Западный ветер

1. Подорожник, собранный около Чернобыля, лечит даже открытые переломы. Только его сначала догнать нужно.
   (с) народная мудрость

18 апреля, 20хх
04:32 P.M.
Вчера помер Плакса. Последние пару лет вся территория от Каспийского моря до Тибета только его стараниями и выживала – там после Бури ни одной реки, ни одного озерца, ни хера не уцелело. Знаете, сколько тонн пресной воды он для них выплакал? Вот и я не знаю. Много. А теперь сдох. Говорят, кровью начал плакать и сдох.
Врут, наверное.
У нас в цеху появился новенький, здоровый как лось и с блядскими глазами. Вот прямо глянешь, и видно – готов трахаться сию секунду, только пальцем помани. Плечи в косую сажень, белокожий, здоровенный мужик – а я в здоровых мужиках разбираюсь, уж поверьте. В моей семье таких было шестеро.
У этого – спина как у гребца, бицепс с девчоночью талию, а волосы – коротко стриженные и седые. Седина теперь не редкость, редкость такие как я – те, кому после Бури ни пряди не выбелило. Говорят, нервы у нас крепкие. А как по мне, просто наследственность такая. Этот вроде тоже – хоть и седой, а не трус. Завтра хочет с нами на вылазку, говорит, что знает, где залег Ветерок. Ветерку у нас не рады, все эти гравитационные и метеорологические аномалии – та еще херня. Если Ветерок погонится за человеком, то как пить дать – проморозит всё на километры окрест до минус пятидесяти. Воздух еще ладно, за пару дней прогреется, а вот земле хана – нежизнеспособна она после Ветерка, совсем. Ни травинки не вырастет. Главное правило: если обнаружил, где залег Ветерок – предупреди остальных и не трошь его, иначе быть беде.
[ неразборчиво ]
Новеньких в последнее время мало, а лишние руки не помешают. Хорошо, что пришел. Наши такие: нет, Визгарь, не к добру это! А я знаю – к добру. У меня на людей чуйка.

19 апреля, 20хх
06:14 P.M.
Новенького зовут Лебедь. Белек сказал, что это птица такая, красивая, раньше вообще много было красивых птиц. А эта де еще и большая, если поймаешь – неделю будешь сыт.
А как по мне, то в птицах главное что? В птицах главное – яйца. Мы с Проказой как-то отбили у мародеров курицу. Неслась она, конечно, редко, но неслась! Зимой курица издохла – то ли от голода, то ли от переохлаждения, так что мы ее съели вместе с костями.
Лебедь ведет себя так, будто живет тут уже месяц. В честь кого бы его там ни назвали, но сам он тоже – красивый. Рожа лепная, кулаком пригреть жалко – такие скулы да брови вразлет, что с ума можно сойти. Губы яркие, как нарисованные, а он еще и проводит по ним тыльной стороной ладони – вытирает, значит, после курева, а они от этого только ярче становятся. Пока готовились к вылазке, он в подсобке оприходовал девку Гриватого, прямо там юбку задрал и выебал. Она от удовольствия визжала, как сука в поре – все слышали, даже если не хотели. Гриватый взбеленился – мол, это мой цех, моя баба, какого хуя?! А Лебедь заправил свое хозяйство в штаны и сказал, что он людей любит, но если люди будут к нему приставать с херней, то он им ебальники порасшибает. Может, за такое Лебедю морду его красивую и попортили бы, но кому охота драться из-за бабы? Вот за кошкин хвост, или там за мертвого клеща, или коробку прижигателей – это да, за такое и убить можно. А из-за бабы в драку только дурак полезет. А Гриватый не дурак.
Через час выступаем, у всех ушки на макушке, за Ветерком охотиться – это вам не в тапки срать.
Спаси и сохрани детей своих, Господи. И мертвых, и живых, и тех, что вскоре умертвятся. Слова мои, воля небесная, благословение твое, аминь.

22 апреля, 20хх
07:14 А.M.
Добыча:
колючки – 7 шт., одна примятая, но думаю, что продадим;
полосатики – 2 шт.;
прижигатели – рой из шестнадцати половозрелых особей;
какая-то хрень, напоминающая ракушку размером с ладонь – 1 шт. Их там целые грозди на деревьях, может, зараза какая. Сдадим доку, пусть сам с ней разбирается.
Потери: нет.

Завалили пару скорняков, вонища стояла как в выгребной яме. Издалека видели голодушку, но обошли – оно нам надо, связываться со жрущим радиоактивный песок семиметровым червем? Ветерка не нашли, но Лебедь твердит, что не ошибся, просто мы ушли южнее. В следующую вылазку спустимся к болотам и попробуем снова.
Веселый он, Лебедь. Глаза – как у пятилетнего, смотрит открыто и придурковато, а руки сильные, голос глубокий, тело тугое как пружина. Когда солнце поднялось, он весь извелся. Знай дергал ладонью ворот рубахи – душно же, у нас тут климат поганый, дышать нечем. Дернет – и мышцы бугром, а под воротом всё гладкое, молочно-белое, с круглой ямочкой между ключиц. Трахаться с таким, наверное – как в белые воды нырнуть. И стыдно, и страшно, и если начал, то душу продашь, лишь бы не останавливаться.
Из белых вод еще никто не вылезал по доброй воле – всегда приходится тащить силой.
