Сиреневый шарф

Иногда жизнь прерывается резко: скрежет шин — и всё закончено. Иногда смерть подкрадывается незаметно, год за годом, медленно провожая человека в старость и даря возможность попрощаться с миром. А иногда она неопределённо топчется на пороге, пугая своей близостью и возможностью…

Кто хоть раз пережил это чувство — не забудет его никогда. Неопределённость.

Он часто опаздывал. Почти каждый раз. И тот день не должен был стать исключением. Я даже не переживал, когда в оговоренное время он не появился на пороге моей квартиры. Когда минутная стрелка часов обежала весь циферблат, я впервые подумал, что, возможно, его что-то задержало. Что-то важное. Иначе он бы позвонил. Он звонил всегда. Несмотря на всю странность наших отношений, он относился к ним серьёзно. Опаздывал, да, но всегда предупреждал об опозданиях.

Ещё час спустя я позвонил сам. В трубке слышались лишь длинные гудки. СМС, ещё СМС, и ещё… Я не помню, сколько написал их в тот вечер. Десять? Двадцать? Может быть, ещё больше. Его телефон так никогда и не нашли.

За окнами было темно, а стрелки часов давно перевалили за полночь, когда я решился набрать совсем другой номер. С его матерью у нас были не самые лучшие отношения: она знала об увлечениях сына, принимала их, но я ей не нравился. Лично я. Сложно было сказать, чем именно… Может быть, тем, что был намного старше. Может быть, она знала о моём «семейном» положении. Может быть, материнское сердце просто чувствовало, что я был не лучшей партией для её сына.

— Он не у тебя? — сонный голос в трубке вдруг зазвучал тревожно.

— Нет. Он не пришёл, — сухо ответил я.

— Но… дома его тоже нет. Почему ты не позвонил раньше?!

— Я…

Что я мог ответить? Что, как ненормальный, звонил ему каждые пять минут? И где-то глубоко внутри надеялся, что он передумал, решил — такие отношения ему не нужны, и просто не хочет со мной говорить? Или что успел смириться с мыслью, преследовавшей меня день и ночь последние полгода: это всё временно, однажды он просто молча уйдёт, когда найдёт того, кто будет принадлежать ему целиком и полностью?

Полчаса спустя сонный полицейский ближайшего участка рассказывал, что никто не будет искать совершеннолетнего человека, отсутствующего меньше суток… Его не трогали ни слёзы матери, ни разумные доводы. Правила есть правила. Бумажки, числа, кем-то написанные инструкции к действию — это всё было важнее.

— Приходите, когда пройдут сутки. Может, он просто решил всё бросить и уехать, так часто бывает, — пробубнил полицейский.

Бывает… Действительно, так бывает. Дети, подростки сбегают из дома. Статистика упорно твердит, что больше половины беглецов возвращается домой в течение суток. Но… не он. Он не мог так поступить. Со мной — да. Но не с матерью. Он слишком её любил, чтобы поступить с ней так.

Отчётливо вспоминаю нашу встречу в парке на прошлой неделе. Я опоздал, кажется, впервые и уже издалека видел, что он недоволен. Стоя опершись на пожелтевшую к середине октября берёзу, натянул кепку на лоб, запустил руки в карманы короткого пальто и прятал замёрзший нос в нелепый сиреневый шарф. «Кашемировый», — серьёзно подчеркнул он, ответив на моё колкое замечание, что этот цвет ему не к лицу. Подаренный матерью на совершеннолетие сиреневый шарф…

Никогда он бы не исчез из её жизни добровольно.

Осознание этого окатило холодной волной и заставило сердце пропустить с десяток ударов.

Неопределённость… Кто говорит, что это самое страшное, говорит неправду. Самое страшное — определённость. Когда точно знаешь: что-то случилось. Что-то ужасное…

Пальцы не слушались, и номер получилось набрать не сразу. В трубке послышался недовольный голос.

— Какого чёрта? Второй час ночи!

