почти не осталось. Когда ворота избранного Чезаре Делла-Конти монастыря все же закрылись за ним, даже вся его хваленая гордость не могла помочь удержаться на ногах и справиться со страхом перед неизбежным.


- О да, сын мой, посты и молитвы быстро избавят вас от строптивости! Ибо главная добродетель христианина – смирение, - эстафету принял отец Бенито, должный подготовить будущего собрата к постригу. - Воля Господа уже явлена, и нам надлежит исполнить ее!
Покаянные молитвы о посвящаемом и гулкий голос монаха сливались в один неразличимый шум на грани истощенного восприятия. Монахи тоже крайне торопились, опустив все промежуточные приготовления, посты и бдения. Юноше оставалось всего несколько часов мирской жизни. Справедливо рассудив, что вряд ли молодой Делла-Конти проникнется обычным увещеванием и все же примет схиму добровольно, отец Бенито сосредоточил усилия на том, чтобы внушить бунтующему юнцу хотя бы толику страха Божьего, а заодно и вполне мирского почтения – перед волей отца-настоятеля.
- А еще, - шипел в ухо Ференцо, помогая натянуть на сопротивляющегося юношу белую рубаху, больше похожую на саван. - Не от всех искусов уберегают святые стены! Женщин здесь нет, так что такой аппетитный и свежий задок точно не пропустят! Мной ты побрезговал, а зря… Зато ставлю свой последний медяк, что скоро твоя благородная дырка вообще перестанет закрываться!
- Побереги оставшиеся зубы, ничтожество! – Винченцо еще хватило на оскал, хотя ощущение ловушки и беспомощности было оглушающим.
Его все-таки развязали, чтобы переодеть, но он ослаб до такой степени, что даже не мог стоять без какой-либо поддержки. Ему и не надо было поститься – уже около двух дней во рту не было ни крошки, ни глотка воды. Тело, казалось, пропустили через мельничные жернова. Сознание то и дело грозилось померкнуть, перед глазами плыло. Винченцо не мог не понимать что всякое сопротивление бесполезно, но вместо произнесения обетов в часовне игумен услышал нечто иное:
- Воры! Лжецы! Лицемеры! Продажные твари! Богохульники! Вы исказили святой обряд и сам смысл служения Богу… – юноша рванулся с колен, но добился только того, что ему снова скрутили руки и заткнули рот.
Отец Антоний неодобрительно хмурился на контролирующего процесс Ференцо, на что тот только с усмешкой пожал плечами. Обеты были прочитаны отцом Бенито, от души пообещавшим вразумить заблудшего.
Обычно при пострижении настоятель, испытывая твёрдость постригаемого в его решении, троекратно повелевает ему подать ножницы и троекратно отвергает их. Каждый раз, постригаемый должен смиренно подать их и целует руку игумена… Очевидно, что заставить Винченцо совершить нечто подобное было бы невозможно даже под пыткой!
Отец Антоний прибывал в некотором замешательстве, так как не предполагал, что будущий монах окажется настолько буйным. Ференцо разрешил его сомнения, буквально всучив злополучные ножницы, и с недовольной гримасой многозначительно потряс кошельком. Разрешились сомнения немедленно.
При приближении настоятеля Винченцо, отталкивая от себя охранников и монахов, забился так, что попасть куда-нибудь ножницами было совершенно невозможно. Юношу, почти мальчика, не самого крепкого сложения, к тому же измученного и истощенного приходилось удерживать троим мужчинам. Его прижали к полу и уже в таком положении выстригли в рассыпавшихся по плитам густых черных прядях положенный знак.
Предстояло последнее - натянуть на него монастырское одеяние. После долгой безуспешной возни, Ференцо не выдержал и отвесил Винченцо удар наотмашь, снова разбив лицо в кровь. Юноша обвис в державших его руках, потеряв сознание, и только тогда на него смогли натянуть рясу, подпоясав ее вервием.
Отец Антоний сурово оглядел новоиспеченного монаха, и со вздохом распорядился:
- В нижнюю келью. Пусть Бог испытает его терпение, как он испытывает терпение Божие.
- Что ж, - передавая обещанную доплату, усмехнулся Ференцо, из-за чего его поврежденное лицо стало еще более отталкивающим. - я успокою Его сиятельство, что вы вполне способны позаботиться о его заблудшем племяннике, который в довершении к строптивому и дерзкому нраву, еще и склонен к содомскому греху…
Отец Антоний лишь слегка приподнял брови на этот притворно сокрушенный тон. Несомненно, сей грех показался ему куда меньшим, чем предыдущие два.


***
Винченцо очнулся от пронизывающего до самых костей холода. Вторым ощущением стала тьма. А еще почти полная тишина. Он не различал ничего, кроме звука своего учащенного дыхания и мерного падения капель где-то в стороне…
Волна паники вздернула юношу на ноги. В его новую тюрьму не проникало даже скудных проблесков света, а руки быстро объяснили, где он оказался: так называемая «нижняя келья» представляла собой каменный гроб четыре на пять шагов, с нависающим над самой головой сводом – Винченцо уперся в него ладонью. Низенькая дверца естественно была заперта. Единственным разнообразием была ниша в скале, служившая постелью и небольшая дыра в полу для стока нечистот. И на том спасибо!
Паника взяла за горло удушающей хваткой. Хотелось кричать, рыдать, биться головой о дверь, ломать об нее ногти. Собственное негодование по поводу монастырского уклада, вдруг показалось детскими капризами. Винченцо истово проклинал свою вспышку в часовне: для того, чтобы действовать, ему необходимо располагать хотя бы подобием свободы, и разве не было бы разумнее выказать покорность и смирение, которых от него добивались, а не провоцировать собственные похороны в этой могиле?
Смелость отчаяния? Скорее глупость избалованного мальчишки, привыкшего ко всеобщему поклонению! И без того ясно, что сила не на его стороне, тогда… Что остается?
Неумолимо накатывала неконтролируемая истерика. Чувствуя, что в самом деле, может разбить голову о стену, Винченцо задавил ее в зародыше мыслью о том, что рано или поздно сюда должен будет кто-то спуститься. Хотя бы для того, чтобы принести еду.
Ему нужно просто ждать. Просто ждать, как бы трудно это не было. Если бы его хотели замуровать заживо – он очнулся бы, стоя в заложенной кирпичом нише… Это немного обнадеживало: как раз, чтобы не начать голосить в припадке.
Время, казалось, перестало существовать вовсе, и когда действительно раздался лязг открываемого окошечка, ему не пришлось прилагать усилий, чтобы изобразить отчаянную мольбу. В ответ – не раздалось даже евангельских поучений, ему лишь просунули воду и хлеб. Хлеб был мягким и душистым, а вода восхитительно чистой… Несколько мгновений он просто вдыхал запахи, говорящие, что мир все еще существует и живет своей жизнью.
Только пищи было слишком мало, чтобы сколько-нибудь успешно утолить голод.  Ровно столько – чтобы поддержать жизнь, оценил юноша.
Винченцо все еще надеялся, что его слова хотя бы передадут настоятелю. Он ждал, но единственной реальностью оставались скользкие стены, затхлая сырость, и редкий отблеск свечи сквозь окошко. Он даже не мог сказать точно, сколько раз в сутки это происходило – один, два?..
Мало-помалу, все его существо заполнял липкий безотчетный ужас: сколько он уже здесь? И сколько пробудет? О нем вполне могут просто забыть теперь! Как быстро он сойдет с ума? Как быстро превратится гниющую развалину в каменной яме, которую обходили даже крысы…
Монахи, которые добровольно избирали самое строгое отшельничество, выбирая такой откровенно извращенный путь подвижничества и утверждения веры, были наверняка сумасшедшими изначально!
Винченцо считал дни по своим ноющим пальцам и заживающим ссадинам, чувствуя, что вместо выздоровления начинает слабеть... И каждый раз заново упражнялся в красноречии, чтобы, сползая под дверь, снова сдабривать сладкий хлеб солью слез невыносимого бессилия.  


