Новая вечность

       
Слишком громко лязгали колеса, слишком нервно дергался под ногами пол, слишком мало было воздуха, пропахшего мазутом и пылью... Сероватые занавески на окнах, потёртые ковровые дорожки, мелькающие за окном кадры чужой кинохроники, все казалось мне расплывчатым и немного искусственным, всё напоминало декорации любительского спектакля с сюжетом непонятным и скучным. 
А хуже всего было сознание собственной глупости, досада на самого себя, идиота, пропившего последние мозги, посеявшего все, деньги, паспорт, билет на самолет, как клуша на вокзале. 
И стоило оно того?.. 
Даже не вспомнить теперь, с кем пил, что курил. Видимо, то, что курили в блаженном Краснодарском крае, сильно отличалось от простенькой ганджи, опробованной дома, и вставляло оно конкретно. 
Да это еще не считая трех недель беспрерывного отдыха. Тут не каждый организм выдержит. 
Мой сдался где-то между Сочи и Дагомысом, перешел в режим автопилота, катапультировался в другую реальность, с унизительными звонками родителям, скромным телеграфным переводом, с незнакомой вороватого вида теткой, сунувшей мне в ладонь влажную картонку - билет на фирменный поезд Сочи - Минск. 
Я морально подготовился к подставе, к тому, что билет липовый и в поезд меня не пустят, а если и пустят, то на моей нижней полке будут сидеть шестеро со следами солнечных ожогов и с баулами винограда... Обошлось, впустили, даже дали матрас и комплект влажного белья. Нижнюю полку пришлось, впрочем, уступить молодящейся мамаше или одной из ее дочек с одинаковым заторможенным выражением лица врожденных отличниц. Но это предсказуемо, занимать нижнюю полку так же смешно, как садиться в метро. Смешнее этого было лишь кокетство трех дам, трогательное в своей бесперспективности. Устав от потоков благодарности и предложений застелить мне постель, я схватил пачку сигарет и удрал в тамбур. Стук колес отзывался в мозгу нездоровой дрожью, от подвижного пола мутило.
В тамбуре стало легче, хоть и штормило там покрепче. Я перевел дыхание, вежливо кивнул светловолосому парню у окна, достал из пачки сигарету, захлопал по карманам в поисках зажигалки. Желтый огонек спички вспыхнул между нами, замигал приветливо. Я склонился к прозрачным ладоням. 
- Спасибо, - дым поднимался к потолку затейливыми завитками. - День такой сегодня, голову потерял, не то, что зажигалку.
- Да вроде на месте голова, курит вот, говорит...
 Мы посмеялись. За окном колыхалась под низким солнцем бесконечная равнина. Смотреть было не на что.
- Из отпуска едешь?
Это он спросил. Хорошо спросил, на ты, мне понравилось. 
- Да, так наотдыхался, что чуть жив. 
- Что так?
Тут я, наконец, взглянул на него. Среднего роста, карие теплые глаза, кожа странно бледная, будто прозрачная, а улыбка хорошая, и сдержанная и живая, будто огонек в ладони. Ямочка над верхней губой, очень мило. Блин, вечно я... Даже утомительно иметь такую бурную фантазию.
Почему-то захотелось рассказать ему.
- Влип в историю, совершенно непонятную. Впрочем нет, скорее банальную. Вкинул как надо с какими-то типами, вроде поехал куда-то. Проснулся в каком-то частном секторе. Короче. Очнулся - гипс. Ну да, вроде того. Гипса нет, но и денег нет, паспорт пропал. Знаешь, у меня такая сумка была, типа несессер, на запястье носить. Вот там все было, деньги,  паспорт, билет на самолет. Блин. Уже бы дома был. Пришлось родителям звонить, объяснить все. 
- Слушай, хорошо хоть на поезд билет достал! Знаешь как с этим тяжело в сезон! 
Странно, он смотрел на меня так, как будто ему было не пофиг. Как будто ему не все равно, еду я или лечу, есть я или нет.
- Да, родители за этот билет еще потребуют с меня массу мелких услуг.
Мы снова посмеялись, хорошо, негромко.
- Меня Андрей зовут, - я протянул ему руку и он пожал ее крепко, тепло.
- Саша. Очень приятно. 
- А ты тоже из отпуска едешь? - спросил я, а сам подумал - не похоже.
- Да нет, не совсем, - ответил собеседник нехотя и отвернулся к окну, всмотрелся в проплывающую мимо скуку.
Разговор прервался. Я сунул бычок в пепельницу, повернулся к новому знакомому:
- Ладно, Саша... 
А он вдруг ответил мне: 
- Я в госпитале лежал, почти четыре месяца. Вот...
Как странно, я подумал, смотрит мне прямо в глаза, серьезно, смело. Так теперь не умеют, да и не хотят. 
- Ох... - вдруг догадался я, проявляя непроходимую тупость. - Так ты оттуда?..
- Да, - ответил он очень просто. - А теперь вот домой. Не верится даже.
Уходить расхотелось. Я протянул ему пачку, он вытянул длинную данхиллину, покрутил в пальцах, поудивлялся: надо же, тонкая какая, коричневая... Я подумал, что не встречал еще таких непосредственных людей, вот он удивлен и не скрывает, сказал мне очень личную, трудную вещь, и не ломается при этом, не строит из себя ничего...
- А где дом? - спросил я.
- В Минске.
- Земляки значит! Надо же как совпало...
Говорить с ним было легко, про общих знакомых, которых у нас не оказалось, про любимые точки, между собой не совпадающие, про хобби, тоже совершено разные.  День за окном угасал, наливаясь сиреневым, края плоской равнины сливались с темнеющим небом.
- Слушай, - пришел я вдруг к отличной идее, - а пошли в вагон-ресторан? А то я как-то курей в дорогу не наварил, вообще забыл, когда ел в последний раз. Пойдем, может хлопнем по сто за знакомство?
- Ну ты даешь, - он засмеялся, - прямо Рокфеллер. То его ограбили, то в ресторан. 
- Да ладно, пойдем. На три корочки хлеба хватит. 
- Ну, пойдем. Я тоже не при курях сегодня.
Я шел за ним по узким и шатким коридорам, разглядывая его с удовольствием, для чего-то замечая смешной и милых вихор на макушке, красиво развернутые плечи, узкие бедра... Пришлось отчитать себя, вспомнить чрезмерно активный отдых, опасный летний пофигизм... Нет причины бросаться на случайных попутчиков, зато в самый раз по приезду домой к врачу сходить.
В ресторане было людно, шумно, жарко, зато пахло едой, хорошей едой, а может и не очень, значения уже не имело. Пришлось незаметно сунуть чирик замотанной официантке, чтобы она позволила нам примоститься за откидным столиком у самого выхода в тамбур. Мы касались друг друга коленями. Я это чувствовал с абсурдной ясностью.
После стопки коньяка разговор возобновился. Саша снова поразил меня откровенностью:
- А я в августе в политех пойду поступать, на робототехнику. После школы поступал, не прошел по конкурсу. Сейчас снова пойду. Нам вроде какие-то льготы положены. Обломно, конечно, пользоваться, но если придется, то да, воспользуюсь. Я забыл уже все, как мне со школьниками соревноваться...
- А почему на роботов? Я тоже в политехе учусь, но на автотракторном. Давай к нам, и поступить легче. 
- Не знаю, - тут он вроде застеснялся, - нравится мне сама идея роботов. Знаешь, это такой сплав чистой механики и электроники, два мира...
- Ты даешь! - заспорил я, чуть охмелев. - Каждый современный автомобиль - такой же сложности система. И механика, и электроника, и аэродинамика, и оптика... А материалы, а топливо, экология, эстетика, да все, что хочешь!..
Мы заказали по шницелю и салату, еще коньяка, боржоми. Вкуснее всего был хлеб, темный, ржаной, с тмином. Боржоми тоже был ничего. А лучше всего было смотреть в его глаза, скорее зеленые, чем карие, и видеть, как появляется на скулах румянец, алый под тонкой кожей, и чуть вздрагивают крылья тонкого носа. Красивый? Нет. Милый. Странный, как будто с другой планеты. Чистый какой-то, как ребенок. Ребенок, который воевал, и видел смерть, и сам, быть может, убивал. 
За окном стемнело, вагон опустел и официантка стала глядеть на нас выжидательно. Пришлось заказать еще конька и чаю, с пирожными. Вместо пирожных появились коржики. Саша съел оба, и свой и мой, а потом нас все-таки выгнали. Мы еще покурили в тамбуре, и я все старался придумать, как бы нам продолжить наше знакомство, но вечер уже закончился. Ночь грохотала за окном и бросала в стекло горсти битого света. 
- Ну, спокойной ночи, Саша, - мы пожали руки. - Удачи в поступлении. Может еще увидимся, если в одном институте будем учиться. Да и вообще Минск - большая деревня. 
 - Конечно! - какая же у него обалденная улыбка. - Спасибо за угощение, и вообще. 
 Постель мне все же постелили. Я задремал ненадолго, проснулся. Снова разболелась голова. Снова вспомнилась тонкая белая кожа за воротом простой темной рубашки. Все, прокатили, уже не найдешь. Можно утром на перроне подкараулить. И что?.. Ты пойми, дурила ты. Он - афганец, десант или морская пехота, спецназ может. Они таким, как ты, даже руки не подадут. Это антипод, другая грань спектра. Только откройся ему, только намекни, сразу по морде получишь. Как минимум.
 Захотелось отлить, или покурить, или просто выйти прочь из темной и душной коробки. Я скользнул на пол, наощупь натянул джинсы, стараясь не греметь дверью вышел в коридор. И сразу увидел его. Он стоял у окна, и в полутьме его лицо с провалившимися глазницами и приоткрытым ртом показалось мне очень мертвым.
Я подошел почти со страхом, осторожно коснулся его плеча:
- Саш... Ты в порядке?
Он вздохнул, покачнулся, открыл глаза.
- Ааа, Андрей... Чего не спишь?
- Да я-то ладно. Ты чего не ложишься? 
Он помолчал немного и ответил: 
- Негде мне. Я заяц, знаешь. Билета нет у меня, так пустили.
- Бляяяяттть... - пошипел я, сатанея, - раненому билета не могли найти, сссуки...
- Нашли-нашли... Но только через три недели. А я домой хочу, не могу просто. 
- Пойдем! - я осторожно взял его под локоть. - Ляжешь на моей полке. 
- Да ладно, не надо. Сколько там уже осталось...
- И не говори ничего. Силой утащу. Скандал сейчас устрою. Не веришь?
Я бы устроил. Я бы точно устроил, но он все же сдался, пошел со мной, неверным шагом смертельно усталого человека. Мне даже пришлось приладить для него лесенку, да поддержать под локоть, пока он взбирался на верхнюю полку. 
И душная темнота стала вдруг уютной и теплой, с его близостью, совсем рядом, на одной полке. С тихим шепотом:
- Андрюш, я не знаю...
- Ложись, устраивайся как тебе удобно...
 - А ты как же?..
- Я здесь посижу, мне нормально. Я поспал уже. 
- Ну ладно... Подушка, кайф какой, Андрюш... И кости вытянуть, блиииннн... Как хорошо...
 - Спокойной ночи...
- И тебе. Ты - вообще что-то...
Он затих в одну минуту. Я тоже устроился отлично, скрутившись в комок в углу. Успел еще подумать, что так, вероятно, дремлет сторожевая собака у ног хозяина - с чувством глубокого удовлетворения...
 Проснулся я один, и довольно поздно. Барышни торопливо завтракали, за окнами проплывали пригородные поселки, мелькали за сетью мелкого дождя зеленые дачи. Говорить ни с кем не хотелось, вставать тоже. Решил подождать, пока все выйдут, мне-то спешить некуда, никто меня не ждет. И никаких встреч на перроне, для чего? Чтобы поставить человека в неловкое положение, наполнив о своей ночной благотворительности? Нахер. Все, проехали. Каждый пошел своею дорогой, а поезд пошел своей, как сказал наш живой классик. 
А в городе шел дождь, и как будто не было трех недель моря и солнца и бесшабашной, безбашенной тусовки. Как будто не было поезда, с раненым афганцем, с его манерой говорить правду и без рисовки смотреть прямо в глаза.

