Осенняя рапсодия

Квасневский сидит, нетерпеливо барабаня по рулю, и наблюдает, как он идет. Башка большая, потому что все эти туго заплетенные косички торчат в разные стороны, вахлатые брюки сзади бахромой –  из-за вечного подметания асфальта, нелепая курточка, и рюкзак за плечами шлепает по пояснице, как сдувшийся парашют. 

  Осень славная. На лавочках сквера студенты; опавшие листья, не сметенные в аккуратные кучки, ковром по тротуарам, и воздух еще теплый, пропитанный солнечным светом и запахом прелой листвы, или чем там пахнет этот сегодняшний осенний воздух. «Вот сейчас он отлипнет от ларька, где стоит, сосредоточенно глядя в окошко, и надо посигналить», -  думает Квасневский. И тогда, за те секунды, пока будет оборачиваться - раз, два, три, - все и решится само собой. 

 Квасневский был  красивый и наглый. Он жил в ритме мегаполиса, вечно в бегах, совещаниях до полуночи, звонках на два мобильника, деловых обедах и колебаниях валютных курсов. И любить ему было некогда,  у него едва ли хватало времени просто потрахаться.  Трахался он так же, как и жил: быстро, напористо, жестоко и без сантиментов, и терпеть не мог долгие прелюдии, затянувшееся кокетство и ломания после. 

  С ним он познакомился как-то в Интернете. Ники на сайтах знакомств его раздражали. Он никогда не писал и не отвечал на письма, подписанные Аполлонами, мачо или, чего хуже, всякими уменьшительно-ласкательными или с претензией на юмор. Что можно ожидать от парня, называющего себя «butibrod1985»? Наверняка, что у него к 24 годам с высшим образованием так и не сложилось. 

  Этого звали „Волчонок”. На русском - и без всяких модных штучек, вроде четверки вместо „ч”.  Тоже не ахти, как оригинально. Но  Квасневский почему-то зацепился взглядом. За светлую улыбку на весь рот от уха до уха и смешные синие глаза. Многие демонстрировали на промо-фотках свои мускулы и выражения лиц, которые он называл „колхоз-секси”, а этот улыбался. Весь такой смешной, в какой-то дурацкой вязаной шапке, и со своими тугими тонкими косичками в разные стороны. „Пятнадцать”, – подумал Квасневский, лениво набивая стандартное письмо для подъеба. „Как есть – пятнадцать. А в профайле брешет. Чтоб анкету модеры не потерли”. Но письмо все равно отправил, хотя возрастной ценз ниже восемнадцати как-то всегда проходил мимо него. 

  Волчонок ответил. Уже к вечеру. Написал, что встретиться сейчас не может, потому что не в городе. Но, как приедет, так сразу, конечно.  Недели две перекидывались ничего не значащими письмами. Сейчас уже Квасневский не помнил точно, о чем, а помнил только свое внезапное удивление, когда вдруг осознал, что посередине рабочего дня, между деловым обедом с испанцами и прочтением очередной нужной статистики, пишет ответ, где обсуждает не очередную стрелку, а почему-то творчество Тарантино. Непонятным образом это его обеспокоило, вызвав смутную досадную тревогу, и он стер все написанное, ограничившись коротким:  „Подхвачу тебя сегодня вечером, где скажешь. Пора увидеться”. И, отослав, хмуро зарылся в отчеты аналитиков. 

   На подъебы, а он всегда называл их так, а не свиданьями или прочими сопливыми эвфемизмами, Квасневский ездил не на скучном представительском „Вольво”, а на понтовом   „Феррари”, похожим мордой на хищную рыбу-сома. Порой он ругал себя за эту мальчишескую хвастливость, потому что уже давно стоило остепениться, но потом успокаивал, что, если есть возможность, почему бы  не потешить самолюбие. Ведь все в душе, по сути, дети. Обычно мальчишки, завидев заветный лошадиный лого на капоте, восторженно таращили глаза и полузадушено охали. Тачка была из последних, лаково блестящая выпуклыми черными боками. Конечно, и без минусов не обходилось. Потому что многие считали: если он ездит на Феррари, то за секс должен платить много и часто. «Ты на бензин, блин, больше тратишь для своей тачки», - обиженно как-то сказал ему очередной недовольный подарком, на что Квасневский только пренебрежительно фыркнул:  «Ну, ты и дешевле, чем моя тачка», - и стер его номер из телефона.