Когда в самом деле дверь открылась, юноша подумал, что у него начался бред. Уже некоторое время он не мог спать: его постоянно трясло, и Винченцо то и дело вскидывался – ему чудился скрип отодвигаемого засова.
Однако в этот раз, когда юноша не двинулся, в камеру, низко нагнувшись, шагнул монах. В чахло трепещущем свете, Винченцо различил несколько знаков – следовать за ним. Юноша поморщился невольно: монах, судя по всему, был немым, а еще вернее – молчальником, давшим соответствующий обет, и просить его об ответе было бесполезно.
Пошатываясь, он брел за провожатым, радуясь своей слабости – по крайней мере, она мешала снова сорваться. Сосредоточившись на том, чтобы стоять прямо, было уже не так трудно удерживать себя от того, чтобы высказать взирающему на него с блаженным видом настоятелю все, что он о них думает. Откровенность и гнев – это то, чего он тоже не может себе позволить, как бы не хотелось плюнуть в благообразную рожу аббата.
- Сын мой, я рад видеть, что вы оставили свои заблуждения и встали на путь спасения. Гордыня – не что иное, как мать всех грехов! Отец же им Сатана, - отец Антоний с удовлетворением разглядывал нового монаха.
Юноша стоял, как и должно рабу Божию, опустив глаза, - слезящиеся, отвыкшие от света, - и уткнувшись потухшим взглядом в плиты пола. Тонкие ровные пальцы нервно стиснуты. Серое изможденное лицо, черные круги, спекшиеся губы, которые он то и дело облизывает… От недобровольного поста ключицы сильнее выступили, и ямочка между ними кажется особенно нежной. Волосы грязные, нечесаные, все равно спадают тяжелой волной… Жалко будет обрезать такую красоту до обычного венчика.
А ведь хорош, паршивец, ничего не скажешь! Вот что значит белая кость, в холе и неге взрощеная…
 - Тот же, кто принимает волю Господню со смирением и благодарностью, обретает спасение и жизнь вечную! Потому, сын мой, надлежит вам…
Аббат вещал что-то еще, и медоточивый слащавый голос противно тек в уши тягучей патокой, облепляя едва тлеющий рассудок. Единственной внятной мыслью, было острое наслаждение оттого, что он может дышать полной грудью воздухом, - а не зловонной сыростью. А еще нестерпимо хотелось вымыться, стянуть с себя пропитанную липким потом рубаху, и быть может, наконец согреться хоть немного…
Сообразив, что аббат замолчал и уже некоторое время выжидающе на него смотрит, ожидая недвусмысленного подтверждения его согласия со своим нынешним положением, юноша открыл рот, намереваясь дать ему то, что тот хотел и выиграть для себя немного времени…
Но внезапно легкие сдавило, сердце дало сбой и в глазах потемнело. Винченцо тяжело осел на пол, с последней гаснущей искрой сознания благодаря Бога, что Он все же не позволил ему впасть в грех клятвопреступления.


Несколько дней Винченцо пролежал в жару, а когда лихорадка спала, он обнаружил себя в больничном крыле. Юноша не торопился проявлять перед «братьями» изменения в своем состоянии, пользуясь тем, что может хоть что-то узнать из их немногословных переговоров, и просто неожиданной передышкой для размышлений.
Право! Болезнь была очень даже кстати, тем более что его не вернули в подземелье, да и настоятель не спешил осчастливить своим появлением. Винченцо раздумывал, каким образом он еще может вернуть себе если не состояние, то хотя бы имя…
Выходило одно – нужно бежать, связываться с родственниками матери, доказывая им, что он это он, что дарственная – подделка... Винченцо не сомневался, что дядюшка Урфино уцепится за любую возможность оттяпать у дядюшки Чезаре и медное сольдо, но, само собой разумеется, - вставал новый вопрос: как долго любимый племянник после этого проживет на свете или как долго не окажется в какой-нибудь другой келье?
И все же, это был шанс! Тогда как в этих стенах у него не было ни шанса, ни выбора. Винченцо сконцентрировался на возможности побега, но то, что он знал – означало немалое испытание для терпения. Для того, чтобы даже приблизится к воротам, ему необходимо было заслужить почти недоступное теперь доверие. Конечно, спустя год или два молитв его могли бы даже выпустить за сбором милостыни, но за это время Винченцо Делла-Конти остался бы в далеком прошлом… Нет, действовать нужно, и нужно быстро! Винченцо часами лежал, уставясь в оконный проем и пытаясь найти выход из безвыходности.
- Дитя мое…