Глава 2

А город жил прежней жизнью, суетясь, спеша и распуская слухи. Я ни с кем не связывался, но слухи о моем возвращении все равно пошли и мне снова начали звонить, в основном те, кому надо было что-то купить, или продать, или перехватить хотя бы четвертной, а лучше сотню. Позвонил, между прочим, и Лёнчик, которому от меня уж точно ничего не было нужно.
Лёнчика я ценил за безупречное, предельно ухоженное тело и за возможность обращаться с ним без церемоний. Позвонить, позвать к себе, трахнуть без реверансов и, сославшись на срочные дела, отправить домой. 
Он пришел очень быстро, как всегда нарядный и веселый, с порога бросился с поцелуями, как будто и вправду соскучившись. Его энтузиазм оказался заразным и я взял его прямо в передней, нагнув над скамейкой под зеркалом. В зеркало мы оба подглядывали, что придавало всей сцене немного комичный, водевильный характер. В душе, едва отдышавшись, Лёнчик меня все же подколол:
- Ну что, мне одеваться побыстрее? Родители вот-вот вернутся, дом горит, дети плачут?..
- Отец в командировке, мама на даче. Останься. И не вздумай одеваться, ты мне так больше нравишься.
- Слу-у-ушай, - Лёнчик изобразил удивление, - ты как будто не с югов вернулся, а из пионерского лагеря. Неужели сгорела путевка?
Пришлось рассказать ему о горячих кавказских парнях, которым хочется безмолвно отдаваться, о столичных хозяевах жизни, которых так приятно учить скромности в постели, даже о последней неудачной поездке, закончившейся бесславно. Только о поезде не рассказал, о Саше - ни слова. Да и что там рассказывать? Никто не поймет, и вспомнить нечего, и не забыть. Такой взгляд, прямой, серьезный, и ямочку над верхней губой, и вихор на макушке - не забыть. А надо. Надо жить дальше, встречаться с друзьями, вливаться в привычное русло...
Помог все тот же Лёнчик, вытащил назавтра в "Помойку", в компанию, где нас знали как друзей. Там случались люди из моего института, а еще чаще - из Лёниного круга гостиничных администраторов и ресторанных служек. Он даже привел с собой девушку. "Конспирация, конспирация и еще раз конспирация!" - картавил он, заложив пальцы за воображаемый лацкан, и все смеялись, но только мы с ним смеялись о другом, отдельно ото всех. Прошла непонятная горечь, но осталось чувство, похожее на досаду. Как будто ребенку пообещали на день рождения немецкий конструктор с моторчиком, а подарили пижаму в кораблики...
Вернулась с дачи мама, подавила меня надменным взглядом светло-голубых глаз и презрительно сжатыми губами, потом забыла, отвлекалась. У нее никогда не оставалось времени на мое воспитание, и я был этому рад. В 25 она уже преподавала физику в политехе, в 28 - защитила диссертацию, наше с сестрой появление потерялось между этими этапами большого пути. 
Я смотрел на нее с уважением: красивая женщина, профессор, удачное замужество, двое детей... Она никогда не узнает обо мне. Наверное, она даже не знает, что на свете бывают голубые. Ну там, у них, за бугром может и бывают, все подряд наркоманы и сифилитики. Или беспризорники, вынужденные отдаваться за гроши моральным уродам. Помню, как она поразилась, болезненно, до немоты, когда узнала, что ее дочь, красавица и умница, золотая медалистка, курит... Но сестрица пошла характером в родителей и прятаться не стала, блистая в громких кухонных скандалах: "Вы строили карьеру и вам было плевать! А теперь я взрослая и плевать уже мне!.." А потом и в самом деле плюнула на всех, бросила юрфак универа и укатила в Ленинград вслед за звездой русского рока... Я так не смог бы. Я не хочу бить наотмашь. Я хочу хранить, и жалеть. Щадить, быть может.
Подошел к маме первым, ткнулся носом в волосы. Прошептал: 
- Прости, мам. Сам не знаю, как случилось.
Она оторвалась от книг, свела брови сурово: 
- Ты играешь с огнем, Дрей. Ты еще дешево отделался. Тебя могли просто убить, сбросить с обрыва в море и поминай, как звали...
Я схитрил, кивнул на ее бумаги:
- А что это у тебя?
- Как что? - удивилась мам. - Вступительные же скоро. Я в приемной комиссии. Ты не поверишь, каждый год программа все тупее, скоро с четырьмя классами ЦПШ начнем принимать. В этом году, например, убрали сферические зеркала. Представляешь? Хорошо хоть закон Ома оставили, для будущих электриков. А оптики скоро вообще не будет, вот увидишь.
Вот уж что мне было фиолетово, так это сферические... Вступительные, конечно. Он будет поступать, на роботов. Узнать, где и когда экзамены, что может быть проще. Я увижу его. Просто посмотрю со стороны, даже не буду подходить. Может быть увижу перед собой обыкновенного парня, не слишком высокого, не очень заметного, с каким-нибудь прыщом на лбу или с лихорадкой на губе, в мятых брюках, с темными от пота подмышками, да и упокоюсь, наконец.
- Мама, - выдохнул я, - ты же принимаешь на энергофаке, да? На робототехнике? 
Зная ответ заранее я подсел рядом, взял в ладони ее руку. От такой несвойственной нам интимности она растерялась, я увидел, как заметались огоньки ее голубых глаз. Но мне уже было все равно. Один раз, я ее все же попрошу...
- Я тебя никогда не просил, ни за кого. Но тут такой случай. Друг мой один, Саша его зовут, не знаю фамилии, беленький такой, такой..  Такой. Он в афгане воевал, ранен был, четыре месяца в госпитале, чудом выжил. Я ничего не говорю, но если при прочих равных, если ты будешь сомневаться, если хоть какая-то будет возможность, мам? Ты просто подумай, хорошо? Больше ни о чём не прошу, просто подумай...
В назначенный день я волновался не меньше абитуриентов. Экзамен начался в восемь, я пришел в полдевятого, занял хорошую позицию на скамейке за кустами сирени, откуда хорошо просматривался запасной выход главного корпуса. К выходу подтягивалась молчаливая, ну, допустим, не толпа, а толпёнка, взволнованные мамаши, завтрашняя абитура, группа поддержки. Время шло, опустела пачка сигарет, поселилась горечь где-то под ложечкой, привкус медного пятака и пустой, деструктивной досады на себя, дурня безмозглого. Тусовка у зеленой двери с мутными стеклами-глазницами рассыпалась на группы, зашевелилась, как рой, зажужжала отдельными фразами: "репетитор по пятерке в час...", "закон сохранения импульса...", "все с подготовительного...". Встать и уйти, я подумал. Какого хрена. Его там может и не быть, откуда мне знать. Может он передумал сто раз. Наконец, вышел первый сдавшийся, вернее первая, грузная девица вида сонного и растерянного. Толпа немедленно взяла ее в кольцо. Она заморгала, похожая на сову, разбуженную днем. Ну, у этой пятерка, без сомнений. 
Следом появился уверенный в себе пацан, отстранил любопытных жестом немного театральным, зашагал прочь. Этому придется еще повоевать. Процесс пошел, абитуриенты стали появляться на крыльце, злые, довольные, растерянные. Я даже прикололся немного - вот она, школа жизни. Влияние стресса на хрупкую подростковую психику, работа профессора Левданского. Тех, кто быстро взял себя в руки, можно сразу на курсы руководства. Остальных - в поле. 
Он не придет, его там просто нет, понял я с предельной ясность, поднимаясь со скамейки, выгибая уставшую поясницу. 
И он появился в дверях.
Бойкая девица, стриженная под мальчика, подлетела к нему и он обернулся к ней с улыбкой. С той самой улыбкой, светлой. 
Я бросился к выходу, зашагал по асфальтовой дорожке в паутине тени и света. Дорожка плясала под ногами. Скорее прочь, пока он не увидел тебя. Девушка, конечно, а ты что думал? Боже, таких идиотов на свете больше...
- Андрей! Подожди! Постой, Андрей!
Я обернулся, не веря себе, не веря ему. Он шел ко мне очень быстро, почти бежал. В белой рубашке, заправленной в простые черные брюки, он казался сказочным принцем, случайно попавшим в чужое время. Все мысли куда-то подевались, стерлись начисто, и Саша принял мой ступор за удивление. 
- Привет! Узнал? Я - Саша, из поезда! А я тебя сразу узнал.
- Да я тоже, ты что. Привет. Что ты здесь... Стой, ты же поступаешь, да? - мне наконец удалось приобрести осмысленное выражение лица и даже придумать простенькую схему поведения. - Ну и как? Что сдавал? Как прошло?..
- Уххх... - он перевел дыхание, смеясь. - Не верится даже. Физику, и представляешь, на четверку. Просто не верится. 
- Здорово! - я хлопнул его по плечу. - А теперь что. Что следующее?
 - А теперь - все! - вспыхнул он улыбкой. - Поступил. Такие правила для нас, сдать профилирующий предмет, лишь бы не завалить, и ты принят. Ну, льготы, все такое. Так что мне даже тройки хватило бы. А я - четверку, представляешь?
- Обалдеть, какой ты молодец! - мне казалось, что я оторвался от земли и повис воздушных шариком на уровне его глаз. - Значит надо отметить. 
- Надо- отметим! - рассмеялся он снова. - Только дай я маме позвоню, а то она волнуется страшно.
- Конечно! Пойдем, я покажу тебе, где телефоны. А хочешь, покажу тебе институт?
- Еще бы, мне ж теперь здесь учится... Все равно не верю еще, знаешь?..
И что-то случилось со временем. Оно остановилось, застыв мошкой в тягучем янтарном солнце, в пышной зелени каштанов и лип в старых скверах. В теневых пустых коридорах новых корпусов, в уютных двориках, где мы курили уже Сашкины сигареты. А потом в полу-пустой пивной стекляшке между общагами оно вдруг сделало стремительный прыжок и сразу закончилось. 
- Слушай, - сказал Саша, глядя на циферблат простеньких часов, - мне домой надо. Мама там стол накрыла, родню позвола, отмечать вроде...
- Есть что отметить, - отозвался я как можно легче. - Вот запиши мой телефон, будет время - позвони. Отметим тоже.
Он записал мой телефон и продиктовал мне свой. 
Я точно знал, что никогда ему не позвоню. 
Почему? Спросил я той ночью у своего отражения в зеркале. Оттуда смотрела на меня долговязая тень с длинными, почти до плеч темными волосами. Отросли за лето, к военке придется постричь. Потому что. Потому что нам нужно друг от друга не поровну. Ему нужно потрепаться и сходить на пиво. Мне... Мне нужно все. Без остатка. Все его время, все его тепло. Его улыбка и голос, тело и душа. Мечты, страхи, слабости, каждый день его жизни, от рождения и до смерти. Все и навсегда. Ничто другое не устроит меня, я знал это точно. А значит, нечего звонить, зачем снова ложиться под танк, да под такой. Хочешь секса - позвони Лёнчику. Хочешь духовной близости - почитай Пастернака. И вытри сопли, мужик ты или нет.
Он позвонил рано утром, и застал меня в постели. У меня даже голос пропал.
- Андрей? Это ты? Я не слышу тебя, перезвонить?
- Нет, я здесь! Привет! Ну что, отметили?
- Да, слушай, семья у меня небольшая, но жутко доставучая. Прямо все все знают. 
- Да, у меня та же тема. Родители такие умные, так и хочется спросить: как вы такого долбоёба воспитали?
Я впервые ругнулся при нем, а он только рассмеялся. 
- Нифига не согласен. Не долбоёба, а кулёму. Только и делов, что паспорт с деньгами потерял. 
Я тоже посмеялся, а потом просто слету предложил: 
- Слушай, а пойдем в кино сегодня? Зайдем в кабак, пропустим по сто и подем?
- Пойдем, классно, я знаешь сколько в кино не был. И слушай, тут такое дело... Может ты девушек пригласишь? У тебя, наверное, много знакомых. А я как-то за два года всех растерял. 
- Запросто. Тебе какие больше нравятся, блондинки или брюнетки?
Я даже не расстроился. Просто холодно стало где-то в горле, или на сердце, холодно и злорадно. Можно было вытянуть на свет божий вот это мое, мягкое, беззащитное, и пнуть не глядя, куда попадет. Ну что, нравится тебе, сапогом по морде? Нравится. Иначе бы не нарывался, вот так. 
Одна, как минимум, девушка у меня была. Подруга моей сестры, милая домашняя Варенька, пухленькая, с задорным румянцем и ямочками на гладких щеках. Безотказная и щедрая, щедрая на свое время, и талант, а больше не было у нее ничего. Она зарабатывала шитьем и вечно шила наряды для моей сестры, причем я точно знаю, что денег с нее не брала, хотя как раз сестрица и могла бы ей заплатить. За платье с обнаженными плечами со вставками кожи и черно-золотой парчи. За плащ-распашонку перламутрового цвета с огромным в пол-спины капюшоном. За норковый жакет, выстриженный спиралью...
Я постарался подготовить ее со всей ответственностью. Парень-мечта, сказал ей, можешь мне поверить, уж я-то знаю. Соберись, не упусти шанс. Возьми с собой подругу и приходи к восьми к "Планете".
У подруги были наглые зеленые глаза и прямые волосы до пояса, такого рыжего цвета, что хотелось остановиться, как на красный свет. Ее кожаные штаны обтягивали и обещали. Ее темно-зеленая блузка открывала все почти до пояса. Все перекатывалось и упруго подрагивало. Звали ее Региной. Свое имя она произносила как титул. Я молча взял Варю под руку. Наш бой был проигран, еще до первого выстрела. Мы шли за ними следом и молча  глядели, как Регина плела паутину, старую как мир, но оттого не менее действенную. С учетом ее немыслимых каблуков они были одного роста.
В полумраке кинотеатра я не выдержал, склонился к задорному румянцу, прошипел: "Ты нормальная, или как? Я тебе такого парня подогнал, а ты? Других подруг не было у тебя?" Она лишь пожала плечами, жестом трогательным и беззащитным.
После фильма сразу разошлись, Саша со своей рыжей бестией, я - провожать Варю. В такси дулся на нее, говорить не хотелось совершенно, но довел до двери, как положено. 
Прощаясь, все же сказал: 
- Ладно, не расстраивайся, значит не такой уж он и умный, раз выбрал эту стерву твою. 
Она благодарно чмокнула меня и тепло прижалась щекой к шее...
- Варя, - я легонько похлопал ее по мягкой спине, - я, знаешь, не по этой части...
- Знаю, - улыбнулась она хитро. 
- Витка рассказала! - ахнул я. - Вот же сучка!
- Не сердись, Андрюша. Это она ради меня сказала. Чтобы я не строила планов. 
- Можно подумать, ты их строила! - мы вместе рассмеялись и обида прошла.
А дома ждало меня праздничное светопреставление, отец вернулся из командировки. Веселая помолодевшая мама кричала что-то из кухни, отец бросил доставать из чемоданов подарки и схватил меня в охапку, и я тоже вцепился в него и отпускать не хотел.  О моих кавказских набегах все забыли. Я так обрадовался, что охотно подчинился его обычной энергии и поплыл по течению его бойких распоряжений. На дачу, так на дачу. Помидоры, яблоки, август, урожай, как скажешь. Я прижимал к груди страшно мягкий и уютный подарок - шетландский свитер и парный к нему длиннющий шарф, и глядел на отца влюбленно. Интересно, как он догадался выбрать такой цвет, серо-голубой, с фиолетинкой? Неужели он помнил цвет моих глаз?.. 
На даче я даже успокоился немного, увлекся сенокосом, яблоками, купленной в деревне ряженкой, пахучими помидорами. Отец взялся строить веранду, потом за ним приехал похожий на зэка шофер Витя и увез его на объекты более важные, а я остался с бригадой шабашников, сразу в двух ролях - заказчика и разнорабочего. 
По вечерам я пил «Ахтамар» с бригадиром, звал его Геннадием Александровичем, и рассуждал с ним о японской поэзии.
Как в груду накопившегося снега 
Пылающие щеки опустить, - 
Вот так бы полюбить! 
...декламировал я с выражением, а сам думал - не дай бог. Уснуть, не чувствовать...
А потом приехала мама, привезла чистое белье и еду, и сказала между прочим:
- Звонил твой друг, Саша. Несколько раз звонил, вежливый такой, сразу видно - воспитанный мальчик. 
И я помчался в  город. Может быть, тогда я и понял: у меня нет от него защиты. Свистнет - прибегу, ударит - не отвечу.