— Человек пропал, — произнёс я, выдыхая. Истина кажется страшней, когда её проговаривают вслух, оформляя в слова. Страшные, безапелляционные слова.

— Имя? Фамилия? Возраст? Особые приметы? Фотография есть? — посыпались вопросы после короткой паузы.

— Фотография…

Он не любил их, не давал себя фотографировать, сердился, если кто-то делал это без позволения. И вот теперь, когда от этого зависело так много… Нет, фотографии у меня не было.

Холодная рука коснулась моей, оставляя на ладони гладкий прямоугольник, вырезанный криво, с потёртыми углами… Я и не знал, что он умеет улыбаться так искренне. Может… Может быть, у него просто не было причин улыбаться так со мной?

— Есть. Есть фотография, — заставляя себя отбросить всё неважное сейчас, чётко проговаривая слова, дважды назвал данные. Вспомнил, кажется, каждую родинку, каждый шрам: длинный порез на плече, маленькие ямочки от ветрянки на шее и белая полоска на голени — когда-то в детстве его укусила соседская собака. Дословно повторял описание матери, в чём он был этим утром: чёрные туфли, джинсы, пальто, клетчатая кепка и неизменный сиреневый шарф…

— Обзвоню наших. Перезвоню, когда будет информация.

Голос в трубке сменился короткими гудками, а в голове звучало одно лишь слово — «когда». Не «если»…

По ночному городу до его дома мы добрались быстрее обычного. Здесь мне доводилось бывать уже не раз — у этого подъезда с поломанными скамейками и зарисованными граффити дверьми. Рядом, так близко, но никогда внутри. Там была его территория, а я был за её пределами. Всегда.

— Зайди, — тихо проговорил женский голос сквозь пелену мыслей. В одном слове было столько боли, страха, что я лишь кивнул в ответ. Все наши разногласия мы решим потом. Сейчас я должен был быть с ней. Он бы хотел этого…

От яркого света в прихожей пришлось прищуриться. В квартире пахло мускусом и листьями чёрной смородины. Такой до боли родной запах заставил меня глубоко вдохнуть, задержать дыхание и зажмуриться.

Я хорошо помнил тот день, когда почувствовал этот запах впервые. Мы встретились около книжного магазина. Я ждал у входа, пока он выбирал книги: целую стопку упакованных в пластик, как на подбор, в твёрдых ярких обложках. Уже дома одну из них он вручил мне.

— Прочитаешь на досуге. Не вся современная литература хлам, вот увидишь.

Мне было не до книг: в тёплом помещении запах чувствовался так ярко, что хотелось вдыхать его полной грудью снова и снова. Я даже не слушал, что он говорил — слышал невнятное бурчание приятного, не по возрасту низкого голоса и вдыхал терпкий запах мускуса.

Та книга лежит на прикроватной тумбочке, а я так и не нашёл времени сказать ему, как же он был прав…

— Там. Там его комната.

Я стоял перед абсолютно белой дверью. Лёгкое прикосновение к руке едва чувствовалось, но заставило меня вздрогнуть.

— Я… я не буду больше вмешиваться в ваши отношения, — голос дрожал, замирая на грани срыва. — Только найди его.

Сглотнув подкативший к горлу ком, я кивнул. Молча, не говоря ни слова. Она сказала то, что вертелось у меня в голове.

— Живым…

В комнате свет был тусклый. Лампа на потолке не работала, а настольная освещала лишь часть помещения: письменный стол с разбросанными по нему исписанными мелким почерком бумагами, незаправленная постель, раскиданная по полу одежда, книги, учебники, коробка из-под обуви. Аккуратно висел лишь свитер на спинке стула. Мой свитер.

Рассматривая записи на налепленных на полках бумажках, я пытался найти что-нибудь важное. Что-нибудь, что изменило бы ситуацию. Адрес, имя, телефон… Пусть лучше он окажется сволочью, бросившей всех и вся. Но живой сволочью.