Вернулись домой, значит, помылись-побрились, договорились о завтрашних торгах. Опрокинули пару стаканов зеленой, глядь – а Лебедя нет. Он, блядь позорная, поймал себе пацана из тех, что для вылазок еще не годятся, но рядом с нами уже крутятся, и на заднем дворе его поимел. Мы заметили, только когда они вернулись – Лебедь его за зад придерживал, по-хозяйски так, а у того аж колени подламывались. Уж не знаю, от удовольствия или того, что хуй в жопе – это вам не палец в носу. Это, блядь, больно.
Лебедь с нами еще немного посидел, раскурил со мной по листику деньжицы, а потом взял мальчишку за запястье и с собой увел.
Видно, не натрахался.
[ . . . ]
04 мая, 20хх
00:14 А.M.
Добыча:
колючки – 2 шт., неурожайная вылазка;
костегрыз – 1 шт.;
кошкин хвост – 1 шт. Чуть за него не подрались. На продажу решили не выставлять, самим пригодится.
Потери: Лешему оторвало три пальца, когда вытаскивали костегрыза из оленьей туши. Ни рогатины не помогли, ни хлорка с ацетоном. Леший всю дорогу до перевала ныл, просил себе кошкин хвост, но то ж и клопу понятно: кошкин хвост – он для тех, кому совсем невмоготу, а разбазаривать его на пару пальцев никто не станет.
К вечеру началось заражение, так он полночи стонал и просился – мол, культя у него распухла, во рту сохнет, сердце колотится, не дадим кошкин хвост – дуба врежет. Лебедь его слушать не мог, все крутился с боку на бок, но из палатки не вылез. Оно и понятно – чем тут поможешь? У костегрызов яд такой – попервах совсем херово, к утру отпускает. А Лебедь – он как новичок совсем, будто стонов ни разу не слышал. Тяжко ему было. Все порывался то закурить, то поболтать, но в вылазке и то, и другое под строжайшим запретом. Хватит того, что у нас между палатками выл Леший.
Лебедь молчал-молчал, а потом сунул руку мне между ног и навалился сверху. Отвлекался, значит. Эта его рука за две недели где только не побывала – в нашем цеху оприходовал семерых баб и троих мужиков, а Куга до сих пор клянется, что такого минета ему в жизни никто не делал. Мол, такой бы рот да к Божьему хую. Никаких бы апокалипсисов не было.
Навалился он на меня, значит, а глаза темные, глубокие, и зрачок такой, что радужки не видно. Я не выдержал и говорю – либо целуй, либо нахуй иди, мне твои танцы нахер не упали. Он улыбнулся и наклонился. Губами к губам.
Целоваться с ним – как оголенный провод лизать. Я аж упрел весь, хотя ночь была холодная. А Лебедь трахал меня языком и смотрел, и смотрел, страшными своими опиумными глазами. Не закрывал ни на секунду. А когда у меня воздух закончился, он шасть руками между тел – штаны расстегивать, мои и свои.
И мозг такой: нееееет, бля, давай поломаемся? Лебедь уже стольких оприходовал, зачем добавлять ему побед в копилочку? Но хули ломаться, если я сам хотел? Я сам хотел...
Плечи его хотел, руки и блядские губы, и чтобы вот так – в тишине и темноте. Только без Лешего.
Стаскивает он с меня штаны, а я такой: да не буду я с тобой ебстись, нас весь лагерь услышит! А он: значит, постарайся не орать. И тут меня такая злость взяла: так это я буду орать, а? Это меня как девку? Как бабу Гриватого, которая под Лебедем орала аж до отупения, до поросячьего визга, а потом такая: да, да, еще, еще, ЕЩЕЕЩЕЕЩЕ? Упокой Господь ее душу – на днях откинулась. Видно, степная чумка одолела.
В общем, я подумал-подумал – и как схвачу его за патлы! Стащил с себя, завалил животом на брезент, да куртенку задрал. Думал, взбрыкнет и даст задних, а он аж зашипел от удовольствия, блядь такая. Майку я приподнял, а он под нею гладкий, твердый и упревший весь, в такие ночи кого угодно холодный пот проберет. Каждая мышца проступает – как будто Боженька его лепил, чтобы было красиво, а не по учебнику анатомии. Я не выдержал – нагнулся и прикусил под лопаткой. Там было солоно до горечи, и я кусал, и лизал, и трогал его пальцами, а потом – дернул руками за штаны, стаскивая по ногам. Зад у него такой же, как все тело – кожа молочно-белая, без загара и родинок, без неровностей и впадин, как будто его ни разу в жизни не ранили и не пороли. На мне шрамов, наверное, десятка три, даже на заднице есть парочка, а он – ишь какой. Я хуй послюнявил и пристроился сзади, а Лебедь только зад вскинул, коленями уперся в брезент – и ни слова против. Тесный он был – очуметь можно. Сначала просипел что-то, а потом дернул руку к лицу – запястье прикусил, значит, чтобы не стонать. А я в него толкаюсь и думаю – кто-то из наших с ним так же ебался, или я первый? Рассказать – не поверят. Чтобы этот ебарь – да жопу любил подставлять?
Снаружи Леший стонет, сдуреть можно! А Лебедь подо мною млеет, дрожит и постанывает, а я его наяриваю, да рукой придерживаю за загривок. Куртку в кулак – и держишь, держишь, вдавливаешь грудью в брезент… На земле теперь не поспишь, земля после Бури плохая, можно лечь и не проснуться. А брезент холодный, и Лебедь на нем раком, и Бог знает, как я ухитрился не стонать.
Хорошо было – до мурашечек. Как будто ангела Божьего ебешь, а не первую блядь на селе. Как будто в жизни больше ничего не нужно – оставьте мне только ночь, палатку и Лебедя. С заголенным задом, конечно, иначе в чем смысл?