Глава 3

- Ну ты даешь! - заорал он в трубку в качестве приветствия. Я не мог стереть с лица самую дурацкую из улыбок. - Пропал на две недели почти, даже не сказал куда... Хоть предупредил бы.
- Извини, предки на дачу погнали. Помидоры заколосились, яблоки взошли.
- Слушай, а у меня такое дело. Мне тут путевку дали, в "Юность". На будние дни правда. Среда и четверг. Хочешь, поехали? Если ты не занят, конечно. 
Я прикрыл трубку ладонью, перевел дыхание. Он приглашает меня. Неужели никого больше не нашлось? Время быть мужчиной. Время сказать правду и получить по морде. Потерять и друга, и любимого.
- Слушай, мне с тобой нужно поговорить на одну тему. Долго не займет. Ты занят сейчас?
Ветер шумел в кронах деревьев, ртутью переливалась река. Пахло дождем и сочной травой. Мы сидели на влажной скамейке, и я отчаянно старался на него не смотреть.
- Ладно, допустим... - протянул он задумчиво. - Допустим, тебе нравятся парни. Но не все же подряд?
- Нет, конечно. Вот тебе, например, нравятся девушки. Это же не значит, что каждая девушка тебе нравится. Большинство безразличны, не так ли?
- Ну, да. Я вообще не знаю, какие мне нравятся. Как-то все случайно. Непредсказуемо. 
Я решился, оглянулся на него. Встретил его взгляд, теплый, дружелюбный. Захотелось ответить откровенностью на такой вот взгляд.
- Да, та же фигня. Бывает, молодой парень, красивый, а смотришь на него и не  видишь в нем партнера, пару. А бывает и плешивый, и поношенный, а от него прямо излучение какое-то, флюиды...
- Да, я это понимаю. Мне даже кажется, что симпатия возникает не по какой-то причине, а вопреки, наоборот...
- Саша, ты просто нереальный чувак, - проговорил я, - вот я тебе такую вещь сказал, а ты как будто и не удивился. 
- Еще и как удивился. Я как-то не так представлял... Мне казалось ты - прямо Казанова. Да ладно. В любом случае, на меня ты врядли покусишься. А если и так, то я за свою "дзявочасць" постоять сумею. Так что, поедешь со мной в "Юность"?
Тут уж я повернулся к нему лицом и прямо в глаза взглянул. И увидел в них... Смех? Нет, просто свет. Ну и смех немножко тоже. Я протянул ему руку и он пожал ее твердо и серьезно. 
- Поедем, значит. И спасибо. Нет, не говори ничего. Просто - спасибо. 
Я заехал за ним в среду утром. Подготовился серьезно, набил багажник едой, выпивкой, пляжными шмотками, полотенцами. Он ждал меня на углу, в шортах хаки и в майке с чебурашкой. Я бы не решился на такое никогда. Так это же я. А это он, с полиэтиленовым пакетом в руке, вот и весь багаж...
- Какая классная тачка! - он завертелся на пассажирском сидении моей брусничной "Лады". Ну не моей, допустим...
- Это отцовская, - объяснил я. - Хотя я ее вожу чаще, чем он. У него служебная. И водитель - чистый зэк с золотой фиксой и татуировками на пальцах, такая рожа...
- Служебная? Он у тебя большой начальник?
- Да не то чтобы. Ну, да. Директор завода.
- Серьезно? А какого?
- Знаешь, наш тракторный, это же не один завод, а объединение пяти. Один из них - инструментальный, вот отец там работает.
- Классно... А мама, наверное, домохозяйка?
- Как бы ни так.  Физик, докторскую пишет, - ответил, а сам подумал: я даже не знаю принимала ли мама у него экзамен. Прислушалась ли к моей отчаянной просьбе.
Я поспешил переменить тему:
- А твои родители чем занимаются?
- У меня только мама. Она библиотекарь в школе. 
- Ты там, наверное, все книги перечитал? - спросил я, пытаясь скрыть непонятно откуда взявшуюся острую жалость.
- Да, это точно. Я вообще читать люблю. Но все равно, так хотелось отца. Мама сказала, что он умер еще до моего рождения, но знаешь же, это можно по-разному понимать. Может, это он для нее умер. У меня дядя был, дядя Борис. Вот я с ним на рабылку ходил, и в лес за грибами, и на байдарке даже по Неману... Но он умер, когда мне было двенадцать. Я всегда думал: мне бы такого отца. Или как твой. Знаешь, как тебе повезло?
- Это правда, - сказал я просто. - Хотя я с ним на рыбалку точно не ходил. Он все время на работе, даже ни один отпуск с нами до конца не провел, но я не обижаюсь, такой это человек. Для него дело - это главное. Я это уважаю в нем. 
За разговором дорога прошла незаметно. Мы подъехали к двум бетонным коробкам. Я бывал там, конечно, и раньше. Мне никогда не нравилось это место. Во первых, Минское море - это не море. Во-вторых, посетители так называемого молодежного цента особой юностью тоже не отличались. Но Саша крутил головой довольно, охотно радуясь близкому пляжу, зеленым газонам, крохотному номеру с полированными встроенными шкафами на всю стену. Количество взятых мною вещей рассмешило его и поразило. Он рассмотрел этикетки бутылок, понюхал палку колбасы и потребовал открыть банку "Хайнекена".
Пиво мы взяли на пляж, так же, как и пару ярких полотенец, подстилку с пальмами и тюбик крема от солнечных ожогов. Крем понадобился: Сашина кожа оказалась сметанно-белой с мелкими темными родинками. Я в сравнении с ним выглядел папуасом. 
- Дети разных народов, - заметил Саша, прислоняя свое предплечье к моему.
- Повернись, - скомандовал я, открывая тюбик. - Говорил же тебе, я в Сочи наотдыхался до полусмерти...
Дрожали руки, касаясь гладкой прохладной кожи, и самое большое усилие понадобилось, чтобы не прижаться губами к милой родинке на плече. Но круглый плотный шрам оказался под ладонью и больно кольнуло сердце... Я заметил это едва он разделся, два шрама на груди и кривой, будто перекрученный канат - на правом боку. И парные, на спине...
- Остальное сам намажь, да не ленись, сгоришь, как спичка.
Он принялся растирать крем красивыми и точными движениями, а во мне поднималось что то  душное, нервное, не любопытство даже, а острая потребность  узнать, услышать.
- Слушай, Саш. Как это случилось с тобой? 
Не отрываясь от своего занятия, он ответил:
- На марше. Нас всего пять бэтээров было, мы возвращались с задания на базу. Потом машина впереди взорвалась, я этого даже не видел, просто грохнуло, и все выскочили, и я со всеми. И сразу - как будто толкнули меня в грудь. 
- Больно было? - спросил я и застыдился собственной глупости. 
- Нет, сначала ничего не почувствовал. Только камни подо мной, холодные и душные какие-то, пыльные. Потом я вырубился. А вот позже, когда очнулся, тогда да, мало не показалось. Но я почти все время был без сознания, крови много потерял. Ничего не помню, как до базы несли, как в вертолете летел, все это как будто не со мной было. 
Он вернул мне крем, сел, положив подбородок на согнутые колени, вгляделся вдаль на серые мелкие волны. Неожиданно продолжил:
- Все остальное - как во сне. Или в бреду. Госпиталь, операции, как ходить учился. Все удивлялись, что выжил. Не должен был. И вот - я здесь. Студент. Море, солнце, ты рядом. А мне все равно иногда кажется, что именно вот это все, - он взмахнул ладонью, будто жестом стирая горизонт, и берег, и сосны, - все это ненастоящее. Сон. А когда проснусь, будут лишь холодные камни. Потому что на самом деле я остался там, на тех камнях. 
Сказанное им полоснуло по нервам, отозвалось в груди тупым отчаянием. Вспыхнул непонятный гнев. Не соображая, что делаю, я коротко ударил его в плечо.
Он повалился на бок, больше от неожиданности, чем от силы удара, растерянно заморгал огромными глазами:
- Ты чего, Андрюш?..
- Проснулся? - рявкнул я.  - Или еще раз двинуть, для прочистки мозгов? Чтоб по местам расставить - кто и где остался?
- Ах ты ж, зараза, ну держись...
Он прыжком вскочил на ноги, сразу в боевую стойку. Его глаза над поднятыми руками смялись. 
От первого удара мне удалось увернуться, второй опрокинул меня на песок, но не сильно, Сашка умудрился подхватить, смягчить падение. Я тот час же вскочил. Сдаваться я не собирался.
Дальше все было немножко обидно. Хотя один раз мне даже удалось провести удар, коснуться ступней его челюсти, но в целом он валял меня по песку, как хотел, пока наш благородный поединок не привлек внимания подвыпившей кампании, охотно отозвавшейся на предложенное развлечение. Саша протянул мне руку и одним рывком поднял на ноги. Мы оказались так близко, лицом к лицу, почти касаясь бедрами.
- Пойдем купаться!  -  крикнул я в панике и прыгнул в серую прохладную воду. 
Там, оказавшись в своей стихии, я взял реванш. Саша тоже плавал неплохо, но до некоторых экс-чемпионов БПИ ему было еще далеко. Десант все-таки, решил я с непонятной гордостью. 
 Потом мы ужинали в аляповатом ресторане с монументальными панно на стенах. Потом выпили в баре и пошли на дискотеку. Там мы оказались самыми молодыми, и спрос на нас был велик. Я бы ушел оттуда намного раньше, но Саша получал удовольствие, а мне приятно было смотреть на счастливую улыбку на раскрасневшемся лице, и мы веселились заполночь.
В номере расположились на балконе, открыли бутылку «Алиготе», белого и легкого. Шептал ветер в кронах сосен, и шорох прибоя в темноте казался настоящим, морским. 
- Слушай, я все забываю спросить, - я улыбнулся ему чуть смущенно. - Как у тебя с этой... Регина, кажется? Вроде, вы понравились друг другу.
- Да никак, - он криво улыбнулся. - Знаешь, она какая-то искусственная. Как будто каждый момент она играет какую-то роль: заботливой подруги, капризного ребенка, умудренной жизнью мадам. И вроде, неплохо играет, а видно, что это не правда, не всерьез. Просто такое настроение у нее сейчас - быть фамм фаталь. А какая она настоящая, я и не знаю. И понял, что не только не знаю, но и не интересуюсь особенно. Мне все равно, какая она. Все равно, есть она или нет ее. 
- Я вообще-то надеялся, тебе Варя понравится, - я уткнулся носом в бокал. Вино пахло цветами и немножко хвоей. 
- Я думал она - твоя девушка. 
- Ну, а сейчас, когда ты знаешь, что она свободна? Не хотел бы снова попробовать? Она очень редкий человек, чистейшей пробы. Понты пускать она не умеет, но зато ты можешь быть уверен...
- Спасибо, Андрюш, но нет. Думаю, мне нужно подождать немного с девушками. Я еще, наверное, не готов. Думал, что готов, но все же нет еще. Мне, честно, лучше с тобой. Не сердись. 
- Вот еще, - вздохнул я с облегчением, - сердиться на тебя. Не могу я на тебя сердиться. 
Той ночью мне приснился сон, тревожный, гадкий. Яркие огни над головой и голоса, смутно знакомые, искаженные болью, зовущие меня с пронзительной силой, зовущие туда, где мне быть не хотелось...
Проснулся под мокрой простыней, с сердцем - черным колоколом в горле, стал глядеть на светлый коротко стриженный затылок, на голое плечо, мерно поднимающееся в такт дыханию. Все хорошо, сказал себе, он рядом, он здесь, стоит только руку протянуть. Понял с удивлением, что не хочу его. Мы рядом, одни в комнате, а я не хочу его. Это оттого, что я так люблю его, сказал я себе. И ему - я так люблю тебя, мой светлый, что даже не хочу...
Следующий день был медленным и ленивым. Мы проспали почти до полудня, пошли завтракать, выпили мимозы. Полежали на пляже с книжками, почти не разговаривая, в теплой и приятной близости, не нуждающейся в словах. После раннего ужина уехали в город.
Когда мы подъезжали к его дому, он повернулся ко мне с радостным:
- Пойдем, я тебя с мамой познакомлю!
Я испугался : 
- Может, не сегодня, а? А то я и одет, как гаврош. В другой раз, я цветов хотя бы куплю, тортик...
- Тортик? - засмеялся Саша. - Ты что, со свекровью идешь знакомиться? Нет, никаких разговоров, пойдем сейчас! А то мама уже и так спрашивает: с кем это ты все время ходишь?
Отказать ему было невозможно. Я вышел из машины, немного обиженный. Свекровь. Если бы.  
Поднялись на третий этаж. Дверь открыла хрупкая блондинка, миловидная, моложавая. 
- Мама, знакомься, это Андрей, мой друг.
- Очень приятно, - промямлил я, остро ощущая свои вытертые добела джинсы с прорехой на колене, мятую тенниску, вьетнамики... Ее рукопожатие было крепким  и теплым. 
- Очень приятно, Ольга Викторовна. проходите, мальчики. Не стойте в дверях. Вы голодные?
Квартира - двухкомнатная хрущевка, тюлевая гардина, чистая уютная бедность. Разномастная мебель, стопки книг повсюду, вышитые салфетки. Я засмотрелся на одну - яркая птица на ветке цветущей сакуры.
- Поразительно тонкая работа. Как тушью по рисовой бумаге, - проговорил я, и заслужил розовый румянец на щеках несвекрови.
- Спасибо, это мое хобби. Люблю вышивать, с детства. Шурочка, поставь чаю.
- И книги, да? Саша говорил, вы библиотекарь.
Мы присели за круглый стол под скатертью с кистями. Я вспомнил вдруг - такой же был у бабушки, в далеком детстве.
Ольга Викторовна мило оживилась, заулыбалась:
- Да, книги говорят обо всем. Понимаете, о всех сферах жизни и культуры, во все времена. Причем не только документальные издания, но и проза, поэзия. Они просто выдают все, чем жили люди, что их интересовало в тот или иной отрезок времени. Прочитав раннего Бунина вы понимаете неизбежность революции с ясностью, о которой классики марксизма могут лишь мечтать. Вся литература серебряного века...
Слушать ее было интересно и немного неловко. Неужели она и вправду считала себя хранителем особого знания? Библиотекарь в микрорайонной школе, где семиклассники брали "Преступление и наказание" и рисовали члены на полях... 
Саша принес чай, его мама вскочила, вернулась с кексом, разрезанным пополам, с вареньем в розетках. Лилась беседа о высоком: о библии Линдасфарены, о судьбе Александрийской библиотеки, о магической и ужасной книге смерти. Я рассказал со слов отца, как тот в музее Ватикана потратил час, разыскивая эту самую книгу смерти, именно КНИГУ, которая оказалась свитком папируса, развернутым на стене... Она смеялась, а я смотрел на нее и думал: ей не больше сорока. Значит какой-то подонок, привлеченный хрупкой красотой, воспользовался ее юностью и неопытностью, чтобы оставить ее с ребенком. С Шурочкой. Которого она чуть не потеряла.
Чай закончился, за окнами стемнело. Мы стали прощаться. Я взял в ладони ее маленькую руку и, сам того не ожидая, поцеловал. Она просияла:
- Андрей, я так рада, что у Шурочки такой друг. Вы замечательный собеседник. Приходите еще, хорошо? Даже без Шурочки, и без приглашения, в любой день приходите. Я всегда дома. 
Саша вышел со мной. У машины остановились, закурили. 
- Ты опасный человек, Андрей,  - заявил он, щурясь от дыма. - Даже мама в тебя сразу влюбилась. 
- Взаимно! - поддержал я с энтузиазмом. - Потрясающая женщина, Саш. Правда. Молодая, умная, красивая. Ты на нее похож - одно лицо. Слушай, а она знает, что ты куришь?
Саша замялся: 
- Ну,  догадывается, конечно. Я при ней не курю. Это ее расстраивает.
- Тебе же вредно это. Легкие там, все такое.
- Тебе тоже вредно. Это всем вредно, Андрюш.
Я вытащил из кармана пачку ментоловой жевательной резинки, протянул Саше: 
- Вот, возьми, чтобы мама не унюхала тебя, куряка. И спасибо за такое знакомство, правда. И еще за поездку, здорово было. Я был в " Юности" и раньше, но никогда так классно не отдыхал.  
- Тебе спасибо. Чтоб я там один делал. Не поехал бы никуда. Ладно, а теперь ты куда? На дачу?
- Да, наверное, предки загонят. У меня там стройка века - веранда вокруг всего дома. 
- У тебя там, наверное, классно. Природа, все такое...
- Да, там место красивое, речка рядом, лес березовый, лепота... Слушай, - прозрел я вдруг, - а поехали со мной? Будешь жить в моей комнате. Поехали, правда. 
- Ну, я бы поехал, - замялся он, смешно смущаясь, - но у тебя же там родители, неудобно как-то. 
- Подумаешь, ничего неудобного. Они если и приедут, то только на выходные. А ты же можешь и дольше остаться. Поехали, Шурочка!
Он расхохотался, двинул меня в плечо:
- Меня так только мама называет!.. Но если хочешь, можешь и ты.
Эх, Шурочка, ты не знаешь, чего я хочу. Взять в ладони твою милую смеющуюся мордаху, прижаться к ней губами, к ласковым глазам, к милому подбородку, к губам, таким нежным, таким...
- Хорошо, поедем, если считаешь, что это нормально.
- Ну, вот и здорово. Тогда до завтра? Заеду часов в десять, ладно?