Юноша даже не вздрогнул, когда монах сел рядом и сжал пальцы на его почти уже зажившей руке.
Отец Эрнандо сокрушенно вздохнул, не получив иного отклика, кроме легкого движения ресниц. Вот уж, действительно: послал Бог испытание в вере о воле Его и всемогуществе провидения! Понятно, что он знал об обряде, но одно дело знать, оговариваясь провидением Господа,  а другое – ухаживать за мечущимся в жару мальчиком, на теле которого и спустя месяц строгого заключения не сошли синяки, ссадины, не говоря уж о заново вправленных пальцах…
- Брат мой, никто из нас не может знать, в чем его судьба, а судьба его – в длани Божией. Бог испытывал Иова, отнимая у праведника все, что имеет, но – Господь испытывал Авраама, прося о его воле – принести в жертву самое дорогое…
- Дитя мое, брат мой, покоритесь! Для вас уже нет другой дороги, и какой бы ни была ваша прежняя жизнь – она осталась в прошлом. Примите свою судьбу, не обрекая себя на новые несчастья…
- Несчастья? – шепнул Винченцо, скривив губы. - Самое большое несчастье это жизнь здесь. Кто может считать ее счастьем?
Отец Эрнандо смотрел на него с печальной укоризной.
- Простите, - юноша все же извинился, хотя то, что монах был искренне доволен своей судьбой, лично для него ничего не меняло.
Отец Эрнандо оставил больного с тяжелым вздохом. Он опасался, что юноша не просто подавлен, но испытания оказались слишком суровыми и надломили его. Монах имел с настоятелем долгую беседу, приведя все возможные доводы в пользу того, что строгость уже была применена сполна, и теперь необходимо не принуждать, а убеждать и наставлять отрока со всем терпением и старанием. Его доводы заслуживали внимания, и через несколько дней брат Винченцо впервые сел за общий стол в трапезной.
Юноша выглядел не то чтобы подавленным, но отстраненным и погруженным в себя. Он больше не возмущался, не негодовал, и отец Антоний поздравил себя с результатом, которого удалось достичь наказанием.


***
Сама покорность и религиозное рвение. Винченцо тошнило бы от себя, если бы не ежеминутное напоминание о цели. Но время шло, а она не становилась ближе, грозя перерасти в недосягаемую мечту или навязчивую манию, не больше.
Почему? Хотя бы потому, что иногда за день он слышал не более трех слов. Теперь, когда он считался братом Винченцо, и на него распространялись всеобщие правила
- Лишь молитвенное обращение к Богу отверзает уста. Замкнутые уста есть условие покоя сердца. Молчание — мать всех добродетелей, - наставлял юного собрата отец Бенито, явившийся забрать его из госпиталя.
Молчание требовалось в храме, в трапезной, в спальне, во внутренних галереях. После повечерия наступала тишина, столь же полная, как та, что сводила его с ума в подвале. Все обыденные дела, вплоть до стрижки волос и даже мытья должны были свершаться в совершенной тишине, словно в комнате нет ни одного брата, - так гласит устав.
К слову, омовение, естественно, было публичным, как с отвращением убедился юноша. Кажется, последнее предсказание Ференцо все же произвело на него впечатление, и чтобы раздеться под чужими взглядами искоса – ему пришлось призвать на помощь все свое мужество и выдержку.
Зато, братья были изобретательны на придумывание всевозможных жестов, только для описания еды существовало более 30. Винченцо, даже если бы у него возникло такое желание, пока не мог поучаствовать в порой весьма оживленных безмолвных диалогах, но в силу природной наблюдательности уже довольно сносно их разбирал.
Он убедил себя в том, что ему необходимо выждать немного времени. В конце концов, не только в шахматах один удачный ход не означает выигрыша во всей партии. Поражение в бою, не значит поражения в войне, и он продолжал убеждать себя в том, что найдет выход, поднимаясь со всеми братьями к утрене часа за два до рассвета, работая в скриптории, либо повторяя на капитуле то, что от него хотели услышать вместо исповеди.
В крайнем случае, сбежав из монастыря, он всегда сможет заработать себе на хлеб в балагане, ядовито заметил себе Винченцо, глядя на умильную улыбку настоятеля. Что ж, по крайней мере, один полезный урок он вынес – молчание, действительно мать добродетели, и залог покоя. Требуется лишь опустить очи к долу.
О нет, нужно было нечто большее, чем непривычный уклад, или поучения приора на капитуле, чтобы заставить его сорваться! Винченцо только единожды позволил себе нечто, похожее на выходку.
За единственной полагающейся в день трапезой, он внезапно рассмотрел в своей плошке подозрительно знакомый хвост…
Переговариваться было нельзя, высказывать претензии тем более… За одним исключением. Юноша кротко поднял ресницы:
- Фра Антонио, разве другие братья не имеют права на крысу? – ложка подцепила тушку несчастного мышонка.
Винченцо не смог удержаться от мимолетной усмешки. В ответ – еще бы, ели-то все из одного котла, - улыбнулся только брат Эрнандо, радуясь, что юноша как видно возвращается к жизни.
Однако уже через день после того, в скрипторий, где работал новый инок, пришлось позвать отца Эрнандо, сведущего в медицине.


***
Винченцо любил книги, и даже дома библиотека была его пристанищем, убежищем, его и только его миром. Быть может потому, что только там он мог быть максимально близок к любимому. Он не должен был касаться его, но они могли говорить сколько угодно, и мягкий голос Андреа с легким грассированием - был желаннее самых сокровенных ласк…
Вначале, юноша был даже благодарен, что его отправили работать в скрипторий, а не чистить хлев, например, с благой целью поупражняться в смирении. Однако работа неожиданно обернулась если не пыткой, то утонченным издевательством.
Он видел, держал в руках свои собственные книги, каждый раз заново переживая случившееся. Словно каждый раз заново смотрел в глаза своих врагов, лишивших его всего, кроме самой жизни. Изо дня в день ему приходилось сражаться со своим собственным сердцем, не позволяя даже вздохом выдать ту бурю чувств, которая разрывала его на части.
Было ли неизбежным то, что случилось?
Нет, - ибо это было проявлением человеческой воли. И все же, ведь мог, давно мог кто-то другой взять не слишком уважаемые им писания Святого Фомы…
От неловкого движения из веера страниц подхваченной в последний момент книги, выпал сиротливый листок. Винченцо поднял его не задумываясь, и вдруг…
Невозможно! Он не мог не узнать руку.


«Мой дорогой господин!
Мое наваждение, моя боль и мое единственное счастье…
Мой непорочный ангел!
Я не знаю, зачем пишу это, более того – я надеюсь, что вы этого никогда не увидите и как можно быстрее забудете о моем существовании! Возможно, если это письмо все же попадется вам на глаза, я навеки лишь заслужу ваше презрение, но…
Но рука движется сама собой, как будто иной дух вселился в мое тело, и я не могу уже управлять им.
Еще сегодня вы негодовали на меня за мой отъезд… Верьте, только Голгофа могла бы сравниться с мукой расставания! Не вините меня, прошу. Единственная моя вина в том, что больше всего на свете я желал бы заключить вас в объятья. Так тесно, чтобы услышать биение сердца… Хотя бы раз коснуться ваших волос: они выглядят тяжелыми и непокорными, но я знаю – они мягче шелковой нити… Слишком дерзко было бы мечтать о том, чтобы узнать вкус ваших губ, и потому я мечтаю хотя бы раз ощутить ваше дыхание вблизи своих…
Наверное, это возможно только во сне, но и сны кажутся мне кощунством! Простите мне мою слабость и мою трусость. Они гонят меня все дальше и дальше, и боюсь, я смогу остановиться лишь на краю света… Но любой свет без вас не имеет смысла!
И я уберегу вас от своей недостойной страсти. Все, что угодно вы можете думать обо мне, но я – знаю только одно: я люблю вас и буду любить до скончания моих дней.
Простите меня за это. И прощайте».


