Зеркало

У Марка никак не получалось вызвать мастера, чтобы подключить наконец квартиру к интернету, поэтому он раздавал его с телефона. Он вообще не так много успел за эти полтора месяца на новом месте, только убрать чехлы с мебели, помыть полы, купить постельное белье, чайник, стиралку, установить ее в подвальной комнате. Странно было чувствовать себя хозяином собственного дома.

В Иннополисе он жил в общаге, классной, красивой комнате на одного, но ее не хотелось особенно обживать. Кажется, он купил туда ковер, но забыл забрать его при отъезде. В Челнах у него была своя комната, но их с матерью квартира была какой-то бесхозной. Даже не бесхозной, а стерильной как отель. Мать нанимала дизайнера и бригаду раз в пять-восемь лет, чтобы «освежать» их интерьер, одна из первых в городе начала заказывать клининг, тогда он еще назывался «домработница». Но ни результат ремонта, ни уборок ей не был особенно интересен, она была замужем за работой. Марк привык.

Эта квартира ощущалась иначе. Она была полна старыми, непривычными вещами — ветхими тряпками в шкафах, книгами, фигурками и хрусталем в серванте. Она определенно не была стерильной, даже не казалось особенно покинутой, особенно когда Марк убрал всю пыль и постирал шторы.  Она ощущалась незнакомой, но точно не чужой. Может быть потому что какие-то элементы вроде цвета обоев или люстры на кухне иногда всплывали из его детских воспоминаний.

Понятно, что совсем ценные, памятные вещи тетя Тома забрала в Австралию, не было фотографий в рамках или альбомов, но все-таки большая часть вещей осталась. Чьи они были, его бабушки, которая прожила тут всю жизнь, и, кажется, даже умерла здесь, тети Томы, маминой сестры, которая жила здесь до эмиграции в середине нулевых, или даже его матери, которая, кажется, ничего не забрала с собой, когда уехала в Челны, потому что в принципе не понимала концепции памятных мелочей, сейчас было уже не разобрать. Что делать со всем этим добром Марк совершенно не представлял, вынести все и сделать капитальный ремонт не позволяли финансы, да и внезапно проснувшееся ощущение причастности к семье, которого у него никогда раньше не было. Квартира словно обнимала его всеми этими вещами и историями, а еще в ней было совершенно тихо. Машины по улице ездили редко, никто не ходил под окнами, так как у особняка был свой палисадник, у соседей со второго этажа, которых Марк видел всего пару раз за все время, было свое крыльцо и своя лестница.

Честное слово, интернет был наименьшей проблемой.

— Может быть приедешь на праздники? Я куплю тебе билет, встретим вместе, как раньше, только ты и я. — Мать улыбалась, ее лицо в окошке фейстайма иногда замирало, но звук шел четко. — Мы давно не отмечали вместе!

— Чтобы ты пришла домой в восемь вечера, сидела вся на иголках, а в десять утра первого января сорвалась на работу, потому что надо закончить эксперимент? Или, — Марк повернулся к ноутбуку, чтобы посмотреть прямо в камеру, — не пришла совсем, потому что, «вы были как никогда близки к открытию», как это было в четырнадцатом?

— Мааарк, — мать закрыла лицо руками, и стало непонятно, изображение снова зависло, или она говорит вот так, из-под ладоней. — Я извинялась тысячу раз!. Там действительно был такой момент, — ее голос стал мечтательным, как и всегда, когда она говорила о работе, — казалось, что вот сейчас, еще час, два, мы закончим опыт, и это будет ошеломительный прорыв, такие коэффициенты, которых ни у кого вообще нет!

— Но не получилось.

— Но не получилось! И я пропустила Новый год с тобой, и я помню, — она выделила слово голосом, — помню, что это был твой последний год в Челнах, и не случилось прорыва, и я шла домой совершенно разбитая, по пустому городу на рассвете, просто с тонной этого проигрыша на плечах, и там ты спишь на диване, по телеку уже повтор новогодней программы, стол с кучей еды. Мне до сих пор грустно, когда я это вспоминаю.

— И я планирую напоминать тебе об этом еще очень-очень долго! Сама подумай, ну какой повод. — Марк рассмеялся.

— Понимаю. Готова в тысячу первый раз извиниться! Приезжай! Я обещаю, все будет не так. — Изображение снова задвигалось, мать улыбалась. — Я вообще не пойду тридцать первого в лабораторию! Будем резать салаты, ты ведь мне покажешь как? Ну или купим готовые! Или пойдем гулять, или запускать салюты!

