Другие люди

Всё реальное в этой книге является вымыслом. 
Всё невероятное полностью соответствует действительности.
 
Nunc scio[1]
 
 
I.
Все всегда звали его Яник. И мама всегда звала его так, только по-разному произнося первый слог – протяжно и мягко, когда хвалила или ласкала, коротко и резко, когда ругала или наказывала, и отец, всегда одинаково, никогда не повышая голоса, и бабушка, особенно певуче, с легким ударением на второй слог, чуть-чуть по-французски, и старшая сестра, которая любила его сурово, ревниво и трепетно, и дворовые ребята, которые почему-то не придумали для него, как почти для всех, особого прозвища, и потом в школе... Прозвища вообще не приставали к нему, наверное оттого, думал он уже много позже, что он не был ничем особенно приметен, не выделялся ни в хорошую, ни в плохую сторону. И ещё он удивлялся, как легкомысленно и безответственно люди относились к именам, раз и навсегда называя что-то прежде не бывшее и теперь явившееся на свет, даже не представляя, сколь многое в жизни определит имя! 
Ещё когда мать носила его, в семье уже шли споры. Если девочка – особых разногласий не было. Первая дочь была Вера, второй суждено было бы стать Надеждой. А мальчик... Мальчиков давно ни у кого не водилось. И у маминой родной сестры, и у двоюродных сестер, и у папиных сестер – родной и двоюродной, у всех рождались только девочки. По теории вероятности должен, должен был наконец случиться мальчик! Бабушка, не объясняя причин, страстно хотела, чтобы его назвали Иваном: «Ну послушайте же, как будет чудно, мы станем звать его Иви…». Бабушка Варвара Николаевна всегда была авторитетом непререкаемым, её мнение было решающем на любом семейном совете, которые случались, впрочем, весьма редко, потому что к моменту рождения Яника семья давно рассредоточилась по городу, и собиралась только по большим праздникам – на Новый год, на Пасху, на день рождения дедушки Вени в июле и на Октябрьские. Так что совет шёл, в основном, по телефону, что не лишало его накала нешуточных страстей. Тихо, но истерически протестовала мама: в семье давным-давно был мальчик Ванечка, её двоюродный брат, и он родился слабеньким, прожил всего полгода и умер от воспаления легких... Иррациональный страх, что её сын может повторить чужую судьбу из-за имени, был сильнее любых доводов. В результате переговоров, полушутливых, полусерьезных, пришли к компромиссу: вспомнив польское корни с прабабушкиной стороны его нарекли Ян – Ян Евгеньевич Аргунов.
Может быть, всё сложилось бы иначе, да наверняка сложилось бы иначе, если бы его назвали Владимиром, Георгием или, скажем, Денисом... Ему очень хотелось быть Денисом в детстве, потому что Денисом звали мальчика из их дома, и этот мальчик был предметом его тайной и светлой зависти. Денису всё удавалось с первого раза, и прыжок через глубокую канаву, где в непросыхающей тине жутко топорщились битые бутылки и ржавые железяки, и пронзительный, в два пальца свист, от которого закладывало уши и срывались с балконных откосов голубиные семьи, и ещё много всего, что никак не получалось у маленького Яника. Денис был веселым, дерзким, ловким и отважным. О нем шушукались девчонки, делано хохоча и поводя ясными выпуклыми глазами, его выбирали первым, когда делили дворовую братву на команды для игр, у него был высокий, чуть хриплый голос, и когда он орал, разворачиваясь к футбольным воротам: «На меня! Пасуй! Серый!» – Янику до стона хотелось, чтобы он выкрикнул его, его имя...
Но его имя звучало сверху, когда открывалась форточка на четвёртом этаже и нянька высовывалась распаренным от кухонного жара лицом и звала: «Яник, домой, обедать!»
Обед – это было святое. Как и вся еда. Он родился тощеньким, болезненным, и первые полгода своей жизни орал, не переставая. Это был ужас, кошмар для мамы и для всего дома. Шестилетнюю Веру бабушка, давно обитавшая на Кутузовском проспекте со своим вторым мужем, просто забрала к себе. Мама с Дунечкой, которая жила в семье двадцать шесть лет и была хуже, чем родная, забываясь по очереди лихорадочным коротким сном, стоически выносили это орово, то трубное и требовательное, то тягуче-безнадежное. Врачи сменяли один другого, детская, да и вся квартира была пропитана запахами аптеки и отчаяния, у мамы не было молока и сил, у папы времени и денег, и только дедушка Вениамин Александрович Зимин, профессор и доктор технических наук, легонько потирая ладони одна об другую, вносил умиротворение и благосостояние в их дом. Дедушка, впрочем, почти всё время проводил на даче, готовился к лекциям в ватных штанах и ушанке, потому что была зима, дом был холодноват, а дрова дед экономил. 
Поорав полгода, Яник глянул однажды большущими серыми глазами на всё это безобразие и умолк. Он умолк так неожиданно и бесповоротно, что вместо облегчения породил новые страхи, впрочем, совершенно беспочвенные. Конечно, он переболел всеми положенными детскими болезнями, рос хрупким, домашним ребенком, но главным испытанием от младенчества до отрочества стала для него истовая, ничего не прощающая тревога мамы за его здоровье. Соглашаясь в теории, что ребенка нужно закаливать, мама и Дунечка тем не менее постоянно поддевали ему штанишки, рубашечки, носочки и шарфики. Купание происходило в тропических условиях, когда из-за пара в ванной нечем было дышать, проветривание квартиры превращалось в тактическую военную операцию, когда его сложным, выверенным маршрутом перемещали из комнаты в комнату. Наверное, поэтому, как только он смог сам распоряжаться собой, Ян стал ходить по дому в одних трусах и не закрывал форточку даже в сильный мороз. 
И всё же основным было питание. Его детская худоба доводила маму до слёз, и заставляла изобретать самые фантастические и недешевые способы его подкормить. Нельзя сказать, чтобы у Яника был плохой аппетит, он лопал, что давали, не особенно капризничал, но еда не задерживалась в его тельце. Постепенно увеличивающееся количество поглощаемой им еды возмущало сестру, которой нравилась его хрупкость. Сама она всю жизнь без особого успеха пыталась худеть, и каждое утро взвешивалась на втиснутых в уборную старых чугунных медицинских весах, отчего дни четко делились на хорошие, с убывшими граммами, и плохие, с прибывшими… Она отстаивала право Яника быть тощим, надеясь – вдруг он не пойдёт в семейную породу, где все, и по отцовской и по материнской линии, были людьми крупными и основательными.
И точно, в семейную породу он не пошёл. Он не пошёл ни в какую породу, ни в детстве, ни в отрочестве, ни в юности не был похож ни на кого из родственников. Пока он был совсем мал, играли в игру «что у Яника от кого». Глазки от мамы, серенькие, ручки от дедушки, маленькие, волосики от папы, светленькие… Но он рос, и становилось понятно, что и глаза серые – не мамины, и рука, впрямь узкая, – не от деда, и потемневшие волосы – не в отца.
Кроме звучной фамилии, от отца к Янику не перешло ничего, ни отменного здоровья, ни напора, ни жестокого прищура глаз. Отец вообще оставался в семье Зиминых чужим, пришлым, к нему так и относились, вежливо, но настороженно. Он частенько посмеивался над их мягкотелой интеллигентностью, что, впрочем, не мешало широко пользоваться представившимися возможностями: авторитетом и знаниями Вениамина Александровича, обширной библиотекой и ещё той особой культурной атмосферой дома, которая приподнимала и облагораживала всё, что так или иначе попадало в его орбиту. 
Дочь Евгений Аргунов любил, удивлялся её суровому упорству, заметному уже с первых нежных лет, её серьезности, преданности семье и неколебимой вере в порядок и справедливость. Рождение сына, как ни странно, мало что изменило. К той поре отношения с женой стали почти ритуальными, и его всё больше тянуло прочь, тем более что его первая студенческая любовь Дина Брайнина развелась с мужем и их давно возобновившиеся встречи становились всё более частыми и регулярными. По существу, он уже жил на два дома, и сам бы не мог сказать, какой главный. Так что маленький Яник не вызвал у Евгения отцовского трепета, тем более, что он, мягко говоря, в его породу не пошёл.
Кроме сестры, радовалась этому ещё бабушка. Когда при ней заводили разговор о фамильном сходстве (а вернее, несходстве), она туманно улыбалась и поднимала брови. Варвара Николаевна вообще была всегда элегантной, немного загадочной, от нее пахло французскими духами, и её платья, хотя и шитые у московской портнихи, тоже были в чем-то парижскими. Она не скрывала своего возраста, но никому и в голову бы не пришло спросить, сколько ей лет, настолько она была вне времени. Никто в семье не называл её «мама», «тетя» или «бабушка», а только Вава, Вавушка, даже дочь. Кроме того, она была дамой светской, потому что второй её муж Дмитрий, журналист, публицист-международник хрущевской оттепели, жуир и бонвиван, как он сам про себя говорил, «мужчина импузантный и гурманически развитый», веселый, большой, яркий, много ездил по стране и за границу, вращался в сферах, ходил на приемы в посольства и в Кремль. Все мелкие и средние члены разветвленного семейства его обожали, и тоже никогда не называли дедушкой или дядей, а всегда – «Дидим». Старшие относились к Дидиму с уважением, понимая его очень непростую позицию либерала на партийной службе, и через бабушку частенько пользовались его немалыми возможностями в решении бытовых вопросов. 
Вава к Янику была пристрастна. Что она в нем видела, о ком, глядя на него, вспоминала – не уточнялось, но именно с Яником она связывала свои надежды на возрождение в семье трепетной художественной струи. Она сама была натурой артистической, играла, пела, мечтала когда-то о театральной карьере, но теперь реализовывала эти мечты в детских развивающих играх. На семейных праздниках, особенно на Новый год, все дети, то есть многочисленные сестры и один Яник, привлекались к участию в домашнем концерте. Это было топтание робкими пальчиками по клавишам фортепьяно, в меру фальшивое пение и чтение стихов, когда взрослые, умильно скучая, по очереди подсказывали детям забытые или перевранные бессмертные строки. Когда Янику исполнилось три года, пришло время и ему впервые выступить. Вава разучила с детьми по ролям песенку «Жил-был у бабушки серенький козлик». Сестры вели главные партии, а Янику в шапочке с трогательными рожками поручена была роль козлика, которого бабушка очень любила. Он и должен был сообщить об этом зрителям. Но когда Вава после бравурного проигрыша сделала ему энергичный знак глазами, головой и плечами, Яник, стоя перед разукрашенной ёлкой, рядом с горкой завернутых в цветную бумагу подарков, которые по традиции вручались после концерта, восторженно и громко пропел: «Вавушка Яника очень любила!» и сестры, под общий дружный смех, послушно подтвердили: «Вот как, вот как, очень любила!» С тех пор и повелось – что бы бабушка ни делала для него, какие бы подарки ни привозила из дальних и ближних зарубежных стран, сестра всегда одинаково и ревниво комментировала: «Ну конечно, Вавушка Яника очень любила…»
В свой срок Яника стали учить языкам и музыке. Оплачивал уроки дедушка, никогда не жалевший денег на хороших учителей и говоривший, что затраты на образование – лучшее помещение капитала. Мальчик был замечательно способный и столь же замечательно ленивый. Поскольку давалось ему всё легко, уроков он не делал, и с малых лет привык полагаться на интуицию и импровизацию. То, что было мило в младенчестве, стало проблемой в школьные годы, но несмотря на это, учился Яник прилично, хотя в школу ходил с пятого на десятое, так как любой намек на простуду немедленно запирал его в четырех стенах. Эти стены профессорской квартиры в старом, довоенной постройки доме в Сокольниках, были для Яника его миром, космосом, вселенной. Квартира, которую когда-то заселяла многочисленная родня, а потом постепенно пустевшая, была по московским масштабам огромной, в пять комнат, с окнами на две стороны, с выходившим на парк балконом невероятной величины, где летом можно было расставить стол на двенадцать человек, о чем часто вспоминала бабушка… Только почему-то никогда этого не делали, и на памяти Яника балкон был всегда наглухо законопачен во избежание сквозняков, пыли и ещё из опасений, что ребёнок может упасть… Но и внутри было достаточно хорошо. Помимо детской с игрушками, была ещё комната родителей, где в тайных углах Яник сперва искал конфеты, а потом и початые бутылки сладкого вина, и был кабинет дедушки Вени, до потолка уставленный книжными шкафами. Эти богатства Яник тоже открывал постепенно, от сказок и детских приключений, от Дюма, Дойла, Стивенсона до Стендаля, Мопассана, Флобера, а ещё замечательных, без купюр, изданий Рабле и «Тысячи и одной ночи», и Апулея, и Петрония… И роскошных фолиантов «Сокровища музеев мира». 
Когда Яника заключали дома с подозрениями на возможные осложнения, он оставался один. Дунечка была не в счет. Ей хватало забот по кухне и уборке. Накормленный (святое!), Яник был предоставлен сам себе. Он должен был час извлекать звуки из рояля (мама могла проверить, спросив у Дунечки, играл ли Яник), но качество и содержание звуков оставалось на его совести. Дни, когда не приходила англичанка и француженка, целиком принадлежали ему. Он читал, мечтал… и дрочил. Эту радость он открыл довольно рано, часто валяясь в постели с легкой температурой, и оттачивал до совершенства разнообразием методов: кроме рук, в ход шли все отверстия и щели, в которые проникал, постепенно вырастая, его пенис. Он исследовал разницу ощущений от шёлка, бархата и шерсти, грубость свернутого в трубку коврика и нежность мыльной губки, резкую, требовательную боль, когда он втыкался меж диванных подушек, и другую, тягучую, томительную, сладкую, когда он заставлял себя сдерживаться по часу, лишь слегка щекоча свой кончик щетинками старой зубной щетки. Он делал всё это так часто и привычно, что совершенно расслабился, и однажды попался. Случилось это в ванной, где он, лежа в облаках шампуня, то прятал, то являл, как Афродиту из пены морской, свой основательно набухший член. Ванная в старом доме была с высокими окошечками, выходившими в коридор, и вот мать, обеспокоенная его долгим купанием, залезла на табуретку и заглянула. 
Яник хорошо запомнил этот случай и потом, уже взрослым, всё пытался понять, что же, собственно, так напугало и рассердило маму? Она закричала, и Яник, увидев её пунцовое лицо в окне под потолком, чуть не захлебнулся, поскользнувшись в мыльной воде. Мама упала со своей табуретки и стала биться в запертую дверь, требуя открыть немедленно. Поскольку мокрый и голый Яник открыть немедленно не мог, последовал истерический допрос, чем он там занимается. «А что я сделал?» – находчиво завопил Яник, и поставил маму в тупик. Сказать, что сын занимался онанизмом, мамино воспитание не позволяло. Потом Янику долго не разрешали запираться в ванной, как будто в другом месте он это делать не мог… 
Суть же была в том, что в доме никогда, ни при каких обстоятельствах не упоминали ничего, связанного с сексом. Мама не могла вымолвить «этих слов», и считала необходимым воспитывать Веру так же. Дедушка Веня, интеллигент в третьем поколении, никак не афишировал свою личную жизнь, которая проходила далеко за пределами их квартиры. Отец, конечно, был тот ещё кобель, но с мамой старался быть подчеркнуто заботливым и предупредительным, полагая неразумным расшатывать семейную лодку. Так они и жили, уважая мамину стыдливость и не произнося ни слова о том, что постепенно становилось для Яна главным и всепоглощающим. 
Но вот что странно: когда мама стала тяжко и протяжно болеть и он после большого перерыва вернулся в старую квартиру, неожиданно, после многих лет разобщения между ними восстановилась надолго утраченная близость, и он рассказывал ей обо всём, ничего не тая и не стыдясь, и она, стараясь отвлечься от своей боли и своего одиночества, чего-то, быть может, и не понимая и не пытаясь разобраться, жалела и утешала его, и совсем не смущалась ни «этих слов», ни того, что с ними было связано…
Мама лежала на диване, рядом был маленький столик, где едва помещались стаканчики и коробочки с лекарствами и всем, что могло ей понадобиться в разный час, и ещё маленький колокольчик, которым она могла позвать домашних, что случалось крайне редко, но всегда давало ей ощущение надежности, и вот Ян присаживался на краешек, и рассказывал ей о своем, а она слушала, а потом тянулась к нему слабыми невесомыми руками, брала его голову, укладывала легонько себе на грудь, гладила волосы, целовала в макушку, и говорила: 
– Это пройдёт, это пройдёт, ты не грусти, ты же счастливый, у тебя всё будет хорошо, потому что тебя все любят…
– Да кто меня любит, вот только ты, – шептал Ян.
– Нет, тебя все любят, ты же хороший, добрый, умный, способный, нельзя тебя не любить.
Ян вздыхал, потому что это было, в общем, справедливо (не то, что он был добрый, умный и способный, хотя он, пожалуй, и в этом не сомневался, а то, что его любили), он не ощущал не-любви к себе, но при этом ему казалось, что та общая приязнь, с которой к нему относились весьма многие, была вызвана не столько его личными достоинствами или особенностями, а скорее отсутствием видимых недостатков, его умением обходить острые углы, не ссориться, быть приятным. Ему казалось, что он не способен вызвать ни в ком сильное чувство, и поэтому не мог удержать тех, кого случалось полюбить ему, отдаваясь этой любви без остатка, самоотреченно в ней растворяясь. А мама повторяла:
– Тебя ещё много будут любить, Яник!
Яник… Может быть, всё дело было в его имени. Мягкое, безобидное, удобное, безопасное, оно рождало отношение покровительственное и чуть несерьезное, оно не предполагало бурных страстей и само по себе определяло стиль отношений, поэтому, когда он вдруг бунтовал и брыкался, это вызывало недоумение и даже возмущение, как будто он делал что-то ему не свойственное, даже неприличное.
Вот и Марина стала звать его Яником уже со второй их встречи.
Познакомил их Хан. Журналист, писатель, преподаватель, психолог, Александр Александрович Ханин был знаменит тем, что делал, как он сам говорил, только то, что ему было интересно. А поскольку интересовало его всё на свете, то и сфера его деятельности была так обширна и многообразна, что столкнуться с ним можно было практически всюду. Родовая его фамилия была Ханнин, но лишнее «н» потерялось в исторических катаклизмах. Маленький, черненький, стремительный, он рассекал любое людское скопище, будь то степенные кучки делегатов партийного съезда, научной конференции или толпа студентов в университетском коридоре, и всегда в его кильватере следовало несколько человек, на этот момент им опекаемых. Хан непрерывно и бескорыстно занимался судьбой самых разных людей, помогал, чем мог, и поэтому рядом с ним тоже всегда было много разных и интересных. Некоторые отдалялись со временем, некоторые оставались надолго, некоторые навсегда, даже если общение постепенно становилось прерывистым и перерывы эти всё увеличивались. Ещё Хан был известен своим пунктиком по поводу имен: всех и всегда, невзирая на возраст и степень дружеской близости, он звал на «вы» и по имени-отчеству, и следил за тем, чтобы и его звали правильно, не как-нибудь «Сан-Саныч» а полностью, Александр Александрович, считая это проявлением уважения и внимания к собеседнику. Так к нему и обращались, а за глаза все и всегда звали «Хан». Да и то, похож он был на восточного хана: категоричный, самолюбивый и капризный, при всех своих обширных познаниях и связях он во многих отношениях оставался совершенным ребенком.
Хан был вдовец. Женился он романтически, очень рано, чуть не в 19 лет на женщине старше себя и с ребенком. Теперь его взрослая дочь мучилась в очень неудачном, тягучем, скандальном браке, а сын-школьник жил с ним вместе в холостяцки неряшливой, но по-своему уютной квартире, с прогнувшимися от обилия книг полками, и ещё с неимоверным количеством газет и журналов, которые росли зыбкими стопками на не слишком чистом полу. Сын был до смешного похож на Хана, такой же маленький, черненький, глазастый и кучерявый. Хан был с сыном воинственно строг, но души в нем не чаял, о чем сын знал доподлинно, и к отцовским строгостям относился с великодушным снисхождением.
Ян познакомился с Ханом, когда вел в журнале его публикацию – цикл статей по психологии делового общения, предмета тогда ещё нового и небывалого. Хан восхитился интеллигентностью Яна, неожиданной в новом агрессивном и зубастом журнальном сообществе, и тут же начал уговаривать его больше писать. Он всех уговаривал писать, потому что это было естественным средством самореализации и полезно даже в смысле психогигиены. «Больше пишешь, меньше грешишь», шутил он. Поскольку сам он писал непрерывно, легко было предположить, что он совершенно безгрешен. Ян, которому в ту пору было двадцать три, отнекивался, хотя ему, как всякому, льстило внимание опытного и успешного коллеги. Он стал часто наведываться к Хану домой, поскольку оказалось, что и жили они совсем рядом, семь минут пешком. Хан не пил спиртного, а народу к нему захаживало немало, поэтому всегда на столе было много недорогих сладостей и горячий чайник. Чайник был горяч, но заварка проливалась по нескольку раз, превращаясь постепенно в то, что дедушка Веня называл «писи сиротки Хаси». Придя в третий или четвёртый раз, Ян решительно поставил на кухне большую жестянку с цейлонским чаем и сказал: «Александр Александрович, вы меня простите, но чай это не жидкость, а напиток. Давайте я заварю». Хан изумился, умилился, захохотал, и с тех пор всегда цитировал Яна, а чай наливал крепчайший и свежий.
Конечно, Ян довольно быстро сообразил, что интерес Александра Александровича к его персоне объяснялся не одной только интеллигентностью и предполагаемой талантливостью: молодых людей в кильватере у Хана было однозначно больше, чем девушек. Ян, много и подробно рассказывая о себе, благо Хан с удовольствием вызывал на такие разговоры, тактично не интересовался его личной жизнью, но однажды, во время задушевной беседы, когда горячая рука слишком неслучайно легла ему на бедро, Ян потянулся за сигаретой, встал и сказал смущенно:
– Александр Александрович, мы же не хотим ничего испортить, правда?
– Ни в коем случае, Ян Евгеньевич! – сказал Хан, и больше ни разу не дал повода для подобного смущения. Потом они, встречаясь и прощаясь, уже вполне дружески обнимались и даже целовались, но лишь спустя много лет Хан как-то мимоходом бросил Яну: «А ведь вы, наверное, и не могли себе представить, как я был в вас влюблен…» И в самом деле, влюбленность Хана, который был старше его на двадцать лет, казалась в ту пору Яну немыслимой и смешной. 
Но он продолжал дружить с ним, делая поверенным в своих творческих планах и личных драмах. Хватало и того, и другого. Времена менялись, но Ян по-прежнему мог почти в любой день и час позвонить Хану и приехать, и потом, пересидев всех самых поздних посетителей, говорить полночи… Ян слишком привык к этому, и хотя нельзя сказать, что не ценил, но всё же до определенной степени беззастенчиво считал такие отношения чем-то само собой разумеющимся: «Ну, раз я ему нравлюсь…» 
Вот так, в очередной раз напросившись к Хану на чай, Ян и встретил Марину.
Яну недавно исполнилось тридцать, и он целый год был в жуткой депрессии после того, как Рустам женился на своей финской тёлке. Пяйви и в самом деле была похожа на тёлку – большая, медленная, мягкая, жаркая. Когда Рустам начал с ней трахаться, он рассказывал Яну, что самой большой проблемой был её запах – острый деревенский запах прелого сена. Дочка весьма состоятельных родителей, Пяйви, ещё молочно юная, стажировалась в представительстве крупной фирмы, увидела Рустама на презентации рекламной кампании, одним из авторов которой он был, и сомлела. Рустама её обожание слегка тяготило, но он обожателям никогда не отказывал. История эта, поначалу забавлявшая Яна, развивалась неторопливо, совершенно по-фински обстоятельно, и завершилась стремительной свадьбой за три недели до окончания срока пребывания Пяйви в Москве.
– Ты же понимаешь, это для меня реальный шанс спокойно уехать! Узником совести теперь не прикинешься, а здесь я больше не хочу, – кипятился Рустам, убеждая сам себя. – Ну сколько можно в говне полоскаться, ты же видишь, искусство здесь теперь никому не нужно, а на эту рекламу дебильную больше нет сил. Она любит меня без памяти, мы переедем в Швецию потом, или в Голландию, мы уже говорили, а там откроются совсем другие возможности, я же для них какая-никакая экзотика, и выставки будут, и заказы… Я и тебя вытяну, не думай!
– Но ты-то её не любишь, как же так можно, что же, врать всю жизнь? – кричал Ян, потому что спокойно говорить на эту тему они уже не могли.
– Почему врать? Почему врать? Я тоже по-своему её люблю, немножко, да ей много не надо, и она всё понимает, ты же знаешь…
– Да ничего она не понимает, и ничего я не знаю! 
– Яник, ну что ты, как маленький. Да и потом, что тебе-то? Так я мотаюсь, в Москве бываю раз в месяц, и так буду приезжать, может, ещё и чаще. И ты к нам, ну разве плохо?
– Ну правильно, я к вам… Сам знаешь, я от мамы не могу уехать… Нет, тебе просто на меня плевать, уже давно, и давай не будем друг друга обманывать, и поставим точку!
Ян очень хотел, чтобы Рустам его разубедил, он ждал, он уверен был, что разубедит. Но Рустам вдруг сказал:
– Ну, давай.
И уехал.
Конечно, ничего на этом не кончилось, и Рустам приезжал потом, и останавливался у них, и постепенно Ян привык к этому и даже простил Рустама, постарался понять и простить, и отношения стали ровными и отчасти даже более тёплыми, чем прежде, но тогда Ян неожиданно резко повзрослел, даже внешне, и сломалось в нём что-то, казавшееся прежде прочным и неизменным.
Он пришёл к Хану несчастный, голодный и оттого злой. Он чувствовал себя катастрофически, безнадежно одиноким, и хотя избавить от этого одиночества его никто не мог, выговориться очень хотелось. Хан открыл ему не сразу и, извинившись, предупредил:
– Я не один, но это даже хорошо, вам будет интересно познакомиться.
Ян заволновался, но войдя в кабинет Хана, опешил: на диване, поджав длинные ноги в джинсах, с сигаретой в далеко в откинутой руке, сидел, склонившись над журналом, тонкий подросток. Просторный свитер грубой домашней вязки скрывал очертания фигуры, и только когда подросток повернулся к нему, чтобы поздороваться, Ян понял, что это девочка. Подойдя ближе и пожимая поданную руку, Ян разглядел, что с «девочкой» он погорячился: чуть увядшая кожа, а ещё больше – цепкий, жёсткий взгляд выдали прожитые годы. Хан представил их друг другу, сказав, что Марина Владимировна – отчасти его ученица, театральный критик, сейчас пишет статью о психологии отношений в актерском коллективе, а Ян Евгеньевич – его редактор, издатель, и вообще умнейший и талантливейший человек. 
Некоторое время Ян сидел и курил молча, почти не прислушиваясь к разговору, разглядывая Марину и пытаясь разобраться в своих ощущениях – был ли он огорчен или рад такой компании. Как бы там ни было, в Марине ему всё понравилась – и большие тёмные глаза, и живой, подвижный рот, и шапка коротких тёмных волос, и резко очерченная линия скул, и стройность, и легкость тела.
Речь шла о том, как сложно создать продуктивную, товарищескую атмосферу в новой складывающейся труппе.
– Актер по природе своей эгоистичен, как любой творческий человек, но кроме того ещё и психически лабилен и оттого капризен, подвержен перепадам настроения, не склонен рационализировать своё поведение, это важно для работы над ролью, но всё это весьма негативно сказывается на отношениях внутри коллектива, – говорил Хан.
– И добавьте сюда ещё его амбивалентность, и поэтому даже в мужчинах очень сильно проявляется, так сказать, женское начало, а в женщинах, естественно…
«Мужской конец», – подумал Ян, усмехнувшись.
– …естественно, это качество ещё и гипертрофируется.
– Да, в театре трудно отыскать типичных мужчин и женщин – даже если это удачные роли, ведь по своей сути актеры очень, очень двойственны, да к тому же ведь им важно нравиться, они очень хотят нравиться, а это качество…
– Да скажите просто – блядское, не ошибетесь!
Они засмеялись, и Ян тоже.
– Вот и получается, что в театре нужно строить отношения, как в борделе. Режиссер как бандерша, груб, циничен, и в то же время как мать родная: и поцеловать, и приласкать, и защитить, и утешить, если надо…
– Наверное, поэтому героическое в театре обычно выглядит плакатно, а бордель всегда совершенно органичен, – неожиданно для себя вставил Ян.
Хан понимающе улыбнулся, а Марина поглядела удивленно.
– Да, пожалуй…
– Особенно, в постановке Виктюка.
Марина нахмурилась.
– Почему Виктюка? Нет, я не понимаю, отчего все считают Виктюка чуть не аморалистом? Это какая-то распространенная ошибка! Вы просто видите, что хотите видеть! Каждый понимает в меру своей испорченности, знаете ли. Нет, постойте, – заторопилась она, видя, что Ян готов возражать, – ведь у него не только «Служанки», а есть «М. Баттерфляй». Что, там атмосфера борделя? Ведь нет! Хотя ситуация так богата возможностями! Вообще, все эти переодевания, травести, это же так привычно театру! Но вот обратите внимание: обычно женщины играют мужские роли очень старательно и совершенно серьезно, а мужчина в роли женщины – всегда комедия, всегда смешно…
– Ну, с точки зрения психологии, это объяснимо: традиционно считается, что женщина как бы возвышает себя изображением мужчины, а мужчина, изображая женщину, унижается… – вставил Хан.
– Как бы то ни было, но у Виктюка всё не так! И пусть в «Служанках» всё притворно, нарочито, пышно, как в публичном доме, и это действительно карикатура женственности, то уже в «Баттерфляй» комическое у него связано как раз с Рене, с обыкновенным мужчиной, а образ Баттерфляй – трагический, и это вообще, можно сказать, идеальная женщина, как её сыграл Курмангалиев, это вам не Тутси, это чудо, потрясающее чудо, вот вам божественное воплощение андрогинности!
– Да ладно, уж и андрогинности! – неуверенно заступился Ян за Курмангалиева, с которым был знаком.
– Ну, боитесь андрогинности, хорошо, пусть будет божественный артистизм! Но я-то не об этом. Вы его «Лолиту» видели? Видели? Ведь я помню, чего тогда ждали! Что будет ходить по сцене обаятельный интеллектуал и рассказывать, как он растлил малолетнюю девочку, и всё это в шелках и бархате, с пластическими изысками и фейерверками, чтобы польстить, извините, репродуктивным органам… 
Хан хмыкнул, Ян хрюкнул, а Марина завелась:
– Да, да! И суть свою кобелиную не скроете! Хотели, хотели поглядеть, как он наведет эстетическую тень на плетень, а плетень-то криминальный, потому что речь идет о том, как старый развратник девочку изнасиловал!
– Марина, помилуйте! «Развратник», «изнасиловал»! Это же всё-таки литература…
– Нет, не помилую! Литература! Сейчас по всему миру эти сексуальные маньяки ходят толпами! И браво, Виктюк! Вот ваш аморалист, ваш эстет отказывается от всякой эстетизации, от какой бы то ни было двойственности, дуализма, отказывается от самого артистизма! Вот вам артистичный Виктюк! Никакого сладострастия духа! Никакой артистически-демонической игры! Никакого оправдания и сочувствия!
Ян удивленно глянул на Александра Александровича. Что-то в этой неожиданной отповеди чувствовалось личное, вовсе не театральное.
– Я думаю, сочувствия у Виктюка было бы больше, если бы это была не Лолита, а, например, Маноло…
– Да при чем тут это, не намекайте… И тем более, тем более!
– Мне, честно говоря, «Лолита» не слишком понравилась, вымученная она какая-то, полёта в ней нет, впрочем, у Виктюка вообще всё тяжеловато, пластично, но тяжело…
– Полёта? Полёта? Вот, вот! Ну, не стыдно? Где вы хотите полёта? Виктюк, он вам как раз показывает, что не все имеют право летать!
– Ну, вниз, в бездну-то каждый может! – попытался пошутить Ян.
 – Ах, вы в бездну хотите? Ну, попробуйте! Конечно, есть прекрасные образцы искусства, заглянувшего в бездну, но всё-таки есть разница между Набоковым и Манном! Хорош бы был Ашенбах, если бы он не мучился, не умирал, а увез бы своего красавчика Тадзио куда-нибудь в Уругвай, да и предавался там утехам запретной любви!
Ян поперхнулся, а Хан, желая разрядить обстановку, примирительно заметил:
– Ну, теперь уж и не запретной, теперь и в Уругвай не надо, всё можно дома… Слава богу, теперь к однополой любви отношение более терпимое.
Марина поморщилась:
– Да при чем тут любовь! Понятное дело, любовь зла… Только Майкл Джексон какой-нибудь у меня всё равно симпатии не вызывает. По мне, так лучше Боря Моисеев, по крайней мере он напрочь лишает гомосексуализм ореола романтического превосходства, исключительности гениев – Чайковский там, Уайльд… А тут глянешь на этого нежного упыря, и ничего, кроме легкого отвращения к пороку и его детям испытать невозможно. Лучшая пропаганда добродетели!
– Ну не надо так серьезно, Боря Моисеев – это же просто маска, символ!
– Да пусть, пусть! К счастью, ему подражать невозможно, – засмеялась Марина. – Потому что так неистово-сладко любить мужчин нельзя. Это их развращает!
Яну этот разговор был и интересен, и неприятен. Он пытался понять, почему, несмотря на то, что слова Марины его коробили, она сама, тем не менее, ему нравилась.
– Знаете, Марина, впервые у критика встречаю такое отношение к Виктюку. Ну, оправдательное, причем не с эстетической точки зрения, а с точки зрения нравственности… – сказал Ян, ироничным тоном предлагая более легкомысленное продолжение беседы. – Мне он как моралист всё же не кажется достаточно оригинальным, да и точно ли он такую цель перед собой ставит? Ему всё-таки интереснее решать выразительные задачи, он, знаете ли, любит это всё…
– Да мало ли что он любит! Это не так важно. Важно, что получается, потому что талант, он…
– Он и ошибается талантливо?
– Да, и ошибается. 
– Жаль только, что у него всё немножко чересчур… Мне кажется, талант – это прежде всего чувство меры. Излишества может позволить себе только гений.
Марина оценила.
– Но ведь всё-таки талант? Талант? 
– Да… вот ведь – талантливый человек с дурным вкусом…
Они опять посмеялись и наконец решили пить чай. Ян вспомнил, что уже пришёл голодным, попросил чего-нибудь съесть, и Хан очень естественно отправил Марину на кухню:
– Марина Владимировна, вы всё знаете, где что, похозяйничайте? Ну? – спросил он, когда Марина за дверью загремела чашками. – Как вам?
– Александр Александрович, в каком смысле «как»? Неглупая, очень пристрастная, не очень счастливая, по-моему.
– Но симпатичная?
– Симпатичная, – согласился Ян.
– А судьба у неё непростая, тут вы правы. Была безумная любовь, но семьи не получилось, остался ребёнок, крутится одна, как может, но пишет, много пишет, и главное, ей интересно жить, хотя трудно, и одиноко, но взгляд открытый, и в характере, по-моему, есть лёгкость, и нежность…
– То есть, к вам нежность? – усмехнулся Ян.
– И ко мне, и уж к вам тем более будет нежность, если захотите.
Ян укоризненно покачал головой:
– Александр Александрович, вы что это? С каких это пор?
– Ни с каких! Поверьте, это вас ни к чему не обязывает, пообщайтесь, не отказывайтесь сразу.
– Да я и не отказываюсь.
– Ну и не отказывайтесь, ей сейчас очень нужна поддержка, просто внимание, доброжелательное внимание, вы понимаете?
К такому призыву Ян остаться равнодушным не мог, и когда Марина вошла с тарелкой бутербродов он встал:
– Подождите, Марина, давайте я помогу. Чайник вскипел? Я сам заварю, – улыбнулся он Хану.
В тесной кухне они, смеясь, долго искали одинаковые чашки и блюдца, Ян показывал, как можно тонко нарезать лимон, но упустил его из влажных пальцев, и они ловили лимон на столе, а потом на полу, и когда Ян, выпрямляясь, случайно дотронулся низом живота до Марининого бедра, он внезапно ощутил тёплую волну. Они вернулись в комнату, нагруженные посудой, и были уже вместе, а не каждый сам по себе, и Хан посмотрел на них очень внимательно. Во время чаепития беседа была лёгкой, оживлённой, Марина рассказывала неизбежные театральные байки, Ян острил, смеялся и поймал себя на том, что немножко рисуется, и радовался, когда Хан отвлекался на телефонные звонки.
Около одиннадцати Марина сказала, что ей пора, и Ян тоже поднялся.
– Я, пожалуй, пойду, провожу вас…
– Вы же хотели что-то обсудить, – со значением заметил Хан.
– Да это не к спеху, поздно уже, Александр Александрович.
– Ну, смотрите, вы знаете, я вам всегда рад…
Ян с Мариной дошли до метро, чуть замешкались при прощании и в самый последний момент всё же обменялись телефонами.
Ян решил, что позвонит ей. Вспоминая вечер, он понял, что с Мариной ему было легко, что несмотря на разницу взглядов и оценок, было что-то их объединившее, что-то естественное, очень простое. Отметив это, он не стал разбираться, что это было. Ему не хотелось признаваться, что это естественное и простое на самом деле было ощущение, что он Марине понравился. Решив позвонить, он тем не менее медлил, выбирая удобный момент, хотя понимал, что выбирать совершенно нечего. И в результате первой позвонила она.
– Ян, здравствуйте, это Марина, мы с вами…
– Здравствуйте, Марина, как хорошо, что вы позвонили, а я вот всё собирался, но так и не решился, без повода…
– Ну, а у меня как раз есть повод. Хочу вас в театр пригласить. Вы, наверное, не видели «Горе от ума», Олег Меньшиков поставил, это очень любопытно, если вы, конечно, Меньшикова любите…
Меньшиков Яну нравился, и они пошли.
Спектакль показался Яну простоватым по трактовке и перегруженным в деталях, хотя Чацкий был хорош, впрочем, он на себя и ставил. Пьесу Ян любил и знал почти наизусть, даже сам играл Репетилова в студенческом театре, так что был готов к обсуждению. Но заметив случайно, как Марина смотрит на Меньшикова, восторженными ревнивыми глазами, понял, что обсуждения затевать не стоит. Когда последние зрители отхлопали и одарили героя цветочными охапками, они молча постояли в гардеробной очереди, вышли и медленно пошли по улице. Была в вечере какая-то незаконченность, недоговорённость, и Ян, увидев полутёмное пустое нутро «Французской кофейни» предложил:
– Давайте зайдём, выпьем по чашечке?
Марина, очнувшись, решительно взмахнула рукой:
– Что вы, перестаньте чудить, тут чашка кофе стоит, как бутылка коньяка!
Но Ян только улыбнулся и распахнул перед ней дверь.
– Значит, выпьем коньяка.
Он усадил Марину в уютном углу, взял себе эсперссо, а ей капуччино и ещё маленькие печенья с корицей, и по рюмке «Курвуазье». Теперь уже Марина смотрела на него с улыбкой.
– Вы что, часто вот так, или для меня стараетесь?
– Стараюсь. Не часто, но не потому что не могу, а потому что не с кем. И нужно же хоть как-то вас поблагодарить за этот вечер.
– Глупости, благодарить не нужно, а впрочем, спасибо.
Кофе, печенье и коньяк – всё были хорошим. И Марина окончательно вернулась откуда-то к нему. 
– А почему не с кем?
– Такая полоса, наверное. Время разбрасывать и уклоняться…
– И ненавидеть?
– Ну, не настолько. Хотя… – Ян пожал плечами.
– Нет уж, пожалуйста, хотя бы из вежливости.
– «Не образумлюсь, виноват…» – парировал Ян цитатой.
– А как вам, в самом деле? Я в Меньшикова просто влюблена.
«Заметно», – подумал Ян.
– Вот ведь не было его здесь лет пять, он сам, как Чацкий, странствовал, и без него, честное слово, пусто, пусто на русской сцене, и место его никто не занял… Я уверена, это он про себя ставил. Умный бесконечно, и наивный по-детски, восторженный и преданный… И как талантлив, как талантлив! А какая речь, как слово звучит, просто вспомнишь стариков Малого!
– Марина, вы не можете помнить стариков Малого. 
– Ян, перестаньте, вы же понимаете, о чем я.
– Понимаю, простите. Просто я ревновать начал.
Марина ласково удивилась:
– Ян, ну что вы, это же шутка, я надеюсь?
– Давайте притворимся, что шутка.
Марина посмотрела на Яна особенно и проникновенно:
– А давайте притворимся, что нет?
Ян помолчал.
– Знаете, в определенный период жизни всё, что ни пишешь, ставишь, так или иначе получается про главное. Ну, что у кого главное. У одного деньги, у другого успех, у третьего… Вот у Меньшикова главное в спектакле, во всём этом – любовь. Я прав?
Марина загорелась.
– Ну конечно! Конечно! Вы поняли? Всё остальное не так важно, главное, что он хочет сказать, это про то, что любовь предавать нельзя, себя предавать нельзя, не поддаваться этой Германновской «умеренности и аккуратности». Он один там живой, остальные все мертвецы ходячие, предавшие себя, и Софья первая… И знаете, он пришёл, чтобы сказать нам простые, простые вещи, такие простые, что потом не знаешь, как с ними жить дальше, если не забыть. Что надо ждать, хоть три года, хоть тридцать, хоть триста, ждать человека, которого любишь, и не жить с тем, что подвернётся под руку, а ждать, и верить…
Это было так внезапно, так созвучно с тем, что испытывал Ян, что мучило его, что бродило в нём, что он хотел сказать – не Марине, но вот ведь, вышло так, и наверное, не случайно, не напрасно, раз она, именно она произнесла, угадала – и Ян, поддаваясь порыву, нагнулся к ней, взял её ладони, поднес к губам, поцеловал сначала одну, потом другую, а потом положил в эти ладони лицо, ощутив их душистую прохладу.
Когда он поднял голову, он сразу поймал её взгляд, светящийся, нежный, всё понимающий.
– Господи, Яник, какой же ты… какой ты хороший!
 
Позже он смог более или менее разобраться в том, что произошло. Он признал, что многое придумал сам, многое преувеличил, что не было уж такого особого понимания, и света, и нежности, а больше простой симпатии и опыта, что их общность была зыбкой, а разница основательной, и что их отношения, предполагавшие вполне предсказуемое развитие, не обещали ни простоты, ни естественности. Он почуял всё это, и стала расти в нём неуверенность и тревога, и ещё предчувствие, что он, скорее всего, обманывает себя, а уж Марину – наверняка. И всё же они стали встречаться, как-то совсем по-детски: гуляли, смотрели кино, ходили в театр, на концерты, сидели в кафе, им нравились одни и те же фильмы, и музыка, и книги они читали одинаковые, и вообще Марина была одного с ним круга, воспитанная девочка из интеллигентной семьи, и если они не углублялись в театральные споры, то легко соглашались во всем. С Мариной Яну не надо было ничего из себя изображать, ему было удобно в тепле её приязни, и она, казалось, ничего не требовала, не ждала от него. Он не расспрашивал о её прошлой жизни, отчасти потому, что не хотел встречных вопросов, его радовало, что эта новая страница его судьбы никак не была связана с той, бывшей прежде. 
Несколько раз они приходили к Хану, вместе, и Хан многозначительно поднимал бровь, а Ян делал вид, что не замечает этого особенного взгляда и старался вести себя естественно, никак не подчеркивал их с Мариной близости и не оставался с Ханом наедине.
Он довольно скоро заметил, что многие запомнившиеся и заинтересовавшие его слова и мысли были не совсем Маринины, а вычитаны из статей других театральных критиков, что её взгляды не так уж оригинальны, а круг интересов не столь широк. Но при этом она была неглупа, остроумна, привлекательна, и Ян долго не мог понять, почему он почти всегда чувствует её настороженность и подозрительность. И ещё – чем он её мог интересовать и почему у нее, по-видимому, не было мужика?
Он провожал её до дома в Ясенево, и сидя рядом в вагоне метро он легко держал её руку, а потом, наконец, они поцеловались на прощание, и поцелуй этот сразу получился долгим, чувственным, и тогда Ян обнаружил, что ошибся: Марина ждала, но не торопила. Его это слегка отрезвило, но с ней было хорошо, и он переставал томиться от одиночества и думал – а почему нет? А что, если всё должно было прийти именно к этому, и именно это и было суждено, после всего, после страданий, после разочарований и ошибок? 
Когда Марина, прощаясь, сказала: «Прости, что не зову к себе, у меня ребёнок спит», – он понял недвусмысленность этого не-приглашения и даже огорчился отсрочке того, что должно было последовать. И всё же к себе он её не повёл, решив ждать. Несколько раз он ещё провожал её, и всё дольше и горячее получались поцелуи, и рука его уже сама собой нашла дорогу к её телу, и вот однажды Марина сказала: «Пойдём, – и, отвечая на немой вопрос, добавила: – Кетя у бабушки».
Он волновался, конечно. И от страха всё получилось не плохо. Он не ощутил большого восторга, но чувство освобождения было полным и от этого, и от благодарности за свою свободу он поцеловал Марину уже совсем по-другому, и если захотеть, этот поцелуй можно было посчитать признанием в любви. Всё было не совсем так, не совсем правильно, не слишком честно и это сперва очень мучило его, но он смог уговорить себя, потому что Марина была похожа, так немыслимо, так неоправданно похожа на его третью любовь, несбывшуюся, как и две первые.
 
