Ромео, Джульетта & партизаны

Глава 1

Антон Касперович прозябал в среднезаброшенном городке мутно заболоченной части белорусского Полесья. С тоской смотрел он на столичную культурную жизнь по телевизору и мечтал о поступлении в любой минский институт, хоть механизации театрального хозяйства или инженеров конного транспорта, лишь бы с военной кафедрой. О журфаке после заслуженной школьной тройки по английскому мечтать он уже перестал. 

При воспоминании о тоскливой альтернативе в погонах он морщился, как брюки под коленками, и открывал новую бутылку «Аливарии светлой». Нетерпенно шипучий поток вторгался на зеленоватую до мути прямоугольную территорию повестки из военкомата. Потешно-пузырьковое войско наступало по левому флангу, делало неожиданный прорыв по центру и наконец захватывало стратегическую высоту с каллиграфически вписанной фамилией Антона. Он снимал наощупь мамин фартук со стены и с чувством мстительного удовлетворения промокал в очередной раз повестку. Но фамилия Касперович не размывалась, а продолжала угрожающе чернеть и портить настроение.

В новостях культуры Антон услышал о начинающихся июньских гастролях столичного театра оперы и балета в его родном до боли в отупевшей голове индустриально-пятиэтажном городе. Антоша зевнул, но, увидев квадригу бесполых мелких лебедей в целомудренных пачках, решил прошвырнуться до Дворца культуры энергетиков. Балет он почти любил, трогательно, хотя и не до самозабвенья. Когда бывал на зимних каникулах у родственников в Минске, его многажды водили на спящую красавицу Жизель и тщетную предосторожность щелкунчика Дон Кихота в лебедином озере. 

У служебного входа стоял нарядно-красный «Икарус» в окружении стайки романтически-нелепых эфемерных созданий с вывороченными ножками. «Балеринки, блинн», – мечтательно подумал о высоком романтичный юноша. Все девочки были одинаковы как сильфиды: плоски, безгруды, с жирными червями-пучками на затылке и дутыми сумками за плечами вместо крылышек. 

Отношение Антона к альтернативному полу вообще было неопределенно-равнодушным. Он понимал, что в его возрасте девочки давно уже должны нравиться. Несколько раз ему даже удавалось влюбляться и слегка пострадать от неумения обратить на себя нежный взор какой-либо местной фемины. Но девочек, которые ему не просто выказывали благосклонность, но откровенно хотели его астеничного тела, Антоша втайне ненавидел. И побаивался. Каждый раз он напрягался от бабьего хохотка со значением и с трудом находился в ответах.

Однажды, правда, решился. Пьяный Женька-одноклассник после изрядной водки с пивом поволок лишать его девственности к одной из своих тёлок. Девка была саманикто и зватьникак – одно влагалище меж ног, которые после первой же бутылки равнодушно распахнула на грязном матрасе. 

Дело было прошлым летом, тополиный пух навязчиво летал по сараю и нежно прилипал к потной Женькиной заднице, ритмично мелькавшей меж ее немытых скрещённых ног. Протрезвевший к тому времени, но опьяневший от «живого звука» секса, Антоша не отрывал взгляда от Женькиного зада молочной спелости на терракотовом фоне загорелого торса. Девка дергалась, всхлипывала и теребила нос, полный тополиной ваты. Антохе дико захотелось кончить, причем прямо на Женькину жопу, совратительно поблескивающую золотыми волосками. Остановил лишь испуг позора и необходимость самоутверждения в глазах дружка. 

Когда Женька с кряком отвалился и указал ему кулаком с большим пальцем в оттопырке на небритый вход в пещеру, Антон повиновался с механичностью робота и, стараясь не смотреть на тёлкины сражения с тополиной напастью, несмело утонул в чреслах. Женька бесстыдно развалился рядом и, оглушительно чавкая, стал подсасывать тёлкино вымя. 

Антоша быстро и незаметно опорожнился, потом спохватился и симулировал лицемерным рыком истошный оргазм. При этом упершись носом в ароматно-ландышевую Женькину шевелюру.

С тех пор на пьянках одноклассников Антон любил вставлять многозначительно-трехкопеечное «Вот когда мы с Женькой трахали одну бабу…». Но глубоко затаившийся внутренний испуг перед таким вызывающе притягательным мужским телом не оставлял его ни на день.

Глава 2

А почему бы не подцепить столичную балеринку? Пройтись так с нею по бульвару, чтоб знакомые шеи себе посворачивали. Неважно, что секса не случится, оно и к лучшему. Она ж не местная, языком болтать не будет. А как уедет, такую можно будет лав стори нарисовать – сдохнут от зависти, помрут из уважения. Антону уже слышался этот шёпот за спиной: ты что, у него ж балерина в столице, нужна ты ему, как демократия Лукашенке…

С такими мечтательными мыслями Антоша сделал первый шаг в мир искусства. Широко расставив локти, как спортсмен или матёрый пролетарий, он кряжистой походкой подошёл к автобусу и многозначительно сплюнул. Главная надежда была на новые джинсы-дудочки и великоватую польскую майку с полуголой грудастой тёткой, съехавшей на его плоский живот, – писк провинциальной моды начала XXI века.

Антоха притормозил в нескольких метрах от балетной стаи, поочередно чухая выгоревшую солому на темечке и несмело пробивающуюся поросль на остром подбородке. Он по-пивному смело разглядывал маленьких, таких блеклых без грима, воркующих лебедей, ловя их надменные, с усталой равнодушинкой, взгляды. Наконец, самая серенькая и старшая из них подплыла неземною походкой и застыла в чумной шестой позиции.

– Мальчик, ты на балет, наверно, хочешь? Но сегодня опера, – тоном лектора общества «Знание» молвила старшая лебедь. – Зато завтра балет, современный.

– Ммммм… – озабоченно потянул Антоха, раненый презренным словечком «мальчик».

– Но ты не отчаивайся, сегодня «Ромео и Джульетта», и мы там в кордебалете…

– Прокофьева, что ли? – удобный повод блеснуть перед столичной штучкой. – Нет повести печальнее на свете, чем музыка Прокофьева в балете! – кстати вспомнился каникулярный каламбур из репертуара хохмистки Улановой, привезенный из Минска. 

Гордый осознанием своей балетоманности и нездешнего остроумия, Антон использовал возможность ударить козырем – своей белозубо-ямочной улыбкой. 

– А вот и нет! – хихикнула старшая балеринка. – Прокофьев балет сочинял, а у нас опера Гуно!

– Ууууу, - притворно скривился балетоман, шмыгнув носом с намёком на фамилию композитора.

– Ну что, мальчик, контрамарку хочешь?

– Хочу… тётя. И на завтра тоже, если можно, – снова нещадящая улыбка сердцееда.

– Надь, у тебя там остались контрамарки? – отвернулась улыбчивая «тётя». – Дай одну вот мужчине…

– Приходите-приходите! А то ведь вечно в провинции пустой зал. 

Провинция, провинция! Кольнуло и вздохнулось. Да, провинция. И связей никаких в столице, чтоб поступить хоть в театральный, хоть в задрипанный институт культуры. 

Антон постарался встать в пятую позицию, руками одновременно напрягаясь в аттитюде. Переходя в поклоны, выхватил контрамарку и неуклюже попытался поцеловать руку старшей балерине.

– За искусство предпочитаю дань с поклонников цветами. Так-то, мужчина, – съязвила строгая старшая балерина. – А комплименты девочки примут после спектакля в одном из местных баров, – ни хрена себе намёки.

– Вот видишь, я всегда говорила, что богатство Беларуси будет прирастать наглыми периферийными юношами, – донесся до Антона хохоток уходящих на посадку в автобус артисток. 

Контрамарка на два лица, а вот морд из Антошкиного окружения, согласных на вечернюю пытку в опере, найти безнадёга. Редкие знакомые по музыкальной школке и те разъехались в отпуска-каникулы. Но похвастаться знакомством со столичными артистками все ж удалось. 

В «стекляшке», где пировал Женька со товарищи, Антон небрежно достал контрамарку и, театрально обмахиваясь ею от мух, напел три короба приукрашенной галиматьи о свежем театральном флирте. «Ну ладно, сябры, вы квасьте тут дальше, а мне сёння в оперу», – с многозначительным туманом в глазах заявил Антон и в доказательство вынул из футляра отцовский армейский бинокль. После уважительно-завистливого «ух ты!» он медленно поднялся и направился в сторону Дворца.

Глава 3

Перед началом спектакля вокруг стеклобетонного саркофага было пустынно и сиротливо. Лишь несколько пенсионных пар нетитульной национальности вздымали, шаркая, тополиный пух в лучах неискреннего солнца, медленно уползающего на невъездной когда-то запад. Привыкший к дискотечно-децибельному мордобою и аплодисментам, переходящим в овацию, на слётах передовиков производства, Дворец стоял притихшим и задумчивым. 

Войдя в храм искусства, Антон уловил какофонические отзвуки настройки оркестра. Пара детишек повисла на бортике оркестровой ямы, болтая ножками. Над пыльно-кровавым стопудовым занавесом в гаснущих лучах безобразно-пятиконечной люстры тускло мерцала обсыпавшейся сусальной позолотой серпасто-молоткастая кокарда. Плюхаясь в центре первого ряда в потёртое бархатное кресло с традиционной фольклорно-матерной резьбой на подлокотнике, Антон успел заметить в конце следующего одинокую даму носом в буклет.

Под жидкие аплодисменты взметнулся курчавый венчик на лысине маэстро, и с нервическим взмахом батуты на редкий перелесок зрительских голов упала тяжеловесная увертюра, где «жизнь, и страсть, и смерти торжество» приводят к миру тупых упрямцев из двух бесящихся с жиру патрицианских фамилий (мафиозных кланов), что не хотели по добру (и по понятиям) «унять кровопролитье». 

Затем под рваный скрежет раздвигаемого занавеса случилось мельтешение ряженых статистов. Чёрта с два они привезли декорации – взору открылся несвежий задник с барочным строением, косящим под типовую синагогу любого западнобелорусского местечка. Ещё на псевдоитальянском небе поблескивала фольга луны и звезд. В паре нестиранных окон угадывались силуэты художника Баренбойма и его любимой жены Эсфири.

Наконец на сцену, прихрамывая, вышла тяжёлой походкой полная сутулая женщина с нарисованными пунцовыми губами – шедевром мультипликации. «Книжникова, сама!» – восторженно прошептала на громком выдохе старушка из пятого ряда, опуская биноклик пластмассового цвета слоновой кости. 

Через несколько минут пения даже Антоша разобрал несколько слов и догадался, что эта приземистая сгорбленная бабушка вовсе не кормилица, а Джульетта. Она казалась придавленной грузным фиолетовым платьем, испещрённым стеклянными позументами и немыслимым головным убором с килограммом фальшивого жемчуга, по последней моде краснофонарных амстердамских шлюх. Придавленной незавидной судьбой ветеранки оперного искусства. 

Нынешние звёздные выскочки отправились на сбор урожая валюты на проклятый и немилосердный к возрасту Запад, а вызванную из пенсионного забытья Книжникову отправили на гастроли в Полесье. «Наша радость, наша младость кажется нам только сном», – целый клубок климактерических обид клокотал в сопрано с просединкой и серых морщинистых ручках заслуженной артистки БССР, с мольбой протянутых к жидкой публике в призыве к состраданию. Публика сочувствовала хлипкими аплодисментами.

Когда появился длиннющий худосочный щёголь лет тридцати, в пёстро-желтом трико, и развязным баритоном запустил первого золотого петушка, публика благоговейно заволновалась: у Париса большое будущее! Очень сильно прекрасный юноша. Ну не сказать, чтобы «цветок, каких Верона не видала, – такой красы во взоре не сыщешь у орла». Видали и Мозырь, и Пинск, и Бобруйск, а в Минске уж и подавно всех тошнит.

При появлении Париса у Джульетты приключилась феноменальная мимика. Она так старательно гримасничала, что бархатная грудь в вышедшем на пенсию корсете оказалась припорошенной зефирной бело-розовой пудрой. Пластика видоизменилась: с неожиданно лёгким для возраста кряхтением она протягивала в сторону графа короткие ручонки, которые оказывались на уровне его паха, затем протяжно голосила, вздымая их к зловеще чернеющей туче люстры. Никто не слушал речитативов, но все понимали, что взывает она к совести бесчестных иностранных импресарио, манкирующих званием заслуженной артистки БССР и упорно не приглашающих Книжникову на доходные заграничные гастроли. В ответ на коварные матримониальные происки графа Джульетта сорвалась на фальцет: «Я в грёзах страстных жить хочу!..» Но наглый новый итальянец вожделел, не зная устали.