— Неужели у вас нет снова каких-то новых требований к резине, которые появились в последний момент и без которых ваши «мальчики», — команду Камаз-мастера в их семье с подачи матери иначе как «мальчиками» не называли, — не смогут выиграть Дакар?

— Нет, ну на самом деле есть конечно, — это была ловушка, в которую мать, разумеется, попала, — в этом году очень интересные требования, пришли в последний момент, как обычно, ребята смогли еще больше облегчить конструкцию, но это максимум, теперь все зависит от колес, еще думают отказаться от «технички», а, еще! — у нее даже голос менялся, когда снова можно было говорить о работе. — У нас теперь не только мальчики! У нас появилась девочка! Очень классная, такая красавица, это с ума сойти, обязательно посмотри фотки новой команды. Она ездит штурманом, но я бы конечно хотела, чтобы ее посадили пилотом, спорту надо больше женских лиц. Еще там какие-то пертурбации в руководстве, сняли Михаила Александровича, поставили Зайкова, ты может быть помнишь его.

— Поэтому я не приеду, мам. — Марк перебил ее, но иначе это было не остановить.

— Из-за Зайкова? — мать выглядела удивленной.

— Нет, просто, ты сможешь встретить год в лаборатории, как, подозреваю, хочешь, а я только приехал сюда. Полтора месяца прошло, я не хочу пока обратно, я только начал обживаться здесь. Честно говоря, не успел соскучиться. Тебя я всегда рад видеть, но в Челнах еще ребята, их точно не готов. Останусь тут. Куплю елку. Буду смотреть Золушку с Сердючкой. Сама понимаешь, мне не привыкать встречать одному...

— Марк!!!

— Шучу, но серьезно. Я пока не готов обратно.

— Я понимаю, — вздохнула она. Иногда Марку казалось, что мать понимает его и знает о нем гораздо больше, чем показывает. — Ты уже разобрал шкафы?

— Только один, в комнате, который в углу. Но он и был полупустой, я пока не понимаю, что со всем этим делать, так много вещей.

— Да что хочешь, ни мне, ни Томке это все точно уже не нужно. Погоди, я пытаюсь вспомнить. — Она потерла переносицу и нахмурилась. — В зале стоит такой большой старинный шкаф с зеркалом? Там еще сверху такая корона деревянная.

— Да.

— Так, сверху на нем, за короной должен лежать такой большой коричневый чемодан. У него оторвана ручка. Сходи, посмотри. Если он там, то в нем игрушки елочные наши, Томка их не забирала, я помню, мы с ней обсуждали. Сходи, проверь.

— Да я потом, мам.

— Нет сходи, Марк, если они не там, то я еще повспоминаю, где они могут быть. Игрушки точно в квартире.

Марк пошел в гостиную, мать всегда говорила «зала» — комнату, которую он обжил меньше всех. Почти и не заходил туда. Высокий, дубовый, кажется, шкаф громадой чернел в сумерках. Пришлось идти за табуреткой, без нее он даже не видел, что за короной что-то лежит. Чемодан был там вместе с десятилетним слоем пыли. Марк аккуратно расщелкнул замки, бока игрушек, аккуратно переложенных бумагой, блеснули, отражая свет из коридора.

— Нашел! — крикнул он так, как будто мать действительно была в другой комнате, а не в его наушнике.

— Ты что так орешь! Хорошо, значит я не все еще забыла, — ответила она. Марк почувствовал по голосу, она улыбается.

— А почему ты не забрала их? У нас никогда не было старых игрушек.

— Тома всегда была привязана к вещам больше, чем я, а я уезжала, считай, с одним чемоданом. В общагу, в полную неизвестность. Мне было важнее забрать свои книги, честно говоря, чем игрушки. Да и лето было, я как-то не подумала, — мать хихикнула, и Марк увидел это в окошке программы. — что будет зима. Но вот видишь, теперь они все твои. Как и все остальное, делай с этим всем что захочешь, — голос матери изменился, она смотрела вдаль, куда-то вбок от компьютера, и Марк поймал себя на ощущении, что он не может вспомнить, на что она смотрит. Не может представить их квартиру. Потом мать как будто встряхнулась, снова стала обычной. — Ладно, игрушки ты нашел, домой ты не поедешь, я все поняла. Побегу. Береги себя, целую! Пока!