Глава 4.

Об этом я не подумал. 
О том, какое впечатление на него произведет наша дача. Саша, конечно, ожидал обычный дощатый курятник на шести сотках с туалетом на улице, а увидел загородной коттедж с тремя спальнями и двумя ванными, с отдельной баней, с камином в гостиной. Он насторожился и отстранился от меня, и я был неприятно удивлен его внезапно проснувшимся классовым самосознанием.
Саша отказался от моей спальни и предпочел присоединиться к шабашникам, раскинув спальник на лавке в бане. С ними же он и проводил время, перекусывая в обед вареными яйцами, таская на носилках цемент, обстругивая пахучие доски.
Я в это время отдал себя в распоряжение мамы, и лишь со стороны смотрел на него,  замечая золотой загар, росчерк прямых плеч, тонкий рельеф пресса. Наши разговоры в эти два дня были короткими и прохладными. Маму он узнал, сразу назвал по имени-отчеству и принял с ней манеру поведения студента и преподавателя.  
А я заболел. Его отстраненная близость взвинтила меня до предела, отозвалась острой немедленной жаждой, скрутила тело почти болезненным возбуждением. Я представлял себе, как прижимаю зубами золотую кожу его шеи, провожу ладонями по ребрам, целую ямочку между ключицами и содрогался в судорогах унизительной нужды. 
Мама уехала в воскресенье вечером. Я пошел в баню, вызвал Сашу на разговор.
- В чем дело, Саш? - спросил я без предисловия. - Почему ты сторонишься меня?
- Потому что мы с тобой - дети разных народов.
- И что же нас так разъединило?
Он промолчал, напряженно вглядываясь в полоску яркого заката. Что говорить об очевидном?
- Поужинаешь со мной? Или тебе обломно делить хлеб с классовым врагом?
- Ты мне не враг, - он, вроде, застеснялся. - Просто знаешь... Как-то я не представлял, что ты так живешь, Андрюш. Хотя должен был бы. Шмотки такие, машина, пиво в банках...
- И поэтому мы чужие люди, Саш? Потому что я пью пиво в банках?
Молчание повисло между нами и растворилось в темнеющем воздухе. Пусть он уедет завтра, решил я. Пусть он уедет, и я забуду его. Через год, или через десять, а может перед смертью, но забуду. Все все забывают, и я такой же как все.
Его голос прозвучал тихо, едва ли громче стука моего сердца:
- Ладно, пойдем ужинать. Ну, я дурак вобщем-то, Андрюш. Не злись на меня. 
Ужин мы собрали вместе на журнальном столике в гостиной, из колбасы и ветчины, из вчерашних шашлыков с картошкой, из свежих, с грядки, огурцов и помидоров. Сели на диван, я включил телек. Шла "Соломенная шляпка". Открыл бутылку каберне, разлил по бокалам.
Саша взял свой, обхватил ладонями, вгляделся в темную воронку.
- Есть еще одна причина. Твоя мама, Анна Григорьевна, принимала у меня физику.
- Да, я уж догадался об этом. Но ты должен понять одно: если она будет у тебя преподавать, тебе, как другу ее сына, никакой поблажки не будет. Она жутко строгая. К ней по семнадцать раз ходят сдавать индивидуалки. Если б не такое ее отношение к работе она давно уже защитила бы свою докторскую, а так торчит на работе по двенадцать часов в день. 
- Ну, а как насчет вступительных? Не должен был я четверку получить. 
Ложь далась мне легко:
- Подожди, какое это имеет отношение? Да если бы я даже подумал об этом, сам посуди: откуда я знал, что она будет у тебя принимать? Да я даже фамилии твоей не знал. Кстати, и сейчас не знаю. 
Он повернулся ко мне, протянул руку, очень формально:
- Янович, Александр Владимирович. 
Я ответил ему не менее церемонным рукопожатием: 
- Левданский, Андрей Николаевич. - Потом прибавил: - Эскваейер. 
Наконец-то мы рассмеялись, и выпили вина, и закусили шашлыком. Вечер пошел обычным чередом, приятный вечер с легким трепом и забавными фильмом, с едой и вином и теплой близостью. Я даже отвлекся немного от его милой ямочки над губой, от темной родинки на плече, там, под майкой... Когда он вдруг спросил немного смущенно:
- Слушай, я все хотел тебя спросить... Но если не хочешь, то не отвечай. Мне просто любопытно. У тебя с девушкой когда-нибудь было?
Я постарался ответить как можно спокойнее, ничем не выдав непонятной горечи:
- Конечно. И не один раз. 
- Ну и как тебе?... - последовал вопрос. 
- Понимаешь, я постараюсь объяснить, но не знаю поймешь ли. На первый взгляд кажется все было окей. Я получил удовольствие и, возможно, даже его доставил. Но каждый раз это удовольствие было, как бы тебе сказать, пустое что ли, поверхностное. Чего-то главного, глубокого, оно не задевало. Мы, каждый из нас, в сексе пытается испытать целую гамму впечатлений. С женщиной я испытываю только одно. Такое же, как и сам с собой. Ну, то есть, я всегда могу сам себя удовлетворить. Но я же не хочу себя? Я же не мечтаю о своей правой руке, не представляю себе ее в разных позах? Вот. Отсюда вывод, я его понял давно: для меня секс с женщиной то же самое, что и дрочка. Чисто механическое действие с простой и очевидной целью. С мужчинами я получаю совсем другие ощущения. 
Он слушал меня очень внимательно, даже рот приоткрыл, отчего меня совсем накрыло. Я продолжал с тем же убеждением:
- И мне кажется, что если бы кто-то из вас, натуралов, решился бы на секс с мужчиной, он получил бы тот же опыт - чисто механическую разрядку. Это, конечно, если бы он вообще рискнул на такой эксперимент, вопреки общественному давлению и подзаборно-зэковской морали. Что маловероятно. 
- Я бы рискнул.
- На что? - спросил я на автомате. 
- На такой эксперимент.
Земля перестала вращаться, а я по инерции продолжил полет. Потом она плавно ушла у меня из-под ног. Я оказался в невесомости.
Саша долго смотрел на свои руки, сплетая и расплетая длинные пальцы, потом осторожно встал и двинулся к двери с тихим:
- Ладно, замнем для ясности...
 Я бросился за ним следом, схватил за плечи, он оттолкнул меня с резким:
- Не надо! На надо никаких объяснений!
...но я просто обхватил его, вцепился в одежду, прижал к себе, как придется, боком, неловко, лишь бы никогда не отпустить, никогда...
- Подожди. Пожалуйста, просто постой секунду...
- Зачем? Ты же мне сразу сказал, что не все тебе нравятся. Ты же сказал, открытым текстом: молодой, красивый, а не пара! Видимо, у меня этих твоих флюидов нет...
- Что ты говоришь, дурное ты существо! - Я прижался лицом к его волосам и зашептал: - Я от тебя с ума схожу с первого дня. Я думаю только о тебе, я сам не  свой...
- Врешь...
Слова срывались с губ, звучали сами по себе, бессмысленные, верные, вытекали кровью из вен:
- Солнце... Саша. Только не уходи сейчас. Не могу без тебя. Не могу больше.
Он затих в моих руках. Проговорил куда то в сторону:
- Тогда чего же ты?...
- Не знаю. Затормозил. Ушам своим не поверил.
Он наконец повернулся ко мне и осторожно опустил голову на плечо, вздохнул в шею, горячо, влажно. 
Я закрыл глаза, плотно, до зеленых кругов. Вслепую провел пальцами по его лопаткам, по круглым позвонкам, нащупал ямку на затылке, ежик коротких густых волос... Скорее почувствовал, чем услышал: "Ты гладишь меня, как кота". Он был рядом, он не убегал, позволял касаться губами его виска, глаз, щек. Нет, это было невероятно, и я склонился к аккуратному чуть оттопыренному уху:
- Скажи мне, это правда? Ты хочешь со мной?..
- Да, - в ответ такое простое, такое - его.
Прошелся языком по гребешку его уха, скользнул в отверстие теплой раковины. Он дернулся, хихикнул: "Щекотно!.." а так? Я прикусил его мягкую мочку. "А ты - кусачий..." "Не-а, я ручной..."
Он наконец обнял меня и я потянул его к дивану. 
На диване он осмелел, обхватил мое лицо ладонями, прижался губами к губам, неумело, решительно. Я углубил поцелуй, раздвинул его губы я зыком, он впустил меня послушно. Я задохнулся стоном, пронзительной нежностью и благодарностью  за то, что он, моя несбыточная мечта, мой Солнце, здесь, со мной, не гонит, не отталкивает, а позволяет ласкать его рот и чуть покусывать губы, такие нежные, чуть шершавые, и сплетаться языками... Он мягко освободился, проговорил: "Дрей, делай что-нибудь... Пока я не сбежал..." И я прижался губами к его шее, скользнул ладонью вверх по бедру и сквозь одежду  прижал горячее и твердое, сразу ткнувшееся мне в ладонь. Его стон я почувствовал губами и в новом потрясении: он хочет, да теперь несомненно хочет, со мной, меня! - поднял его майку, прошелся торопливыми поцелуями по груди, твердым мышцам живота... Мое собственное возбуждение стало болезненным, но важнее было держать себя в руках, стянуть его штаны вместе с бельем ровно настолько чтобы обнажить головку... Я залюбовался этим чудом, розовой перламутровой раковиной, чуть подрагивающей в ожидании. Склонился и подышал на нее, жарко, и снова услышал стон, и почувствовал его пальцы в своих волосах. Провел языком по уздечке, снял сладкую каплю, взял головку губами, глубоким поцелуем... Он не выдержал первым, стянул с себя одежду, прижал меня к себе и, послушный его желанию, я взял его глубоко, подхватив под ягодицы задвигался, сильно, все быстрее... Почувствовав дрожь его подступающего оргазма несколько раз медленно сглотнул, лаская его горлом... Он с криком выплеснулся, взорвался во мне, и я выпил его до дна. На мгновение, обессиленный, я опустил голову ему на колени. Кружилась голова, в паху полыхал пожар. Сашины пальцы в моих волосах чуть подрагивали. 
- Андрюш, - позвал он тихо, - ну, как ты?..
Я благодарно чмокнул его во что-то влажное и мягкое. 
- Я офигел. Сейчас приду, солнце.
В ванной я лишь вспомнил его твёрдые небольшие ягодицы в своих ладонях и меня накрыло так, что пришлось опуститься на пол и прижаться щекой к прохладному фарфоровому другу. Я все еще не верил.
Меня не было всего минуту, но он успел поправить одежду, налить вина и сесть в позу напряженную и выжидательную. Я упал рядом с ним на диван и ткнулся лицом в плечо, обхватил его поперек живота, прижимая к себе. Он вздохнул, легко коснулся моего плеча.
Я спросил: 
 - Ну, как тебе?
- Не знаю, что это было. Ураган. Стихия.
- Но понравилось? 
- Не спрашивай. Нет такого слова. - Он поднял меня за подбородок, взглянул в лицо: - А ты? Я должен теперь тебе...
- Я уже, - перебил я его с глупой блаженной улыбкой. - Это неважно. Важно, чтобы тебе было хорошо. Мне очень важно, чтобы тебе понравилось, первый раз с мужчиной. 
Он помолчал немного и повторил: 
- Первый раз. 
- Ну, вот, я и говорю... Подожди, - перебил я себя, - ты хочешь сказать, что женщины никогда тебе не делали минет?
- Ну, не будь ты таким тупым, Андрей! - он отвернулся, снова уставился на свои руки. - Пойми ты, наконец, у меня до тебя никого не было. Ни женщин, ни мужчин. Никого. А теперь никто и не нужен. Только ты.
Потрясенный, я молча взял его руку, прихватил губами большой палец. Он снова понял меня неверно. Его рука сжалась вокруг моей, и я услышал:
- А может, это я - тупица. У тебя кто-то есть, да?
Я встал на диван на колени, навис над ним, лицом к лицу.
- Да, есть. Ты. Есть же?
- Конечно... - он улыбнулся так солнечно. 
- Тогда в постель? - предложил я невинно. 
- Сначала в душ, а то я не успел после работы. Не знаю как тебе не противно было. 
- Ты смеешься? У меня от одного твоего запаха все встает...
- Ну, это мы еще посмотрим...
- Посмотрим, и потрогаем, и попробуем на вкус...
В душе включил только крошечную лампочку над зеркалом для бритья и тесная душевая кабинка стала морским гротом в неведомой стране, где ползли по потолку причудливые тени и морская пена пахла лавандой. Где можно было уже без стеснения оглаживать его бока, и бедра, и плечи, целовать лопатки, и милые ямочки на пояснице, и нежную кожу в сгибе колен. Саша тоже оказался ласковым и прикосновение его губ проходило током по коже. Я вдруг понял, что поражен новизной происходящего, будто воспринимая мир новым органом чувств, будто и Саша - мой первый, и я впервые касаюсь обнаженного мужского тела и пьянею от его силы и грации, от запаха его и жара...
В постели он заглянул мне в глаза с тихим:
- Возьми, Андрюш. Я правда хочу... Я готов... - и подчинился мне охотно, когда я  уложил его на спину и широко развел колени. Я начал с тонкой кожи на щиколотках, поцеловал голень с невидимыми жесткими волосками, оставил розовые отметины на внутренней поверхности бедер. Косточки таза, выпирающие, тонкие, их хотелось вылизывать, чувствуя опасную близость, и дух, и жар... Слушая его тихие стоны, его голос, дрожащий от нежности...
Подушку под бедрами он принял, как знак, двинулся мне навстречу, открываясь, и я прижался губами к горячему и нежному. Прервал поцелуй, подушечкой среднего пальца легко прошел вокруг желанной цели, нажимая чуть сильнее, проникая... Я и забыл, как это бывает, в первый раз, это инстинктивное отторжение, кольцо тугих мышц... Нет, мой ласковый, ни к чему ты не готов.
Прошел языком по его стволу, взял губами атласную головку, покатал ее языком, потер, и лишь тогда вошел глубже, погладил стенки, добавил второй палец... Он ахнул, попытался попасть в такт моим движениям, и наконец, забился в моих руках, и в губах, и я встал над ним, обхватив свое орудие, и оттого, какой он лежал передо мной, открытый, доверчивый, оттого, как жарко было моим пальцам в нем, как тесно, разрядка была мгновенной и ослепительной. 
Я забрызгал нас обоих, и постель, и кажется все вокруг на пять километров. Но идти куда-то оказалось делом невозможным. Я лежал на его груди, инстинктивным жестом собственника прикрыв его пах ладонью. Под моей щекой дышало его сердце. Я ослеп и оглох от полного, абсолютного счастья. И оттого не сразу услышал его вопрос:
- Андрюш?.. Почему ты так? Не до конца. 
- Ммм? Что?..
- Я хочу быть твоим. Хочу, чтобы все по-настоящему. 
- Будет, солнце, - я  проговорил, касаясь губами его кожи. -Вот привезу кое-что из города завтра. Боеприпасы. 
- А так просто нельзя? 
- Боюсь сделать тебе больно.
- Ну, я же не ребенок. Потерплю.
- Не хочу, чтобы терпел. Хочу, чтобы улетал.
Озабоченный его молчанием привстал, подтянулся выше, вгляделся в его лицо. Попросил: 
- Просто поверь мне, хорошо? Я все сделаю для тебя. Все. 
- Я хочу тоже для тебя что-то делать.
- Ты делаешь, хороший. Со мной такого никогда не было. Правда. 
Так мы и заснули в ту ночь, на грязной постели, сплетясь конечностями, забыв обо всем. Здравая мысль поднялась со дна моего сонного рассудка: спалимся, застукают... Нo я пошел бы под суд, лишь бы только чувствовать его дыхание на моей груди, дышать запахом его волос...