Когда я в него спустил и отвалился, он еще полежал мордой книзу, а потом поднял голову. Глядь – а у него рука вся в крови! А сам улыбается. Прокусил, значит, когда кулак совал в рот, чтобы не орать.
А Леший снаружи стонет, стонет…
[ неразборчиво ]
Леший – всё. Сдох под утро, отдал Богу душу, а мы и не заметили. Видно, правду говорил. Нужно было дать кошкин хвост, но кто ж знал вообще? Ни разу такого от яда костегрызов не было, болеть – болели, а помирать не помирали. Видно, новая порода, совсем плохая.
Вернулись в лагерь, сдали костегрыза заказчику, да сторговались на колючки. Лебедь побродил немного, неприкаянный весь, а потом исчез. Уж не знаю, в чьей койке мы его завтра найдем, но тому есть причина.
В этом мире каждый выживает по-своему.
Боже, храни твоих мертвых детей.
[ . . . ]
10 мая, 20хх
06:50 А.M.
Нашли, где угнездился Ветерок, нанесли на карту и предупредили местных. Куга в него чуть не вступил, вот придурь лохматая. Теперь даже дети знают: если подозреваешь, что Ветерок рядом, то нужно бросать перед собой шишки или ракушки, а не ноги совать. Не то умрешь быстрее, чем скажешь «бля!», и всю команду погубишь.
Лебедь сегодня веселый, третью ночь подряд спит с двойняшками-Василисками. Уж не знаю, кто их так прозвал, но приклеилось намертво – Василиска первая и Василиска вторая, белокурые, сговорчивые, Лебедю слова поперек не скажут. Они своих имен так и не назвали, да и кому это нужно? Теперь уже никто никого по именам не помнит. Я вот – Визгарь и Визгарь. Или там – Лебедь…
Лебедь теперь по утрам приходит ко мне – выкурить деньжицу и потрепаться. Сидит на моей койке полуголый, пока делаю записи, и рассуждает вслух – мол, зачем вам дневники? Это ж откуда ты такой зеленый приперся, - спрашиваю, - у вас там что, белых вод нету? Нету, - говорит, - это еще что за херь?
Пришлось рассказывать про дневники. Если кто в белые воды попадет, то памяти лишается. Минуту в них проведешь – последнюю неделю забудешь, дольше задержишься – можешь несколько месяцев потерять. Я, когда вытаскивал Гриватого, только на бережку потоптался, да вступил в белые воды на пару секунд, а все равно потерял двое суток. Говорят, если не вытащить человека вовремя, он забывает все и стает как младенец – пустоголовый и к нашему миру не приспособленный. Болтают даже, что если остаться в белых водах на несколько часов, то не только жизнь свою забудешь, но и как пить, как есть, как дышать, а потом ляжешь и умрешь. Но я не знаю. Сказки, наверное, ни разу не видел, чтобы кто-то взаправду умер в белых водах. Они безобидные… только память жрут.
А чтобы не забыть ничего важного, у нас тут каждый ведет дневник. Пишет подробно – какие аномалии разведал, куда соваться не нужно, с кем подружился, а кто тебе всадит заточку в глаз, если еще раз увидит. Короче, всё, что требуется для выживания.
Лебедь слушал-слушал, а потом вытер ладонью губы – если деньжица молодая, то дым от нее щиплется, - и сказал: не, мол, нахуй. Не мое это – записи вести, я, если что, по твоему дневнику вспоминать буду.
Во дурак.
А потом мы целуемся. Ну, после курева и разговоров. Губы у него сухие и горячие, как в лихорадке, и трахаться он хочет все время, но нахуя оно мне? У него Василиски…
[ . . . ]
[ неразборчиво ]
… по двое, по трое, десять к десяти, а я уже того, почти дохлый.
Спаси и сохрани детей своих, Господи. И мертвых, и живых, и тех, что вскоре умертвятся. Слова мои, воля небесная, пошел ты нахер со своим благословением, аминь.
[ . . . ]
… :39 Р.M.
Одна деваха из местных говорит, что залетела от Лебедя. Не вру, мол, мамой клянусь, больше не от кого, только с ним спала! Лебедь смеется, но вижу, что ему страшно. Дети сейчас сплошь уродами рождаются, экология не та, мир сдвинулся с места. Предложил найти врача и сторговаться на аборт, у меня есть чем заплатить, так эта дура отказывается – мол, ребенка хочу! Каким бы ни родился, все равно любить буду!
Посмотрим, как ты его будешь любить, если у него окажутся зубы по всему телу или жабры вместо легких.
Лебедь ночью пришел, сел у меня в ногах, и вместо свечи поджег самокрутку. Курил-курил, молчал-молчал, а потом говорит: какого хера.
Стащил с меня одеяло, лег телом к телу, втиснулся бедрами между ног. И совсем это было не больно. Я даже стонал.
Хуй у него гладкий и розовый – кожа светлая, сосуды к ней близко, а из-за этого каждая венка видна. На члене, в сгибах локтей, под коленями. Я его за ночь вдоль и поперек всего изучил. Он, когда трахается, чуть не плачет от наслаждения – весь как нерв, как оголенный зуб, как я, если занюхаю пару крупинок манны небесной. А ему никакой наркоты не нужно. Так кайфует, что завидно становится, а потом хватает тебя руками и подминает под себя, и целует так, что ноги становятся слабыми, и ни встать, ни сесть, только стонать под ним, как девка.