Слезы градом катились по щекам брата Винченцо. Он плакал… А сквозь рыдания неудержимо рвался истерический смех.
«Андреа! Боже… Отчего ты хотел меня уберечь?.. От любви?!
Тебе это удалось!!! Возможно, я уже никогда не узнаю, что это такое…»
Его не могли успокоить, не могли остановить. Брат Адольфо, бывший властелином книжной сокровищницы послал за братом Эрнандо, но тот к сожалению не смог забрать отрока в больницу. Юноша плакал, кричал, богохульствовал, отталкивал от себя руки…
Если бы не брат Эрнандо, его давно скрутили бы, но монах справедливо опасался еще более тяжелых последствий. Он говорил с ним, сидя рядом и отослав остальных добровольных помощников, он настойчиво взывал к той силе духа, которую увидел в нем.
- Нет, - немного успокоившись, Винченцо решительно выпрямился. - Не волнуйтесь, брат Эрнандо, я не схожу с ума! Скажем так, я получил известие из прошлого…
- Оно было дурным? – понимающе заключил монах.
- Нет! Оно было добрым! Горьким оно стало потому, что это уже невозможно…
- Брат мой, дитя мое… вы так молоды! Единственное, что я могу сказать вам: будьте терпеливы. И да не оставит вас вера! Вера – вот что должны мы хранить в своем сердце…
Винченцо лишь опустил ресницы и высвободил руки из теплых шершавых натруженных ладоней. О своем сердце он решит уж как-нибудь сам.


***
- Брат Винченцо, вы оказались в сложной ситуации. Я понимаю, что ваша жизнь должно быть изменилась разительно, - брат Эрнандо продолжал мягко увещевать юношу, искренне полагая, что чем быстрее тот смирится со своей судьбой, тем лучше будет для него же, - но разве смысл ее лишь в наслаждениях света? Задумайтесь, возможно, вы приобрели куда больше, чем потеряли! Вы еще очень молоды, и немногие в ваши годы уже определили свой путь даже за монастырской оградой. Для чего вам сопротивляться воле божией, вместо того, чтобы попытаться обрести новый смысл в своем существовании?
Винченцо слушал монаха молча. Он не мог не признать, что в словах брата Эрнандо была доля истины, если бы не одно «но» мешающее ему принять свою новую жизнь. В его случае речь не шла о духовной карьере, при должных стараниях дающей не только богатство и почет, но и недюжинную власть, не снившуюся многим светским князьям. Нет. Его враги вполне могут торжествовать: он жив, но обречен на унылое  прозябание в склепе и даже о нательной рубашке теперь не имеет права сказать «своя». Винченцо не был склонен к праздным мечтаниям, но понимание скольких возможностей он лишился, словно петлей сдавливало горло, висело мельничным жерновом на шее утопленника. Из всей проникновенной речи монаха, его сознание вычленило лишь единственное:
- Мне жаль, что я не смогу поддержать вас, и вынужден оставить в такой трудный миг. Но мне бы хотелось думать, что мое скромное участие все же помогло вам хоть немного.
- Вы помогли мне уже тем, что мне есть с кем поговорить, - слабо улыбнулся юноша, - Однако что значит «оставить»?
- Увы, совсем скоро я отправляюсь в Турин, чтобы разрешить несколько вопросов для обители и…
Винченцо начало потряхивать, когда он понял, что это означает. Разумеется, нечего было и думать, что ему позволят присоединиться к брату Эрнандо. Он не может вырваться за монастырские стены сам, но это не значит, что он не может быть услышанным и отсюда!
Винченцо не спал всю ночь, продумывая свое послание до единого слова: ему было жизненно необходимо убедить епископа, что в его интересах принять участие в судьбе одинокого юноши, уже успевшего обзавестись одним, но очень влиятельным недругом, ведь второй шанс обратить на себя внимание, ему вряд ли предоставят.  
Однако составить текст было лишь половиной дела, причем наименее сложной! Обращение еще нужно было написать, а даже если бы он и получил бы вновь доступ в скрипторий, куда его не посылали с того дня, когда случился срыв, писать открыто было совершенно невозможно! Время отъезда брата Эрнандо неумолимо приближалось, и юноша был в отчаянии. Он превзошел сам себя, изыскивая возможность получить в свое распоряжение хотя бы огрызок пера, готовый писать собственной кровью. Чистые листы и вовсе были недоступной роскошью, находясь под неусыпным надзором брата Ансельмо, но он не позволил себе окончательно впасть в уныние. Да, будет непростительно упустить такой шанс, но он его и не упустит!
Жалел ли он, что собственной рукой уничтожил свидетельство любви к нему Андреа? Где-то очень глубоко в душе тяжело ворочалась, царапалась и грызлась боль, и страх, что возможно ему и впрямь уже не доведется испытать это запретное, сладко-горькое чувство, прихватывал сердце остренькими коготками. Но у него была цель, и цель не позволяла размениваться на что-либо еще. Он должен вернуть себе свою жизнь, себя самого! Любовь? Возможно, в любви у него и не было никакого опыта, все, что он знал – это то, что лишь любовь к Богу чиста и безгрешна. Однако кое-какой опыт в жизни он уже успел приобрести, и с высоты этого опыта он мог сказать: любовь это не вздохи украдкой и не рыдания над посланиями! Андреа отказался от него. Неважно почему.
Винченцо не был наивным и сентиментальным, чтобы лелеять мысли о неизбежной встрече, не был настолько романтичен, чтобы отдать этой надежде всего себя. Стирая строчки, написанные все еще дорогой рукой, он словно снова подтвердил свое же решение, когда не остановил уезжавшего навсегда любимого.
В обмен, Винченцо получил мятый листок с грязными разводами и местами протертый до прозрачной ветхости. Лучше, чем ничего!
Оставалось последнее: убедить брата Эрнандо передать послание епископу. Винченцо знал, что это будет нелегко, и рассчитал так, чтобы в любом случае не дать тому возможности позже сообщить о просьбе настоятелю. Конечно, монах расположен к нему, но их мнения о благе в данном вопросе расходились весьма значительно.
Все оказалось еще хуже.
- Брат мой! Я полагал вы образумились! – монах был потрясен. - Опомнитесь!
Винченцо кусал губы. Отчаяние душило его, сердце колотилось как безумное. Он понимал, что негодующий брат Эрнандо сейчас развернется и уйдет, и все было напрасно… Силы оставили его, и юноша рухнул на колени, судорожно вцепляясь в рясу монаха.
- Прошу вас!!! Умоляю, святой отец, помогите мне!! Вы - моя последняя надежда! Скажите, в чем может быть смысл моего служения Богу, если я только несколько дней как увидел свет солнца, а завтра, быть может, снова окажусь замурован в могиле?! В чем смысл моих молитв, если единственная искренняя среди них – это уйти отсюда! К чему Господу слуга, который всей душой ненавидит свой жребий и готов его променять на самую глубокую бездну Ада?! Если я не выйду за эти стены, то мне останется только наложить на себя руки, чтобы по крайней мере не длить пытку!!
Монах ошеломленно смотрел в расширенные черные глаза, в которых уже не осталось слез, и впервые допустил мысль, что, быть может, юноша действительно не создан для обрушившейся на него участи.
- Вы готовы погубить свою душу? – тихо прошептал он.
- Я погублю ее вернее, если смирюсь с учиненным произволом и перестану бороться!!
Брат Эрнандо вздохнул и после минутной заминки, принял послание.
- Я передам…
Винченцо отпустил края рясы и спрятал лицо в трясущихся ладонях. Он был на грани обморока, и даже не сразу нашел силы встать, но у него получилось!
Возможно, теперь его голос будет услышан! Он сделал все, что от него зависело, и теперь остается только ждать.