Глава 5

Яркие огни взрываются острой болью, где-то на дне глазниц. Голоса, все ближе, все громче. Бледное пятно расплывается прямо надо мной, чье-то лицо, знакомое, я должен помнить. Одиночество, острое, как боль, бьет по нервам, и боль, да, боль, она уже всюду, выкручивает суставы, выжигает горло, кто-то зовет меня и я кричу: "Не хочу!", но горла у меня нет, и тела нет, есть только боль, и я плачу: «Не хочу, не хочу!»
Слезы текли по щекам, паника сдавила грудь. Я потянулся во сне, коснулся теплого и гладкого, Саша, мой Саш, он здесь. Повернулся на бок, прижался зареванным лицом к его затылку, обхватил руками за талию: не пущу, мой. Сделал несколько глубоких вдохов, угомонить грохочущее сердце. Все хорошо, он здесь, никуда не исчез. Поцеловал прохладное плечо, провел ладонью по груди, пригладил пальцами плоский сосок. Сам не заметил, как паника сменилась желанием, как член заскользил в ложбинке между плотными ягодицами. Не просыпаясь, Саша двинулся мне навстречу, прижался спиной к груди. Медленно, почти сонно, я стал гладить его, ласкать его член, еще маленький и мягкий, оживающий  в моих пальцах. Незаметно мы стали двигаться в одном ритме, мои пальцы нашли его отверстие, осторожно закружили, он прерывисто вздохнул: "Андрюш...  Хочу...". Он хочет, хочет меня... Вошел мягко, сразу двумя пальцами, слегка растянул, услышал тихий стон, сам застонал ему в плечо, ткнулся куда придется, наугад... "Андрюш, давай, хороший...".  Что 'давай', ты сам не знаешь, о чем просишь... Уже три пальца, глубоко, жарко, гладко... "Солнце, согни колени... Да, вот так, хорошо..." Убрал пальцы, он захныкал обиженно, а я зажал член рукой, оставив на свободе одну головку, ввел чуть-чуть, на глубину поцелуя... Он снова двинулся мне навстречу, прижимаясь, застонал: "Андрюююшшш... Не могу больше..." И мое терпение закончилось, погас рассудок, и я толкнулся в жаркое и тесное... Показалось, что ничего не выйдет, так невозможно узко, так сжато... Прикусил ухо, зашептал: "Все хорошо, солнце, любимый. Еще чуть-чуть. Подуйся, хороший... Вот так, да... Уже почти все, я уже..." Еще одно движение и мы соединились, до конца, до дна. Его спина чуть подрагивала, он сжимал меня в себе, дышал шумно. Может было больно ему, но его член в моей ладони казался каменным, истекая смазкой... Я начал двигаться, сначала медленно, давая ему время привыкнуть к новым ощущениям, лаская его, сжимая его бедро. Трудно было держаться а надо, надо чтобы он первый, пока я в нем... Быстрее, другой угол, гладкие стенки, маленький бугорок, провел по нему уже сознательно, он ахнул, вскрикнул, задвигался, быстро, сильно, и я подчинился его ритму, мелко, быстро, вцепился зубами в плечо и взорвался... Услышал его крик, почувствовал судороги его разрядки и горячую волну, захлестнувшую мою руку...
Я лежал за его спиной, лежал и приходил в себя, лежал и боялся. Я сделал ему больно, порвал его, несомненно. Все испортил, кобель несчастный, все сломал... Наконец решился, провел пальцами по плечу, позвал только: "Саш... Солнце..."
Он повернулся ко мне, и в сером предутреннем свете я увидел быструю гримасу, пробежавшую по его чертам.
- Прости меня, хороший, не сдержался. Мне сон такой приснился, как будто я потерял тебя...
- Прикалываешься, Андрюш? Еще секунда и меня бы просто разорвало.
- Правда? Так ты не злишься на меня?
- Ты что, я чуть не рехнулся. Это что, каждый раз так? Я не выдержу.
Я улыбнулся, вздохнул с облегчением. Пообещал.
- В следующий раз сам меня возьмешь, если хочешь. 
Он немного растерялся: 
- Не сумею наверное...
- Я сам все сделаю, тебе и уметь не надо. 
Он засмеялся, тихо, тепло.
- Как повезло. У меня самый опытный мужчина в Минске. 
- Есть и поопытнее, - я наклонился, поцеловал его милую ямочку над губой, - но тебе о них знать незачем.
- Это почему?..
- Убью обоих. Потом будет неудобно перед Ольгой Викторовной. Она обидится, наверное. 
Мы снова посмеялись, потом я сказал:
- Саш, ты оставайся здесь, а я пойду досыпать в Виткину комнату. А то кто-нибудь нас застукает.
- И что? - не понял он со смелостью невинного, - кому какое дело?
- То, чем мы с тобой занимались, хороший, это подсудное дело. Статья есть за это. Правда, я никого лично не знаю, кто по ней сел бы...
- Неужели есть статья? Кому от этого плохо, я не понимаю? Кого это вообще касается кроме нас двоих?
- Не сердись, Саша, я согласен с тобой. 
- Не уходи никуда. А если кто сунется, я всем скажу, что мне приснился сон, порнуха с Орнеллой Мутти. Правда, мне нужно в душ, а то у меня кое-что склеится...
Мы сходили в душ, застелили чистую постель легли в нее вместе. Орнелла Мутти - сильное алиби. Любой поверит, думал я, засыпая. 
Стройка назавтра дала сбой, не завезли из города цемент. В результате бригада решила взять выходной и я за два рейса отвез их на электричку. Мы с Сашей пошли на реку. Я знал такое место, где река делала резкий поворот, обнажая широкий пляж с мелкой галькой, а вода там на самой глубине была по пояс, теплая, с течением сильным и медленным. А вокруг лес, и никого, ни души. Мы валялись в мелкой теплой воде, потом я попросил Сашу показать мне пару приемов, попроще, которыми он валял меня по песку в "Юности", а потом мы просто сидели рядом и глядели друг на друга и не могли наглядеться.
- Знаешь, ты такой красивый, Андрюша, - сказал мне Саша, касаясь кончиками пальцев моих бровей, и носа, и губ, - я просто сразу, еще в поезде, подумал, что никогда таких не встречал. А потом в институте увидел тебя и так обрадовался! А ты взял и исчез. Я так скучал, хоть и не думал о тебе так, в таком плане, в интимном. Просто хотел быть рядом. Зато когда ты мне рассказал о себе, сразу представил нас вместе. И все, приплыли. Регину целовал, а думал о тебе... А потом расстроился. Подумал: кто он и кто я, размечтался, дворняжка...
Я торопливо зажал ему рот поцелуем, чтобы он не успел сказать плохого. На сердце было так хорошо, и так страшно. Прошептал ему в губы:
- Я думал тебе девушки нравятся...
- Я и сам так думал! - усмехнулся мой Саша. - А на самом деле мне никто не нравится, ни девушки, ни парни. Только ты один...
- Саш, - страх все же пересилил. Я накрыл ладонью круглые шрамы на его груди, - Послушай, не злись только. Скажи мне, с тобой все хорошо? Может тебе провериться надо, ты же наверное на учете, или что там предусмотрено...
Он прижал мою ладонь своей, ответил спокойно, строго даже:
- Я совершенно здоров. Я даже не думаю об этом и не хочу, чтобы ты мне напоминал. Или относился ко мне как к инвалиду. Вот этого я совсем не хочу. 
- Да, да, я понимаю это! - поторопился я с объяснениями. - Но знаешь, с тех пор, как мы познакомились, мне стали сниться ужасно хреновые сны. Я знаю, мне самому стыдно об этом..  Но понимаешь, это все во сне, страшно реально. Я даже не знаю что мне снится: свет и тени, голоса, лица... Но я знаю одно - там нет тебя. Вот в том месте, что мне снится, там тебя нет. Совсем. И это очень страшно для меня. Хуже смерти. Правда. 
Он не стал смеяться надо мной, хотя мог бы. Погладил меня по голове, как ребенка. Сказал тихо:
- Я здесь, с тобой. Жив и здоров. Радуюсь каждому дню. Строю планы. Хочешь знать мои планы? 
Я радостно закивал, лег на теплую гальку, примостил голову у него на коленях. 
- Вот слушай. 
Я слушал. 
- Мне положена квартира, как раненому и награжденному, всякое такое. Однокомнатная, раз неженатый. Я сначала решил - откажусь. Зачем мне? Я с мамой живу, нам и так нормально. А потом решил - возьму. Вот смотри, я - студент. Доходов нет у меня. И если я сдам комнату, ну угол или что там еще... койку, короче, такому же студенту, как я сам, никто не удивится, и никто ничего не заподозрит. Если б девчонку взял квартиранткой, то да, пошли бы слухи. А парень, что? Парню нормально. Вот я и подумал. Снимешь койку у меня? За бесплатно.
Я на секунду закрыл глаза. Мы будем вместе. Саша, мой Саша, нашел выход. Мы  будем вместе готовить ужин, ходить за покупками, в прачечную, в химчистку. Делать уборку и наряжать елку. Смотреть телевизор, собираться в институт. Его тапочки будут стоять у моей кровати, его полотенце - висеть рядом с моим. И еще мы будем любить друг друга, каждую ночь, каждую минуту. Каждое утро, просыпаясь, я буду видеть его, и засыпая, каждую ночь...
- Андрюш, ты что? Ты плачешь? 
Почему я не сказал ему тогда просто и ясно: я люблю тебя?..
Я сдержал обещание. Следующей ночью он был активным. Я довел его до совершенно эпической эрекции, такой красоты и силы, что сам почувствовал сладкую дрожь блаженного предвкушения. Присел над ним, таким божественно красивым в трансе предельного возбуждения, обхватил его немалое богатство, направил в цель... Уперся ладонями в плечи и опустился до конца. Чуть царапнуло по нервам быстрой болью, острой приправой к пиру обнаженного желания, и пожар охватил нас обоих.
- Это не считается, - сказал он, едва отдышавшись, - ты все равно был сверху, кто бы в кого ни вставил...
- Солнце, у нас вся жизнь впереди, целая вечность. Мы только начали, - побормотал я в его плечо, устаиваясь поудобнее. - Ты будешь делать со мной все, что захочешь. Что захочешь...