   Когда он первый раз забрал его на Золотых воротах, дул пронзительный ветер, неся колкую снежную крошку, а золотящиеся в свете фонарей обледенелые ветви деревьев тревожно звенели над головами. Волчонок приперся в какой-то нелепой курточке с капюшоном с искусственным мехом, в шапке с ершистым помпоном и сумкой через плечо, с пришпиленным к ней плюшевым зверьком из тех, что продают для брелоков. „Даун”, – обреченно подумал Квасневский, но желание сбежать подавил, потому что помнил о письмах, в которых вроде бы придурковатостью не пахло. Мальчишка неловко улыбался, много говорил, и было видно, что ему слегка не по себе. Квасневский в душе тихо матерился, но трахаться все еще хотелось неимоверно, хотя он уже искренне не понимал,  что его может возбудить в ЭТОМ. Когда Волчонок увидел машину, а Квасневский увидел лицо Волчонка, то внезапно  понял, что и правда попал на придурка. Потому что вместо знакомого «Ого!», Волчонок вдруг переступил ногами и растерянно вопросил, задирая голову и глядя снизу вверх: «Это... твоя?». «Это проблема?» - сухо спросил в ответ Квасневский, проклиная тот час, когда решил встретиться с этим недоумком,  и подумывая, кому бы можно было позвонить. Но следующие слова выдернули его из озабоченно-делового мыслепотока.  

 «Да нет, просто я не думал, что ты такой крутой. Я думал, мы просто погуляем». Звучало некоррелируемо, и это почему-то Квасневского заинтересовало. Он нарвался на порядочного? Из тех, которых, как баб, сначала надо месяц водить по кафе, прежде чем  они соизволят подставить зад? «На улице минус тринадцать. Какие могут быть прогулки? Садись, поехали», - беспрекословно заявил он, и Волчонок  сел. И поехал.

Он, наконец, отрывается от ларька, прячет что-то в карман. Сигареты? Но он же вроде не курит. Квасневский все еще смотрит, не торопясь нажимать клаксон. Ему страшно. И смешно признаться себе, что ему страшно. Страшно не посигналить, страшно, что, обернувшись, он просто равнодушно скользнет взглядом по машине и пойдет дальше. Квасневскому страшно оказаться в дураках.  

   Тогда он дал сразу. После двух бокалов вина, позволил стянуть с себя худи с белыми черепками по черном фону, трогать неожиданно ладное мальчишеское тело с подкожным пирсингом на ключицах и продырявленным пупком, а потом и задрать жилистые тонкие ноги. Квасневский больше любил трахать кого-то раком, любил оттягивать голову за волосы, будто за узду, хлестко шлепать по краснеющему от ударов заду, кончать на поясницу, где часто ложбинка и такой бархатистый невидимый пушок.  Волчонок узнал об этом спустя время, а тогда, в их первую встречу, он уложил его на спину и брал, зачем-то целуя сухие дрожащие губы, выпуклые веки, чувствуя, как сильные шершавые пальцы скребут спину. Потом допивал вино, прямо из бутылки, а Волчонок грел его бок собой, забравшись подмышку, и что-то счастливо, взахлеб, рассказывал. Странно, а Квасневскому всегда казалось, что после бухла и ебли скорее хочется спать, чем трепаться.

    Они встречались не часто. Но встречались. С ним было просто. Он не клянчил денег, не просил подарки, и не заводил разговоры «об отношениях». Только одевался черт знает как. Даже трусы у него были черт знает какие. Квасневский как-то привез ему из Италии набор «Армани», а он все равно в следующий раз приперся в дурацких  шортиках  с какими-то мультяшными американскими героями. Квасневский  выбросил  шортики с балкона, и они повисли на дереве, как смешной разноцветный флажок. «Ну чего ты? Это же всего лишь трусы! Или ты уже и с трусами воюешь?», - смеялся Волчонок, Квасневский тоже смеялся и грозил ему кулаком, а трусы мокли до весны, когда их и сдуло сильным ветром в первый день еврейских кучек.