Или там – соски облизывает. Лебедь может это делать часами – лизать и покусывать, втягивать в рот, обводить языком. И сосет он так же – умопомрачительно. Куга не врал. Этот бы рот…
Утром Лебедь воспротивился и не хотел уходить. Видно, та баба со своим дитенком в пузе его совсем перепугала. А я что? Я ноги раздвинул, а Лебедь засадил мне так, что я выл и хватал его за плечи, вился под ним змеей, да ногами сжимал. Думал – умру. Задыхался. Лебедь тяжелючий, как камень на грудь, как три стакана зеленой на голодный желудок. А он сжимал под коленями, задирая мне ноги, и двигал, двигал задом, и тоже стонал, и губы себе искусал до крови. Они у него яркие. Как рана на лице.
Потом, когда пытались отдышаться, я сказал ему, что он до охуения красивый. Не знаю, какие там были эти ваши лебеди, но он – красивый до боли, до судороги, сколько ни смотри – не налюбуешься. Гладкий весь, щеки выскоблены аж до блеска, грудь безволосая, а соски яркие и розовые. Тискать их пальцами, чтобы покраснели – сплошное удовольствие, а ему по кайфу, и ни чуточки не больно. Он как мраморная статуя. Кажется, тронь такого – и кожа под пальцами не промнется, а окажется холодной как булыжник.
Лебедь так смеялся, что чуть хуем моим не удавился. Сказал – это херня. Он без меня как манекен, а вместе… Вот это – да. Это красиво. И опустился головой между моих коленей – белое на смуглом.
Мы похожи, наверное. Он чуть повыше, но и я не пальцем делан. Плечи вширь, и тело твердое – как пить дать, похожи. Только видно, что я другой породы – загорелый дочерна, со швом через бровь, с темной щетиной на роже. Тронешь – порежешься. Сколько ножом не скобли – она, щетина эта, все равно будет колоться.
Может, от этого у Лебедя и губы яркие.
Красиво…
[ . . . ]
22 июня, 20хх
11:02 Р.M.
Ходят слухи, что какой-то атомной электростанции, которая неподалеку, скоро хана. Активная зона реактора, мол, уже плавится по недосмотру, и хер знает, когда это всё бабахнет. И если бы на ней всё закончилось! Так ведь нет – сейчас все атомные объекты доживают свой век, и скоро мир накроется большим медным тазом. Большим таким, суровым тазом, полным кобальта и стронция.
Кинули клич от Апеннин до Китая: кто последним видел Гейгера, он хоть живой еще? Никто не видел… Говорят, что живой, но поди найди его, когда он так нужен.
Если Гейгера не добудем, то можно сразу ложиться и помирать. Плаксы нет, Медузы нет, Зеленый пару лет тому назад одеревенел окончательно. Он теперь уже не человек, помощи не дождешься. Дежа Вю откинулась одной из первых, и ни ответа, ни привета. Гребаные суперлюди, они нашу землю спасали-спасали, да не уберегли. Гейгер последний. Он радиацию жрет, ох, как он нам теперь нужен. Если и он скопытится…
28 июня, 20хх
11:16 Р.M.
Мы с Лебедем – дурачье, ну дурачье. Прошел слушок, что Гейгера видели где-то на взморье, и мы ломанулись туда радостные. Найдем, притащим, всех спасем! Километра за три до берега нас загнала стая охов-вздохов. Охи-вздохи – они такие, они чуют и кровь, и пот, и слюну, хоть ты сплюнь на камень – уже станешь мишенью. Кто ж знал, что их тут столько!
Лебедь говорит: надо разделиться, тогда один из нас успеет за подмогой. А я ему: херня, они тоже разделятся, тогда вдвоем помрем. Пару дюжин охов-вздохов на каждого – это втрое больше, чем нужно, чтобы взуть белые тапки и откинуться.
Я ему серьезно – а Лебедь смеется!
- Не разделятся, - говорит, и бах себе в ногу! Потом объяснил: в живот стрелять побоялся, вдруг продырявит что-то не то, а руки нужны, чтобы держать оружие. Мол, беги теперь, Визгарь, беги, родимый, сам спасешься – приведешь помощь, а я тут как-нибудь дотерплю.
Ох, блядь, как же я испугался. Как будто это из моей ноги кровища в три ручья. Конечно, теперь охи-вздохи от него никуда, нахуя им я, здоровый и на двух ногах? Бросил оружие, ему нужнее, и бежал так, что чуть дыхания не лишился.
Через две минуты выступаем с подкреплением – искать Лебедя, ну, или что там от Лебедя осталось.
Боже, пусть еще живой.
[ . . . ]
… и вот так распанахали, прям до подбородка! Оно только чвакнуло и развалилось.
А Лебедь живой. Совсем живой.
Даже не верится.
Правда, глухой на оба уха, и блюет не прекращая, но это пройдет, это в мозгах, а не в теле. Охи-вздохи – они такие…
[ . . . ]
… атики – 6 шт.
Стигматы – 2 шт, вот такенные, обалдеть можно. Я за них всю осень смогу и себя, и Лебедя кормить.
Светлячки – 5 шт.
Потери: нет.
У Лебедя нога уже почти зажила, вовсю рвется с нами. Скучно ему, всех баб переебал уже по десять раз, а новеньких нет. Летом всегда затишье, особенно когда начинаются грозы.
Кому охота путешествовать, когда все метеорологические и половина физических законов встают с ног на голову? Это апокалипсис, детка.
Лебедь взялся готовить для меня по утрам. Руку набил – не то что пальчики проглотишь, руки до локтя сожрешь и не заметишь! Вчера сидел-сидел, смотрел на меня долго, а потом дневник мой с коленей скинул и положил туда голову. Скучал, мол.
Брешет, как пить дать. Вот начнет ходить на вылазки – оклемается, а так… Одним сексом сыт не будешь.