Взгляд упал на толстый конверт, какие дают в фотоателье… Много, слишком много фотографий за полгода. Слишком много для того, чтобы я не мог помнить, когда они были сделаны. Одна — на балконе моей квартиры с той самой, подаренной им, книгой. Не замечал, что грызу очки, когда задумываюсь. Ещё одна на кухне — эту помню, он сделал её как раз, когда я заваривал кофе и едва не обжёгся кипятком. Ещё одна во дворе дома: я ждал его у машины, а он, как всегда, опаздывал.

Телефонный звонок раздался под утро — за окнами уже светало, а мы сидели на кухне и молча ждали.

— Мы нашли его вещи, — прозвучало в трубке.

— Вещи? — переспросил я едва слышно, глядя в побелевшее и в мгновение постаревшее лицо матери.

— Обувь, сумку, шарф. Пока это всё.

Сердце, кажется, перестало стучать, замерев в грудной клетке. Воздух застревал в лёгких рваными комками. Подавив желание стукнуть кулаком по груди, чтобы разогнать сердце и выбить скопившийся воздух, я накрыл лежащую на столе ледяную ладонь своей.

— Всё будет хорошо, — уверенно пообещал я.

Не знаю, зачем я это сказал. Сам с каждым часом верил всё меньше в вероятность чуда, но не сказать этих слов не мог… Она долго плакала, уткнувшись мне в плечо. Рубашка намокла от слёз, а я всё гладил её по волосам, таким же мягким и немного волнистым, как у него. Как мог я относиться к этой женщине холодно? Они ведь так похожи! Как можно любить одного и не любить другого?

Крепко обнимая в мгновение ставшую родной женщину, я снова и снова повторял, как мантру: «Всё будет хорошо», пытаясь убедить не только её. Себя — в первую очередь.

До полудня не было никаких новостей. Потом телефон зазвонил снова. Он звонил в тот день ещё много раз. Меня спрашивали адреса и телефоны его друзей, знакомых, распорядок дня, дороги, по которым он ходил домой и в университет, где обедал, где покупал сигареты. Всё. В самых мельчайших подробностях.

С каждым разом отвечать становилось страшней: услышать плохие новости было всё вероятней. К вечеру звонок телефона начал вызывать панические атаки…

— Сутки…

Едва слышный голос звучал в тишине как колокол. На часы мы посмотрели одновременно: ровно шесть, ровно сутки назад он должен был появиться на пороге моей квартиры.

В полицейском участке было тихо. Воскресенье, выходной день, дежурный на проходной… И снова те же слова, те же объяснения, произнесённые за последние двадцать четыре часа, казалось, уже сотни раз. Теперь полицейский слушал всё так же без особого энтузиазма, но серьёзно нахмурив брови.

— Кем приходится вам пропавший?

К этому вопросу я не был готов. Кем приходится он мне? По сути, никем. И в то же время — всем.

— Другом…

— Заявления принимаем только от родственников, — отрезал полицейский.

Что за чушь?! Такого не может быть! А как же быть с теми, у кого нет родственников? Я готов был потребовать объяснений указать мне в законе, где написан этот бред, но… Мягкая рука коснулась моей.

— Потом, — произнёс тихий женский голос и, поменявшись в тоне, обратился уже к полицейскому: — Я — мать пропавшего. Достаточно родственник?

Скрежет ручки по бумаге неприятно резал слух. Хуже отзывался в пустой голове только стук стрелок настенных часов, медленно и болезненно отсчитывающий такие драгоценные секунды. Полицейский неспешно вбил данные в систему, отсканировал фотографии…

— Мы сообщим, когда будут результаты поиска.

И снова мозг зацепился за слово «когда».

Ночь мы провели в его квартире. Где-то глубоко внутри ещё теплилась надежда, что всё это — нелепая злая шутка и в любую минуту послышится скрежет ключа в замочной скважине, и он появится на пороге. И куда ему возвращаться, если не к себе домой?