Когда лёгкий дансинг средь шумного бала наконец перебил суетливо баритонившего случайного хориста Меркуцио и гундоголосую птицу зависти Тибальда, Антон вскинул бинокль. Среди танцующих гостей он радостно узнал старшую балерину и младшую лебедь в третьем ряду из своры Капулетти. Узнал, несмотря на стрекозиные ресницы-кляксы и приторные наливные яблочки румян. Но безнадёжные ожидания воздушных поцелуев со сцены не оправдались, и Антон принялся разглядывать теноризирующего публику пухлого хомячка Ромео и жующего сопли речитативов подвыпившего Меркуцио. Узрев Ромео, Книжникова встала в позу богомолки, поманенной батюшкиным пальцем в притвор… 

В этот момент Антоша услыхал всхлип дамочки из соседнего ряда и треск ее складного кресла, после чего, пригибаясь, засеменил следом за нею в буфет, чтоб запить холодным пивом горечь личной невстречи с искусством.

Глава 4

Прекрасная незнакомка промелькнула через просторное фойе, задержавшись на секунду лишь у пятиметрового портрета усатого вождя в хоккейной каске на обшарпанной стене. Затем она подсела к единственному посетителю – импозантному мужчине лет тридцати, вальяжно расположившемуся за покрытым белой скатертью столом – VIP-столиком для крутых гостей Анжелы-буфетчицы. Во всём его облике была столичная лощеность светского льва. Он походил на диктора телевидения: белая сорочка, модный ультрамариновый галстук с диковинными ракушками, дорогой немнущийся костюм приглушенного цвета заморской волны и серые плетеные туфли. Перед ним стояла бутылка запотевшего шампанского. «Эхма! – ёкнулось Антону, – артист, блинн, настоящий!»

Девушка оказалась дамой неопределенных возраста, цвета волос и глаз. Роскошно распущенные волосы её были мелированы платиной, золотом и медью. Глаза блестели то оливками, то маслинами. Но когда она прильнула чувственными губами Джулии Робертс к бокалу, который галантно, держа бутылку в белой салфетке, наполнил блестящий кавалер, а потом обворожительно улыбнулась ему в ответ, Антон замер. Красота – страшная сила. 

Вразвалочку он подошел к прилавку, заваленному заветренными бутербродами и кремовыми розочками, и стал вполоборота пожирать глазами дорогой блеск нездешней пары. 

Анжелка не реагировала, она готовилась к антракту, размешивая каку-то муть в ведре и разливая лимонную жижу по пластиковым стаканчикам.

Дама была в открытом платье кажущейся бежевой простоты, подчёркивающем неправдоподобно тонкую талию и прочие правильные формы. На длинной загорелой шее червонной медью отливали колье и огромные кольца серёг, на которых устраивали дьявольские пляски заоконные лучи багряного заката. Её мягкие руки бескостно возлегали на обнаженных коленях, удачно копируя шоколадницу Модильяни. Она весело рассказывала что-то усмехавшемуся кавалеру об опере, как понял Антон из доносившихся обрывков иронических фраз и хохотка. Бежевая Леди, нет, Джульетта. Принцесса, нет, королевна!

Мужчина же сидел лицом к Антону. Его близорукие серые глаза в тонкой металлической оправе без украдки следили за топчущимся у прилавка пареньком с биноклем на шее, а трехдневная небритость щек играла легкой загадочной улыбкой. Русые волны короткой стрижки блестели гелем, открывая высокий, с едва намечающимися залысинами, лоб. Длинные аристократические пальцы держали недопитый бокал перед римским носом. 

Вот они, истинные Ромео и Джульетта, подумал Антон, и белая зависть к чужой приезжей красоте вскоре разбавилась предательски смущенным румянцем. Он повернулся к Анжелке, постукивая костяшками пальцев по фаянсовому краю блюда с пирожными.

– Тебе чего? Рано ишшо! – разогнулась царицка местной дискофонии, с нечеловеческими усилиями утрамбовывая мятую жёлтую майку в облипшие развесистую жопу линялые джинсы, сквозь которые рельефно проступал контур ультраминитрусов. Как же мешали ей щедрые куски теста на животе, что бесформенными лоджиями нависали над широкоплечими бедрами!

– Пивка, Анжел, дай, а… – Антон знал, что с балованной примадонной дансинга и безотказной давалкой для бандюков нужно вежливо и просительно, иначе жди малинового перебрёха.

– Дык пиво у меня ишшо не охладилось, вон тока получила. Коку-колу буш? – и она с ненавистью посмотрела на сидящую парочку. Потом перегнулась и чавкнула в ухо размазанными вишнями толстых губ:

– Понаехали тут журналисты минские, нет шоб в зале сидеть и про спектакли ихние писать, а так хер знаешь, про шо напишут, могут и фельетоном каким буфет мой опечатать. А может вообще они это… из налоговой? Мымра ета в кольцах всё из себя воображает и хохочет вся, подлюка фасонистая… На те колу, поди-подслухай, про шо они там… 

Взяв бутылку и пластиковый стакан, Антон растерялся, выбирая столик. Но вдруг улыбчивый мужчина жестом пригласил его, отодвигая соседний стул. Антоша вспыхнул, как красный занавес под лучом софита. Его приглашали побыть Стефано, пажем Ромео. С чего бы это?

Глава 5

– Вы тоже, как погляжу, в восторге от сегодняшнего оперного искусства?... – поднял было Ромео бутылку шампанского, но Антон жестом указал на свою колу.

– Ну что ж поделать, если нас в провинции за лопухов держат и привозят залежалый товар, – нашелся Стефано.

– Да… Повезло нам сегодня крупно, Книжникова была еще колоритней, чем в буклете… «я в грёзах-страстных-жить-хочу»…ик… я сейчас умру, Вадик… ик… это надо было видеть, – и Джульетта сложилась в содроганиях, поперхнувшись шампанским.

– Вадим, кстати, – вежливый кивок, – а эта подавившаяся своим снобизмом барышня – Рита, моя сестра, – свернув улыбку на губах, но не в светящихся глазах, представился Ромео и постучал ладонью по спине спутницы.

– Антон, из местных...

– Рит, ау, а мы-то искали гида! 

Рита подняла наконец покрасневшие глаза и смерила нового пажа доброжелательно-строгим взором синьоры Капулетти:

– А слабо на третье действие, мальчики? Ой не, Вадик, надо будет посмотреть, как пузатенький Ромео с лысым Тибальдом помашут реквизитом на дуэли, я хочу это видеть! – звонкий хохот залил фойе до краёв, так что Анжела с досады оправила майку и полезла в сумку за помадой и зеркальцем.

– А вы опероман, Антон, выходит? – поднял бокал Вадим. – Так выпьем же за этот светлый горск и его славных представителей – поклонников оперного искусства!

– Да я бы не сказал… Так, в школу музыкальную когда-то хаживал из-под родительской палки… Но в глубине души я очень поверхностный, – Антошу всегда при виде интересных людей пропирало на остроумие. – За знакомство!

– Так вы не музыкант и не артист? – притворно изумилась леди, - а чем, если не секрет, занимаетесь?

– Так я это… призывник.

– А что, в институт не помышляете?

– Да где уж с нашими тройками в калашный ряд… – Антон надел свою безотказную улыбку номер тридцать два. – Ну, а деньги и связи заработать как-то не успел… 

– Так… в калашный ряд и некоторые тонкосуконные рыла недурно вписались, есть с кого брать пример, – и Рита резко развернулась к годзилообразному тканому портрету хоккеиста. 

Плешивый ответил ей недовольным прищуром и, казалось, шевельнул капролактамовыми усами. Вся троица расхохоталась.

– Это вы знали или угадали, что портрет – подарок вождю от рабочих минского тонкосуконного? Когда Сам приезжал на разнос-планёрку, собственноручно помогал развешивать портрет, во как. А вы артисты, значит?

– Не угадал, парень. Грязные писаки мы оппозиционные, – враги народа продажные, - с притворным пафосом ответил Вадим. – На гранты евросоюзные пасквили о чернобыльских бройлерах пописываем, батьку все очернить норовим. Гады мы, гады подколодные!

На этих словах Анжелка свернула длинные уши и, умиротворённая, стала напяливать крахмальный кокошник, напевая «зайка моя, хде твой пальчик». 

– А что ж, в Минске искусства не насмотрелись? – полюбопытствовал Антон.

– Так ведь вечерок убить где-то надо, не сидеть же в гостинице, – Вадим подёрнул плечами. – Вот Антон и покажет нам местные прелести. Березина-река тут у вас небось разливается… – горячая ладонь его вкрадчиво легла на тонкое запястье вздрогнувшего призывника.

– … Так, мальчики, здесь у вас, вижу, не курят. А я давно умираю от никотинного голодания. Где у вас тут апартаменты? 

Антон жестом показал в сторону курилки. Рита удалилась.

Новые, неизвестные, будоражащие импульсы с трепетом пронеслись от руки по напрягшемуся телу. Потом щемящей истомой наполнились члены, до покалывания в немеющих пальцах. Никаких сил в мире не хватит сбросить эту руку. Горячую руку старшего брата, близкого друга, а может и…

– Антош, а на журфак почему не попробовать? Парень ты, вижу, развитый…язычок ох как подвешен – пальцы их рук непроизвольно скрестились. – Декан – мой однокурсник, поговорить – раз плюнуть, да и я в Минске чем смогу помогу…

Антон оглянулся, не видно ли Анжеле скрещения рук. Колени под столом перешли на «ты». Глаза утонули на дне пустого стаканчика, изучая пузырьки на стенках, уши горели. Антон понял: этого момента подсознание дожидалось давненько, оно его выстрадало… 

Вернулась Рита, едва удерживаясь, чтоб не подмигнуть. В этот же момент распахнулись двери зала, и ребячливый гусёк шумно полетел к буфетной стойке. Решили продолжить в баре на набережной. Говорили о журналистике и политике, об армии и театре, о школе и победах на олимпиадах, о нравах горска на Березине и винных вкусах Риты. Говорили как старые знакомые, с легкостью ароматной затяжки подхватывая друг у друга тему. Глаза двоих тоже беседовали, о другом, час от часу смелее. Потом гуляли по затихшей под фонарями набережной, дошли до гостиницы, где Рита напомнила брату о важной поездке к экологам, вставать засветло.

– Мы к вечеру вернемся, Антош, может даже к балету успеем, – Вадим протянул руку. – Телефон-то дашь?

– Если бы он был! Я буду ждать вас у входа, даже если начнётся.

Глава 6

Все смешалось в мысленном ворохе искристых брызг. Пузырьки возбуждения, томительная кислинка сомнений, сладость восторженных надежд. Пробка выскочила из бутылки навсегда. Прольётся ли долгожданный напиток счастья мимо, лишь замочив репутацию, или суждено глотнуть, познать запретный терпкий вкус, а может… и сполна напиться?

Антон уедет в Минск, – туда, где живет Он, будет учиться там, где мечтал... Засушенную повестку положит в гербарий маминой архивной шкатулки. А завтра его будет обнимать Он, которого тайно ждал, не подозревая…. Будет целовать, будет… да будь что будет! Только бы было. Во нафантазировал, блин. Да хоть и просто прогуляюсь с милыми людьми, покажу город.

Ну что это, город? Десять минут – и дома. Мать на дежурстве, ужин в холодильнике, телевизор на тумбочке, повестка на столе. Завтра в военкомате медкомиссия. Но Антон не пойдёт. Он отправится на работу в свой ларёк, где будет торговать пивом, орешками, чипсами и сигаретами. Ведь по большому блату мать его туда устроила, нельзя подвести. И то дело: работа через день, хоть и допоздна. Хотя нет, завтра он попросит сменщика быть на подхвате часам к пяти. Придёт ли Вадим на спектакль? Хоть бы разок ещё увидеть, хоть издалека. 

Снова пиво и новости по телеку. Дворец показывают: «…с большим успехом проходят гастроли…». С большим, блин… Щёлкнул замок, мать с дежурства.

– Сынок, ты ужинал? Как театр?

– Мам, сегодня опера была, комическая. Без слёз не вспомнить. Ты завтра не жди, меня на балет пригласили.

– Это кто пригласил? А работа? – стала накрывать на стол.

– С Виталем договорюсь, подстрахует, он мне два дня должен. С балеринами я познакомился, понимаешь, ну там пивка попью после спектакля… Слышь, мам… – глубокий выдох, – я… поступать всё же решил.

– Ну и слава богу, сынок. Ты ж знаешь, пока я жива… Да грех этот год не использовать. И куда ж удумал?

– Журфак, мать.