А иногда смотрит в стену – наклоняет голову и как будто слушает что-то левым ухом. Что-то такое, чего я не слышу. Это все охи-вздохи, после них люди всегда такие. Как неживые. А этот – живой еще, надо же. С глазами своими, с руками, с губами. Я его хватаю за талию, отрываю от земли и валю на постель, и падаю сверху, а он перестает слушать неслышимое и смеется, и обхватывает меня за плечи, целует и опускает ресницы. Они у него тоже белые. Я спросил: что это за седина такая, что даже ресницы выбелило? А он говорит: не седой я, мол. Просто мутация такая.
[ . . . ]
01 августа, 20хх
01:20 А.M.
Иногда мне кажется, он делает это, чтобы заставить меня ревновать. Ебется так, чтобы каждый человек в цеху слышал, как ему охуенно.
Вакса, Ежевичка, дочка Танкиста… как ее там… не помню. Мэлик и Белый. Всех отпользовал, и только Ежевичка пожаловалась – великоват, мол, ей не по кайфу. А остальные рады стараться.
Потом приходит, скидывает пропотевшую майку и смотрит на меня. А если я не злюсь – злится он, и не приходит ночевать. Дурак. Как будто я верил, что у нас что-то серьезней хорошего траха и совместных завтраков. Завтраки он готовит, кстати, даже тогда, когда дома не ночует. Приходит к рассвету, споласкивается в тазу и возится себе тихонько. Только матерится, когда схватится ладонью за горячее. Пытается меня не разбудить, значит.
Дважды дурак.
Говорят, что Гейгер живой, но где-то в Карпатах. Хер знает где, короче. Ребята из черноморских цехов его ищут, надрываются, но пока без толку.
Вчера помер Куга. Попал в свинцовые пески, да еще когда – в дождь! Лебедь, когда услышал, только поморщился да языком цыкнул. Свинцовые пески есть даже там, откуда он пришел. Премерзкая гравитационная аномалия. Чем больше песчинок прицепится к твоей одежде и ботинкам, тем сильнее станет земное тяготение. Даже с парой песчинок кажется, что ты потяжелел килограммов на пять. А в дождь они налипают целыми пластами.
Кугу под их весом расплющило, как яйцо под каблуком. Был человек – и нет человека, только кишки наружу. Гриватый говорит, что у нас скоро такими темпами вся старая команда передохнет. Набираем молодежь, но зеленые еще, куда им…
[ . . . ]
19 августа, 20хх
09:20 А.M.
Полночи ругались с Лебедем, а потом так еблись, что сломали в кровати поперечную перекладину. Лебедь – ебанутый, двинутый на всю голову, и даже не знаю: он такой после охов-вздохов, или от природы? Когда валю его на спину и хватаю за горло – стонет так, что можно кончить от одного только звука. А я давлю, давлю сильнее, сжимаю так, что вены на его шее вздуваются. Лебедь задыхается и даже глаза закатывает, – помирает, мол, сил нет. А потом вскидывает бедра и прижимается ко мне стояком, весь пропотевший, гладкий, распаленный. Когда кончаю в него, приходится отпустить горло и зажать ему рот, чтобы не кричал как резаный.
Потом мы делаем это снова – я бросаю его спиной на постель, сажусь сверху и двигаю задом. Между ягодиц скользко, и хуй его ходит туда-сюда, как заведенный, и кажется, что скакать на нем можно до умопомрачения. Я стискиваю пальцами свои соски, и насаживаюсь, нанизываюсь, ору от удовольствия, а потом выстреливаю такой струей, что Лебедю обляпывает грудь и лицо.
А он меня спихивает и валится сверху, и хочет еще, еще, он всегда хочет еще.
Ебанутый.
Завтра вылазка – у нас большой заказ, а мы не спавши. Вот херня.
Спаси и сохрани детей своих, Господи. И мертвых, и живых, и тех, что вскоре умертвятся. Слова мои, воля небесная, благословение твое, аминь.
[ . . . ]
[ неразборчиво ]
Думал, умру.
Писать еще не могу, потом.
[ . . . ]
[ неразборчиво ]
Руки лучше, вижу пока плохо, все черно-белое. Дышать больно. Ссать больно. Пить больно. Матерь Божья, еб тебя так, какого хуя? Мы не об этом договаривались!
Аминь, аминь, мать твою, Господи, все время кажется, что я помираю. Что больше нету сил терпеть.
Лебедь от меня не отходит – прилип, как будто на мне соком клеевика намазано. Трахаться уже две недели не ходил. Рекорд! Может, я и правда умираю? А то чего он такой пришибленный?
[ . . . ]
30 сентября, 20хх
08:20 Р.M.
Двадцатого августа сего года обнаружили новый аномальный объект. Рабочее наименование: Грелка. Описание: глыба ориентировочно 2х2х3 метра, состоит из бетона и скелетов крупных грызунов – при наружном осмотре смогли насчитать восемь крыс, трех белок и одну кошку. Объект предположительно разумный. Трогать можно, но не дай вам Бог повторить мою ошибку. Настоятельно не рекомендую приближаться к ней с газовой горелкой, сверлом или киркой. Когда я попытался взять образцы для химической пробы, Грелка… испугалась, наверное. «Закричала». Или хер знает. Может, это у нее противоугонная сигнализация такая… Чтобы, значит, не упер ее никто, такую красивую, из пустыни.
Док говорит, что «кричала» она электромагнитным полем сверхвысокой частоты. Знаете, что будет с мышью, если оставить ее на тарелке работающего радара?
Ничего хорошего.