Первый раз он влюбился, когда ему было восемь. Поскольку соседней районной музыкальной школе мама не доверяла, а далеко возить его не хотела, музыкой он занимался дома, тем более, что преподавательница, учившая ещё и сестру, была просто замечательная. Гаянэ Вартановна относилась к своим подопечным совершенно по-матерински, восторгалась успехами, обижалась на неприлежность, но при этом была учителем от бога, умея даже у самых тупеньких развить если не талант, то музыкальное чувство, так что незамысловатые пьески Гедике и Майкопара начинали звучать, как колокольчики. Для того, чтобы ученики сознавали серьёзность занятий, в конце года Гаянэ Вартановна устраивала настоящий экзамен, принимать который приглашала своего хорошего знакомого, профессора Гнессинки. Экзамен устраивали на дому у кого-нибудь из учеников, и в тот год, когда Янику предстояло экзаменоваться впервые, мама предложила их квартиру, несмотря на хлопоты и волнения с этим связанные: всё-таки учеников разного возраста набиралось больше дюжины, младшие приезжали с мамами, а после экзамена всегда устраивался чай.
Яник экзамена совсем не боялся, играл он для своего второго класса очень хорошо, и предвкушал необычное событие. Воскресным весенним утром начали собираться ученики. Многие были уже знакомы по прежним годам и общались, объединенные общим волнением. Девочки составляли подавляющее большинство и не особенно интересовали Яника. Было много пышных юбок, больших бантов и задранных носов. Мальчиков оказалось всего двое. Один тощий черный очкарик, очевидно очень талантливый, держался особняком. А второй, лет двенадцати, веселый, дурашливый, дружелюбный, когда все начали усаживаться на принесенных стульях и табуретках, плюхнулся на диван, потеснил девчачью команду и, поманив Яника, похлопал по освобожденному пространству рядом с собой.
– Садись сюда!
Яник втиснулся между мальчиком и стенкой.
– Ты кто?
– Яник, – сказал Яник и посмотрел снизу на мальчика.
– А я Игорь. Я уже четвёртый год занимаюсь. Ты что играешь?
– Черни этюд. И ещё из «Детского альбома».
– Молодец!
В комнате возникла суета, потому что пришла последняя опоздавшая девочка, и чья-то мама, привычно распоряжаясь, сказала:
– Так, подвиньтесь немножко, чтобы Лена могла сесть!
Все подвинулись, и Игорь, стараясь устроиться поудобнее, перекинул руку Янику через плечо. Что случилось, Яник не понял. Но что-то случилось. Нога Игоря прижималась к его ноге, и мальчишеский бок дышал рядом с его громко застучавшим сердцем. Вошёл профессор, все встали, а Яник думал только о том, чтобы сесть обратно, и чтобы Игорь снова положил руку ему на плечо. Начался экзамен, Яника вызвали третьим, и он сыграл, наверное, хорошо, потому что ему похлопали, но он думал только о том, чтобы снова сесть рядом с Игорем. Вызвали Лену, она поднялась с дивана, и стало свободнее, а Яник думал только о том, что он не хочет, чтобы Игорь отодвигался от него. Потом играл Игорь, играл легко, хоть и с ошибками, но они его не смущали, он досадливо встряхивал головой и продолжал, кидая весёлые пальцы на непокорные клавиши. Девочки расселись на диване, и рядом с Яником места больше не было, так что, когда Игорь закончил, он, оглядев комнату, сел на освободившийся стул у двери и подмигнул Янику. А Яник чувствовал так, словно у него отняли что-то самое важное, самое любимое. Последним играл черный мальчик, играл блестяще, очень сложный взрослый репертуар, и все шушукались, и мамы в коридоре говорили, что, если бы не болезнь, из-за которой мальчик не мог учиться в консерватории, он наверняка стал бы лауреатом какого-то конкурса. Потом объявляли оценки, и Яник получил пять, а Игорь – четыре, потом был чай, и роняли на пол домашнее печенье, и у Яника не получилось сесть с Игорем рядом, а потом все стали благодарить профессора, и чья-то мама дала ему белый конверт, и все стали прощаться, и всё кончилось. 
Ночью у Яника поднялась температура, он метался и кричал, и мама говорила, что она так и знала, что эти сборища до добра не доводят, и что в дом занесли инфекцию. Утром температура упала, никакой инфекции не проявилось, и все решили, что дело было в волнении, и мама сказала, что, в любом случае, больше никаких экзаменов, пока Яник не вырастет и не окрепнет… Яник заплакал. И решил, что обязательно вырастет и окрепнет, и сможет тогда сидеть рядом с Игорем, прижавшись к его жаркому боку, и чувствовать его легкую руку у себя на плече.
Эта детская влюбленность растаяла, оставив тонкий след, никак не пересекавшийся с более земными дачными играми. Играл Яник с кузинами. Его двоюродные сёстры, дочери маминой сестры и папиного брата, удивляли несходством. Папина, Ирина, была лихая, озорная, часто задиравшая Яника и словом и делом, но он её любил больше, чем мамину, Ольгу, тихую, обидчивую и податливую. Ирина была старше Яника на полгода, Ольга – на год. Они редко собирались все разом, обычно месяц жила одна, месяц другая. Дача у Зиминых была старая, бревенчатая, тесноватая из-за огромной печки, выходившей боками во все комнаты. Комнаты были проходными, «удобства» в виде аккуратной дощатой будки – во дворе, так что прелести подмосковной жизни присутствовали во всей красе. Уютной и светлой была только огромная веранда, где, собственно, и проходила вся общественная жизнь: здесь питались, играли в карты, разгадывали кроссворды, смотрели старенький черно-белый телевизор, который принимал, и то с натугой, всего две программы. Сестра Вера дачу ненавидела молча и люто, приезжала только в случаях крайней неизбежности, вроде дня рождения дедушки Вени или маминого нездоровья. Яник не думал, нравится ли ему дача, но выбора у него ещё не было, так что все летние месяцы он проводил там, всегда с Дунечкой, частично с мамой и совсем мало с папой, когда у них совпадал отпуск. Подросший Яник некоторое время недоумевал, почему мама с папой никогда не отдыхали вместе, но в то время это вопросов не вызывало. Кто дачу любил, так это дедушка Веня. У него была своя отдельная малюсенькая холодная комната, тогда как прочие заполняли оставшееся пространство по ситуации. Кроме письменного стола и кровати в комнате ничего не помещалось, даже одежда висела на крючках, прибитых к стене, но дедушка чувствовал там себя вполне комфортно. Профессорский отпуск был длинным, и дедушка целиком проводил его в Ашукино. Он не принимал никакого участия в садовых работах, которые время от времени затевала мама, считавшая, что на даче обязательно должно что-то расти. Дед предпочитал природу в её естественном состоянии, но зато он с удовольствием и очень тщательно выполнял традиционно мужские дела: столярничал, слесарил и чинил всё, что выходило из строя. Кроме университета, у него был за плечами автомеханический техникум, и он не забыл приобретенные там навыки, которые старался передать по наследству. Дачная жизнь предоставляла для этого прекрасные возможности, и под его руководством Яник тоже постепенно учился строгать, пилить, сверлить и забивать гвозди. Ездил дед на дачу и зимой, каждое воскресенье, хоть на пару часов, проверить мышеловки. Борьбу с мышами он считал принципиально важным делом: наверное, не мог простить мышам погрызенные и попорченные запасы, которые закупались каждой весной в стратегических количествах.
Яник ещё не мог сознательно ценить окружающей красоты, дивного воздуха и облагораживающего влияния расположенной рядом знаменитой Тютчевской усадьбы, и больше всего любил на даче мансарду, совсем не приспособленную для жилья, тёмную, удушливо жаркую в тёплые дни и промозгло сырую в холодные. Дед всегда хотел обустроить это пропадающее помещение, но руки так и не дошли, и мансарда надолго стала королевством Яника, королевством совершенно островным, потому что забраться туда можно было только по пристроенной снаружи лестнице. Мама очень не любила, когда Яник играл там, один или с кузинами, но запретить не решалась, только проверяла, чем они там занимаются, медленно взбираясь по крутым ступеням. Когда сердце у нее окончательно разладилось, прекратились и проверки. 
В тот раз играли в разведчиков. Разведчик (Яник) встречал связную (Ольгу). Яник был в плаще и дедовой кепке. Он казался себе высоким и красивым. Ольга была в своем сарафанчике и в маминой шляпке. Мансарда была низкая и завалена старой мебелью, но казалась бескрайней, это был пустырь на краю города, и там разведчик встречал связную и передавал шифровку, но почему-то получилось, что он был в связную влюблен («А давай, как будто он в неё влюблен...») и, передав шифровку, завлекал в ближайший подъезд и начинал обнимать. Подъездом был старый шкаф, куда Яник с Ольгой с трудом втиснулись, и он обнимал её, изображая страсть, а она постанывала, изображая страсть, и у него начал вставать. До сих пор это было детским табу, и когда играли в докторов, и Яник был пациентом, а кузины его лечили, вырезали аппендицит, то полностью никогда не раздевали, только старательно закручивали его трусишки в тугие узкие жгутики. Прикосновение их деловитых пальцев было возбуждающим, и однажды Яник, поправляя скрутку, как бы случайно высвободил свой членик, и кузины вскинулись возбужденно («Ой, было видно!») – но это было давно, два года назад, а теперь всё было по другому, и Яник уже полюбил мучить своего дружка по два-три раза в день, и вот он твердел в трусах и Яник не отстранился, а прижал живот к Ольгиной ноге, и, в логике этой игры, потянулся к её губам, и почувствовал её невольный ответный жар и острый запах... Игра как-то вдруг умерла. Янику стало противно. Ольга стояла рядом, и это была уже не подружка по детским шалостям, а что-то новое, странное и чужое. Повисла неловкость, и Яник, скрывая охватившую его панику, сказал благородно-смущенным голосом: «Давай, больше не будем так играть...» Ольга с готовностью, понимающе закивала, и остаток дня Яник был по отношению к ней подчеркнуто галантным.
С наступлением осени уроки музыки продолжались, и Гаянэ Вартановна переживала, что Яник мало занимается, потому что у него был талант, и относилась к нему со смущавшей его нежностью, дарила подарки, а как-то раз позвала в гости, в большую коммунальную квартиру на Арбате, кормила смешными малюсенькими котлетами и компотом, а потом повела кататься на речном трамвайчике по Москве-реке. Из разговоров взрослых Яник знал, что у Гаянэ Вартановны много лет назад умер маленький сын, а больше детей так и не было. 
Когда Янику исполнилось четырнадцать, Гаянэ Вартановна, уже хворавшая, сказала, что теперь ему нужно заниматься с другим, серьезным преподавателем, и он стал ездить к симпатичному дядьке со странным именем Герард, длинному, с бархатным низким голосом, постоянно ронявшему пепел с сигарет, которые плясали в его длинных, беспокойных пальцах. Ещё через два года, когда Яник уже играл ноктюрны Шопена, Wohltemperierenklavier Баха и прелюды Дебюсси, Герард позвонил маме и сказал, что, если Яник начнет, наконец, работать серьёзно, он сможет подготовить его в консерваторию, а так их занятия теряют смысл, и ему обидно тратить свое время и мамины деньги. На этом закончилось его музыкальное образование. 
И всё же через несколько лет Ян получил от Гаянэ Вартановны ещё один удивительный урок. Как-то раз он вынул из почтового ящика адресованную ему открытку, на которой резким почерком, знакомым по бесконечным отметкам на нотных листах («Здесь legato!», «Пальцы!» «Учи!!!») было написано, что Гаянэ Вартановна Айвазян скончалась, и что, позвонив по указанному телефону, можно справиться о времени похорон. У Яна волосы встали дыбом, но он позвонил, и узнал, что действительно старенькая учительница умерла, и поскольку хотела хоть чем-то облегчить почти слепому мужу хлопоты, связанные с её уходом, заранее приготовила и платье, и купила вино и водку для поминок, и отложила денег, и ещё надписала открыточки всем любимым ученикам, зная, что мужу будет трудно и некогда позаботиться об этом.
На старом армянском кладбище собралось много людей, и незнакомые прежде, они чувствовали себя родственниками, и слёзы были у многих на глазах, и Ян сразу увидел Игоря, он был всё такой же дурашливый, хотя и печальный. Ян подошёл к нему, но тот, конечно, его не узнал, потом, вроде, вспомнил, пожал руку, покачал головой и спросил:
– Ты как, играешь?
– Играю, так, для себя…
– А я совсем перестал, и инструмента даже нет… А тетка была замечательная.
На поминках они сели рядом, выпили, ходили вместе курить на лестницу, и Ян всё время пытался воскресить то, испытанное им в детстве ощущение от впервые осознанного чужого прикосновения. Но так и не смог.
Второй раз, уже по-настоящему, Яник влюбился в девятом классе, когда в их школу перевелся Майк Чижевич. Имя Миша совсем ему не подходило, он был поджарый, жёсткий, и темные глаза рыскали под густыми бровями, как два зверька. Несмотря на небольшой рост, он казался старше остальных мальчишек. Он пришёл в их класс посреди первой четверти, и учительница литературы, дойдя до его фамилии в журнале, сказала, недобро усмехнувшись: «А… Мальчик с прошлым!» 
Таинственное прошлое Майка заворожило всех. Девочки встрепенулись, как от звука боевого рога, а мальчики нахмурились, почуяв возможное нешуточное соперничество. Самые отпетые хулиганы готовы были признать в нём своего, и обступили, приглашая в братство. Яник, ясное дело, был в другой компании, интеллектуальной, обеспеченной и, в общем, уважаемой, но не влиятельной. Он с завистью смотрел на оживленный разговор Майка с «братвой», и вдохнув, попрощался с надеждой подружиться. Но, к его удивлению, Майк, поговорив, отошёл от братвы, не спеша определяться в предпочтениях, и вообще первые дни держался в стороне. Как-то бродя по школьному двору на большой перемене, Яник увидел за гаражом Майка, собиравшегося закурить. Они встретились взглядами, и Майк протянул ему пачку.
– Будешь?
Яник серьезно не курил, только баловался чуть-чуть, но отказаться не мог. Майк поднес ему огонь в горсти, затянулся по-взрослому. Они постояли молча. Курил Майк привычно и красиво. 
– Ты что, самый умный здесь? – ни с того, ни с сего спросил Майк, и в вопросе не было издёвки, а только желание разобраться.
– С чего это? – удивился Яник.
– Так, показалось. Ни к кому не лезешь.
– Да нет. Я со всеми, в общем, нормально.
– Ну вот, я и говорю, самый умный… Ладно, пойдём.
Они вошли в класс вместе, встреченные недоуменными взглядами.
Так началась их странная дружба. Майк был красив. Но больше всякой красоты притягивала его сдержанность и отчужденность. Ходили слухи, что в той школе у него то ли был секс с училкой, то ли он пырнул старшеклассника ножом и только по большому блату его отмазали от колонии. Отец Чижевича был, действительно, сотрудником МИДа и до десяти лет Майк вообще жил с родителями в Будапеште. Подкатывались к нему с вопросами, но Майк отмалчивался. Удивительнее всего было его нежелание общаться с девчонками в ту пору, когда только у самых робких не было какого-никакого романа. Даже у Яника имелась подружка, из параллельного класса, самоотверженно в него влюбленная. У Майка не завелось никого, и никому не проходило в голову на эту тему пошутить, такое чувствовалось в нем грозящее взрывом напряжение. В школе они особенно не общались, но Майк стал опекать Яника, хотя тот и не нуждался в опеке, его не задирали. Майку нравилось вдруг возникать с ним рядом, оберегая своим присутствием от слишком панибратского тычка или грубой шутки. Хотя сам он мог вдруг налететь на него сзади, обхватить за шею, и даже повалить. Потом он протягивал руку и легко поднимал его, помогал отряхнуть пыль с куртки и джинсов и заглядывал в лицо, чтобы удостовериться, что Яник не сердится. Яник не сердился. Он любил Майка беззаветно, отчаянно и безнадежно. Майк заходил к нему после занятий, потому что Яник жил рядом со школой, а Майк на другом конце города, они готовили уроки, то есть так считалось, а на самом деле болтали, вернее, болтал Яник, а Майк больше слушал и смеялся, лишь изредка вставляя несколько фраз. Потом Майку пора было ехать домой, и он мрачнел, резко прощался и уходил, никогда не оборачиваясь. 
Уже незадолго до летних каникул Яник, измученный, издерганный неутоленной своей любовью, решился. Он послал Майку письмо, на английском и без подписи, всего несколько строк, где главными были слова «I love you. I need you. I want you»[2]. Четыре дня, пока шло письмо, Яник ходил, сам не свой, и наконец на пятый день Майк сказал ему:
– Я зайду к тебе сегодня.
Он пришёл, достал из сумки конверт и протянул его Янику.
– Возьми, и никогда не пиши никому таких писем.
Яник полетел в пропасть и ещё на лету успел спросить:
– Почему?
– Потому что нельзя давать другим такую власть над собой.
Майк сел на широкий подоконник и, глядя в окно, сказал:
– Знаешь, почему меня перевели?
– Нет, никто не знает.
– Будешь молчать?
– Буду, – уверенно ответил Яник, и как ни странно, действительно никогда и никому не рассказал эту историю.
А история была простой и жуткой. Влюбилась в Майка девочка, да так влюбилась, что не сводила с него глаз, преследовала всюду, унижалась, пресмыкалась перед ним, снося общие насмешки и вежливое его равнодушие. И вот во время школьного вечера она затащила Майка в пустой коридор, открыла окно и сказала, что раз он её не любит, она прыгнет. И прыгнула. Майк пытался её удержать, но не смог, только кусок платья остался в кулаке. Девочка упала с четвёртого этажа на газон и не разбилась насмерть, но покалечилась сильно. Почему Майка посчитали виноватым, трудно было сказать, но из школы ему пришлось уйти, и дома мать с ним практически перестала разговаривать. 
Ошеломленный Яник не знал, куда деваться, а Майк, посидев ещё минуту молча, слез с подоконника, положил Янику руки на плечи и, глядя прямо в глаза, сказал:
– Ты хороший, Яник, я всё понимаю, не думай. Просто я не могу теперь никому позволить себя любить.
Эх, Майк, как будто кто спрашивает твоего позволения! Это ты самому себе не позволяешь любить, и как же ты станешь жить без этого? Наверное, так сказал бы Ян, если бы мог тогда говорить. Но он только глотал слёзы и шептал его имя.
А потом Майк исчез. Молчал его телефон, возвращались письма. Лишь на традиционном сборе через несколько лет Ян узнал, что Майк поступил в военное училище, попросился в Афган и погиб за месяц до вывода наших войск, так и не пустив никого в своё сердце, кроме маленького осколка РГД-5.
Эти две любви Ян хорошо запомнил, но они минули в отведенный им срок. Третья любовь осталась на всю жизнь, хотя тогда, в неполные восемнадцать, он этого себе и представить не мог, думал, что это всего лишь глупая мечта, которая заняла его, пока в жизни не случится чего-то настоящего, он посмеивался над ней, и никогда никому о ней не говорил, но бывали моменты растерянности, отчаяния и тоски, когда только она одна, эта его любовь, кажется, и спасала. 
Он только что, не без помощи дряхлевшего, но всё ещё влиятельного Дидима, поступил на журфак, и не знал, куда девать себя до начала занятий. И тут его лучший школьный друг Юра, один из немногих, проучившихся с ним школе от первого класса до последнего, позвонил и пригласил поехать в Прибалтику. Его отец, крупный хозяйственник, договорился с филиалом их завода в Калининграде, чтобы сын, блестяще прошедший по конкурсу в МГИМО, отдохнул в роскошном по тем временам ведомственном пансионате на Куршской косе. Отдохнул не один, а с кем захочет. Юра захотел с Яном и ещё одним их одноклассником, Костей, тоже, в общем, другом, хотя и не таким близким. Ян никогда в Прибалтике не бывал, но сомневался, уж слишком муторно у него было на душе. Убедила его мама, хоть и не знавшая причин, но хорошо видевшая следствия его душевных мук. 
– Поезжай непременно, путешествие – самое милое дело, чтобы встряхнуться, впечатления новые, люди, да и море, это всегда бодрит.
– Меня и так бодрит. Особенно с утра, – мрачно заметил Ян, но согласился.
Куршская коса поразила Яника чрезвычайно. Широкая полоса песчаного берега, совершенно пустого, сосны, причудливо гнутые балтийским ветром, горбатые дюны, одновременно невозмутимые и таящие невнятную тревогу – всё это очень соответствовало его настроению. Вся зона считалась приграничной, пускали туда только по пропускам, поэтому вокруг было непривычно безлюдно. Ян тогда ещё не знал, что в Прибалтику ехать имеет смысл не меньше, чем на месяц, иначе можно так и не дождаться хорошей погоды. За десять дней, которые они там провели, выдалось всего два относительно ясных дня, море было холодным, так что недостаток пляжных удовольствий возмещался бильярдом, картами, заигрыванием с девицами, вечерними танцами, и всему сопутствовавшей выпивкой. Юра и Костя, соревнуясь в мужских доблестях, поставили целью провернуть по молниеносному курортному роману, и это отдаляло их от Яна, делало грубее и как-то примитивнее, так что он старался не задерживаться в их обществе и уходил в дюны, утопал босыми ногами в белом песке и упивался своей тоской и одиночеством.
В тот день неожиданно выглянувшее солнце вмиг нагрело мелководье. Кемпинги, санатории и пансионаты выплеснули свою начинку на пляж, и оказалось, что людей не так уж и мало. Море дружелюбно подкатывало к ногам тихую волну, самые бесшабашные, закаленные и озабоченные обнажились. Ян, не решившись лезть в воду, побродил по берегу и даже попинал мяч в странной разновозрастной компании, поболтал с симпатичной толстой теткой, приглядывавшей за двумя мелкими внуками, и когда подошло время обеда, нехотя потянулся вслед за всеми по единственной дороге, прошивавшей косу вдоль берега. Постепенно по тропинкам и разветвлениям люди сворачивали с дороги к местам своего обитания, а Ян всё шёл дальше, пока впереди него не осталось всего несколько редких путников. Он шёл, и наконец понял, что давно смотрит на парнишку в линялых джинсовых шортах, который шагает метрах в пятидесяти от него. Сперва между ними было много народа, потом всё меньше, а теперь не осталось никого. Парнишка был как бы вместе то ли с отцом, то ли с братом, но шёл сам по себе. Рубашку он нес в руке, и время от времени отмахивался ею от надоедливой мухи. Ян помимо воли прибавил шагу, чтобы оказаться поближе, и тут парнишка остановился, чтобы вытряхнуть из кроссовки залетевший туда камешек. Он попрыгал на одной ноге, натягивая туфлю, а потом присел, чтобы завязать шнурок. Ян был уже совсем близко и, поднимаясь, парнишка встретился с ним взглядом. Взгляд скользнул, не задержавшись, но Яна как обожгло. 
Встреча. Ян уже знал, что это такое. Он навсегда запомнил первую, случившуюся за три года до того, ему ещё не было пятнадцати. Он уже всё понял про себя, принял и был готов к мукам и одиночеству. Он ехал в поезде с дачи, один, летом, сидел у окна и взгляд его привычно выхватывал из проносившегося мимо пространства симпатичных мальчишек. Невинное удовольствие это было тем большим, что не сулило никаких волнений, не требовало никаких действий и соответственно, не приносило никаких угрызений совести или недовольства собой. Этот... и может быть этот... а может быть тот... Поезд замедлил ход, проезжая очередную станцию без остановки, и Ян увидел мальчишку на велосипеде, который ждал у переезда. Одной ногой он стоял на земле, другая была перекинута через раму, голова повернута навстречу проносящимся окнам, но смотрел он не на них, а в конец состава, чтобы тут же, как только мелькнет последний вагон, ринуться на другую сторону железной дороги. Отделил ли поезд его от остальной компании, или просто спешил он по своим мальчишеским важным делам, но тело его было в напряженной готовности. И при этом взгляд его, который Ян успел поймать, был удивительно спокойным, как будто он сознательно и полностью использовал эту вынужденную паузу для отдыха. Он был симпатичный, короткие рваные шорты – всё, что на нем было, кроме кроссовок – едва прикрывали загорелые, в свежих царапинах ноги, спутанные длинные волосы падали на лоб, Ян всё это отметил, но не это было главным. Главной была молнией пронзившая пространство встреча. Встреча с кем-то предназначенным, особенным, родственным. Он был готов. И он ждал... 
Потом Ян часто испытывал эту потребность – послать другому призывный сигнал. Этот сигнал не имел ничего общего с поиском партнера или стремлением познакомиться. Только одно: вот я. Я увидел тебя. Я выделил тебя из всех. Это ничего не значит и ни к чему не зовет. Просто я знаю, что ты тут. Конечно, эти встречные не запоминали его, часто не обращали на него внимания, порой даже не замечали. Но иногда был ответный взгляд. И в этом взгляде Ян читал мгновенно проносившиеся вопрос, удивление, тревогу – и узнавание. Конечно, эти встречи не имели никакого продолжения. Они не подразумевали его, они были мимолетны, как запах, но были так существенны для Яна, они восхищали его и волновали, немного печально, предощущением какого-то особого смысла и знания. 
Но так стало потом, позже, когда в его жизни уже много чего смешалось, когда он пережил, и не раз, и радость, и разочарование, а теперь, на пустой солнечной дороге, Ян увидел свою судьбу. Что в парнишке было особенного, Ян не мог сказать, да и не думал об этом. Просто он узнал его. Узнал всё то, что высматривал в каждом мальчишеском лице, что проглянуло, наконец, в одном бережно хранимом рисунке. Это никак не было связано ни с Игорем, ни с Майком, это было другое, главное, и это было не желание получить, а потребность отдать. И Ян только сказал, сказал самому себе:
– Привет.
Но парнишка откликнулся, легко улыбнувшись:
– Привет! – и побежал догонять далеко ушедшего своего спутника.
Ян стоял, глядя ему вслед, и прощался, и в то же время лелеял восторженно заполнявшее всё внутри ощущение счастья. «Это он! Я люблю его. Господи, как я люблю его!» Он всё смотрел, а парнишка, добежав до мужчины, оглянулся и махнул рукой, и Ян ещё успел заметить обхватившую его запястье черную полоску.
До отъезда оставалось два дня. Юра и Костя были недовольны, потому что их шманцы с девицами не обещали никакого завершения, вчерашние школьники не смогли тех всерьез заинтересовать. Костя стал как-то неожиданно зло прикапываться к Яну, высмеивая его целомудрие, Юра его защищал, но лениво и снисходительно, а Яну было наплевать. Утром, несмотря на вернувшуюся непогоду, он убежал на море и целый день бродил по опустевшему пляжу, не надеясь ни на что и ожидая чуда. Маленькое, но чудо всё же произошло: когда отчаявшийся Ян свернул на любимую тропку в дюнах, он увидел цепочку следов, пошёл по ней, она вывела его обратно на дорогу, и на обочине он увидел порванный черный кожаный ремешок. Ян поднял его и вопреки всякой логике принял, как прощальный подарок. 
Неподвластная разумным объяснениям любовь буквально свела Яна с ума. Он думал только об этом парне, вспоминал каждый его жест, каждую черточку лица и тела, и скудость реальных воспоминаний обрастала вымышленными подробностями. Он назвал его Денисом, Денькой. Единственное произнесенное ими слово превратилось в долгие беседы, которые они вели, сидя рядом в поезде, лежа без сна на жестких вагонных полках. Они вместе пили чай, ели пирожки, которые Ян купил на станции – купил по две штуки, себе и ему, и не дал сожрать вечно голодному Косте. Юра заметил его странное состояние, его рассеянную улыбку, обращенную в никуда, губы, шевелившиеся в немом разговоре, спросил:
– Ты что? Стихи, что ли, сочиняешь?
Но Ян только усмехнулся, покачав головой. Стихи об этом он написал гораздо, гораздо позже.
Вернувшись в пустую, летнюю, жаркую, потрескивавшую паркетом квартиру, и оставшись один, он стал разговаривать с Денисом вслух, накрыл стол на двоих, наливал вторую чашку чая, мылся с ним под душем, и наконец лег с ним в постель. Что было той ночью, Яну было трудно вспоминать. Присутствие Дениса было таким реальным, что глядя утром на скомканные и слипшиеся простыни, нельзя было и предположить, будто он здесь спал один. Они любили друг друга так неистово, так самозабвенно, что Ян стонал и орал за двоих, он выкрикивал его и свое имя, он задыхался от страсти, почти теряя сознание от оглушающего стука в висках. Он шептал своё и его имя, признаваясь в такой безбрежной нежности, такими словами, которых и не знал прежде в своем словаре. Проснувшись с рассветом на мокрой от слёз подушке, Ян на мгновение испугался наступившего отрезвления, но, повернув голову, увидел рядом в солнечном луче счастливое лицо Деньки, и засмеялся, и обхватил подушку обеими руками и снова любил его, любил, любил, любил…
Через несколько дней, немного опомнившись, Ян стал заново придумывать их жизнь. 
Внезапно он сообразил, что представляет себя гораздо старше Дениса, вдвое старше своих реальных семнадцати. Он был взрослым, опытным и сильным. Потому что знал, что должен защищать своего мальчика – хотя тот не нуждался в защите, должен оберегать его – хотя тот и так был сильным, должен быть рядом с ним – хотя тот не боялся одиночества. 
Ян в своих мечтах был богат и хотел порадовать Дениса своей виллой, машиной, яхтой, но мальчик, отдавая всему этому дань, больше всего любил вечером валяться с ним на пушистом ковре перед камином с тлеющими угольями, и ветерок с моря, долетавший через раскрытое настежь окно, перелистывал страницы позабытой книги. 
Они много путешествовали. Они были всюду – в горах (хотя Ян не очень любил снег), у лесного озера, на Востоке и в Африке, но чаще у моря, и никогда в городах. Странно, но рядом почти не было других людей – люди мешали, и были не нужны им, только несколько милых давних знакомых, которые появлялись, чтобы подчеркнуть своим уходом, как же им хорошо вдвоем. 
Ян не знал, как назвать себя. Пошлое слово «любовник» из французского романа пахло женщиной и не могло иметь к ним отношения. Ян не знал, как им жить дальше, и поэтому отправил Дениса в престижную закрытую школу. Они стали переписываться. Конечно, он писал письма за них обоих, и посылал Денькины по почте на свой адрес, и вынимая из ящика конверт, волновался так, словно на самом деле не знал, что там внутри. Ян скрывал, как страдает от разлуки, гораздо больше мальчика, который был увлечен новыми друзьями и вообще был легким, смешливым, открытым, и всё никак не мог понять, почему Ян упек его в такую даль, как будто он не мог грызть науки где-то под боком. А Ян боялся. Боялся своей безумной любви, которая могла причинить Денису беду и боль. 
Постепенно безумие это ослабело, Ян более или менее вернулся к обычной жизни, но время от времени, когда становилось уж особенно одиноко, он перечитывал письма, повязывал вокруг запястья кожаный ремешок и разговаривал с Денькой. Иногда ему хватало нескольких слов, сказанных своему отражению в стекле, когда он ехал в универ, сдавленный ранними, угрюмыми и скверно пахнущими пассажирами метро.
Первые два года он учился, как все. Завел несколько более или менее близких приятелей, двух подружек, прогуливал лекции, списывал на экзаменах, играл в студенческом театре и даже успел стать членом факультетского бюро комсомола. Но однажды… После театральной репетиции к нему подошёл помреж Сережа, длинный, нескладный, заметно манерный парень и спросил, не хочет ли он присоединиться к их компании, которая собирается в субботу на квартире у приятеля. «Мне кажется, тебе будет интересно», – сказал Сережа многозначительно. Ян спросил, кто будет, и Сережа назвал двух студийцев, один из которых, действительно, был Яну смутно симпатичен.
Собираясь на вечеринку, Ян волновался. Он придирчиво рассматривал себя в зеркале, долго не мог решить, что надеть, хотя выбора-то большого и не было. Он чувствовал, что этот день что-то менял в его жизни, и спрашивал себя – хочет ли он, готов ли к этой перемене. Спрашивал совершенно напрасно. Он знал, что хочет, и что давно готов.
Комната в коммуналке удивила темнотой, прокуренностью и теснотой, и тем не менее человек десять чувствовали себя в ней, как дома. Ян слегка поплутал в Покровских переулках и опоздал, так что смог заметить, как его ждали. Позже он и сам не раз испытывал схожий острый и недолгий интерес к каждому новому лицу, но тогда явное внимание к его персоне смутило и польстило. Кстати была и принесенная им бутылка, ему тут же налили штрафную, и он выпил, много, в надежде, что уйдет сковывавшее его напряжение. Разговор оживился, быстро сползая от искусства к привычному хабальству. Ян вертел головой, пытаясь разобраться во взаимоотношениях и своих впечатлениях заодно. Он не запомнил имен, только одно врезалось, Кирилл, потому что он был самым ярким, и Ян следил больше всего за ним, но Кирилл явно был занят другим мальчиком, и в очередной раз взглянув в их сторону, Ян впервые увидел, как два парня целуются взасос. Сережа вполголоса вводил его в курс, часто повторяя, как он рад, что Ян теперь в их компании, Ян боялся и ждал, что к нему буду клеиться, но ничего такого не было, и когда хозяин, на которого Ян почти не обратил внимания, самый взрослый, вежливый и сдержанный, сказал: «Господа, без четверти! Определяйтесь, кто куда!» – стал поспешно прощаться. Он вышел на свежий воздух то ли с облегчением, то ли разочарованный, но быстрые шаги сзади заставили обернуться. Его догонял Кирилл.
– Эй, не беги так! Ещё успеем.
Они пошли рядом. 
– Хорошо, что мы там с тобой не начали общаться, – сказал Кирилл. – Много бы сказали глупого и лишнего. 
– Я думал, ты как бы занят, – сказал Ян.
– А я как бы не думал, – сказал Кирилл. – К тебе?
Ян кивнул, не представляя последствий. 
Они вошли, стараясь не шуметь, но мама всё равно услышала, она никогда не засыпала, пока Яна не было дома, и позвала в открытую дверь:
– Яник, ты? Зайди, пожалуйста.
Ян подтолкнул Кирилла в свою комнату и заглянул к маме.
– Привет, ты как? Я с приятелем, он переночует у меня.
Это было так просто, так неожиданно просто, что Ян сам удивился. Вопросы будут потом, утром, – что за приятель, и почему он остался, – но это тоже будет просто, и положит начало длинному периоду маленького ежедневного вранья.
Сложнее было с Кириллом. Когда Ян вернулся в комнату, тот уже снял свитер и рубашку и стал сразу раздевать его. Конечно, они были довольно пьяные оба, и всё же Ян к такой прямолинейности был не готов. Но Кирилл, не давая ему опомниться, прижался всем телом и стал целовать, умело, долго, жадно. В голове поплыло, и Ян даже не смог оценить великодушие прозвучавшего вопроса: «Ну что, вас ист дас, или дас ист вас?» 
…Когда Кирилл, поцеловав его напоследок, тихо и ровно засопел, Ян стал разглядывать его и разбираться в том, что произошло. Осмотр был вполне утешительным, чего нельзя было сказать об ощущениях. Это должно было случиться, говорил себе Ян, это давно должно было случиться. И если это не смогло случиться с тем, кого бы выбрал он, пусть это случилось с тем, кто выбрал его. Но всё же, устраиваясь рядом с Кириллом, впервые рядом с парнем, впервые после настоящего секса, Ян прошептал: «Прости меня, Денька!» – и не был уверен, что получит прощение.
На следующей репетиции Сережа встретил его блудливой улыбкой и сказал:
– С премьерой вас!
Ян вспыхнул, развернулся и чуть было не убежал, но Сережа, сообразив, что переборщил, стал долго покаянно извиняться и заодно рассказал, что Кирилл – номер раз в их компании и известен тем, что не пропускает ни одного симпатичного парня, что трахнуться с Кириллом – это как бы знак качества, но что рассчитывать на его внимание больше одного раза редко кому удавалось. Ян, который не испытывал до этого к Кириллу особенной нежности, неожиданно для себя обиделся, хотя потом они с Кириллом не раз встречались и поддерживали вполне дружеские отношения, и Ян, вспоминая ту первую ночь, должен был признать, что Кирилл вполне заслуживал свой первый номер, и что ему, по большому счету, сильно повезло: не каждому на старте достается такой умелый, опытный и привлекательный сексуальный партнер.
Через пару дней Ян получил через Сережу новое приглашение в ту же коммуналку, и пошёл, несмотря на внутреннее сопротивление. Однако на этот раз гостей было мало, и он смог как следует познакомиться с хозяином. Анатолий Иванович, искусствовед и эрудит, оказался «дамой приятной во всех отношениях», совершенно не претендовал на Яна в смысле секса, но с удовольствием разговаривал с ним на разные темы, приобщая и к новинкам мировой культуры, и к специфике московской голубой тусовки, которая в ту пору ещё не имела своих клубов и дискотек, и растекалась по частным квартирам, делившимся на «салоны» и блядушники. Деление было, конечно, относительным. Блядушники оправдывали свое название сполна, но и салоны тоже имели мощный сексуальный подтекст. Постепенно Яник перебывал почти во всех, и к концу сезона (или учебного года, в терминах прошлой жизни) обнаружил, что записная книжка его преобразилась. Прежде чистенькие пустые странички, куда аккуратно были вписаны немногочисленные родственники, старые школьные и новые студенческие приятели, теперь пестрели десятками адресов и телефонов, редко записанными им самим, иногда в комнатной полутьме, иногда под уличным фонарем или на коленке в метро, но чаще вписанные чужой рукой, разными ручками, карандашами и фломастерами, крупным или мелким, ровным или корявым почерком. Алфавитный порядок уже не соблюдался, и искать телефон приходилось, перелистывая страницу за страницей, смутно припоминая, когда и в каких обстоятельствах была сделана нужная запись. Всё это не значило, что собственно сексуальная жизнь Яника была столь уж насыщенной. Конечно, за полгода у него сменилось десятка полтора партнёров, некоторые не оставляли после себя никаких воспоминаний, с другими получались непродолжительные романы. Но ничего не происходило. 
К тому времени сестра уже третий год была замужем за Алексеем Риккертом, казахстанским немцем, талантливым, упорным и грубоватым, решившим жениться на ней, и женившимся. Умный, спортивный, сочетавший немецкую точность и русское чувство юмора, Алексей сначала Яна заинтересовал, но его увлеченность футболом, преферансом и математикой не сулила им ничего общего. К тому же очень скоро рождение близняшек, Даши и Маши, так сдвинуло центр тяжести в доме, что он перевернулся вверх дном. Пеленки, коляски и детское питание, заполнившие прихожую, коридор, кухню и ванную, раздражали Яна, потому что стало неудобно принимать гостей. На семейном совете было решено, что «молодые» получат вторую комнату, традиционную «детскую», где до тех пор жил Ян, отец с мамой переедут в гостиную, а сам он переселится бывшую комнату родителей, расположенную ближе всего к входной двери. Рояль перетащили в самую большую комнату, тридцатиметровый кабинет деда, но Яна это не огорчило, он уже почти не играл, не до того было. Он провел к себе особый звонок, чтобы его поздние гости не будили и не пугали домашних. В семье более или менее смирились с его беспутной жизнью. После нескольких долгих разговоров на повышенных тонах, столкнувшись с его ожесточенным упорством жить так, как он хочет, папа стал пожимать плечами, мама качала головой, сестра старалась не обращать внимания на то, что ей, занятой детьми, было труднее всего не замечать: походы его ночных посетителей в ванную и на кухню. Риккерт, после первого недоумения, не зло, но откровенно посмеивался над ним, и только дедушка Веня, как всегда, оставался неизменно доброжелателен и осторожен в оценках. И только с ним Ян очень редко, но всё же разговаривал на отвлеченные, философские темы о смысле жизни, о предназначении человека и о любви. 
Любви так и не было. В любой компании он сразу видел того, кто был ему нужен. Он ждал именно его внимания, но не делал никаких усилий, чтобы его завоевать, потому что должен, должен же тот сам оценить его, особенного и непохожего на других. И он никогда не делал первый шаг. Ему казалось, он был слишком горд для этого. На самом деле он боялся. Боялся быть отвергнутым. Так случилось в первый раз с Кириллом, так и повелось: никогда не выбирал он, всегда – его, но те, кому нравился он, редко его привлекали, те же, к кому его тянуло, казалось, не обращали на него внимания. Каждый раз Ян с трепетом ждал – вот оно, случится. Он сам был готов полюбить каждого раз и навсегда, но почему-то оказывалось, что другому это ни к чему. Или к чему, но не с ним. И постепенно у Яна стало возникать мучительное ощущение, что он какой-то не такой, неправильный, что он никому не нужен, весь, какой он есть, и не сможет быть нужен так, как кто-то нужен ему. Он спрашивал себя, почему он, умный, интересный, талантливый, интеллигентный, а главное, способный любить всем своим существом, может не понравиться? Он вглядывался в своё отражение, рассматривал всё вместе и части по отдельности, и незаметно убедил себя, что он некрасивый, несексуальный, непривлекательный. Каждый следующий разрыв был страшнее прежнего, и Ян плакал, сжимая зубы, бился головой в подушку и страдал…
Его очередной, Олежка, студент-медик, был тощий, непредсказуемый и опасный. Густые светлые волосы, часто немытые, потому что он жил в общежитии и вообще не очень следил за собой, прикрывали удивительно яркие зеленые глазищи, плутоватые и жадные. Когда Яник увидел его на очередной тусовке, он тут же решил: вот оно! Но, как всегда, сделал вид, что ничего не случилось, потому что Олег не обратил на него особого внимания, хотя и взял телефон. Поэтому, когда через пару дней поздно вечером он позвонил, Ян удивился очень. Олег сказал, что хотел бы зайти. Ян сказал, заходи, и, открыв дверь, обомлел: Олежка стоял с букетом темно-бордовых роз, штук пятнадцать, не меньше. Первый раз Ян получал цветы. Первый раз вообще, и тем более от парня. Это было так неожиданно, так непохоже на то, что он думал о Олежке, что Ян даже растерялся. И из-за этой растерянности всё и случилось. Для Олега дарить цветы было всего лишь привычным жестом, а Ян вообразил романтическую влюбленность, и влип. Через две недели Олежка предложил снять вместе квартиру, у него был вариант, правда, у черта на рогах, в Выхино. Эта первая съемная квартира, пустая и чужая, оказалась для Яна мучительным воплощением вранья, измен и скандалов. То, что Олежка каждый раз старался с ним помириться, Ян принимал как свидетельство любви, хотя тому просто не хотелось возвращаться в общагу. Нет, он относился к Яну неплохо, и трахался с ним иногда, но ничего особенного это для него не значило: он продолжал чувствовать себя совершенно свободным и обильно разнообразил личную жизнь. Сначала он старался скрывать это, а потом, после очередного выяснения отношений, махнул рукой – будет, как будет. 
Как-то раз, чувствуя себя особенно несчастным и брошенным, Ян пришёл в хорошо знакомую покровскую коммуналку днем. Анатолий Иванович, служивший в институте искусствознания и имевший библиотечные дни, часто работал дома. Ян забился в темный угол, и когда хозяин стал настойчиво допытываться о причинах его тоски, его прорвало:
– Толечка, ну, скажи, ну неужели все вот такие?
– Какие?
– Вот такие, жестокие, безжалостные… Что, все бляди?
Анатолий посмеялся.
– Не все… Но многие.
– Толечка, ну как так можно, что я ему сделал? Почему он, прямо у меня на глазах, ведь знает же, как я его… Только вчера с ним отношения выясняли, он прощения просил… И вот, на следующий же день, берет эту шлюшку за жопу, и уводит…
Анатолий подсел поближе, обнял, положил его голову на плечо, совершенно по-матерински погладил:
– Ну, давай я тебя пожалею…
– Пожалей меня, Толечка! Ну почему, почему со мной так?
– Яник, с тобой не легко, в самом деле. Ты ведешь себя, как будто тебе всё равно, безразлично даже, а потом в такие дебри лезешь, мучаешь, требуешь чего-то…
– Я мучаю? – изумился Яник. – Я требую? Да мне ничего не нужно, я сам всё готов отдать, только пусть это серьезно, пусть навсегда!
– То есть прямо-таки навсегда?
– А как иначе? Какой смысл иначе?
Анатолий Иванович вздохнул. 
– Смысл? Да какой уж тут смысл, если в койку охота.
– В койку? И всё?
– Ну, согласись, что это уже кое-что.
– Не соглашусь. Нет, конечно, если оба хотят так – пожалуйста, но если говоришь, что любишь…
– Да кто ж не говорит, что любит? Все говорят. Это уж как водится. «Сменит не раз младая дева мечтами робкия мечты…» Ты сам-то разве не такой?
– Я? Я такой? Что ты хочешь сказать?
Анатолий помолчал в сомнении.
– Ну, ладно. Знаешь, кто вчера у меня тут ревел?
– Кто?
– Мишка.
– Какой… А, Мишка! И что?
– Ничего. Ревел, и знаешь, почему?
– Почему?
– Из-за тебя, Яник!
Яник изумился, совершенно искренне.
– Из-за меня? Да что я ему сделал?
– Ну вот! Что сделал… Ты с ним целовался?
– Ну, целовался, мы танцевали, пообжимались немножко, но это же в шутку!
– Для тебя в шутку, а Мишка в тебя влюблён, между прочим. И он думал, что ты его целовал, потому что тоже… А ты его бросил посреди дороги, и даже не попрощался. А у него сердце вдребезги.
– Да как мы там целовались! Вдребезги… – Ян нахмурился, заволновался, пытаясь вспомнить, что в его поведении можно было расценить как ответное чувство. Мишка ему совсем не нравился, то есть он был ничего, но именно ничего для Яна и не значил, и главное, он пошёл с ним танцевать, а потом ушёл в темный коридор, потому что Олежка в этот момент кадрил другого. 
Яну стало стыдно, он представил себя на месте Мишки, и пожалел его. «Надо будет извиниться, – подумал он, – и как-то объяснить… А что объяснить? И куда такое объяснение может завести?» Ян почувствовал себя ещё несчастнее, хотя сознание, что он кому-то разбил сердце, немножко щекотало самолюбие. Да что там, не немножко, сильно щекотало!
– И что же мне делать, Толечка?
Анатолий глядел на него с усмешкой.
– Ничего не делать, что же тут сделаешь… Просто пойми, что твои поступки не всегда воспринимаются адекватно, и попробуй так же оценивать чужие… Ты ведь умненький мальчик, и быстро это всё пройдешь, быстрее, чем многие. И любовь свою настоящую встретишь, сразу говорю, не на всю жизнь, но настоящую. 
– А Олежка не настоящая? Точно?
– Не настоящая. Точно. Я скажу, когда будет настоящая. 
– Скажешь?
– Скажу.
Яник улыбнулся, хотя в глазах ещё были глупые детские слёзы.
– Спасибо, Толечка, дай я и тебя поцелую.
И Яник поцеловал Анатолия, но когда почувствовал, что поцелуй получается уж слишком долгим и серьезным, осторожно высвободился. Анатолий отпустил его с явной неохотой, и сказал:
– Ну вот, теперь я Мишку вполне понимаю. Ты так целуешься, мерзавец, что хочешь, не хочешь, а подумаешь, что влюблен.
Временами Олежка становился особенно насмешливым, даже жестоким, старался обидеть Яна, сделать ему больно. Ян никак не мог понять, что его жжет, но то, что есть у Олежки какая-то тайная мука, чувствовал. Однажды Олежка вернулся часа в три ночи, очень пьяный и злой. Ян ждал его возвращения, растравляя себя предполагаемыми подробностями, но когда Олежка ввалился в дверь, даже ничего не сказал. Тот сразу пошёл в ванную, до отказа открыл оба крана, разделся, не обращая на Яна никакого внимания, и плюхнулся в ещё мелкую лужицу. Ян сидел на корточках рядом. И вот, пока ванна наполнялась, Олежка ни с того, ни с сего стал рассказывать. Он любил. Уже четыре года, темно и безнадежно любил своего однокурсника, красавца и бабника. Они были как бы друзьями, и тот принимал эту дружбу, держал Олежку на коротком поводке, делая вид, что не понимает его особого к нему отношения, обнимал, допускал шутливые потасовки и даже после пьянки засыпал с ним в одной койке, но больше – ничего. И вот сегодня, основательно нагрузившись, он не оттолкнул Олежкину руку, когда тот как бы невзначай дотронулся до ширинки. Он позволил расстегнуть молнию, достать свой возбужденный конец, и сам пригнул Олежкину голову. Но когда кончил Олежке в рот, отпихнул и сказал, презрительно и трезво: «Ну, получил, что хотел, теперь вали, соска педовская!» 
– Ну зачем? Зачем? Ведь теперь всё, теперь ничего больше, и он уедет через месяц в свой Курган, и что я теперь? – говорил Олежка, и по щекам его текли слёзы, такие ему несвойственные и оттого пугающие. – А я люблю его, суку! Люблю! Люблю!
Он ударил кулаком по воде, обрызгав Яника с головы до ног, и от неожиданности тот вскочил, и Олежка, словно только что увидев его, сказал:
– Я жить не хочу. Понимаешь, жить не хочу…
Яник обнял его, прижав мокрую голову к груди.
– Ну что ты, что ты, всё пройдёт, всё пройдет, ну, ведь пройдёт! 
– Ты прости меня. Прости. Я измучил тебя, да? Измучил… Брось ты меня, Яник, зачем тебе всё это. Эх…
Ян вытер его, отвел в постель, посидел рядом, пока тот не заснул, а потом долго стоял на балконе, ежась от предрассветного холода и ещё от стыда за свою слепоту, за то, что не разглядел что-то важное в Олежке, умевшем так любить и ждать, но не его, не его! Не разглядел, потому что поддался детскому самообману, а потом лелеял свои мелкие обиды, заслонившие неподдельные чувства. 
Это было лишь одно из многих разочарований, той череды неизбежных разочарований, формирующих жизненный опыт и умение защитить себя. Но наибольшее разочарование принесло само сообщество ему подобных, куда его тянуло, где, он был уверен, он наконец, избавится от мучительного одиночества, страха и неуверенности, от унизительного ощущения отверженного. Ему прежде казалось, что голубые – особенные, более тонкие, восприимчивые люди, способные на возвышенные, чистые чувства. Теперь он знал, что они эгоистичны, капризны, легкомысленны, вероломны, а ещё – пугающе непостоянны. А главное, он почувствовал, что всё эти малопривлекательные качества есть в нём самом, и что, плюхнувшись с головой в голубую гущу, лучше он не стал. Возникавшие и распадавшиеся на его глазах непродолжительные союзы только убеждали его, что настоящая взаимная любовь невозможна, как и настоящее семейное счастье.
Что это за желанное семейное счастье, Ян не знал, хотя, будь он повнимательнее, мог бы и спросить себя: а существует ли оно вообще хоть у кого? Студенческая, а потом густо голубая жизнь заслонила собой остальное, и Ян совсем не ведал, что творится в собственном доме. Как-то краем сознания он отмечал папины частые и длительные командировки, ухудшавшееся мамино здоровье, тихие ссоры сестры с мужем. Всё в квартире дряхлело и ветшало, только дедушка Веня, казалось, оставался прежним, спокойным, доброжелательным, приходившим на помощь и советом, и деньгами, когда в том была нужда, но сам никогда не вторгавшийся в пределы семейных передряг. Как гром, грянул развод родителей. Но до Яна даже этот гром донесся словно издалека, и только удивил. Особой близости с отцом у него давно не было, когда мужское участие в воспитании сына могло стать существенно важным, тот уже сильно отдалился от семьи, был слишком занят карьерой (это было заметно) и женщинами (что открылось Янику существенно позже).
Как ни странно, Ян находил время учиться, и успешно постигал секреты второй древнейшей профессии. Писал он легко, лихо, да ещё и грамотно, а кроме того проявился у него особый дар – брать интервью. Он производил впечатление заинтересованного, дружелюбного собеседника, умного, но чуть наивного, от него не исходило опасности, и поэтому ему охотно и даже с удовольствием рассказывали то, о чём в других обстоятельствах, может быть, и умолчали. Кроме того, он (спасибо качественному домашнему образованию!) свободно болтал по-французски и очень свободно по-английски, так что зачастившие в Москву с началом перестройки иностранные демократы были его лёгкой добычей. Он стал потихоньку, по мелочи сотрудничать с хорошими изданиями, пользуясь особым успехом у журнальных дам вышесреднего возраста. Одна такая дама, относившаяся к Янику с грубой нежностью, стала особенно его продвигать, поручая выигрышные темы, и к концу четвёртого курса Ян уже имел соответствующую репутацию и стал прилично зарабатывать. После первой выхинской эмиграции он уже не возвращался надолго в Сокольники, как только появлялась возможность, снимал квартиру. Деньги он, не задумываясь, тратил на жилье, а то, что оставалось – на хорошую одежду, хороший парфюм и хорошее вино, что на рубеже девяностых было уже очень непросто. Тотальное унизительное отсутствие продуктов постепенно вползало в обыденную жизнь. В «комках» можно было задорого купить приличные импортные вещи, но с едой дело обстояло куда хуже. И всё же в это лихое шальное время пьяной свободы закуска, по крайней мере в столице, была не главным. 
Одновременно с политическими дискуссиями грянула гомосексуальная революция. Хотя формально даже статью ещё не отменили, но и властям, и обществу на педерастов было совершенно наплевать: пусть их! Стали возникать первые голубые дискотеки. Они были наивны, восторженны и убыточны. Их затевала не предприимчивость, а опьянение от мысли – можно! Первый раз – можно! И милиционеры, озадаченные и сбитые с толку, их охраняли, в первый раз – охраняли, а не ловили! Танцевали на каменных полах в фойе кинотеатров и клубов, которые можно было арендовать подешевле, или где администрация была сочувствующей (а как администрации не сочувствовать, когда вся иная воспитательная и общественная работа рухнула в одночасье?). Звук был жуткий, а музыка – самая лучшая, и в буфете продавали липкие коктейли из сомнительных сиропов и дешевого импортного спирта «Рояль». Танцевали в обнимку, сдирали с себя рубашки и майки, обнажая тела, какие у кого были, ещё не слепленные в тренажерных залах и фитнес-клубах, целовались, и встревоженная администрация, невзирая на пол и возраст, дежурила в туалетах, мужских, потому что все превращались в мужские, пытаясь не допустить хотя бы самых крайностей. Ещё не было драк, не было соперничества, всюду царили любовь и дружелюбие. Удивительно, но сюда приходили танцевать и обычные натуральные парочки, потому что даже самый неуверенный и закомплексованный парень на фоне резвящееся голубой публики чувствовал себя мужиком, да и за девушку мог не бояться, никто не посягнет. Карнавальная стихия уравнивала всех, и здесь рядом с пареньком-лимитчиком можно было увидеть и известного критика, и популярного певца, и модного художника. С Рустамом Ян тоже познакомился «на танцах».
 