   Еще Волчонок любил хуй Квасневского. Наблюдать за проявлениями этой любви было как-то даже завораживающе. Добравшись до него, прежде чем взять в рот, он тыкался  улыбчиво сморщенным носом, тепло дышал и, что-то нашептывая, баюкал в ладонях. Будто хуй был не чем-то, что сейчас засадят ему в задницу по самое не хочу, а доверчивым замерзшим зверьком, требующим заботы и ласки.  

   Короче, Волчонок был неправильный. И несерьезный. Но с ним было хорошо.

   Пока как-то, подбросив его до метро и вернувшись в офис, Квасневский не обнаружил у себя пропажу портмоне. Он долго и неверяще хлопал себя по карманам, перевернул все вверх дном в своей солидной сумке, потом и в машине, но кошелька так и не нашел. Он четко помнил, что вот, они допивают чай, сидя на кухне, и он подхватывает портмоне с микроволновки и сует в карман пиджака. Там всего пара тысяч гривен, какая-то долларовая наличка, какие-то дисконтные карты, банковская, - не солидная, не валютная, - обычная, для оплаты по ресторанам и магазинам. А Волчонок, перед тем, как  выбраться из машины, привычно потянулся, прижимаясь, облапливая руками в смешных и, как всегда, дурацких обрезанных рукавицах, тычась холодным носом в щеку, губами в губы, и ускакал, закидывая на плечо рюкзак, сливаясь уже через минуту с толпой, стремящейся к метро. Наверное, тогда и вытянул, когда обхватывал, маскируясь под нежность.

   Квасневский, от злости и неожиданности, даже позвонил  Гарику. Гарик был его давний приятель, еще со времен универа.

- Помнишь, я тебе про пацана рассказывал? Ну, что я потрахиваю время от времени? 

   Гарик молчал. Поэтому он попытался объяснить, от досады даже сломав карандаш, который вертел между пальцев. 

- Смешной такой, типа этих эмо. В сети подцепил.

- Ну?  - Сказал Гарик. Иногда Квасневский искренне не понимал, как можно оставаться спокойным, как удав, и быть при этом владельцем  рекламного агентства.

- Баранки гну. Обокрал меня, сука малолетняя. Прикинь?  – И в тоне Квасневского скользнула так ему несвойственная неловкая растерянность. – Портмоне спиздил.

- Ты домой его возил?  

- Дурак я, что ли? Конечно, не возил. На Подоле трахал. 

   Он и правда не возил его на Оболонь, где жил один в громадной квартире с видом на набережную. Он никого туда не возил. Для этих целей имелась студия недалеко от Контрактовой площади.

- И то хорошо, – одобрил Гарик и, судя по звуку, закурил. – Говорил я тебе, заканчивай ты этот сетевой промысел. Нарвешься когда-нибудь со своей тачкой и хатой. Радуйся, что кошелек просто сперли, а не по башке треснули, чтоб ограбить.

- Умеешь посочувствовать. Ценю. – Квасневский шикнул на сунувшуюся было секретаршу, взял второй хрупкий карандаш. 

- Нет, ну а что? Вон слышал про…

- Заткнись, а? И так противно.  – Гарик всегда знал сотни поучительных историй и всегда охотно ими делился. Но Квасневскому не хотелось слушать истории, ему хотелось крови и мести. И дружеской поддержки, разумеется.

- Хоть где он живет, знаешь? – Видимо, почувствовав его настроение, примиряюще спросил Гарик и запоздало добавил. – Что в кошельке-то было? Хоть не документы?

- Да нет. Так, говно всякое по мелочи. Но ты же понимаешь, зло просто разбирает. Как я так лоханулся-то? Он даже бабки на такси не брал.

-  В доверие втирался. Нашел бы ты себе, Дима, постоянного лавера. Вон того же Яна. Он на тебя уже год дрочит. Нашел бы, да и угомонился. Не мальчик уже по сети секс искать. 