Я испекся, как та мышь. Лебедь говорит, что если бы не был седым от рождения, то поседел бы. Он шлялся где-то неподалеку, услышал только, как я заорал.
Сперва я ослеп. Сетчатка сгорела, белки глаз сварились, а потом стало больно. Ничего не помню, помню только боль. В этом аду не было даже чертей с вилами. Не знаю, как Лебедь меня дотащил до лагеря. И как выжил – тоже не знаю, не иначе как Божьим провидением. Это было… как будто меня варили заживо.
Меня спас кошкин хвост, который когда-то не достался Лешему. А уцелел бы он – скопытился бы я.
Черт знает, что это такое и как оно работает, но если спустить с него мягкую черную шкурку, а остальное разобрать на косточки и волоконца, то супец из этих косточек может вылечить хоть ракового больного, хоть спидозника в последней стадии. Ну чисто тебе панацея. Конечно, это на самом деле не хвост – косточек в нем в шесть раз больше, чем положено, и форма у них не та. Может, это и не косточки вовсе.
А волоконца лучше не есть, ничего хорошего от них не будет…
Док говорит – странно, что я дожил до супчика. Оболочки мозга, желудок и мочевой пузырь сварились вкрутую, выстилки внутренних органов пожгло, в крупных сосудах даже кровь закипела. Я был начинен тромбами и ожоговыми токсинами, как жареная курица.
Но кошкин хвост есть кошкин хвост. У меня даже сетчатка отросла, представляете? Новехонькая. Вижу лучше чем раньше, только цвета иногда путаю.
[ . . . ]
12 октября, 20хх
10:00 Р.M.
Лебедь спит со мной, ест со мной, если б я разрешил – даже отлить бы ходил за компанию. Когда может – кладет ладонь мне на загривок, и смеется – нервно так, и рассказывает что-то, а сам смотрит, смотрит… Как будто боится.
Мне кажется, новости из окрестных поселков он получает телепатически – еще даже почту не привозили, а он уже все знает. Проказа, говорят, замуж вышла. Ежевичка и Белый ушли на восток. Мол, возле моря плохо, влажность высокая, хотят поближе к горам. Одну из Василисок сожрали песчаные блохи. Мерзкие твари, охотятся в песках, прогрызают кожу и забивают все вены и телесные полости. Вскрываешь такой трупак – а там три миллиона обожравшихся блох во всех внутренностях. Фу, блядь.
Та деваха, которая залетела от Лебедя, ходит с таким пузом, что уже даже док чует неладное. Не бывает таких животов на шестом месяце. Только у лошадей.
[ . . . ]
14 октября, 20хх
07:00 А.M.
Снова ходили к Грелке, уже третий раз. Она разумная, как пить дать, и когда я с ней говорю, да еще глажу её по скелетикам – чуть не мурлычет.
Я чувствую.
Лебедь говорит, что это я мозгами поехал после того, как сварился. А я говорю: мне виднее. Грелка живая, и мозги у нее не хуже моих. Я объяснил, что не хотел сделать ей больно, и она поняла.
Когда я к ней подхожу, Лебедь нервничает и трется рядом, а когда возвращаемся домой – трахает меня так, как будто ревнует. Валит боком на постель, вальтом, хватает за зад и подтаскивает к себе, а потом берет в рот, глубоко-глубоко, по самые гланды. А я глажу его по бедрам и сосу тоже. Легонько... Сперва облизываю головку, как конфету, круглый такой леденец. Потом посасываю и беру за щеку, а Лебедь в это время так работает глоткой, будто хочет, чтобы я кончил за минуту. Чокнуться с ним можно, ей Богу, чокнуться и забыть обо всем. Он тискает мой зад, почти укладывая бедрами себе на лицо, а я дрочу ему ладонью и кусаю губы, а потом сосу, сосу так, будто пытаюсь догнать. Лебедь взбрыкивает ногами и толкается тазом, пытаясь впихнуть свой хуй мне в рот, я давлюсь, но потом привыкаю, и это все так долго, долго, долго… Так хорошо. Как в полусне.
Кажется, что этот мир не закончится, пока мы с Лебедем трахаемся.
[ . . . ]
03 ноября, 20хх
09:23 Р.M.
Ебтвоюмать, Боженька. Ты что, решил нас не спасать?
Гейгера нашли, живого и здорового, где-то на Крымском полуострове. Он всё выслушал, и про атомные электростанции, и про тотальный пиздец, и про то, что Медузу выловили мертвую в Красном море. Она когда-то, в свои лучшие дни, чистила океан от загрязнений. Собирала всю эту… нефть, и что там еще… День за днем вылуплялась из корки отбросов, как из яйца, и восставала чистенькая, тоненькая и светящаяся белизной. И чистила, чистила, чистила.
А потом наши засекли мусорный остров радиусом в пару километров, а в его центре откопали Медузу. Наочищалась, родимая… Мы-то об этом уже месяцев как пять знаем, а Гейгер – не слышал.
Говорят, сильно расстроился. Послушал-послушал, побродил вокруг костра, да и застрелился.
Все, кто могли спасти Землю – мертвы.
Спаси и сохрани детей своих, Господи. И мертвых, и живых, и тех, что вскоре…
[ . . . ]
08 ноября, 20хх
03:45 А.M.
Маришка разродилась. Уж не знаю, свезло Лебедю на сына или дочку, половых признаков мы не рассмотрели. Не до того было. Зато у ЭТОГО было пять щупалец и одна нога. Оно сняло с повитухи лоскут кожи двадцать на пятнадцать сантиметров, так что убивать пришлось на опережение – пока оно не сожрало никого из нас. Тело порубили и сожгли. А то мало ли, вдруг оживет?