***
Потянулись унылые серые дни ожидания. Радужная эйфория от своего успеха схлынула несправедливо быстро, оставив Винченцо лишь сомнительное утешение, что куш в размере его еще не разграбленного наследства сможет привлечь как можно больше стервятников.
Воистину, то было настоящее испытание для терпения и смирения!
Юноша продолжал раздумывать над возможностями побега, как самого крайнего варианта, но вместе с тем понимал, что сейчас не сможет воспользоваться даже настежь распахнутыми воротами: куда ему бежать, к кому?..
Не говоря уж о том, что запыленного бродяжку будет еще проще выдать за самозванца или того пуще – сумасшедшего. Именно его пребывание в проклятом монастыре и засвидетельствованное должным образом отсутствие его доброй воли - оставалось самым главным доказательством сотворенного преступления.
Но он не мог не думать и об иной возможности, точнее многих из них. Брат Эрнандо мог передумать и попросту уничтожить его с таким трудом написанный крик о помощи. Либо же письмо могло затеряться среди вороха бумаг и более значимых забот… Либо епископ решит не вмешиваться и не тревожить сильных мира сего по пустякам и послание ляжет под сукно, а то и отправится в камин… Никогда еще молитвы юноши не были столь горячи и искренни, хотя и оказались обращены абсолютно в противоположную сторону, нежели предполагал отец Антоний.
Отец-настоятель продолжал присматриваться к беспокойному иноку, иногда даже жалея в глубине души, что польстился на выгоды, уже не казавшиеся столь значительными, а в дополнении к ним приобрел не малую головную боль. И все же, казалось, что темные глаза брата Винченцо, вновь как будто ставшие ярче и живее, временами и вовсе озаряются высшим, каким-то нездешним светом, заставляя вспоминать строки о пламенных серафимах... Аббат умилялся им, поглядывая во время служб и внимая чистому, сильному тембру волнующего голоса.
И всячески гнал от себя то и дело мелькавшие греховные мыслишки. Юноша не мог не привлечь внимание: он выделялся из братии, как колдовская роза посреди вытоптанной разбойничьей поляны!
…И руки еще не успели зачерстветь мозолями, черты лица огрубеть и лишиться осмысленности в обмен на тупое довольство или отрешенную смиренность. Слегка побледневшая смуглая кожа придавала облику юного монаха лишь больше одухотворенного очарования, а легкая тень усталости и тревоги на лице - делала взгляд глубже.
Внимание аббата до поры не волновало Винченцо. Один из них тоже хорошо умел скрывать свои помыслы, подчас даже от себя самого, а второй все же еще не сталкивался с чем-либо подобным впрямую. Тем более что все мысли юноши были сосредоточенны далеко отсюда, а сила воли направлена на то, чтобы выдержать ожидание.
Как ни странно, со временем именно оно еще поддерживало в нем надежду, почти заменив собой все иные ощущения: слишком долго не было никаких известий! Миновали всяческие разумные, а затем и неразумные сроки, но ни одной весточки, говорящей, что его мольбы были услышаны – так и не появилось.
Размышляя о будущих своих планах во время ночного бдения в часовне, Винченцо скрепя сердце признал, что ждать расследования дальше, скорее всего будет пустой иллюзией. Только Бог знает, что могло произойти, но вряд ли юноше стоило рассчитывать на Его откровение!
Приступ тоски не был внезапным. Винченцо обвел горьким взглядом аскетическую часовню, прежде чем опуститься ничком на ее плиты, крестообразно раскинув руки, как это позволял устав. Холод камня леденил щеку так, что вскоре начал ныть висок. Гуляющие по полу сквозняки пробирали до костей, но хуже всего был холод одиночества и безысходности, навалившийся на сердце подмерзшим сугробом.
«Этого ли ты хотела для меня, матушка…» - шепнул юноша со вздохом, но глаз не прикрыл, опасаясь, что сон сморит его даже в таком положении. Бдение, оно потому и бдение, что спать во время него не должно.