Они проводили дискотеку в заводском клубе, и Ян был среди организаторов. Собственно, его участие сводилось к изготовлению программок: он писал тексты, а потом размножал, пользуясь своими возможностями (он уже работал в редакции весьма популярного перестроечного журнала). Но так или иначе, он чувствовал себя на вечере хозяином, встречавшим гостей. Это добавляло ему уверенности и даже сообщало некоторую развязность. Он стоял у входа и приветствовал собиравшуюся публику, заодно высматривая симпатичные мордахи. Тот мальчик пришёл в компании, причем с девушками. Некоторое время их пестрая стайка сохраняла свою цельность, и вела себя шумно, весело, привлекая внимание. После нескольких походов к буфету стайка начала распадаться, что называется, по интересам. Девушки больше курили и меньше танцевали, а парни танцевали беспрерывно. Тот мальчик танцевал лучше всех, артистично, темпераментно, почти профессионально, он организовывал общие пляски, захватывая в цепочку даже самых робких, устраивал соревнования «стенка на стенку» и в течение получаса был абсолютным центром всего зала. Когда быстрые мелодии, по плану вечера, стали перемежаться более медленными, мальчик, мокрый и раздевшийся до пояса, огляделся в поисках партнера, и его взгляд наткнулся на Яна, который следил за ним с интересом, даже с восхищением, лишенным, впрочем, какого бы то ни было сексуального подтекста: мальчик был совсем не его типа. У него было тонкое, гибкое тело, мышцы не выделялись рельефно, а перетекали друг в друга, и вообще весь он был текучий, льющийся, как ртуть. Из талии, которую, казалось (а потом и оказалось!), можно обхватить двумя ладонями, как цветок, вырастало туловище, стремительно расширяясь к плечам. Кожа была смугла и атласна, и ко всему ещё – томное лицо восточного принца, обрамленное блестящей копной черных волос. Ян тогда подумал: «Вот же повезет кому-то! Жалко, что мне это совсем не нужно…». Но восточный мальчик зацепился за его взгляд и подошёл. 
– Танцуешь? – спросил он.
– Ну, да, танцую, вообще говоря, – оторопело ответил Ян, и мальчик потянул его в круг.
Он и из медленного танца устроил представление. Он кружил Яна, и сам летал вокруг него. Держась за его пояс, он откидывался назад, так что длинные волосы почти касались пола, он высоко поднимал его, обхватив за бедра неожиданно сильными руками, а в конце танца упал на колени, протянув ладони в шутливой, но страстной мольбе.
Им даже похлопали, и Ян, смущенно посмеиваясь, хотел отойти. Но восточный мальчик сказал:
– Подожди-ка, тебе не жарко? – И, не обращая внимания на робкое сопротивление, расстегнул ему рубашку и завязал концы тугим узлом на животе. – Пойдём, покажем им!
И они показали. Они танцевали много в этот вечер, и хотя время от времени Рустам (Ян уже знал, как его зовут) отвлекался на общие танцы, да ещё и успевал поплясать со своими девицами, он возвращался к Яну, и даже отыскал его, когда тот ушёл покурить и пообщаться с администрацией, решая мелкие организационные вопросы. Он познакомил Яна со своей компанией, девицы были хотя и «не по теме», но понимающие, милые студентки текстильного института, где Рустам якобы учился. Он учился «якобы», потому что многие могли бы поучиться уже у него. Несмотря на молодость (он был на два года моложе Яна), Рустам уже был вполне сложившийся художник, очень необычный, яркий, с неожиданным острым стилем и буйной красочностью письма. Рамки текстильного института ему изначально были тесны, но из-за своей самобытности и неуважения к авторитетам ни в одно художественное училище он не смог поступить. Восточная лень и «пофигизм» сочеталась в нем с поразительным умением собраться, когда было очень надо, и тогда он мог работать сутками напролет, постоянно заваривая свежий чай, который остывал потом, нетронутый, в стакане рядом. Он мог до вечера валяться в постели, слушая музыку, делая наброски углем на больших шершавых листах, или читая какую-нибудь фантастику, а потом в пять минут собраться, надев на себя что-то не менее фантастически яркое, и упорхнуть в гости на всю ночь. Он мог потратить последние деньги на такси, потому что устал и не хотел толкаться в метро, хотя дома было нечего есть. Он мог подарить что-то из своих чудесных, сшитых им самим нарядов почти незнакомому мальчику или девочке, безразлично, если считал, что им это пойдёт. Он мог быть бескорыстным, нежным, чутким, эгоистичным, жестоким, бесцеремонным… Обо всем этом Ян узнал очень скоро, потому что в ту же ночь Рустам остался у него, и они прожили вместе семь невероятных лет.
Это было тем более странно, что сначала Ян не только не любил Рустама, он даже ему не нравился. То есть отвлеченно он понимал, что Рустам очень красив, что очень многие его хотели и что он мог получить почти любого, но Яну действительно нужно было не это. Даже секс с Рустамом сперва не доставлял ему особого удовольствия. Но он не мог устоять перед главным: он почувствовал, что Рустам влюбился в него. Почему – этого Ян понять не мог, и так и не понимал, особенно после того, как сам уже полюбил, сначала за эту влюбленность, а потом уже за всё, и уже не спрашивал себя, за что, а просто любил, мучился, и восторгался, и блаженствовал, и снова мучился, и ревновал.
Он познакомил Рустама с семьей, и мама слегка испугалась, а дедушка Веня сразу проникся симпатией, оценив его яркий талант жить. Этот талант был заразительным, и Рустам научил Яна очень многому, и главное – научил любви, в самом возвышенном и в самом земном смысле. Он научил его любить любовь, её запах, её вкус, её прикосновение и проникновение. Он научил любить его тело, и вообще тело как таковое, кожу, мышцы и сухожилия, пальцы, волосы, ресницы, мочку уха, впадинку между ягодиц, углубление пупка, складку возле губ. Ян понял, что до сих пор, после стольких своих приключений, он и не представлял, что это такое – делать любовь.
Но Рустам не только дал, он и отнял. После первых месяцев, когда Ян постепенно и даже неохотно влюблялся в Рустама, всё больше попадая под его очарование, пришёл страх его потерять, и вместе со страхом пришло ощущение, что он сам по сравнению с Рустамом проигрывает по всем статьям. Рустам незаметно, быть может и для самого себя, стал относиться к Яну покровительственно, называл его сначала «моя маленькая мышка», а потом «серенькая мышка», словно подчеркивая, что только он, Рустам, смог его понять и оценить. Не разрешая думать, что Яна может полюбить кто-то другой, Рустам накрепко привязал его к себе. А привязав – получил полную свободу.
У Яна всегда было сложное отношение к изменам. Никаких особых оснований для «идеологического» консерватизма во взглядах у него не было, более того, он считал себя (возможно, без всяких оснований) человеком прогрессивных, либеральных взглядов, исповедовал принцип терпимости (уж это само собой). Но когда дело доходило до собственных ощущений, Ян вдруг с удивлением обнаруживал в себе оскорбленного в лучших чувствах консерватора и традиционалиста. Он болезненно ждал от любимого верности. Он сам тоже был готов быть верным. Каждая встреча, обещавшая ему более или менее стабильные и продолжительные отношения (а других он не искал и не хотел), сразу заставляла его заранее мучительно ревновать. Ему казалось, что он сам по себе ничем не может удержать своего любовника, и поэтому заранее устанавливал для себя – и для него! – жесткие рамки взаимного доверия, как естественные и единственно возможные для достойных отношений: если тебе хорошо со мной, значит ты не должен искать развлечений на стороне, и не должен поддаваться на призывы тех, кто заинтересовался тобой. 
Беда была в том, что Рустам притягивал взгляды многих, а достоинства Яна, действительно, далеко не каждый хотел и мог разглядеть. Короче говоря, ему хранить верность было проще. Хотя... Ян мог (ну, не в первые месяцы их отношений с Рустамом, а на второй, на третий год) поддаться очарованию какого-нибудь «зверёныша», и захотеть – мимолетно, но страстно, как всё, что с ним случалось – трахнуться. Такое произошло реально всего три или четыре раза, и Ян при этом не испытал никаких угрызений совести, хотя и полученное удовольствие не слишком соответствовало ожиданиям. Просто для Яна было совершенно очевидным, что это приключение было только приключением, и не могло привести к каким-то изменениям в его жизни или в их отношениях с Рустамом. Он был вполне в этом уверен, поэтому так легко прощал себе. Но почему-то подобные приключения Рустама, гораздо, гораздо более многочисленные, ввергали его в мучительные предчувствия того, что Рустам его бросит и уйдет к другому, новому и лучшему любовнику. Это подозрение, да что там, эта уверенность, что с другим (а Ян почти всегда знал, с кем!) – более красивым, более сексуальным – Рустаму лучше, чем с ним, была куда мучительнее факта, что хорошо знакомый член побывал в чужой заднице.
И только потом, уже годы спустя, когда они вместе вспоминали прошлое, Ян понял, что как любовник он для Рустама был совершенно особенным и с прочими тот испытывал совершенно другие, гораздо более примитивные ощущения, а раздражала и больше всего тяготила Рустама только изводившая его требовательность и подозрительность, беспричинная, как ему казалось, ревность, потому что затевая или случайно ввязываясь в очередную интрижку, Рустам тоже был искренне уверен в своей верности Яну, и совсем не собирался разрушать их семейную жизнь. В том, что у них была именно семья, никто не сомневался. Но именно поэтому, из зависти или из спортивного интереса, многим хотелось поучаствовать в их семейных отношениях. Ян чувствовал, что за его спиной идут разговоры, он ловил неодобрительные взгляды, и даже однажды услышал фразу «с ним лучше не связываться, потому что он затягивает, как трясина». Это было особенно обидно, потому что, строго говоря, московская тусовка от их союза ничего не потеряла, и Рустам оставался там самым активным игроком. Зная это, и подозревая Рустама в реальных и мнимых изменах, в каких-то самых очевидных вещах Ян оставался до смешного наивным. Как-то вернувшись среди дня домой...
Ну, то есть, что значит – «домой»... В очередную квартиру, которую они снимали на Сретенке, в старом доме, ещё не тронутом реставрацией. Потолки там были пятиметровые, и они шутили, что в квартире было бы больше места, если её положить на бок. Особенное впечатление производил колодец туалета, где тусклая лампочка под потолком казалась далёкой звездой. Заменить лампочку было проблемой – лестница подходящей длины, как сказал один их приятель, бывает только у пожарных. Проблемой было и выведение тараканов, или хотя бы временное удаление их из общественных мест. Такого количества насекомых Яну не случалось наблюдать прежде никогда. Они не боялись ни света, ни шума, с возмущением воспринимая попытки вторжения на их исконные территории. Они селились даже на потолке в кухне, где заоблачная высота делала их неуязвимыми для аэрозоля и пылесоса.
Но не меньше тараканов в доме было гостей. По крайней мере, так казалось Яну... Гости приходили разные: приятные и не очень, интересные и скучные, симпатичные и противные… Но все они были знакомыми Рустама, и хотя некоторые становились Яну приятелями, и даже (независимо от пола) подругами, их непредсказуемое обилие было утомительным. Гости приходили рано утром, днем и поздно вечером. Они съедали всё съедобное, выпивали всё, что приносили с собой, что докупали, и что ещё было припрятано, поэтому Ян никогда не знал, открывая холодильник, что обнаружит там, кроме пакета скисшего молока (продукта непригодного к употреблению, и оттого вечного, как похмелье). Стыдясь самого себя, Ян обычно перехватывал по дороге с работы какой-нибудь пирожок или булку, чтобы обезопасить себя от голодных мук. Иногда, впрочем, возвращаясь, он ещё на площадке чуял роскошные ароматы восточной кухни и находил Рустама в приступе кулинарной активности, среди изобилия овощей, фруктов, мяса из дорогой лавки. Готовил Рустам прекрасно, размашисто, азартно, изводя гору посуды. Это означало, что получен и истрачен гонорар за какую-то работу, и их ожидает пир, по окончании которого они опять будут жить на скромную, но стабильную Янову зарплату. 
Гости приходили разные, но больше всего страданий доставляли Яну те, что оставались на ночь. Обычно это были новые знакомые, и сразу было не сказать, какие планы строил на их счет Рустам. Впрочем, он обычно и не строил планов, всё происходило само собой. Чай или вино, разговоры, сигаретный дым на кухне, час икс, когда закрывалось метро, и гостю стелили на диване в большой комнате. Всё было пристойно, Рустам никогда не осквернял их общего ложа, он просто уходил на диван и оставался там до утра. Ян делал вид что спал. Делал вид для себя, потому что больше никого это не интересовало. Он ревновал Рустама, обзывал его шепотом страшными словами, иногда плакал, стиснув зубы, но утром, если гость не убегал втихаря в рассветных сумерках, ставил чайник и сооружал какой-никакой завтрак на троих. Или на четверых, и такое бывало. Он даже не очень напрягался, общаясь с ними, собственно, они-то ни в чем виноваты не были, их позвали трахаться, они и трахались, а Ян ловил себя порой на том, что и ревность его бывала не всегда чиста, потому что с некоторыми из этих мальчонок он и сам бы с удовольствием покувыркался, если бы… А что «если бы» – он не знал. 
…В тот раз он вернулся домой днем, гораздо раньше обычного, со встречи, которую их клиент организовал для редакционной верхушки после удачной публикации. Встреча была в дорогом ресторане, и хотя еда была так себе, выпивки было много, и Ян слегка увлёкся. Почувствовав, что с него хватит, он слинял, оставив за собой веселье, набиравшее уже совсем похабную силу.
Открыв дверь, он услышал разговор в комнате и вошёл, немножко лихой и непривычно для себя развязный. Рустам сидел на диване рядом с Борькой, в рюмках что-то было налито, и Ян весело поздоровавшись, чокнулся с ними. Борька, молоденький актер, играл в спектакле, где Рустам делал всё оформление, включая костюмы. Вот, как мимоходом объяснил Рустам, он и пришёл на примерку. Борька Яну нравился, хотя был, в общем-то не в его вкусе. Он был высокий, застенчивый, темноглазый, у него был глубокий бархатистый баритон и совсем мало актерского хабальства. Ян поинтересовался, как прошла примерка, и, поскольку уже знал, какой, весьма откровенный, придуман для Борьки костюм, спросил, нельзя ли ему тоже посмотреть. Борька засмущался, но Рустам почему-то очень обрадовался и упросил мальчика продемонстрировать, как сидит. «И как стоит», – бросил ему вслед, когда тот пошёл переодеться. Сидело и стояло просто замечательно. Обтягивающие штаны с разрезами по бокам не скрывали ничего. Ян не мог отвести взгляд от Борькиных достоинств, которые превосходили всё мыслимое и немыслимое. То ли спьяну, то ли как, но ощутил Ян в воздухе повышенную концентрацию сексуальности, и спросил, не найдется ли костюма и для него. Рустам уже веселился во всю и снял со штанги очень фривольный наряд, предназначавшийся, по-видимому, портовой шлюхе. Ян, не задумываясь, разделся и натянул платье прямо на голое тело. Ян знал, что умеет носить женскую одежду. Он выглядел забавно, но вовсе не нелепо. Рустам включил магнитофон, и Ян с Борькой начали танго. Ян танцевал хорошо. Борька вел, и Ян понял, что он всё больше нравится Борьке, он оценил сперва удивленный, а потом и ошалелый его взгляд, и, уже не шуточно прижатый к гибкому сильному телу, почувствовал огромный возбужденный член. Рустам хохотал и аплодировал, и тогда Ян начал раздевать Борьку. Он осторожно (вот ведь, пьяный, а соображал, что костюм надо беречь) освободил его от жилета, рубашки, расстегнул и стянул одним ловким движением брюки, и когда на Борьке остался только ничего уже не способный удержать балетный бандаж, элегантно и небрежно сбросил свое платье. 
Музыка продолжала звучать, но Рустам уже не смеялся. Ян целовал Борьку, и по тому, как тот тяжело дышал, было понятно, что это всерьез. Но Ян, не отпуская его, потянулся к Рустаму. Он очень четко понимал, что без подготовки Борькин размер просто не осилит, и поэтому решил начать с привычного. Он уложил всех на пол, и сделал, как хотел. Когда, соскользнув с Рустама, Ян повернулся к мальчику, он успел заметить его легкою панику, но обоюдное желание было куда сильнее. Никогда, пожалуй, до этого не было у Яна такого удивительного секса. Он был полон не только Борькой, но и восторгом, и ощущением неведомо какой победой, над чем, над кем – он не знал сам. И ещё он поймал странный, очень странный взгляд Рустама, наблюдавшего уже со стороны за бурной кодой их так непринужденно начавшегося танца. 
Когда Борька, пряча несчастные, растерянные глаза, оделся и убежал, едва простившись, Рустам сложил свои костюмы и сказал: 
– Ну вы и даёте, мальчики! Кто бы подумал! Мы ведь только с ним закончили, когда ты пришёл, так славно перепихнулись, а тут… И что это на тебя нашло? Какая же ты мелкая блядушка! Ладно, я на репетицию, вернусь поздно.
Ян был так ошарашен, что долго не мог понять, почему Рустам вообще сказал ему про то, что было у них с Борькой. Собственно, это было совсем ни к чему, и если бы Рустам промолчал, он сам и не заподозрил бы, да и не волновало это Яна по большому счёту, сколько у Рустама было всего и до, и после… Но потом он сообразил, а когда сообразил, то даже расхохотался: Рустам… ревновал! Рустам ревновал его к Борьке, потому что увидел, как Борьке понравилось трахаться с Яном. Рустам, который всегда представлялся Яну самым красивым, самым замечательным, самым сексуальным и уж в их-то паре всегда и очевидно для всех был лидером – Рустам ревновал! И когда Ян понял это, ему захотелось объяснить Рустаму, как он его любит, как всё остальное не имеет никакого значения, и что с Борькой это был странный, необъяснимый всплеск, какой-то неосознанный протест, и ещё выпитое вино, и желание утвердиться после той дурацкой деловой встречи, где Ян чувствовал себя таким чужим среди всех этих грёбаных натуралов с их пошлыми и грубыми шуточками, невеселой пьянкой и некрасивой «красивой жизнью» с дорогими бабами… Ему захотелось всё это объяснить Рустаму, но того не было рядом, а потом это забылось и ушло. И Ян всё равно продолжал считать себя недостаточно привлекательным и желанным. Хотя… Хотя был же и ещё один случай, из той их жизни…
Он сидел дома один, в тишине, для разнообразия, потому что когда приходил Рустам, он сразу включал музыку, не смолкавшую до ночи. Но в тот вечер Рустам куда-то загулял, как всегда не предупредив, и Ян просто сидел в тишине с книжкой, а потом нашёл в холодильнике половину престарелого лимона, отрезал несколько кружочков и с горя налил себе коньяку, который не слишком любил, но ничего другого не было. После первой рюмки стало совсем одиноко и очень жалко себя, и тут раздался звонок в дверь, и Ян даже не хотел открывать, потому что не хотел видеть никого из Рустамовых друзей, а к нему всё равно никто не мог прийти. Но потом всё-таки открыл, из природной вежливости, и впустил Стаса, балетмейстера, которого Рустам пригласил на этот час в гости договариваться о каком-то совместном мероприятии, и забыл, конечно. Стас был уже не мальчик, в их понимании, лет ему было под тридцать, он был не слишком красив, но глаза у него были чудесные, добрые, и руки нежные с тонкими чуткими пальцами. Ян извинился, не слишком искренне, за Рустама, на которого сам злился, предложил подождать и коньяку. Стас согласился, сел рядом на диван и когда бутылка уже почти опустела, неожиданно положил руку Яну на колено. 
– Ты как, не обидишься, если я тебя поцелую? – спросил он внезапно охрипшим голосом, и Ян от удивления сказал, что нет.
Они поцеловались, а потом Стас стал его раздевать, и Ян тоже стал стягивать с него свитер и расстегнул ремень джинсов и обнаружил, что у Стаса сухое гладкое смуглое тело, пахнувшее почему-то степной полынью, и Ян как-то вдруг перестал удивляться и спрашивать себя, что это он делает… Когда они кончили, Ян поинтересовался, скрывая смущение, как балетмейстеру показалась «замена основного состава». Стас посмотрел на него с обидой, и спросил:
– Ты что, совсем дурной, или притворяешься?
– Дурной, – признался Ян, и тогда Стас начал говорить такие вещи, от которых у Яна глаза полезли на лоб: как он Рустаму завидовал, и удивлялся, что тот так долго мог удерживать Яна, и что к Яну никто не решается подступиться, потому что он такой холодный и надменный, но Стас всегда чувствовал, что Ян роскошный любовник, и что ему никто не поверит, если он расскажет, какой Ян на самом деле восхитительный и страстный, и что он так давно мечтал хотя бы трахнуться с ним, хоть один раз, потому что понимал, что на большее шансов у него никаких…
Ян пристыжено молчал, не пытаясь разобраться, что в этом могло быть правдой, а что – пьяным трепом, а потом сам потянулся к Стасу и они сделали это ещё раз, уже помедленней и более осмысленно. 
Продолжения не было никакого. Они встречались, конечно, в «местах общего пользования» – на тусовках, в театре, и в гостях Стас у них ещё бывал, но о том вечере они не вспоминали. Ян не знал, рассказывал ли Стас кому-нибудь, какой Ян «на самом деле», только ловил порой на себе его недоуменно-изучающий взгляд, и отводил глаза… 
Несмотря ни на что, несмотря на взаимные претензии и обиды, они с Рустамом стали очень близки, они были не только любовники, но и друзья. Они могли рассчитывать друг на друга, и всегда вместе справлялись с неприятностями, которые подкидывала жизнь. Многое у них случалось одновременно и шло параллельно, они и болели вместе, и вместе праздновали удачи. И существенные перемены в их финансовом положении тоже произошли в один год. Сначала на Рустама свалился большой заказ и под это дело он организовал свою дизайн-студию, дела в которой пошли очень круто. Ему поручили разработку рекламной кампании, получилось удачно, о нем заговорили в кругах, о которых он раньше и не помышлял. В Москве начинали крутиться большие деньги, и он заработал сначала репутацию, а потом и свой «первый миллион». Конечно, это был не буквально миллион, но впервые он получал больше денег, чем мог потратить так, как привык. Это продолжалось не долго, привычки быстро поменялись и денег снова стало не хватать, уже на другое. Но первое время он восторженно делал всем подарки, одел Яника с ног до головы в дорогие шмотки, покупал глупости и радовался, как дитя. Он даже попытался пристроить Яника в свою студию директором, и на первых порах Яник действительно помогал ему наладить элементарное ведение дел. Рустам убедил его получить права, и он месяца три ездил на купленном пополам «Москвиче», в основном, возил Рустама, когда тому было нужно. Но Ян быстро понял, что любить и дружить – это одно, а работать вместе – другое. Ему хватало домашнего тиранства, терпеть Рустама в начальниках было уже слишком, да и Рустаму было не так просто им командовать. Тем более, что самого Яника бывший коллега по журналу позвал заместителем в только что организованное издательство. Дело обещало быть увлекательным и прибыльным, и Ян согласился. Все скользкие и полукриминальные вопросы были в ведении его коллеги, а ему предстояло заниматься организационной и творческой стороной, и это его очень устраивало. Поскольку всё начиналось с нуля, он предложил сразу создать в издательстве собственный компьютерный центр, этого ни у кого ещё не было, и ему пришлось влезть в проблему с головой. Ему было интересно, и впервые за несколько лет это отвлекло его от личных переживаний и «светской» тусовки. Можно было заняться делом, и они с Рустамом одновременно повзрослели. 
На волне всеобщего корсарского предпринимательства заработал свой «первый миллион» и Ян. Через приятеля из голубых он организовал закупку очень хороших компьютеров у темной посреднической фирмы. Стоили компьютеры дорого, и он получил свои пять процентов черным налом. В отличие от Рустама, он не делал дорогих подарков, а купил жилье. Вообще-то, купить тогда ещё было нельзя, но знакомые, уезжавшие на историческую родину, смогли «подарить» ему свой кооперативный пай. И Ян стал владельцем двухкомнатной квартиры на Ленинском проспекте.
Как ни странно, серьезные неприятности в отношениях с Рустамом начались как раз после переезда в эту собственную квартиру. Рустам стал говорить, что Яник скурвился, что он всё время даёт ему понять, что это его квартира, что он здесь хозяин. Ян эти обвинения, ясное дело, отвергал. Он не понимал, что изменилось, он и так всегда платил за жилье, которое они снимали вместе, это была, так сказать, его статья расходов. Был период, когда они вообще жили в Сокольниках, сидели у родственников на голове, и Рустам устраивал детские праздники для Маши и Даши, которых прозвал «Дамашками», и это прижилось, их так все стали звать в семье, шил платье для сестры, сидел с болевшей мамой, а с дедушкой Веней вел долгие оживленные разговоры о природе творчества. Кто там был хозяин?
Квартира была ни при чем. Просто Яна стали больше занимать издательские дела, он почувствовал себя нужным и значительным, и Рустам переставал быть центром его вселенной. Он не стал его любить меньше, вовсе нет, он стал его любить нормально, правильно, если вообще можно правильно и нормально любить. Но Рустама это обижало, и он всё больше придирался к Яну. Рекламные дела выплеснулись за пределы Москвы, много стало заказов от новых возникающих то тут, то там компаний, и Рустам всё чаще уезжал, отсутствовал подолгу, гостил в поместьях у «новых русских», и постепенно привыкал – если не к стилю их жизни, над которым посмеивался, то к его уровню. Привыкал и ревниво завидовал. И наконец, больше из чувства протеста, женился и уехал в Финляндию. 
Для Яна это стало жутким потрясением. Это было неожиданно, больно, нелогично, бессмысленно. То, что Рустам так просто пожертвовал их отношениями – даже не понять, ради чего (карьеры? успеха? признания?) – ранило его в самое сердце. Разве он не отказывался от многого, чтобы сохранить то, что их объединяло? Разве он не приносил в жертву свои желания, чтобы жила их любовь? Он не попрекал этим Рустама, даже не говорил об этом, но это подразумевалось, и он думал, что Рустам понимает это и ценит… Оказалось – нет.
Рустам уехал, а Ян, проводив его с молодой женой цветами и шампанским, которое они пили прямо на перроне у спального вагона поезда «Москва-Хельсинки» из высоких бокалов, тут же вдребезги разбитых на долгое счастье, вернулся на Ленинский проспект, вошёл в квартиру, где стояли уже упакованные для отправки грузовым контейнером ящики, отчего комнаты казались обворованными, опустился на корточки и разрыдался. 
 
Он рыдал ещё много раз, и вот тогда началось их новое сближение с мамой, он всё чаще приезжал навестить её, разговаривал с ней, и она жалела его, но и Рустама не осуждала, она его по-своему полюбила за эти годы, и думала, что у них обоих могло теперь начаться что-то новое, и кто знает, не связывали ли они друг друга, оставаясь вместе? Навещая родных, Яник оказался втянутым в семейные проблемы сестры. «Дамашкам» исполнилось десять, они росли домашними, тихими серьезными девочками, пристально следившими за отношениями папы и мамы. Папа редко бывал дома, часто сердился, не на них, но это пугало. 
Странное дело, думал Яник, почему их дом, который он так любил, отторгал чужих? Не приживались они, хотя и сестра, и мама, и дедушка были такими мягкими, интеллигентными, тактичными людьми. И всё равно, чужих дом не пускал. Пожалуй, лишь Рустаму их квартира нравилась, и он с удовольствием вспоминал месяцы, прожитые там, и не раз говорил, что вот где им с Яником было хорошо. Но то Рустам… Сестра думала, что муж чувствует давление со стороны мамы, и говорила, что разные семьи должны жить отдельно, и что она давно это заслужила, но и намеки, и прямые предложения о размене наталкивались на мягкое, но решительное сопротивление дедушки Вени. Он был готов отдать Вере свою большую комнату, был готов вообще занять каморку Дунечки, переселившейся после смерти Дидима к Вавушке, но доводов о разных семьях не принимал, говорил, что двое детей и четверо взрослых вполне способны ужиться в пяти комнатах. 
Вот тогда, под предлогом спасения брака сестры, Ян предложил им переехать на Ленинский, а сам вернулся в родовое гнездо. Брак это, впрочем, не спасло, и Риккерт через полгода всё равно ушёл. Но Ян знал, что так и так не выжил бы один в той квартире, хотя, казалось, мог ни в чем себе не отказывать, дела в издательстве шли всё лучше и он, по своим меркам, впервые получал просто шальные деньги.
Яну было очень жалко себя, он думал, что жизнь – ну, пусть не жизнь, а молодость, но что есть в жизни, кроме молодости? – прошла, а у него так и не было настоящей любви, той, от которой обмирает сердце, той, о которой он грезил и мечтал с четырнадцати лет… Это было несправедливо по отношению к Рустаму, потому что с Рустамом всё было настоящее, и когда бурлили годы их общей жизни, сомнения в том не было. Это было несправедливо, и Ян знал это, и стыдился, но всё равно чувствовал так, словно Рустам отнял у него что-то, что ему не предназначалось. Пока они были вместе, он мог этим пользоваться, а уносить с собой не имел права! Но унёс… Что это было? Способность безоглядно, не рассуждая, отдать свою любовь, даже зная – зная ведь! – что это не то, не главное, не последнее. Но в глубине души Ян понимал, что Рустам здесь ни при чем, а главным был тоненький, как комариный писк, страх, что другого-то и не будет… И это было ещё несправедливее, и Ян мучился, спрашивая себя, на самом ли деле он уж так преданно и безоглядно любил? И умеет ли он вообще любить – так.
 Человек ценит больше всего то, что отдал. Тепло. Силы. Время. Отданное другому. Всё это категории вполне физические. Сила, помноженная на время – это работа, так, кажется. А тепло, помноженное на время, что это? Может быть, любовь?
Живёшь-живёшь, и вдруг появляется человек, который делит свою жизнь с твоей. И ты делишь его жизнь. Никто не сказал, что поровну делишь. Может, на треть. Или на две пятых. А может, там шесть седьмых его жизни, и только одна твоя... Узнаешь постепенно про него – да нет, не «всё», может быть совсем не всё, но что-то совершенно особенное, никому другому не открытое, и он узнает такое о тебе. И вот вы – вместе – составляете тоже нечто совершенно особенное, не существовавшее прежде и возможное только как целое «ты и другой». И что-то у вас становится общее.
Что общее? Может быть, это самое взаимное особенное знание? 
И потом человек этот уходит. И что-то целое рушится, пропадает из твоей жизни и из жизни вообще... Это особенное больше не существует. Но что остается?
Общие воспоминания?.. Нету никаких общих воспоминаний. Есть воспоминания об одном и том же. Ян помнил – нет, не помнил, а вспоминал, и всякий раз немного по разному, и разное, как когда они только познакомились и вдруг у Рустама начались жуткие боли и он не мог помочиться, и пошла кровь, и как он ехал с ним в «Скорой помощи» и Рустам сжимал его руку изо всех сил, до синяков, и Ян сидел у порога операционной, и потом увидел его на узкой высокой койке, в застиранном сером больничном халатике, растерянного, несчастного – он так любил его тогда! – и как через несколько дней вёз домой, уже повеселевшего, но ещё осторожного, и праздником были дешёвые пирожки с картошкой у метро – денег не хватало, Ян тогда один зарабатывал, это потом Рустам стал получать заказы – и как Рустам возбуждался с ним рядом, и хотя ему ещё было больно, но они всё равно трахались, так им тогда хотелось… Но разве это общие воспоминания? Это Ян помнил так. А Рустам – что и как помнил? Откуда узнать? И помнил ли, будет ли помнить? И если перестанет помнить, перестанет вспоминать, то это их общее, особенное, истончится постепенно и исчезнет. Навсегда. Вместе с той частью жизни, которую они делили. Никто не сказал, что поровну. Может, на треть. Или на две пятых. А может, было там шесть седьмых его жизни...
 
Он часто сидел один, в смуте и тоске, и однажды из темноты всплыло другое воспоминание, которым он никогда и ни с кем не делился. 
Это было после Олежки. Ему тогда тоже было плохо, очень плохо. Всё рухнуло, вернуться ему уже было некуда, а впереди была пустота. И неожиданно Ян подумал о мальчике с Куршской косы. Том, кто никогда не мог его обмануть или забыть, кто был его заветом, его надеждой. Чья вера была непререкаемой, а доверие – безграничным. Чью любовь, возвышенную и отрешенную, он не имел права предать. Торопясь, слегка смущаясь и удивляясь самому себе, он тогда зажег свечи, наполнил два бокала тёмным красным вином и стал говорить с Денькой, который за это время совсем не повзрослел. Сначала Яник хотел рассказать ему о себе, снова и снова просил прощения, а тот не мог понять, за что, потому что в их времени не было никакого перерыва, они всегда были вместе, и он удивленно и пристально вглядывался в Яника, стараясь понять, что мучает его, и утешал, чуть смущаясь и мальчишески неумело, и тогда Яник, бросив попытки что-то объяснить, просто сказал, что хочет, чтобы они выпили это вино, и они выпили, до дна, и Яник знал, что это было причастием, и что он дал клятву верности: навсегда, навечно, только одному ему, и если надо – ждать, сколько придется, хоть до самого конца жизни. Пламя свечей отражалось в зеркале, и Яник видел мальчика, о котором мечтал, которого встретил на пустой дороге, и ещё которого так неистово любил в их первые ночи. Он видел его лицо, глаза, волосы, видел одновременно ясно и зыбко, потому что знакомые черты трепетали и чуть менялись всякий миг, готовые принять очертания чьего-то реального облика.
И как же странно и необъяснимо было то, что теперь, спустя столько лет, Ян узнал это лицо, этот облик – в Марине.
 
За первой их ночью последовало немедленное продолжение. Был конец марта, и они каждый день либо встречались в центре и ехали в Ясенево, либо он сразу приезжал вечером к ней. Секс с Мариной был странным. Странным оттого, что он первый раз делал это с женщиной, странным оттого, что тем не менее он не ощутил ничего принципиально иного. Это и удивило, и обрадовало его. Ничего не произошло, это не изменило его, не совершило никакого переворота в сознании, это было даже в чем-то примитивнее. Марина поддавалась сразу, не предлагая никакого соперничества, неизбежного в любви с мужчиной, когда хоть за краткий миг предстояло выяснить, кто лидер, кто определяет правила игры. Не нужно было ревниво сравнивать себя с партнером, решать, кто лучше, кто красивее, у кого член больше. Любовный акт с парнем всегда включал скрытую или явную, шуточную или серьезную схватку, которую ведут два самца за добычу. Только добычей, желанной и добровольной, становился один из них. И дело вовсе не в той роли, которую каждый выбирал. Ян любил повторять, что «активный» в сексе тот, кто получает больше удовольствия. С Мариной этот вопрос оставался открытым.
После первых минут замешательства, которое Ян постарался скрыть в неторопливой прелюдии, всё совершилось легко и естественно. Поразила Яна, пожалуй, только бархатистая мягкость её лона, он поначалу даже засомневался, почувствует ли он что-нибудь, но потом оно обняло, обволокло его и повело по долгой нежной тропе… Он был так сосредоточен, что поначалу даже забывал ласкать её, забывал даже смотреть на её тело. Потом он уже не повторял этой ошибки и старался ничего не пропускать. Больше всего ему нравился её живот, и ещё, пожалуй, бедра, довольно узкие для женщины. Лоно рождало острое поначалу любопытство, хотя к его вкусу он так и не смог притерпеться. Грудь его разочаровала. Ему почему-то верилось, что грудь у нее будет маленькая, плотная, с торчащими сосочками. А оказалась большая, жидковатая, и соски были крупными, плоскими и бледными. Он заставлял себя ласкать эту грудь, и, лаская, всегда вспоминал, что это грудь рожавшей женщины, и что у Марины есть ребёнок, о котором до сих пор у них не было речи...
И всё же что-то новое, может, радость преодоления чего-то в себе, радость какой-то внутренней победы, будоражило Яна настолько, что он, забросив работу и поражаясь сам себе, всю неделю занимался любовью с Мариной каждый день и по нескольку раз.
Поездки в Ясенево стали так привычны, что он уже не задумываясь делал пересадку, и догонял нужный автобус, и не глядя нажимал кнопку этажа в лифте. Квартира была двухкомнатная, довольно удобная, но обставленная очень просто, хотя некоторые вещи – пара фарфоровых ваз, старая лампа на бронзовом основании, кое-какая посуда и очень хороший ковер – напоминали о семейном достатке. Когда Ян оставался на ночь, в большой комнате раздвигался диван, там же стоял Маринин секретер. Вторая, маленькая, дверь в которую всегда была плотно прикрыта, была, судя по всему, детской. Марина не отличалась особой аккуратностью, и тем не менее вещей, всегда выдающих присутствие ребенка, нигде не было видно, из чего Ян сделал вывод, что из младенческого возраста тот уже вышел. К детям Ян не испытывал специальной нежности, играть с ними не умел и даже слегка их побаивался, так что был рад, что эта сторона Марининой жизни его не касалась.
Самым приятным в их отношениях было ощущение непривычной открытости. Они гуляли, ехали в метро, и ему нравилось, что он может вот так явно показывать свои чувства – держать за руку, обнять, поцеловать, погладить колено – и не поймать случайный удивленный, презрительный или негодующий взгляд, кривую ухмылку и уж тем более оскорбительное слово... Это желание удостоверить мир в своей любви было у него всегда, и теперь Ян получал совершенно новые для себя ощущения спокойной радости и удовлетворения. В глубине души он чувствовал себя предателем, потому что всегда хотел испытывать всё это вовсе не с Мариной... Но то, что он может, может – с ней, наполняло гордостью, довольно смешной, и уж вовсе незаслуженной...
Самым же неприятным было то, что Яну приходилось контролировать и подстегивать себя. Он стал подозревать, что Марина, ценя его нежность и внимательность, не получала от секса большой радости. Ей хотелось именно отдаться, ощутить себя страстно желанной, а с Яном всё было так равноправно, чисто, почти целомудренно. Всего однажды, на третью их ночь, Яна прорвало, и Марина ощутила напор, и всколыхнулся отзвуком позабытый восторг от проникающей близости, немножко жуткий в своей неуправляемости, но возбуждающий. 
А Яну вспоминать ту ночь было стыдно. Лаская Марину, он вдруг отчетливо понял, что всё время что-то пытается доказать и убедить себя в чем-то. И что никогда он не сможет испытать с ней то, что просто и без всяких ухищрений испытывал с парнем, только коснувшись, только ощутив прикосновение. Он разозлился, и это ожесточение проявилось в несвойственной ему грубости, он словно мстил ей – а больше себе – и снова и снова бросался вперед, и когда кончил, откинулся отрешенно, даже не поцеловав, как обычно, напоследок. А Марина засмеялась тихонько и перегнулась к нему сама, и благодарно уткнулась в плечо. Ян лежал молча, поглаживая её спину, и ощутил незнакомую самодовольную снисходительность к женщине и легкое презрение к самке, и оценив внезапно это самодовольство, это презрение – ужаснулся. Никогда ни с кем прежде он не испытывал подобного, мерзкого ему самому, чувства. Он дал себе слово, что такого не повторится. С тех пор Ян снова старался быть предупредительным, ласковым, снова старался доставить удовольствие Марине, но всякий раз волновался, что удовольствия она получает мало, и он спрашивал себя – а испытывает ли она вообще с ним оргазм? Спрашивал себя, потому что не смел спросить у нее, боялся.
 