Маришка рыдает. Дуреха. Чудо еще, что жива осталась! Когда эта хуйня начала из нее вылезать, я думал – все, хана девчонке. А Лебедь такой: бля, крестины отменяются, тащи ружье…
[ . . . ]
… ный месяц, ебаный год, ебаная жизнь! Какого хуя, какого хуя, какого хуя, я не могу так, я больше не могу, не могу, Боже, пожалуйста, хватит.
[ . . . ]
… дцать километров на запад, потом южнее, и к морю. Пытаемся построить хотя бы временный лагерь. Иначе до весны не доживем. Еды нет, боеприпасов мало, боеспособных парней и того меньше.
Тонконожек сейчас так много, что оторопь берет. Как посмотришь с высоты на болота – кажется, что туман клубится. Или вода с медузами. А это они! Стоят такие, покачиваются, а если учуют людей – семенят себе скопом и наваливаются, и улыбаются нам своими рожами, как родным. Безмозглые твари. И никакие ворота их не удержат – проходят насквозь и древесину, и камень, и плоть. Только за кости цепляются, да кишки иногда за собой вытаскивают. Оп – и выпотрошили тебя. Шестерых потеряли, еще двое не сегодня завтра откинутся.
Ищем, кто сможет помочь.
Лебедь не спал трое суток, взмыленный весь, а левая сторона лица ободрана. Обниму – так прижмется, голову на плечо положит и молчит.
Все устали.
04 декабря, 20хх
10:55 А.M.
Говорят, скоро будет атомный бабах, и хер знает, куда от него бежать. Ни ударная волна, ни световое излучение нам не страшны – мы далеко от реактора. С проникающей радиацией и того проще, она бьет прицельно и с маленьким радиусом. А вот куда попрет облако, и сколько сотен километров земли оно заразит… Хорошо бы к морю и вдаль, тогда не страшно. А если нет? А если к горам, а там наткнется на преграду и расползется вширь? Куда идти, чтобы под него не попасть? Куда бежать? Прятаться в норы? Так земля-то все равно будет заражена, а в норах долго не выживешь.
Мы как будто сидим и ждем, когда на нас сбросят «грязную бомбу». Но на этот раз проблему не решишь дипломатией. На этот раз всё по серьезке. Президентам и министрам не нужно жать на «красную кнопку». «Красная кнопка» уже давно нажата, и нам всем пизда.
Лебедь повеселел, говорит: ну и похуй, двум смертям не бывать. Обнесли лагерь забором, нашли оленьи тропы. Странно, но олени тонконожек почему-то не боятся. Когда не охотимся, Лебедь тащит меня в палатку, сдирает кофту через голову и валит на брезент. Постоянная близость смерти его теперь не пугает, а скорее заводит. Мы трахаемся тихо, собранно и как спортсмены. У Лебедя появилась любимая поза – ложится так, чтобы смотреть в глаза. Он даже не целуется – смотрит и смотрит, а потом опускает ресницы и накрывает губами мой рот, и дышит в меня, и любит меня так, что хочется выть.
В такие секунды нам кажется, что все хорошо. А конец света мы придумали, чтобы пощекотать нервишки.
Губы у Лебедя истрескавшиеся, и я обхватываю его руками за затылок, вцепляюсь в волосы и грубо, развязно целую. Его хуй долбит меня так, как будто может достать не то что до простаты – до печени! Лебедь ложится сверху, упираясь в брезент локтями, и дергает задом, и больно кусает меня за плечо. Раз уж нам все равно предстоит сдохнуть, то мы, по крайней мере, сделаем это, натрахавшись под завязку.
[ . . . ]
15 декабря, 20хх
11:02 А.M.
Я об этом не подумал.
Почему я об этом не подумал?
Поражающее радиоактивное облако, может, адски опасная херня, но подчиняется тем же правилам, что и простые облака. Чтобы отправить его к морю по кратчайшему пути, нам просто нужен ветер. Просто крепкий, свежий, западный ветер. И все. Сколько там километров, двадцать, двадцать пять? Почему я об этом раньше не подумал?
16 декабря, 20хх
06:30 А.M.
Гриватый добыл мне карту. Теперь обсуждаем план с ним, доком, Мэликом и Танкистом. Они такие: а где Лебедь? А Лебедь нигде. Если он узнает, что я задумал, он меня сам пристрелит. А потом будет ебать мой хладный труп. В наказание, значит, чтобы херней не страдал.
19 декабря, 20хх
09:25 Р.M.
План такой.
Сперва Танкист и Гриватый уходят к электростанции, следить, как там поживает реактор. Говорят, рванет со дня на день. Сигнализацию наладили, набрали себе полные карманы прижигателей и колючек, достали столько мертвых клещей, сколько смогли. Мертвый клещ – он такой… Дремлет себе, дремлет, пока не посадишь на загибающуюся от радиации живую тварь. Тут клещ выходит из анабиоза, лапки, значит, распускает, начинает жрать кровь и фильтровать радионуклиды. И сам питается, и жертве помогает. Авось, с клещами парни протянут сколько нужно, чтобы подать мне сигнал.
У самого реактора ебаный ад – говорят, оболочки уже начали испаряться.
Я тем временем иду к Грелке и прошу ее о помощи. Док говорит, что я больной, но я-то знаю, что всё выйдет. Что Грелка меня любит, и что она мне поможет. В нашем распоряжении – самая большая микроволновка из тех, что когда-либо существовали. В нашем распоряжении – микроволновка, которая будет нагревать воздух у побережья денно и нощно, сколько у нее там хватит сил…
А потом я разбужу Ветерок.