Глава 6

Утро, или вечер. Мягкий полусвет, ритмичный электронный сигнал. Мама сидит рядом, дремлет. Я вижу, как падает ее голова, тяжелая, и как упорно, надменно, она вскидывает голову. Моя мама, сильная, упрямая до предела...
- Мам, - зову я ее, и странно, она слышит меня. Поворачивает ко мне голову в венце золотого сияния, и кричит, кричит беззвучно, закрыв рот ладонью, а может вголос, я уже не знаю, потому что она касается моего лица, и целует, и гладит грудь... И что-то еще происходит, люди наклоняются надо мной, чужие люди и немного пугающие, но это уже все равно, потому что Саши нет и я знаю - что-то пошло не так, произошла страшная ошибка и нам всем предстоит за нее расплачиваться...
Страшным усилием воли тянусь назад и на мгновение ощущаю тепло его руки на груди и запах его волос...
Ночной кошмар становится явью. Он впивается в меня сотней жадных щупалец, опутывает липкой паутиной. Привязывает меня к кровати. Я проваливаюсь в черную глубину и снова всплываю на поверхность. Сменяются заботливые медсестры и мерно пикают мониторы. Меня заставляют повторять слова, моргать, двигать руками. Появляются родные люди: мать, отец, сестра. У нее я наконец отваживаюсь спросить:
- Вита, что со мной?..
Она охотно отзывается с радостью страстной скандалистки:
- Ты оторвался неслабо, малой. Попал в аварию в Сочи. Вы все вообще были пьяные в хлам, обкуренные в умат. 
- Я был за рулем?! - взрываюсь я жуткой виной и она успокаивает меня:
- Не-а, ты был на пассажирском сидении. Не пристегнулся между прочим, долбак. Башку, считай, наполовину снесло, собирали по кускам. Остальным досталось меньше, бог пьяных бережет...
Я реву, бесслезно и беззвучно, ее голос проходит наждачкой по нервам:
- Тебя прямо из Сочи самолетом сюда притаранили, очень круто, между прочим. Потому что в Сочи отстой а здесь все же Склифа. Но все равно, братишка, два месяца в коме, с трубками во всех местах. Уже никто не верил, только мама говорила: он здесь, я знаю, я чувствую. Вот, она была права, а мы все лоханулись. 
Я стараюсь ее не слушать. Поезд, Саша, наша любовь. Это было. Или не было? Или все это пригрезилось мне в сладком бреду между жизнью и смертью...
- Вообще-то, ты нереально крутой чувак, - говорит моя отвязанная сестрица, - ты вернулся с того света, и за это тебе мой респект и уважуха. Кому сказать - не поверят...
Не поверят. Никто не поверит, что я жил эти месяцы, жил, как никогда прежде....
- Между прочим нет худа без добра,  - продолжает Вита, - пока ты тут валялся, у тебя срослась ключица и рука, с открытым переломом, и ребра...
Мне все равно. Пока я был без сознания меня обокрали. У меня отняли мою судьбу. Никому этого не объяснишь и иска не предъявишь.
Проходят дни. У меня провалы в памяти. Не помню ничего из Сочи и не помню Сашиного телефона. Мне нужно позвонить ему, срочно нужно позвонить, но я не помню ни единой цифры. От попыток сосредоточиться звенит в ушах и на языке появляется гадкий металлический вкус.
Я учусь сидеть на краю постели, свесив ноги до пола. Первые два раза я теряю сознание. В третий раз сижу, упрямо глотаю душную темноту, потом все же отключаюсь. Назавтра становится легче. Еще через пару дней я встаю на ноги. Отец практически держит меня на руках. Он всегда был очень сильным. Хорошая, крепкая крестьянская порода. Как жаль, что я не догадался рассказать Саше, что отец родом из деревни, что после армии пришел работать на завод слесарем, закончил институт заочно, прошел весь путь от станка до директорского кабинета. Может быть, тогда он не сказал бы, что мы - дети разных народов.
"Ты - той же породы, - напоминаю я себе следующей ночью.  - У тебя есть дело. Есть цель - вернуть себе украденное. Значит надо встать на ноги, вернуться домой и искать, искать, искать..."
Встать на ноги - это не только метафора. Пока ты на ногах  - немочь не имеет власти. На ногах ты - боец. Труднее всего самому, ни на что не опираясь, пройти длинный коридор от лестницы до окна. Мимо фойе с фикусом. Мимо поста медсестер - с улыбкой. Мимо двери процедурной, к окну. Там можно постоять, поглядеть на пыльную парковку, справиться с дрожью в коленях. Назад, пока не отказали нервы. Пока есть еще силы. Процедурная, медсестры, фикус, палата, постель. Тело бьет озноб, зубы стучат о край стакана. Несколько глотков, глубокий вдох. Готов? Пошли. Бесконечный коридор, фикус, медсестры...
Назавтра - лестница. Голгофа. Марафон. Упасть и умереть, но нельзя: двое курят на площадке. Здороваюсь вежливо. Пятый этаж. В ушах звон, темно, успеваю сесть на ступеньки. Мир кружится, я прижимаюсь лицом к перилам. Лестница - это очень трудно. Через два дня я прохожу ее от первого этажа до пятого, без остановки. Пора домой.
На пути к дому возникает неожиданная преграда. Физиотерапевт, девчонка. Заставляет меня приседать с закрытыми глазами и касаться пальцами кончика носа. Мне смешно, если я упаду, она ни за что не поймает. А если рискнет - останется погребенной под моей тушей. Поэтому я не падаю, приседаю, промахиваюсь. Флиртую с ней напропалую, прошу телефон и намекаю на другие упражнения, якобы вполне для меня доступные. Она глядит на меня недоверчиво, но телефон все же дает. А самое важное - признает меня годным. 
Со мной беседуют специалисты, хирург, невропатолог, окулист. Всем говорю одно и то же: болей нет, не тошнит, голова не кружится, вижу отлично. Они мне не верят, и правильно делают. В принципе я им не вру. Я и сам не смог бы объяснить, что со мной не так. А может быть все так? Я просто еще не совсем вернулся... Или забыл, как оно было, до смерти. До Саши. Как пусто было и  непонятно, ни к чему, ни о чем. 
Домой едем в поезде, по моей просьбе. СВ, в купе с отцом. Ночью выхожу в тамбур, стреляю сигарету у пожилого кавказца. С одной затяжки меня ведет. Саши нет. Чуда не происходит.
Занятия давно начались, но в деканате меня встречают как родного. Я напоминаю себе: в институте маму знают все, значит все слышали о ее сыне, чуть не погибшем по пьянке. Какой пассаж, у профессора Левданской сын - распиздяй, все под богом ходим. Я веду себя скромно, по обстоятельствам, придерживаюсь печального образа. Мне он к лицу. Шевелюру мне сбрили, через черный ежик просвечиваются красные в палец толщиной шрамы. Секретарше говорю: хочу взять фамилию отца: Шариков. Она смотрит на меня с опаской. Шутки в сторону, мне здесь еще учиться. 
Прямо из деканата иду во второй корпус, к электрикам. Мне везет, идет поточная лекция по высшей математике, в аудитории робототехника и электрические машины, сто пятьдесят человек. Усаживаюсь на подоконник прямо напротив выхода. За окном идет дождь. На газоне, еще зеленом, ветер шевелит желтые листья. Начало октября, а я и не заметил.
Распахивается дверь, голоса, шум, выходят люди, сначала поодиночке, потом сплошным потоком. Лица сливаются в бледные пятна, я паникую, я могу его пропустить, не заметить, слишком много людей, слишком быстро, и шумно. Коридор опустел, я остался сидеть на подоконнике. Мне страшно досадно. Мне страшно. 
Еще два дня шатаюсь по второму корпусу, как привидение, просиживаю подоконники, курю на скамейках, потом понимаю, что нужны более структурированные действия. Обращаюсь к маме с просьбой: мне нужен список зачисленных на робототехнику. Ей немного обломно, список надо просить в деканате, в связи с семейными обстоятельствами курс отдали другому физику. Надо, мам. У меня друг туда поступал, мне важно знать попал он или нет. Назавтра список лежит передо мной. Буквы пляшут, окулист был прав, зрение сдает первым. Фамилии по алфавиту, начинаю с конца. Яхорский, Ясник, Яновская! Но мне нужен Янович. Его нет. Есть Яновская Алеся Леопольдовна. Бедная девочка, ей жить с таким отчеством. Я читаю список с начала: Алешкович, Ащеулов, Бабенко, Баркевич... Его нет. Я почти это знал. Знал же? Знал... Что теперь?
Теперь жить. Осталось только решить – как.
Я чувствую себя прочно отрезанным от всех живущих. Я не понимаю их проблем и никому ни в чем не сочувствую. Первому желающему, чуваку из "Паутины" продаю все доллары по три рубля за бак. Мне все равно. Через день он приносит половину, говорит: прости, старик, совесть замучила. Я говорю ему - забери. Мне все равно, я уезжаю на Тибет, буду жить в монастыре. Я вернулся с того света, я видел там такое, что тебе не приснится. Он смотрит на меня как на придурка, но деньги все же забирает. 
Я не сплю. Гляжу в мутное окно, вычисляю. Я спал беспробудно два месяца, шестьдесят на двадцать четыре, поделить на восемь. Достаточно на 180 дней. Могу не спать полгода. Лучше бы наоборот заснуть летаргическим сном. Уснуть и видеть сны...
Звонит Лёнчик, предлагает встретиться, причем на нейтральной территории. Это мне подходит. Мысль о его тщательно выбритой промежности наводит на меня тоску. 
В "Ромашке" шум и духота, пахнет кофе и чем-то горелым. Горелым кофе, может быть. Беру себе чашку, сажусь у окна. За конем cнова дождь. На чашке полустертый след помады. Меня мутит. Отодвигаю прочь нечистое, горькое.