Внезапную перемену Винченцо ощутил сразу, еще даже не зная что произошло: нервы его были напряжены почти постоянно, реагируя на каждую деталь в уже ставшей привычной обстановке, и изыскивая новый способ спасения.
Выражению глаз настоятеля, которым тот одарил входящего в трапезную инока, позавидовала бы и разъяренная гадюка, и не почувствовать его взгляд было невозможно. Винченцо невольно передернул плечами и насторожился: уже давно редкая перемена в его жизни была положительной.
Однако еще несколько дней ничего не происходило, хотя тяжелый взгляд настоятеля, казалось, преследовал его всюду, подкарауливая любую оплошность. Встревоженный Винченцо терялся в догадках, и ни одна ему не нравилась.
Ситуация прояснилась на капитуле, причем прояснилась кардинально.  
- Это все, что вы можете сказать?! – скрипуче поинтересовался аббат, после того как юноша окончил публичное покаяние.
- Да, святой отец.
Голос тих, ресницы скромно опущены, - отец Антоний против воли восхитился и тут же разозлился еще больше.
- Вы забыли еще один ваш грех. Главный! – огласил аббат.
Юноша остался спокоен, лишь слегка удивленно дрогнули губы.
- Какой же? – вдруг поинтересовался он с простодушной дерзостью.
Этого было достаточно, чтобы отец Антоний взбесился окончательно.
- Ложь!! Ложь и лицемерие – вот ваш грех!! – заорал он, брызгая слюной. - Вы лгали перед алтарем и святыми дарами и лживым языком порочили священные стены и достойных людей!... Как смели вы отречься от святых обетов?!
Аббат кричал и бесновался, призывая на опущенную голову строптивого нечестивца все кары небесные, но внезапно голова эта оказалась поднята.
- Лгал? Я не сказал ни слова неправды! – черные глаза сияли просто неземным светом. - Отрекся?! От чего?! Бог не слышал моих обетов!
Звонкий голос отразился от сводов, в то время как аббат Антоний беспомощно хватал ртом воздух. Казалось, с ним вот-вот случится удар.
- Ну что ж, - прошипел он наконец, - заблудших братьев по вере надлежит наставлять, а заблудших овец – сгонять посохом!
Он обратился к капитулу, и подробно расписал все прегрешения юного собрата, а так же их последствия, и потому надлежало наставить заблудшего отрока со всей суровостью, раз уж он не желает внимать убеждающему гласу добровольно.
Во время этой речи Винченцо все еще оставался на коленях: во-первых, он подозревал, что силы ему еще понадобятся, а во-вторых, - голова кружилась от счастья, что расследование все же будет, что он добился своего. Ему лишь нужно дождаться следователей без серьезных потрясений…
Радостный хоровод мыслей и чувств оборвался резко, когда с его плеч сдернули рубаху. Юноша все же вскочил, но его снова бросили на колени.
- Я вижу, в вас неудержимо играет молодая плоть! – раздался над ним голос настоятеля. - Что ж, плоть следует усмирять! И долг наш – помочь вам в этом!
Короткий свист и острая боль ожгла обнаженные плечи: Винченцо выгнулся с криком. Не столько боли, сколько чудовищного унижения порки, да к тому же публичной!
Следующий удар отец Антоний придержал, глядя, как белая полоса на гладкой юной коже наливается багровым, а кое-где начинает сочиться кровь.
И все-таки красив, паршивец! – снова отметил он, любуясь этой спиной: еще не иссохшей или заплывшей… еще не сутулой и согбенной с поникшими плечами, а гордо выпрямленной несмотря ни на что… сильной, гибкой, изумительной спиной…
Аббат поспешно отступил и передал плеть другому монаху, честно пытаясь бороться с неожиданными желаниями.
- Исполним же его, братья…
Плеть пошла по рукам, пока каждый не нанес по одному удару. Кто-то из них щадил юношу, кто-то наоборот усердствовал в усмирении непокорного, искренне или желая выслужится перед настоятелем, или же попросту вымещая злость за возможные притеснения с приездом следователей.
Винченцо удавалось устоять, стиснув ладони в издевательском подобии молитвенного жеста. Чувствуя, как рот постепенно заполняет соленый тягучий вкус из безжалостно прокушенных губ, он готовил себя к тому, что продолжением порки станет, по всей видимости, подвал.
И улыбался: он выдержит эту проклятую нижнюю келью! Выдержал один раз, выдержит и второй.


** *
К счастью для себя, Винченцо все же ошибся. Да, его снова, заперли, посадив на хлеб и воду, но заперли не в подземелье. В его келье было настоящее окно в две на три ладони и свет, немного студеного зимнего воздуха, если стать под нужным углом, - уже повод для счастья, если подумать.
И повод для неумолимой надежды – они в самом деле опасаются!! О Господи, благодарю тебя за милость Твою!
 «Гласом моим взываю ко Господу, и Он слышит меня со святой горы Своей…»
«Ибо Ты Бог, не любящий беззакония; у Тебя не водворится злой.»
«Ложусь я, сплю и встаю, ибо Господь защищает меня.»
«Ты погубишь говорящих ложь; кровожадного и коварного гнушается Господь.»
«Господи, путеводи меня в правде Твоей, ради врагов моих…
Ибо нет в устах их истины: сердце их пагуба, уста их – отверзтый гроб…»
«Осуди их, Боже, да падут они от замыслов своих, по множеству нечестия их…» - Винченцо молился истово как никогда в жизни!! Тем более что больше юноше ничего не оставалось. Безделье, казалось, растягивающее ожидание втрое, впятеро, вдесятеро, - можно было заполнить только упражнениями памяти, подчас невыносимо болезненными теми картинами, которые она оживляла перед глазами.
И цитированием святых отцов и Псалтыря себе в утешение между четвергами капитула. В часовню его выводили, вновь и вновь ставя перед братией. Винченцо выстаивал службу, и на вопрос фра Антонио:
- Вы все еще упорствуете в своем заблуждении, сын мой?!
Раздавалось:
- Как и вы в своем!
Винченцо ослаб. Еженедельная всеобщая порка на капитуле превратила его спину в сплошную кровоточившую ссадину. Он едва мог повернуться или пошевелить плечами. Уже никто из братьев не решался ударить его от всей силы, но и того, что доставалось было более чем достаточно для израненной плоти.
«Помилуй меня, Господи, ибо я немощен; исцели меня Господи…»
«И душа моя сильно потрясена: доколе…»
«Восстань Господи, во Гневе Твоем; подвигнись против неистовства врагов моих, пробудись для меня на суд, который Ты заповедал…» - шептал юноша и плакал без слез. Почему… Почему должный расследовать злоупотребление прелат не торопится?!
Он понимал, зачем все это: им требуется сломить его, чтобы показать следователю покорного, «раскаявшегося» инока, но возможностей для отступления у него больше не было. Он устал, он измучился, он уже готов был уступить на время лишь бы хотя бы прекратить порки и дать ранам немного зажить, но вкрадчивое предложение на этот раз письменно засвидетельствовать свой отказ от мира и покаяние - остановило уже почти сорвавшиеся с губ слова.
- Господь не слышал моих обетов! - хрипло повторил Винченцо. - И мне нечего повторять ни письменно, ни устно!
О, кто мог быть так искренен и невинен в своей жестокости, как вернувшийся брат Эрнандо, со смешанным ужасом и жалостью взиравший на коленопреклоненного юношу: будьте так добры, подпишите свой приговор… Чезаре, когда ломал ему пальцы, по крайней мере не делал вид, что действует на благо племянника!
Винченцо горько усмехнулся: располагая его подписью, монахи смогут отговориться как угодно, даже не выпуская его из кельи! И он лишь сцепил зубы покрепче.