– Но там же дикий конкурс! У нас в больнице, ну я тебе рассказывала, дочка хирурга на журфак прошлым летом с треском провалилась. Так в этом году – в институт культуры, скромненько. А с твоим-то английским! А может с англичанкой твоей поговорить, если в отпуск ещё не уехала? – засуетилась в поисках записной книжки.

– Не надо, мать. Я сам. Только договорись с тёткой минской, чтоб пожить на абитуре где было.

– Антош, а может ради такого случая отца твоего побеспокоить? Там у них, говорят, трёхкомнатная в центре.

– Не, мать, эт ты зря, проехали. Так тёте Вале позвонишь? Дай порежу помидоры.

– Конечно, она будет рада, ты ж любимый племянник. Да и пожить, пока общежитие не дадут, сможешь, – она оперлась щекой о кулак. – Ой, говорю, как будто поступил уже, дай то бог!.. Месячишко всего на подготовку остался, успеешь? Может, ларёк бросишь?

– Ещё чего! Да кроме часов пик там делать нефиг. Вот и займусь товарищем Бонком вместо беллетристики. Завтра только на балет схожу, в последний раз…

– Ты это… осторожней. Помнишь, как Вовка с первого подъезда залетел после пива? С дитем на руках в семнадцать. Сам в армии, а каково сейчас Лидке?

– Эх, ма-амочка, на са-аночках качу-уся я…

– Да катись ты спать, оболтус. И чтобы послезавтра кран починил, последний срок даю…

Глава 7

Ну что это, город? От ларька до дома десять минут. Антон принял душ, сбрил пучок с подбородка, уложился феном, надел серый выпускной костюм, снежную сорочку, бордовый галстук на резиночке и чёрные туфли. Аккуратно выдавил надоедливый прыщик с виска. 

Перед зеркалом стоял почти минский плейбой: стройный молодой повеса с глазами цвета мокко на фоне цивильно уложенной соломки длинных волос. Острый подбородок казался чуточку волевым, когда пухлые губы напряженно сжимались, и счастливо-детским, когда он репетировал свою знаменитую улыбку. Втянутые щёки и маленький прямой нос не нарушали резковатой правильности лица. Костюм удачно скрыл излишнюю худобу. Форма готовности номер один.

Анжелка обомлела. Судя по нервному карманному шуршанию в поиске зеркальца и помады, она впервые увидела в Антоне кавалера.

– Анжел, привет, а журналистов вчерашних не видела?

– Я как тару отгружала, дык вроде как на «Ниве» проехали. Пивка небось хочешь?

– Не, Анжел, после… В сторону гостиницы? Давно?

– Ага, с полчаса.

Значит, придут – отлегло. Вечерок был теплее вчерашнего, солнце жарило по-дневному, хотелось сбросить пиджак, но нельзя – не тот коленкор. Антон присел на ступеньку и опустил голову. Нога в серой плетеной туфле материализовалась внезапно рядом. Тень мужского силуэта легла на хрупкие плечи будущего студента. На Вадиме были джинсы и майка. С открытой улыбкой он протягивал пломбирный стаканчик.

– Ну что же, юноша Антон, не суждено нам было обозреть ваш город в нерабочей обстановке. Так компенсируем балетом вместе? – низкий голос раздался слева, Вадим уселся рядом. 

– А, привет! Да вот раздумываю, стоит ли идти. Так, шёл мимо с работы…. Вспомнил, что одна знакомая балерина приглашала… – игривая интонация извлекла из внутреннего кармана аккуратно сложенную контрамарку.

– Пойдем-пойдем, старина. Балет-то не простой, про партизанов. Ты уважаешь ветеранов?

– Ну, если только не оперного искусства, – выдержал интонацию юный театрал.

Рита помахала из третьего ряда. Под релейный закат гаснущей люстры Вадим с Антоном устроились рядом. Треть зала была заполнена, на задних рядах зеленел солдатский культпоход.

Глава 8

Пафосно засолировали ударники и тоскливо пискнули скрипки – явно намечалась неравная схватка. Бряцая жестяными автоматами и элегантно оттягивая носки хромовых сапожек, промаршировала зондер-команда. Не к добру это. Зондерфюрер был крупным, усатым, с зализанной плешью и шнобелем-сливой. И зачем стервятник размахивал фашистским флагом, чеканя шаг по лесной тропинке? 

В глаза зрителей вдруг ударил десяток фонариков. А, понятно, изверги ищут партизан. Под каждым кустом они застывали в опупении, никого не находя, и снова принимались бодренько маршировать. Каких мудаков победил все-таки наш героический народ! С победным гонгом и протяжным звоном в ушах публика облегченно зааплодировала.

Картинка вторая, лирическая. Явно подвыпившие герои народной войны зачем-то нетвёрдой рукой начищали бляхи, а потом задрёмывали, тихо переговариваясь во сне. Наверно, в этот переломный момент истории происходил обмен информацией, добытой у языков, о содержимом винных магазинов гастрольного города. 

Откуда ни возьмись выскочили партизанские снегурочки с болезненно оголенными плечами и устроили фольклорную дискотеку у костра. В одинаковых сиреневых платьях вырез на спине, черевички красные – явно позаимствованы из «Тщетной предосторожности» или «Пахиты». У двоих на спине следы банок. Мудрый режиссер расставил выздоровевших из подвида пятнистых в разные ряды, симметрично. В зале раздались непатриотичные смешки. Рита закрыла лицо руками, плечи беззвучно подрагивали. Вадим, улыбаясь, положил под шумок руку на плечо Антона – по-нашему, по-партизански.

В картине третьей появилась партизанская мадонна с кислой, как заячья капуста, физиономией, закутанная в помесь оренбургского пухового со слуцким рушником. Антон узнал добрую вчерашнюю контрамарщицу. Она была с младенцем на руках, спеленатым в белую тряпку. Прям с картины Савицкого сошла, в телогрейке и на пуантах, хотя вроде было лето. Как она умудрилась сделать два кабриоля с дитем, прижатым зверски до грудей, богу одному известно, ну и постановщику! Хоть не фуэте, прости господи.

Кульминация стряслась, когда заслуженная артистка приблизилась к рампе и, держа ребёнка на вытянутых руках в выклянчивании внеочередных аплодисментов, споткнулась в лучах слепящего прожектора о суфлёрскую будку. Припав на колено, она выронила младенца, который с грохотом полена, обивая все возможные углы, полетел в оркестровую яму. Упала чурка на лысую голову первого альта и отскочила на виолончель Саркисяна. Господи, хорошо, что не на первую скрипичницу мадам Рабинович. А то бы годами тлеющий межэтнический конфликт привёл к увольнению половины оркестра. Маэстро Хинберг остановился на музыкальной полуфразе и зашипел гремучей змеей сквозь зубы в сторону сцены: «За-на-вес!»

Такого развлекалова публика не ожидала, и зрители, расталкивая друг друга, кинулись к яме. Жертва сценического катаклизма и хореографических происков осоловело осела, пригнув голову, и машинально водила смычком, как лобзиком, по рукаву безразмерного смокинга. Соседняя струнница из цеховой солидарности размотала «чадо», разорвала белую пеленку и приложила к альтийской вершине с выступившими небутафорскими каплями крови. Публика, конечно, много чего советовала, радостно свесив довольные лица в яму. Кто-то протягивал пепси-колу для дезинфекции раны. Один мальчик уронил пакет с фисташками в тромбон. Саркисян куксился и обижался на всеобщее невнимание, демонстративно протирая виолончель несвежим платком. Наконец пострадавшего альтиста вывели под белы рученьки чернорабочие сцены, и Хинберг объявил антракт.

Глава 9

 Ромео, Джульетта и партизаны
 
Глава 1
 
Антон Касперович прозябал в среднезаброшенном городке мутно заболоченной части белорусского Полесья. С тоской смотрел он на столичную культурную жизнь по телевизору и мечтал о поступлении в любой минский институт, хоть механизации театрального хозяйства или инженеров конного транспорта, лишь бы с военной кафедрой. О журфаке после заслуженной школьной тройки по английскому мечтать он уже перестал. 
При воспоминании о тоскливой альтернативе в погонах он морщился, как брюки под коленками, и открывал новую бутылку «Аливарии светлой». Нетерпенно шипучий поток вторгался на зеленоватую до мути прямоугольную территорию повестки из военкомата. Потешно-пузырьковое войско наступало по левому флангу, делало неожиданный прорыв по центру и наконец захватывало стратегическую высоту с каллиграфически вписанной фамилией Антона. Он снимал наощупь мамин фартук со стены и с чувством мстительного удовлетворения промокал в очередной раз повестку. Но фамилия Касперович не размывалась, а продолжала угрожающе чернеть и портить настроение.
В новостях культуры Антон услышал о начинающихся июньских гастролях столичного театра оперы и балета в его родном до боли в отупевшей голове индустриально-пятиэтажном городе. Антоша зевнул, но, увидев квадригу бесполых мелких лебедей в целомудренных пачках, решил прошвырнуться до Дворца культуры энергетиков. Балет он почти любил, трогательно, хотя и не до самозабвенья. Когда бывал на зимних каникулах у родственников в Минске, его многажды водили на спящую красавицу Жизель и тщетную предосторожность щелкунчика Дон Кихота в лебедином озере. 
У служебного входа стоял нарядно-красный «Икарус» в окружении стайки романтически-нелепых эфемерных созданий с вывороченными ножками. «Балеринки, блинн», – мечтательно подумал о высоком романтичный юноша. Все девочки были одинаковы как сильфиды: плоски, безгруды, с жирными червями-пучками на затылке и дутыми сумками за плечами вместо крылышек. 
Отношение Антона к альтернативному полу вообще было неопределенно-равнодушным. Он понимал, что в его возрасте девочки давно уже должны нравиться. Несколько раз ему даже удавалось влюбляться и слегка пострадать от неумения обратить на себя нежный взор какой-либо местной фемины. Но девочек, которые ему не просто выказывали благосклонность, но откровенно хотели его астеничного тела, Антоша втайне ненавидел. И побаивался. Каждый раз он напрягался от бабьего хохотка со значением и с трудом находился в ответах.
Однажды, правда, решился. Пьяный Женька-одноклассник после изрядной водки с пивом поволок лишать его девственности к одной из своих тёлок. Девка была саманикто и зватьникак – одно влагалище меж ног, которые после первой же бутылки равнодушно распахнула на грязном матрасе. 
Дело было прошлым летом, тополиный пух навязчиво летал по сараю и нежно прилипал к потной Женькиной заднице, ритмично мелькавшей меж ее немытых скрещённых ног. Протрезвевший к тому времени, но опьяневший от «живого звука» секса, Антоша не отрывал взгляда от Женькиного зада молочной спелости на терракотовом фоне загорелого торса. Девка дергалась, всхлипывала и теребила нос, полный тополиной ваты. Антохе дико захотелось кончить, причем прямо на Женькину жопу, совратительно поблескивающую золотыми волосками. Остановил лишь испуг позора и необходимость самоутверждения в глазах дружка. 
Когда Женька с кряком отвалился и указал ему кулаком с большим пальцем в оттопырке на небритый вход в пещеру, Антон повиновался с механичностью робота и, стараясь не смотреть на тёлкины сражения с тополиной напастью, несмело утонул в чреслах. Женька бесстыдно развалился рядом и, оглушительно чавкая, стал подсасывать тёлкино вымя. 
Антоша быстро и незаметно опорожнился, потом спохватился и симулировал лицемерным рыком истошный оргазм. При этом упершись носом в ароматно-ландышевую Женькину шевелюру.
С тех пор на пьянках одноклассников Антон любил вставлять многозначительно-трехкопеечное «Вот когда мы с Женькой трахали одну бабу…». Но глубоко затаившийся внутренний испуг перед таким вызывающе притягательным мужским телом не оставлял его ни на день.
 