Их сексуальные излишества закончились так же внезапно, как и начались. Марина позвонила ему и сказала, что не сможет с ним встретиться, потому что у Кети грипп и она должна быть дома. Ян сказал, что он, конечно, всё понимает, и будет ждать от её вестей. К стыду своему, он испытал облегчение, и принялся наверстывать запущенные дела. А потом… Дедушка Веня, напугав всех, пожаловался на непонятную слабость. Он, казалось, никогда не болел, болела мама, и все последние годы семья привычно переживала только за нее. Ян, конечно, отвез дедушку в клинику, там сделали анализы, рентгены, УЗИ, и обнаружили неоперабельный рак поджелудочной железы с обширными метастазами. Начали консервативную поддерживающую терапию, и никто из врачей в разговорах с Яном не давал ему больше трех месяцев. Но уже через две недели, 18 апреля, когда в городе вдруг после долгой непогоды потеплело и повеяло близкой весной, дедушка Веня умер. Все поражались, как случилось так, что он, по-видимому, до самого конца не чувствовал сильных болей, и умер практически во сне, тихо угас, не причинив никому долгих хлопот.
Эта смерть собрала всю семью. У мамы на почерневшем лице, казалось, навсегда застыло скорбное недоумение, и все вновь стали беспокоиться, как она сможет это перенести, Вавушка была печальна и торжественна, Вера сурово и сосредоточенно вникала в каждую необходимую мелочь, а Ян взял на себя все организационно-финансовые хлопоты. 
Когда минули девять дней, мама разобрала дедушкины вещи, а Яну поручили его письменный стол. Собственно, разбирать ничего было не нужно, всё и так находилось в совершенном порядке, разложенное по надписанным папкам и коробочкам, было и завещание, неофициальное, конечно, а просто листок, озаглавленный «После меня». Там дедушка кратко, но точно излагал свои соображения о том, как бы он хотел распорядиться тем, что осталось после него. Осталось немного, всё и так было в своё время роздано маме, Ваве, Вере. Была небольшая шкатулка с «фамильными ценностями», тем, что ещё оставалось от матери и старшей сестры, это было предназначено Вериным дочкам, Маше и Даше. Были две большие золотые гимназические медали его родителей, которые «без крайней необходимости не желательно было бы продавать», были указания, кому передать научные работы и специальную техническую литературу, и ещё совет, впрочем, неоднократно высказывавшийся и при жизни, не разменивать их квартиру, «ибо она представляет несомненную ценность как жилое помещение, способное соответствовать самым различным семейным обстоятельствам». О себе Ян не увидел в завещании ни слова, и даже слегка обиделся, потому что деда любил, и считал, что у них с ним были в чем-то особые отношения. А потом нашёл папку, старую, с кожаными тиснеными уголками, на которой было написано «Яну». С волнением и трепетом он развязал широкие плотные тесемки и вынул стопку листов, исписанных мелким аккуратнейшим дедушкиным почерком. Это были мысли деда, на самые разные темы, по самым разным поводам, обобщавшие его опыт, это была философия, но не отвлечённая, а говорившая о том, как – и почему так! – надо жить. Многое Ян уже слышал от деда и привык воспринимать как истину, как вековую мудрость, и даже не задавал вопроса, кто это сказал. Оказалось, сказал дед. Сказал, и повторял детям, внукам, в надежде, что они услышат, а со временем и поймут. И они слышали, и понимали, и впитывали постепенно, становясь хотя бы отчасти такими, какими хотел видеть их дедушка Веня. Он передавал им заповеди рода – и не рода Зиминых, хотя это был славный и древний род, – а всего рода добрых и честных людей, неприметно и мудро живших на земле.
Конечно, только постепенно Ян осознал, сколько всего он получил от дедушки Вени. И если кому Ян и старался подражать, так это ему. С самого нежного возраста он чуял его заботу, его любовь и, самое главное, его уважение, и это последние – пожалуй, только от него одного. Дедушка никогда не был с ним особенно ласков, но от него Ян получал самые правильные, ценные для него подарки, и если оплату занятий языками и музыкой он тогда не мог в полной мере оценить, то свой первый велосипед, и первые «взрослые» лыжи, и турник, который дедушка устроил для него в коридоре, Ян помнил хорошо. Дедушка не играл с ним, не расспрашивал о заданных уроках, но за ответами на нужные вопросы Ян приходил прежде всего к нему, и на его помощь всегда можно было рассчитывать, в ситуациях самых необыкновенных. Ян помнил один такой случай. У них в гостиной стоял старый диван, наверное, антикварный, с широким подлокотником полированного дерева, круто спускавшимся от высокой спинки почти до самого пола. Этот подлокотник Ян обожал. Он забирался на него, усаживался боком и съезжал, как с горки. В тот раз он лихо катился вниз и вдруг его как шилом проколола жуткая боль. Он заорал, и на его крик прибежала Дунечка, увидела торчащую из попы огромную отколовшуюся щепку и тоже закричала. И тогда из кабинета вышел дедушка Веня. Он спокойно, точными движениями небольших аккуратных рук снял с дрожащего и заливающегося слезами Яника штанишки и окровавленные трусики, осмотрел ранение, принес и промыл спиртом большой пинцет и острый скальпель (у дедушки удивительным образом всегда находились необходимые инструменты на все случаи жизни) сильно сжал тощую Яникову попку, чтобы было не так больно, надрезал кожу и одним движением вытащил занозу (ее потом хранили некоторое время, как извлеченную из тела пулю – восемь сантиметров в длину!). Он смазал рану йодом, заклеил пластырем и потом, пока Яник, постепенно успокаиваясь, лежал на животе, читал ему вслух – вещь совершенно небывалая! – «Укрощение велосипеда» Марка Твена. Так что, когда с работы вернулась мама, Яник был уже весел и от всего происшествия остались лишь страшные рассказы и маленький шрам, а дедушка Веня так же спокойно ушёл к себе в кабинет – до следующего раза, когда понадобится его помощь. 
Но были в старой папке и незнакомые Яну мысли. И вчитываясь в них, он начинал сомневаться, так ли бесстрастна и размеренна была жизнь деда, так ли спокойно и философски принимал он события, происходившие вокруг и в семье – развод с женой, потерю старшей дочери, тревоги младшей. И так ли он мало страдал перед смертью, таким ли безболезненным был его уход. Его такт, его стремление не затруднять других своими проблемами, его бесконечное уважение к окружающим, его мудрость и доброта открылись Яну внезапно, хотя он мог бы давным-давно понять это и ценить куда больше. И то, что дед оставил эту папку именно ему, было свидетельством доверия и любви, но ещё и укором, и сожалением, что не нашлось у Яна времени и потребности получить всё это от деда сознательно и самому.
В конце последней страницы дед записал: «Уйти не страшно. Горько уходить не понятым».
 
Всё это время Ян не звонил Марине, а она позвонила несколько раз, узнала сначала о болезни, а потом смерти деда, и даже не предлагала встречи. Их связь ослабела, стала почти призрачной, и Ян даже удивлялся, как он мог быть настолько увлечен ею всего месяц назад. Но всё-таки её лицо, заслоняя призрак придуманной любви, нет-нет, да и всплывало в мозгу, то ли вопросом, то ли намеком.
Теперь они остались с мамой в огромной квартире вдвоем. Это выглядело нелогично, и Ян предложил сестре вернуться под родимый кров. Однако, к его изумлению, сестра отказалась, довольно резко, и в её отказе было много недоумения от его непонятливости. В очередной раз Ян почувствовал, что плохо знает своих близких. Выяснилось, что сестра никогда не любила их квартиру и с ранней юности мечтала из неё уехать. Она не любила как раз то, что больше всего нравилось Яну: большую прихожую, длинный коридор, выступы толстых стен, образовывавшие уютные закоулки, не любила всё её пространство, которое невозможно было контролировать целиком. Сестра боялась старой квартиры, её потрескивающего паркета, её высоченных потолков, тяжелых дверей и больших окон в широких дубовых рамах. Именно поэтому она так радовалась, переселившись в квартиру Яна, в относительно современном доме, с логичной, ясной планировкой. Даже тогда ей и не хотелось большего, а теперь, после развода, тем более. Ей нравился престижный район, хорошие магазины, а Сокольнический парк, тоже слишком большой, с успехом заменил сад Академии наук. «Вот подрастут девочки, тогда посмотрим. Хотя, если не разменивать, я просто не представляю, кто там будет жить. Ну, кроме тебя, конечно… Собственно, это, по большому счету, твоя квартира». А Ян теперь, после многолетних странствий, совсем никуда не хотел уезжать. Та новая близость, что возникла у него с мамой и ещё больше укрепилась после смерти дедушки Вени, давала ему ощущение устойчивости, защищенности и помогала справляться с одиночеством. То, что у него теперь была Марина, утешало, но утешало как-то рационально, не заглушая целиком ноющей глубоко внутри тоски.
Он стал тяготиться своей работой, и шеф, не желая его терять (на нем многое держалось, несмотря на то, что он не высовывался и всё время был на вторых ролях), стал искать способа поощрить, не материально, тут и так всё было вполне благополучно, а морально. Только этим и можно было объяснить командировку во Францию, в Париж на неделю. По большому счету поездка эта была не так уж необходима, обо всем договориться можно было по телефону и через Интернет, но, убеждал его шеф, «личные встречи лучше закрепят отношения и создадут благоприятное впечатление, и кому же ехать, как не тебе, ты же там всех очаруешь манерами своими, и у тебя ведь два языка свободно!» Сам шеф мог объясниться по-английски, но послушав пару раз, как Ян привычно и непринужденно общается с иностранцами, позавидовал и оценил.
Новость о его предстоящей поездке быстро распространилась среди родственников. Конечно, ничего особенного в этом не было, он уже ездил в Варшаву, два раза в Прагу и в Лондон, а в Германию даже трижды, но всё-таки обаяние Парижа сохранялось в любые времена. Марине он сказал об этом, когда они, наконец, всё-таки встретились после более чем месячного перерыва. Встретились, впрочем, в городе, он пригласил её поужинать, и они посидели очень мило в «Crèperie de Paris». Он выбрал это кафе из шалости, и перед десертом сообщил, что уезжает, так сказать, проинспектировать оригинал после копии, и спросил, что ей привезти. Марина посмеялась и сказала, что подумает…
Удивила его Вавушка. Узнав о Париже, она попросила его приехать к ней, что было событием необычайным. Ян не был у неё уже лет пять или шесть. Она сама порой навещала знакомых и родственников, но никогда не звала к себе. Войдя в некогда элитную квартиру на Кутузовском проспекте, он понял, почему. Хотя Вавушке недавно исполнилось восемьдесят, она и после смерти старушки-няни продолжала жить одна, несмотря на уговоры, просьбы и угрозы дочери. На всем лежала угрюмая печать запустения и неуюта. Было ясно, что у Вавушки совсем нет сил заниматься своим бытом, непонятно было даже, чем она питается, потому что на кухне пахло только старыми газетами и какой-то травой. «Надо поговорить с мамой, – подумал Яник. – Нельзя же так…» Впрочем, наряд Вавы, даже домашний, всё ещё напоминал о былой изысканности и пропитан всё тем же, памятным Яну с детства, французским ароматом. 
Вавушка подержала в ладонях его лицо, он, как у них было заведено, поцеловал ей руку, и они прошли в комнату, главным украшением которой были разнообразные сувениры и подарки, привезенные из путешествий Дидима по всему миру. Маленький Яник обожал разглядывать эти сокровища и всегда сразу находил пополнения. Всё и теперь было на привычных местах, но укутанное пыльными пластиковыми пакетами. Вавушка усадила его рядом с собой за круглый стол, покрытый немыслимо экзотической восточной скатертью, а поверх – куском утратившей прозрачность полиэтиленовой пленки, и положила руку на небольшой старинный альбом «для фотографических снимков».
Она помолчала, пристально вглядываясь в него, словно решаясь на что-то, и наконец сказала:
– Это старая семейная тайна. Но я хочу, чтобы ты знал, и хочу, чтобы ты исполнил мою просьбу.
Ян и так был заинтриговал приглашением, а теперь и вовсе разволновался. А Вавушка стала рассказывать. 
Ее мать Екатерина Андреевна, урожденная Войцеховская, вышла в 1913 году замуж за Николая Николаевича Дешана, потомка обрусевшей ветви старого французского рода. Дешан де Буа-Эбер, инженер по образованию, занимался фортификацией и служил в Генеральном Штабе. Весной 1918 года, сомневаясь в симпатиях со стороны большевиков, он сумел спасти кое-какие ценности и бежать за границу. Конечно, они должны были ехать всей семьей, но Екатерина Андреевна на беду заболела ужасной «испанкой», унесшей тогда несколько миллионов жизней по всей Европе. Везти её, уже беременную, в лихорадке и бреду через рыхлый, но страшный русско-германский фронт было невозможно, и Николай Дешан, со дня на день ожидавший ареста, попросил Николая Константиновича Дорохова, своего друга и однокашника по Горному институту, бывшего у них на свадьбе шафером, взять на себя попечение о супруге, обещая устроить её переезд, как только она будет в силах. Решение было мучительным и Дешан чуть не отказался в самый последний момент, но Екатерина Андреевна, едва узнававшая близких, сумела прошептать приказ: сберечь сына. 
– Иви было тогда три года и Дешан уехал с ним и няней сначала в Стокгольм, а потом в Париж. Когда мама родила меня, ещё не оправившись от болезни, она была так слаба, не знали, выживем ли мы обе, и о поездке не могло быть речи, а потом уже и выехать стало невозможно, и надо было как-то жить, и тогда мама взяла фамилию Дорохова. Он для меня всегда был папой, прекрасным отцом, он по существу, пожертвовал собой, но маме он до конца жизни был предан, и нежно любил… И мама тоже его полюбила. Конечно, поскольку мама с Дешаном были повенчаны, с папой у них был гражданский брак, о том, что Дешан умер, в сороковом, они узнали уже после войны, и у них не было других детей. Но они прожили замечательную жизнь, и вырастили меня, и я всегда была любима, и чувствовала это, и не могла даже подозревать… Но представь, сколько страдала мама, ведь она так больше и не увидела своего сына, никогда! Такие были люди, такие отношения… Ты знаешь, как это было опасно, иметь родственников за границей? Поэтому всё хранилось в страшной тайне. Мне мама об этом рассказала уже после смерти папы, незадолго до того, как ей самой умереть, но она хотела, чтобы я знала про брата, про Иви, потому что времена всё-таки поменялись, и она надеялась, что может быть мы встретимся…
– И вы встретились?
– Я нашла его, когда мы с Дмитрием ездили во Францию в шестьдесят седьмом. Это было не просто, но Дмитрий сумел сделать это, не афишируя родственных связей, через журналистов из «Юманите», газеты французских коммунистов. Представь, Иви был в Сопротивлении, а потом сделал карьеру, и от отца осталось какое-то состояние, кажется. Нам устроили встречу… Боже мой, это было так невероятно, даже слегка театрально. Он увидел и узнал меня, не могу представить, как, мы совсем разные. Потом мы изредка переписывались, а последние годы он мне уже стал звонить, хотя всегда был очень осторожен, они там всё так боялись КГБ, но теперь это уже никому не может навредить. 
– И ты никогда не рассказывала! Ну, Вавушка! А мама знает?
– Маме я рассказала. Но детям мы всё-таки решили не говорить, мало ли что. А теперь ты едешь, и просто нельзя не использовать этот шанс. Иви дал тогда мне свои фотографии, и отца, а я много раз обещала, что пришлю ему наши семейные фото, и мамины, он ведь маму знает только по дореволюционным карточкам. Обещала, но так и не собралась. Теперь я хочу, чтобы ты пошёл к нему, увидел его. И он тебя. Потому что…
Она раскрыла альбом и повернула к Яну. 
– Посмотри, Яник. Тут ему лет тридцать, как тебе сейчас. 
Ян посмотрел и понял.
– Да, да! Вы так поразительно, так невероятно похожи, что даже жутко. Когда ты родился, я почему-то верила, что так и будет. Ты так талантлив, так тонок, в тебе так много благородства, и я хочу, чтобы Иви порадовался, полюбовался на тебя…
– Подожди, но ведь он уже совсем старый, сколько ему…
– Яник! Он старше меня всего на три года! И он очень крепок, и следит за собой. Кстати, надо тебе знать… Иви никогда не был женат, и почти сорок лет жил со своим другом, тот умер не так давно. Но, по-моему, это тебя не должно смутить? – Вавушка улыбнулась, ласково и немного грустно, и Ян вздрогнул, но твердо встретил её взгляд и кивнул. – Так что имей в виду, до некоторой степени ты французский шевалье.
– Вот даже как?
– Ну, по материнской линии ты чистокровный дворянин, Зимины ведь тоже очень родовитые. А по отцу… не знаю, Аргуновы фамилия известная, но из каких он, я у Евгения никогда не выясняла, мы, ты знаешь, не были близки. 
Отцовскую родословную Ян тоже представлял смутно. Ещё мальчиком, наткнувшись в большом альбоме «Третьяковки» на портреты Ивана Аргунова, он осторожно поинтересовался, нет ли связи. «Знаменитых родственников ищешь?   ­– посмеялся отец. ­– Нет, крепостных художников в семье не замечено. Наш пращур Аргун Захарьин опричником у Ивана Грозного был». Опричник Яника смутил, и он старался не вспоминать зловещего предка.
Они отобрали фотографии, чтобы Ян сделал с них копии и взял с собой – прабабушки Екатерины Андреевны, и те, где Вавушка молодая, и Верины, и близняшек, и самого Яна, маленького и не очень. Варвара Николаевна почему-то очень радовалась, смеялась и выглядела помолодевшей, а когда они прощались, достала сафьяновую коробочку и вынула оттуда серебряный крестик с эмалью.
– Вот, надень. Ты же крещёный. Я ношу мамин, а это мой, у Иви такой же, чтобы у него сомнений не было. Впрочем, господи, какие сомнения, он только на тебя взглянет… 
 
Яну казалось, что за месяц он узнал о своей семье больше, чем за всю прошлую жизнь. Конечно, это было не так. Он узнал не столь уж много, просто то, что он узнал, не укладывалось в привычное отношение к семье. Но больше всего он узнал о себе: как мало был он связан со своими родными, как мало интересовался их мыслями, чувствами, их прошлым, и как они все его на самом деле любили, думали о нём, переживали за него, и ещё ждали от него – чего-то особенного, считая его особенным, способным на многое. Получалось, он взял от своей семьи всё что мог, всё, чем она его так щедро наделила, и это всё было в нем, а он никак не пользовался этим богатством. Он был пристыжен и растерян, но больше оттого, что, приняв этот дар с благодарностью, теперь осознанной, он не ощутил себя ближе к семье, и родственная связь в нем не окрепла. Возникла даже досада: он ведь не просил, не выманивал, не крал, он получил это безвозмездно и без всяких условий. И как он распорядится этим даром, было его делом, и никто не имел права укорять его за то, что он пользовался им нерачительно или не пользовался вовсе. Что-то мешало ему полностью согласиться в этом с собой, но тем не менее он знал, что прав. 
 
Собирая вещи перед отлетом, Ян ещё раз пересмотрел фотографии, которые должен был передать своему двоюродному деду, и поколебавшись, добавил к ним ещё одну свою, где они были вместе с Рустамом, Ян себе там нравился, но главное, Рустам был там очень красивый и смотрел на Яна с нежностью.
Май в Париже – уже не весна. Ян прилетел вечером, и ещё по дороге из аэропорта сразу отметил, как всегда, совсем другой запах, так не похожий на запах отечества. Воздух, врывавшийся в открытые окна такси, был напоен свежестью и свободой. Чем это объяснить, Ян не знал, но это поразило его в первый же раз, когда он попал в Европу. Номер он заказал в небольшой гостинице, главное достоинство которой заключалось в том, что до Елисейских полей было пять минут пешком. Бросив сумку, Ян вышел на улицу и пошёл к Триумфальной арке. Он вспомнил, как ему всегда, ещё с детства нравился на ней голенький мальчик со знаменем и в фригийском колпаке, и он хотел поздороваться с ним. Было жарко, и только ещё встречающиеся незагорелые лица напоминали о молодости тепла. О молодости, впрочем, говорило всё. Улицы были полны, и Ян вглядывался в лица, которые все казались красивыми. Всё было другим. Он сначала не мог понять, что, а потом сообразил, что в отличие от Лондона и даже Берлина, здесь прохожие не отводили глаза и не боялись встретиться взглядом. Он ловил эти взгляды, и часто замечал интерес, вежливый и доброжелательный. Он дошёл до Лувра, подивился на стеклянную пирамиду у входа, которую не одобрял, побродил вокруг Оперы и вдруг сразу устал. Он с трудом нашёл свободный столик маленького уличного кафе и взял вина и кофе. Он глазел на прохожих, курил, прислушивался к болтовне, которую ещё плохо понимал, и неожиданно поймал себя на мысли, что мог бы здесь жить. 
Утром, договорившись о деловых встречах на ближайшие дни, Ян позвонил бабушкиному брату. Он так и не смог решить, как к нему обращаться, положился на случай. Он, правда, не ожидал, что к телефону подойдет женщина:
– Ici residence Deschamps.
– Puis-je parler а monsieur Jean Deschamps?
– Qui est-ce qui appelle ?
– C’est Jan, son petit-fils. Je suis venue hier soir de Moscou.
– Tiens! Attendez une minute…[3]
Прошла, конечно, не минута, но всё же достаточно долго, чтобы Ян начал сомневаться, что ему ответят. Но чуть запыхавшийся голос ответил, тщательно и твердо выговаривая русские слова:
– Алло, алло, это Ян? Варя звонила мне вчера, и я уже волновался… Где же ты? Ты в Париже?
– Да, дедушка.
Голос совсем не казался старым, только раздавшийся чуть хриплый смех выдал возраст:
– Ха-ха-ха! Comme c’est drôle d’être appelé comme ça! Дедушка! Как мило! Когда я тебя увижу, mon petit garçon? 
– Comment voulez vous que je vous appelle? Je peux venir dans une heure, si cela vous convient…
– Oui, bien sûr, je tiens à te voir! Дедушка! Ха-ха-ха! Prends garde de ne pas s’égarer![4]
 
Собираясь, Ян отметил, что волнуется. Он хотел понравиться деду. Он одевался тщательно, долго выбирал рубашку, придирчиво рассматривал себя в зеркале и едва не забыл пакет с фотографиями. 
Дом на улице Paul Le Long был полон достоинства. Массивная дверь красного дерева пропустила его в прохладу вестибюля, где шаги эхом отдавались в высоких сводах, как в храме, до тех пор, пока он не ступил на ковровую дорожку, покрывавшую ступени мраморной лестницы. Квартира деда была на четвёртом этаже, и он зашёл в кабину лифта, явно рассчитанную только на одного человека, всю в полированной бронзе и с цветными стеклами, изящную, как бонбоньерка. Лифт поднимал его с такой церемониальной медлительностью, словно вез на аудиенцию к сюзерену.
Дверь ему открыла величественная по размерам и повадкам дама и он засомневался, не отдать ли ей принесенные цветы, но она отступила, чтобы пропустить его в прихожую, где стоял, опираясь на трость, Иван Николаевич Дешан де Буа-Эбер. 
– Боже мой, цветы! L’epoque a passé depuis les temps quand j’ai été donné des fleurs![5] 
Он шагнул к Яну, и Ян шагнул навстречу, и они обнялись свободными руками. Потом дед отстранил его, разглядывая.
– Варя была права! Да, права! – Он взял цветы, понюхал, и огрянулся на даму: – Madelene, prenez ça, s’il vous plaît, et posez dans une vase!
– Oui, monsieur Jeanno.[6]
– Ну, пойдём, пойдём!
Он повел Яна в гостиную и усадив на диване, сел рядом. Дед был сух, подтянут, шёлковый шарф скрывал морщины на шее, а седые волосы, хоть и поредевшие, были хорошо подстрижены. Возбуждение красило щеки румянцем, глаза блестели, и ему трудно было дать восемьдесят три года. Первые минуты были слегка суетливы, Мадлен принесла цветы в вазе, явно венецианского стекла, потом кофе в тонком фарфоре, и в комнате раздавались только восклицания и междометия. Наконец, дед снова повернулся к Яну:
– Ну? Ну? Расскажи же о себе! Надолго ты в Париже? По делам? Чем ты занимаешься? Подожди, но Варя говорила, что тебе тридцать! Mais c’est incroyable! Tu ne parais pas ton âge![7] 
Он старался говорить по-русски, то и дело вставляя французские слова, и Ян не знал, какой язык ему выбрать, но всё же решил говорить так, как было ему проще, хотя бы сначала.
– Вы не хотите, чтобы я звал вас дедушкой?
– Боже мой, как хочешь, это странно, но говори мне «ты»! 
– А как вас… как тебя звали в молодости?
– Жанно, и ещё Шушу, представь себе, а папа звал Иви, и Варя…
– Можно, я буду звать тебя Иви, как бабушка?
Дед согласился с радостью, видно было, что он радуется всему, и Ян стал рассказывать, сначала скупо, а потом, поощряемый оживлением деда, всё подробнее и веселее, о себе, о сестре, о маме, о бабушке, о жизни в Москве. Дед никак не мог поверить, что Ян занимает в издательстве «положение», таким юным тот ему казался. Яну это льстило, и он говорил о своей работе с несколько большем воодушевлением, чем относился к ней на самом деле. Наконец, он открыл конверт с фотографиями, и дед достал очки.
Он долго всматривался в лицо матери, и отложил эти карточки отдельно. Другие фотографии не вызвали у него специального интереса, но когда он дошёл до той, где Ян был с Рустамом, он задержал её в руке.
– Qui est ce garçon là? Ton copain?
– Non, c’est mon mec, – сказал Ян, уже готовый к вопросу, и заметив недоверчивый, недоуменный взгляд, уточнил: – Mon amant.[8]
– Ah voilà! – Дед был растерян и растроган. Они помолчали, а потом дед сказал: – Viens… Je veux te montrer aussi quelques photo très anciennes…[9]
Он открыл дверь в другую комнату, которая могла быть его кабинетом. Яна удивило, как эта комната была похожа на бабушкину настроением и обстановкой – обилием кресел, столиков, ваз, статуэток, книг, картин, ламп – и как отличалась качеством. Ещё раньше краем глаза он отмечал достаток, в его представлении бывший даже роскошью: и мебель, и посуда, и одежда деда, и запонки, и трость, и очки – всё было не слишком новым, но определенно очень дорогим. Теперь же он понял, что вещи, заполнявшие комнаты, имели такое основание, такую устойчивость, которую дает только долгое привычное богатство. 
Дед достал из стола большой альбом и раскрыл его. Ян склонился над листами с золотым обрезом. Это тоже были фотографии, но явно не те, что дед давал Вавушке. Иви на них был молод, счастлив и очень красив. И почти везде с ним рядом был один и тот же юноша, а потом мужчина. На одной, в самом начале альбома, они стояли у старой каменной стены, обнявшись за плечи, и в руках у обоих были винтовки.
 – J’ai été dans la Résistance, tu sais. Se là que j’ai rencontré Toni… il était dix-huit ans… Et comme nous avions été amoureux! Se sont le souvenirs encore un peu pénible…[10]
Дед вздохнул и посмотрел печально на Яна.
– Tout va à la fin...[11]
В двери заглянула Мадлен и сказала сурово:
– Monsieur Jeanno, il est temps de prendre vôtre medicament!
– Oui, oui, Madelen, je vien![12]
Он повернулся к Яну, чуть смущаясь:
– Elle fait tout le ménage[13], и готовит прекрасно, но я её немножко боюсь.
Было заметно, что он устал, и Ян начал прощаться. Дед взял с него слово, что он обязательно ещё придет, и они пообедают вместе.
Ян быстро и успешно провел переговоры, действительно очаровал нужных партнеров и выговорил нужные преференции и ещё договорился об издании во Франции своих авторов, что тоже сулило некоторые выгоды, так что он с сознанием выполненного долга гулял по городу, посетил модный спектакль, навестил модные лавки и купил кое-что из одежды, и даже посидел в гей-баре, где чувствовал себя вполне востребованным, но всё же воздержался от глубоких контактов, поболтав о том, о сем и ограничился несколькими не вполне, впрочем, невинными поцелуями.
Перед отъездом, он, как и договорились, снова пришёл к деду. Тот угостил его прекрасным обедом, заказанным из ресторана, так что кулинарных способностей суровой Мадлен Ян оценить не смог. Потом они пили кофе, и дед достал очень хороший коньяк, которого сам выпил чуть-чуть, а Ян – прилично. На память Ян попросил, если можно, фотографию.
– Какую? – спросил дед.
– Ту, где вы с Тони, во время войны.
– Vraiment? Tu veux celui-là?
– Vous êtes là si beau tous les deux …[14]
Дед поднялся, тяжело опираясь на трость:
– Attends-toi, je veux te donner encore quelque chose.[15]
Он принес фотографию, но не из альбома, а большую, в рамке, и ещё коробочку, из которой достал простое кольцо.
– Это его кольцо. Видишь, у меня такое же. Я хочу, чтобы ты носил его, в память о нас. Кому же ещё, как не тебе… Я так надеялся уйти первым, ведь он был моложе, но… Вот. – Дед сам надел Яну кольцо, которое пришлось впору, и долго не отпускал его руку, и в глазах его, почти бесцветных, подернутых дымкой, стояли, может быть, последние в жизни слёзы. 
Они поцеловались на прощание, и даже Мадлен, провожая его, выглядела растроганной. А Ян, спускаясь по лестнице, вдруг испугался. Он представил себе свою старость, своё одиночество, полное, абсолютное и неразделимое ни с кем, он испугался, что будет жить долго, и все, кого он знал и любил, уйдут, и у него, забытого и никому не нужного, не останется ничего, только вот это кольцо, которое сейчас жгло ему палец. Этот страх, помноженный на расставание с городом, в который он влюбился, разрастался в такую дикую, отравляющую душу тоску, что голова кружилась и подступала к горлу тошнота. 
Он с трудом заставил себя сложить вещи и к покупкам своим почувствовал вдруг такое отвращение, что хотел оставить их в гостинице, но одумался и всё же упаковал кое-как.
 
Вернувшись, Ян, как всегда, остро ощутил разницу между Москвой и остальным цивилизованным миром. Выезжая за границу, он не замечал особых отличий – ну, магазинов побольше, ну, вещи получше – но по возвращении сразу бросалась в глаза нечистота, неряшливость улиц, неухоженность домов и главное – ожесточенная угрюмость людей. В первый же вечер, после семейного чая с мамой и Верой, после раздачи подарков и рассказов о Париже и о встрече с двоюродным дедом, он понял, что соскучился по Марине. Он позвонил ей поздно, уже после одиннадцати, зная, что она ещё не спит, и был рад услышать её счастливый голос:
– Яник! Ну наконец! Ты сегодня вернулся? Как? Всё хорошо? Как настроение, ты хоть немножко отвлекся? 
– Всё нормально, Ринка, что у тебя? Я… как, мы сможем повидаться?
– Что ты болтаешь, я же ждала тебя… Давай, я завтра в шесть освобожусь, только… 
– Я понял, ну ладно, придумаем что-нибудь.
Но придумывать было не нужно. Когда они встретились в центре, Марина сразу сказала:
– Я отправила Кетю к бабушке, – и посмотрела внимательно, оценил ли он.
Ян оценил, и, закупив праздничный набор продуктов, они поехали в Ясенево.
Пожалуй, впервые за всю историю их встреч, эта была больше всего похожа на счастье. Они целовались, как влюбленные, кормили друг друга тортом и фруктами, расплескали вино, а потом любили друг друга, долго, и впервые у Яна не было тревожного вопроса, хорошо ли ей, потому что он чувствовал – хорошо, и они уснули вместе, и он не ходил ночью курить, мучаясь от недовольства собой. Утро тоже было неспешным и почти семейным. Марина сварила кофе, а потом сварил кофе Ян, чтобы научить её, как надо, и она сокрушалась, что плохая хозяйка (это было правдой), а он шутил, что он – хорошая хозяйка, и это тоже было справедливо, он всё умел делать, и мужскую, и женскую домашнюю работу, за столько лет жизни с Рустамом научился, и готовить, и шить, и стирать, и чинить свет, и водопровод, и вставить стекло, и поменять замок… После завтрака они ещё повалялись на диване и опять занялись любовью, не торопясь, и Ян почувствовал особый вкус этого немножко бесстыдного секса в солнечных лучах, он видел, что Марине нравится его тело, она ласкала его, очень откровенно, задерживая пальцы в самых потаенных местах, и потом впервые взяла его член в рот. Это возбудило Яна чрезвычайно. Её склоненная темноволосая голова и знакомые, привычные ощущения были очень похожи на то, что всегда доставляло ему радость, и он выгнулся от наслаждения и завопил, когда вырвалась у него густая струя. И тут всё рухнуло. Потому что Марина отпрянула, как от змеи, и Ян успел заметить у нее на лице мелькнувшее отвращение. Конечно, Ян постарался сделать вид, что не обратил на это внимание, но потом, как бы невзначай, рассказал старый анекдот:
– Знаешь, вот этот, юная Мари в слезах прибегает к подруге и говорит: «Ах, у нас с Пьером никогда не будет детей!» – «Почему?» – «Потому что я никак не могу проглотить эту гадость!»
Они посмеялись, но Ян видел, что Марина намёк поняла и оскорбилась. В следующий раз Ян уже сдерживался и сам отстранялся, чтобы не кончить, но и того удовольствия больше не испытывал. 
Вообще после этой первой после его возвращения встречи всё откатилось далеко назад. Их свидания снова стали реже, и при внешней нежности стали более дружескими. Яну в самом деле не хватало её общества, он скучал без неё, но в постель его не тянуло, довольно было объятий, поцелуев, и главное – душевного покоя и тепла, которое он по-прежнему ощущал рядом с ней. Пожалуй, и ей этого вполне хватало, потому что они редко проводили вместе ночь, и она не звала, и он не просил. Иногда они встречались в его прежней квартире на Ленинском, Марине от дома было ближе, Вера с детьми была всё лето на даче, и Ян присматривал за квартирой по её просьбе. Марина явно привязалась к нему и не хотела его терять, но Ян всё никак не мог объяснить себе, зачем он ей нужен, потому что постель уж явно не влекла её, и когда до этого всё же доходило, как-то по привычке, было ощущение, что они немножко обманывают себя, подчиняясь ритуалу. 
Ко всему прочему добавился финансовый кризис, после дефолта цены сначала медленно, а потом всё стремительней пошли вверх, превращая в пыль сбережения и зарплату. Для Яна, который получал основную часть в валюте, это не имело большого значения, а у Марины начались проблемы, о которых она старалась Яну не говорить, но он и так угадывал по недомолвкам и общей её озабоченности – всё-таки, она одна растила ребенка, и денег, видимо, стало сильно не хватать. Начался театральный сезон, и Марина ринулась в командировки по провинции, бралась писать о любых спектаклях, на любую тему, так что в сентябре они почти не видели друг друга, только перезванивались, разговаривали подолгу, и он всё не мог придумать, как бы не обижая её, предложить помощь.
И вот в самом конце месяца, когда Марина вернулась из Вятки («Господи, где это Вятка, это что, Киров что ли? Был я там, помню, гостиница кошмарная», – сочувствовал Ян, не уточнив, что пришлось ему как-то съездить в Киров вместе со свежим триппером, подарком очередного Рустамова инженю), он решительно напросился в гости, собираясь уговорить Марину взять у него денег, хотя бы в долг. Марина сомневалась, отнекивалась, но потом, прикинув возможности, позвала его на послезавтра.
Он пришёл, возбуждённый предстоящим разговором, и оттого непривычно решительный, с пирогом, цветами и бутылкой вина. Марина была задумчива, нежна, но забота то и дело морщила её лоб. Ян почувствовал себя защитником и мужчиной.
– Ринка, расслабься. Обещаю, всё будет хорошо, и мы обязательно справимся, мы же вместе, верно? Ну, Ринка? 
Его рука привычно скользнула ей под свитер, пробираясь к груди, а губы совершали ритуальный путь от подбородка вверх, обходя покуда губы, к крылышкам носа, уголкам глаз... Сосредоточенный только на том, что предстояло, и, как всегда, немного напряженный Ян ничего не услышал, а только ощутил, как замерло, застыло внезапно её тело, и лишь потом определил посторонний шум – открылась и захлопнулась входная дверь, и в прихожей зашуршала снимаемая одежда. Ян отстранился чуть-чуть, чтобы глазами спросить: что?
Марина молчала. На её лице Ян быстро сменялось выражение растерянности, досады и одновременно облегчения. 
– Что? – спросил он уже вслух, но ответа не понадобилось.
– Ма-ам! Я дома!
В тёмном проёме двери стоял высокий тонкий мальчик. Тёмные глазищи сверкнули из-под тёмных волос, и рука, взлетевшая, было, в приветствии, упала вниз.
– Ой! Простите... Здрась-сте.
Мальчик исчез, странно подпрыгнув, и Ян подумал: «Тёмный ангел...» Почему он так подумал, Ян не знал. Это пришло само собой, неожиданно и естественно, как выдох. Тёмный ангел. И ощущение мгновенно возникшего между ними напряженного пространства, увитого сплетенными мерцающими нитями. 
Ян узнал его, этого мальчика. Лишь увидев тонкий тёмный контур, даже не разглядев лица, не разглядев ничего. Узнал, затрепетал и испугался. Потом, вспоминая множество раз этот миг, он представлял, будто вспыхнула перед ним великолепная и небывалая их судьба. Но это не было правдой. Никакая судьба перед ним не вспыхнула, а только страх, мгновенный и острый, от того, что, вот оно, главное, готово произойти теперь, и если он испугается и не посмеет принять этого главного, то всё остальное в его жизни, если и будет, то будет только отблеском, слабым подобием того, что было возможно, предначертано – и не случилось по его вине...
Ян медленно повернулся к Марине. Он совсем не собирался задавать никаких вопросов, он боялся любых ответов, но было очевидно, что какие-то объяснения последуют, и он хотел приготовиться. 
– Ну вот, вы, наконец, познакомитесь... Он, правда, должен был к бабушке съездить после школы, не знаю, почему не поехал... Кетя! Ты почему не у бабушки? Случилось что-то?
– Ничего не случилось, я позвонил, а к ней приехала из Харькова, как её, ну, тетя Гуля, что ли? – Голос звучал из кухни, и было слышно, как льется из-под крана в чайник вода. – А что можно поесть?
– Тетя Гуля? Это хорошо, они давно не виделись. Это мамина подруга, они учились вместе, – оживленно объяснила Марина Яну, как будто он ждал именно этих подробностей. Ни мама, ни Гуля Яна не интересовали, но он с готовностью понятливо покивал. – Подожди, я покажу, – крикнула Марина в кухню. – Не хватай куски! 
Она поднялась, привычно и быстро оправив одежду:
– И ты подожди, ладно? Не сердись! Дирекция приносит свои извинения за изменения в программе.
– Марин, ну что ты! Всё нормально. Мы же всё равно собирались чай пить... потом. Ну, будем пить сейчас. 
Марина улыбнулась, вышла и закрыла за собой дверь. Это не понравилось Яну. Его словно отсекали от того, что сейчас происходило между Мариной и её сыном, а он этого не хотел. Это было обидно (в категориях их прежних отношений), но главное – это прерывало ту новую, возникшую только что связь, которая сразу стала для него самой важной. Он решительно встал и пошёл к людям. 
Приглушенный и явно напряженный разговор тотчас же смолк, едва он шагнул в тесную кухню. Два очень похожих лица одновременно повернулись в его сторону, и Яну сразу всё стало ясно. Всё, что Ян хотел угадать и угадывал в Марине, достраивая воображением, в мальчике было самой сутью. То, что в Марине чуть проглядывало сквозь женственность и возраст, было в мальчике столь ярким, что Яну хотелось прищуриться, чтобы не обжечь глаза. Только теперь он на самом деле видел, что он искал, что пытался найти в ней. В сравнении с сыном Марина сразу потускнела, стала чужой и... ненужной. А рядом с ней…
Ян не мог понять, почему мальчик, вопросительно и немного настороженно смотревший сейчас на него, показался ему тёмным. Волосы у него были не черные, а светло-каштановые, и глаза вовсе не тёмные, а ясные, цвета горного меда, когда он тяжело и медленно течет, просвеченный летним солнцем. 
Тёмный ангел... Что Ян почуял в нём, чего он сам, быть может, ещё и не знал о себе, не ощущал?
– Я не помешал? – сказал Ян, наверняка зная, что помешал, и что хотел помешать. – Может, у вас домашние секреты?
– Ну, какие секреты, он голодный, я думала, он у бабушки поест, надо покормить чем-нибудь, а я не рассчитывала особенно...
– Так в чем дело? Сейчас покормим. Что у нас есть? – Ян сказал «у нас», хотя никогда не рассматривал Маринину квартиру как что-то их общее. «У нас», признался бы он себе в этом, или нет, здесь стало только теперь, и это «у нас» было – у него с мальчиком.
– Даже не знаю, – сказала Марина, открывая холодильник. – Пельмени есть в морозилке...
– Нет, пельмени – это как-то мрачно. Погоди, – Ян заглянул в холодное нутро. – Яйца есть, сыр есть... Помидоры, морковка, лук есть? Сейчас устроим пирушку.
Не узнавая сам себя, Ян мгновенно взял дело в свои руки. И как-то совсем естественно, эти двое тут же подчинились ему, мальчик весело и с облегчением, Марина менее охотно, но тоже уступая бремя инициативы. 
– Так, давай миску, одну, нет, две морковки почистить... Две луковицы... Ты лук, как, воспринимаешь? – спросил он мальчика. – Тебя как звать? Меня Ян.
– Иннокентий. Лук воспринимаю... Люблю, если жареный. Вареный в супе не очень...
– Вареный в супе все не очень. Его там и не должно быть, вареного в супе, – говорил Ян, натирая морковь на крупную терку и предоставив Марине чистить и резать лук.
– Подожди, как не должно быть в супе? Всегда, когда бульон варишь... – Марина с готовностью поддержала разговор на безопасную кулинарную тему.
– Когда бульон – целиком, в сеточке, чтоб не разварился, и как только мягкий, сразу достать, чтобы перья не плавали. А если делать луковый суп, тогда всё равно, надо сначала обжарить до золотистого цвета с травками и с мукой, а потом варить, но там вкус совсем другой, а можно ещё по-провансальски, взбиваешь желток отдельно и туда три ложки портвейна... Ты луковый суп не делаешь?
– Нет, я луковый не делаю. Ты же знаешь, мне особенно и некогда...
– Да это не долго вовсе... Так, теперь мне сковородку большую, постное масло у тебя какое? А, давай, какое есть. Иннокентий, яйца разбить можешь? Вот в миску, давай четыре... или шесть? Марина, у тебя как аппетит? Ладно, давай пять, но смотри, пожалеешь... Ну, я с тобой поделюсь.
Через двадцать минут его фирменный омлет «краски осени» с морковью, луком, сыром и помидорами, распространяя правильный, простой и сытный дух, был разложен по тарелкам, хлеб был нарезан крупными деревенскими ломтями, выложенный на блюдце большой кусок масла блестел желтыми боками, заварка настаивалась под чистой льняной салфеткой, перспективу украшал сладкий тирольский пирог, который Ян принес к чаю, и над столом витало ощущение праздника, неожиданного и тем более чудесного. Иннокентий был совершенно ошарашен и не отводил от Яна восторженных глаз. Ян был доволен собой, но недоумевал, чем уж так необыкновенен этот незамысловатый ужин. Только через пару недель, когда его приходы в этот дом стали гораздо более частыми и желанными, Ян понял, что еда прежде никогда не была здесь праздником.
Марина совсем не любила готовить. Она была совершенно равнодушна к пище, и только покупные сладости привлекали её. Иннокентий рос хорошо одетый, сытый, но не знавший радости обильного и изысканного застолья. 
Ян не представлял, как это может быть. Когда он был маленьким, Дунечка всегда подавала полный обед из четырех блюд, чередовавшихся заведенным порядком, привычных и умеренно вкусных. На праздники они вместе с мамой готовили неизменный набор кушаний, всегда один и тот же, что всегда получалось хорошо, семейные рецепты были отточены десятилетиями. Но когда Ян стал жить самостоятельно, он открыл радость ежедневного любовного приготовления еды – не по обязанности, не для нескольких весьма разных по пристрастиям и потребностям людей, что делало кухню похожей на общепит, а в кайф, для себя и близкого человека. Он схватывал рецепты на лету, никогда ничего не записывал, что-то добавлял от себя, у него и получалось своё, всегда неуловимо похожее, но всегда вкусное. И ему казалось, что если хочешь, если любишь того, для кого готовишь, то не может получиться плохо. Но он приходил к сестре, к маме, где, он знал, тоже любили друг друга, и с удивлением обнаруживал, что еда у них какая-то не такая, пресная, что ли, чего-то не хватало, чего-то было слишком, и он задавал себе вопрос – в чём тут дело? Ответа не находилось и он, в общем-то непривередливый, ел, чем угощали, и с удовольствием, хвалил, даже не особенно притворяясь, но удивление – почему у них не получается? – оставалось. 
 Теперь же Ян наслаждался, глядя, как Иннокентий, постанывая и облизываясь, поглощает его стряпню. Ян сидел рядом с Мариной, её нога прижималась к его коленке, и это было единственное, что портило настроение. Однако он время от времени слегка поглаживал её по бедру, давая понять, что не забыл, для чего он здесь. После второй (или третьей?) чашки чая, они окончательно откинулись от стола, и Марина сказала:
– Кетя, помоешь посуду? А мы с Яном пойдём поговорим.
Иннокентий согласно покивал и встал. Когда он понес чашки-тарелки в мойку, Ян в очередной раз заметил, как он припадает на левую ногу.
– Что у тебя с ногой-то? Футбол?
Молчание, на мгновение повисшее в воздухе, испугало его. Марина вздохнула, готовясь к объяснениям, но Иннокентий успел раньше:
–Нет, это от рождения. У меня левая короче, немножко.
Ян похолодел. Он подумал не о том, что означало для мальчика это уродство, какой проблемой это было для матери, для всей семьи. Его возмутила несправедливость непростительного, противоестественного несовершенства – несовершенства в том, кто должен, обязан был быть – и был! – совершенным. Наверное, растерянность слишком явно показалась у него на лице, уж очень это застало его врасплох, потому что Иннокентий, пожав плечами, сказал, словно утешая его:
– Да ничего, это же не болит, я привык, нормально...
Они выбрались из-за стола, и Марина, проходя мимо, легонько поцеловала сына в щеку.
– Как же так, Ринка, как это случилось, вот ведь несчастье... – Ян никак не мог успокоиться. Они снова сидели на диване, близко, но близости не было. 
– Врождённое. Кто же знает? Мы очень боялись, когда он был маленький, что нога совсем расти не будет, но оказалось всё не так страшно, просто органический порок, три с половиной сантиметра. Хуже всего было в три-четыре года, тогда разница была очень заметная, и он совсем плохо ходил. А потом выровнялось. 
– А операцию? Вроде ведь делают, вытягивают...
– Остеосинтез? Пока кости растут, нельзя, а потом, я узнавала, осложнений очень много, нам-то рассказывают только про удачи, а там три четверти случаев смещения, воспаления, раны незаживающие... Если больше пяти сантиметров, тогда бы пришлось, конечно, а так... Пока он маленький был, мы ему специальный башмачок заказывали, с толстой подошвой, а в прошлом году – наотрез отказался такую обувь носить, ортопедическую, орал, выбрасывал, в истерике бился, ну, мы и смирились, теперь вот ходит в обычной, на носочке, и бегает. Он очень упорный, знаешь, упражнения специальные делал, вытягивал, и теперь, обязательно зарядку, качает мускулы, чтобы быть наравне, и ещё лучше, сам видишь, какой он у меня складный... Но всё равно, конечно, и в школе не просто, и друзей у него немного. Даже не из-за ноги, а вообще... У него проблемы были, с нервами. Обычно-то он открытый, доброжелательный, а иногда вдруг замкнется, и может так отшить, как стена ледяная встанет. И читает, читает... Вдруг спросит что-то, не знаешь, как и ответить, а он уже и не ждёт, ушёл куда-то дальше... Он бывает... странный. Странных не слишком любят, правда?
Марина рассказывала о своем сокровенном, чего никогда раньше не делала, и ещё долго не собиралась делать. Но она инстинктивно чувствовала, что именно разговором о сыне может сейчас снова приблизить Яна, который внезапно и необъяснимо для нее ускользал. 
– Лет-то ему сколько?
Это был самый неприятный вопрос, но больше обойти его было нельзя.
– Четырнадцать.
Ян покачал головой. Ему показалось, больше. Иннокентий уже совсем высокий, и плечи развернулись, и в лице почти не оставалось детской неопределенности. Как бы то ни было, малютка, плод скоропостижного театрального романа, превратился в почти взрослого сына и сразу состарил Марину лет на десять. Конечно, он, как приличный человек, не спрашивал её о возрасте, но по всем её обмолвкам прежде выходило, что они были ровесники. А теперь... Теперь многое становилось понятным, и самым понятным было желание замуж. Понятным стало и то, почему Яну было с Мариной так просто. Она считала необходимым подогревать в нем сексуальный интерес, но для нее самой, умной и достаточно холодной женщины, плотские радости не были самоцелью. Ей вполне хватало его нежности, не настолько Ян ей нравился, чтобы изо всех сил тащить его в койку.  Сдержанность Яна она объясняла, скорее всего, его скромностью и воспитанием, она строила их отношения сознательно и планомерно, и, наверное, сегодняшняя встреча Яна с сыном была, с её точки зрения, несколько преждевременной. И всё же Марина, судя по всему, была рада, что эта недоговоренность между ними исчезла.
Всё было понятно. Непонятным было, как ему жить дальше. То, что он без памяти влюбился, сомнений не вызывало. То, что он влюбился в четырнадцатилетнего подростка, делало ситуацию безнадежной. То, что мать этого подростка, судя по всему, стремилась вступить с ним в законный брак, делало ситуацию ещё и водевильно неприличной. «Привет-привет, Гумберт-Гумберт». Fuck!
Ян посмотрел на часы и поднялся. Марина, чуть помедлив, тоже встала.
– Поздно уже... Я пойду? Ринка, – Ян запнулся, но быстро сосредоточился: – Не грусти. Ты замечательная. И... у тебя замечательный сын. И... я очень хочу, чтобы у вас всё было хорошо. Я постараюсь, я всё сделаю, чтобы было хорошо. Я приду... скоро?
Марина внимательно посмотрела на него, и хотя сомнения её не рассеялись до конца, она разрешила себе поверить, что Ян остается с ней, что он вернётся. Он притянул её к себе, взял лицо в ладони и поцеловал, совсем новым поцелуем, она почувствовала это, но не могла разобрать, что было новым. А Ян, закрыв глаза, пытался себе представить вкус других губ и другого дыхания, неведомых ему, как другая сторона Луны. 
Простились они нежнее, чем обычно, Марина долго тыкалась носом ему в шею и наконец сказала шепотом: «Ну иди, иди...» – и Ян пошёл одеваться. Он уже взялся за ручку двери, когда мальчик показался на пороге своей комнаты уже без рубахи, в свободной футболке, чуть спадавшей с плеча. Такое было ощущение, что он медлил, сомневаясь, надо ли ему выходить. 
– Пока, Иннокентий!
– До свидания... Приходите ещё.
– Приглашайте, – улыбнулся Ян, оборачиваясь к Марине. – Я готов.
Когда за Яном закрылась дверь, Марина обернулась к Кешке, улыбнулась ему чуть виновато и спросила:
– Ну, что?
Кешка пожал плечами, стараясь выглядеть более или менее безразличным.
– Да ничего. Он кто?
– Ну, можно сказать, коллега… Знакомый, в общем.
– Хороший?
Марина задумалась над тем, как ответить.
– Мне нравится. Тебе?
– Нормально. Не зануда. Готовит вкусно.
Эти достоинства Яна были для них общими, так что Марина не возражала.
Но потом, улегшись спать, они вспоминали события этого вечера совсем по-другому.
Марина, ровненько лёжа под легким одеялом, размышляла: что непредусмотренная встреча Яна с сыном дала их отношениям, всё ли она сделала правильно, то ли сказала, так ли, вовремя справившись с растерянностью? Она решила, что Кетя Яну понравился, что почти взрослый и симпатичный мальчик не мог оттолкнуть от неё, потому что не должен был принести дополнительных проблем, а его врождённая хромота только добавляла сочувствия и желания помочь. Что-то в их отношениях изменилось, это тоже было ясно, но, пожалуй, эти перемены не должны её тревожить, через пару дней всё уляжется, и начнется новый и, кто знает, может быть, завершающий этап их романа. Успокоенная этими мыслями, Марина довольно быстро уснула.
Иннокентий, обхватив подушку обеими руками, переживал душевную смуту. Когда он мельком увидел Яна рядом с матерью на диване, на какой-то миг он решил, что вернулся отец. Отца Кешка не помнил совершенно, ничего родственного не отзывалось в нём, когда он рассматривал старые фотографии в мамином альбоме. Отец Кешке нравился, но как-то не по сыновнему и немножко неправильно. Фотографий было много, и везде отец был очень молодой, яркий, красивый. Особенно на одном снимке, у моря, где он стоял в белых шортах, длинноволосый, подняв руки к небу и словно держа его над собой, утопая сильными ногами в песке на кромке воды. Фотографий было много, разных, но одно объединяло их: кто бы ни был там ещё, все смотрели на отца – с восхищением, с обожанием, с завистью – но все смотрели на него! Представить себя с ним рядом Кешка не мог. Да и не было ни одной фотографии, где отец был с ним. Даже с Мариной – была только одна, групповая, и Марина тоже стояла не рядом, а чуть сзади и сбоку. 
Рассмотрев Яна, Кешка тут же понял, что его отцом тот быть не мог. Его вообще было трудно представить чьим-то отцом, потому что он показался Кешке слишком уж невзрослым и несолидным. Но всё-таки было, было у Яна с отцом что-то общее, хотя что – Кешка не мог пока почуять. Он быстро оценил умение Яна управляться с мамой, которая в его присутствии тоже была как-то моложе и легче. С Яном было хорошо. Это Кешка тоже почувствовал сразу. Он Яну понравился. И это было понятно. Непонятным оставалось, почему это было так приятно, и ещё странное ощущение, что он сам захотел понравиться маминому приятелю. Зачем? И что-то ещё волновало его. Он ворочался, сбивая в комок простыню, и наконец разобрал в себе это странное. Ему слишком хотелось, чтобы Ян пришёл ещё. Чтобы он приходил. Чтобы он был.
 