К его удивлению, обычной порки не последовало. Винченцо не позволил себе надеяться слишком сильно: чем больше надежда, тем больнее потом разочарование. Но ведь без надежды – жить невозможно! Всем существом он чувствовал, что вот-вот что-то должно произойти, и утешался тем, что, по-видимому, ждать ему осталось уже недолго.
В этот раз он оказался прав. Причина пусть и незначительных перемен, вроде миски чечевичной похлебки - (чтобы он, не приведи Господь, не свалился в обморок перед инспектором, как зло подумал Винченцо) - открылась уже на следующий день, и юноша с первого же взгляда понял, что опасался не зря.
Наконец-таки прибывший отец Беппо, всей своей массивной грузной фигурой, вызывал смутную, но от этого не менее ощутимую тревогу. Оплывшее лицо, изъеденное порами, не выражало ничего сколько-нибудь обнадеживающего, а под взглядом выпуклых водянистых глаз приезжего следователя, доставленный пред ясные очи настоятеля, Винченцо почувствовал себя неуютно как никогда: ощущение было такое, словно его всего бесцеремонно и грубо обшарили.
Винченцо пытался убедить себя, что дело всего лишь в том, что он ожидал совсем иного, - конечно уж не ангела с пылающим мечом, но где-то близко к тому. Он посмеялся над собой: какая разница, что за человек перед ним, если он принес счастливые вести?
Счастливые ли? Отец Антоний не выглядел сокрушенным либо злорадствующим, храня каменную невозмутимость, но Винченцо насторожился и напрягся.
- Благослови вас Бог, брат Винченцо, - раздался гулкий голос. - Прежде, чем мы перейдем к разрешению главного вопроса, с прискорбием спешу сообщить, что накануне Успения ваша достопочтенная матушка Констанца Делла-Конти скончалась, да упокой Господи ее добрую душу…
Отец Беппо продолжил свою сокрушенную речь, прославляя достоинства добродетельной христианки и верной дочери святой матери церкви, но Винченцо его не услышал.
Матушка… - он опустил голову. - Его не было рядом, когда она испустила свой последний вздох, так что теперь любезному дядюшке придется заплатить и за это!
И тут же вскинулся, услышав последующие вести: казалось, даже дыхание остановилось!! Нет, он не вскрикнул, не начал возмущаться и негодовать как прежде, и обморока с ним не случилось, хотя и в этот раз он стал бы спасением, по крайней мере, давая возможность справиться с кошмаром постепенно. Ноги  ослабели, но не отказались служить. Он лишь застыл, слепо глядя перед собой расширенными глазами. Удар был страшным!
Все его мучения ничего не стоили! Чего он добился своим упорством и своими отчаянными мольбами? Только того, что милейшему дядюшке пришлось делиться, и отхваченный кус никому не стал поперек горла! А епископу, переправившему его письмо в Рим, щелкнули по носу, чтобы не лез, куда не просят, и тот послал известить о принятом Его Святейшеством решении того, от кого и сам, как видно, только рад был избавиться, как мимоходом подумалось Винченцо. (Брат Эрнандо помнится, отзывался о монсеньоре Антонелли с уважением, зато отца Беппо, продолжавшего все это время что-то бубнить, трудно было назвать приятным человеком).
Юноша встретился глазами с настоятелем и похолодел:   этот взгляд сказал ему больше, чем любые слова. В нем даже не было удовлетворения либо злорадства. Отец Антоний смотрел на него примерно так же, как на живность в монастырском хозяйстве, лучше любых свидетельств подтверждая, что теперь-то Винченцо уже действительно никто, жизнь и смерть его уже ничего не значат, и надеяться ему больше не на что. Отец Антоний и раньше считал себя в праве распоряжаться им, а ныне его право подтверждено волей самого Папы… Какая честь!
Винченцо отвел глаза, от демонстрируемой ему бумаги, но удержался от того, чтобы спрятать лицо в ладонях, как ни хотелось ему хотя бы так укрыться от безжалостной реальности. Все его силы иссякли, и юноша с трудом мог собрать рассыпающиеся мысли. Он не расслышал, а точнее просто не разобрал приказа уйти, но с облегчением последовал за монахом, проводившим его обратно в келью.
Когда послышался звук запираемого замка, Винченцо вздрогнул всем телом – выйдет ли он отсюда еще когда-нибудь?


Раздавленный известием юноша не услышал сказанную ему вслед фразу отца Беппо, к счастью быть может, иначе последующие часы ему пришлось бы мучиться еще и ожиданием новых страданий:
- Не будете ли вы так любезны, брат Антоний, - обратился отец Беппо к настоятелю, -дать мне возможность побеседовать с этим отроком наедине? Возможно, личная беседа пойдет ему на пользу…
Отец Антоний смерил его задумчивым взглядом, догадываясь, что именно стояло за этими словами: взгляд, которым проводил Беппо стройную фигуру юноши, был весьма красноречив. Надо отдать должное, на миг он задумался перед ответом, однако отказ мог  быть чреватым неприятностями, - мало ли что следователь наплетет епископу, доказывай потом, что  ты не осел… Один вон, уже додоказывался! Во-вторых, есть много способов добиться послушания, и аббат не сомневался что для юноши, которого не усмирила даже неоднократная порка, унижение окажет куда большее воздействие. Да и потом, он прекрасно понимал желания отца Беппо: даже изможденный строгим постом и лихорадкой от ран Винченцо привлекал к себе.
- Я должен вас предупредить, что брат Винченцо чрезмерно строптив…
Отец Беппо лишь улыбнулся.