И окошко с ее лицом исчезло. Она никогда не ждала его ответного «пока».

Марк решил поставить елку у эркера в гостиной.

До разговора с матерью, он планировал обойтись елочкой из фикс прайса на рабочем столе, уже купил ее – палочка на подставке, на палочку надевается мишура, получается 10 сантиметров елки. Идеально, но найденные игрушки обязывали.

Они были какие-то странные, очевидно старые, но в массе своей не советские, не такие, какие он привык видеть на елках друзей. Разноцветные полосатые шарики, вытянутые сферы с как будто вдавленным внутрь силуэтом цветка или звезды, фигурки людей, солдаты, дамы, голова деда мороза с длинной стеклянной бородой, мишки, колокольчики, даже стеклянный слон. Возможно немецкие? Марк уже начинал привыкать, что практически все красивое, что встречалось ему здесь, оказывалось немецким. Несколько ватных игрушек рассыпались в его руках, когда он попытался развернуть бумагу. Еще в чемодане нашлись стеклянные бусы с треснутыми, тонкими бусинами и советская гирлянда в виде электрических свечек. Вилка у нее выглядела так, что Марк понял, гирлянду надо будет покупать новую. И еще большую елку. Живую. В конце концов, живой елки у него тоже никогда еще не было.

Елка требовала пространства, у эркерного окна было почти пусто — напротив тот самый дубовый шкаф с мутным зеркалом, диван у стены, ковер и в общем-то все. Раньше здесь скорее всего было больше мебели, на половых досках выделялись темные участки, возможно стоял большой стол, но ничего не сохранилось.

За следующую неделю Марк зашел в гостиную больше раз, чем за весь предыдущий месяц. Постирал шторы, помыл окна эркера, купил специальную подставку под елку, хорошо, что вовремя вспомнил, что живой елке нужна крестовина. Узнал, где тут вообще покупают елки.

Последним оставался шкаф. Марк провозился с комнатой почти весь световой день, и предзакатный золотой час красиво подсвечивал его, окрашивая в мягкий оранжевый. Марк разобрал полки, убрал пыль сверху, протер дверцы, убедился, что это действительно дуб, шкаф, скорее всего появился тут вместе с домом, так как ни в одну дверь или окно он бы не пролез. Да и сколько он весил, вообще сложно было представить.

Чистой тряпкой Марк стер с зеркала грязь, которая поддалась как в рекламе мистера Пропера, и увидел в этой чистой полосе отражение елки, которой в комнате за его спиной, разумеется, не было.  Он обернулся, комната не изменилась. Провел еще одну чистую полосу по зеркалу, елка в отражении дополнилась деталями. Комната в отражении очевидно была та же самая, те же высокие окна, темные половые доски, уложенные по линии света от окна, та же форма стен, но совершенно другие обои, вместо бежевых вертикальных полос – зеленые стены с цветочной полосой по верхнему краю, картины, тяжелые театральные какие-то портьеры, у стены, где он видел темный прямоугольник на полу — открытое пианино с резными ножками и приставленным табуретом, у окна два зеленых глубоких кресла как из советского сериала про Шерлока Холмса. Елка была в центре, высокая, верхушкой почти под потолок, без единой игрушки.  Золотистый свет, такой же как в комнате по эту сторону зеркала, красиво подсвечивал ее ветки.

Марк очистил все зеркало, рассматривая детали комнаты и находя все больше сходств с его собственной гостиной, а потом солнце село, последний яркий луч прополз по комнате и вместе с ним пропало и чужое отражение. В зеркале снова отражался он сам и полупустая комната с советскими коричневыми обоями. Марк еще несколько раз автоматически повозил тряпкой по стеклу, елка не появилась, в комнате резко стало темнее, так как уличные фонари еще не включились. Он понюхал тряпку, она пахла средством для стекол, которое он купил в фикс прайсе сразу после переезда.

Может ли человек, будучи, кажется, в здравом уме поймать такую реалистичную галлюцинацию? Может ли эта галлюцинация быть связана со всем, что он успел увидеть в местных музеях? Он был всего в паре, но один из них как раз был посвящен немецкому быту и интерьерам. Тогда Марку хотелось узнать, как его дом мог выглядеть раньше, все-таки первая в его жизни квартира с историей. Марк еще раз оглянулся на комнату, пожал плечами и вышел в коридор, плотно закрыв за собой дверь. Он читал крипипасту на реддите, которая начиналась так же. Кажется, потом призрак из зеркала сожрал рассказчика.