Глава 2
 
А почему бы не подцепить столичную балеринку? Пройтись так с нею по бульвару, чтоб знакомые шеи себе посворачивали. Неважно, что секса не случится, оно и к лучшему. Она ж не местная, языком болтать не будет. А как уедет, такую можно будет лав стори нарисовать – сдохнут от зависти, помрут из уважения. Антону уже слышался этот шёпот за спиной: ты что, у него ж балерина в столице, нужна ты ему, как демократия Лукашенке…
С такими мечтательными мыслями Антоша сделал первый шаг в мир искусства. Широко расставив локти, как спортсмен или матёрый пролетарий, он кряжистой походкой подошёл к автобусу и многозначительно сплюнул. Главная надежда была на новые джинсы-дудочки и великоватую польскую майку с полуголой грудастой тёткой, съехавшей на его плоский живот, – писк провинциальной моды начала XXI века.
Антоха притормозил в нескольких метрах от балетной стаи, поочередно чухая выгоревшую солому на темечке и несмело пробивающуюся поросль на остром подбородке. Он по-пивному смело разглядывал маленьких, таких блеклых без грима, воркующих лебедей, ловя их надменные, с усталой равнодушинкой, взгляды. Наконец, самая серенькая и старшая из них подплыла неземною походкой и застыла в чумной шестой позиции.
– Мальчик, ты на балет, наверно, хочешь? Но сегодня опера, – тоном лектора общества «Знание» молвила старшая лебедь. – Зато завтра балет, современный.
– Ммммм… – озабоченно потянул Антоха, раненый презренным словечком «мальчик».
– Но ты не отчаивайся, сегодня «Ромео и Джульетта», и мы там в кордебалете…
– Прокофьева, что ли? – удобный повод блеснуть перед столичной штучкой. – Нет повести печальнее на свете, чем музыка Прокофьева в балете! – кстати вспомнился каникулярный каламбур из репертуара хохмистки Улановой, привезенный из Минска. 
Гордый осознанием своей балетоманности и нездешнего остроумия, Антон использовал возможность ударить козырем – своей белозубо-ямочной улыбкой. 
– А вот и нет! – хихикнула старшая балеринка. – Прокофьев балет сочинял, а у нас опера Гуно!
– Ууууу, - притворно скривился балетоман, шмыгнув носом с намёком на фамилию композитора.
– Ну что, мальчик, контрамарку хочешь?
– Хочу… тётя. И на завтра тоже, если можно, – снова нещадящая улыбка сердцееда.
– Надь, у тебя там остались контрамарки? – отвернулась улыбчивая «тётя». – Дай одну вот мужчине…
– Приходите-приходите! А то ведь вечно в провинции пустой зал. 
Провинция, провинция! Кольнуло и вздохнулось. Да, провинция. И связей никаких в столице, чтоб поступить хоть в театральный, хоть в задрипанный институт культуры. 
Антон постарался встать в пятую позицию, руками одновременно напрягаясь в аттитюде. Переходя в поклоны, выхватил контрамарку и неуклюже попытался поцеловать руку старшей балерине.
– За искусство предпочитаю дань с поклонников цветами. Так-то, мужчина, – съязвила строгая старшая балерина. – А комплименты девочки примут после спектакля в одном из местных баров, – ни хрена себе намёки.
– Вот видишь, я всегда говорила, что богатство Беларуси будет прирастать наглыми периферийными юношами, – донесся до Антона хохоток уходящих на посадку в автобус артисток. 
Контрамарка на два лица, а вот морд из Антошкиного окружения, согласных на вечернюю пытку в опере, найти безнадёга. Редкие знакомые по музыкальной школке и те разъехались в отпуска-каникулы. Но похвастаться знакомством со столичными артистками все ж удалось. 
В «стекляшке», где пировал Женька со товарищи, Антон небрежно достал контрамарку и, театрально обмахиваясь ею от мух, напел три короба приукрашенной галиматьи о свежем театральном флирте. «Ну ладно, сябры, вы квасьте тут дальше, а мне сёння в оперу», – с многозначительным туманом в глазах заявил Антон и в доказательство вынул из футляра отцовский армейский бинокль. После уважительно-завистливого «ух ты!» он медленно поднялся и направился в сторону Дворца.
 
Глава 3
 
Перед началом спектакля вокруг стеклобетонного саркофага было пустынно и сиротливо. Лишь несколько пенсионных пар нетитульной национальности вздымали, шаркая, тополиный пух в лучах неискреннего солнца, медленно уползающего на невъездной когда-то запад. Привыкший к дискотечно-децибельному мордобою и аплодисментам, переходящим в овацию, на слётах передовиков производства, Дворец стоял притихшим и задумчивым. 
Войдя в храм искусства, Антон уловил какофонические отзвуки настройки оркестра. Пара детишек повисла на бортике оркестровой ямы, болтая ножками. Над пыльно-кровавым стопудовым занавесом в гаснущих лучах безобразно-пятиконечной люстры тускло мерцала обсыпавшейся сусальной позолотой серпасто-молоткастая кокарда. Плюхаясь в центре первого ряда в потёртое бархатное кресло с традиционной фольклорно-матерной резьбой на подлокотнике, Антон успел заметить в конце следующего одинокую даму носом в буклет.
Под жидкие аплодисменты взметнулся курчавый венчик на лысине маэстро, и с нервическим взмахом батуты на редкий перелесок зрительских голов упала тяжеловесная увертюра, где «жизнь, и страсть, и смерти торжество» приводят к миру тупых упрямцев из двух бесящихся с жиру патрицианских фамилий (мафиозных кланов), что не хотели по добру (и по понятиям) «унять кровопролитье». 
Затем под рваный скрежет раздвигаемого занавеса случилось мельтешение ряженых статистов. Чёрта с два они привезли декорации – взору открылся несвежий задник с барочным строением, косящим под типовую синагогу любого западнобелорусского местечка. Ещё на псевдоитальянском небе поблескивала фольга луны и звезд. В паре нестиранных окон угадывались силуэты художника Баренбойма и его любимой жены Эсфири.
Наконец на сцену, прихрамывая, вышла тяжёлой походкой полная сутулая женщина с нарисованными пунцовыми губами – шедевром мультипликации. «Книжникова, сама!» – восторженно прошептала на громком выдохе старушка из пятого ряда, опуская биноклик пластмассового цвета слоновой кости. 
Через несколько минут пения даже Антоша разобрал несколько слов и догадался, что эта приземистая сгорбленная бабушка вовсе не кормилица, а Джульетта. Она казалась придавленной грузным фиолетовым платьем, испещрённым стеклянными позументами и немыслимым головным убором с килограммом фальшивого жемчуга, по последней моде краснофонарных амстердамских шлюх. Придавленной незавидной судьбой ветеранки оперного искусства. 
Нынешние звёздные выскочки отправились на сбор урожая валюты на проклятый и немилосердный к возрасту Запад, а вызванную из пенсионного забытья Книжникову отправили на гастроли в Полесье. «Наша радость, наша младость кажется нам только сном», – целый клубок климактерических обид клокотал в сопрано с просединкой и серых морщинистых ручках заслуженной артистки БССР, с мольбой протянутых к жидкой публике в призыве к состраданию. Публика сочувствовала хлипкими аплодисментами.
Когда появился длиннющий худосочный щёголь лет тридцати, в пёстро-желтом трико, и развязным баритоном запустил первого золотого петушка, публика благоговейно заволновалась: у Париса большое будущее! Очень сильно прекрасный юноша. Ну не сказать, чтобы «цветок, каких Верона не видала, – такой красы во взоре не сыщешь у орла». Видали и Мозырь, и Пинск, и Бобруйск, а в Минске уж и подавно всех тошнит.
При появлении Париса у Джульетты приключилась феноменальная мимика. Она так старательно гримасничала, что бархатная грудь в вышедшем на пенсию корсете оказалась припорошенной зефирной бело-розовой пудрой. Пластика видоизменилась: с неожиданно лёгким для возраста кряхтением она протягивала в сторону графа короткие ручонки, которые оказывались на уровне его паха, затем протяжно голосила, вздымая их к зловеще чернеющей туче люстры. Никто не слушал речитативов, но все понимали, что взывает она к совести бесчестных иностранных импресарио, манкирующих званием заслуженной артистки БССР и упорно не приглашающих Книжникову на доходные заграничные гастроли. В ответ на коварные матримониальные происки графа Джульетта сорвалась на фальцет: «Я в грёзах страстных жить хочу!..» Но наглый новый итальянец вожделел, не зная устали.
Когда лёгкий дансинг средь шумного бала наконец перебил суетливо баритонившего случайного хориста Меркуцио и гундоголосую птицу зависти Тибальда, Антон вскинул бинокль. Среди танцующих гостей он радостно узнал старшую балерину и младшую лебедь в третьем ряду из своры Капулетти. Узнал, несмотря на стрекозиные ресницы-кляксы и приторные наливные яблочки румян. Но безнадёжные ожидания воздушных поцелуев со сцены не оправдались, и Антон принялся разглядывать теноризирующего публику пухлого хомячка Ромео и жующего сопли речитативов подвыпившего Меркуцио. Узрев Ромео, Книжникова встала в позу богомолки, поманенной батюшкиным пальцем в притвор… 
В этот момент Антоша услыхал всхлип дамочки из соседнего ряда и треск ее складного кресла, после чего, пригибаясь, засеменил следом за нею в буфет, чтоб запить холодным пивом горечь личной невстречи с искусством.
 
Глава 4
 
Прекрасная незнакомка промелькнула через просторное фойе, задержавшись на секунду лишь у пятиметрового портрета усатого вождя в хоккейной каске на обшарпанной стене. Затем она подсела к единственному посетителю – импозантному мужчине лет тридцати, вальяжно расположившемуся за покрытым белой скатертью столом – VIP-столиком для крутых гостей Анжелы-буфетчицы. Во всём его облике была столичная лощеность светского льва. Он походил на диктора телевидения: белая сорочка, модный ультрамариновый галстук с диковинными ракушками, дорогой немнущийся костюм приглушенного цвета заморской волны и серые плетеные туфли. Перед ним стояла бутылка запотевшего шампанского. «Эхма! – ёкнулось Антону, – артист, блинн, настоящий!»
Девушка оказалась дамой неопределенных возраста, цвета волос и глаз. Роскошно распущенные волосы её были мелированы платиной, золотом и медью. Глаза блестели то оливками, то маслинами. Но когда она прильнула чувственными губами Джулии Робертс к бокалу, который галантно, держа бутылку в белой салфетке, наполнил блестящий кавалер, а потом обворожительно улыбнулась ему в ответ, Антон замер. Красота – страшная сила. 
Вразвалочку он подошел к прилавку, заваленному заветренными бутербродами и кремовыми розочками, и стал вполоборота пожирать глазами дорогой блеск нездешней пары. 
Анжелка не реагировала, она готовилась к антракту, размешивая каку-то муть в ведре и разливая лимонную жижу по пластиковым стаканчикам.
Дама была в открытом платье кажущейся бежевой простоты, подчёркивающем неправдоподобно тонкую талию и прочие правильные формы. На длинной загорелой шее червонной медью отливали колье и огромные кольца серёг, на которых устраивали дьявольские пляски заоконные лучи багряного заката. Её мягкие руки бескостно возлегали на обнаженных коленях, удачно копируя шоколадницу Модильяни. Она весело рассказывала что-то усмехавшемуся кавалеру об опере, как понял Антон из доносившихся обрывков иронических фраз и хохотка. Бежевая Леди, нет, Джульетта. Принцесса, нет, королевна!
Мужчина же сидел лицом к Антону. Его близорукие серые глаза в тонкой металлической оправе без украдки следили за топчущимся у прилавка пареньком с биноклем на шее, а трехдневная небритость щек играла легкой загадочной улыбкой. Русые волны короткой стрижки блестели гелем, открывая высокий, с едва намечающимися залысинами, лоб. Длинные аристократические пальцы держали недопитый бокал перед римским носом. 
Вот они, истинные Ромео и Джульетта, подумал Антон, и белая зависть к чужой приезжей красоте вскоре разбавилась предательски смущенным румянцем. Он повернулся к Анжелке, постукивая костяшками пальцев по фаянсовому краю блюда с пирожными.
– Тебе чего? Рано ишшо! – разогнулась царицка местной дискофонии, с нечеловеческими усилиями утрамбовывая мятую жёлтую майку в облипшие развесистую жопу линялые джинсы, сквозь которые рельефно проступал контур ультраминитрусов. Как же мешали ей щедрые куски теста на животе, что бесформенными лоджиями нависали над широкоплечими бедрами!
– Пивка, Анжел, дай, а… – Антон знал, что с балованной примадонной дансинга и безотказной давалкой для бандюков нужно вежливо и просительно, иначе жди малинового перебрёха.
– Дык пиво у меня ишшо не охладилось, вон тока получила. Коку-колу буш? – и она с ненавистью посмотрела на сидящую парочку. Потом перегнулась и чавкнула в ухо размазанными вишнями толстых губ:
– Понаехали тут журналисты минские, нет шоб в зале сидеть и про спектакли ихние писать, а так хер знаешь, про шо напишут, могут и фельетоном каким буфет мой опечатать. А может вообще они это… из налоговой? Мымра ета в кольцах всё из себя воображает и хохочет вся, подлюка фасонистая… На те колу, поди-подслухай, про шо они там… 
Взяв бутылку и пластиковый стакан, Антон растерялся, выбирая столик. Но вдруг улыбчивый мужчина жестом пригласил его, отодвигая соседний стул. Антоша вспыхнул, как красный занавес под лучом софита. Его приглашали побыть Стефано, пажем Ромео. С чего бы это?
 