Лёнчик все так же лучезарен, но что-то в нем изменилось, что то дало трещину. Сделало его ранимым. Это что то - худое и хилое с длинной черной челкой и сутулыми плечами.
- Знакомься, Андрей, это Валерочка, - говорит Лёнчик, будто змею заклинает, и обнимает Валерочку за плечи. 
В его глазах - исступление ранних христиан. Я понимаю - он умрет за это сутулое чудо. Пожимаем руки, усаживаемся. О, глаза у него красивые, длинно - египетские, бархатные, глубокие. В них тоска, да не среднерусской хлебородной равнины, а мертвой пустыни, выжженной солнцем. Вялая прохладная ладошка, как такие выживают в наших широтах. 
- Очень приятно, - говорю. 
Лёнчик продолжает бенефис: 
- Отлично выглядишь, тебе к лицу милитари стайл. Вот, может, Валерочка твой портрет напишет, в виде демона, он художник. 
Валерочка теряется, занавешивается челкой. Не будет у меня портрета. 
 Вполне ожидаемые вопросы о самочувствии, все в норме, разве что за руль пока не пускают, жлобы... 
Лёнчик обращается к спутнику: 
- Валерочка, будь другом, купи нам кофе. Ты черный пьешь, Андрюш? Два черных, малыш, и себе что захочешь...
Едва малыш отдалился на безопасное расстояние Лёнчик цапает меня за руку, заглядывает в глаза с почти жалобным: 
- Ну что? Как тебе?
- Прелесть, - говорю тепло, - Суламифь. Ему хоть восемнадцать есть?
Лёнчик смеется с облегчением. 
- Девятнадцать... Да, песнь песней. Ты не поверишь, какой он доверчивый, какой наивный. Прямо в рот мне смотрит, не знает, что сделать для меня. А я как будто заново родился, Андрюш. Не знаю, как жил раньше, без него. Как мог раньше с этими козлами, просто так, без всякого смысла, как кролик, отряхнусь и дальше поскакал...
Он вскидывает на меня круглые глаза, поняв, что я ведь тоже из этих самых козлов, и спешит с оправданиями. 
- Ну, с тобой то у нас по-другому было. Вот, поэтому я и решил познакомить вас, чтоб по человечески. Ну, чтобы ты знал, я теперь не один. 
- Рад за тебя, друг, - ответно сжимаю его пальцы. - Правда, рад. Ты самого лучшего заслуживаешь. 
Так интересно смотреть, как светится его лицо, как будто повзрослевшее, ставшее более осмысленным. Или мне только так кажется? 
Валерочка смотрит на нас. Лёнчик торопливо выдергивает руку. 
- Ладно, Лень, я пойду. На занятия опаздываю. У меня лабораторка начинается.
От двери еще раз оглядываюсь на сутулую тень у кассы и вижу, как Лёнчик подходит к своему малышу и, забыв о всякой конспирации, тычется мордахой в плечо...Что лучше: быть дешевой подстилкой самых видных парней, мальчиков-мажоров, или царем и богом для такого вот Валерочки? Для Лёнчика это вопрос решенный, и я его понимаю. 
На улице дождь, холодный ветер забирается за шиворот. Макушка непривычно мерзнет. Я не ношу головных уборов, разве что в самые сильные морозы, два-три раза в год надеваю пушистую енотину. Придется менять привычки. Такси нет, жду автобуса. Там одновременно и холодно, и душно, и немного укачивает. Выхожу за три остановки до дома, иду под дождем, втянув голову в плечи, смотрю на заплеванный асфальт. Неужели и раньше так все было? Так серо, так мутно. Или это только я смотрю на мир, как через пыльное стекло, наскоро протертое грязной тряпкой?..
Дома прячусь в душе, стою под горячими струями, пытаюсь согреться. Холод идет изнутри, из железной тяжести в груди, и его не прогнать. 
Снимаю с  антресолей баул с лыжными шмотками, нахожу черную шерстяную шапку с белой найкиной загогулиной. Натягиваю на купол. Ощущения странные, колется жесткий ершик волос, но это ладно. Буду носить эту пидорку все время, плевать мне, как я выгляжу. Вот на это уж точно плевать. Вдруг понимаю, что все это время ни разу не видел себя в зеркале. Умывался, брился, но не глядел на себя, в целом. Мне все равно. Боже мой, как же мне все равно...
А вот маме, видимо, не безразлично. Она читает между строк, и черная шапка на моей башке говорит ей о многом. Она бросает сумки на пол и обнимает меня с такой страстью, что мне делается неловко. Я прячу лицо в складках ее плаща. Меня пробивает. Потом ко мне приходит озарение.
Серая хрущевская коробка, две лавки у подъезда, бабки в платках. Здороваюсь, сажусь на лавку. Хочется курить, но не решаюсь. Достаю из рюкзака томик термодинамики, раскрываю наугад. Кожей чувствую молчаливое одобрение.  Серьезный парень, умная книжка, не курит. Строки расплываются, я волнуюсь и трушу до слез. 
Я чувствую ее приближение.
Мне даже пришлось заставить себя не глядеть, не двигаться, дать ей подойти ближе. Потом все же поднимаю глаза. Первая мысль - ошибся, это не она. Нет, она, но на двадцать лет старше. Волосы не золотые - серые, фигура не стройная - иссушенная. 
Пропускаю момент, когда она здоровается с бабусями, приходит мимо и уже в спину выдыхаю : 
- Ольга Викторовна! 
Она оглядывается и смотрит мимо, как слепая. Мне страшно, я подхожу и касаюсь ее локтя.
-  Здравствуйте. Меня зовут Андрей. Я - друг Саши. 
Она прижимает ладонь ко рту и на мгновение я схожу с ума:  она узнала меня! Нет, не узнала...
-  Идемте, Андрей! - Она цепко хватается за рукав моей куртки. - Пойдемте же!
Мы поднимаемся по загаженной лестнице, она тяжело опирается на мою руку и говорит, говорит... 
- Я думала, никто уже не придет. Я понимаю, конечно, у всех свои дела, свои заботы. И все же, знаете, это так важно для меня, важно знать, что я не одна, что кто-то еще... 
Радость мгновенно сменяется ужасом, хочется сбежать, но она держит меня, держит... Отпирает потертую, дверь, ключи звенят в дрожащей руке. 
Квартира всё та же, но темная и как будто нежилая. Скатерть с кистями, а на спинке стула - слой пыли. 
- Чаю будете, Андрей? 
- Нет, спасибо. 
Я сажусь к столу, она – напротив, глядит мне прямо в глаза и говорит безумное. 
-  Сразу после приходили трое, капитан и двое солдат, но, знаете, мне казалось, они не знали Шурочку. Просто так положено было, по долгу. Выполнили задание, сказали заученное, и ушли, каждый по своим делам. А я осталась. 
Прямо в центре стола под абажуром лампы лежит ночная бабочка, Толстое брюшко, засохшие лапы. У меня пересыхает  в горле и я не сразу слышу её вопрос. 
- А что с вами было, Андрей? Я же вижу, вы были ранены...
Я не могу оторвать глаз от бабочки. 
- Черепно-мозговая... 
- Да, конечно... А у Шурочки  – два пулевых в грудь и осколочное в печень. Каждое - смертельно. Но знаете, я так поняла, что он не мучился. Все быстро произошло. 
Наверное, я повернулся к ней слишком быстро или сделал какое-то резкое, испугавшее её движение. В светлых глазах Сашиной мамы скорбь сменяется виной, подрагивает слезами. 
- Боже мой, мальчик. Простите, как это возможно? Вы что же, не знали?..
Я молча качаю головой. Стягиваю шапку, прижимаю её к губам, прикусываю жесткую шерсть. Чувствую, как Ольга Викторовна касается моего виска, тихонько гладит по макушке. 
- Ну, простите меня. Каждый только свое горе знает, это правда. 
- Я не знал, - выдавливаю из себя слова-камни, слова-змеи. - Мы договорились встретится. Я ждал. Искал. Я не знал. 
Слез нет. Ничего нет, только одиночество, тяжелое и холодное, как могильная плита. Я помнил его тень, его прикосновение в кошмарных снах. Нет это как раз была явь. Погасшая женщина за столом с мертвой бабочкой, это явь. От неё не деться никуда. 
Она что-то говорила, я отвечал. Потом вдруг попросил: 
- Ольга Викторовна, а нет ли у вас сашиной фото?
Мелькнула трусливая надежда - увидеть чужое лицо. Но с ретушированной фотографии смотрел на меня мой Саша, в вычурной десантной форме, улыбался сдержанно, знакомо до воя... 
- Возьмите себе, Андрей, у меня таких несколько. Это после присяги их фотографировали. Я помню, я ездила к нему на присягу, здесь недалеко, под Борисовом...
- Спасибо...
Она провожает меня до двери, заглядывает в лицо. 
- Заходите ещё, хорошо? Пожалуйста, заходите. Может быть, когда нибудь, со временем расскажете мне что-нибудь. Про то, как там было, про Шурочку что-нибудь. Как вы познакомились, как подружились...
Она сует мне в руку бумажку с телефоном. Я вдруг вспоминаю этот телефон. Как я мог его забыть? Но разве я могу позвонить ей? Ведь придется  лгать, выдумывать истории о службе, которой не было, о знакомстве... Которого тоже не было. Она просит мой номер, и я записываю его в потертом блокноте с алфавитом. Страницы кажутся ломкими и сухими, как крылья бабочки.
Я не сплю. Тени ползут по потолку, мне гадко, мне бесприютно. Все, что я знал о жизни, о моём неизбежном пути от рождения до смерти, всё исчезло, осыпалось карточным домиком, обернулось простеньким фарсом. Я знал этого человека, я любил его и люблю. Он погиб за несколько месяцев до нашей встречи. Это невозможно. Это случилось. Его шрамы, я должен быть понять: у живых таких не бывает. Мы оба были мертвы. Теперь я жив. Или, может быть, всё наоборот? Может быть, именно сейчас я мертв? Скорее всего, ведь всё так тускло и грязно, и холодно, и безнадежно. Всё так странно сейчас, всё ложь, все химера... За окном светает, серый рассвет серого дня.