Он даже позвонил матери, которая удивилась внеурочному звонку, но сказала, что не знает, кто жил в этом доме до бабушки и деда. «Они не рассказывали, да никто и не спрашивал, сам понимаешь, это не принято было. Немцев всех выслали через несколько лет после победы, а квартиру уже в девяностых приватизировали. Да, пианино было, довольно долго. Томка училась играть, но ненавидела это все. Продала его уже после смерти бабушки, до этого бабушка не давала. А зачем тебе?» 

Да просто зеркало в старинном шкафу, мама, показывает мне что-то не то. Хотя Марк все равно не стал бы рассказывать об этом матери, она всегда была слишком прагматичным человеком для такого и, максимум, скинула бы ему контакты местного ПНД. 

Он проверял зеркало еще несколько раз, пытаясь увидеть паттерн —  утром, днем, даже ночью. Все как в крипипасте. И паттерн на самом деле был, «та комната», как он мысленно ее называл, появлялась перед закатом, точнее ровно за час до заката. Наличие непосредственно солнечных лучей при этом значения не имело, отражение менялось и в дождь, и в снег. 

За неделю до нового года Марк притащил с базара елку. Не самую высокую, не под потолок, но довольно пушистую и очень пахучую. Поставил ее возле эркера, подвинул ближе к одному окну, потом к другому, елка не смотрелась. Марк передвинул ее к стене, а потом поставил на середину комнаты, ровно там, где стояла та елка из отражения. Так действительно оказалось лучше всего. 

Иногда в отражении появлялись люди. Марк видел женщину, которая играла на пианино, она сидела спиной, и платье собиралось складками на плечах, когда женщина взмахивала руками. Звука, разумеется, не было. Марк тогда обернулся на темный прямоугольник на полу, думая о том, что это самое пианино стояло тут каких-то десять-пятнадцать лет назад, и он возможно видел его в тот единственный свой приезд в далеком детстве. Было почему-то ужасно жаль, как будто дом лишился какой-то важной своей части. Потом эта женщина появлялась еще несколько раз, в длинном, расшитом цветами халате она наряжала елку, и Марк уже не удивился, что игрушки были те же самые, что и в его чемодане.  Она вытирала пыль с картин перьевой метелкой, читала, сидя в кресле у окна, что-то писала за столом. В основном он видел ее со спины, и она совсем не была похожа на его бабушку, или вообще не женщин их семьи — гораздо выше и шире в плечах. Еще что-то странное творилось с ее волосами, то длинные и светлые они спускались по спине, то становились кудрявыми, уложенными в прическу вроде каре, а иногда и вовсе короткими, темными, но тогда на голове у женщины была сетка. 

Еще он видел мужчину, тот почти не оставался в комнате, забегал, чтобы быстро взять что-то с полок или из шкафов, один раз снял картину со стены, и Марк заметил, что и эти зеленые стены были когда-то гораздо темнее и, видимо, сильно выгорели. Мужчина ходил всегда с одной и той же прической и в одном и том же костюме. Однажды он подошел совсем близко к шкафу, хотел что-то достать, и Марк заметил, что с женщиной они похожи как брат и сестра. Вместе в комнате он не видел их ни разу. Женщина в комнате в основном отдыхала, она всегда была расслабленной и неторопливой, занималась, видимо, какими-то приятными для нее вещами — играла, читала, рисовала, иногда кружилась по комнате, возможно под музыку, источник которой Марк не видел. Мужчина же всегда был как будто на взводе. Ходил быстро и нервно, никогда не останавливался, движения у него были жесткие и дерганые, в отличие от женщины, с ее плавной медлительностью.

Марк начал относится к ним, как к какой-то смеси родственников и сериала. Он старался хоть на несколько минут заглянуть в зеркало в этот час перед закатом, начал чаще оставаться работать из дома, хотя перед Новым годом это особенно никого не удивляло. Из офиса он не успевал добраться до дома в нужное время. Ощущение крипипасты давно прошло, даже наоборот, зеркало дало ему чувство причастности к истории этого дома, он по-прежнему толком не знал своих соседей, почти не успел завести знакомых в городе, но люди в зеркале, которые скорее всего умерли еще до его рождения, стали ему близкими. Марк решил, что в отражении где-то начало двадцатого века, а мужчина и женщина все-таки брат и сестра. Они были неуловимо похожи, комплекцией, ростом, какими-то чертами, да и пара не стала бы проводить все свое время порознь.