  Квасневский вспомнил Яна, которого на самом деле звали Марьян, и который был высокий, светловолосый, с красивым породистым лицом и умными  глазами. Ян спал с иностранцами, которым их фирмы оплачивали большие пафосные квартиры в центре, умел поддержать беседу и, по слухам, хорошо давал, но Квасневскому всегда казалось, что при виде бабла или его перспективы, у Яна даже хищно подрагивает кончик носа. Поэтому на слова Гарика только поморщился и сломал второй карандаш. 

- Ладно, разберусь как-нибудь.

- Давай. Звони, если что, – сочувствующе вздохнул Гарик и отключился.

     Он идет, пиная опавшие листья и разглядывая что-то наверху. Крыши? Небо? А потом лезет в карман, и тем, что он туда положил, оказывается какой-то батончик. Квасневский на второй скорости тихо едет вдоль кромки тротуара, глядя, как он шагает по противоположной стороне, жуя эту свою конфету, и думает черт знает о чем. О том, что тонкие косички отросли, потому что,  хоть и вздыбленные на макушке, кончиками  мотыляются туда-сюда уже по лопаткам. И, наверное, они бы забавно рассыпались по подушке, таким ореолом, как у маленькой медузы Горгоны. И не забавно, а ужасно эротично елозили бы по голой спине, если… Квасневский моргает, отвлекаясь от своих неуместных мыслей,  и даже коротко смеется, потому что кому только расскажи, как он, бизнесмен, деловой человек, у которого дел невпроворот, каждая минута расписана, крадется по городу на личной машине за пацаном, одетым с рынка «Троещина» и жрущим пятигривенный батончик.  И главное, ради чего.

    Оказалось, что он ничего-то, в сущности, о нем и не знал. Ни настоящего имени, потому что он называл его «мелочь» в обычное время, «поросенок», когда ругался, и стандартно «солнышко» или «детка», когда они трахались, ни места, где он жил. Знал только, что Волчонок учится в экономическом имени Гетьмана на кого-то, связанного с компьютерами. Но от этого знания особо ничего не менялось. Умом Квасневский понимал, что ну бы его к черту. Сам виноват, не рассмотрел в мальчишке подонка, ну и ладно. Содержимого портмоне  было-то, по сути, и не жалко. Деньги – мелочь, а карточки восстанавливаются за неделю. Но что-то мешало ему спустить это так с рук. Принципы. И главный из них - что бы ни было сделано, оно должно или поощряться или наказываться. Тогда будет в жизни толк. Его так воспитывали, он так руководил. И не без основания считал, что идет по правильному пути. 

   Поэтому вечером, вернувшись домой, он первым делом полез в сеть и наткнулся на «аккаунт удален пользователем». Просмотрел свежие профайлы, но там Волчонка не оказалось. Квасневский пробормотал себе под нос: «Сучонок», и потянулся за телефоном. Понятно, что симка уже давным-давно валяется  где-то в урне, но попробовать стоило. Взамен ожидаемого «Абонент по за зоною досяжності», в ухо ударили гудки. А потом  невнятный мальчишеский голос невнятно протянул, глотая окончания: «А я уже сплю. Приве-ет». Квасневский так обалдел, что какое-то время просто молчал. Только покосился на часы над камином, на которых было полпервого ночи.  «Алло?», - встревоженно позвали  его. «Алло! Дэн, ты там? Я тебя не слышу. Алло!», - и в трубку даже дунули, будто это был старый совковский телефон, а не мобильная Нокиа. „Привет”, - наконец сказал он, дивясь этой нынешней подростковой наглости. Надо же! Спер бабки и даже не парится. „Привет”, - уже нормальным, даже довольным голосом ответили ему, и он понял, что Волчонок улыбается. „А я прям перепугался. Ты молчишь. А у меня завтра зачет, так я и лег пораньше. А тут ты. Что-то случилось?”. 