…А Ян, оглушенный и растерянный, вышел на улицу, полную свежего осеннего воздуха. Листья шуршали под ногами, и он не стал ловить машину, а медленно побрел в сторону далёкого метро. Постепенно шаги его убыстрялись, и под конец он почти бежал, словно надо было успеть куда-то. Пусть, пусть! Пусть невероятно, пусть несбыточно, но вот он, его мальчик, настоящий, а не воображаемый, не мелькнувший мимо вагонного окна, не канувший с уходящим сном во влажной от слёз подушке, вот он, дивный и нездешний, явившийся ему как дар, как обещание, как прощение. И чем безнадежнее растекалась в сердце боль, тем сильнее ликовала его душа.
 
II.
Расхожее представление, что Иннокентий провел безмятежное детство, было очень далёким от действительности.
Ребеночек случился от большой любви, любви хмельной и безответной. Выпускница ГИТИСа, молоденькая театроведка Риночка Заватская, («Разница в одну букву и весь талант», – как, намекая на великого Юрия Завадского, зло пошутил однажды кто-то из однокурсников), пришла на мизерную зарплату завлита в театр-студию, которой руководил модный молодой режиссер Вилтаутас Радаускас. Театр был полупрофессиональный и полулегальный, спрятавшийся в тени дворца культуры огромного секретного института. Покровительство именитого «атомного» академика, известного широтой взглядов, обеспечивало студии снисходительность идеологических церберов. Самородок из литовской глубинки, Радаускас ещё числился студентом ГИТИСа, но уже прославился в Москве своими постановками. В спектаклях по произведениям мировой классики было много музыки и движения, очень мало слов и ещё меньше одежды. В сущности, все актеры играли почти нагишом, в лучшем случае в трико, которое разноцветные лоскуты превращали в костюмы любых времен и народов. С одной стороны, денег на настоящие хорошие костюмы всё равно не было, а с другой – стремление по любому поводу и без повода раздеть исполнителей вполне отвечало личным пристрастиям режиссера. Актеров он подбирал придирчиво, особенно мальчиков, и действительно, мальчики были славные. Девочки тоже были милы, и все – очаровательно молоды. На сцене кипели страсти, актеры хрипло дышали, носились, как угорелые, разбрызгивая очень заметные в маленьком зале капли пота и сверкая голыми черными пятками. Спектакли были изобретательные и дерзкие, но немалую дополнительную славу им прежде всего приносила почти не прикрытая сексуальность. Сам Вилтаутас, надо отдать ему должное (не отдашь, так сам возьмет), был чудо как хорош. Белокурый, длинноволосый, ладно сложенный, соединивший в себе упорную силу нескольких крестьянских поколений и неожиданно взыгравший фиглярский дух, своей энергией и обаянием он разил наповал и баб, и мужиков. Соответственно, страсти кипели не только на сцене, но и за её пределами. О романах режиссера ходили легенды, в которых правды было больше, чем вымысла. По молодости своей и ненасытности он никого не пропускал. Нет нужды удивляться, что Рина, девушка пылкая и романтическая, попав в эдакий водоворот чувственности, влюбилась без памяти и отдалась, не задумываясь. Последствия были для участников не равнозначными. Радаускас увлёкся очередной постановкой и дивным юношей южных кровей, а Рина забеременела.
Беременность была случайной. Конечно, Радаускас, с его опытом и послужным списком, всегда надежно предохранялся. Но неискушенная Рина рядом с ним совершенно теряла голову. И в тот раз, уже после бурного акта любви, когда довольный и слегка сонный Вили лежал с ней рядом, а она, ещё не до конца утолённая, ласкала любимое тело, ей захотелось опять ощутить внутри его слегка опавший, но очень внушительный член. Ни он, ни она не ожидали, что оргазм наступит так неожиданно и быстро. Вили и тут среагировал бы, но она была сверху, и он не успел. Как всегда, был шанс, что всё обойдется. Не обошлось. Марина испугалась, запаниковала, и долго ничего не говорила Вилтаутасу, а потом стало поздно, и ей захотелось родить, потому что появилась и смутная надежда: вдруг это скрепит их отношения? Радаускас, как ни странно, отнесся к ситуации более или менее спокойно. О свадьбе, конечно, речи быть не могло, но он обещал заботиться о ребенке и всячески помогать. Однако, когда Кетя появился на свет, Вилтаутас, полюбовавшись на мальчика, очень доходчиво объяснил, что никак не может дать ему свою фамилию, потому что во многих жизненных обстоятельствах наличие внебрачного сына могло оказаться весьма и весьма нежелательным. Так Иннокентий остался Заватским, и лишь необычное отчество намекало на правду. Угасшая надежда на возможный союз охладила и материнские чувства. Марина поехала с театром на гастроли, оставив шестимесячного Кетю на попечение бабушки. Фаина Яковлевна, недавно похоронившая мужа, глухо страдая и не прощая дочь, принялась растить внука, сперва сурово, а потом всё с большей и большей нежностью. 
Сама Марина была поздним ребенком. До того Фаина Яковлевна, преподававшая английский в педвузе, семь лет жила в бездетном браке. Когда упреки мужа, делавшего успешную карьеру, стали уже совсем невыносимыми, они расстались. Фаина вернулась к родителям, много работала, скучала, и чтобы занять совсем ненужное ей свободное время, стала давать уроки – взрослым. Однажды по рекомендации знакомых к ней пришёл уже немолодой подполковник, которому требовалось быстро и интенсивно освежить английский – его ожидало назначение на должность, предполагавшую знание языка, а он его основательно подзабыл. Подполковник был по-военному галантен и молодцеват, но вполне интеллигентен и образован, потому что погоны надел при переходе в специальное научное учреждение. Фаина Яковлевна справилась с задачей замечательно. Подполковник стал полковником, а она – полковницей. А через полтора года, наперекор всему, в тридцать восемь лет она родила дочь. Кто бы мог сомневаться, что Риночка росла принцессой. Отец сдувал с неё пылинки, у бабушки с дедушкой, когда они смотрели на внучку, делались глупые лица, хотя дедушка был профессор в институте стали и сплавов, а бабушка – начальник отдела в патентном бюро. Глупые лица у них делались ежедневно, они все жили у Заватских на Полянке, потому что в полковничьей квартире осталась его прежняя семья. Но это было нормально, все они были взрослые, занятые люди, и собирались вместе только поздно вечером, пили чай и вели серьезные разговоры. У них были схожие взгляды на жизнь, но самое главное – на судьбу Риночки, которая обязана была вырасти самой умной, самой красивой, самой счастливой девочкой на свете. Они убедили Фаину Яковлевну оставить работу и посвятить себя воспитанию дочери. Всё было замечательно, пока Риночка, блестяще окончив школу, не объявила, что поступает в театральный институт. Недоумение быстро переросло в скандал, а потом в позиционную войну. Но до сих пор не знавшая ни в чем отказа Риночка уперлась: она хотела в театр, и пойдет в театр. Семья сдалась. «Слава богу, хоть не в актрисы», – говорила бабушка. Война была выиграна, но открыла счет потерям. Когда Рина училась на втором курсе, умер дедуля, а спустя год – бабуля.
Риночка горевала, конечно, но уже тогда Фаина Яковлевна заметила странную особенность этого горя: больше всего в нём было обиды, что её, любимую, бросили те, на кого она привыкла рассчитывать. 
И когда дом на Полянке попал под реконструкцию, и их должны были расселять, Рина настояла на том, чтобы разъехаться, иначе у нее никогда не будет отдельной квартиры, которая ей нужна, чтобы иметь нормальную семью… Они получили однокомнатную на Соколе, двухкомнатную в Ясенево, и тогда Рина стала уговаривать родителей, что им гораздо удобнее жить в хорошей однокомнатной ближе к центру, а ей отдать двухкомнатную. Конечно, они сами растили из нее эгоистку, но кто же знал… Отец особенно мучился, он не мог понять, откуда в дочери такая расчетливость, душевная черствость? Она желала быль совершенно самостоятельной, но не задумываясь каждый месяц брала у отца конвертик, вдвое более пухлый, чем её зарплата. Когда у него случился инфаркт, Рина не могла ездить в больницу, потому что выпускала спектакль. Они всё же обменялись, но второго инфаркта отец не перенес. Когда вдруг не стало папиных конвертиков, Рина убедила Фаину Яковлевну продать дедушкину дачу, а потом и бабушкины украшения… Поздние дети рано теряют близких.
По иронии судьбы, квартира, в которую переехала Рина, была на Литовском бульваре.
Радаускас стал возмездием. 
 
Марина продолжала страдать, и чем меньше Вилтаутас обращал на нее внимания, тем сильнее она хотела быть полезной и нужной. Она постоянно была рядом, бросалась выполнять каждое его поручение, угадывала, не всегда верно, его желания и страстно отстаивала каждое его слово. Но это не делало её заметной. Тогда она изменила тактику и стала с ним спорить, вступала в конфликты из-за актеров, вмешивалась в постановочную работу, доказывала свою правоту в трактовке и концепции. Тут уж её нельзя было не заметить, и Радаускас сердился, кричал на неё, топал ногами, ругался страшными словами. Но не гнал из студии. Во-первых, на такие деньги он всё равно бы никого не нашёл, а Марина была по сути и завлитом, и помрежем и ещё завтруппой, и ещё костюмером, реквизитором и гримером. Но главное, она была идеальной «девочкой для битья», и как громоотвод принимала на себя его плохое настроение, огорчения и неудачи. Она всё-таки добилась своего, она стала хоть и не любимой, но незаменимой. Она отдавала театру, то есть Радаускасу, всю себя, жертвовала собой, что было, в общем, её правом, но она пожертвовала ещё и сыном. Она редко его видела, а когда приходила, пугала его своей исступленной нежностью, подогретой угрызениями совести, и Кетя плакал, и Фаина Яковлевна отбирала его у Марины, привычно и легко успокаивая. 
Когда театр собирался на невообразимые по тем временам гастроли в Японию, а потом в Канаду, Марина тоже оставила двухлетнего Кетю на попечение бабушки. Она всё ещё хваталась за ускользающую иллюзию того, что их отношения с Вили смогут продлиться. Она уговорила себя, что её присутствие на гастролях необходимо, уговорила и директора, жилой вытянула эту командировку, пылая сухими от отчаяния глазами, в последний миг успела оформить паспорт и получить визу, и до отлетного часа пребывала в лихорадочной суете, стараясь как всегда доказать всем свою полезность. Про сына она просто не думала, не разрешала себе думать. Выступления в Японии прошли с грандиозным успехом, и в Канаду они ехали триумфаторами. Отзывы японской прессы в Канаде не имели, конечно, большой цены, но и там их театр приняли достойно. Репертуар был достаточно эпатажным, с явным протестом против тоталитаризма, а сексуальные откровенности, которыми Радаускас славился в России, и в Новом Свете выглядели вполне современно. Всё было бы замечательно, если бы Вили хоть чуть-чуть больше обращал на неё внимания. Сначала она оправдывала его тем, что он слишком напряжён ответственностью, потом – что его слишком донимало внимание прессы и критиков, потом – что он слишком устал… Потом оправдывать было уже незачем: в Канаде Радаускас завел неприличный роман с влиятельным (и довольно пожилым) продюсером, с его помощью получил приглашение на постановку в небольшом театрике в Торонто, и в родные края им суждено было возвращаться без него. Марина, правда, и тут, совсем потеряв голову, попыталась убедить продюсера в своей незаменимости, пустив в ход, за отсутствием иных доводов, своё владение языком (Вилтаутас, кроме литовского, хорошо знал только русский мат), но продюсер похлопал её по щечке крепкой рукой с безупречным маникюром и, не скрывая усмешки, промолвил: «He’ll manage!»[16].
Жизнь кончилась, и чтобы спастись, Марина взяла на себя заботу об осиротевшем театре. Поскольку она наизусть знала все постановки, каждую мизансцену могла пройти с закрытыми глазами, знала каждый такт фонограммы, она одна могла удержать репертуар от развала. Она тянула воз не по силам, высохла как щепка, и как щепка сгорала, но убеждала себя, что должна сделать это ради Радаускаса, ради искусства, может быть, чуть-чуть, тайно надеясь ещё, что он вернется и оценит. Формально она не была руководителем, но держалось всё на ней. Только это не делало её более значительной, она всё равно оставалась несчастной, напряженной, с вечно поднятыми домиком бровями, и в разговорах часто срывалась на истерический крик.
Когда Кетя немножко подрос, Марина стала отчаянно цепляться за него, брать с собой на репетиции, а потом и на гастроли, преодолевая вполне обоснованные опасения и яростные протесты бабушки. «Я же всё-таки мать!» – кричала Марина, и на это нечего было ответить, кроме того, что она плохая мать, и Фаина Яковлевна отвечала именно так, они ссорились, не разговаривали по нескольку дней, а потом мирились, куда же деться, им обеим друг без друга было не справиться. Так Иннокентия и бросало от привычной, удобной и размеренной жизни у бабушки к непредсказуемой, суматошной и полной приключений жизни с мамой. 
У бабушки он ел полезную кашку и фруктовые смеси, а у мамы – бутерброды и пирожки из актерских буфетов, у бабушки пил только несладкий чай и тёплый кефир, а у мамы – приторный кофе и холодную газировку, у бабушки он слушал детские сказки и песенки, а у мамы – Шекспира, Блока, Баха и Скрябина, у бабушки играл с куклами и машинками, а у мамы – смотрел, как настоящие мужчины и женщины изображают любовь, радость, страдание и смерть. Вместо нянек и вместо сверстников у него были свободные от репетиций актеры, присматривавшие за ним по очереди, его ласкали и занимали, кто чем умел, и он поражал и ужасал потом бабушку совершенно неподходящими его возрасту стихами и выражениями. Из-за «плохой» ножки все его жалели, а он очень быстро взрослел, и всё лучше понимал, о чем говорили при нём, не слишком сдерживаясь. Наверное, он мог стать очень противным ребенком, хитрым и расчетливым, но что-то оказалось у него внутри такое, что не позволило испортиться в этом хаотичном воспитании, что-то ещё не очень явное, отличавшее его от прочих. Всё чаще он уходил от всех, забирался в тихий угол и размышлял. А когда говорил – за ним часто записывали и повторяли потом. Сперва он часто говорил, что думал, но когда догадался, что его не понимают, а только умиляются оттого, что он произносит странные слова, не стараясь и не умея вникнуть в их смысл – говорить перестал. Когда ему было шесть, и он сидел среди актеров после репетиции, он вдруг тихо заплакал. Его спросили, почему. «Потому что одиноко», – сказал он. «Как же одиноко, смотри, сколько нас, и мы все тебя любим!» – «Одиноко, это когда нет никого, кто на тебя похож», – сказал Иннокентий.
Он любил подолгу смотреть на звездное небо и однажды, они были тогда на Алтае, и мама оказалась рядом, не то спросил, не то сказал, показав пальцем в невозможную звездную глубину:
– Я оттуда пришёл…
– Ну конечно, с самой чудесной красивой звездочки, – сказала Марина, ласково улыбаясь.
Но Иннокентий посмотрел на нее серьёзно, увидел, что она шутит, пожал плечиками и больше никогда не заговаривал об этом. Ещё ему нравился снег, потому что снежинки были похожи на звезды, и он играл, как будто звезды так посылают ему свои знаки. Потом игра забылась, но звезды и снег продолжали радовать его.
Пока он был мал, он любил маму ревниво и болезненно, а когда пошёл в школу, и уже часто не мог ездить с театром, и меньше её видел, он стал тосковать, поняв, что она легко обходится без него, и выросла в нем гордая обида, но ещё позднее, когда театр всё-таки закрыли и Марина стала искать с ним близости, он великодушно простил её, стал жалеть и помогать. 
 
Конец театра оборвал последнюю нить, связывавшую Марину с прошлым безумством. Переключившись на любовь к сыну, она сосредоточилась, возобновила старые связи и устроилась в редакцию театрального журнала, сначала внештатно, потом на полставки, а потом уже и зам-завотделом. 
Превратившись из театральной девочки в театральную даму, перейдя из союза творящих в сонм судящих, Марина быстро остепенилась. Поменялось и её отношение к раскрепощенной чувственности, и моральные принципы она стала проповедовать более жёсткие, и полет свободного духа, которым всегда славились их постановки, всё больше смещался у неё в сторону отвлеченной стерильной «духовности». Она захотела и смогла забыть свою безалаберную закулисную жизнь. А Кешка – не мог.
Он окончательно переселился от бабушки в Ясенево, получил собственную комнату и давно относился к матери покровительственно, как взрослый. Марина к тому времени избавилась от истерического крика, от резких жестов, стала более сдержанной, выплескивая злость и горечь в хлестких остроумных рецензиях, она даже похорошела, поправилась, не делала бровки домиком, достоинства в ней прибавилось, но недоверчивость и настороженное ожидание удара из-за угла остались. Эта недоверчивость очень мешала ей сближаться с мужчинами, которых она абстрактно любила, а конкретно презирала.
Ян сильно отличался от привычной ей театральной публики, и понравился Марине, и у неё на самом деле сразу появился смутный план устроить с ним свою жизнь. У неё случались, конечно, и до этого мимолетные приключения, но они были так далеки от прежней угасшей дикой страсти, что она и не пыталась относиться к ним всерьез. Со страстями для нее было покончено раз и навсегда, в этом она была уверена абсолютно. Яник представлялся ей мягким, внимательным, интеллигентным, к тому же обеспеченным, а главное – надёжным, то есть подходящим по всем статьям, и она решила попробовать. Ради сына.
Она хотела возместить Кете своё многолетнее невольное небрежение, и очень им дорожила. В каком-то смысле он стал её оправданием. Иннокентий это чуял, но уже привык не слишком ей доверять, и поэтому не откровенничал. Учился хорошо, вел себя сносно и забот в этом смысле не доставлял. Но Марина знала про его ночные кошмары, про странные перепады настроения, видела, что он сильно отличается от других детей, понимала, что с ним что-то происходит, волновалась, подозревая свою вину, водила к врачам. Но врачам Кешка тоже ничего не рассказывал, и они многозначительно кивали головой и пространно рассуждали о трудностях переходного возраста.
Возраст у Кешки, действительно, начинался переходный. Вот только из чего и, главное, во что он переходил, никому ещё было не ведомо.
В начальной школе одноклассники его порой обижали и смеялись из-за ноги. Он плакал, злился и даже пару раз серьезно подрался. Бабушка, с которой он тогда жил, говорила ему, что он должен лучше всех учиться и больше всех знать, и тогда на его ножку никто не будет обращать внимания. Но Кешка не мог с этим согласиться. Учился-то он легко, но он не желал никакого снисхождения. И когда его перевели в новую школу в Ясеневе, он сразу стал утверждать своё равноправие во всем. Он формально был освобожден от физкультуры, но всё равно ходил на занятия, и хотя не мог соревноваться в беге и прыжках, стал прилично играть в баскет, бросок у него вообще был классный, так что его с удовольствием брали в команду, и ещё он записался в секцию спортивной гимнастики, хорошо работал на перекладине, на кольцах и на коне, но на районные соревнования его не поставили, хотя в отдельных видах он вполне мог побороться за призовые места. Это его обидело, и он гимнастику бросил. Что-то начинало бродить в нём, и это что-то стало отдалять его от сверстников гораздо больше, чем короткая нога. Он прислушивался к себе и обнаруживал, что не такой, как они. В чём разница, он понять не мог, но ему стало скучно с парнями, а девчонки, хоть он и начал замечать их «особые» взгляды, его не занимали. Ему нужно было поделиться, рассказать о том, что с ним происходит, спросить – он даже не знал, о чём, – или даже не спросить, а просто почувствовать, что есть кто-то рядом, кто знает ответ. И когда он увидел Яна, ему показалось: Ян – знает.
 
Ян не знал – ни что делать, ни как быть. Одно было ему ясно: он должен быть с Кешкой. Он даже не вспоминал его лицо, тело, голос – уверенность, что он есть, что он существует, делало ненужным воспоминания о нём. Всю ночь он не спал и был напряжено сосредоточен. Он не строил никаких планов, он пытался понять, что же он хочет, и что может – позволить себе. Нет-нет, даже в смутной глубине он не ведал сейчас никакого вожделения, никакого желания обладать. Отдать, отдать всё, что возможно, отдать себя, посвятить себя ему, ему одному, исполнить свой завет, свою клятву, наконец исполнить! И ещё он боялся, жутко боялся выдать себя, раскрыться – перед Мариной, это было естественно, но и перед Кешкой, потому что он не хотел напугать его, вызвать недоумение, недоверие, а то и отвращение… Он хотел, чтобы Кешка его понял, принял и… Да, он хотел, чтобы Кешка его полюбил, как ни мала была такая вероятность. Вавушка часто повторяла: нельзя заставить полюбить страстно. Просто полюбить – вполне возможно. Но она говорила о женщине, а как заставить полюбить мальчика? Да Ян и не хотел заставлять, он никогда не хотел и не мог заставлять, он не любил, когда его заставляли, хотя такое случалось, и он уж тем более не хотел ни к чему принуждать того, кто в один миг стал ему дороже всего на свете. Ян знал, что он сможет подружиться с Кешкой, даже привязать его к себе, но достаточно ли будет ему этой дружбы и привязанности? Хватит ли у него сил удержаться на этой грани? И что будет, когда мальчик всё-таки поймёт, догадается – а Ян хотел, чтобы он понял, догадался! – о его истинном отношении? Только какое это истинное отношение, Ян так и не смог себе сказать, не знал, как в нём признаться. Оставалось одно: ждать. Ждать и быть рядом. Он вернулся к тому, с чего начал. Всё прочее оказалось неразрешимым.
Так он думал ночью, и это были путаные, смутные мысли. В действительности всё было гораздо проще. Он на следующий же день позвонил Марине в редакцию ближе к вечеру и спросил:
– Ну что, теперь мне можно к вам приходить, или ты опять сына будешь у бабушки прятать?
Марина ждала и боялась его звонка, она знала, что придется объясняться, и больше всего не хотела, чтобы между ними осталось что-то под спудом, недоговоренное, не хотела, чтобы Ян затаил на нее обиду, а в том, что он имел, в общем-то, право на неё обижаться, она понимала: она с ним не была откровенна, и возраст свой скрывала… Так что вопрос Яна, немножко обидный по форме, её обрадовал: значит, он хочет её видеть, и отношения продолжатся, и всё может быть хорошо. 
– Можно приходить. Не буду прятать. Яник, ты же понимаешь, я это делала ради нас с тобой… Я… ну, что там притворяться, я не хотела тебя пугать, потому что ты мне стал действительно дорог… Ну, не заставляй меня говорить такие вещи!
– Ринка, не надо говорить вещи! Говори слова: когда?
– Давай завтра? Я в шесть буду дома.
– Так… в шесть не получится, я после семи приеду. Ужин не готовь, я всё привезу с собой, поняла?
– Яник, ну зачем! Ладно, поняла, поняла…
Марина ничего не говорила сыну до самого вечера, но когда Кешка заглянул на кухню и поинтересовался едой, она сказала:
– Ян собирался сегодня заехать, попозже, ты не против? Поужинаем вместе, потерпишь?
– Потерплю, ясное дело, – сказал Кешка, и Марина увидела его довольную ухмылку.
На самом деле Ян мог приехать и в шесть, положение, которое он занимал в издательстве позволяло ему свободно распоряжаться своим временем, но он не хотел, чтобы вечер получился слишком долгим. Он с утра поехал на рынок, купил хороших овощей и фруктов, заранее запек баклажаны с сыром и грибами и ещё сделал большой творожный торт с лимоном. Он уже решил, что каждое его появление в доме должно стать маленьким праздником для всех.
Он пришёл, нагруженный пакетами и цветами, небольшой простой букет, ничего особенного, это тоже должно было стать обычным атрибутом его прихода, и он отметил, что встречать его они вышли вместе.
– Ну, привет! – он легонько чмокнул Марину в щеку и отдал ей цветы, а Кешке протянул пакеты. – Тащи на кухню!
Пока баклажаны разогревались в духовке, он красиво порезал крупные мясистые помидоры и сладкий болгарский перец, поручив Марине помыть зелень. Кешка достал посуду, но Марина его остановила и постелила на стол цветную скатерть. Радостное возбуждение звенело в воздухе, и Ян как будто только сейчас вспомнил о принесенной в прошлый раз бутылке:
– А где вино? Вы его не вылакали, случайно? Без меня тайком?
– Нет! – тут же откликнулся Кешка и достал из буфета бутылку. – Вот оно!
– Интересно, молодой человек, это что же, ты припрятал?
Они засмеялись, и Марина поставила на стол три рюмки. Заметив вопросительный взгляд Яна, она сказала, чуть извиняясь:
– Ну чуть-чуть можно…
Полусладкое «Киндзмараули» было, конечно, не из палатки, а куплено в проверенном магазине, настоящее грузинское, так что Ян сам хотел предложить угостить ребёнка, но отметил, что скорее всего Кешка спиртное уже пробовал. Марина разложила еду по тарелкам, Ян налил вино и поднял бокал.
– За что пьем? – спросила Марина.
– За нас, конечно! Чтобы чаще встречаться!
Они чокнулись, и им так понравился звон стекла, что они чокнулись ещё раз, и выпили, и Кешка выпил до дна свою рюмку и Марина поперхнулась:
– Эй, эй, Кетя, ты что, тебе нельзя так сразу!
– Так вкусно же, мам!
– Всё, ему больше не наливать!
Но Ян всё же налил ему ещё немножко, чтобы было чем чокнуться за здоровье мамы. Они принялись за еду, и тарелка Кешки опустела подозрительно быстро.
– А можно ещё?
– Да ешь, конечно! Понравилось? – не удержался Ян.
– Ещё бы! Это как называется?
– Никак не называется. То есть, не знаю, как называется, это я сам придумал.
– Сам? – Кешка округлил глаза. – Нормально!
Разговор крутился вокруг еды и разных блюд, которые им нравились, Кешка вспомнил бабушкины пирожки, Марина – потрясающую уху, которой их угощали в Астрахани, а Ян кстати вспомнил свою поездку на Авачу, где не видно воды, когда кета идет на нерест, и они стояли прямо у берега и вынимали рыбу, ту, что ещё не покраснела, и варили уху, такую густую, что ложку не повернуть.
– А Авача, это где? – удивился Кешка и услышав сказанное хором «на Камчатке», спросил:
– А ты, мам, была на Камчатке?
 – Не была.
– Зато была в Японии, да, мам?
– Да, только давно.
Ян покачал головой:
– Вот где бы я хотел побывать!
– И я!
Ян посмотрел внимательно и сказал:
– Побываешь! 
– А вам не жалко было рыбу, которая на нерест?
– Ну… вообще, жалко, но ведь она так и так погибает потом.
– Да… Но я всё равно, наверное, не смог бы вот, вытащить живую из воды, а потом убить и съесть.
– Но мясо же ты ешь?
Кешка нахмурился.
– Ем… Но ведь его уже убили, кто-то.
– Кого «его»? Мясо?
– Ну, корову там…
– Корова для молока. А для мяса бычки. Так что едят мальчиков.
– Фу, какую ты гадость сказал, Яник! 
– Ну, прости, всё привычка дурацкая словами играть.
Потом пили чай с тортом, и снова Марина с Кешкой удивлялись, как это он умеет.
– Неужели правда, сами?
– Честное слово! Если не веришь, следующий раз прямо здесь при тебе испеку! 
– Договорились!
– Я ведь долго один жил, всему научился.
– А почему один? – удивился Кешка.
– Ну, не хотел с родителями, хотел самостоятельности…
– Яник! Ну что ты ему внушаешь!
– Я же уже взрослый был, и работал. А вот теперь опять с мамой живу, и очень рад, – педагогично сказал Ян.
Кешке не хотелось уходить из-за стола, но Марина выразительно посмотрела на часы, и он поднялся.
– Спасибо!
– Проверь, что у тебя на завтра с уроками.
– Ну мам! – оскорблённо вскинулся Кешка. – Что ты в самом деле!
Ян с Мариной ещё посидели в тишине, допили вино. Он смотрел на нее с нежностью, но это была другая нежность, и он надеялся, что она не заметит перемену.
– Как ты одна тянешь, Ринка?
– Так и тяну. Нет, не подумай, нам хорошо вдвоем.
– Это намёк, чтобы не лез?
Марина заволновалась.
– Нет, это намёк, что мы вполне справляемся, и ничего не ждём.
– И зря. Я как раз хотел свою помощь предложить.
Марина подумала. Нет, ещё рано.
– В качестве кого, Ян?
– Не в качестве. В количестве, небольшом, посильном количестве. 
Марина покачала головой.
– Не знаю, давай потом об этом поговорим.
Ян тоже посмотрел на часы. Марина чуть нахмурилась, что-то прикидывая.
– Ты не останешься?.. Ничего, он всё правильно поймёт…
– А что, уже приходилось? Правильно понимать? – Ян знал, что Марина обидится, нарочно так сказал. У Марины сузились глаза.
– Не приходилось. И я не думаю, что у тебя есть право…
– Прости, прости. – Он погладил её руку. – Да я не могу, Ринка, маме последние дни что-то неважно, мне дома надо быть.
Марина всё ещё дулась на него и не особенно задерживала. Из прихожей он крикнул:
– Пока, Иннокентий! – и дождался просунувшейся в дверь мордахи:
– Пока!
За этот вечер Ян поставил себе плюсик.
На следующий день Марина позвонила сама, спросить, как здоровье мамы. Маме было лучше, но она всё ещё боялась оставаться ночью одна. Зато завтра у Яна свободный день, и он мог бы к ней заехать пораньше.
– Ну вот, а я должна быть на просмотре, часов до девяти… 
– Ну и ладно, просматривай спокойно, не дергайся.
Обстоятельства давали возможность тут же осуществить задуманный Яном план. Он уже давно замечал, что в Марининой квартире многое нуждалось в мелком ремонте. На вешалке в прихожей осталось только два надёжных крючка, дверь в кухню висела на одной петле, и чтобы её закрыть, надо было приподнимать створку руками, розетка в комнате почти вывалилась из стены и болталась на проводах, кран в мойке подтекал, и от этого на эмали желтел застарелый ржавый след. Он замечал это, но как-то не спешил на помощь. Прежде не спешил.
Он нажал на кнопку звонка, и в первый раз ощутил, как заколотилось сердце от звука раздавшихся за дверью шагов.
Кешка открыл дверь, даже не спросив, кто.
– Привет, Иннокентий!
– Здрасьте… А мамы нет ещё, она поздно сегодня.
– А я знаю, мы с ней говорили. Так ты что, не пустишь? Я сегодня из службы быта.
Кешка с готовностью пропустил его.
– Конечно, я просто не сообразил, заходите.
– У вас кое-что починить нужно, и я решил, пока мама на работе, мы с тобой всё поправим. Поможешь?
– Ну, да… А что делать?
– Ну, а ты сам не видишь? Вот, крючки, шкаф, и проводка… 
– Это да, только у нас, наверное, инструментов нет, на кухне в ящике отвертка есть и молоток, это точно, а ещё что, не знаю...
– Ну, это я предусмотрел. Вот, «Domestic Emergency Kit»[17].
По тому, как Кешка улыбнулся, Ян понял, что переводить не надо, и порадовался. Он открыл кейс, в котором было действительно собрано всё необходимое. Инструменты Ян уважал, к этому его приучил дедушка Веня, поэтому всё было фирменное, блестящее, с яркими удобными ручками, торчало из матерчатых кармашков, в специальном отсеке помещалась маленькая, но мощная электродрель, винты, шурупы, прокладки, дюбели и прочие полезные мелочи были разложены по аккуратным одинаковым коробочкам с прозрачными крышками, чтобы сразу было видно, где что, и он не сомневался, что Кешка оценит это богатство.
– Ух ты! Вот это я понимаю! – загорелись у него глаза. – Что будем сначала?
– Сначала то, что попроще.
Они заменили болтавшиеся шурупы на вешалке, и попутно Ян объяснил Кешке, что придется взять потолще, потому что тонкие не удержатся в старых дырках, они починили дверную петлю, и попутно Ян объяснил Кешке, почему петли бывают правые и левые, они укрепили электрическую розетку, и попутно Ян объяснил Кешке, что такое пробник и как найти фазу и убедил Кешку, что если взяться за нулевой провод, то током не ударит, они заменили прокладку в смесителе на кухне, и попутно Ян показал Кешке, где у них запорные вентили холодной и горячей воды, что очень важно знать, если, не дай бог, сорвет кран. Кешка помогал, и даже попробовал сам завернуть шуруп дрелью с насадкой. Это было здорово, шуруп завернулся быстро и почти правильно, и по тому, как смело он держал инструмент, Ян определил, что рука у него будет уверенная и сильная.
Закончив с прокладкой, Ян подтянул накидные гайки на трубах под мойкой, на всякий случай, было у него подозрение, что там чуть-чуть капает, и, вставая, оперся влажной рукой о плиту. И дернулся от неожиданности: его довольно ощутимо шибануло.
– Ничего себе! Это что ещё за радость?
– Ой, за плиту нельзя мокрой рукой. Да, а почему, ведь вы говорили, что за нулевой не ударит?
– За нулевой не ударит. Значит, заземления нет. Да вы тут на электрическом стуле сидите! С ума сойти! Нет, ну надо же! – Ян не на шутку разволновался. – Так, давай разбираться.
Он отключил плиту, отодвинул от стены и почти сразу обнаружил причину: у кабеля разрушилась резиновая изоляция, одна из фаз пробивала на корпус. С этим пришлось повозиться, снять заднюю стенку, отрезать плохой кусок и заново сделать силовой ввод. За окном уже потемнело, и Марина должна была скоро вернуться, Ян немножко спешил, сосредоточился и на минуту забыл о Кешке, а когда вспомнил, то поймал странный его взгляд. Кешка смотрел на Яна серьезно, пристально, немного удивленно, как будто заново оценивал.
– Ну вот. Теперь я по крайней мере буду уверен, что вас не убьёт, – сказал Ян и стал придвигать плиту на место. Кешка решил ему помочь и тоже взялся за плиту и случайно положил ладонь на его пальцы. 
Яну показалось, что его снова ударило. Никакого разумного объяснения этому не было, но в тот миг он точно почувствовал силу тока, возникшего между ними. 
Хлопнула входная дверь и удивлённая Марина обнаружила их на кухне, и Кешка тут же стал докладывать о проделанной работе, и чему его научил Ян, и как Ян разобрался с водопроводом, и что Ян спас их от неминуемой электрической смерти, и какие у Яна суперские инструменты, и ещё Ян… и ещё… Ян смущенно смеялся, просил Иннокентия угомониться и извинялся за незаконное вторжение. Марина была ошарашена его хозяйственной активностью, но больше всего Кешкиным восторгом и тем ощущением уюта, которое поселилось в доме. Она всматривалась в Яна и не узнавала его, вернее, узнавала совсем с другой стороны. Она думала, что напрасно так долго удерживала Яна на расстоянии, что она зря перестраховалась, а надо было давно изменить тактику, но кто же мог предположить, что Ян так любит дом, так хочет семью?
Они наскоро попили чаю, потому что было уже поздно, и всё не могли договориться, как поделить последний оставшийся кусок лимонного торта, Кешка требовал разделить на троих, Марина хотела отдать его Кешке с Яном, а Ян настаивал, чтобы кусок, не такой уж большой, полностью достался ребёнку. Кешка вопил, что он не ребёнок, а Ян говорил, что тем более, он растущий организм, Кешка протестовал, что он не организм, а Марина интересовалась, а что же он тогда, если не организм… Кешка уверял, что он биоробот, и Ян предложил выяснить способности биороботов по уничтожению лимонных тортов, если вдруг мутировавшие лимонные торты совершат нападение на человечество. Ничего особенного не было в этой дурашливой болтовне, но всё равно они досмеялись до икоты, и уже прощаясь, Ян вскользь заметил, что он послезавтра улетает во Франкфурт на книжную ярмарку, и его не будет дней десять, и что им привезти?
Он наслаждался их растерянностью. Он хотел этого, и радовался, что всё правильно рассчитал. Конечно, для них с Мариной перерыв в общении на десять дней ничего особенного не представлял, но так было раньше, а теперь она очевидно стремилась закрепить то новое, что обозначилось в их отношениях. Но для Кешки десять дней были вечностью, и огорчение, читавшееся на его лице, означало, что он будет ждать, очень будет ждать его возвращения.
Франкфуртская Buchmesse была юбилейной, пятидесятой, поэтому и торжественных мероприятий было больше обычного, и суеты. Ян не особенно любил эти Buchmesse, он уставал от обилия книг, вызывавшего у него тоскливый вопрос: кто и когда всё это будет читать, и для кого, собственно, они стараются. Названий было море, а тиражи крошечными, и радость единиц, нашедших «свою» книгу приводили его к мысли, что в конце концов один писатель будет в лучшем случае иметь одного читателя. Яну было спокойнее на стенде своего небольшого издательства, где он более или менее представлял аудиторию. Тем не менее, переговоры были проведены, соглашения подписаны, продукция достойно представлена, и можно было поставить галочку. После закрытия Ян задержался, поехал на два дня в разноликий Берлин, который нравился ему больше, чем деловой, размеренный музейный Франкфурт. Он много бродил по городу, отмечая, как Западная часть вторгается в Восточную, с трудом заметая следы социализма. Он бродил, и всё время ловил себя на том, будто показывает Кешке свои любимые места, обращает его внимание на забавные вещи в витринах, выясняет, что бы ему понравилось. Он очень хотел завалить его подарками, но понимал, что делать это не нужно, и удержался.
 