В католический сочельник, Марк тогда наряжал елку, сверяясь с образцом в отражении, мужчина положил под елку подарок, пакет перевязанной лентой, и выбежал из комнаты, а в следующим вечером женщина открыла его. Она медленно развязала ленту, развернула бумагу, в пакете был большой отрез ткани, женщина накинула его на плечи, потом ненадолго вышла, вернулась с булавками и начала закалывать ткань прямо на себе, формируя платье. Марк уже видел такое, мать из-за нестандартных размеров заказывала одежду у портнихи и в детстве часто брала его с собой. Мать не любила это, необходимость покупать одежду, есть и делать хоть что-то кроме ее экспериментов раздражала ее, а Марка завораживали любые процессы преобразования. Процесс превращения плоского куска ткани в одежду тоже был преобразованием. Правда он никогда не видел, чтобы кто-то закалывал ткань сам на себе, даже без зеркала. Это было очень красиво, и момент был какой-то ужасно интимный, что Марку первый раз захотелось самому отойти от зеркала и перестать смотреть, впрочем, солнце все равно село, и отражение погасло.

Марк купил в гостиную большое икеевское кресло. Его пришлось заказывать из Польши, оно было не очень похоже на кресло из прошлого, но было удобным, у Марка в Челнах было такое же, да и сидеть у окна с книгой и правда оказалось очень приятно. Он уже решил, что и Новый год будет праздновать в этой комнате. Не будет искать компанию, напрашиваться к новым знакомым или покупать столик в каком-нибудь ресторане, как изначально собирался, отметит один, как обещал матери. Впрочем, в этой комнате он уже не чувствовал себя в одиночестве. Брат и сестра из зеркала как будто оставили в ней свой отпечаток, пускай отражения в момент боя курантов уже не будет, они все равно будут в какой-то степени рядом с ним.

Тайна волос женщины из зеркала и тайна ее взаимоотношений с мужчиной раскрылись почти накануне нового года. Елку там уже убрали, комната как будто опустела, и почти три дня Марк никого не видел. Он читал в кресле, когда заметил в зеркале движение, подошел поближе и практически встретился с женщиной взглядом. Марк инстинктивно почти отпрянул от зеркала, он никогда не видел ее так близко. Она никогда не пользовалась зеркалом в шкафу, не смотрела в него, не подходила, кажется, вообще его не замечала. Сейчас она смотрела прямо ему в глаза, Марк первый раз смог рассмотреть ее лицо — оно было жестким, с квадратным подбородком, крупным носом и яркими черными бровями, волосы, в этот раз темные, уложенные крупными волнами, держались за счет блестящей красной повязки в тон расшитому  цветами халату, который Марк уже видел на ней. Было в ее лице что-то странное, Марк никак не мог это сформулировать, но он, видя ее только издалека, представлял ее лицо иначе. Она точно не была красавицей, красота была в ее улыбке, в том как она двигалась, смеялась, танцевала, играла на пианино или даже просто сидела и читала, но лицо было каким-то неподходящим ей. Слишком грубое, с этими яркими накрашенными губами и глубокими тенями под глазами.

Женщина нервничала или была напугана, она нервно переводила взгляд в сторону, туда, где и сейчас была дверь, кусала губы, убрала прядь волос за ухо и тут же вернула ее назад, поправила ворот халата, расправила пояс, который перевернулся с одной стороны. Потом она глубоко вздохнула, так, что этот было заметно даже в ее движениях, посмотрела на свое отражение, провела пальцем по носу, а потом коснулась зеркала. Марк дернулся, показалось, что женщина заметила его. Она еще раз нервно посмотрела в сторону, и открыла дверцу. Изображение уехало, и Марк увидел совершенно новую часть комнаты, ту, где стояла печь. Печь и сейчас была на этом же месте, окрашенная целиком бежевой, в тон обоям, масляной краской, она почти сливалась со стеной. В отражении печь блестела глянцевой белой плиткой с контрастными темными элементами сверху и в середине. Это было красиво. Там печь точно была рабочей, возле закрытой дверцы аккуратной горкой лежали дрова.  Картинка подрагивала, наверное женщина держалась рукой за дверцу. Наконец, она закрыла ее, и привычный вид на комнату вернулся.  Женщина снова смотрела прямо на него, они были почти одного роста. В руках у нее был белый пузырек и тряпка, она намочила тряпку, с силой провела по губам, помада размазалась, уехав к уху неровной красной полосой, она продолжала тереть лицо, макияж стирался и лицо менялось. Брови посветлели, губы оказались не такими пухлыми, лицо стало более бледным, широкими и скуластым, только тени под глазами никуда не исчезли.  Руки тоже были крупными, с неровными, обкусанными ногтями. Кажется, женщина плакала, или жидкость в пузырьке была какой-то едкой, она вытирала глаза рукавом, и на нем оставались темные разводы. Избавившись от макияжа, женщина еще раз с силой провела по лицу рукой снизу вверх, сминая ладонью щеку, нос, завела пальцы под повязку и стащила ее вместе с волосами.