Глава 5
 
– Вы тоже, как погляжу, в восторге от сегодняшнего оперного искусства?... – поднял было Ромео бутылку шампанского, но Антон жестом указал на свою колу.
– Ну что ж поделать, если нас в провинции за лопухов держат и привозят залежалый товар, – нашелся Стефано.
– Да… Повезло нам сегодня крупно, Книжникова была еще колоритней, чем в буклете… «я в грёзах-страстных-жить-хочу»…ик… я сейчас умру, Вадик… ик… это надо было видеть, – и Джульетта сложилась в содроганиях, поперхнувшись шампанским.
– Вадим, кстати, – вежливый кивок, – а эта подавившаяся своим снобизмом барышня – Рита, моя сестра, – свернув улыбку на губах, но не в светящихся глазах, представился Ромео и постучал ладонью по спине спутницы.
– Антон, из местных...
– Рит, ау, а мы-то искали гида! 
Рита подняла наконец покрасневшие глаза и смерила нового пажа доброжелательно-строгим взором синьоры Капулетти:
– А слабо на третье действие, мальчики? Ой не, Вадик, надо будет посмотреть, как пузатенький Ромео с лысым Тибальдом помашут реквизитом на дуэли, я хочу это видеть! – звонкий хохот залил фойе до краёв, так что Анжела с досады оправила майку и полезла в сумку за помадой и зеркальцем.
– А вы опероман, Антон, выходит? – поднял бокал Вадим. – Так выпьем же за этот светлый горск и его славных представителей – поклонников оперного искусства!
– Да я бы не сказал… Так, в школу музыкальную когда-то хаживал из-под родительской палки… Но в глубине души я очень поверхностный, – Антошу всегда при виде интересных людей пропирало на остроумие. – За знакомство!
– Так вы не музыкант и не артист? – притворно изумилась леди, - а чем, если не секрет, занимаетесь?
– Так я это… призывник.
– А что, в институт не помышляете?
– Да где уж с нашими тройками в калашный ряд… – Антон надел свою безотказную улыбку номер тридцать два. – Ну, а деньги и связи заработать как-то не успел… 
– Так… в калашный ряд и некоторые тонкосуконные рыла недурно вписались, есть с кого брать пример, – и Рита резко развернулась к годзилообразному тканому портрету хоккеиста. 
Плешивый ответил ей недовольным прищуром и, казалось, шевельнул капролактамовыми усами. Вся троица расхохоталась.
– Это вы знали или угадали, что портрет – подарок вождю от рабочих минского тонкосуконного? Когда Сам приезжал на разнос-планёрку, собственноручно помогал развешивать портрет, во как. А вы артисты, значит?
– Не угадал, парень. Грязные писаки мы оппозиционные, – враги народа продажные, - с притворным пафосом ответил Вадим. – На гранты евросоюзные пасквили о чернобыльских бройлерах пописываем, батьку все очернить норовим. Гады мы, гады подколодные!
На этих словах Анжелка свернула длинные уши и, умиротворённая, стала напяливать крахмальный кокошник, напевая «зайка моя, хде твой пальчик». 
– А что ж, в Минске искусства не насмотрелись? – полюбопытствовал Антон.
– Так ведь вечерок убить где-то надо, не сидеть же в гостинице, – Вадим подёрнул плечами. – Вот Антон и покажет нам местные прелести. Березина-река тут у вас небось разливается… – горячая ладонь его вкрадчиво легла на тонкое запястье вздрогнувшего призывника.
– … Так, мальчики, здесь у вас, вижу, не курят. А я давно умираю от никотинного голодания. Где у вас тут апартаменты? 
Антон жестом показал в сторону курилки. Рита удалилась.
Новые, неизвестные, будоражащие импульсы с трепетом пронеслись от руки по напрягшемуся телу. Потом щемящей истомой наполнились члены, до покалывания в немеющих пальцах. Никаких сил в мире не хватит сбросить эту руку. Горячую руку старшего брата, близкого друга, а может и…
– Антош, а на журфак почему не попробовать? Парень ты, вижу, развитый…язычок ох как подвешен – пальцы их рук непроизвольно скрестились. – Декан – мой однокурсник, поговорить – раз плюнуть, да и я в Минске чем смогу помогу…
Антон оглянулся, не видно ли Анжеле скрещения рук. Колени под столом перешли на «ты». Глаза утонули на дне пустого стаканчика, изучая пузырьки на стенках, уши горели. Антон понял: этого момента подсознание дожидалось давненько, оно его выстрадало… 
Вернулась Рита, едва удерживаясь, чтоб не подмигнуть. В этот же момент распахнулись двери зала, и ребячливый гусёк шумно полетел к буфетной стойке. Решили продолжить в баре на набережной. Говорили о журналистике и политике, об армии и театре, о школе и победах на олимпиадах, о нравах горска на Березине и винных вкусах Риты. Говорили как старые знакомые, с легкостью ароматной затяжки подхватывая друг у друга тему. Глаза двоих тоже беседовали, о другом, час от часу смелее. Потом гуляли по затихшей под фонарями набережной, дошли до гостиницы, где Рита напомнила брату о важной поездке к экологам, вставать засветло.
– Мы к вечеру вернемся, Антош, может даже к балету успеем, – Вадим протянул руку. – Телефон-то дашь?
– Если бы он был! Я буду ждать вас у входа, даже если начнётся.
 
Глава 6
 
Все смешалось в мысленном ворохе искристых брызг. Пузырьки возбуждения, томительная кислинка сомнений, сладость восторженных надежд. Пробка выскочила из бутылки навсегда. Прольётся ли долгожданный напиток счастья мимо, лишь замочив репутацию, или суждено глотнуть, познать запретный терпкий вкус, а может… и сполна напиться?
Антон уедет в Минск, – туда, где живет Он, будет учиться там, где мечтал... Засушенную повестку положит в гербарий маминой архивной шкатулки. А завтра его будет обнимать Он, которого тайно ждал, не подозревая…. Будет целовать, будет… да будь что будет! Только бы было. Во нафантазировал, блин. Да хоть и просто прогуляюсь с милыми людьми, покажу город.
Ну что это, город? Десять минут – и дома. Мать на дежурстве, ужин в холодильнике, телевизор на тумбочке, повестка на столе. Завтра в военкомате медкомиссия. Но Антон не пойдёт. Он отправится на работу в свой ларёк, где будет торговать пивом, орешками, чипсами и сигаретами. Ведь по большому блату мать его туда устроила, нельзя подвести. И то дело: работа через день, хоть и допоздна. Хотя нет, завтра он попросит сменщика быть на подхвате часам к пяти. Придёт ли Вадим на спектакль? Хоть бы разок ещё увидеть, хоть издалека. 
Снова пиво и новости по телеку. Дворец показывают: «…с большим успехом проходят гастроли…». С большим, блин… Щёлкнул замок, мать с дежурства.
– Сынок, ты ужинал? Как театр?
– Мам, сегодня опера была, комическая. Без слёз не вспомнить. Ты завтра не жди, меня на балет пригласили.
– Это кто пригласил? А работа? – стала накрывать на стол.
– С Виталем договорюсь, подстрахует, он мне два дня должен. С балеринами я познакомился, понимаешь, ну там пивка попью после спектакля… Слышь, мам… – глубокий выдох, – я… поступать всё же решил.
– Ну и слава богу, сынок. Ты ж знаешь, пока я жива… Да грех этот год не использовать. И куда ж удумал?
– Журфак, мать.
– Но там же дикий конкурс! У нас в больнице, ну я тебе рассказывала, дочка хирурга на журфак прошлым летом с треском провалилась. Так в этом году – в институт культуры, скромненько. А с твоим-то английским! А может с англичанкой твоей поговорить, если в отпуск ещё не уехала? – засуетилась в поисках записной книжки.
– Не надо, мать. Я сам. Только договорись с тёткой минской, чтоб пожить на абитуре где было.
– Антош, а может ради такого случая отца твоего побеспокоить? Там у них, говорят, трёхкомнатная в центре.
– Не, мать, эт ты зря, проехали. Так тёте Вале позвонишь? Дай порежу помидоры.
– Конечно, она будет рада, ты ж любимый племянник. Да и пожить, пока общежитие не дадут, сможешь, – она оперлась щекой о кулак. – Ой, говорю, как будто поступил уже, дай то бог!.. Месячишко всего на подготовку остался, успеешь? Может, ларёк бросишь?
– Ещё чего! Да кроме часов пик там делать нефиг. Вот и займусь товарищем Бонком вместо беллетристики. Завтра только на балет схожу, в последний раз…
– Ты это… осторожней. Помнишь, как Вовка с первого подъезда залетел после пива? С дитем на руках в семнадцать. Сам в армии, а каково сейчас Лидке?
– Эх, ма-амочка, на са-аночках качу-уся я…
– Да катись ты спать, оболтус. И чтобы послезавтра кран починил, последний срок даю…
 
Глава 7
 
Ну что это, город? От ларька до дома десять минут. Антон принял душ, сбрил пучок с подбородка, уложился феном, надел серый выпускной костюм, снежную сорочку, бордовый галстук на резиночке и чёрные туфли. Аккуратно выдавил надоедливый прыщик с виска. 
Перед зеркалом стоял почти минский плейбой: стройный молодой повеса с глазами цвета мокко на фоне цивильно уложенной соломки длинных волос. Острый подбородок казался чуточку волевым, когда пухлые губы напряженно сжимались, и счастливо-детским, когда он репетировал свою знаменитую улыбку. Втянутые щёки и маленький прямой нос не нарушали резковатой правильности лица. Костюм удачно скрыл излишнюю худобу. Форма готовности номер один.
Анжелка обомлела. Судя по нервному карманному шуршанию в поиске зеркальца и помады, она впервые увидела в Антоне кавалера.
– Анжел, привет, а журналистов вчерашних не видела?
– Я как тару отгружала, дык вроде как на «Ниве» проехали. Пивка небось хочешь?
– Не, Анжел, после… В сторону гостиницы? Давно?
– Ага, с полчаса.
Значит, придут – отлегло. Вечерок был теплее вчерашнего, солнце жарило по-дневному, хотелось сбросить пиджак, но нельзя – не тот коленкор. Антон присел на ступеньку и опустил голову. Нога в серой плетеной туфле материализовалась внезапно рядом. Тень мужского силуэта легла на хрупкие плечи будущего студента. На Вадиме были джинсы и майка. С открытой улыбкой он протягивал пломбирный стаканчик.
– Ну что же, юноша Антон, не суждено нам было обозреть ваш город в нерабочей обстановке. Так компенсируем балетом вместе? – низкий голос раздался слева, Вадим уселся рядом. 
– А, привет! Да вот раздумываю, стоит ли идти. Так, шёл мимо с работы…. Вспомнил, что одна знакомая балерина приглашала… – игривая интонация извлекла из внутреннего кармана аккуратно сложенную контрамарку.
– Пойдем-пойдем, старина. Балет-то не простой, про партизанов. Ты уважаешь ветеранов?
– Ну, если только не оперного искусства, – выдержал интонацию юный театрал.
Рита помахала из третьего ряда. Под релейный закат гаснущей люстры Вадим с Антоном устроились рядом. Треть зала была заполнена, на задних рядах зеленел солдатский культпоход.
 