– Hallo-hallo! Ich von der Reise zurück bin gewesen![18]
– Яник! Ты в Москве? Здравствуй, милый! Мы уже по тебе соскучились.
Это «мы» было, конечно, простой формой нежного приветствия, но для Яна прозвучало, как музыка. Он и сам не мог дождаться встречи, но выдержал характер, сказал, что должен уладить издательские дела и приедет с подарками на следующий день.
Ему давно нигде так не были рады. Марина обнимала его, словно он вернулся из кругосветного путешествия, а Кешка прятал оживление за сдержанной вежливостью, и Ян видел, что он ждал его совсем не из-за обещанных подарков. Марина оценила очень стильную керамическую кружку в виде дома, где родился Гёте, и несколько великолепных изданий по современному театру. Книги были на английском, но благодаря настойчивости и преподавательскому опыту Фаины Яковлевны Марина прилично знала язык, да и Кешка был на высоте, о чём Яну уже было известно. Кешка тут же пошёл мерить майку с эмблемой ярмарки, не дешевую сувенирную, а действительно хорошую, из плотного трикотажа, Ян привез две, синюю и цвета тёмного золота, и ему было очень интересно, какую наденет Кешка, и он вышел к ним в золотой, как Ян и загадал, под цвет глаз. Кроме этого Кешка получил две большущие книги из серии «The Best Of»: «Лучшие автомобили» и «Лучшие корабли», со множеством иллюстраций, планов и схем. И ещё несколько сборников комиксов, и две книги Джоан Роулинг о мальчике-волшебнике, которые вызвали настоящий бум на рынке: «Harry Potter and the Philosophers’ Stone» и «Harry Potter and the Chamber of Secrets», вторая только что вышла. 
И была ещё одна книга. Ян случайно обнаружил её на стенде небольшого канадского издательства. Называлась она «The Gems of Creation»[19], и в ней были собраны работы лучших фотографов мира. Но поражали даже не сами работы, действительно замечательные, а замысел, философия книги. Она состояла из трех частей. В первой были виды природы – горы, океаны, пустыни, степи, льды и небеса. Они были прекрасны, величественны и безжизненны. Ничто не нарушало их самодостаточности. Они были не враждебны жизни, но несопоставимы с ней, и безразличны. Присутствие чего-то иного в этом абсолютном равновесии казалось невозможным. Однако вторая часть книги показывала всю красоту живого. Деревья, травы, цветы и мхи, звери, птицы, рыбы и насекомые, могучие и крохотные, яркие и почти незаметные, населяли мир и составляли с ним единое целое. И вновь казалось, что добавить сюда ничего невозможно, и главное, человеку не было места среди этой красоты и гармонии. Но третья часть книги, самая, пожалуй, неожиданная, показывала людей. Юные, взрослые и старые, в печали, покое и радости, как правило, в одиночестве, иногда вдвоем, редко семьей, но всегда вне города, вне цивилизации. Это были не дикари или отшельники, хотя чаще всего их тело не скрывалось под одеждой, это были вполне современные люди, знавшие о существовании технологий, но запечатленные среди того, что создано не ими. Вне племени, вне общества, вне человечества. И люди эти тоже были прекрасны. 
Книга была жутко дорогая, но Ян купил её, не задумываясь, так она была созвучна его внутреннему, ещё смутному ощущению бытия, и он отдал её Кешке, потому что надеялся, что тот постепенно поймет её, и тогда сможет понять и его. На чем была основана такая надежда, Ян не мог бы сказать, но он чувствовал, что надежда эта не беспочвенна.
И когда Иннокентий, устроившись с ногами в кресле, отложив другие свои богатства, стал осторожно перелистывать страницы именно этой книги, иногда замирая над какой-то одной, Яну было особенно интересно, что останавливало его взгляд, но он сидел рядом с Мариной и немножко рассеянно рассказывал о Германии, отвечал на её вопросы. Марина наконец заметила, что он то и дело посматривает на Кешку, и замолчала, а он даже не сразу обратил внимание.
– Из тебя получится замечательный отец! – Марина ласково погладила Яна по руке. – Тебе обязательно нужно иметь детей, ты так очевидно их любишь…
– Да нет, Ринка, не люблю я их очевидно. – Ян отвел глаза, а сердце кольнуло стыдом.
– Яник, ну что ты прикидываешься хуже, чем ты есть… Передо мной-то не надо!
Ян поморщился, как каждый раз, когда Марина называла его Яником. Он сначала он всё порывался сказать ей, что ему давно надоело, когда его так зовут. Но не говорил. А потом понял, почему. Он не хотел, чтобы какое-то «их» имя стало знаком особой объединяющей близости. И хотя, после расставания с Рустамом, он всегда искал именно такую близость, подпускать к себе Марину так близко он не собирался.
– Да не хуже, просто я действительно не умею с детьми.
– Неправда! Прекрасно умеешь!
– Иннокентий не ребёнок уже.
– Ребёнок, ребёнок! Ты его можешь очень многому научить…
Ян покачал головой, усмехаясь:
– Боюсь, в этом смысле от меня пользы мало…
– Много! Знаешь, когда мальчик растет без мужчины в доме…
Ян чуть было не сказал по привычке «Ну какой я мужчина…», но удержался, и ещё раз с досадой отметил, как несвободен он с Мариной, даже в таких мелочах. И раньше был, а теперь – стал стократ несвободнее. Господи, как он хотел отношений, в которых он бы мог не задумываться над тем, что говоришь, не сдерживать жестов и эмоций, знать наверное, что его поймут правильно, и примут такого… И дело было не в Марине, ведь даже с Рустамом он был почти всегда настороже, рассчитывая впечатление, которое могут произвести его слова. Он чувствовал: Рустам с самого начала подсознательно искал повода поссориться с ним, чтобы в каждом неизбежном примирении после ссоры что-то выгадывать для себя. Ян привык к этой сдержанности, к этой несвободе, он знал, что так живут девяносто процентов людей, в обычных семьях, в счастливых семьях, в натуральных и голубых, что это считается нормальным. Но Ян знал: это неправильно. Он верил, что должны быть другие отношения, когда два человека, хотя бы два! – неужели и два уже слишком роскошно много? – могут безоговорочно открыться, довериться друг другу, спрятать иголки, без боязни обнажить беззащитное нежное брюшко… Он верил.
– Да ладно, Иннокентий у тебя золото.
Марина грустно покачала головой.
– Ты его не знаешь. Это он при тебе такой… золотой. А так… И орет на меня, и вещами бросается, книжки, и посуду даже, вот, недавно тарелку расколотил, что-то я ему сказала, не помню, ерунду какую-то, а он схватил со стола, и метнул, хорошо не попал, а то бы поранил. И молчит… По два дня может молчать. То есть совершенно ничего, ни слова. И глаза прозрачные, я… я боюсь его даже иногда. А с тобой, – Марина легонько коснулась его щеки, – стало проще. Он сразу изменился. В самом деле, изменился. Ты ему нравишься, нет, правда-правда, не смейся. Он тянется к тебе, и… это так важно для меня, Яник, потому что… 
Потому что – что? Она не сказала, а он, конечно же, не стал уточнять. 
 
Маринин звонок был немного неожиданным, потому что они уже договорились о встрече, и Ян встревожился.
– Яник, извини, но я должна к маме поехать, теперь и моя захворала. Она говорит простуда, но я боюсь, грипп, температура высокая… 
– Ну конечно, Маришка, скажи, я могу чем-то помочь?
– Да нет, спасибо, чем тут поможешь.
– Ну, врача, продукты какие-то купить…
– Нет, нет, всё есть, пока не надо… Посмотрим, как дальше будет.
Дальше было не лучше, Марина три дня моталась из Ясенево на Сокол, но, когда температура упала, и дело пошло на поправку, возникла новая проблема.
Ян выяснил это случайно, когда за уже привычным, почти семейным ужином, Марина, видимо, продолжая прерванный раньше разговор, спросила Иннокентия:
– А может, ты у тети Любы поживешь?
– Ну, мам, ну как у тети Любы, где там, что я, с её дочкой, что ли буду спать? И ездить оттуда чуть не час.
– Ну, не час, а сорок минут…
Они замолчали, и Ян, поглядев на них и не дождавшись объяснений, спросил:
– А в чём дело-то?
– Да ни в чём… просто мне нужно в Ростов, в командировку, и Кетя один остается. Так обычно мама приезжала, но она совсем ещё слабая, да и боится Кетю заразить. Не знаю, что придумать, там фестиваль театральный, и мне писать, да я ещё в конкурсной комиссии…
– Ну, так давай я за ним присмотрю.
Они переглянулись, и у Марины на лице читалось облегчение, чуть окрашенное сомнением, а у Кешки – предвкушение приключения, в которое он ещё не решался поверить.
– А ты сможешь? А как твоя мама?
– А у меня как раз сестра, когда я в Германию собрался, она к нам приехала с девочками, и решила заодно немножко кухню подремонтировать, ну и ещё не кончила, и краской воняет жутко, так что близняшки до сих пор у нас, и если я попрошу, она с удовольствием у мамы переночует.
– Правда? Слушай, ну это было бы здорово… Кетя, ты как?
– Нормально, – сказал Кешка, стараясь не показать радости.
– Это на четыре для всего, я в воскресенье уже вернусь!
– Да не волнуйся, мы справимся.
 
Ещё бы им не справиться! Ян возликовал, когда увидел возможность побыть с Кешкой, и похвалил себя, как сразу сообразил про сестру, она действительно ночевала с мамой, пока его не было, но про ремонт он придумал с ходу, причем получилось так ювелирно, что у Марины не должно возникнуть вопроса, почему он до сих пор не оставался с ней. С того дня, как Ян увидел Иннокентия, у них с Мариной ничего не было, это сразу стало невозможным, и теперь Яну приходилось очень точно вести свою линию, чтобы, не обижая её, не отталкивая, сохранить дистанцию. Он быстро научился рассчитывать на два хода вперед, хотя раньше это совсем ему было не свойственно, но непреложность желания быть рядом с Кешкой делала его изобретательным. 
Впрочем, теперь, продумывая детали предстоящего, Ян стал то и дело наталкивался на неожиданные трудности. Он должен, должен был использовать эти дни для того, чтобы приблизить Кешку к себе, но сделать это так осторожно, чтобы в их отношениях не возникло ничего неестественного, ничего, что бы могло встревожить мальчика и насторожить Марину, когда она вернется.
Вечером в день отъезда Марина сосредоточенно давала подробные указания сыну и Яну одновременно:
– Будильник у него на полседьмого, он долго встает, никак не проснётся, так что ты заходи, проверяй. Кетя, про уроки не забывай, не думай, что раз Ян не знает, что тебе задано, так и делать не надо, и мойся, как следует, не филонь, а то знаю я, постоишь под душем и всё! Так, утром давай ему йогурт какой-нибудь, он любит, слушай, а кашу ты сумеешь… господи, что я говорю, конечно, сумеешь! Значит, варите кашу, и в школу сделать бутерброды, и термос с чаем, у них жуткие очереди в буфет, Кетя, если похолодает, надень синий свитер, слышишь, простудишься, мне ещё с тобой возиться… И не сидите долго вечером, отправляй его не позже одиннадцати, а то утром не поднимешь, нет, я серьезно! 
Поцеловав Кетю и ещё раз пристально вглядевшись в него, Марина, наконец, взяла сумку. Ян подхватил её чемодан и поехал провожать на поезд, крикнув уже с площадки, что вернется через два часа.
На обратном пути он зашёл в супермаркет, потому что, предусмотрительно заглянув перед выходом в холодильник, обнаружил там арктический простор, и набрал продуктов: разных йогуртов – не тех простеньких, в корявых ванночках, которые покупала Марина, а дорогих, фирменных, это было не совсем честно, тем более он не был уверен, что они полезнее, но что вкуснее, знал точно, и в конце концов, должен же он утешить ребенка, у которого уехала мама! – и ещё ветчину в форме, и упаковку «Кордон Блю», и банку венских сосисок, он сейчас не хотел тратить время на готовку, и эмменталер для Кешки, а себе свою любимую горгонцоллу и зерненный нежирный творог, и сливки, и яйца, и немножко огурцов и помидоров и ещё фруктов, виноград, четыре груши, маленькую дыньку, и сок, апельсиновый и яблочный, и ведерко мороженого, фисташкового, и баллончик взбитых сливок, и кофе в зернах, кофемолка у Марины была, это он помнил. Он поймал такси, потому что тащить пакеты у него просто не хватало рук.
Кешка, увидев это изобилие, вытаращил глаза:
– И что, мы всё это съедим?
– А что, не съедим? Не за один же раз, что же ходить каждый день! Fuck! – вырвалось у него. – Ну вот, всё купил, а хлеб забыл!
– Да есть у нас хлеб, – утешил его Кешка, радостно среагировав на знакомое английское слово.
– А тебе на бутерброды в школу хватит?
– Да хватит, хватит! Вон ещё сколько!
Ян предложил поужинать творогом, и с удовлетворением отметил, что творог Кешке понравился, потом они съели по паре бутербродов с ветчиной, а на сладкое Ян порезал кружочками виноградины, утопил в мороженом, а сверху выпустил из баллончика большую шапку сливок… Кешка пока смотрел, уже облизывался, а когда дорвался – сопел и гремел ложкой, выскребая всё до капельки.
Потом они сидели у телевизора, там в очередной раз повторяли «В джазе только девушки», Ян с удовольствием пересматривал, а Кешка хохотал и катался по дивану, и было понятно, что он получает удовольствие не только от фильма, но и от того, что они смотрят его вместе и смеются одним и тем же шуткам, и смеются одинаково. И когда прозвучала последняя фраза («У каждого свои недостатки!»), они встретились взглядами, и у Яна возникло полное ощущение, что они проверили друг друга.
Ян заметил время и нахмурился:
– Слушай, уже поздно, а что там с уроками?
– Да всё я сделал, нам только алгебру, историю я прочитал, а английский я никогда не делаю, я всё равно лучше всех знаю.
– Ну смотри, ты же понимаешь, я проверять не буду.
Наконец Ян решительно отправил ребенка спать, и Кешка пошумел водой в ванной, а когда пошёл к себе, спросил:
– Я чуть-чуть почитаю, ладно? – и Ян сказал, ладно, и потом сидел в большой комнате и ждал, когда Кешка погасит свет.
Он постелил приготовленные Мариной простыни, лег, но уснуть не мог. Ему казалось, он слышит Кешкино дыхание, и сердце переполняла нежность и благодарность – судьбе, богу, он сам не знал кому.
Утром они едва не проспали. Ян не привык подниматься в такую рань и сам не услышал будильник, а потом проснулся как от толчка, было уже десять минут восьмого, и он побежал поднимать ребенка, и варить кашу, и делать бутерброды, но всё-таки выпроводил его в школу вовремя. Уезжая на работу, он оставил записку с указанием подогреть сосиски в кастрюльке («Только дождись, чтобы закипело, не вари, а то будет не вкусно!») и съесть уже помытые помидор и огурец и выпить сок («какой хочешь»). Записка кончалась категорическим «Буду в семь».
Когда Ян открыл дверь (Марина оставила ему ключи), Кешка выскочил его встречать, доложился о съеденном, и сказал, что делает уроки. Из комнаты звучала музыка, «Queen», и опять Ян порадовался.
– А не мешает? – спросил он.
– Что, музыка? Нет, даже лучше.
– А ты вообще-то как учишься?
Кешка внимательно посмотрел на него, чтобы убедиться, что это был не дежурный «взрослый» вопрос, и увидел, что Ян на самом деле хотел знать.
– Нормально учусь, без проблем.
– А что нравится?
– Математика, и физика, и английский…
– Странно, я думал литература, история…
– Не-а, я читать люблю, а литературу не люблю, у нас учительница такая нудная, начинает разбирать образы, и что хотел сказать писатель… А мне кажется, он что хотел сказать, то и сказал, а как мы за него определим? Ну, вот в математике, там можно всё объяснить логически, и в физике есть законы, а в литературе, какие законы? И получается всё не живое, а какое-то дохлое, – Кешка скорчил рожу. – Образы… 
– А история? Там есть законы?
Кешка удивился:
– Это вы меня спрашиваете? Не знаю. Я не вижу там законов. Война одна. Война, война, всё время сражения. Нет, интересно, конечно, как что было, но только неизвестно, так было, или нет? Нам легко рассуждать назад, мы, типа, умные, а тогда они же не знали, чем дело кончится, и всё равно воевали. И что? Нет, мне интересно, что они думали, о чём мечтали, чего хотели – и сравнить, что получилось. Вот мы теперь тоже о чем-то мечтаем, хотим, чтобы было так, а что будет? А можно заранее рассчитать? Если бы можно, тогда стоит изучать, а если нет…
Ян задумался. 
– Знаешь, если захочешь, мы об этом поговорим потом. А пока давай математику.
За ужином Ян спросил:
– Ты что больше любишь, яблоки или груши?
– Груши.
– Хорошо! Я тоже. А если выбирать, арбуз или дыню?
– Дыню.
– А кто больше нравится, собаки или кошки?
– Собаки, конечно!
– Весна или осень?
– Осень!
– Утро или вечер?
– Вечер.
– Желтый или зеленый?
– Желтый.
– Горы или море?
– Море!
– Поле или лес?
– Поле…
Ян покачал головой.
– А что?
– А то, что ты выбираешь, то же самое, что и я.
Кешка загорелся:
– А теперь я, можно? 
– Давай!
– Поле или небо?
– Небо.
– Снег или дождь?
– Снег.
– Круг или квадрат?
– Квадрат.
– Ложка или вилка?
Ян удивился, но задумавшись на секунду ответил:
– Вилка.
– В пятницу или в субботу?
– В пятницу. – Ничего себе, вопросики, подумал Ян и, завершая игру, добавил: – Впрочем, в субботу тоже хорошо. 
– Нет, ну я же не в том смысле!
– Да я понял, понял! В пятницу, в том смысле. Ну, и как?
Кешка улыбался, очень довольный.
– Ну всё один в один!
Кто бы сомневался, подумал Ян. Кто бы сомневался! 
Каждый прожитый с Кешкой час был его наградой. Он наблюдал за мальчиком, изучал его, любовался им и уже гордился, как своим. Когда он давал ему тарелку с едой, или книгу, или давал куртку, провожая утром, у него слегка дрожала рука, но он ни разу не позволил себе коснуться Кешки. Он дал себе слово, и держал его.
Он решил не напоминать сам об обещании поговорить про литературу и историю, боялся, что Кешке это не интересно, но тот уже вечером, улёгшись в кровать, позвал, немножко стесняясь:
– Ян! А вот вы говорили, что изучать литературу всё-таки стоит, и историю…
– Хочешь обсудить?
– Ну, если можно…
Ян вошёл к нему, присел на край письменного стола. Хорошо, что Кешка ложится спать в футболке, подумал Ян, а то ему было бы сложно не отвлекаться.
– Я об этом думал сам, ещё раньше, и вот до чего додумался. Ты останови меня, если непонятно будет или скучно, ладно? Я, знаешь, в какой-то момент перестал интересоваться историей. Надоела она мне, и стало противно, ты правильно сказал, войны, сражения…Это бы ещё ладно, а то ведь просто убийства из-за угла, или так, стаей, как Павла убили, ну, нашего императора, и у всех так, вся история, написанная, полна убийств, подлости, измен, преступлений, ясное дело, о чем ещё писать, это всем ведь интересно! И столько вранья! И мне стало противно. И я, как ты, подумал, зачем? Что мы из истории узнаем? Как нам жить – нет, не узнаем, и всё равно все свои ошибки и преступления совершим, ничему нас история не научит. А знать, насколько человек может быть подлым, гадким, низким – так ли это важно? И сделает ли кого-нибудь лучше? Не вспомню, кто сказал, но мне понравилось: «Историю давно пора сбросить с пьедестала науки и изучать как болезнь».
­­– Класс! ­– обрадовался Кешка.
­– Да, лихо сказано. Но что дальше-то? Ведь хочется, чтобы люди лучше становились, верно? Вот литература… В книгах писали и пишут не только о скверном, но и о хорошем, о прекрасных моментах в жизни людей, о том, какой высоты духа они способны, в принципе, достигнуть, и о благородстве, и о самопожертвовании, и о любви, и нам хочется читать книги, и узнавать что-то и пережить что-то вместе с теми, кто нам понравился, а это задача писателя, хорошего, чтобы нам герои понравились, тогда нам будет интересно, что с ними происходит, о чём они думают, как любят… Читать же никого не заставишь насильно, ну, не в школе, а так, чтобы книгу купили и прочли, она должна быть интересной, востребованной, это я как издатель знаю, я ведь этим зарабатываю, книжки издаю… Ты не заснул?
– Нет, конечно, что вы!
– Да. Значит, читать – всё равно будут, вот и ты говоришь, читать любишь, а литературу не любишь. Ну, в смысле изучать. Но, во-первых, вот, хорошо, ты такой, любишь читать. А кто-то не любит, или читает только ерунду, примитив. А в чем разница между настоящей литературой и примитивом? Да в том, что настоящая описывает реальные чувства и поступки, такие, какие они бывают на самом деле, и объясняет их честно, насколько сам писатель способен в них разобраться, может и ошибаясь, но не обманывая. А примитив предлагает нам схемы, то есть расхожие представления о людях, о чувствах, упрощённые, лишённые настоящего переживания, и поэтому ничего нового нам не говорит, зато и не требует никакой работы мозга, души, всё заранее ясно, всё скользит по поверхности, как по головке гладит, но это пустышка. Так как же показать эту разницу, приучить к хорошей, настоящей литературе, вообще к искусству, если не объяснить, что мы можем извлечь из нее, какое наслаждение, какое знание? Ты с этим согласен?
– Ну… Если бы так объясняли…
– Погоди, это другой вопрос, я же не учительницу вашу оправдываю… Это первое, тут ничего нового нет. А второе, как мне кажется, важнее. Это то, о чем я больше думал. Понимаешь, мы все существуем в некотором культурном пространстве… Это понятно, про культурное пространство?
– Ну, в общем, да…
– То есть пространство, сформированное всей совокупностью наших гуманитарных знаний, в первую очередь, причем, даже не важно, истинные они, или ложные, со временем что-то осознается как ложное, и приходит новое знание, но мы живем среди неких культурных мифов, собственно, в культуре ничего, кроме мифов, и нет, ну ладно, это потом, но всё это запечатлено в слове, устном или письменном. Главное, что мы можем общаться и понимать друг друга только внутри этого культурного пространства, а для этого нужно себя отождествить со своей культурой, чтобы понимать, кто свой, грубо говоря, а кто чужой. Это, так сказать, культурное самоопределение. Это требует размышления, а научиться размышлять можно, отталкиваясь от мысли другого. Всё это можно, конечно, получить из самой жизни, но для этого требуется пристальность, желание и, главное, время, время… И если мы не в древней Греции, где философы беседовали с учениками под сенью оливы, то для этого приходится изучать литературу, историю, а потом философию, и не как источник конкретных, и тем более относительно верных фактов, а как источник знаний о поведении человека, о психике, то есть жизни души, источник примеров человеческого поведения, оценки тех или иных ситуаций, которых ты сам не испытал, и может быть не испытаешь никогда, но это необходимо и для саморазвития, и главное – как основа для взаимопонимания с другими людьми… Люди – существа общественные, им нужно общаться, но для того, чтобы общаться, нужно иметь что-то общее, правильно? И такое общее, в наиболее универсальной форме нам дает культура. Вот, дома мы общаемся, у нас общее – дом, семья, ну, мы и общается на бытовом уровне, и нам хватает, как у костра первобытные люди общались. Но с людьми у другого костра им уже не о чем было поговорить, и они хватались за копьё. В стране, где мы живем, и общаемся, у нас общее – культура этой страны, грубо говоря, одна и на математика, и на фермера, на бомжа и президента. А есть ещё человечество, и сейчас оно тоже объединяется, ну, пытается объединиться в таком едином культурном пространстве. Для отдельных частей уже давно существуют относительно общие поля, это в первую очередь религия – христианство, мусульманство, буддизм... Но объединить их дальше – уже очень трудно. И всё же, чтобы иметь общее с любым представителем человечества, нужно освоить, то есть сделать своим, его культурное пространство…
– Но мне не нужно общаться со всем человечеством, – сказал Кешка.
– Никому не нужно с человечеством. Но как ты можешь быть уверен, что тот, кто тебе будет нужен, сидит с тобой у одного костра? Ты учишь английский, чтобы понять тех, кто говорит на английском, а зачем? Потому что это может понадобиться. Так и с культурой, это общее поле, которое позволяет соединить тех, кто нужен друг другу.
Ян запнулся, подумав, что уж слишком увлёкся, что мальчику всего четырнадцать, и что неразумно полагать, что он много вынес из его речи, но приглядевшись повнимательней, он увидел, что Кешка напряженно вслушивается в его слова, стараясь не потерять нить, и что если даже не всё ему ясно, какой-то свой вывод из этого он несомненно делает.
– В общем, для того, чтобы мы понимали друг друга, нам нужен общий язык, а литература и история нужны, чтобы было, о чем поговорить. Вот. Я тебя не очень утомил?
– Нет… Я понял, наверное… Кое-что. – Кешка поворочался, и вздохнул.
– Ну, что ты?
– Да нет, я просто подумал, хорошо им там было, под оливой. Только мне кажется, что есть ещё какое-то поле, даже более общее, которое соединяет разных людей… 
– Какое? – спросил Ян, а потом стал догадываться, о чём, собственно, думал Кешка, и быстро согласился: – Да, есть. И это очень интересный разговор, но, пожалуй, не на сегодня.
– А можно мы ещё с вами потом поговорим?
– Не можно, а нужно. Конечно, поговорим. Спокойной ночи!
Ян прикрыл дверь и поймал себя на том, что очень давно ни с кем так не говорил… настолько давно, что даже не помнил, собственно, когда. И его так кто-то слушал… Неужели, подумал он. Неужели это ещё может быть?
В пятницу Ян с утра был на переговорах, а потом пришлось ехать в типографию, где была задержка с тиражом, а потом он позвонил маме, узнать, как дела, и она попросила привезти ей лекарство и кое-что из продуктов. Это было удачно, потому что он как раз договорился взять редакционную машину, старенькую «четверку», на которую у него была доверенность, потому что на субботу у него был особый план, но из-за всего этого он приехал в Ясенево только около девяти. Он, конечно, позвонил Кешке, предупредил, что задерживается, и Кешка его ждал. Зайдя на кухню, Ян увидел накрытый стол.
– А ты что же не ел, дурилка? Так голодный и сидел?
– Я хотел вместе, – сказал Кешка, и сердце Яна облило тёплой волной.
Субботнее утро было тихим и светлым. Они поднялись попозже, конечно, немножко лениво, и Ян решил на завтрак испечь оладушков, чем в очередной раз изумил Кешку, который слопал штук десять, не меньше. Ян смолол свежего кофе, и тут Кешка спросил:
– А мне можно кофе? Настоящего.
Ян с усмешкой поднял бровь.
– Слушай, я не знаю, можно ли тебе кофе. Если ты гарантируешь, что у тебя не будет анафилактического шока…
– Какого шока?
– Анафилактического. Ну, так бывает при аллергии, удушье там, потеря сознания…
– Нет, ну что вы. Я же пью кофе, только растворимый.
– Ну вот, и если хочешь кофе, так и скажи. 
Кешка растерялся и насупился.
– А как мне говорить? Да ну вас…
Тут уж испугался Ян.
– Подожди, эй, да ты что, обиделся, что ли? Прости, пожалуйста, да говори, как хочешь, я просто иногда цепляюсь к словам, ищу их первоначальное значение… – Ян в раскаянии даже присел на табуретку. – «Можно» – это ведь на самом деле редуцированная, ну, усеченная форма выражения «могу ли я просить вас» или «разрешите мне». А так получается, ты интересуешься, не будет ли тебе от него плохо, ведь ты не это хотел сказать? Кенти, конечно, давай пить кофе!
Кешка посмотрел на него удивленно:
– Как вы меня назвали?
Ян и не заметил, что проговорился, он давно уже называл его так в уме, это было его личное, особое имя.
– Кент. Ну, граф Кентский, если полностью. Кенти, если ласково. Не нравится?
– Почему? Нравится. Конечно, нравится, меня Инок звали, но это не очень, а Кент… так никто не звал. 
– Ну, а я буду.
– Класс!
Ян сварил кофе, не слишком крепкий, но Кешка удивил его, сказав, что хочет без сахара, и действительно смаковал горький терпкий напиток. И ещё, наблюдая, как Ян лакомится горгонзолой, попросил:
– А можно мне… – и тут же поправился. – Могу ли я попробовать ваш сыр?
– Кенти, он не мой, а итальянский. Пробуй!
И горгонзола Кешке понравилась, и Ян снова удивился, да что же это за чудо, не может же быть у них столько всего общего!
Ян вышел в лоджию покурить (хоть это их пока не объединяло!), и с радостью отметил, что погода была, как по заказу, сухая, солнечная, таких дней не много набирается в конце октября…
– Ну, Кент, собирайся!
– Куда?
– Гулять поедем. Собирайся.
– А куда гулять? – Кешка был готов согласиться, но с некоторым недоумением.
– В парк. Ты в Битцу ходишь? Здесь же недалеко.
– Не хожу я в Битцу. А что там?
– Разное. Увидишь!
Они вышли из подъезда, и Кешка привычно свернул к остановке, налево, а Ян пошёл направо.
– Эй, нам сюда!
– А как мы поедем?
– А вот так, – сказал Ян, чирикнув сигнализацией, и открыл дверь машины. – Залезай!
Кешка расплылся от удовольствия. Не оттого, что эта машина была уж чем-то особенным, а оттого, что всё получалось так, как ему давно, всегда хотелось, когда вдруг всё становится простым и возможным, когда чувствуешь, что о тебе кто-то думает, не привычно, с ежедневной заботой, а особенно, специально думает и хочет, чтобы именно тебе было хорошо. И Кешка признался себе: он уже загадал, что этот кто-то будет именно Ян.
Усевшись в машину, Кешка огляделся, зачем-то повел носом и спросил:
– Это ваша?
– Нет, это редакционная, – сказал Ян. – Мы себе получше купим, верно?
– Верно, – сказал Кешка, и почти не шутил.
Ян заехал на стоянку конно-спортивного комплекса, и когда они зашли на территорию и Кешка увидел лошадей, он весь подался вперед:
– Давайте посмотрим!
– Насмотришься ещё, пошли, пошли!
Они подошли к конюшням, и Ян помахал рукой тренеру, который приветствовал его, как знакомого.
– Вот, привел вам мальчика.
– Замечательно. Ну что, покатаешься? – спросил Кешку тренер, и тот, не зная, что сказать, только кивнул.
– А вы здесь часто бываете? – спросил Кешка, когда тренер отошёл.
– Не часто, – признался Ян.
На самом деле он был здесь второй раз. Он заехал сюда в четверг, нашёл тренера поприветливей и договорился, что приедет в субботу с племянником (для простоты, ну как он ещё мог назвать сейчас Кешку?), и сам поездил час на лошади, чтобы убедиться, что не очень осрамится. Как всегда говорила Вавушка, хороший экспромт должен быть тщательно подготовлен.
Тренер вывел им лошадей и повернулся к Кешке.
– Ну вот, запоминай первое правило. Ты думаешь, что лошадь большая и сильная, но на самом деле она тебя боится. Так что главное – не пугать её. Показать, что ты не причинишь ей вреда. Подходишь всегда к левому плечу, вот так, понял? Лошади – они лучше всего подчиняются ритуалу. Теперь надо поздороваться. Погладь её по шее, похлопай, вот, посильнее, чтобы она твою руку почувствовала. Так, теперь дай ей морковку, вот, держи. На ладошке, молодец! Ну, познакомились! Имей в виду, на лошади, как на самолете, самое главное – посадка. Давай, учись садиться…
После первого замешательства, Кешка всё усваивал мгновенно. Лошадь потрогала его ладонь мягкими губами, поглядела на него близким, огромным тёмно-фиолетовым глазом и они узнали друг друга. Кешка поймал стремя, крепко взял пальцами прядку лошадиной гривы, оперся на переднюю луку и легко закинул тело в седло. Когда он уселся, тренер, уже знавший о его хромоте, обменявшись с Яном взглядами, чуть укоротил левое путлище. Через пять минут Кешка совсем освоился, и хотя ещё немного боялся непривычной высоты, был в совершенном восторге.
Они осторожно проехали первый круг, а потом уже расслабившись, получали всё больше удовольствия. Лошадь слушалась Кешку, как давнего друга. Конечно, она была уже старая и смирная, но всё равно, Яну приходилось больше напрягаться, и он удивлялся и любовался Кешкой в седле, тот был такой красивый, легкий и одновременно гордый собой, сосредоточенный – и свободный…
Когда прошёл час, и они не без помощи тренера спешились у конюшен, тот, пожимая Яну руку, заметил:
– А мальчик мог бы хорошо ездить, у него посадка сразу верная, и плечи свободные, нет, молодец, правда… Ты приходи ещё, научишься по-настоящему, – обратился тренер к Кешке, подавая руку и ему, как взрослому. 
С непривычки они устали, конечно, и ноги гудели. «А как завтра задница будет болеть, ты ещё и не представляешь», – предупредил Ян, он знал, что говорил. 
– А правда, ещё можно будет?
– Да конечно! Ещё пару раз по кругу, а потом поедем в лес, там так хорошо! И маму вытащим, да?
– Маму? Ну, конечно, если она не забоится… Здорово, увидит, как я уже умею…
Кешка выглядел таким безоговорочно счастливым, что Яну стало чуть-чуть стыдно.
Они не спеша шли к машине, и углядев у входа мини-маркет, Кешка сказал:
– Пить хочется! А можно… – и встретив смеющиеся глаза Яна, ткнул его кулаком в бок. – Да ну тебя! Давай колу купим!
– А не сок?
– А давай колу?
– А давай!
И они купили колу, и Ян смотрел, как Кешка пил, запрокинув голову, и глотки скользили по его ещё совсем нежному горлу, а потом тоже с удовольствием отпил из бутылки, после Кешки, не обтирая горлышка, будто коснулся его губ, и тут его вдруг осенило, что Кешка впервые сказал ему «ты».
На обратном пути Кешка неожиданно сделался задумчив, и Ян через некоторое время всё же спросил:
– Ты что? Устал?
– Да нет, я просто о лошадях думал… Жалко их.
– Почему жалко?
– Ну, они такие большие, сильные, красивые, им надо быть свободными, а они в конюшне стоят, и на них всякие здоровые тетки и дядьки ездят…
– Ну, не только тетки и дядьки, ещё лёгкие мальчишки. Я думаю, тебя ей было не трудно везти.
Кешка, улыбнувшись мельком, отмахнулся.
– Причем тут это…
– Знаешь, здесь им как раз не плохо, о них заботятся, и лечат. Бывают места и похуже.
– Всё равно, почему у них такие глаза грустные?
Ян подумал и потом осторожно заметил:
– А вообще у всех, кого человек приручил, глаза грустные. У собак, у лошадей, у коров… Правда, может быть, нам только кажется, что они грустные, потому что…
– …Мы чувствуем… – Кешка уже догадался, что он хотел сказать.
– Свою вину перед ними…
– Да! Точно! Вину…
Ян покивал, а потом добавил:
– Помнишь, у Экзюпери: «Мы в ответе за тех, кого приручили»? А почему? Может быть потому, что, приручая кого-то, мы всегда лишаем его части свободы. И зверя, и человека. Он уже не всегда делает то, что хочет, а делает то, что хочешь ты. И если это человек, он, может быть, сам добровольно отдает эту свою свободу, но, прирученный, он уже зависит от тебя, и это делает его таким уязвимым…
Кешка прищурился, размышляя, а потом заметил осторожно:
– Когда кто-то от тебя зависит, это тоже не свобода.
– Здорово, что ты понимаешь! Но ведь мы всё равно идем на это, сознательно, потому что свобода, полная свобода, оказывается, не самое главное.
– А что главнее?
– Очень нахально, знаешь ли, вот так, между делом, определить, что главнее. Наверное, чувствовать свою связь с другим. Чувствовать, что ты не один. Что ты нужен. Любить…
Ян знал, что Кешка смотрит на него. Но сам не отводил взгляд от дороги.
Когда они подошли к квартире, стало слышно, как внутри настойчиво, не умолкая, звонит телефон, и Кешка в ужасе замер.
– Ой, я же забыл бабушке позвонить!
Распахнув дверь, он ринулся к трубке:
– Фаляка? Привет! Ну, не ругайся, я забыл, правда, забыл… Нет, ну что могло случиться? Просто мы с Яном, – он оглянулся, ища моральной поддержки, – поехали в Битцу, знаешь, где это? И катались на лошади, верхом, представляешь? Да, верхом! И я, ну конечно, сам, не вдвоем же на одной? Скажешь тоже… Ты как себя чувствуешь? Ну, Фаляка, не волнуйся, ну прости, прости. Ладно, ладно! Ну, пока…
– Фу-у-у! Пронесло, – с облегчением сказал Кешка. – Я обещал каждый день звонить, а тут… Она испугалось, куда я пропал.
Да, подумал Ян, народный контроль в действии. А не дай бог, случись что, не сносить бы ему головы.
– Ты как-то странно бабушку зовешь, она не обижается?
– Обижается? – удивился Кешка. – Нет, что ты, это я в детстве слышал, как её все по имени-отчеству зовут, Фаина Яковлевна, а выговорить не мог, вот и получилось «Фаляка», а ей даже больше нравится, чем «бабушка». Слушай, я пойду искупаюсь, ладно? А то я какой-то липкий.
– Давай, а я пока обедом займусь.
– Да ещё рано, не хочется.
– Это тебе сейчас не хочется, а через полчаса знаешь, как захочется… Так что в самый раз.
Пока Кешка плескался, Ян пожарил картошку, знал, что будет лень чистить, купил замороженную, сделал салат, разогрел куриные котлеты, а на сладкое у них ещё оставалось полведерка мороженого. Когда Кешка, расчесывая щеткой влажные волосы, заглянул на кухню, Ян предложил:
– Накроешь? А я тоже быстренько под душ.
Зайдя в ванную, он вспомнил, что дверь не запирается. «Как они с Мариной обходятся?» – в который раз подумал он, но решил рискнуть. И напрасно. Только он разделся, Кешка распахнул дверь.
– Ой, sorry, я думал, ты ещё не залез. Я щетку положить!
– Да клади, конечно, – как мог естественней сказал Ян и повернулся к Кешке спиной, потому что успел заметить его быстрый, но очень заинтересованный взгляд.
Вечер был тихим и умиротворенным. Кешка сидел у себя, делал под музыку уроки, после ужина они включили телевизор, но ничего однозначно интересного не нашли, и в ожидании начала какого-то детектива, занялись чтением. Ян просматривал очередную рукопись, из тех, что прихватил с работы, а Кешка снова взял альбом «Gems of Creation». Теперь Ян мог видеть, какие страницы его привлекали. Кешка рассматривал зверей, особенно лошадей, а потом, подняв голову, спросил:
– Ну почему они, такие красивые, и сильные, и разрешили себя подчинить…
– Человек оказался сильнее, и хитрее. А потом… Мы сейчас представляем весь животный мир, как что-то однородное, противостоящее нам, а ведь звери разные, и самое главное, они четко делятся на хищников и жертв. Наверное, хищников и жертв приручают по-разному. Считается, что волки подошли к человеку сами, почуяли выгоду, ну а потом уже было поздно, стали собаками. Кошки – они и до сих пор сами по себе. А лошади, как все травоядные, они жертвы. И у них психология жертвы. Они не нападают, они могут ударить тебя, покалечить, даже убить, но они никогда не убивают, чтобы съесть. Они делают это только защищаясь, только когда не могут убежать. А если не чувствуют угрозы, они покладистые и послушные.
– А человек?
– Да, это интересный вопрос. Если считать, что приматы наши ближайшие родственники, то мы тоже, скорее, травоядные, но чтобы выжить, слабенькие доисторические люди развили в себе хищника, и стали убивать и есть мясо. Так что в человеке живет и хищник, и жертва, хотя биологически хищника в нас должно быть меньше… А вот поди ж ты! Впрочем, иногда можно самому выбрать, кем быть.
– Я не хочу быть хищником, – решительно сказал Кешка.
– А жертвой хочешь? – поинтересовался Ян.
– А по-другому нельзя? 
– А, пожалуй, что можно. Только это не просто.
– Пусть непросто. Как?
Ян грустно улыбнулся.
– А это каждому приходится самому долго понимать.
– А ты когда понял?
– А ты думаешь, я не хищник?
Кешка возмутился.
– Какой же ты хищник! Ты совсем другой. 
 