Тайна волос раскрылась просто, это был парик. А тайна странных взаимоотношений брата и сестры еще проще — не было никакой сестры. Все это время Марк видел в отражении одного человека. Он или она, мужская голова над женским телом смотрелась чужеродно, хотя сейчас Марк заметил, что и тело-то совсем не женское, плечи не женские, ладони тоже, но, видимо, все это время его обманывали сами движения. Она еще раз прямо взглянула в зеркало, вытерла глаза рукавами и исчезла, отошла куда-то за рамки отражения.

Марк вдруг почувствовал, что ноги, кажется, затекли, он стоял совсем без движения, напряженный всем телом, словно готовый бежать. 

Она вернулась минут через пять уже в мужской одежде, том самом костюме, в котором Марк всегда видел «брата», и с расческой в руках.  Причесала примятые париком волосы, убрала расческу в карман пиджака, поправила галстук, посмотрела в зеркало и вдруг плавно подняла руку, тем самым движением, которое Марк уже знал, обычно так она взмахивала длинным рукавом, замерла на секунду, уронила руку и вышла из отражения, а потом и отражение погасло, «золотой час» закончился. Марк увидел себя, неровно дышащего, с красными щеками, как будто он только что финишировал марафон. Сзади блестела игрушками елка и что делать с этим всем было совершенно непонятно. 

На следующий день она не появилась, зеркало послушно отражало комнату, в которой все было знакомо Марку уже до мельчайших деталей. Он всматривался в туда весь имеющийся у него час. Тридцать первого она в мужском образе забежала в комнату, буквально на несколько секунд, бросила на стол какие-то бумаги и стремительно вышла. Марк не пропустил, потому что снова стоял у зеркала с самой первой минуты, когда солнце пошло к закату. Увидев ее, он так громко облегченно выдохнул, что сам испугался. По крайней мере, она жива, по крайней мере с ней не случилось ничего непоправимого. Пока не случилось, если не думать о всех тех событиях, которые должны были случиться, чтобы привести к тому, что он сам стоял в этой комнате. Когда первый шок прошел, еще тогда, позавчера, Марк вдруг понял, что ему не нужно выбирать, как теперь называть человека из зеркала, нет необходимости придумывать эвфемизмы или новые местоимения. Он видел ее все эти месяцы в самые личные моменты, видел ее счастливой, смеющейся, танцующей, видел ее веселой и грустной, он, возможно только он один, и видел ее настоящей. И настоящая она была прекрасна. Марк не считал себя человеком, который разбирается в людях, но он был уверен в своих ощущениях. Она – женщина. Это было не подделать. 

Она появилась в отражении, она была визуально в порядке, и Марк захотел узнать о ней больше, захотел, чтобы у женщины из зеркала появилось имя. Она словно обросла в его воображении мясом, из смеси призрака с дальней родственницей стала человеком со своей историей, которую Марк мог бы найти. Он мог бы найти ее родных, если у нее остались родные. Он мог бы узнать, как она связана с этим домом. Возможно, бабушка с дедушкой могли знать ее. 

Марк ощутил тот самый зуд, который толкал его к каждому новому проекту, он умел и любил ковыряться в данных. Новый год он провел, как и планировал, с ноутбуком и салатами, но вместо альтернативного голубого огонька там были открыты форумы и сайты архивов. Он даже пропустил непосредственно смену даты, понял, что первое января наступило, когда на улице загрохотали салюты. Марк начал искать.