  У Квасневского еще не было плана. Он не думал, что все окажется так просто, и до Волчонка можно будет дотянуться вот так, за раз плюнуть. Но ему почему-то вдруг и не захотелось действовать по плану, даже если бы он был. Не захотелось выдергивать его и, глядя в глаза, бить морду. За воровство и наглость. Уж как-то все это было противно и унизительно, особенно, если учитывать их разницу в возрасте, росте и весе.  Поэтому он просто ласково сказал этому сонному голосу в трубке „Что ж, ты, паскудник, портмоне-то у меня свистнул? Думал, я не замечу? Или бабок не хватало? Так попросил бы. Я б и так дал, блядь ты неблагодарная”, - и, поневоле заводясь, зло оскалился. „Я не...”  „Ну да, конечно, не брал! Он сам улетел. В теплые края. Яйца отложить”. -  не дал Квасневский проблеять бессмысленные оправдания, перебивая. „Твое счастье, что я порядочный мужик, а не конченый отморозок, а то нашел бы и руки переломал тебе к чертовой матери, чтоб в следующий раз неповадно было. И, гляди, замел следы! Даже с сайта смылся. А номер поменять ума не хватило? ” Каким-то краем сознания Квасневский понимал, что ведет себя, как торговка на базаре и одновременно удивлялся себе и оправдывал, злясь уже с удовольствием, азартом и вкусом, злясь за всех обманутых мужиков, которых, взамен на честное отношение, надули и предали. А предательство в отношениях - это же еще хуже, чем в бизнесе. Там хоть понятно, что замешаны бабки и власть, и каждый стремиться урвать побольше. А тут, когда ты перед лицом природы, голый и босый, с торчащим хуем, готовый любить, лелеять и хорошо относиться, а к тебе как к шелудивому псу, нет уж! Такое простить нельзя. Он нес еще что-то, не менее злое и оскорбительное, выливая в трубку уже не только горечь от осознания, что обкраден, как последний дурак, но и холодную ярость на придурков-партнеров, из-за которых сорвалась сделка, на сучку - главного экономиста, которая так некстати собралась в декрет, и даже не задумывался, что, какие, к черту, отношения? Какие к черту „любить и лелеять”, если он сам первый выступал за свободу до конца и “ты-мне, я-тебе”? Он не задумывался, несясь на волне своей праведной злости, и даже не сразу понял, что ему что-то говорят. 

- Ну, что еще? – спросил грубо и перевел, наконец, сбившееся дыхание. – Скажи еще, что вернешь и отработаешь. На что ты их хоть просрать собрался? На очередные футболки с зайчиками?

- Я удалил аккаунт сразу после того, как мы стали встречаться, – глухо ответили ему, как всегда некоррелируемо с вопросом. – Думай про меня, что хочешь. И вообще, пошел ты на хуй! Урод. 

   Трубка запищала. Квасневский сидел в пустой квартире с зажатым в кулаке мобильным, с  каким-то очень четким ощущением,  что обосрался. Причем вдвойне противным потому, что он не понимал, в чем именно. Ему захотелось швырнуть мобильный  в стену, но, подумав, он решил, что это будет слишком мелодраматично. Поэтому  встал и, сплюнув прямо на дорогие утепленные полы, пошел пить кофе с виски и успокаиваться. 

   Через полторы недели домработница  Света нашла портмоне на кухне во время уборки. Оно завалилось за микроволновку, где и пролежало в щели между стеной и столом, успев покрыться пылью. Квасневский портмоне забрал, чувствуя, как неприятно екает внутри, а домработнице объявил выговор, потому как, ну что это за херня, в самом деле, если на кухне по полторы недели ни у кого не доходят руки прибраться. Тем более за такие деньги, что он ей платит.