Глава 8
 
Пафосно засолировали ударники и тоскливо пискнули скрипки – явно намечалась неравная схватка. Бряцая жестяными автоматами и элегантно оттягивая носки хромовых сапожек, промаршировала зондер-команда. Не к добру это. Зондерфюрер был крупным, усатым, с зализанной плешью и шнобелем-сливой. И зачем стервятник размахивал фашистским флагом, чеканя шаг по лесной тропинке? 
В глаза зрителей вдруг ударил десяток фонариков. А, понятно, изверги ищут партизан. Под каждым кустом они застывали в опупении, никого не находя, и снова принимались бодренько маршировать. Каких мудаков победил все-таки наш героический народ! С победным гонгом и протяжным звоном в ушах публика облегченно зааплодировала.
Картинка вторая, лирическая. Явно подвыпившие герои народной войны зачем-то нетвёрдой рукой начищали бляхи, а потом задрёмывали, тихо переговариваясь во сне. Наверно, в этот переломный момент истории происходил обмен информацией, добытой у языков, о содержимом винных магазинов гастрольного города. 
Откуда ни возьмись выскочили партизанские снегурочки с болезненно оголенными плечами и устроили фольклорную дискотеку у костра. В одинаковых сиреневых платьях вырез на спине, черевички красные – явно позаимствованы из «Тщетной предосторожности» или «Пахиты». У двоих на спине следы банок. Мудрый режиссер расставил выздоровевших из подвида пятнистых в разные ряды, симметрично. В зале раздались непатриотичные смешки. Рита закрыла лицо руками, плечи беззвучно подрагивали. Вадим, улыбаясь, положил под шумок руку на плечо Антона – по-нашему, по-партизански.
В картине третьей появилась партизанская мадонна с кислой, как заячья капуста, физиономией, закутанная в помесь оренбургского пухового со слуцким рушником. Антон узнал добрую вчерашнюю контрамарщицу. Она была с младенцем на руках, спеленатым в белую тряпку. Прям с картины Савицкого сошла, в телогрейке и на пуантах, хотя вроде было лето. Как она умудрилась сделать два кабриоля с дитем, прижатым зверски до грудей, богу одному известно, ну и постановщику! Хоть не фуэте, прости господи.
Кульминация стряслась, когда заслуженная артистка приблизилась к рампе и, держа ребёнка на вытянутых руках в выклянчивании внеочередных аплодисментов, споткнулась в лучах слепящего прожектора о суфлёрскую будку. Припав на колено, она выронила младенца, который с грохотом полена, обивая все возможные углы, полетел в оркестровую яму. Упала чурка на лысую голову первого альта и отскочила на виолончель Саркисяна. Господи, хорошо, что не на первую скрипичницу мадам Рабинович. А то бы годами тлеющий межэтнический конфликт привёл к увольнению половины оркестра. Маэстро Хинберг остановился на музыкальной полуфразе и зашипел гремучей змеей сквозь зубы в сторону сцены: «За-на-вес!»
Такого развлекалова публика не ожидала, и зрители, расталкивая друг друга, кинулись к яме. Жертва сценического катаклизма и хореографических происков осоловело осела, пригнув голову, и машинально водила смычком, как лобзиком, по рукаву безразмерного смокинга. Соседняя струнница из цеховой солидарности размотала «чадо», разорвала белую пеленку и приложила к альтийской вершине с выступившими небутафорскими каплями крови. Публика, конечно, много чего советовала, радостно свесив довольные лица в яму. Кто-то протягивал пепси-колу для дезинфекции раны. Один мальчик уронил пакет с фисташками в тромбон. Саркисян куксился и обижался на всеобщее невнимание, демонстративно протирая виолончель несвежим платком. Наконец пострадавшего альтиста вывели под белы рученьки чернорабочие сцены, и Хинберг объявил антракт.
 
Глава 9
 
– Ну что, мальчики, на сегодня я получила свою порцию хореоискусства, – резюмировала Рита, – а не проводить ли меня до гостиницы? Выспаться бы. А то поезд ранёхонько.
Риту провожали весело, вспоминая по дороге балетные прелести. Антон даже пытался прыгнуть антраша, но Вадим его вовремя поймал, прижал к груди, затем нехотя плавно опустил руки.
– Вот и приплыли, причал гостиницы «Советская». Счастливо, Антон, не поминай лихом. А ты, братец, долго не гуляй. Мементо о поезде, в семь утра вставать.
Когда бежевое платье прощально мелькнуло в дверях, двое растерянно посмотрели мимо друг друга. Паузу смущения нарушил Вадим:
– Во вчерашний бар, или другой знаешь поблизости?
Антон нащупал в кармане брюк несколько купюр, которые потянули бы разве что на пиво. Гулять за Его счет ломало.
– А может, по пивку и прошвырнёмся на берег?
– Good idea, wonderful! За три дня Березины ведь и не видел. А купаться уже можно?
– Сумасшедшие купаются…
В ларьке Антон лихо пошёл на опережение и взял четыре кегли импортного пива, самого дорогого и прохладного. Вадим понимающе улыбнулся:
– А можно я за кальмаров сушёных заплачу?
Одинокая лавочка розовела метрах в пяти от берега, а длиннющая тень намекала на скорые сумерки. Заботливо расстеленные кем-то газеты приглашали к интимному пивопитию. 
– Что ж, на брудершафт нам пить уж не придётся… как-то не подумав поторопились мы перейти на ты, – хитроватым прищуром начал готовить атаку Вадим, сдёргивая об угол пробку.
– Дались тебе эти пьяные поцелуи застольные…
– Как, даже обниматься не будем? – наедине уверенности уже не чувствовалось. – А я только зябнуть начал, не догадался такой же красивый пиджак накинуть.
Он взялся за узел галстука с намерением его ослабить, и улыбнулся, обнаружив резинку. Опустив голову с краснеющими ушами, Антон расстегнул её. 
– Подари мне этот галстук на память, у меня костюм под него дома, – хитрый змей, а говорит якобы серьезно. – У меня тоже для тебя подарок есть, – и Вадим расстегнул серебристый браслет с бело-красно-белым циферблатом.
Антон вчера ещё поглядывал с тихим благоговейным восторгом на эти диссидентские часики. Долукашенковская символика даже в провинции стала редкой почти модой. Вадим угадал, в точку. Когда он стал застёгивать на подрагивавшем тонком запястье браслет, другая рука Антона трепетно коснулась его небритой щеки, затем, испуганная своей смелостью, резко отдернулась.
– Неужели я даже благодарного поцелуя не заслужил? – не выпуская из рук запястья, шутливым шёпотом спросил Вадим.
И тогда чисто выбритая щека, ломая все мыслимые и надуманные противотанковые ежи, медленно приблизилась и нежно коснулась щетины.
– Наконец-то мы… – остальные слова погибли в горячей схватке языков и губ и жарком переплетении алчных до ласки молодых тел. 
 
Последняя долька закатного манго подмигнула и скрылась за горизонтом, одарив своей сочной сладостью бархатную ночь. Взволнованные миокарды забились в унисон.
Потом было все: купанье голышом в луне серебряной реки, растирание гусиной кожи, раскаляющие до изнеможения объятья под одним пиджаком и согревающие до потери ориентации в пространстве поцелуи, пиво из одного горлышка и переползание сушёных кальмаров изо рта в рот, шатания в обнимку по изумлённому изумрудному парку под неодобрительные взгляды ночных фонарей, горячая партизанская смаженка под «Зубровку» в сонной испуганной забегаловке. Да всё было, чего уж там. Первая ночь Антона была, в лунном свете на утренней заре. 
Протрезвел он, обнаружив на ногах серые плетёные туфли.
– Размерчик у нас один оказался, эти к твоему костюму больше подойдут, не возражаешь?
Ответом был последний и самый долгий, самый вкусный поцелуй.
Но сладострастных соловьёв сменяют немилосердные жаворонки. И солнце, в подлой спешке и нетерпеливом неприкрытом любопытстве обежав ночной круг, вернулось с восточным коварством и указало первыми строгими лучами дорогу к гостинице «Советская».
Прощание на крыльце непроснувшейся гостиницы было недолгим. Визитка легла в карман помятого пиджака под многократный и настойчивый шепот:
– Жду звонка. Приезжай, не раздумывай, я всё устрою…
 
Глава 10
 
Антон впорхнул в квартиру, мать собиралась на дежурство. Чтоб избежать вопросов, он убежал под душ, где смыл усталость недосыпания. Хотя какой уж там сон. 
Дверь хлопнула, на кухонном столе стояло блюдо, накрытое полотенцем, со свежими, ещё теплыми, мамиными пирожками. Поставив было чайник, Антон передумал. «А рвану-ка на станцию, увижу Его ещё раз! И пирожков им в дорогу, а?»
Их затылки он увидел издалека, на пустынном перроне, они оживленно болтали, сидя на скамейке. Антон решил устроить детский сюрприз: подкрасться сзади и закрыть Ему глаза руками. Пригибаясь вдоль стриженого кустарника, он притормозил, услыхав знакомый голос на слегка повышенных тонах, непроизвольно присел и прижался спиной к стене станционного строения.
– …да что ты в нём нашел?! Ну, мальчик очередной смазливый, чистый, неиспорченный… ну, смотрит на тебя птенцом заворожённым. Конечно, таких щёголей он в жизни не видал. Зачем ты потащишь его в Минск? Ты всю ответственность хоть понимаешь?! Как я Ромке твоему в глаза смотреть буду? Семь лет его знаю, дружу, люблю как брата. Вы шесть лет вместе живёте… Куда тебя, братец, повело?! Вот так красиво, с первого взгляда… Как в кино, да?
– Ну ты же знаешь, с Романом напряг ещё с весны пошёл…
– А родители? Пять лет им надо было, чтобы примириться. Сколько сил и нервов я на это положила, ты помнишь?.. И главный аргумент-то был – что постоянный. И вдруг на горизонте юное создание, со своими проблемами, конечно… а Ромка побоку?
– Рит, да мать поймет меня сразу, как его увидит. А что отец? Он и так Романа еле переносит.
– Но ты ж под колпаком! Ты что, забыл? Телефоны на прослушке, в бумагах твоих два раза уже рылись… Голубчик, да тебе в лучшем случае эмигрантские «радости» светят. Если не срок… Или ты думаешь, что они не нарыли до сих пор компры? А тут новый мальчик! Это Ромку им зацепить нечем: ну, гоняет машины из Германии, и выгнать-то неоткуда. А твоего Антиноя попрут уже с первого курса, за связи… Если вообще дадут поступить.
– Ну Стас же свой человек, он всё устроит…
– Ой Вадик, Вадик! Не нравится мне это. Как не вовремя тебе сейчас этот роман! 
– А вовремя они когда-нибудь бывают? Романтический роман с Романом в романском стиле тоже был не вовремя, как помнишь, в своё-то время.
– Ты ещё шутишь! Вадь, ну не ты ли сам всегда говорил об этом поколении пепси… Ну поступишь ты его, а дальше что? На фиг ты ему сдался потом? Чтобы деньги тянуть? Чтобы дядя мальчика в туры на каникулы возил и по бутикам сопровождал? Ты это… остынь. Запал на пацана – вижу. Ну не крути ты ему мозги. Забудь. На вокзале нас встретит Ромка, и я буду нема, как рыба простипома, и всё забудем…
Свист приближающегося тепловоза снял оцепенение. Первое желание бежать куда глаза глядят прибил в нём суеверный страх. Потом стыд за подслушивание. Антон лёг на газон, загаженный липкими бумажками от мороженого, фантиками, осторожно отодвигая пустые бутылки и жестяные банки, и машинально положил голову на тёплый пакет с пирожками, свернувшись в позу зародыша. 
«Ой-ой-ой, какой же я дурак». В голове болезненно шумело, казалось, с треском лопались сосуды. «Ой-ой-ой, какой же я болван». Поезд наконец тронулся, но Антон не шевельнулся. Он лежал недвижимо, будто прикованный, потерявший внезапно зрение и слух, будто контуженный.
«Ничтожество, ленивое и бездарное... На которое всегда будут смотреть как на пушечное мясо, или как на тупую рабочую силу, или как на тело для командировочных утех. Размечтался, дурак! Блестящий столичный журналист и продавец коммерческой палатки на грани загреметь в чёртову армию – размечтался». Тяжёлые бессильные слёзы упали на мамины пирожки, непослушные руки судорожно обхватили голову… А потом сами достали из пакета самый большой, с мясом. Ведь молодому организму нужны калории, особенно для подготовки в университет.
Проснулся Антон пополудни, с тяжёлой головой и сжатыми зубами. Начался новый день, и началась новая жизнь, с Бонком и кассетами по двенадцать часов в день. Такой силе воли, сжатой в абитуриентский кулачок, удивлялась довольная мать. Кино и телевизор, детективы и романы перестали существовать. Лишь в музыке было сделано исключение для Deep Purple, с разбором текстов. Smoke on the water, fire in the sky…, что в неканоническом переводе согревало душу дымом Его сигареты в прибрежном полыхающем закате… 
Help me now my friend
I never felt so bad before
Never never before. 
Стоп, без нюней! Итак, товарищ Бонк гласит, что my family isn’t large…
Мать позвонила с работы тёте Вале. Антон звонить в Минск не стал.
 