Маринин поезд приходил утром в воскресенье, и они вместе поехали её встречать. Когда после поцелуев и объятий, и бестолковых вопросов, и бесполезных ответов, они грузились в «четвёрку» (из Ростова прибыли кое-какие съедобные благодарности от устроителей фестиваля), Марина порадовалась неожиданному личному транспорту, но сейчас её заботило больше другое, и она по дороге расспрашивала, как «мальчики» жили эти четыре дня. Марина заметила, что Кешка перешёл с Яном на «ты», и это было естественно и нормально, она ждала этого, но то, что это случилось в её отсутствие, немножко кольнуло.
Довезя их до дома, Ян стал прощаться. Удивились оба. 
– Как же, ты не зайдешь? Я такую рыбу привезла, и ещё немножко икры черной… Яник, ну пожалуйста!
– Маришка, я бы с радостью, – (и это было правдой), – но мне сестру нужно отпустить, она как на иголках, у нее дома дел невпроворот. – Это уже было враньем, но Ян не хотел быть сейчас с Кешкой и Мариной, не хотел, чтобы Кешке приходилось выбирать между ним и мамой, не хотелось, чтобы его естественный выбор царапнул сердце сейчас, когда он ещё был так полон пережитым счастьем этих восхитительных дней.
Вечером Ян всё же позвонил Марине, он чувствовал, что нужно показать ей, что он её ждал, и что в их отношениях ничего не изменилось.
– Ну, как, Ринка, ты проверила, разрушений в доме нет?
– Яник, о чем ты говоришь! Я так тебе благодарна… Только что ты сделал с моим сыном?
– А что такое?
– Как что! Да он только о тебе и говорит: Ян то, Ян сё… Представляешь, я ему дала икры, так он съел один бутерброд, а потом говорит: «Надо оставить Яну, чтобы он тоже попробовал!» Как тебе это? 
– Я же говорю, Иннокентий очень хороший парень.
– Так что приезжай, как сможешь. А то икра портится!
– Давай на среду договоримся, ты же в среду дома? Ну вот, а я освобожусь пораньше.
Марина вздохнула. Что-то в этих ранних встречах было настораживающим, но она не знала, в чём может упрекнуть Яна. Если для него секс с ней теперь не был главным, так же, как и для неё, разве это означало охлаждение? Разве это не переводило их связь в новую, более надежную фазу? И всё же Марина не могла не признаться себе, что соскучилась по близости, даже если она не приносила безумного восторга. Ей уже не хватало ощущения, что она желанна. И она начинала тревожится, не её ли возраст тому причиной, ведь их интимные встречи прервались как раз тогда, когда Ян сосчитал, сколько ей на самом деле лет… Надо дать ему время, подумала она, время привыкнуть к этой мысли, и показать, что она сама не изменилась, осталась такой, какой он любил и хотел всего месяц назад. И как ни стыдно было ей признаваться в этом, но всё же помехой оказывался её сын. Поэтому она возлагала надежды на каникулы, начинавшиеся через несколько дней. Она хотела отправить Кетю к Фаине Яковлевне, которая скучала по внуку, они из-за её нездоровья уже давно не виделись. Предлог был вполне пристойным, и Марина решила, что предстоявшие каникулы должны стать для них с Яном «праздником любви», и вспоминала те, весенние каникулы, когда они впервые стали близки.
В среду Ян приехал около шести, как договорились, и Марина нежно положила ему руки на плечи и поцеловала долго и глубоко, напоминая о прежних встречах. Она надела облегающие джинсы и тот свитер, в котором он увидел её в первый раз. Ян сразу всё понял, его чувства были особенно обострены, и он понял, и ощутил надвигающуюся панику. Он ответил на поцелуй, и стал так противен сам себе, что чуть не застонал. Он обнял её за талию, и повел в комнату, прислонив к плечу. Это было очень трогательно по форме. А по существу – он не хотел, чтобы она видела его глаза. Они сели на диван и обнялись и поцеловались ещё раз, но Ян не мог не прислушиваться к тому, что происходило в закрытой Кешкиной комнате. У него кто-то был, и там разговаривали оживленно, Кешка смеялся и спрашивал что-то, и другой голос, тоже мальчишеский, отвечал ему, хотя тише и более сдержанно. Марина заметила его напряжение, улыбнулась и пошла прикрыть их дверь. Но в этот миг разговор стал громче, и мальчики вышли в коридор, почти столкнувшись с ней. Кешка сразу учуял Яна, и кинулся к нему с родственной бесцеремонностью.
– Привет! А я не слышал, как ты пришёл!
– Здравствуйте, граф! – сказал Ян, вставая. – У тебя гость? Ты нас познакомишь?
Кешка удивился, а потом оживился.
– Да, вот, это Дима, из нашей школы. Дим, – позвал он мальчика, – зайди, это Ян, я тебе рассказывал.
Тихий черненький мальчик с умным некрасивым лицом зашёл и вежливо сказал Яну «здравствуйте». 
– Мы с ним записались в компьютерный класс, у нас только что открыли, и туда берут только тех, у кого по математике пять, там всего два компьютера, но нас взяли сразу, потому что…
– Потому что у вас по математике десять, – сказал Ян. – На двоих.
Кешка радостно захохотал, а черненький мальчик улыбнулся и посмотрел на Кешку. Ян заметил, как он посмотрел на Кешку, и подумал: «Ой-ей-ей! Что-то это мне напоминает…» Он знал этот взгляд, он узнавал его сразу, он так целый год смотрел на Майка, и во взгляде этом было тайное обожание и явная безнадежность. Острая жалость, которую Ян ощутил к некрасивому Диме, была чуть приправлена ревностью, и он, застыдившись, протянул ему руку:
– Здравствуй, Дима. Так что там у вас за компьютеры?
– Да они простенькие, конечно, и операционка старая, и хард всего на сорок мегабайт.
– Да, на сорока даже девяносто пятую Windows не раскрутишь, а для DOS теперь и программ-то новых не найдешь. А память сколько?
– Шестьдесят четыре, – грустно сказал Дима. 
– А мониторы EGA?
Дима кивнул, а Марина засмеялась немножко нервно.
– Какая Яга? Вы на каком языке говорите? Можно перевести?
Кешка смотрел на Яна с восторгом.
– А ты и в компьютерах разбираешься?
– Шутишь? Я ими лет семь только и занимаюсь. Я, между прочим, один из первых компьютерных издательских центров здесь сделал.
– Ладно, мальчики, вы как, закончили? А то ужинать скоро.
– Да, я пойду уже, спасибо.
– А чего, оставайся, попьем чаю, ведь можно, мам?
– Ну, конечно, – сказала Марина. – оставайся, Дима.
 Ян опять всё понял. Марина хотела оставить Диму, чтобы Кешка был занят, и не мешал им. И тут Ян увидел, как у Кешки на секунду сузились глаза, и он сказал начавшему, было, колебаться Диме:
– Ну, ладно, завтра в школе договорим. Пойдём, я тебя провожу.
За ужином Кешка, несмотря на растущее раздражение Марины, так или иначе возвращал разговор к компьютерам.
– Слушай, а какой сейчас компьютер самый лучший? А мониторы какие? А сколько нужно памяти, самое большое? А чем девяносто пятая от девяносто восьмой отличается? А какие нужно программы ставить? А какие игры ещё бывают?
Ян отвечал, не мог не отвечать, ему хотелось рассказать Кешке всё самое интересное, он ловил недовольные взгляды Марины и отвечал извиняющейся улыбкой, но понимал, что одними улыбками ему не отделаться.
– Ладно, Кетя, ты Яну уже надоел, не пользуйся тем, что он к тебе так хорошо относится.
Кешка недоуменно вскинул брови – неужели надоел? Ян постарался незаметно ему улыбнуться и покачать головой, но вслух сказал:
– Да, столько информации сразу и не усваивается. Давай, мы потом продолжим.
Кешка подумал, кивнул, а потом вдруг спросил даже с какой-то обидой:
– Слушай, ну почему ты всё умеешь и всё знаешь?
– Вот уж совсем не всё, ты даже не представляешь насколько не всё, – смутился Ян.
– Но много, много, – примирительно сказала Марина, чье настроение несколько улучшилось. – Ладно, можешь не мыть посуду, иди, займись уроками.
Кешка заговорщицки зыркнул на Яна и испарился.
Марина подошла к мойке, а Ян сказал чуть застенчиво:
– Послушай, я хотел с тобой поговорить… Об Иннокентии…
У Марины замерло внутри, и затеплилось: вот, он тоже понял, и хочет найти достойный, добрый способ вернуть их отношения на правильный путь… 
– Подожди, давай пойдём в комнату.
– Да тут ничего особенного нет, я хотел посоветоваться и предложить…
– Ну вот, и пойдём, посоветуемся.
Она быстро вытерла руки и потянула его за рукав. Они сели на диван и Ян, слегка недоумевая, к чему такие приготовления, начал:
– Я вот что подумал, он ведь так мало гуляет, ну, из-за ноги, хоть ты и говоришь, что он зарядку делает, но я как-то не заметил особенно, а когда мы были в Битце, тренер сказал, что у него должно получиться. Я имею в виду, верхом. Это же очень хорошая тренировка, на воздухе, и если он будет заниматься – а ему нравится, и он лошадей любит, и они его, правда, – ему это очень пойдет на пользу. Понимаешь, верхом он совсем не ощущает своей хромоты, он там может быть наравне со всеми, и даже лучше… В общем, я хочу записать его к тренеру, закрепить за ним лошадь, спокойную, и пусть учится!
Марина была так растеряна, что долго не могла придумать, что сказать. Как она ошиблась! Разочарование было слишком заметно на её лице, и Ян встревожился.
– Что? Ну, что тут плохого?
Марина постаралась собраться.
– Нет, ничего плохого… Хотя это опасно всё-таки… И потом, я же представляю, сколько это должно стоить, зачем приучать его к таким аристократическим забавам. 
– Ринка, ну о чем ты! Ну, позволь мне делать хоть это, раз ты не хочешь принимать другую помощь. Ну, ты такая гордая, ладно, но для Иннокентия сделай исключение!
– И потом, как он туда будет ездить, это же далеко.
– Я буду его возить, – заторопился Ян. – Я уже рассчитал, если два раза в неделю, в среду и в субботу, по субботам с утра я и так свободен, а в среду буду в школу заезжать за ним, накормлю – и в Битцу, там есть тренировка с пяти до семи, а потом привезу домой.
– Ну, если так… Надо спросить его, конечно… И как тебе не жалко времени! – Марина уже сдавалась, но формально возразить было нечего.
– Спросим, конечно! И если он захочет, тогда просто замечательно, ведь у них каникулы начинаются, и он сможет вводный курс быстро пройти, за пять дней, это самое главное, закрепить основные навыки, мне говорили. А потом – он такое удовольствие будет получать, ты не представляешь… И кстати, вот, нам надо обязательно туда съездить, и тебя на лошадь посадить, чтобы ты поняла, какое это чудо, и когда будет возможность – будем все вместе кататься верхом, в зимнем лесу. Какие ещё там «аристократические забавы»!
Марина нахмурилась.
– Подожди, как в каникулы? Нет, он к бабушке поедет, поживет с ней, она соскучилась, не видела его давно, да и он её очень любит, она балует его, ясное дело…
Ян недоуменно развел руками.
– Маришка, ну сама посуди, у бабушки он опять будет целый день дома сидеть, телевизор смотреть, ну какая в том польза? Съездит он к бабушке, о чем речь, только не вместо же Битцы! Да если её спросить, я уверен, она первая скажет, чтобы он на воздухе подвигался.
И опять на это нечего было возразить, и именно поэтому Марина разозлилась окончательно. Рушились её надежды на «праздник любви», получался какой-то праздник детского спорта! 
– Не знаю, Ян. С одной стороны, ты прав, конечно, и спасибо тебе, но… Испортишь ты мне сына окончательно. Ну хорошо, сейчас ты есть, а потом…
– Что значит «потом»? Когда потом? Куда же я денусь? Я вообще-то собираюсь жить долго, мне в детстве цыганка нагадала.
Естественно, эти слова обрадовали Марину. Они внушали надежду, больше, чем надежду, они говорили о серьезности намерений Яна, и обещали крепкий союз, а что, собственно, Марине было надо, как не это? Она была тронута, и даже следы досады от разрушенных планов не помешали ей благодарно и нежно принять его объятия и легкий поцелуй.
Ян предоставил Марине самой сказать Кешке про Битцу, и она пошла к нему, очень строгая, и в ответ на его восторги взяла обещание, что это никак не отразится на его школьных уроках, и обязанностях по дому, и воскресных поездках к бабушке для занятий английским. Кешка обещал, ради лошадей он был готов на всё. 
Марина довольно легко дала себя уговорить поехать с ними в Битцу. Увидев лошадок, она умилилась и захлопала в ладоши, но когда они подошли к конюшням, энтузиазма поубавилось. Марина позабыла, что лошади вблизи такие большие и сильно пахнут. Она согласилась попробовать сесть верхом, но волновалась, рассеянно слушала объяснения тренера и Кешкины уточнения из личного опыта, и когда брала стремя, неловко ткнула в бок носком сапога, лошадь чуть дернула, Марина упала тренеру на руки, испугалась и от дальнейших попыток отказалась, как её ни убеждали. Потом она смотрела, как Ян с Кешкой едут рядом, и Кешка махал ей рукой, и она помахала в ответ, это было красиво и ей владели странные чувства. С одной стороны, ей и хотелось разделить с ними эту забаву, видимо, способную в самом деле доставить много радости, но что-то в ней противилось этому, она не ощущала естественности своего присутствия здесь, она была здесь чужая, и несмотря на уговоры, убеждения, а потом огорчение и Яна, и Кешки, и даже тренера, она знала, что они без неё легко обойдутся. Больше она с ними так ни разу и не поехала, только всегда напутствовала приказом быть осторожнее, и волновалась.
На каникулах Ян с Кешкой в самом деле почти все дни пропадали в Битце, хотя Кешка и уставал сильно, и болело у него всё с непривычки, но он хотел как можно скорее сесть на настоящую скаковую лошадь и с удивлявшим Яна упорством отрабатывал нужные приемы. Сам Ян тоже взял несколько уроков, вполне уверенно сидел в седле, но тем и ограничился. Он хотел, чтобы Кешка делал что-то лучше, чем он. Он вообще хотел, чтобы Кешка был самым лучшим.
Как-то после особенно тяжелой тренировки Ян обратил внимание, что Кешка хромает сильнее обычного. Он старался скрывать хромоту, и когда ходил медленно, это почти удавалось, и стоял всегда, опираясь на здоровую ногу, а другую чуть сгибал и ставил на носок, и было совсем не видно, что она короче. Но когда уставал, начинал заметно клониться влево. Ян посматривал на него сбоку некоторое время, а потом спросил:
– А почему ты под пятку ничего не подложишь?
– А зачем?
– Ходить будет удобнее.
– Не хочу, – коротко ответил Кешка и пошёл быстрее.
– Ну, почему не попробовать, лучше же будет.
– Не хочу, – снова сказал Кешка и сердито сверкнул глазами.
Ян не стал больше говорить об этом, но на следующий день нашёл дома толстую плотную резину и вырезал, а потом обточил по ступне и приклеил снизу на тонкую жесткую кожаную стельку. Он положил её в ботинок, нога у них с Кешкой была почти одинаковая, и попробовал надеть. Было вполне удобно, да и носили же раньше обувь на высоких каблуках, Ян помнил отцовские старые туфли, тот был модник, а роста среднего, так каблук был аж четыре сантиметра.
Он волновался. Он и боялся обидеть мальчика, и очень хотел, чтобы Кешка принял его изобретение. Он выбрал момент, когда Марина начала длинный профессиональный телефонный разговор и не могла вмешаться, и поманил Кешку в прихожую.
– Вот смотри. Я понимаю, ты не хочешь какой-то особый ботинок носить, и не нужно, ты же в кроссовках ходишь, давай попробуем внутрь положить…
Кешка напрягся, приготовившись спорить, но Ян просто взял его кроссовки, уложил в левую свою стельку, которая выглядела очень фирменно, а в правую положил такую же, но обычную. Получилось совсем похоже, разницу было не заметить. 
– Ну? Ну попробуй, пожалуйста…
Хмурый Кешка залез в кроссовки, заранее готовый убедиться в том, что будет плохо. Но когда он завязал шнурки и выпрямился, лицо его разгладилось.
– А что, ничего… А слушай, здорово получилось! 
Он походил по коридору и было видно, что ему нравится. Он повернулся к Яну, светясь улыбкой, и тому уже не нужно было никаких слов, никакой благодарности.
Они ничего не сказали Марине, но та сама заметила, что Кешка стал меньше хромать и спросила:
– Кетя, у тебя что, с ногой лучше стало? 
– Стало, – скупо ответил Кешка, но потом, не сумев скрыть довольную улыбку, добавил: – Мне Ян такую штуку специальную сделал.
– Какую штуку? Сам сделал?
– Сам, конечно, – сказал Иннокентий гордо.
Рассказывая об этом Яну, Марина удивлялась.
– Ты не представляешь, сколько раз и я, и мама пытались его заставить, упросить, уговорить… Ни в какую! Как тебе удалось?
– Да что удалось, сделал и предложил. Он вырос просто, поумнел.
Марина согласилась, но в глубине души подозревала, что дело всё же не в этом. 
 
С тех пор по субботам Ян заезжал в Ясенево с утра, забирал Кешку, а вернувшись, они по очереди шли в душ и обедали вместе, и Марина притерпелась к тому, что это стало почти семейной встречей, лишенной какой-либо романтики.
В среду Ян ждал Кешку в машине на углу у школы, и издалека видел, как тот идёт к нему, часто один, иногда в стайке одноклассников и тогда прощается с ними шагов за двадцать до машины, и садится к Яну уже не школьным, а другим, своим. Это очень трогало Яна, он ценил такую неожиданную Кешкину чуткость. Прямо по пути нашлось приличное кафе, Ян кормил Кешку обедом, легким, но питательным, чтобы не мешало тренировке, а потом они ехали в Битцу. К тому времени уже совсем темнело, но в манеже и на скаковых дорожках ярко горели фонари, и это давало дополнительное ощущение праздничности.
За Кешкой закрепили каурую семилетку, Ян обычно брал пожилого пегого жеребца, и всё это вместе, с тренером, шкафчиком в раздевалке и абонементом на восемь занятий в месяц получилось, в самом деле, недешево, но Ян отдавал деньги с таким удовольствием, с каким никогда бы не платил за экзотические клубные развлечения или модные рестораны.
Конечно, он купил Кешке специальную куртку, и шлем, и перчатки, и сапоги, и бриджи, которые вызвали особенное недоумение и протест у Марины, но Ян объяснил, что внутренние швы на джинсах при посадке в седле могут очень сильно натереть ноги «и всё остальное», и Марина сдалась. 
Когда Кешка выходил из раздевалки в своем верховом костюме, счастливый и сосредоточенный, им нельзя было не любоваться, и Ян любовался, открыто, не стесняясь, и гордился «своим мальчиком». Потому что все в конюшне так и говорили ему, «ваш мальчик». Ваш мальчик замечательно чувствует лошадь. У вашего мальчика большие успехи. Ваш мальчик уже освоил быструю рысь, и скоро перейдет на галоп. Ваш мальчик сегодня лучше всех.
Кешке и в самом деле всё удавалось. Ян старался быть поблизости, и наблюдал, как тот азартно и лихо управляет лошадью, и уже начинает брать невысокие барьеры.
Они с Кешкой стали совсем товарищами, и по дороге в Битцу и обратно Кешка подробно обсуждал с ним и свои, и общие дела, ему нравилось, что Ян никогда не уходит от ответов, а если не знает чего-то, всегда честно признается, но так бывало редко. Кешка не думал об этом специально, но получалось, что те странные, трудные вопросы, которые его донимали раньше, почему он не такой, как все, он никогда Яну не задавал, тому и не нужно было рассказывать об этом. Они говорили, как равные, это давало ощущение родства, доверия, дружбы и Кешка был счастлив.
Но для Яна их встречи постепенно лишались напряженной трепетности, которая была вначале, и дома у них Ян стал бывать меньше, и когда заходил в среду вечером после тренировки, то ненадолго, ему ещё предстояло отогнать машину к издательству, она часто бывала нужна с утра. Ян качал головой, хмурился и всё чаще рассказывал Марине о сложностях на работе, о трудностях с реализацией, о непредсказуемости рынка. Он стал уставать, и даже часы их общения с Кешкой не восполняли нараставшего внутреннего напряжения. Он понимал, что хочет развития их отношений, хочет другой степени близости, но держал данное себе слово, и не позволял никакого намека на чувства. Иногда он замечал особенный Кешкин взгляд, как тогда в ванной, он подозревал, что интересует Кешку, но этот интерес был вполне естествен для подростка его возраста и не означал ничего особенного. Конечно, Ян не мог знать, о чем Кешка думает, глядя на него, и очень бы удивился, если бы узнал.
А Кешка часто думал о Яне. Его мысли были чисты, хоть и не совсем невинны. Засыпая, он представлял себя с Яном в разных ситуациях, где они спасали друг друга, вытаскивали из снежных заносов или из воды, и Кешка делал Яну искусственное дыхание, или тащил на себе много километров, или они тушили пожар и прежде чем броситься в огонь, обливали друг друга из шланга, и одежда прилипала к телу, или они ловили преступников, и Кешку ранили, и тогда Ян обтирал ему кровь, и накладывал повязку… Во всех этих мечтах так или иначе присутствовало физическое прикосновение, которого Кешка очень хотел. Но в реальности он сам не мог решиться коснуться Яна, тем более обнять, даже простое рукопожатие было чем-то особенным, и каждый раз немножко волновало. 
Сначала Кешку как-то не занимал вопрос, что связывает Яна с матерью. Однажды, когда он привычно упомянул Яна при Димке, тот поинтересовался, не собираются ли они с его мамой пожениться, и Кешка возмутился:
– С чего ты взял? Они друзья просто!
Димка пожал плечами, и Кешка стал припоминать, не замечал ли он чего-то такого. Но нет, он ничего не замечал. Мама иногда обнимала Яна, пару раз даже поцеловала в щеку, говорила с ним ласково, и всё. Ян никогда не оставался у них ночевать, только те четыре дня, когда она уезжала в командировку, Ян был с мамой нежен, держал за руку, но по Кешкиным понятиям вел себя, скорее, по-братски. Кешка, конечно, знал, откуда берутся дети, и с этой точки зрения никаких детей у Яна с мамой быть не могло. И он успокоился. 
 
То, что двадцать пятого декабря Кешке исполнится пятнадцать, Ян знал давно. Марина привычно шутила про рождество и непорочное зачатие. Она как-то спросила, когда день рождения Яна, и он сказал, ровно за неделю до Иннокентия, но Марина забыла, а он не напоминал. Не с ней он хотел провести этот день. 
Он думал о своем прошлом, тридцатом дне рождения. Как он мучился, как не мог простить Рустаму его отъезд, как изводил себя воспоминаниями о праздниках, которые Рустам устраивал ему прежде в этот день, какое веселье у них царило, какие компании у них собирались. Что из того, что от этих компаний ему в итоге мало что доставалось, и в конце разгульного вечера Рустам находил себе какого-нибудь смазливого мальчонку для забав, и что потом Яну приходилось разгребать мусор и битую посуду и долго искать по запаху завалившийся куда-то презерватив, что из того! Всё равно, это был его день, и Рустам делал это для него, делал от души… Тогда, в прошлом году, дома его ждала мама, и Вера, и дедушка Веня, и Вавушка, а его поздравляли в издательстве, и он сильно напился, и хотя в конце концов добрался до Сокольников и вел себя пристойно, но под конец не удержал пьяных слёз, и после ухода гостей ещё час играл что-то рваное и отчаянное на рояле, не давая соседям спать и пугая маму.
В этот раз всё было тихо, немного печально, но уютно. Он посидел вечером с мамой, Верой и близняшками, получил по телефону поздравления от Вавушки, от отца из Арата, от Рустама из Утрехта, где тот жил в ожидании развода, и ещё от Иви из Парижа, самое неожиданное и тронувшее его. Был легкий, но изысканный стол, Вера с девочками уехала около девяти, и они ещё посумерничали с мамой, которая старалась отвлечься от привычно донимавшей её сердечной боли. Ян был молчалив и нежен, и она решилась задать давно назревший вопрос.
– Яник, ты мне не расскажешь?
– Что, мам?
– Я же вижу, у тебя в жизни что-то происходит, что-то важное. Родной мой, ну, скажи, мне же хочется знать, я ведь так желаю тебе счастья…
– Мам, ну что изменится, если я расскажу? Больше счастья от этого не будет.
– Ты влюбился? Любишь? Почему не будет счастья? Хоть кто это? Почему ты никогда его не пригласишь домой? Или он плохо к тебе относится?
Ян грустно улыбнулся. В иной ситуации он бы порадовался, что мама искренне хотела поговорить о его чувствах к другому. Это было так трогательно, так ценно, но теперь он ничего не мог ей ответить.
– Спасибо, мамочка, милая, только… не знаю, как тебе объяснить. Мы не можем быть вместе. И не спрашивай, почему.
– Знаешь, были дни, когда ты такой счастливый приходил, я боялась спугнуть, ты нес это, прямо как драгоценность… А последнее время приходишь грустный и усталый. Может быть, не надо тебе так часто верхом ездить? Что ты себя изнуряешь? Похудел…
– Ну, это-то хорошо, мам, что же мне толстеть. Целый день в офисе, а тут в кои веки решил здоровьем заняться. Но, наверное, скоро брошу. Скоро…
Мама поцеловала его, всмотрелась бледными глазами, привыкшими к слезам, и, удивляя каким-то нездешним знанием, сказала:
– Вот увидишь, всё будет не так, как ты думаешь. Ты будешь счастлив. Тебя будут любить. Я загадала. Здесь, через год, вспомни мои слова.
В среду после Битцы Ян приехал в Ясенево и зашёл буквально на минуту, сказать Марине «здравствуй» и «до свидания», он просто валился с ног, день был суматошный, он чуть не опоздал за Кешкой, тот уже ждал его на углу и немножко волновался, и обратно они ползли дольше обычного из-за пробок, плотно забивших раскисшие улицы. Кешка крикнул ему «Ян, спасибо, пока!» и исчез в ванной, но Марина не отпустила его сразу, очень хотела поделиться:
– Представь, Кетя решил на день рождения пригласить несколько человек из класса, ты знаешь, это в первый раз за много лет, последнее время только мама приезжала, и мы просто чай пили, с подарками. Но он так изменился за эти два месяца, и в школе к нему стали совсем иначе относиться. Это всё ты, Яник! Там ведь ничего не скроешь, и что ты за ним заезжаешь сразу заметили, а уж когда узнали, что он верховой ездой занимается… И ещё компьютеры эти… Учился-то он всегда хорошо, но для популярности в классе этого мало, зато теперь он сразу в элиту попал, и все с ним хотят общаться… Вот тебе наша общественная жизнь в миниатюре. Так что в пятницу у нас «детский дом».
Ян огорчился. Он хотел поздравить Кешку, и подарок у него был приготовлен.
– А когда же намечается семейный вариант?
– Я думаю, в субботу. Вы поедете утром кататься, а я приготовлю обед, и мама собралась приехать, наконец, повидаетесь, она уже давно хочет с тобой познакомиться, я-то ей ничего особенно не сообщала, но Кетя о тебе столько рассказывает…
В субботу, так в субботу… Ян был почти готов смириться с неизбежностью.
 
Однако двадцать пятого с самого утра он жутко затосковал. Вдруг, ни с того ни с сего. Всё получалось не так, как мечтал Ян. В Битце Кешка ещё мог быть «его мальчиком», а во всё остальное время чьим он только не был… Что-то пошло вкривь. Прежде Ян боялся не справиться со своей страстью, боялся упорного Кешкиного сопротивления, но оказался не готов к размеренности, спокойной безмятежности их отношений. Кешка принял его и привязался, и он вполне мог теперь быть его братом, дядей, отчимом, даже дедушкой, это ничего не меняло. На него рассчитывали, ему были благодарны, его ценили, но никакого будущего у него не было. Он помнил день их первой встречи, он помнил свои мысли, тогда ему казалось, что этого, именно того, что он получил, что он имел сейчас, ему будет достаточно до самого конца, и как же он обманывал себя! Он бы возмутился, если бы ему сказали, что он хочет Кешку. Но он, кончено, хотел. Чем дальше, тем больше. Хотел, но не мог себе этого представить, физически не мог. Он хотел любить, и он хотел, чтобы Кешка знал о его любви, и если не полюбил в ответ, то понял бы его любовь. 
Ему стало казаться, что если он не увидит Кешку сейчас же, сегодня же, случится что-то непоправимое, он опоздает куда-то, пропустит что-то самое важное. Размеренная череда их встреч, чудесных, но ставших такими привычными, незначащими, взывала его к бунту. Он должен был именно сегодня сказать ему нечто особенное, чтобы Кешка смог почуять то, что он скрывал – и будет, будет скрывать! Это было безрассудно, даже опасно, но Яну хотелось быть безрассудным. Он устал быть рассудительным и взрослым. Он устал притворяться, устал врать. И он хотел увидеть своего мальчика.
Звонка в дверь никто не ждал, и поначалу его никто не услышал, так что Яну пришлось звонить ещё дважды, прежде чем Марина открыла ему.
– Ян? Как... Ты, вроде, не собирался, у нас же детский праздник, у Кети...
– Ну, конечно, я помню, я всё-таки решил поздравить сегодня, день в день. Ну, не мог дождаться. – Это прозвучало двусмысленно, как и было задумано, и Ян протянул ей пятнадцать роскошных махровых роз. – Это для мамы.
Марина, всё ещё растерянная, сосчитала и растрогалась.
– Яник, какие чудесные, спасибо, вот ведь ты какой, всегда знаешь, чем... Ну, давай, раздевайся, ты же… посидишь? 
– Конечно, а где Иннокентий-то?
– Кетя! – постучала Марина в комнату, откуда бухала музыка и доносился разноголосый подростковый гул. – Пойди сюда! Посмотри, кто пришёл! Они уже набесились, и торт ели, и я им бутылку вина купила, лучше уж сама, а то с собой принесут, – пояснила она Яну. – Они собираются пойти погулять, так что мы пока с тобой спокойно... чаю попьем.
Кешка выглянул в прихожую, увидел, возликовал, а потом встревожился, заметив розы. Вопрос, который был готов вырваться наружу, был так понятен Яну, что он, несмотря на своё лихорадочное состояние, чуть не расхохотался: к кому он пришёл? К нему, или к ней? К тебе, к тебе, детёныш!
– Ян! Вот здорово, а мне мама сказала, что ты завтра…
– А я сегодня. Ну, граф, поздравляю! Будь здоров, умней не по годам! Давай лапу!
Кешка протянул руку, и Ян постарался так взять в ладонь его тонкие пальцы, чтобы это прикосновение было чем-то необычным – чуть более сильным, чуть более нежным, чуть более важным, чем прежде. Только увидев Кешку, чудесного, счастливого, возбужденного, родного – и недостижимого, он понял, что ничего не сумеет сказать, ничего не сможет открыть, ничем не станет пугать, никакими безднами своих чувств, что всё останется, как было, и от этого, наверное, в его взгляде появилось отчаяние, непонятное Кешке, потому что он не отнимал руки, и глаза из-под падавших на лоб волос тревожно спрашивали: что? Что?
– Ну как, вы идете? Гулять? – Марина прервала паузу, которая длилось существенно дольше, чем было естественно.
– Да... Сейчас. Ненадолго! – Это почти умоляющее дополнение предназначалось Яну, и значило: дождись!
– Ну, хорошо, а то не успеем разобраться с подарком!
Из двери высунулось девичья мордашка (симпатичная, отметил Ян), оценивающе оглядела Яна и сразу стала менее привлекательной от упавшей на лицо маски взрослого кокетства:
– Кешик, ну ты где?
Кешка оглянулся, как-то не сумев сразу совместить ту, школьную, и эту, отдельную от них жизнь.
– Иду!.. А какой подарок?
– Кетя! Ну кто так спрашивает, это же неприлично! – засмеялась Марина.
– Почему неприлично? Это же ему подарок. Вернёшься – увидишь.
Кешка, мгновенно прикинув план действий, уверенно кивнул:
– А-га! – и, шагнув в комнату, распорядился: – Так, сворачиваемся по быстрому, вперед на мороз! Кайф разгонять!
Ян потеснился в коридор, чтобы дать им место одеться-обуться. В присутствии взрослых они утихли, загоняя возбуждение в неловкие жесты и сдавленный шепот: «Так, оделся – выходи, не толпись». – «Димыч, это моя шапка, с ума сошёл, напяливает!» – «А чего сорвались-то?» – «Не видишь, к матери чел...» – «А это тот самый, который?..» – «Ясно, ну ва-а-ще!» Два нескладных пацана, знакомый ему влюбленный черненький Дима, и ещё другой, вполне симпатичный даже, две девицы восковой спелости, та, что высовывалась, была ярче, но Яну понравилась, естественно, другая, менее заметная, улыбнувшаяся ему просто и доброжелательно. Это всё Ян отметил машинально, потому что главное, что поразило, совершенно неожиданно, – насколько они были непримиримо, разительно другие. Чем отличался «его» мальчик, Ян так сразу бы и не сказал (ну, кроме того, что это был «его» мальчик), только их разделяла пропасть, пока неширокая, но бездонная, и Кешка, стоя как бы рядом, был бесповоротно на другом берегу.
Выходя последним, Кешка ещё раз, поймав его напряженным, тревожным взглядом, проверил: дождётся? Дождётся.
– Ну пока! Я скоро!
– Не спеши, скользко! – Марина облегченно вздохнула, запирая дверь. – Пять штук, а словно стадо слонов! Ну, здравствуй!
Объятие и поцелуй получились странные. Ян был ещё не готов к ним теперь, когда весь он был там, за захлопнувшейся дверью, у лифта, где, он слышал, хохотали и взвизгивали, утрамбовываясь в тесную кабинку. Марина почувствовала его скованность, но решила отнести её на счет следов ребячьей суеты.
– Ну, что ты?..
Ян поцеловал её снова, уже лучше, и она ответила с привычной готовностью, а он привычно ощутил свой стыд. Только раньше ему было стыдно перед Мариной, а теперь… 
– Подожди, Маришка, у меня ведь действительно подарок внизу, в машине. Я принесу пока, а ты, и правда, завари чайку, а?
– Ты какой-то не такой, как будто боишься, что муж войдет, – пошутила Марина и вдруг в самом деле заметила страх, полыхнувший в его глазах. – Да что с тобой? 
Или ей показалось? Показалось, наверное.
Ян поглядел на неё, проверяя, не выдал ли он себя слишком откровенно.
– Ничего. А что? 
Спрашивать Марина не решилась, да и не знала – что. Ян, который так и не успел раздеться, двинулся к двери.
– Так даже лучше. Я принесу, всё соберу, он придёт, будет настоящий сюрприз.
– Да что там?
– Сейчас, увидишь.
Ян спустился к машине, огляделся, убедившись, что ребят уже не было поблизости, выгрузил коробки, пыхтя и поскальзываясь, в один заход дотащил, волоча по снегу, до подъезда, запихнул всё в лифт, а на этаже у дверей, удивленно подняв брови, Марина уже ждала его.
– Господи, Ян, что это? Только не говори, что компьютер! Ты с ума сошёл! Как же это можно? И с какой стати, ты что, миллионер? Это просто даже... экстравагантно! Ты и так столько для него делаешь. Знаешь, произвести впечатление можно было и более скромным даром. 
Ян смущенно улыбался, стараясь сделать вид, что он и в самом деле хотел произвести впечатление именно на неё, Марину.
– Да никакой я не миллионер, у нас же постоянно идёт обновление, так что старые мы списываем, я же и списываю! Согласись, это вещь полезная, для Кешки теперь особенно, ему пригодится.
На самом деле компьютер был вовсе не старый, а как раз новый, и очень приличный, правда, слепили его для Яна по знакомству довольно дёшево, только монитор он выбрал без скидок, самый хороший.
Раскрыли коробки, сразу заполнив комнату, и Ян стал собирать машину у Кешки на столе, сдвинув в сторону его книжки и лампу.
– Тут надо будет всё немножко иначе устроить, ну да разберемся потом, – бормотал он, торопясь закончить до Кешкиного возвращения. Марина слегка суетилась вокруг, невольно поддавшись радостному возбуждению, и даже полезла, попой кверху, под стол, чтобы воткнуть в телефонную розетку кабель модема.
Когда на большом мониторе, наконец, засветилось приветствие Windows, Ян с облегчением, шумно выдохнул.
– Ну, так. Готово. Теперь ждем виновника... Ринка, а успеем чаю?
Чаю не успели. Щелкнул замок, и Ян устремился в прихожую, показывая жестом Марине, чтобы та закрыла пока дверь в комнату. Кешка, запыхавшись, стаскивал одной рукой куртку, другой – шапку, одновременно снимая уличные ботинки. Всю дорогу, пока провожали девчонок и прощались у остановки – тогда ещё как-то с краю мыслей, а потом, на пути домой, уже совсем сознательно, он мучился – что будет за подарок. Он понимал, что подарок будет, понимал задолго до этого дня, он уже достаточно хорошо знал Яна и его отношение. Он не ждал чего-то конкретного, даже специально не загадывал, но лучше было ничего, чем что-то дурацкое, или слишком обычное, или слишком мелкое... Лучше ничего! Пусть бы так – пришёл, поздравил, посмотрел в глаза, подержал его руку, – когда Кешка увидел в его взгляде что-то совершенно новое, странное, даже пугающее, чего не замечал раньше, и когда точно почувствовал, что он был кем-то важным для Яна, именно сейчас почувствовал... Лучше так, только не как все. Больше всего Кешка боялся, чтобы Ян не осквернил себя чем-то обыденным, не достаточно волшебным. Поэтому теперь он был почти злой от напряжения.
– Ну, Кетя, держись, – сказала Марина, уже причастная к великолепию приготовленного дара, и потому чуть-чуть таинственно-тщеславная. Она открыла дверь, а Ян разрешил себе взять Кешку за плечи, мимолетно ощутив под тонким свитером удивившие его крепкие мышцы, и подтолкнул его к мерцающему монитору.
– Владей!
Восторг, восхищение – и облегчение от упавшего груза опасений вырвались у Кешки в одном протяжном стоне. Он подскочил к столу, погладил представительную, матово сиявшую клавиатуру, секунду погрел ладонью горбатенькую мышь и обернулся к Яну.
«Ты всё сделал правильно», – говорили Кешкины сияющие глаза.
«Я старался», – сказали в ответ глаза Яна.
– Круто! 
– Ну, всё, мальчик пропал, – сказала Марина. – А мы пойдём пить чай с пирогом.
Но чай пить было ещё рано, потому что Ян должен был показать Кешке, как и что, а Кешка должен был показать Яну, что он всё понимает, и они долго возились с компьютером, возбужденные оба, сначала от разного, а потом почти от одного и того же. Открывали программы, соединялись с Интернетом, смеялись, толкаясь пальцами по клавиатуре: «Подожди, лучше не так!» – «Нет, я сам, ну, пусти, Ян, я же знаю», – и Марину, которая стояла в дверях и слишком пристрастно наблюдала за тем, что происходило в комнате, вдруг обожгло ревностью, она особенно отметила это, отметила с удивлением, и настроение портилось всё больше, она уговаривала себя, что должна не огорчаться, а наоборот, радоваться, и что всё возраставшая близость Яна с сыном сулит ей только дополнительные преимущества, но радоваться не получалось.
– Так мы будем пить чай? – наконец спросила Марина, неожиданно громко даже для самой себя.
Ян с Кешкой одновременно обернулись, и Ян тут же сконцентрировался.
– Всё, всё, граф, тайм-аут! Кто меня будет кормить именинным пирогом?
 Он поднялся и, проходя мимо Марины, осторожно погладил её по плечу, а Кешка заметил этот его жест и сделал точно так же, но Марина оттолкнула его руку. 
– А кто будет этот свинарник убирать? – брезгливо сказала она, показывая на остатки ребячьего пиршества.
Свинарника, собственно, никакого особенного не было, так, пустые стаканы, тарелки со следами торта, несколько смятых бумажных салфеток и один недоеденный бутерброд. Кешка удивился, но поглядев внимательно на мать, пожал плечами и вернувшись в комнату, быстро собрал посуду. Ян хотел было прийти на помощь, но Марина остановила его:
– Ничего, пусть привыкает убирать за собой.
– Маришка, да что ты вдруг? Это же его день рождения!
– И что? И что такого? Господи, да делайте, что хотите!
Марина повернулась и пошла к себе в комнату. Ян переглянулся с Кешкой.
– Наверное, устала, или может быть, болит что-то… – извинился за Марину Ян.
– Да ладно, пусть, – сказал Кешка, но заметно было, что он огорчился. – Пойдём, чайник поставим.
Они пошли на кухню, и пока чайник закипал, Ян помыл посуду, а Кешка доубирал в комнате и даже подмел крошки с пола. Марина, видно, успокоилась, слыша их суету, потому что крикнула из комнаты уже нормальным своим голосом:
– Не выкидывай в ведро, примета, поссоримся. В бумагу заверни!
 Она вышла на кухню, достала из холодильника специальный домашний, с детства любимый Кешкин пирог, который сберегался «для своих», и зажгла на нем свечи.
– Вообще-то, пирог предполагался на завтра, но раз мы все собрались…. 
Они погасили лампу и несколько мгновений смотрели на огонь, и их лица в круге мягкого мерцающего света были спокойны и красивы. Потом Марина, вздохнув, сказала уже совсем ласково:
– Ну, загадывай желание и дуй! 
Кешка сосредоточился, подумал, кивнул и задул свечи. Но за миг до этого глянул прямо Яну в глаза. 
 
Во время чая Марина повеселела и в её голосе зазвучали нежные грудные ноты. Они съели ещё по куску пирога, выпили по три чашки чая, а Кешка ещё и наелся конфет, так что рядом с ним выросла целая гора цветных бумажек. Марина шутливо сердилась, говорила что он лопнет, а Кешка рассказывал о том, что Ирка всё время клеилась к Максу и закатывала глаза, а он пугался и отодвигался от неё, так что сполз с дивана и чуть не грохнулся на пол.
– А к тебе кто клеился, – спросила Марина. – Аля?
– Ко мне? Димка! – захохотал Кешка. 
Марина тоже засмеялась, но Ян знал, что Кешка не шутил.
– Дима, он ведь в компьютерах хорошо разбирается, я заметил. Он вообще толковый паренёк, да? – сказал Ян.
– Да, он очень умный, и задачки уже решает для десятого, он на мехмат хочет поступать. Только он доставучий.
– В смысле?
– Ну, он всё время приходит со мной уроки делать вместе, и уговаривает тоже на мехмат.
– А ты куда хочешь?
– Да он ещё не знает, куда хочет. – сказала Марина. – Я думаю, ему надо в иняз, язык ему легко дается, с маминой помощью.
– Да ну, я не хочу в иняз, что язык, это же не профессия.
– Почему не профессия?
– Ну а что, учителем что ли? Не, не хочу.
– А куда?
– Не знаю. Я вообще экологией хочу заниматься. Глобальным потеплением, изменением климата…
– Климат менять?
– Ян! Не придуривайся, мы же говорили, не менять, а наоборот, рассчитывать все эти процессы, чтобы ледники спасти, и дождевые леса, ты же мне сам рассказывал.
Марина удивилась.
– Как это спасти дождевые леса? От дождей, что ли?
Кешка презрительно хмыкнул, а Ян осторожно пояснил:
– Дождевые  –  это влажные тропические, считается, что они дают четверть всего кислорода на планете… Что же, это дело интересное и серьезное, только не сразу поймешь, где этому учат. С одной стороны, нужна математика и физика, а с другой – география, метеорология, океанография и ещё куча всего…
– Ну всё равно, этому же можно научиться где-нибудь.
– Надо подумать… Я-то не специалист, да и мама твоя… У нас ведь образование неестественное.
– Какое-какое?
– Ну, существуют науки естественные и…
– Гуманитарные! – возмущенно сказала Марина.
– …Вот я и говорю, неестественные. А тебе нужны точные.
– Яник, ну как ты его настраиваешь! По-твоему, то, чем мы занимаемся, неестественно?
– Ну, не то что… Второстепенно, пожалуй, так.
– Нет, погоди! А как же культура? Тайна человеческой души? Это не первостепенно?
– Но ведь мы уже живем в этом пространстве культуры, – вдруг сказал Кешка. – Зачем нужно кому-то им специально заниматься? Если оно у нас общее?
Марина онемела, Ян посмотрел на Кешку с радостным изумлением, а тот незаметно показал ему язык, а Ян из-под стола погрозил ему кулаком:
– Приходится, всё-таки, заниматься, потому что в современном обществе очень сильное разделение труда, каждый по отдельности умеет и знает очень мало, и только все вместе знают много.
– Ну, это не про тебя, – сказал Кешка. – Всё равно, хочется делать что-то реальное, важное, нужное, а не рецензии писать.
– Ну вот, дождались! – воскликнула Марина.
– «Кент, замолчи, коль жизнью дорожишь!» – сказал Ян.
– Это про кого? – подозрительно поинтересовался Кешка.
– А вот ты маму спроси, она знает. Как там, Маришка? «Мое занятие – быть самим собой, служить тому, кто окажет мне доверие, любить того, кто честен, водиться с тем, кто мудр и мало говорит, сражаться, когда надо, и не есть рыбы…»
– А-а-а! Вот ты почему его графом называешь! Это из «Короля Лира», – сказала Марина сыну. – Шекспир. 
– Я понимаю, что Шекспир. А почему не есть рыбы?
– А об этом до сих пор спорят, да, Ринка? У Шекспира попадаются такие неясные места… Так что рыбу можешь есть! А что касается рецензий, тут ты не прав. Это одна из форм обратной связи художника и общества. Есть грубая – рынок, касса, сколько купили, сколько продали, а есть тонкая – критика, и без нее творчества тоже не бывает.
Он украдкой взглянул на часы, но этот взгляд не остался незамеченным. Кешка и Марина одновременно насторожились.
– Ты куда это собрался? – спросила Марина.
– Надо ехать уже, поздно.
– Ян, ну не дури! Куда ты поедешь? А утром опять к нам, через весь город? 
– Правда, Ян, оставайся, – сказал Кешка, и глаза у него загорелись. – А мы ещё с компом повозимся, ты же обещал мне игру показать! Ну, пожалуйста! Ну, Я-а-ан!
Он смотрел умоляюще и лукаво, и Яну было очень трудно сказать «нет», но он сказал:
– Нет, граф.
Но тут вступила Марина.
– Яник, ты же сам понимаешь, что это не логично. Ну, что тебя останавливает? И правда, посидите ещё, всё-таки это его день, а я тебе разложу кресло, там вполне удобно, я всегда там сплю, когда мама у нас остаётся, и ты мне совсем не помешаешь.
– Да зачем, мы у меня на диване можем лечь, он же широкий!
– Нет уж, ты во сне брыкаешься, и спать Яну не дашь. На кресле, это не обсуждается.
«А меня вы спросили?» – подумал Ян. Он уже понял и Маринино оживление, и грудные нотки, и весь её незамысловатый расчет, и разозлился. «Так, значит? Хочешь, чтобы я остался? Я останусь». И он сказал примиряющее:
– Ну, ладно, ладно, уговорили. Я только маме позвоню, предупрежу.
– Ура! – закричал Кешка, а Марина улыбнулась загадочно.
Ян набрал домашний номер.
– Мама, как ты?.. Ну, отлично. Слушай, ты не очень расстроишься, если я сегодня не приеду? Я на машине, а мы тут отмечали, и я выпил немножко… Но только если ты не будешь волноваться… Ну хорошо, хорошо, договорились, если что, сразу звони Вере! – Он повесил трубку и сказал Кешке: – Врать нехорошо! Придется выпить! Маришка, у нас есть, что выпить?
Он знал, что есть, он сам недавно принес бутылку армянского коньяка, благодарность от автора. Он хотел выпить, чтобы снять напряжение и ещё для храбрости. Потому что ему предстояло выдержать разговор с Мариной, о котором она ещё не догадывалась. 
Её присутствие в доме делало невозможной даже мысль о чем-то тайном и запретном, но в то же время оправдывало и осеняло законностью эту его ночь. Ночь с Кешкой.
Марина принесла коньяк, и они выпили, и Ян выпил довольно много, удивив и Марину, и Кешку. Потом Марина убирала на кухне, а Ян с Кешкой сели к компьютеру, и Ян стал объяснять игру, симпатичную смешную бродилку, и Кешка быстро всё понял, и они начали играть, Кешка мышкой, а Ян с клавиатуры, мешая и сбивая друг друга, но так было ещё веселее, и они дурачились, и Кешка пихал Яна плечом, и Ян пихнул его в ответ, а Кешка стал хватать его за руки, и они чуть не устроили потасовку, когда в дверях появилась Марина, уже в халате.
– Ну всё, мальчики, хватит! Спать! Яник, я постелила тебе на кресле!
– Нет, ну мам, ну пожалуйста, ну ещё немножко! Зачем на кресле, он здесь на диване ляжет, ну смотри, Ян, здесь же широко, я же мало места занимаю!
– Сейчас, Маришка, всё, мы сейчас закончим. Вот этот уровень пройдем – и всё, правда, да ты не волнуйся, я его уложу!
– Да никаких «сейчас», полвторого, вы завтра не встанете!
– Ну, Марина! – Ян посмотрел на нее укоризненно. – Не зуди!
Марина постояла ещё над ними, а потом всё же ушла.
Они прошли этот уровень, и ещё один, но Кешка в самом деле утомился, и стал чаще промахиваться, и глаза покраснели, и Ян решительно закрыл программу.
– Теперь, действительно, всё, Кенти, давай, мыться и в постель.
– А ты со мной?
– Ложитесь, я не оставлю вас, граф! Давай, не тяни!
Кешка поплелся в ванную и вернулся подозрительно быстро, вряд ли он почистил зубы как следует, ну хоть пополоскал… Странно, подумал Ян, почему он совсем не пахнет подростком, он, конечно, любил поплескаться под душем, и ноги его Марина приучила мыть перед сном, но даже после тренировок или в конце дня от Кешки никогда не исходило резкого запаха пота или нечистоты. Кешка снял джинсы и футболку, покосился на Яна, быстро стянул трусы и надел своё обычное ночное, широкие боксеры и старую майку. Но Ян сидел к нему спиной и просматривал системные папки, ещё раз проверяя, нет ли там чего лишнего. То есть он убеждал себя, что просматривает, а на самом деле ждал, когда Кешка уляжется.
– Ян, а если я выхожу в середине уровня, можно так сделать, чтобы следующий раз с того же места начать?
– Нет, так нельзя… Кент, спи, всё, договорились же!
Кешка посопел, укладываясь поближе к стенке.
– Вот смотри, ты же поместишься? И подушка, и вот ещё плед, если холодно.
Ян посмотрел через плечо.
– Да-да, всё нормально! Спи!
Он потушил лампу и посидел ещё немного, освещённый только экраном монитора, а потом выключил компьютер и сказал тихонько:
– Я пойду покурю…
Кешка промычал что-то, уже совсем засыпая.
Ян вышел в лоджию. Он хотел разобраться в себе и в том, что случилось в этот вечер. Не случилось, собственно, ничего нового. Но Ян разрешил себе поверить в то, что должен был уже давно признать: не было в его отношениях с Кешкой ничего привычного, размеренного, устоявшегося. Был постоянный, пристальный, тревожный поиск ответа на важный вопрос: что такое Ян? И что такое для него он, Кешка? Кешка ждал от него знака. Он наблюдал за каждым его жестом, вслушивался в каждое слово, и скрывал это так же, как скрывал сам Ян. Даже лучше, изобретательней и хитрее, усыпляя бдительность всех, кто мог им помешать, отводя, может быть, неявные пока угрозы и оберегая то, что их соединило. Ян и сам перешёл теперь на другой уровень, осознав, какой Кешка на самом деле: куда более необычный, невероятный, нездешний, чем ему до сих пор казалось. Этот день не обманул его. Этот день стал их общим днём рождения, и Ян прикрыл глаза, почуяв в груди полыхнувшее болью счастье.
 