Когда дверь камеры открылась, юноша все еще так же сидел на койке, сложив на коленях руки и глядя перед собой. Он обернулся не сразу и, увидев «следователя», слегка нахмурился, как будто не понимая, что еще от него требуется.
«Что ж, сейчас узнаешь…» - Беппо едва не облизнулся, до чего хорош оказался мальчишка! Густые темные волосы, которые так и не были обрезаны до положенной длины, бурными волнами обрамляли несколько бледное лицо с запавшими глазами и щеками, - но его это не портило. Хотелось запустить в эти волны пальцы, зарыться лицом, а представив свой член, облепленный нежными прядями, мужчина тяжело сглотнул. Ряса не скрывала, что молодое тело под нею не дряблое и хилое, а развито совершенно, и хотелось просто сорвать мешающую насладиться зрелищем грубую тряпку. А его походка, пусть даже несколько неуверенная, все же отличалась от унылого шарканья… Отец Беппо в который раз не устоял перед возникшим на его пути искушением!
Он присел рядом, неся какую-то муть о том, что и в монастырских стенах можно обрести радости и найти удовольствия, с наслаждением вдыхая запах молодого тела и здорового дыхания. Винченцо неверяще смотрел на широкую ладонь, легшую не на его сцепленные руки, а на колено… Ошеломленно взглянув на мужчину, он с замиранием сердца понял о КАКИХ радостях идет речь, и отшатнулся с дрожью отвращения.
- Ну что же ты, не бойся… Тебе понравится… - скрывать и дальше свои намерения уже не было нужды, и Беппо надвигался на юношу.
Новое доказательство того, как мало значит его судьба теперь, - окончательно сокрушила Винченцо, он бездумно рванулся в сторону, как загнанный зверь, глядя на мужчину, в полном распоряжении которого оказался, безумными от ужаса глазами. Горло сдавило так, что он не мог даже крикнуть, лишь исступленно отпихивал от себя надвигающуюся тушу.
Бесполезно. Беппо сильно прижал его, заставив юношу проехаться израненной спиной по стене, - в глазах потемнело от боли. Сопротивление на миг ослабло и этого оказалось достаточно. Винченцо очнулся уже на постели, его даже не стали раздевать полностью, попросту завернув одежду на грудь. Огромная туша монаха занимала всю узкую монастырскую койку, и юноша оказался распластан под ним, ноги были раздвинуты так широко, что рвало связки. Винченцо отчаянно бился, пытаясь высвободить руки, зажатые в его лапище, и отползти, но слишком ослаб от недоедания, недостатка свежего воздуха, порок, чтобы его борьба была сколько-нибудь успешной. Боль в прижатой спине была почти невыносимой.
- Какой ты дикий… - вторая лапища, копошилась между телами насильника и его вырывающейся жертвы, направляя набухший от вожделения орган в непредназначенное для этого природой отверстие.
Оно было слишком узким, и преодолеть сопротивление девственной плоти оказалось непросто. Отец Беппо натужно пыхтел, безуспешно пытаясь раздвинуть сжатое кольцо мускулов и войти в такое юное и желанное тело, но все же ему удалось немного продвинуться. Винченцо рванулся из последних сил, упираясь в навалившуюся на него тушу локтями и ладонями…
Поздно: головка члена все-таки вошла в нетронутый анус, ослепив жаркой вспышкой боли. Юноша захрипел, выгибаясь… и замер, как только боль немного схлынула. Плечи его обмякли, руки медленно опустились на матрац.
Довольный, что борьба прекратилась, отец Беппо тоже перевел дух и потянул на себя внезапно расслабившиеся бедра юноши, неторопливо погружаясь в с таким трудом завоеванный тугой  тоннель. Войдя полностью, он снова остановился и удовлетворенно выдохнул, наслаждаясь ощущениями. А потом начал размашисто вбивать себя в это красивое и безумно соблазнительное тело.
Винченцо лежал тихо, больше не вырываясь, глядя в сторону пустыми остановившимися глазами. Даже боль, вгрызающаяся сейчас в его внутренности, не заставила участиться слабое дыхание. Он не пытался отодвинуться, не шевелился, когда чужие губы впивались в его шею, оставляя багровые следы. Только ресницы дрогнули, приоткрывая глаза чуть шире, когда он ощутил содрогания навалившейся на него глыбы и поток семени, осквернившей его тело.
Отец Беппо отодвинулся, причмокивая, поправил одеяние и отпер дверь.
- Вот видишь, а ты боялся, - он был весьма доволен собой. - Ничего в первый раз всегда больно. Потом будет лучше…
- Вы закончили… беседу? – раздался голос отца-настоятеля.
Следователь что-то неразборчиво ответил, удаляясь. Отец Антоний задержался, разглядывая распростертого юношу: Винченцо так и не пошевелился, не пытался прикрыться, даже не свел неудобно раскинутые ноги. Полная доступность молодого тела вдруг оказалась слишком большим искушением! Отец Антоний приблизился и провел рукой по паху юноши. Сухие старческие пальцы сжали мягкий член и поджавшуюся мошонку.
Густые ресницы дрогнули, опускаясь, но юноша не двинулся. После минутного замешательства, аббат задрал рясу и занял освободившееся место. Небольшой член легко вошел в растянутое его предшественником воспаленное отверстие, скользя в заполняющей его сперме, и настоятель тонко застонал. Он дергано задвигался, впиваясь пальцами в гладкие ягодицы, и после нескольких торопливых фрикций обильно кончил. Поднявшись, отец Антоний нахмурился, - Винченцо все так же лежал без движения, уставившись в стену, даже дыхания было почти не заметно. Не повредился ли парень рассудком?
Какая разница, рассудил монах, прикрывая дверь кельи, даже если этот бунтарь оказался настолько впечатлительным, что Господь лишил его разума, то тело его еще может порадовать свежестью юности. В паху опять приятно потяжелело, однако отец Антоний поспешил догнать отца Беппо, - у него еще будет время вернуться и повторить, куда он теперь денется… Шарканье сандалий быстро затихло в переходах.


Винченцо вырвал из оцепенения колокол, отмечающий ночное время. От звука он дернулся и, помедлив, неловко сполз с койки. С него текло, и юношу передергивало от омерзения, пока он пытался обтереться. Сообразив, что не услышал звука запираемого засова, он толкнул дверь, и она оказалась не заперта. Винченцо оскалился – они думают, что с ним все кончено?
В каком-то смысле с ним и правда кончено. Прежний Винченцо Делла-Конти умер совсем недавно. Буквально пол часа назад где-то… Под «святыми» братьями, поочередно трахающими его без стыда, совести и страха Божьего!
Губы судорожно кривились. Сделав несколько глубоких вздохов, Винченцо шатаясь добрел до общей уборной, и его долго мучительно рвало. Утерев рот и выступивший пот, он в изнеможении привалился к стене, опираясь на нее дрожащими руками. Его бил сильнейший озноб, хотя даже боль в спине почти улеглась.
Что теперь? Наложить на себя руки, как грозился в запале, пойти и утопиться в колодце? Не дождетесь. Он не настолько сошел с ума, чтобы из-за какой-то мрази губить последнее, что у него осталось!
Винченцо оттолкнулся от стены и побрел обратно. Было гадко ощущать тайный вход в его тело все еще расширенным и влажным, пусть это и был лишь обман растерзанных чувств. И пусто. Даже гнев и злость куда-то исчезли, оставив после себя бездонный провал. Юноша отдавал себе полный отчет о характере его персонального Ада, порог которого он переступил нынешней ночью, и поклялся себе, что выдержит. Пусть его втоптали в грязь, но сломить себя он не позволит. Винченцо Делла-Конти умер, но он – жив, и он выдержит все, но найдет способ вырваться из западни, в которую угодил!