Мы с Мэликом разбудим.
Док требует, чтобы Лебедь шел с нами, страховка де и все такое. Вдруг со мной или Мэликом что-то случится? Тогда плану хана.
Я говорю, что да, конечно, сегодня же ему обо всем расскажу. Но я не расскажу. Я уже знаю, что сделаю вместо этого.
… так вот, Ветерок. Ветерок, если долго спал – он вяленький такой, неторопливый. Нам предстоит тащить его за собой километров десять, а там уж либо он нас догонит и заморозит, либо в радиационное облако попадем, всяко – смерть.
Мы все просчитали. Нам нужна сильная разница температур, и тогда будет ветер. Много ветра, свежего западного ветра. Ветер – это жизнь.
Если сдуем облако к морю, то это – лучшее, что может случиться с каждым живым существом по эту сторону гор. Вот если бы Гейгер был живой… Но нет.
Нам просто нужен ветер. Давай, Боженька, поднапрягись. Пусть все пройдет, как я задумал.
[ . . . ]
20 декабря, 20хх
05:38 А.M.
Светает. Лебедь злой как черт. Курю на улице, пока ему накладывают швы.
Орет из палатки, что убьет меня. Неправда, душа моя, раньше тебя это сделают Ветерок и радиация.
20 декабря, 20хх
01:07 Р.M.
Мы с ним…
Я расскажу, что случилось.
[ неразборчиво ]
Доводилось когда-нибудь спать с человеком, который весь – как часть тебя? Расстанешься с ним – и будешь кровоточить, как будто от тебя кусок отрезали.
Лебедь такой.
Я держал его крепко, а он завалил меня в каких-то ебаных кустах, как будто знал, что это – последний раз. И позже, в палатке...
Лебедь сидел, опустившись задом на пятки, и держал меня поперек живота. А я насаживался, Боже, Боже, как я насаживался. Откинулся назад, вцепился пальцами в его патлы – они у Лебедя уже не белые, сплошная пыль и пот. Прижался лопатками к его груди – а он весь твердый, липкий от испарины, с узким розовым швом через левый сосок. Совсем матерый уже, шрамами обзавелся, боевыми ранениями, ишь ты… Не то, что тогда. Когда он к нам пришел – весь такой гладкий, белокожий и беловолосый. Чистый как слеза.
Он и сейчас такой… Сияет весь, аж смотреть больно. Счастливый. А глаза у него – темные.
Утром Лебедь трахал меня снова, уложив спиной на брезент, а я раздирал его плечи ногтями и выл, и стонал, и забыл, кажется, обо всем, начиная с дурацкого самоубийственного плана.
А на рассвете вспомнил.
Вытер пот с лица, нащупал под шмотками обрез, передернул затвор и прострелил Лебедю ногу.
Всего лишь икра. Ходить сможет, перебьется. А бежать не сумеет, для операции не годен. Он так орал, так орал…
Прости. Я слишком сильно тебя люблю, чтобы пустить в это пекло. Я лучше сам. А ты – живи.
[ . . . ]
23 декабря, 20хх
11:02 Р.M.
Гриватый подал сигнал.
Ну все.
Лебедь меня…
Раньше вон злился. Орал. Нос мне разбил. А сегодня держал, обхватив поперек спины. Уткнулся лицом в отворот ветровки и молчал, молчал…
Он-то знает. Все знают.
Пожелал мне «попутного ветра», и улыбнулся еще, криво так, уголком рта.
Не знаю, как с ним прощаться. Не могу. Не могу так больше.
Спаси и сохрани детей своих, Господи. И мертвых, и живых, и тех, что вскоре умертвятся. Слова мои, воля небесная, благословение твое, аминь.
Это в последний раз, Господи.
Больше я тебя не потревожу.
[ . . . ]
[ неразборчиво ]
Его нет.
Он, безбашенный придурок, все-таки сделал что хотел. Теперь у нас тут уровень радиации, как в аду, но мы-то знаем, что могло быть и хуже.
По самым примерным подсчетам Визгарь и его парни спасли семьдесят тысяч жизней. Если не скромничать и захватить горный хребет, то сто – сто пятьдесят. Я охуенно за всех рад, но лучше бы он тогда выстрелил мне в голову, а не в ногу.
Жить без него – это как жить без двух почек, селезенки и еще пары органов навскидку. Очень больно и очень хочется кого-нибудь убить. Возможно, себя, но я же сильный мальчик. Не самоубийца. Боженька не одобрит, ха-ха. В цеху Визгаря все почему-то очень верили в Боженьку.
Я сменил место жительства – подальше от атомных станций и бывших знакомых. Тут хорошо. И выживать несложно – даже одному.
Утром уйду в белые воды. Если меня там не утопят никакие твари, вернусь на берег чистым, свободным и без единого воспоминания о прошлой жизни. У меня нет дневника, который смог бы рассказать, кто я такой и как выживать в этом мире. Зато у меня есть его дневник.
Стану Визгарем и доживу его жизнь.
Будет круто.
Единственное, чему больше нет места в моей голове – это он сам. Я не хочу о нем помнить, я не хочу даже знать о его существовании, я не хочу каждую секунду думать о том, что живу без ноги, без руки, без самого важного человека в моей жизни.
Лучше и правда без руки.
Все страницы с нашей историей... Я их вырву и выброшу. А если вы это читаете, то вы, мсье, тот еще мудак. Это все – только между мной и ним. И нашим загибающимся миром.
14 января, последний год на этой гребаной планете.
Запись последняя.
Боже, храни твоих мертвых детей.
Мне страшно, но так будет проще.