Глава 7

Мама везёт меня в институт. Она редко садится за руль и оттого нервничает, долго двигает сиденье, поправляет зеркала. 
- Давай я поведу, мам? - предлагаю я без особой надежды, и она напоминает: 
- У тебя права забрали, Андрей. Потерпи еще пару месяцев. 
Трогается с места рывком, резко притормаживает. Оглядывается на меня виновато: 
- Не бойся, я буду очень осторожно вести. 
Мне немножко смешно: я не боюсь ничего. Самое страшное уже произошло, я выжил, или умер. 
Приезжаем в институт рано. Ко мне сразу подходят, милые девушки, смешные парни. С ними можно трепаться ни о чём, играть любую роль. Нет, нужно... Слушай, мы едем в Москву, на футбол, наши против «Спартака», поехали? Спим в поезде, тусуемся в городе, смотрим футбол, и обратно в поезд... Поехали, Левданыч?.. Нет, старик, у меня планы на выходные. Ха-ха, как её зовут?.. Белоснежка, ты же знаешь, я жду, когда ты созреешь... для несерьезных отношений...
Поточная аудитория, лекция по сопромату, мел скрипит по доске, ножом по нервам. Что-то происходит со светом, может быть, мигает мёртвым огнём люминесцентная лампа, или что-то ещё, незаметное глазу, но ощутимое кожей, ноющее в подбрюшье, за глазницами, в костях. Ручка дрожит и выскальзывает из пальцев, скатывается под стол. Поднять её невозможно, да и не нужно: я не могу писать, не могу... Препод строгий, в огромной аудитории тишина, дыхание, шелест страниц, голос лектора звучит искаженно, глухо бьется в барабанную перепонку, как бабочка в пыльный абажур. Мне нужно выйти, срочно нужно выйти, но я сижу в центре ряда, а значит, мне пришлось бы заставить встать десять человек, устроить сцену. Закрываю глаза и мысленно достаю из бумажника маленькое фото, касаюсь пальцами значков на груди, знакомых губ... Помогает, досиживаю до перерыва. 
Прочь, на воздух, в холодное и солнечное утро. Ветер кружит вдоль дорожки ржавые листья. В деканате полно народу, кто-то взрослый горячо доказывает непонятное. Я прерываю его невежливо, обращаюсь к секретарше: 
- Простите, я хочу оформить академический отпуск. Какие для этого нужны документы?
Она мигает, смотрит на мою черную пидорку и с робким "подождитепожалуйстаящас", исчезает за дверью кабинета. Через минуту я сижу у стола замдекана. Все силы уходят на то, чтобы не сорваться в истерику, и голос звучит заезженной пластинкой:
- Николай Петрович, я переоценил свои возможности. Не могу сосредоточиться, быстро устаю, самочувствие подводит. Головные боли, головокружение, со зрением что-то... Чем быть отчисленным по неуспеваемости, лучше возьму год, поправлю здоровье, вернусь с новыми силами...
Он молчит, вздыхает и, наконец, задаёт единственный интересующий его вопрос:
- А что, Анна Григорьевна в курсе? Ну, что ты так решил?
- Еще нет, - отвечаю честно, - но я с ней сегодня же поговорю.
Меня опередили, кто-то сказал ей раньше. Она застает меня в постели, ворчит недовольно: 
- Ты хоть в постели шапку снимай.
- Не хочу, мам, - скулю я жалобно, - у меня башка мерзнет лысая.
Фокус не удается, она лишь крепче сжимает тонкие губы. Мама - боец, она простила бы мне всё, лишь бы я только не сдавался. Но капитуляции она не может принять и оттого сердится. 
- Завтра же возьму тебе талон к врачу. Расскажи ему все, заодно справку возьми. 
Врач мне попадается довольно молодой, с умным породистым лицом и импозантной сединой на висках. Я лишь отметил сухощавую ладную фигуру, длинные пальцы, стильные очки в тонкой оправе, но обычные фантазии не сложились, воображение не проснулось. Так, это тоже проехали... Повторяю старую легенду: тошнота, головокружение, проблемы со зрением, бессонница. Он смотрит мои снимки, я вижу его удивление, хороший профессиональный  интерес. Подписывает справку на академку, рецепты, объясняет что и как, и почему, я не запоминаю и не слушаю. Потом он вдруг заглядывает мне в глаза говорит страшно заинтересованно, как близкому: 
- Знаешь, я тебе могу порекомендовать хорошего психолога.  У них есть особый опыт, они работают с побывавшими... в зоне боевых действий. Помогают нашим ребятам вернуться. Мне кажется, у тебя схожий случай. 
Я ни с чем не спорю. Да, пожалуйста. Сначала попробую медикаментозно, а уж если не поможет, то тогда пойду к  вашим специалистам.
Ловлю такси, в кармане две визитки предполагаемых спасителей. Может и вправду все им рассказать? Упекут в психушку. Мне вообще-то все равно. Даже и к лучшему, лишь бы закончить бессмысленный поиск, заполнить эту черную пустоту пыльной ватой транквилизированного сна. Но родителям будет стыдно, что у них сын - псих. Мало того, что дочь ушла из дома, живет с каким-то рокером в Ленинграде, так еще и сын заперт в «Новинках». Вот это мне, как ни странно, небезразлично.
Впрочем, милый доктор тоже выписал мне убойные таблетки.  Я беру сразу две. Мне тепло и уютно, и хочется плакать, и спать. Теперь могу спать сутками напролет, только жаль, что ничего не снится. Я пытаюсь вызвать в памяти знакомые черты, улыбку, цвет глаз, но все расплывается в мутном тумане...
Выдергивает меня из небытия все тот же Лёнчик, вот уж где ангел - вестник. Оказалось, что ангелом нужно стать мне. Хранителем, да не Лёнчику конечно. Это я сразу понял. За себя я он просил бы иначе, со смехом, с придурью, как бы между прочим: да так да, а если в напряг, то и не надо. Он никогда не сказал бы:
- Друг, помоги. Некого больше просить. 
Я офигел до немоты.
- Конечно, Лёня. Что случилось?
- Давай встретимся. Я здесь, возле твоего подъезда. 
Вошел понурившись, как-то боком. Взглянул на меня без восторга.
- Чего ты, Дрей? Какой-то.. Небритый?
На себя посмотри. 
- Простите, граф, не принимаю по средам. Какая честь. Ладно, давай, проходи. Пиво будешь? А кофе?
От пива отказался, кофе взял. Я сварил и себе тоже, сели на кухне, помолчали. Потом он все же решился:
- Андрюш, у меня беда. 
- У тебя или у Валерочки? - не сдержался я.
- Это неважно. Его беда - прежде всего моя. Короче, нужны деньги. 
Как просто все. 
- И много?
- Много, Андрюш. Две тысячи. И срочно. 
- Не проблема. У меня есть. Сейчас принесу. 
Для чего-то же я продал свою зелень... Вот, пригодилось. 
Лёня покрутил в руках две банковские пачки, поднял на меня безумные глаза.
- Не заморачивайся. Это в долг. Когда сможешь - отдашь. 
- Спасибо, Андрей. Ты просто... Ты вообще - отпад. Но это ещё не всё. Понимаешь, тут такая хрень... Короче, надо поехать и отдать эти деньги. Но там могут быть осложнения. Там такие отморозки, просто нереальные. Нужно как-то, я не знаю. Авторитетно им объяснить , что долг уплачен и без претензий. Чтобы они отцепились.
- Слушай, а тут вся сумма? Долг именно две тысячи?
- Три вообще-то, но тысячу я сам наскрёб. Аппаратуру продал, кое-что из шмоток, золото. Но это все - три.
В прежней жизни я бы даже возмутился: за свои же кровные бабки перетирать Валерочкины проблемы с нереальными отморозками?..  Но сейчас, сейчас... Это подняло меня с постели. Отвлекло, хоть чуть-чуть. 
Я взял машину, раз уж все равно подался в бандиты. Оставил её в переулке за вокзалом. Кто бы мог подумать, что совсем рядом с центром города, в двух шагах от вокзала дремлет настоящее гетто, с окнами, забитыми фанерой, с рыжими от ржавчины гаражами.  За этими гаражами у чёрного от времени забора встретили нас трое из новой породы городских жлобов, в кожаных куртках и спортивных штанах. Странная раса, другой биологический вид. Я не говорю на их языке и инстинкты у меня другие. 
Нас  тоже трое. Мое войско, Лёнчик и Валерочка, притихло за моей спиной. Я шагаю вперед, бросаю полиэтиленовый пакет к ногам братков. 
- Считайте, - говорю. 
Они считают. Потом один из них, с изломанными ушами борца, подаёт признаки интеллекта.
- Ну ланна, три штуки есть. А проценты? 
- Проценты в сберкассе, - отвечаю резонно. 
Что-то начало подрагивать у меря за ребрами. Там, где после смерти-воскрешения выла черная пустота. Я вдруг замечаю, как медленно с вычурной красотой падает на серый асфальт золотой кленовый лист... 
Они подходят ближе, держатся чуть веером, так уверенно, по-хозяйски. 
- Вы, я вижу, друзья. А за друга надо отвечать, понял? Вот все и ответите. Тебя, борзой, мы будем жизни учить, чтоб знал, кто тут рулит. Того пидорка пустим по кругу. А вот что с тобой делать, задрота...
Я делаю шаг вперед. Мне так легко и радостно, как не было уже давно. Говорю спокойно: «Рот закрой», а в груди уже поет, уже захлебывается воем живой и веселый зверь...
Он движется мне навстречу, тычет растопыренными пальцами в лицо, я уворачиваюсь и тем же движением бью лбом в переносицу... Чёрная вспышка, беззвучный взрыв, мир разрывается на острые осколки. Крик-вой, огонь в ладонях, красный туман, я жив! Как же я жив! 
- Держись сссуки!.. Всех положу! Всех нахер! 
Ноет плечо в замахе, все тело - ртуть и пламя, и жадная смерть. Я - Шива, у меня шесть рук и одна суть - черная воронка, бессмысленный смерч...
Мы сидим у Лёни на кухне. Он достает занозы из моих ладоней. Мне прикольно - некоторые из них со спичку величиной. Мне совсем не больно. С иглой в руке и горестной складкой между бровями Лёня похож на еврейского портного. 
- Леонид, - спрашиваю вежливо, - скажите, Вы - еврей?
Он смотрит на меня серьезно. 
- Сиди спокойно. Не дергай руку. 
Таким я его не знаю. Таким он мне пожалуй нравится. 
Я весь в крови, джинсы разорваны, колени и локти сбиты в хлам. Рук не чувствую вообще. 
- Где тачка? - спрашиваю о главном.
- Во дворе стоит. 
- Кто пригнал? 
- Конь в пальто. Я, конечно.
Я и не знал, что Лёнчик умеет водить.
- Так, освежите мою память. Чем закончилось свидание министров на яхте?
Он отвечает вопросом на вопрос:
- У тебя правда справка есть? Ну, ты орал, что псих, что можешь всех положить и ничего тебе не будет...
- Не знаю, - отвечаю честно. - А что, мне она понадобится?..
За спиной раздается скулеж:
- Ну все, теперь пиздец, теперь меня точно уроют...
- Заткнись, - бросает Лёня, не оглядывась, - ты понимаешь, он у этих быков одолжил деньги, на травку, чтоб подняться. А травку у него отобрали, может и по наводке. Теперь ни денег, ни товара. Деньги-товар-пиздец. Маркс отдыхает.
- Ладно, - говорю, - у меня серьёзно провал в памяти. Что там было?
Лёня говорит нехотя. Он явно недоволен всеми присутсвующими.
- Ты вырвал дрын из забора, причем не доску даже а целый столб. Первого сразу положил, он даже не двинулся. Возможно и насмерть. Второй вскоре удрал. От третьего мы тебя еле оттащили. Засунули тебя в машину, привезли сюда. По дороге ты вроде отключился. Что, правда, не помнишь ничего?
- Не бзди, - говорю через плечо Валерочке, - они к тебе больше не сунуться. У тебя друзья - обдолбанные на всю башку. Это авторитетно. 
 - Ну, пиздец, - ноет неудавшийся бизнесмен, - теперь все сядем.
- Заткнись, - повторяет Лёнчик, но уже не так убедительно. 
 Домой веду машину сам. Ладони просыпаются, боль простреливает руки до плеч. Но зато успел раньше родителей и гайцам не попался. Значит, день удался. А главное - есть подарок от доброго доктора Айболита - гарантированное бомбоубежище бетонного сна. Там нет ни ладоней, ни колен, ни локтей. Ни Лёнчика, ни Валерочки... Саши там тоже нет. Его вообще нет, нигде.

Глава 8

Звонит Ольга Викторовна. Мне сразу делается неловко. Она пугает меня и притягивает одновременно. У неё ко мне просьба.
- Андрей, вы не могли бы со мной подъехать на кладбище? К Шурочке. У него день рождения завтра. Знаете, я одна собиралась, но я в себе не уверена. В прошлый раз оказалась совсем беспомощной, как ребёнок. Может быть, мне помощь...
- Конечно! - перебиваю её, застыдившись своего молчания. - Когда за Вами заехать?
Нас везёт отцовский шофер Витя. Я прошу его редко, и он никогда не отказывает. 
Кладбище за городом, грязная и безликая машина смерти. Оно ещё не приобрело отрешённости вечного покоя, и могилы здесь - не метки памяти, а ямы в земле, ямы с мёртвыми телами. Здесь нельзя сажать деревья и ставить ограды. Здесь нет церкви, и бога тоже нет. Мне страшно. Я боюсь увидеть любимое лицо на дешевом камне, увидеть его здесь. Но камня нет, есть лишь поросший редкой травой кусок рыжей земли с маленькой табличкой, запаянной в пластик. На табличке имя - Янович Александр Владимирович, годы жизни 1965 - 1985. С днем рождения, Солнце. Ольга Викторовна пытается приладить к табличке пучок ярко-красных искусственных цветов. Получается у нее плохо. Я хотел бы помочь, но не хочу, не могу наступить на этот кусок земли. Идет мелкий дождь, всё расплывается передо мной, рыжая глина, цветы, всё, что было, и чего не было, и то, что никогда уже не случится. Он на год младше меня и старше уже не станет. Ольга Викторовна поднимается с трудом, я подхватываю её под локоть. Боль - острый огонь в руке, в сердце. Как же мне больно. А ей ещё больнее. Она дрожит, я обнимаю её за плечи. Она вдруг смотрит мне прямо в глаза и говорит неожиданное:
- Андрюша, мне кажется, вы с Шурочкой были не просто друзьями...
Это вопрос. Он требует ответа. Я молча киваю. Смотрю на её бледные губы, в глаза не могу.
Она слабо меня тормошит:
- Я рада, вы слышите? Рада. Мне так горько было, что у него в жизни не было ничего. Теперь вижу, было. Вы у него были, Андрюша.
Я ничего не отвечаю на это. Просто не знаю что, а и знал бы, так не могу. 
В машине тепло, окна потеют, и страшное место пропадает. Витя везёт нас к знакомому дому. 
- Зайдёте, Андрюша? Хоть на минуту? И вы, товарищ, извините, не знаю вашего имени...
- Извините, Ольга Викторовна, я не могу. У меня голова разболелась, мне нужно прилечь.
Это бессовестно, я знаю. Но я не могу больше, мне правда нужно побыть одному. Она, кажется, понимает...
Витя подвозит домой и меня. Благодарю, протягиваю перевязанную руку. Он пожимает её осторожно, спрашивает: 
- Что это у тебя с руками?
- Подрался, - говорю. 
- Слышь, - он отвечает, - в следующий раз пойдёшь драться, зови меня. 
Я понимаю - это честное предложение и ценное. Если б я раньше знал, наша банда получила бы новое лицо.
Таблетки почти закончились, даст ли добрый доктор новый рецепт?.. Отрадно спать...
У родителей другое мнение. Моя беседа с отцом, несомненно, результат предыдущих дискуссий. Он хорошо продумал речь и учел особенности слушателя. Я редко вспоминаю о его таланте лидера.
- Понимаешь, человек - это такое существо, которое не может существовать в хаосе. Ему нужен порядок, структура. Начиная с самого простого: распорядок дня, подъём во столько-то, не обязательно в шесть, можно хоть в десять, но главное - в определённое время. Завтрак, гигиена, уборка, интеллектуальная активность, обязательно - физическая нагрузка. Я понимаю, ты сейчас на тренировки не можешь ходить, но хотя бы на прогулку или на пробежку - обязан. С гантелями заниматься, с гирями можешь же? Ну, я же помню, как ты в больнице, сцепив зубы, всему назло. Все врачи просто поражались, в пример тебя всем ставили. Только так и можно, сын. Только так. Трудно, а нужно, нет другого выхода. У тебя для этого все есть - молодость, воля, время, помощь любая. Любая, слышишь? Не можешь учиться сейчас, ладно. Но спать целыми днями нельзя. Это путь к депрессии, к безумию. Это инвалидность хуже любой физической, сын. 
Хорошая речь, и так далека от истины. Я не могу рассказать ему правды. Я сам её теперь не знаю. Все в тумане, в брызгах мелкого дождя. В размытом пейзаже за окнами поезда-призрака. Я просто потерялся, папа, отстал от поезда, и нет у меня билета домой, и нет места в вагоне твоих простых истин...
Таблетки все же заканчиваются. День смешивается с ночью.
Поздним вечером выхожу на прогулку. Ветрено, полнолуние. Синие облака пробегают по лунному кругу и бросают на дорожки сквера дрожащие тени. Мне кажется, я плыву по ночной реке и берегов не узнаю. Деревья вздыхают, шевелятся  в темноте. Что-то прячется там, смутно знакомое, одновременно страшное и привлекательное, монстр, которого так приятно бояться. Жуткая желанная перемена, персональный апокалипсис. А может быть, просто кончается осень, и это последний вечер такой, с грустной горчинкой в воздухе, с запахом мёртвых листьев и поздних бледных цветов...
Оборачиваюсь на громкие голоса за спиной и вижу смутно знакомую фигуру. Она протягивает ко мне руку, матово блестит металл. Вспышка, гром, толчок в живот. Асфальт бьет меня в спину и в затылок. 
Ещё одна вспышка, прямо в лицо...
Пахло свежей краской или побелкой, чем-то чистым и новым. За окном с блестящими стёклами медленно кружились крупные снежинки. Я прошел по пустой гулкой комнате к широкому окну. Провел пальцами по нетронутой белизне подоконника. Он остановился рядом со мной, чуть позади. 
- Ну, как тебе? -  спросил он негромко. - Не ваши хоромы, конечно. А на кухне вообще вдвоём не развернуться, так это еще и без мебели. Но зато всё это - своё. Наше с тобой, да?
Я обернулся осторожно, чтобы не расплескать переполнявшее меня счастье. Так же осторожно взял в ладони любимое лицо. Увидел в его глазах волнение, и надежду. И то, без чего нет мне жизни. 
- Это самый лучший дом на всём белом свете, глупое ты Солнце. Наш дом. 
Он вздохнул с облегчением, обнял меня за талию. Я обхватил его за плечи. Мы замерли у окна, между белой землей и белым небом в первый день нашей общей вечности.