Глава 11
 
Тихо и уютно у минской тётки, когда дети её на каникулах. Из Малиновки до журфака на Московской прямой троллейбус. Антон не пропускал ни одной консультации. Сочинение – отлично. Может, позвонить Ему? Нет, рано.
На английском он вытянул устную тему About my friend. На чудовищной оговорке «my boyfriend» англичанка Зинаида Дмитриевна удивленно подняла окуклившиеся глаза, но не перебила, пробормотав: why not? Ляпсус Антон осознал, только когда она, выставляя балл, с язвительной приветливостью попрощалась: Best regards to your boyfriend…
Покрасневший, но довольный оценкой абитуриент выскочил в коридор и машинально достал визитку. Нет, пока не вывесят списки…
Как славно начинался денек! Росистая свежесть утра, светлячковый стеклярус россыпью на травяном ковре газона, безветрие антициклона, блестящий новенький троллейбус. Толпа перед щитом с надеждою в глазах. Долгожданные списки… Yes! Yeeees! Антон ожидал этого. Но что баллов хватило для бесплатной квоты – это победа полная и окончательная! Yeeees!
Он бросился к таксофону и позвонил соседке, чтобы передать матери счастливую весть. Потом достал из бумажника визитку. Руки не слушались, набирая номер. Казённый голос в ответ: «Здесь нет такого, и редакции здесь больше нет. Не знаю, они мне не докладывали». Пим-пим-пим-пим…
Ага, вот еще домашний!
– Здравствуйте, а Вадим дома? – дрожь унять наконец удалось.
– А кто его спрашивает? – чужой настороженный мужской голос.
Растерянная пауза.
– Знакомый…
– Все знакомые Вадима знают, что больше он здесь не живет, – жёсткая язвительная интонация.
Гнетущая пауза.
– А телефончик не дадите?
– Если бы я знал…
– А…?
Пим-пим-пим-пим…
Как? Где? Куда он пропал? Что могло случиться? Немеющие от досады пальцы отпустили трубку. Какого хрена нельзя было позвонить раньше? Будь она проклята, эта гордость! Детские игры в сюрпризы.
Антон заметил крупные капли на рукаве только при яркой вспышке, что озарила внезапно сгустившийся мрак окружающего мира. Воздух сделался тяжёл и тягуч, как на шосткинской киноплёнке. Под громыхнувший поблизости взрыв он машинально бросился в первую попавшуюся дверь, спасаясь от плотной пелены ливня.
Забившись в угол кавярни и сбросив промокшие, но самые любимые, плетёные туфли, он пытался осознать смысл злой шутки фатума. С помощью водки. Он праздновал победу. И горько вспоминал потерю. И после пятой совместил их наконец житейской философией: без жертв победы не бывает.
Подсевшего мужичонку с барсеткой он радостно угостил водкой. Но признав в этом ловце взглядов искателя приключений, типа троллейбусных фроттеров, Антон отшатнулся, собрав в кулак всю свою вежливость. Он почувствовал омерзение даже от намёка на предстоящее предательство. В этот момент он твёрдо решил ждать и надеяться. Искать иголку в стогу полуторамиллионного городского муравейника. Искать, стиснув зубы.
Гроза улеглась, и под чуть поросящим дождём Антон вышел из кафе в студенческую жизнь.
 
Глава 12
 
Первого сентября начались студенческие будни, Антон переехал в общежитие. Стипендия смешная, цены – не очень. Тётя Валя устроила его к себе в офис ночным сторожем. Денег все равно хватало только на картошку, макароны и соевые сосиски. 
По воскресеньям он гулял по неродному и малознакомому городу. Появились случайные знакомства, из которых он узнал, где есть смысл гулять чаще. Расшаркивая печальные листья на аккуратных дорожках Паниковки, он искал. Но среди заискивающих взглядов юношей и неюношей вокруг знаменитого фонтана не было тех серых глаз, которые он мечтал повстречать. Не было их и в накуренных гей-барах, и у почтамта, куда Антон регулярно ходил сверять любимые часы – Его подарок.
Однажды он осмелился. Простояв полтора часа под дверью деканата, он бросился вслед моложавому господину с начальственной походкой и, протягивая визитку, краснея, спросил:
– Станислав Францевич! Извините, вы случайно не знаете такого?..
– Знаю, конечно, учились вместе, – ответил насупленно суровый декан. – А вы с ним тоже знакомы?
– Я вот ищу его, обещал мне книги, учебники кой-какие. Он в командировке у нас был, на Полесье, – скороговорка выдавала волнение первокурсника. – Только ни дома, ни на работе не отзывается…
– А, так вы не знаете? Арестован был во время пикета с портретами пропавших журналистов. Наивный. Их, несколько человек, скрутили и – на Окрестина, потом на Володарку. Вроде пятнадцать суток. Газетку прикрыли за финансовые нарушения, как у нас водится… Хороший журналист, зубастый, всегда любил неудобные вопросы задавать. Ну да этого стоило ожидать…
– А сейчас он где может быть?
– Ну, таким уж работать точно у нас не дадут. Я слышал, в эмиграцию подался. Но куда – не знаю.
– А Риту, сестру его, не знаете случайно?
– Риту? Как же, как же… – лицо декана стало задумчивым, он отвёл глаза и грустно посмотрел в окно, за которым будто угадывалась его юность. – Давно не видел. Как замуж выскочила и квартиру поменяла, уж лет пять как…
– Спасибо, извините.
И снова студенческая рутина, и не проходящее сиротливо-щемящее чувство безнадежной разлуки, особенно донимающее в тиши ночных дежурств.
 
Глава 13
 
Зимняя сессия, каникулы, наконец домой. Только сейчас Антон оценил вкус маминых котлет и драников, борщей и клёцек. Не в радость лыжи и хоккей на льду Березины. Саркофаг с лысой цезурой крыши в обрамлении навязчивых сосулек. Видавший виды, Ромео, Джульетту и партизан из третьего ряда. Скрипучий наст запущенного парка, заснеженная скамейка, их скамейка… Неужели Вадим забыл?
Тоскливые, тягостные были каникулы. Из прежних друзей никого не хотелось видеть. Даже хвастануть престижным факультетом не тянуло. Антон днями бродил между Домом культуры, баром на набережной, гостиницей «Советская» и их лавочкой, куда он протоптал в снегу полноценную тропку. 
Провожая на вокзале, мать всунула пакет с горячими пирожками и долго недоуменно молчала перед остекленевшими глазам сына под прощальный свист тепловоза.
А вскоре наступил модный день святого Валентина. Антон выскочил из учебного корпуса в промозглую минскую слякоть и притормозил у киоска Белпечати. Пошлые дутые сердечки и сусальные открытки с позолотой не давали разглядеть газет на прилавке. И вдруг он услышал радостный крик подзабытого голоса: 
– Антон, Антоша! 
– Рита?!
Да, перед ним стояла Бежевая Леди, в черной дубленке, с короткой русой стрижкой. Но это была Рита!
– Как я рада тебя видеть, если б ты знал! Ну неужели нельзя было позвонить? Хотя моего телефона ты ж не знаешь… А Вадик с ума сходил. Я, дура, не думала, что так серьезно это… А давай в кавярню, посидим-посплетничаем…
Антон был оглушён, он готов был пойти за ней на край света с одним немым вопросом. А идти пришлось всего-то до кавярни, где он не был со дня поступления.
– Жив-здоров он, в Праге пока устроился, – последовал долгожданный ответ. – Если б ты знал, как хотел он с тобой повидаться перед отъездом… 
– Если б ты знала, как я вас искал… – комок в горле и непрошенные испарения в глазах.
За душистым кофе в по-европейски чистеньком уютном зальчике Антон узнавал то, о чём бессильно гадал полгода. Про арест и отбитые почки, про Романа, так ни разу и не пришедшего в больницу, про угрозы подонков и вежливые намёки гэбистов, про безвыходность и безысходность. 
– Рит, а позвонить ему сейчас можно?
– Идем попробуем, только контов на карточке у меня разве что на минуту осталось.
Очередь у таксофона рассасывалась безумно медленно, все вдруг возлюбили одного святого и поздравления. Наконец Рите удалось набрать номер:
– Привет, братец, ты как? С Днём Святого Валентина, партизан … а теперь передаю трубку…
Более счастливо-дурацкого выражения на лице студента журфака Антона Касперовича в тот момент трудно было себе представить...
 
2003г.

– Ну что, мальчики, на сегодня я получила свою порцию хореоискусства, – резюмировала Рита, – а не проводить ли меня до гостиницы? Выспаться бы. А то поезд ранёхонько.

Риту провожали весело, вспоминая по дороге балетные прелести. Антон даже пытался прыгнуть антраша, но Вадим его вовремя поймал, прижал к груди, затем нехотя плавно опустил руки.

– Вот и приплыли, причал гостиницы «Советская». Счастливо, Антон, не поминай лихом. А ты, братец, долго не гуляй. Мементо о поезде, в семь утра вставать.

Когда бежевое платье прощально мелькнуло в дверях, двое растерянно посмотрели мимо друг друга. Паузу смущения нарушил Вадим:

– Во вчерашний бар, или другой знаешь поблизости?

Антон нащупал в кармане брюк несколько купюр, которые потянули бы разве что на пиво. Гулять за Его счет ломало.

– А может, по пивку и прошвырнёмся на берег?

– Good idea, wonderful! За три дня Березины ведь и не видел. А купаться уже можно?

– Сумасшедшие купаются…

В ларьке Антон лихо пошёл на опережение и взял четыре кегли импортного пива, самого дорогого и прохладного. Вадим понимающе улыбнулся:

– А можно я за кальмаров сушёных заплачу?

Одинокая лавочка розовела метрах в пяти от берега, а длиннющая тень намекала на скорые сумерки. Заботливо расстеленные кем-то газеты приглашали к интимному пивопитию. 

– Что ж, на брудершафт нам пить уж не придётся… как-то не подумав поторопились мы перейти на ты, – хитроватым прищуром начал готовить атаку Вадим, сдёргивая об угол пробку.

– Дались тебе эти пьяные поцелуи застольные…

– Как, даже обниматься не будем? – наедине уверенности уже не чувствовалось. – А я только зябнуть начал, не догадался такой же красивый пиджак накинуть.

Он взялся за узел галстука с намерением его ослабить, и улыбнулся, обнаружив резинку. Опустив голову с краснеющими ушами, Антон расстегнул её. 

– Подари мне этот галстук на память, у меня костюм под него дома, – хитрый змей, а говорит якобы серьезно. – У меня тоже для тебя подарок есть, – и Вадим расстегнул серебристый браслет с бело-красно-белым циферблатом.

Антон вчера ещё поглядывал с тихим благоговейным восторгом на эти диссидентские часики. Долукашенковская символика даже в провинции стала редкой почти модой. Вадим угадал, в точку. Когда он стал застёгивать на подрагивавшем тонком запястье браслет, другая рука Антона трепетно коснулась его небритой щеки, затем, испуганная своей смелостью, резко отдернулась.

– Неужели я даже благодарного поцелуя не заслужил? – не выпуская из рук запястья, шутливым шёпотом спросил Вадим.

И тогда чисто выбритая щека, ломая все мыслимые и надуманные противотанковые ежи, медленно приблизилась и нежно коснулась щетины.

– Наконец-то мы… – остальные слова погибли в горячей схватке языков и губ и жарком переплетении алчных до ласки молодых тел. 

Последняя долька закатного манго подмигнула и скрылась за горизонтом, одарив своей сочной сладостью бархатную ночь. Взволнованные миокарды забились в унисон.

Потом было все: купанье голышом в луне серебряной реки, растирание гусиной кожи, раскаляющие до изнеможения объятья под одним пиджаком и согревающие до потери ориентации в пространстве поцелуи, пиво из одного горлышка и переползание сушёных кальмаров изо рта в рот, шатания в обнимку по изумлённому изумрудному парку под неодобрительные взгляды ночных фонарей, горячая партизанская смаженка под «Зубровку» в сонной испуганной забегаловке. Да всё было, чего уж там. Первая ночь Антона была, в лунном свете на утренней заре. 

Протрезвел он, обнаружив на ногах серые плетёные туфли.

– Размерчик у нас один оказался, эти к твоему костюму больше подойдут, не возражаешь?

Ответом был последний и самый долгий, самый вкусный поцелуй.

Но сладострастных соловьёв сменяют немилосердные жаворонки. И солнце, в подлой спешке и нетерпеливом неприкрытом любопытстве обежав ночной круг, вернулось с восточным коварством и указало первыми строгими лучами дорогу к гостинице «Советская».

Прощание на крыльце непроснувшейся гостиницы было недолгим. Визитка легла в карман помятого пиджака под многократный и настойчивый шепот:

– Жду звонка. Приезжай, не раздумывай, я всё устрою…

Глава 10

Антон впорхнул в квартиру, мать собиралась на дежурство. Чтоб избежать вопросов, он убежал под душ, где смыл усталость недосыпания. Хотя какой уж там сон. 

Дверь хлопнула, на кухонном столе стояло блюдо, накрытое полотенцем, со свежими, ещё теплыми, мамиными пирожками. Поставив было чайник, Антон передумал. «А рвану-ка на станцию, увижу Его ещё раз! И пирожков им в дорогу, а?»

Их затылки он увидел издалека, на пустынном перроне, они оживленно болтали, сидя на скамейке. Антон решил устроить детский сюрприз: подкрасться сзади и закрыть Ему глаза руками. Пригибаясь вдоль стриженого кустарника, он притормозил, услыхав знакомый голос на слегка повышенных тонах, непроизвольно присел и прижался спиной к стене станционного строения.