Мы сидели на кухне и молча слушали звуки работающего в соседней комнате телевизора. Находиться в полной тишине было невозможно: мысли с каждой минутой становились всё менее светлыми. Гнусавый голос диктора новостей отвлекал. Где-то заключили договор о перемирии. Кто-то рассказал в интервью о планах на ближайший год. Местный футбольный клуб «купил» первоклассного игрока. Завтра будет солнечно и не по-осеннему тепло… Тепло. Можно обойтись без пресловутого шарфа…

От мыслей отвлёк свист старомодного чайника. Чтобы занять себя хоть чем-то, я предложил сделать чай самому и, не дожидаясь ответа, поднялся на ноги. Сидеть без дела было невыносимо тяжело. Горячий пар приятно грел остывшие руки…

Вот так же он грел руки прошедшей весной. Тогда он пришёл ко мне впервые и впервые остался на ночь… А наутро, заваривая чай на кухне, грел руки о пар.

— Как ты пьёшь эту гадость?

С нескрываемым скепсисом рассматривая светло-бурую жидкость в огромной кружке, я непроизвольно считал утопающие в ней кубики сахара: восемь штук.

— Не знаю, — он спокойно пожал плечами, аккуратно размешивая сахар в чае с молоком. — Мама с детства делала именно так. Я привык. Мне вкусно. Попробуй.

Он подвинул мне свою кружку. Пробовать не очень аппетитно выглядящую жидкость совершенно не хотелось, но отказать, глядя в его заспанные такого же чайного цвета глаза, было невозможно. Наши пальцы едва соприкоснулись, когда я брал кружку, и он улыбнулся…

Сейчас, вспоминая то утро, я и сам не заметил, как улыбка появилась на моем лице: тогда я был счастлив. Да и чай с молоком оказался намного вкусней, чем я предполагал… Подняв голову с рук, женщина посмотрела на кружку перед ней и едва заметно улыбнулась…

— У меня никого, кроме него, нет.

Слова отозвались болезненным эхом в голове. Я старался ни о чем не думать, концентрируясь на механических действиях: шаги, дыхание. А теперь был вынужден вернуться в реальность… Лишь однажды он упомянул своего отца. Я не спрашивал, где тот и что с ним случилось. Не потому, что мне было неинтересно. Считал нетактичным лезть в его жизнь так вероломно. Когда-нибудь — так я думал тогда — он сам расскажет мне всё, что посчитает нужным. Когда-нибудь…

— Если вам нужна какая-то помощь…

Договорить я не смог, слова застряли в горле: на меня смотрели такие родные чайного цвета глаза. Я вспомнил… Вспомнил, почему она не любила меня. Причина была банальна: она думала, что он для меня всего лишь игрушка. Молодая, привлекательная кукла, и ничего больше.

— Простите, — едва слышно выдавил я, растирая лоб ладонью.

— Я всё понимаю, — голос едва заметно дрожал.

Нет, игрушки не ищут. Когда они пропадают, их заменяют новыми. И забывают.

Часы показывали первый час ночи. И пусть — сейчас или никогда. Телефон едва не выпал из руки. Пальцы не слушались, не давая возможности писать нормально. Короткое отосланное СМС: «Я не вернусь домой», и отбой. Две минуты спустя ответ: «Сегодня? Когда вернёшься?». «Никогда. На этот раз точно». И всё. Я давно хотел поставить эту точку, часто пытался, но каждый раз трусливо сдавался, возвращался домой, поджав хвост. Теперь всё иначе. Я не смогу вернуться в чужой дом. Игрушки забывают. Любимых — нет.

Телефон молчал всю ночь и первую половину следующего дня. Такие пугающие звонки предыдущим вечером теперь были самым желанным. Но в квартире было предательски тихо. Даже телевизор молчал: он просто выключился по истечении установленного на таймере времени, и никто не включил его заново. Дверной звонок разрезал эту тишину резкой трелью. Сердце застучало в грудной клетке, грозя разломать рёбра с каждым новым ударом.

Просто соседка. Бесполезные слова, звуки, впустую заполняющие пространство вокруг… Сидеть на месте стало болезненным настолько, что начали неметь пальцы.