Накрыло Квасневского аккурат через  пару недель. Дурацкая, конечно, получилась ситуация с этим проклятым кошельком. „Ну да, ладно”, - думал он. – „С кем ни бывает. Ну... ошибся. Ну, наговорил лишнего. Ничего, позабудется. Подумаешь. А таких  волчат за пучок пятачок на любом углу”. Но забываться не хотелось. Вспоминалось черт знает когда, и не в тему. То, как Волчонок краснел и отбрыкивался  от тех злополучных итальянских трусов, как тянулся, привставая на цыпочки, и ласково тыкался губами в губы, как стонал на выдохах, совсем не смешно, и не по-детски, а так, что у Квасневского реально поджимались яйца. А как-то и зачем-то даже вспомнилось, как в детстве мама обвинила тогда еще маленького Квасневского, что он сожрал банку дефицитной сгущенки, купленной для торта на первое мая, и наказала, лишив похода на парад. Квасневский сгущенку не жрал, поэтому страшно обиделся и даже какой-то час всерьез думал повеситься, чтобы маме было стыдно, и она потом долго плакала, вспоминая, какого хорошего сына не ценила. Слава Богу, передумал. Всякие эти глупости всплывали у него в голове в самый неподходящий момент. Коварное „Я удалил аккаунт сразу после того, как мы стали встречаться”  вертелось в голове репитом, и, наконец, после того как один из приехавших партнеров во время делового обеда осторожно поинтересовался: „Are you okаy?”,  Квасневский решил – хватит. Так недолго и до комплексов докатиться. Или в бизнесе что-нибудь начудить. А в условиях всемирного экономического кризиса это было, определенно, лишнее. 

  Бабушка Квасневского –  женщина, хоть и практичная, но при этом склонная к драматизации и излишнему романтизму – непременно сказала бы, что на самом деле он тоскует по «теплоте и душевной близости». Не оперирующий такими мудреными  понятиями Квасневский просто считал, что покоя ему не дает проснувшаяся совесть. От этого ему было как-то забавно, слегка неловко, но, в какой-то мере, даже тщеславно. Оказывается, она у него есть. Совесть. «В политики, что ли, податься?» - даже, ради шутки, подумал Квасневский, но тут же сам себе и ответил, что не стоит. Вот когда будет готов, несмотря на найденное портмоне, доказать народу, что его таки украли, и посадить Волчонка за хищение в особо крупных размерах, тогда и можно. Поэтому он отбросил мысли о политике и занялся продумыванием плана.

   От резкого сигнала оборачивается не только он. Оборачиваются девушки, весело болтавшие у скамьи с сигаретами в пальцах, оборачивается, даже подскакивая на месте, прошедшая мимо пожилая дама, и что-то кричит, угрожающе взмахнув сумкой. Квасневский убирает руку с руля и, выглянув в окно, манит его ладонью. Какие-то секунды ему кажется, что пацан с рюкзачком отвернется, но он просто медлит, а потом, переждав проезжающие машины, перебегает дорогу. Смешно мотыляются из стороны в сторону рюкзачок и косички, и Квасневский, по щемящему теплу, заливающему нутро, понимает, что все делает правильно, все как надо.

- Привет.

- Привет. – Волчонок коротко вежливо улыбается, опираясь о крышу машины. – А ты тут чего?

- Садись, – кивает вместо ответа он, видит, как гаснет свет на его лице, уступая место настороженной неприязни.

- Зачем это? – он выпрямляется, и голос у него делается высокий и звонкий. – Руки ломать будешь?

- Садись, говорю. Не ори на всю округу, – Квасневский смотрит прямо в его синие глаза, терпеливо и настойчиво. – Разговор есть.

  Он даже чувствует, как борются в стоящем у машины пацане „свалить” и „остаться”.  Осторожность и любопытство. И добавляет уже мягче, не таким приказным тоном.

- Ну, правда, мелочь, давай забирайся. Не обижу.

    Наверное, его слова действуют убеждающе не только на конкурентов. Потому что Волчонок все-таки огибает капот и забирается на соседнее сидение, скрещивает руки на груди и хохлится, как замерзший воробей.

- Голодный?- зачем-то привычно спрашивает Квасневский, испытывая острое дежа-вю.

- Нет, – привычно отвечает он. - Я вот тут...перекусил, – и шуршит все еще зажатой желтой оберткой от батончика, поддерживая это дежа-вю, будто и не осень за окнами „Вольво”, а, допустим, ранняя весна, и они собираются на Подол пить текилу, смотреть кино  и трахаться. 

 И Квасневский говорит то, что собственно, и собирался сказать: 

- Простишь меня?