– …да что ты в нём нашел?! Ну, мальчик очередной смазливый, чистый, неиспорченный… ну, смотрит на тебя птенцом заворожённым. Конечно, таких щёголей он в жизни не видал. Зачем ты потащишь его в Минск? Ты всю ответственность хоть понимаешь?! Как я Ромке твоему в глаза смотреть буду? Семь лет его знаю, дружу, люблю как брата. Вы шесть лет вместе живёте… Куда тебя, братец, повело?! Вот так красиво, с первого взгляда… Как в кино, да?

– Ну ты же знаешь, с Романом напряг ещё с весны пошёл…

– А родители? Пять лет им надо было, чтобы примириться. Сколько сил и нервов я на это положила, ты помнишь?.. И главный аргумент-то был – что постоянный. И вдруг на горизонте юное создание, со своими проблемами, конечно… а Ромка побоку?

– Рит, да мать поймет меня сразу, как его увидит. А что отец? Он и так Романа еле переносит.

– Но ты ж под колпаком! Ты что, забыл? Телефоны на прослушке, в бумагах твоих два раза уже рылись… Голубчик, да тебе в лучшем случае эмигрантские «радости» светят. Если не срок… Или ты думаешь, что они не нарыли до сих пор компры? А тут новый мальчик! Это Ромку им зацепить нечем: ну, гоняет машины из Германии, и выгнать-то неоткуда. А твоего Антиноя попрут уже с первого курса, за связи… Если вообще дадут поступить.

– Ну Стас же свой человек, он всё устроит…

– Ой Вадик, Вадик! Не нравится мне это. Как не вовремя тебе сейчас этот роман! 

– А вовремя они когда-нибудь бывают? Романтический роман с Романом в романском стиле тоже был не вовремя, как помнишь, в своё-то время.

– Ты ещё шутишь! Вадь, ну не ты ли сам всегда говорил об этом поколении пепси… Ну поступишь ты его, а дальше что? На фиг ты ему сдался потом? Чтобы деньги тянуть? Чтобы дядя мальчика в туры на каникулы возил и по бутикам сопровождал? Ты это… остынь. Запал на пацана – вижу. Ну не крути ты ему мозги. Забудь. На вокзале нас встретит Ромка, и я буду нема, как рыба простипома, и всё забудем…

Свист приближающегося тепловоза снял оцепенение. Первое желание бежать куда глаза глядят прибил в нём суеверный страх. Потом стыд за подслушивание. Антон лёг на газон, загаженный липкими бумажками от мороженого, фантиками, осторожно отодвигая пустые бутылки и жестяные банки, и машинально положил голову на тёплый пакет с пирожками, свернувшись в позу зародыша. 

«Ой-ой-ой, какой же я дурак». В голове болезненно шумело, казалось, с треском лопались сосуды. «Ой-ой-ой, какой же я болван». Поезд наконец тронулся, но Антон не шевельнулся. Он лежал недвижимо, будто прикованный, потерявший внезапно зрение и слух, будто контуженный.

«Ничтожество, ленивое и бездарное... На которое всегда будут смотреть как на пушечное мясо, или как на тупую рабочую силу, или как на тело для командировочных утех. Размечтался, дурак! Блестящий столичный журналист и продавец коммерческой палатки на грани загреметь в чёртову армию – размечтался». Тяжёлые бессильные слёзы упали на мамины пирожки, непослушные руки судорожно обхватили голову… А потом сами достали из пакета самый большой, с мясом. Ведь молодому организму нужны калории, особенно для подготовки в университет.

Проснулся Антон пополудни, с тяжёлой головой и сжатыми зубами. Начался новый день, и началась новая жизнь, с Бонком и кассетами по двенадцать часов в день. Такой силе воли, сжатой в абитуриентский кулачок, удивлялась довольная мать. Кино и телевизор, детективы и романы перестали существовать. Лишь в музыке было сделано исключение для Deep Purple, с разбором текстов. Smoke on the water, fire in the sky…, что в неканоническом переводе согревало душу дымом Его сигареты в прибрежном полыхающем закате… 

Help me now my friend

I never felt so bad before

Never never before. 

Стоп, без нюней! Итак, товарищ Бонк гласит, что my family isn’t large…

Мать позвонила с работы тёте Вале. Антон звонить в Минск не стал.

Глава 11

Тихо и уютно у минской тётки, когда дети её на каникулах. Из Малиновки до журфака на Московской прямой троллейбус. Антон не пропускал ни одной консультации. Сочинение – отлично. Может, позвонить Ему? Нет, рано.

На английском он вытянул устную тему About my friend. На чудовищной оговорке «my boyfriend» англичанка Зинаида Дмитриевна удивленно подняла окуклившиеся глаза, но не перебила, пробормотав: why not? Ляпсус Антон осознал, только когда она, выставляя балл, с язвительной приветливостью попрощалась: Best regards to your boyfriend…

Покрасневший, но довольный оценкой абитуриент выскочил в коридор и машинально достал визитку. Нет, пока не вывесят списки…

Как славно начинался денек! Росистая свежесть утра, светлячковый стеклярус россыпью на травяном ковре газона, безветрие антициклона, блестящий новенький троллейбус. Толпа перед щитом с надеждою в глазах. Долгожданные списки… Yes! Yeeees! Антон ожидал этого. Но что баллов хватило для бесплатной квоты – это победа полная и окончательная! Yeeees!

Он бросился к таксофону и позвонил соседке, чтобы передать матери счастливую весть. Потом достал из бумажника визитку. Руки не слушались, набирая номер. Казённый голос в ответ: «Здесь нет такого, и редакции здесь больше нет. Не знаю, они мне не докладывали». Пим-пим-пим-пим…

Ага, вот еще домашний!

– Здравствуйте, а Вадим дома? – дрожь унять наконец удалось.

– А кто его спрашивает? – чужой настороженный мужской голос.

Растерянная пауза.

– Знакомый…

– Все знакомые Вадима знают, что больше он здесь не живет, – жёсткая язвительная интонация.

Гнетущая пауза.

– А телефончик не дадите?

– Если бы я знал…

– А…?

Пим-пим-пим-пим…

Как? Где? Куда он пропал? Что могло случиться? Немеющие от досады пальцы отпустили трубку. Какого хрена нельзя было позвонить раньше? Будь она проклята, эта гордость! Детские игры в сюрпризы.

Антон заметил крупные капли на рукаве только при яркой вспышке, что озарила внезапно сгустившийся мрак окружающего мира. Воздух сделался тяжёл и тягуч, как на шосткинской киноплёнке. Под громыхнувший поблизости взрыв он машинально бросился в первую попавшуюся дверь, спасаясь от плотной пелены ливня.

Забившись в угол кавярни и сбросив промокшие, но самые любимые, плетёные туфли, он пытался осознать смысл злой шутки фатума. С помощью водки. Он праздновал победу. И горько вспоминал потерю. И после пятой совместил их наконец житейской философией: без жертв победы не бывает.

Подсевшего мужичонку с барсеткой он радостно угостил водкой. Но признав в этом ловце взглядов искателя приключений, типа троллейбусных фроттеров, Антон отшатнулся, собрав в кулак всю свою вежливость. Он почувствовал омерзение даже от намёка на предстоящее предательство. В этот момент он твёрдо решил ждать и надеяться. Искать иголку в стогу полуторамиллионного городского муравейника. Искать, стиснув зубы.

Гроза улеглась, и под чуть поросящим дождём Антон вышел из кафе в студенческую жизнь.

Глава 12

Первого сентября начались студенческие будни, Антон переехал в общежитие. Стипендия смешная, цены – не очень. Тётя Валя устроила его к себе в офис ночным сторожем. Денег все равно хватало только на картошку, макароны и соевые сосиски. 

По воскресеньям он гулял по неродному и малознакомому городу. Появились случайные знакомства, из которых он узнал, где есть смысл гулять чаще. Расшаркивая печальные листья на аккуратных дорожках Паниковки, он искал. Но среди заискивающих взглядов юношей и неюношей вокруг знаменитого фонтана не было тех серых глаз, которые он мечтал повстречать. Не было их и в накуренных гей-барах, и у почтамта, куда Антон регулярно ходил сверять любимые часы – Его подарок.

Однажды он осмелился. Простояв полтора часа под дверью деканата, он бросился вслед моложавому господину с начальственной походкой и, протягивая визитку, краснея, спросил:

– Станислав Францевич! Извините, вы случайно не знаете такого?..

– Знаю, конечно, учились вместе, – ответил насупленно суровый декан. – А вы с ним тоже знакомы?

– Я вот ищу его, обещал мне книги, учебники кой-какие. Он в командировке у нас был, на Полесье, – скороговорка выдавала волнение первокурсника. – Только ни дома, ни на работе не отзывается…

– А, так вы не знаете? Арестован был во время пикета с портретами пропавших журналистов. Наивный. Их, несколько человек, скрутили и – на Окрестина, потом на Володарку. Вроде пятнадцать суток. Газетку прикрыли за финансовые нарушения, как у нас водится… Хороший журналист, зубастый, всегда любил неудобные вопросы задавать. Ну да этого стоило ожидать…

– А сейчас он где может быть?

– Ну, таким уж работать точно у нас не дадут. Я слышал, в эмиграцию подался. Но куда – не знаю.

– А Риту, сестру его, не знаете случайно?

– Риту? Как же, как же… – лицо декана стало задумчивым, он отвёл глаза и грустно посмотрел в окно, за которым будто угадывалась его юность. – Давно не видел. Как замуж выскочила и квартиру поменяла, уж лет пять как…

– Спасибо, извините.

И снова студенческая рутина, и не проходящее сиротливо-щемящее чувство безнадежной разлуки, особенно донимающее в тиши ночных дежурств.

Глава 13

Зимняя сессия, каникулы, наконец домой. Только сейчас Антон оценил вкус маминых котлет и драников, борщей и клёцек. Не в радость лыжи и хоккей на льду Березины. Саркофаг с лысой цезурой крыши в обрамлении навязчивых сосулек. Видавший виды, Ромео, Джульетту и партизан из третьего ряда. Скрипучий наст запущенного парка, заснеженная скамейка, их скамейка… Неужели Вадим забыл?

Тоскливые, тягостные были каникулы. Из прежних друзей никого не хотелось видеть. Даже хвастануть престижным факультетом не тянуло. Антон днями бродил между Домом культуры, баром на набережной, гостиницей «Советская» и их лавочкой, куда он протоптал в снегу полноценную тропку. 

Провожая на вокзале, мать всунула пакет с горячими пирожками и долго недоуменно молчала перед остекленевшими глазам сына под прощальный свист тепловоза.

А вскоре наступил модный день святого Валентина. Антон выскочил из учебного корпуса в промозглую минскую слякоть и притормозил у киоска Белпечати. Пошлые дутые сердечки и сусальные открытки с позолотой не давали разглядеть газет на прилавке. И вдруг он услышал радостный крик подзабытого голоса: 

– Антон, Антоша! 

– Рита?!

Да, перед ним стояла Бежевая Леди, в черной дубленке, с короткой русой стрижкой. Но это была Рита!

– Как я рада тебя видеть, если б ты знал! Ну неужели нельзя было позвонить? Хотя моего телефона ты ж не знаешь… А Вадик с ума сходил. Я, дура, не думала, что так серьезно это… А давай в кавярню, посидим-посплетничаем…

Антон был оглушён, он готов был пойти за ней на край света с одним немым вопросом. А идти пришлось всего-то до кавярни, где он не был со дня поступления.

– Жив-здоров он, в Праге пока устроился, – последовал долгожданный ответ. – Если б ты знал, как хотел он с тобой повидаться перед отъездом… 

– Если б ты знала, как я вас искал… – комок в горле и непрошенные испарения в глазах.

За душистым кофе в по-европейски чистеньком уютном зальчике Антон узнавал то, о чём бессильно гадал полгода. Про арест и отбитые почки, про Романа, так ни разу и не пришедшего в больницу, про угрозы подонков и вежливые намёки гэбистов, про безвыходность и безысходность. 

– Рит, а позвонить ему сейчас можно?

– Идем попробуем, только контов на карточке у меня разве что на минуту осталось.

Очередь у таксофона рассасывалась безумно медленно, все вдруг возлюбили одного святого и поздравления. Наконец Рите удалось набрать номер:

– Привет, братец, ты как? С Днём Святого Валентина, партизан … а теперь передаю трубку…

Более счастливо-дурацкого выражения на лице студента журфака Антона Касперовича в тот момент трудно было себе представить...

2003г.