— Я позвоню, — пообещал я, застёгивая куртку.

— Береги себя.

Холодная сухая ладошка коснулась моей щеки. Я молча кивнул, сглотнув подкативший к горлу ком.

На тёмных улицах было почти пусто. Лишь редкие машины в тусклом свете фонарей и пешеходы, торопливо шагающие по подмёрзшим тротуарам. Стрелка спидометра уверенно карабкалась всё выше и давала мнимое ощущение свободы: от мыслей, от переживаний, от боли. Желание вжать педаль в пол и гнать по трассе, не обращая внимания на мелькающие за окнами огни, с каждым выдохом становилось сильней. Отпустить все страхи. А вместе с ними и руль… Но в голове стучало тихое «береги себя».

Домой я вернулся ближе к утру, когда количество бензина в баке приблизилось к критической точке. За окнами светало, а телефон по-прежнему предательски молчал. Кофе я пил кружку за кружкой, меряя при этом комнаты шагами. Огромные, пустые комнаты, наполненные звенящей тишиной и ничем больше. Ещё пять дней назад здесь было совсем не так тихо. Из колонок теперь никому не нужной вычурно отделанной красным деревом музыкальной системы доносились звуки какого-то совершенно безумного металла. Я всегда удивлялся, как он может читать под этот шум.

Ждать становилось всё тяжелей, и медленно подкрадывающееся осознание безысходности заставило меня нажать на кнопку «play». Поморщившись от слишком громких басов, я направился в душ: несмотря на весь выпитый кофе и грохот, доносящийся из колонок, организм медленно сдавался. Холодная вода должна была взбодрить.

Пять минут. Какие-то пять минут я был под душем, но именно в это время раздался такой долгожданный телефонный звонок. Сбивая всё на своем пути и оставляя лужи на полу, я успел поднять трубку.

— Мы нашли его…

В голове тут же стало абсолютно пусто, и каждый нерв в теле напрягся, ожидая ответа на один лишь вопрос.

— Живой?

— Можно сказать и так…

Дальше я плохо уже соображал, автоматически записывая адрес больницы, куда его везут. Не помню, как я одевался, только выйдя на улицу и почувствовав холод в волосах, осознал, что забыл вытереться. Выругавшись про себя за свою непредусмотрительность, заехал на заправку, потом к нему домой. Как бы не спешил и не хотел бы увидеть его я, существовал в этом мире человек, которому было это намного важней.

В больнице было людно, мы с трудом нашли хоть кого-то, кто мог ответить на наши вопросы… Сидя в коридоре, я смотрел на дверь и ждал. Снова ждал. Снова новостей. Мои пальцы крепко сжимала уже успевшая стать родной тёплая женская рука. Свободной ладонью гладил лежащий на колене шарф — с обломками сухих листьев, мягкий, всё ещё пахнущий чёрной смородиной…

Весна в этом году выдалась прохладной. Дыхание клубками пара липнет к губам, согревая озябшее лицо. Он снова опаздывает.

Не люблю ждать. Нет, меня не сердят его опоздания. Просто в памяти всплывают те ужасные три дня. И я боюсь, что всё может повториться снова. Вспоминаю последние шесть месяцев и все те бесконечные ожидания в коридорах больниц, неутешительные прогнозы, разговоры с врачами, поиски новых… Бессонные ночи, несчётное количество выкуренных сигарет и выпитого кофе. Но всё это блекнет в сравнении с тем, что пережил он…

Издалека замечаю приближающуюся фигуру: знакомая походка. Всё то же неизменное пальто и клетчатая кепка. И синий с яркими зелёными полосками шарф.

Виновато улыбается, наигранно складывая ладони в молебном жесте. Так, будто я когда-то сердился на него за опоздания. Так же наигранно вздыхаю. Он поправляет шарф на моей шее и ехидно замечает:

— Сиреневый тебе не к лицу.

— Зато кашемировый, — улыбаясь, отвечаю я.