– Что ты так долго, Яник! – позвала его Марина, в приоткрытую дверь. – Ещё не накурился? Подожди, я накину что-нибудь…
Она вернулась через минуту, набросив длинную вязаную кофту, и за это время Ян сумел справиться с растерянностью: так ему не хотелось сейчас видеть Марину и говорить с ней. Он поднес огонь к её сигарете и сам, наконец, закурил.
– Хороший получился вечер, правда? А Кетя вырос! Он так много усваивает информации, из телевизора, конечно, а он ещё и читает, и от тебя очень много получает. Больше, чем я. Совсем ты меня забросил… Тебе не стыдно? 
– Стыдно, – честно сказал Ян.
Марина засмеялась, прижалась к нему и коснулась горла раскрытыми губами.
– Ну, пойдём же! Я соскучилась, Яник!
– Я понимаю. – Ян вздохнул и опустил голову. – Я не могу, Марин.
Это было неожиданно и жестоко, наверное, потому что Марина преобразилась мгновенно. Глаза её недобро сузились, хотя голос звучал ещё просительно и нежно.
– Ян, объясни. Что-то произошло? Ну скажи, разве что-то изменилась? Я изменилась?
– Ничего не изменилась, и ты всё такая же. И я отношусь тебе точно так же, как раньше. Нет, по-другому, потому что раньше ты была просто моя милая Маришка, а теперь ты ещё и Кетина мама, и поверь, от этого я стал только больше тебя ценить…
– Ну так в чем же дело?
– Пойми, постарайся понять, я не могу при нём.
– При Кете? Да почему, Яник? Если бы был какой-то риск, я и сама никогда бы не предложила, но я знаю, если он уже заснул, то спит очень крепко. Не волнуйся, он ничего не услышит
– Марина, дело не в том, что он услышит или не услышит. Я не могу его обманывать.
– Ян, он уже взрослый мальчик. Он всё прекрасно понимает.
– Маришка, мне трудно спорить, насколько хорошо ты его знаешь, но мне кажется, ты ошибаешься. Он ничего не понимает. И не хочет понимать. Он наблюдает очень внимательно, и он ревнует, Марина.
– Господи, ревнует! Кого к кому, Ян? Что ещё за ревность?
– Это как раз не так важно. Просто пойми, я не могу! Не могу прятаться от него.
– Так что же, надо делать это прямо при нём?
– Нет, не при нём!
Ян повернулся к ней и поглядел в глаза. 
– Марина! Я в жизни всякое испытал, и я помню, что это значит, прислушиваться к тому, что делается в комнате за стеной, или затыкать уши, чтобы не слышать. Это страшно. Это очень больно. И я не могу допустить, чтобы это случилось с ним, даже теоретически. Он не должен прислушиваться. Нельзя предавать его веру в честность тех, кто его любит. Он нам доверяет. Тебе доверяет. И мне. И это доверие важнее любого удовольствия, которое кто-то из нас может получить.
Ян говорил очень медленно, тщательно подбирая слова. Он говорил не о ней. Он говорил о себе и о Кешке. Он понимал, что Марина не оценит этого сейчас, не оценит и потом, если станет вспоминать этот разговор, но он сам должен был знать, что не произнес ни одного слова лжи, что всё, сказанное им сейчас – чистая святая правда.
Марина молчала, кутаясь в кофту. Потом она ткнула погасшую сигарету в банку с окурками и сказала:
– Не знаю. Это либо очень благородно, либо очень глупо. Я сейчас очень злая, врать не буду. Может быть, через какое-то время я скажу тебе спасибо. А теперь я иду спать. Ложись, где хочешь. Но я предупреждаю: у Иннокентия ночью бывают кошмары, и он на самом деле сильно брыкается.
 
Ян вошёл в комнату. Кешка спал, раскинувшись, и одеяло сбилось к ногам. Конечно, рядом с ним не было места, да Ян и не собирался ложиться рядом. 
До сих пор Ян, часто и пристально всматриваясь в Кешкино лицо, сознательно избегал смотреть на его тело. И когда он ночевал здесь и будил Кешку по утрам, и гнал его в ванную мыться или чистить зубы, и когда Кешка выскакивал полуголый в коридор, или переодевался после тренировок – Ян не задерживал на нём взгляд, но теперь, когда рядом таилась и наверняка не спала Марина, он позволил себе смотреть. Он смотрел на Кешку, он ласкал глазами его руки с чуть заметными ручейками вен, шею с резкими дугами ключиц, плечи, уже набиравшие силу и ширину, проступавший под тонкой майкой контур груди с маленьким соском, его длинные гладкие бедра и приоткрытую узкую полоску плоского живота с раковиной пупка… Всё это было дивным, до стона любимым, до боли желанным. Ян смотрел на Кешку, но отгонял вожделение, он хотел лишь любоваться им и навсегда сохранить в своей памяти.
Он осторожно укутал Кешку одеялом, а потом бросил подушку на ковер рядом с диваном и лёг, прикрывшись пледом. Он не думал, что уснёт, но уснул, быстро, улетая в тихую, прозрачную пустоту. 
 
Посреди ночи Марина проснулась, увидела пустое кресло и пошла искать. Дверь в Кешкину комнату была открыта, и она сразу увидела их. Кешка спал на животе, спокойный и совсем детский, и рука у него свешивалась с дивана, почти касаясь Янова плеча. И несмотря на недовольство и обиду, она почуяла в этой картине – мужчина, прилегший у постели мальчика и охраняющий его покой, – что-то такое древнее, значительное, суровое и одновременно нежное, что растрогалась и простила Яну.
 
Когда Ян очнулся, то не сразу сообразил, где он. Было жестко и холодно. Повернувшись на спину, он увидел совсем рядом Кешкину руку, вспомнил, вытянулся и закрыл глаза. Боль и радость вчерашнего дня снова возвращались к нему. Он осторожно поднялся, сложил на стул плед и подушку и пошёл умыться.
С тех пор, как он жил здесь с Кешкой в октябре, у него осталась в ванной зубная щетка и одноразовые бритвы, он купил тогда на всякий случай, а потом всё-таки возил с собой «Браун», к которому привык, а Марина не убрала, оставила на полочке, ей нравился этот знак его присутствия в доме. Ян постарался привести себя в порядок, он, конечно, не выспался, но знал, что больше не уснет, поэтому залез под душ. Почуяв, как из открывшейся двери потянуло холодом, он слегка дернулся, но когда Марина отодвинула занавеску, не стал возмущаться. «Пусть смотрит», – подумал он чуть злорадно.
– Доброе утро. Ты рано поднялся! Не спалось? У меня было бы удобнее.
– Не удобнее, а мягче! Доброе утро!
Ян старался домыться спокойно, не показывая смущения, а Марина разглядывала его довольно бесстыдно.
– Ринка! Закрой, натечет!
– Ладно, не волнуйся, – сказала Марина, отворачиваясь. – Жалко, добро пропадает…
Когда Ян вышел из ванной, Марина стояла у плиты, варила утреннюю кашу. Ян подошёл к ней сзади, обнял легонько и поцеловал за ухом. Марина чуть прижалась к нему спиной и сказала:
– Ладно-ладно, не подлизывайся. Не боишься, что нас застукают, а?
– Боюсь, – улыбнулся Ян. – А кофе у нас ещё есть? Давай, я сварю.
Заспанный Кешка возник на пороге, привлеченный уже знакомым жужжанием кофемолки.
– А мне кофе дадут?
– Дадут, – сказала Марина. –Знаешь, что Ян из-за тебя на полу спал? Я предупреждала, что ты брыкаешься, а он не верил!
Кешка испугался:
– Как на полу? Это что, я тебя спихнул?
– Марин, ну что ты пугаешь человека! Не пихал ты меня, у тебя диван слишком мягкий, а мне полезно на жестком спать, для позвоночника, – быстро нашёлся Ян.
– Точно? – недоверчиво спросил Кешка. Он подумал, а потом предложил: – Мам, а давай мне новый диван купим. А то он, правда, уже совсем весь продавился. А это для позвоночника вредно! Ведь вредно?
Когда они вернулись из Битцы, встретить их Марина вышла уже с Фаиной Яковлевной. Увидев их вместе, Ян подивился их схожести, но в старшей было больше породы и ещё того, что англичане раньше называли «breeding», внутреннего благородства, самоуважения, которое так отличается от себялюбия и заносчивости парвеню. Фаина Яковлевна держалась очень прямо, но ходила с трудом и морщилась, очевидно страдая от боли.
– Happy Birthday, my sweetie, be good, – обняла она внука. – I wish you many happy returns of the day! How are you?
– Thank you, granny, I’m well, – сказал Кешка, немножко стараясь. – And how are you?
– I’m well too. Not so well as I would like to be, actually, – Фаина Яковлевна вздохнула, обращаясь уже, скорее, к дочери и немножко к Яну. – My knees are not as strong as before. So, tell me, young man, how are you getting on at school? Have you any progress you would like to mention?
– I don’t think there is anything special.
– Isn’t there? – вмешался Ян. – What about the research you’ve made on the environment pollution in industrial and developing countries? Wasn’t it a success? Your schoolmaster even decided to send it to the district competition, so I was hinted…[20]
Марина удивилась.
– Подожди, Кетя, ты мне не говорил. Когда это было?
– Да ну, это ещё в среду, ничего особенного, из журналов разных.
– Как же ничего особенного, – возразила Фаина Яковлевна, – расскажи, что за конкурс, где?
– Ну, какой-то дурацкий детский по охране природы. 
– Совсем не дурацкий, – сказал Ян. – Как раз один из немногих действительно стоящих. Уж к чему имеет смысл привлекать ребят, так это к экологическим проблемам. Здравствуйте, Фаина Яковлевна, мы с вами и не поздоровались как следует.
– Да, простите, Ян, конечно! – сказала Фаина Яковлевна. – Я очень давно хотела вас увидеть. Рина и Кешунька о вас столько рассказывали!
– Если ругали, то всё правда, – смеясь, сказал Ян, наклонившись поцеловать протянутую руку.
– А если хвалили?
– Ну, этого не может быть.
– Не кокетничайте, я уже старуха! Ну, как покатались?
– Фаляка! Я не катаюсь, это же тренировка.
– Это я катаюсь, – сказал Ян. – Да замечательно! Там в лесу хоть снег ещё остался, не то что на улицах, гряз одна. А Иннокентий очень хорош в седле. Жаль, что вы не можете посмотреть. Просто маленький лорд… – и дал Фаине Яковлевне закончить:
– Фаунтлерой!
– Ну, почти.
 Они разделись и пошли в комнату, а Марина всё ещё хмурилась.
– Почему же ты мне не рассказал про конкурс, а, Кетя?
– Мам, ну, забыл… Я пойду помоюсь!
Пока Кешка был в ванной, общая беседа касалась нейтральных тем, Фаина Яковлевна слегка жаловалась на здоровье, Ян проявлял вежливое внимание и предложил консультацию в хорошей клинике, Фаина Яковлевна говорила, что хорошая клиника от плохой отличается только ценой, что врачи везде одинаковые и что от старости не научились лечить. Ян с Мариной хором возражали насчет старости, и сошлись на том, что из-за сырой погоды все чувствуют себя хуже. Потом Кешка вылез из ванной и Ян, извинившись, тоже пошёл немного освежиться.
Праздничный обед получился совершенно семейным. Ян старался быть галантным с Фаиной Яковлевной, подчеркнуто предупредительным с Мариной, никак не акцентируя их отношений, и слегка подтрунивал над Кешкой. Потом Кешка потянул бабушку показывать компьютер, Марина с Яном вышли в лоджию покурить.
– Ну, поздравляю, маму ты очаровал.
– Так уж и очаровал?
– Уж поверь, я её хорошо знаю. Ты думаешь, она со всеми такая милая? Нет, она у меня дама очень язвительная и въедливая, характер у нее о-го-го! – Марина придирчиво поглядела на Яна. – Чем ты всех берешь? Меня вот, и Кешку, и маму теперь? Что в тебе такое, а? Ведь я чувствую, чувствую, есть в тебе что-то совсем другое, не то, что сразу видно… Ладно, пошли спасать бабушку.
Кешка и в самом деле совершенно заморочил Фаину Яковлевну своими восторгами.
– Постой, – говорила она. – Ну, вот ты набрал этот текст, и мы легко исправили в нем ошибки, это замечательно, но я же не могу взять его с собой, или передать другому, правильно? И этот рисунок тоже. 
– Ну почему, мы его запишем вот на такую дискету, и ты её возьмешь.
– Но без такого же компьютера я его не увижу. Знаешь, как это ни замечательно, но листок бумаги всё же удобнее.
– Вы правы, Фаина Яковлевна, – сказал Ян. – Но скоро компьютеры действительно будут практически в каждом доме.
– Трудно поверить. Это дорогие и сложные приборы.
– Постепенно будут дешевле, и ведь телевизор тоже не простая машина, но все им пользуются, даже не представляя, как он работает. А извлечь из компьютера то, что нужно, совсем не трудно. Подключаем принтер, и всё, что вы видите на экране, переносится на бумагу.
– Ну, тогда я сдаюсь. За компьютером будущее!
– А в настоящем давайте чай пить, – сказала Марина.
Фаина Яковлевна вздохнула:
– Без меня, Риночка, я буду собираться, и так едва до вас доползла. Совсем мало хожу, – призналась она. – Хорошо, соседка меня выручает, если нужно в магазин или в аптеку…
– Вам бы надо съехаться, было бы полегче, – сказал Ян, и по упавшему молчанию понял, что эта тема не обсуждается.
– Нет, вот Иннокентий подрастет, переедет ко мне, а я тогда сюда переберусь, – сказала Фаина Яковлевна, но было ясно, что это лишь привычная шутка.
– Во всяком случае, сейчас вам не надо никуда торопиться, я вас отвезу, – сказал Ян, и всех обрадовала естественность такого решения. Пошли пить чай, но Кешка тронул Яна за рукав, задержал его, и спросил, чуть стесняясь, но не очень сомневаясь в ответе:
– А правда, принтер можно будет, потом?
Ян засмеялся:
– А ты быстро соображаешь, ребёнок! 
– Нет, ну а что? Хочется же распечатать...
– Подбёрем что-нибудь.
– А цветной?
– Ну, у тебя и запросы! – Ян покачал головой. – Знаешь, приличный цветной, это довольно дорогая техника. 
– Ну ладно, что тебе стоит? – Кешка состроил умильную рожицу. – Ты же богатенький Буратино!
Ян удивился, и посмотрел на Кешку с испытующе: интересно, это Марина так про него, или мальчик сам решил?
– Ну, ладно, я же пошутил… Не надо цветной, конечно. И вообще не надо никакой. Слышишь? Ян!
– Слышу. – Ян усмехнулся. – Чудной ты, Кенти. Да будет у тебя принтер, будет. У меня есть… запасной.
– Правда? Круто! У наших в классе ни у кого нет! Да и комп дома тоже только у двоих, ну, из тех что я знаю, только он всё равно родительский.
– Значит, теперь ты тоже богатенький Буратино?
– Я-то почему?
– Ну вот, у тебя есть, а у них – нет.
Кешка задумался.
– Богатенький, это не когда есть, а когда можешь отдать.
– Когда есть, тогда и можешь отдать.
– Ну, ты же понял, не свой ведь, а лишний.
– А почему не свой?
Кешка вдруг испугался:
– А ты что, свой отдал?
– Нет, я не свой. Но если бы хотел отдать, а другого бы не было, то отдал бы и свой.
Кешка с любопытством посмотрел на Яна.
– И не жалко?
– Тебе – не жалко. – Сказав это с ходу, Ян подумал, что попался... Потому что здесь немедленно мог последовать следующий вопрос, на который ответить будет совсем не просто: «А почему мне – не жалко?»
Но этого вопроса не последовало. Ян поднял глаза и успел увидеть на лице Кешки полное понимание.
Они вошли на кухню и сели пить чай, но Ян заметил, что Марина хмурится, и когда они шли одеваться, теперь уже она остановила его на пороге.
– Ян, ты не должен так поступать. Он просто пользуется, что ты ему ни в чём не отказываешь, и выпрашивает… Это неприятно.
– Ринка, да он ничего не выпрашивает, правда! Он никогда ничего не просил, ну, из вещей.
– Как не просил, а принтер этот, я же сразу поняла!
– Ну вот только принтер, но это, можно сказать, часть компьютера, недодаренная вроде как, и потом, мы же договорились, это ему в пользование, я с работы принесу.
– Всё равно, прекрати. Не думай, что я не ценю, но то, что я не могу брать у тебя деньги, вовсе не значит, что ты должен изливать всю свою щедрость, совершенно непомерную, на моего сына. Я серьезно, Ян, это не шутки. Иначе я просто не разрешу ему ничего от тебя брать.
 
Пока Ян вез Фаину Яковлевну на Сокол, они сначала говорили о пробках, о том, как много стало машин в городе, а потом Фаина Яковлевна сказала:
– Я рада, что вы с Мариной дружите.
Ян подождал, но продолжения не последовало, и он ответил:
– Ей не легко пришлось, одной. Вы ей, наверное, очень помогали?
Фаина Яковлевна помолчала, а потом спросила:
– А вам Рина не рассказывала, как мы Кешуньку растили?
– Да нет, не рассказывала.
– Ну, может быть, расскажет когда-нибудь. Рина всегда хотела жить отдельно, мы разменялись, когда ей было двадцать два года. Хотела, чтобы ей никто не мешал строить нормальную семью… И вот как вышло. А вы один живете?
– Нет, я с мамой живу. И мне это давно не мешает, – улыбнулся Ян.
– Ну, вы умница.
Ян помог Фаине Яковлевне подняться в квартиру, поцеловал на прощание руку и пока ехал домой, размышлял, чем может обернуться эта явная взаимная симпатия между ним и Кешкиной бабушкой.
 
В понедельник Ян привез им ёлку, чудесную, тёмно-зелёную, с длинными тугими иголками, он погудел снизу, а Кешка высматривал его из окна и сразу прибежал помогать. Ян стал отвязывать от багажника колючее, ветвистое деревце, тихо чертыхаясь и пачкаясь в смоле, а Кешке сказал: 
– Возьми лучше коробку, вон ту, большую. 
Кешка поглядел внутрь и ахнул:
– Принтер! А я думал, ты забыл.
– Когда я тебя обманывал? Сказал же, привезу. Давай, вынимай. Дотащишь?
Кешка нёс коробку сам, даже не дал Яну притронуться. Марины ещё не было, так что они без помех подключили принтер и тут же вывели пробную страницу. Когда из щели вылезла яркая цветная картинка, у Кешки от восторга аж перехватило дух.
– Ух, как клёво! Я-а-ан! 
 
В среду, тридцатого, тренировки уже не было, так что Ян днем проехал по магазинам и постарался купить всё, что было нужно для праздничного стола в Сокольниках, где собирались обычные гости, и в Ясенево. Он уже предупредил маму, что будет не дома, и она, поглядев на него грустно, сказала:
– Конечно, Яник, нам бы хотелось с тобой, но я вижу, как это для тебя важно, и помни, я очень, очень хочу тебе счастья…
Он привёз и выгрузил в холодильник к Марине фрукты, шампанское, соки, минералку, и ещё баночку красной икры и несколько разных сыров – то, что он точно знал, понравится Кешке.
Потом они установили ёлку, Ян привез специальную подставку, и Кешка радовался, потому что раньше мама привязывала ёлку в кастрюле и она (ёлка, а не мама) то и дело клонилась в стороны и иногда падала, поэтому она (мама, а не ёлка) вешала только небьющиеся игрушки, не такие красивые. Ян уверил, что с этой подставкой ничто не мешает повесить самые лучшие, и они вытащили коробки и отыскивали самые что ни на есть хрупкие, старые, из больших немецких наборов, и веселились, и таки расколотили одну, даже не донеся до ветки, и ёлка получилась роскошная, и они намотали аж три гирлянды, так ярко осветившие уже вечернюю комнату цветными лампочками, что не нужно было никакого другого света. Кешка с Яном стояли рядом, любовались ёлкой, а потом Ян глянул на мальчика, и уже не мог оторваться, смотрел, как у того в потемневших счастливых глазах мерцают, отражаясь, ёлочные огоньки.
Потом пришла Марина и тоже полюбовалась на ёлку, но без особого восторга. Яна удивляло, что она довольно спокойно и даже слегка снисходительно относилась к новогодним приготовлениям. А Марина не умела и не особенно старалась устраивать праздники. С тех пор, как кончилось её детство, когда все праздники предназначались только и единственно ей одной, ей больше нравились, да и привыкла она к ним, шумные безалаберные актерские капустники, не требовавшие от неё заботы и изобретательности. И Новый год уже который раз она встречала в ресторане Театрального общества, сначала стараясь проникнуть туда правдами и неправдами, а потом уже получая приглашения, всё более любезные. На этот же раз у неё были совсем особые новогодние планы. Когда Кешка, наскоро глотнув чаю, убежал что-то отыскивать в Интернете, Марина подвинулась к Яну поближе и сказала со значением:
– Яник, я очень хочу, чтобы ты пошёл со мной завтра в Дом актёра. Там всегда бывает весело, и ты получишь большое удовольствие, правда! Столько людей интересных, поедим вкусно, это и не так дорого, и забот меньше. И мы, наконец, побудем с тобой вместе.
Ян, по-детски любивший Новый год, самый домашний, тёплый и уютный праздник, был просто обескуражен.
– Погоди, а так мы разве не вместе? – растерянно спросил он. – Я вообще-то дома привык.
– Мы и так каждый день дома. И ты всё время что-то готовишь, или я, сколько можно, успеем мы ещё, и первого, и второго… Хочется хоть в этот вечер без кухни, без забот, посидеть, расслабиться. Когда ещё получится! 
– А… а как же Иннокентий? Он-то где будет?
– А как всегда, он обычно с бабушкой встречает, а потом я приезжаю, утром… ну, не совсем утром, конечно, и тогда начинаются подарки и семейные радости.  – Заметив его сомнения, она добавила: – Яник, пожалуйста, мы ведь совсем с тобой не бываем вдвоём, обидно даже. Глупо как-то, будто мы десять лет женаты и успели друг другу надоесть. 
Ян поперхнулся.
– Да, действительно, глупо, но мне, правда, всегда в Новый год дома лучше. Меня, знаешь ли, тоже всё время зовут куда-то, а я отказываюсь, мне на тусовках этих не весело, они все одинаковые, и морды те же…
– А ты в Доме актёра был? Там совсем не так, и морды, уверяю тебя, другие. Ну, я прошу тебя! Очень! Мне там обязательно надо быть, знаешь, нельзя ведь терять контакты, связи, на таких «в-меру-принятиях», неформальных, можно очень важные отношения наладить…
Марина и в самом деле любила неформально налаживать отношения, и договориться об интервью, и о приглашении на репетицию так было проще, но ещё ей хотелось показать Яну свою значительность, всё-таки там к ней подходили те, кому была нужна её статья, или публикация, или отзыв для номинации на премию, театральные – народ тщеславный, так что многие искали и её внимания. Но, пожалуй, ещё больше она хотела показать Яна, его не стыдно было показать рядом с собой, и это придало бы ей шарма и привлекательности.
– Ну вот, так это для тебя ещё и работа…
– Яник, какая работа, это же между делом, непринужденно совсем получается, на самом деле я просто, элементарно хочу побыть с тобой. 
Ян покачал головой. Ему было трудно согласиться, но и отказаться непросто. С прошлой пятницы он хотел быть с Кешкой каждый возможный миг, но он чувствовал в себе смуту, от которой начинали дрожать руки, да и ноги тоже. Близость к мальчику стала такой опасной, такой притягательной, что Ян начал бояться, что не сможет справиться с собой. Он стал заново оценивать каждый Кешкин жест, каждое слово, каждый обращенный к нему взгляд, и не мог то ли признать, то ли поверить, что ощутил важную перемену. Новогодняя ночь, волшебная и таинственная, грозила стать для него настоящим испытанием. И он подумал, что, может, так и лучше, ресторанная безликость позволит не напрягаться перед Мариной, скрывать свои чувства, не даст повода упрекнуть его в недостатке внимания, и в то же время сделает невозможным интимный финал. Так что он был готов, скрепя сердце, принять Маринин план.
– Ну, вот и замечательно, – Марина посмотрела на часы. – Ещё не поздно, я маме позвоню, и мы окончательно договоримся. 
Она сняла трубку, но там было лишь шуршание и треск.
– Да что такое! А я-то думаю, почему никто не звонит! Кетя! – крикнула она очень громко. – Немедленно отключайся, нельзя же занимать телефон столько времени!
– Ну, щас! Ещё секунду! – откликнулся Кешка. – Ян, иди, посмотри, что я нашёл!
– Никакой секунды, знаю я твои секунды! Мне надо бабушке звонить!
– Ну, всё, всё… выхожу уже…
Кешка заглянул в комнату. 
– Посмотри, какую я картинку скачал, Ян!
– Сейчас посмотрит. Кетя, я с бабушкой буду договариваться, ты к ней во сколько приедешь? К семи, нормально?
Кешка забеспокоился.
– А зачем к бабушке? Когда?
– Завтра.
– А разве не она к нам?
– Нет, ей трудно к нам, так что ты к ней поедешь.
– А… а вы?
– А у нас с Яном приглашение в Дом актёра, мы там встретим, а первого вместе пообедаем…
На лице у Кешки был ужас.
– Нет, я не хочу так. Я не хочу у бабушки! Смотри, какая у нас ёлка, и всегда мы тут…
– Мы и будем тут, ты вернешься первого утром, а мы тебя будем ждать, Дед Мороз со Снегурочкой. – Марина лукаво посмотрела на Яна, а того замутило от неожиданности. 
– Нет, я здесь останусь тогда, вы же ночью вернетесь?
– Нет, так нельзя. Мы поздно вернемся, а как же бабушка, она же совсем одна, и чувствует себя плохо, она тебя ждёт.
– Она и так одна, она привыкла, я к ней потом приеду, а почему нельзя?
– Ну, потому. Подумай сам. Что ты тут будешь делать один? Нет, это не обсуждается. 
– Почему не обсуждается? Это же такой день, а ты раньше обещала, что ты меня уже будешь брать с собой…
– Обязательно, когда вырастешь, на следующий год – обязательно, будет тебе шестнадцать, и пойдём, а в этот раз тебе ещё рано.
– Что рано? Ну что рано? Ну что там такого? Стриптиз, что ли?
– Господи, какой стриптиз, просто туда не пускают маленьких.
– А тогда вы не ходите, раз я маленький. С бабушкой сидеть я не маленький, а с вами – маленький! А тогда вообще ничего не надо. И никакого Нового года. Я вообще из дому уйду, вон, к Димке, у них там будет весело, и все соберутся, не так как у нас, каждый раз одно и то же, всегда ты убегаешь, к своим театральным, и бросаешь меня, я думал, хоть в этот раз, я думал, вот, всё будет по-другому, а ты… А вы опять… Так? Так?..
– Кетя, опомнись, что ты? Разве так можно? Ну, что ты как ребёнок? 
Кешка вдруг сел на корточки, сжал голову руками и застонал сквозь зубы. Ян никогда не видел его таким и испугался, но Марине, судя по всему, это его состояние было знакомо. Она подошла и крепко взяла Кешку за плечи.
– Кетя, Кетя, ну, прекрати, стыдно! Кетя! Кетя! – говорила она, всё более повышая голос.
Кешка не отвечал, а потом вскочил, сорвался с места, бросился в ванную и хлопнул дверью так, что упал и разбился висевший снаружи керамический утенок.
Ян был почти в панике.
– Ринка, что это с ним?
Марина хмуро пожала плечами.
– Ну, вот твой золотой мальчик. Теперь увидел, каким он бывает. Хорошо, если отойдет, а ведь может три дня молчать и из комнаты не выходить.
– Слушай, а может, как-нибудь устроимся? Давай подумаем… Ну, давай, мы после клуба на Сокол поедем, может, так получится?
– Ян, не выдумывай, мама конечно, была бы рада нас видеть, но, во-первых, там тесно, она не может так поздно сидеть, ей захочется прилечь, а будет негде, и она будет напрягаться, и потом, нельзя поощрять его эти приступы. Если он будет знать, что своими истериками может добиться чего угодно, с ним вообще нельзя будет справиться.
Ян хотел возразить, но в этот миг на пороге появился Кешка. Лицо у него было мокрое и даже с волос стекали капли воды. Было видно, что он с трудом сдерживается, но голос, хоть и звеневший от напряжения, был тихим.
– Мам, я прошу. Я тебя часто прошу? Ну не в этот раз. Ну давай вместе.
– Нет, Кетя, пойми, ты должен научиться соотносить свои желания и желания других.
– Ну вот, давай соотносить. Ты же не хочешь соотносить? 
– Я и соотношу. И понимаю, что действительно важно – моя работа, и бабушка, а что – только твои капризы.
– Неправда! Это не только, это тоже важно, это очень важно!
– Нет, ну что за упрямство! Должен же ты уже понимать, что иногда взрослые хотят побыть одни!
– Погоди, Марина, ну не в Новый же год! – У Яна сердце рвалось, но он не мог сейчас придумать выход. – Дело же не в этом. Слушай, Кент, подумай, может быть, в самом деле, если бабушка там болеет одна, и она так хочет тебя видеть, а ты можешь её отвлечь, порадовать… Посидите, поедите вкусно, всё равно один и тот же телевизор смотреть. А мы первого будем праздновать по-настоящему, потом погуляем, а вечером вообще поедем иллюминацию смотреть…
– Вот не надо! Не надо осторожно! Я не лошадь, ко мне не надо всегда слева! Лучше уж сказать просто, вот как она, – Кешка махнул в сторону матери, – что я вам мешаю и вы хотите от меня избавиться!
Марина возмущенно и не слишком натурально воскликнула:
– Кетя, что ты такое плетешь!
– А что? Что? Ну, придумайте! – Кешка говорил как бы им обоим, но обращался теперь только к Яну, и смотрел только на него:
– Что, нечего сказать? Нечего, да? Ну и всё, ну и не надо! – крикнул Кешка. – Ну, и давай, вали на хер! 
Иннокентий развернулся и прыгнул в свою комнату. Марина ринулась было за ним: «Кетя! Как ты... Да как у тебя язык... Вернись немедленно!» – но потом обернулась к Яну, проверить масштаб катастрофы. 
– Ян, я прошу тебя, не знаю, что это с ним, такого никогда... Он немедленно извинится...
Но катастрофы не было. После мгновенной оторопи Яна как молнией озарило. Эта вспышка и эти вырвавшиеся у Кешки слова значили для него только одно: сумасшедший, необратимый прорыв к иной, кровной близости. Он понял то, о чем должен был, не имел права не догадаться: Кешка хотел в новогоднюю ночь быть с ним, именно с ним!
– Марин, подожди, не надо. Это наше дело, ты тут не влезай.
– То есть как не влезай, сопляк будет тебе такое говорить...
– Да ничего такого он не сказал, успокойся. Я разберусь.
Ян шагнул в Кешкину комнату, решительно отстранил Марину, которая пыталась войти вместе с ним, и плотно притворил дверь. В комнате было темно, и Иннокентий стоял, опустив плечи и слепо глядел в пустое окно. Рубашка, выбившаяся сзади из штанов, торчала трогательным белым хвостиком.
– Не трогай меня, уйди!
– Эй, ребёнок!
Кешка, ждавший матери и её упреков, глянул через плечо и растерялся. Он и обрадовался Яну, и сжался в комок, не зная, как выбраться из этой ситуации без потерь, а очень хотелось. Ему казалось, что Ян предал его, предал именно тогда, когда он больше всего рассчитывал на него, но злился он больше всего на себя.
– Кенти, послушай! Я был не прав, а самое главное, я обманул тебя. – Ян говорил очень медленно и тихо, у него горло перехватывало от нежности и любви, которую он так привык скрывать, но она рвалась, рвалась сейчас наружу, и он сдерживался изо всех сил, чтобы не наделать глупостей… – Пойми, я просто не хотел обижать маму, а получилось, обидел тебя, и соврал, а это хуже всего. Потому что на самом деле я хочу, очень хочу, чтобы мы встречали Новый год вместе. Понимаешь? Вместе с тобой. Это для меня очень важно. И я тебе обещаю – слышишь? – я тебе обещаю, что так и будет.
Иннокентий глянул на Яна, увидел его глаза, и увидел то, что всегда немножко пугало его, не потому, что это было страшным, а потому, что он не знал, как ответить на этот взгляд. Он запаниковал и снова опустил голову. Тогда Ян подошёл поближе и сказал:
– Посмотри на меня.
Исподлобья, нехотя, Кешка снова встретился с ним глазами, и Ян уже зацепил его, и теперь они молчали, всматриваясь друг в друга. 
– Давай мириться. – Ян протянул руку.
Кешка старался понять, что ему делать, и то, что хотелось, казалось почему-то невозможным, поэтому для начала он попробовал простое: 
– Ты не сердись, что я так, а? – пробормотал он.
Ян, не отводя глаз, мотнул головой, отметая ненужные слова.
И тогда Кешка, не обращая внимания на всё ещё протянутую ему ладонь, шагнул и осторожно обнял Яна, положив голову на плечо. Сперва напряженный, он постепенно словно оттаивал и наконец прижался к Яну доверчиво и легко. Впервые Ян близко вдохнул его запах, стараясь не спросить себя, что же это он делает, поднял непослушную руку и легонько коснулся мокрых Кешкиных волос. Разбилась на тысячи опасных осколков последняя стоявшая между ними преграда.
– Пойдём, – сказал Ян, и они вышли к Марине, которая ждала их на кухне, непримиримо суровая.
– Ты извинился, я надеюсь? – начала она, но увидев их потаенно-счастливые лица, осеклась.
– Всё в порядке, Маришка, мы разобрались.
– И я могу быть уверена, что это не повторится? – Марине хотелось вернуть всё в ясные ей рамки «воспитательного процесса», но она чувствовала, что эти двое сейчас были там, где ей не находилось места и она пыталась осознать, что же происходит: она любила сына, она любила Яна, но их вместе она уже не могла, не знала, как любить...
– Не повторится, – сказал Иннокентий.
– Не знаю, – сказал Ян. – Но это не имеет значения. Мы друг друга поняли.
Он посмотрел на Кешку. Тот кивнул, смущенно уставившись в пол, но на лице его блуждала странная улыбка.
– В общем, давайте договоримся, – сказал Ян. Решение пришло сразу, но самым удивительным было не решение, простое и естественное, а его уверенность в своей правоте и в том, что всё будет именно так, как он решил. – Завтра вечером я заеду за Фаиной Яковлевной, привезу её сюда, ты поедешь налаживать неформальные свои контакты, а мы замечательно встретим Новый год и будем тебя ждать, а потом, первого, второго, когда скажете, я отвезу Фаину Яковлевну обратно. И не надо спорить, – протянул он руку Марине, заметив, что она уже набрала воздух, чтобы возразить ему. – Это будет честно и правильно.
– То есть всё будет опять, как он хочет? – горько подытожила Марина.
– Если это честно и правильно, то какая разница, кто хочет, а, Ринка? Главное, всем в результате будет хорошо. Звони маме, предупреди её, что я заеду часов в восемь, полдевятого. 
Марина злилась, зная, что проиграла, и что не всем будет одинаково хорошо, но Ян предложил бесспорный вариант, и она чувствовала, что не может найти для возражений разумных доводов, просто же упираться было глупо. Ян заторопился домой, ему ещё предстояло установить свою ёлку. Марина даже не пошла его провожать и занялась посудой, так что Кешка смог проститься с ним один на один. Напоминая о том, что случилось в темноте его комнаты, он сам осторожно взял Яна за руку:
– Спасибо. 
– Да за что спасибо, Кент? Это ты прости меня. Ну, до завтра, ребёнок! Постарайся с мамой поговорить…
– Попробую… До завтра! И… Слушай, я хотел тебе сказать… Ты не дари мне на Новый год ничего такого, особенного, а?
– А я и не собирался, – шутливо сказал Ян. – А почему?
– Ну, чтобы мама не напрягалась, она сердится, что ты слишком меня… ну, балуешь что ли… – Кешка глядел на него исподлобья, словно проверял: балует или нет?
– Подожди, она, что, говорила с тобой об этом?
– Не то, что говорила, но намекала настойчиво.
И хотя Ян понимал Марину, он всё равно почувствовал раздражение.
– Ладно, что же делать, – сказал он, нахмурившись. – Придется дарить не особенное.
А Марина, когда уже закрылась за Яном дверь, вспомнила то, что она заметила краем глаза и никак не могла объяснить – влажное пятно у него на плече.
 
Тридцать первого Ян с самого утра старался устроить всё как можно лучше дома для мамы, чтобы избавить её от лишних забот, и к вечеру стал нервничать, потому что явно опаздывал к Фаине Яковлевне. Мама, видя его растущее напряжение, поймала его за руку, когда он в очередной раз тихонько выругался, расставляя стол и прищемив палец. 
– Яник, оставь. Ты уже всё сделал, что нужно, мы справимся, не волнуйся. Скоро придет Вера и мы накроем, и всё будет замечательно. Яник, ты слышишь? Оставь! 
– Точно больше ничего не надо? Подумай! Я не хочу, чтобы ты напрягалась.
– Я не буду, и я не хочу, чтобы ты спешил, тем более на машине. Поезжай!
Ян поглядел на нее внимательно и вздохнул.
– Ты уверена? Ну ладно. – Он поцеловал маму и успокаивая себя, добавил: – Я ещё позвоню, и поздравлю вас, после двенадцати. И я оставил на всякий случай на столике телефон, где я буду, ну, просто на всякий случай, ладно?
– Ладно, ладно, не беспокойся, по пустякам никто тебя дергать не станет, но спасибо всё равно.
Мама подержала его за руки и покачала головой.
– Что?
– Нет-нет, ничего. Никак не могу понять, что с тобой происходит. Что-то новое, а что – не пойму.
Ян улыбнулся, но чувствовал, что улыбка получилась растерянная.
– Если бы я сам знал, если бы я знал, мамочка, милая!
Фаина Яковлевна ждала его, тоже немного взволнованная.
– Ну слава Богу, я уже боялась, не случилось ли что-нибудь, звонила Рине…
– Нет, всё нормально, простите, хотел помочь маме, чтобы всё было, как обычно, как она любит.
– Господи, Ян, это совершенно естественно, я вообще немного смущена вашей самоотверженностью, хотя не могу её не ценить. На самом деле я вам очень, очень признательна, знаете, в моем положении немного грустно встречать Новый год в одиночестве.
– Прекратите, Фаина Яковлевна, мне это очень приятно, и я это делаю в большой степени для себя, поверьте, совершенно эгоистично!
Фаина Яковлевна укоризненно посмотрела на Яна:
– Ах, Ян, ну что вы наговариваете на себя! Эгоистично! Это совсем не про вас! По-моему, вы абсолютный альтруист. 
Яну было стыдно, но разуверять её он не стал.
Марина ждала их, уже полностью одетая на пороге, от нее пахло духами и несмотря на легкую внешнюю отчужденность, она была возбуждена предстоящим вечером и предвкушала его.
– Ну, наконец-то! Я извелась совершенно! Так, хозяйничайте, проводите старый год, не напейтесь только до моего возвращения! И не трогать подарки! Слышите? Ну, всё, пока!
Чмокнув Фаину Яковлевну и, после секундного колебания, Яна – в щеку, она шагнула в лифт, сдвинувшиеся двери скрыли её, и Ян посмотрел на Кешку, который стоял на пороге молча, тихо сияя глазищами.
Спешка внезапно кончилась, исчезло напряжение, и оказалось, что до полуночи ещё куча времени, и они совсем не торопясь стали накрывать стол в большой комнате перед телевизором, и простые домашние реплики, которыми они обменивались с Фаиной Яковлевной, и мерцавшая огоньками ёлка, и запах праздничной еды – всё вдруг показалось Яну таким знакомым, домашним, правильным, что он порадовался, что привез с собой четыре бокала старого богемского стекла, он поставил их на стол, они оказались так уместны, и на белой скатерти заискрились знакомые цветные отблески, и это тоже было правильным, понятным, естественным, и Ян удивился, отчего не ощущал здесь этого прежде, и попробовал понять, и понял, кивнув сам себе: в доме не было лишнего, и этим лишним была Марина. 
В телевизоре мелькало мишурное, наигранное веселье, но оттого, что звук был приглушен, оно казалось особенно нелепым и глуповатым, и не имело к ним отношения. Они сели за стол полдвенадцатого, Кешка измаялся весь, облизываясь на расставленные вкусности, и Фаина Яковлевна, удивив Яна, попросила налить ей рюмку водки. Он налил ей и себе, а Кешке минералки, и Фаина Яковлевна сказала:
– Давайте проводим этот год. Что бы ни было в нём плохого и хорошего, всё это наше, и останется с нами, будем здоровы и будем благодарны за то, что дает нам каждый новый день. 
Ян, улыбаясь, потянулся чокнуться, но она взглядом задержала его и добавила:
– Мы первый раз встречаем новый год вместе, Ян, и мне хочется сказать вам, хотя я совсем мало вас знаю, что вы умеете приносить в дом радость, и надёжность, это так неожиданно в вашем возрасте, и я очень рада…
Она не сказала, чему. В её голосе Ян услышал внезапное сомнение и понял: Фаина Яковлевна была рада ему, но будущее их с Мариной отношений было для нее не столь очевидным. Они чокнулись, наконец, и Ян видел: Кешка был счастлив, оттого что бабушка оценила, как с Яном хорошо.
Потом они слушали выступление президента, Кешка рассеянно, Фаина Яковлевна с ритуальным вниманием, а Ян морщась от неловкости, потом зазвонили куранты и Ян откупорил шампанское и разлил по бокалам, и тонко звенел богемский хрусталь, и Фаина Яковлевна пригубила только, а они с Кешкой, не сговариваясь, выпили до дна, глядя друг другу в глаза.
Извинившись, Ян взял телефон, чтобы поздравить домашних:
– С Новым годом! Ну, как вы?
– С Новым годом, Яник! Мы хорошо, все передают тебе привет! И ещё.. Тут сюрприз для тебя! Догадайся, кто прехал! Рустам!
– Рустам? – удивился Ян. – Господи, откуда он взялся? Он у вас? 
– Да, да, даю ему трубку!
– Яник! С Новым годом! Где ты шляешься, тварюга? Давай, приезжай!
– Привет, Рустик! Как я рад! Что у тебя? Ты надолго? 
– Как получится. Думаю, недели на три. Если не прогоните.
– Ну, замечательно! Я приеду завтра, в смысле, сегодня попозже!
– Как это попозже, давай, приезжай немедленно, ты где? Мама что-то невнятное сказала… У тебя что там? Во что ты опять вляпался, а?
– Ладно-ладно, потом… Приеду попозже! Целую тебя, мой хороший!
Ян повесил трубку. Приезд Рустама был неожиданно приятен, но настолько из другой жизни и так выбивался из всего, что было для него сейчас главным, что он не мог сразу переключиться и обвел комнату глазами слегка растерянно. И сразу натолкнулся на вопросительный, встревоженный Кешкин взгляд. И хотя тот не задал, да и не мог задать никакого вопроса, Ян понял, что должен как-то объяснить этот разговор:
– Представляете, мой давнишний друг приехал из Голландии, я его совсем не ждал!
Кешка кивнул, но и вопрос, и тревога во взгляде остались.
– Вот какая стала жизнь, – сказала Фаина Яковлевна. – Совсем обычно, чтобы друг приехал из Голландии, или из Англии… или из Канады. Мне к этому уже не привыкнуть. Чтобы друзья или родственники жили за границей.
– Теперь у всех почти есть друзья или родственники за границей, у кого на Украине, у кого в Белоруссии, или в Прибалтике, всё заграница…
– Нет, для меня это всё-таки не заграница, я уже не переучусь.
– Да, конечно, вы правы, это совсем другое, но мир, действительно, разомкнулся как-то, и вот для их поколения, – Ян кивнул на Кешку, – будет совершенно естественно путешествовать и иметь друзей по всему свету.
– Я в Японию хочу съездить. И ещё в Париж, наверное, – сказал Кешка.
– А я не говорил, что у меня, оказалось, в Париже есть родственник? – Ян прекрасно помнил, что не говорил, он берег рассказ до какого-то особого случая, и теперь ему очень захотелось рассказать это, пока не было Марины, чтобы ещё что-то стало общим у них с Кешкой, и как ни странно, присутствие Фаины Яковлевны их ещё больше объединяло. – Родной брат бабушки.
– Да что вы, Ян, сколько же ему лет?
– Восемьдесят четыре, его увезли сразу после революции, и он никогда не был в России, и я даже не знал о его существовании, мы встретились только этой весной.
– А когда ты был в Париже? – удивился Кешка. – Почему никогда не рассказывал?
– Как-то к слову не пришлось. Да, в мае был. А бабушкин брат участвовал во французском Сопротивлении, хотя и не коммунист, совсем не коммунист, – добавил он для Фаины Яковлевны. – Очень изысканный, состоятельный старый джентльмен, неплохо говорит по-русски. В каждой семье, наверное, есть свои секреты, но этот оказался совершенно невероятным. Выяснилось, что мой прадед был французский виконт, хотя и служил русскому царю.
– Настоящий виконт? – у Кешки загорелись глаза.
– Наверное, настоящий, тогда других не было. 
– Значит, ты тоже, типа, дворянин?
– Ну, вообще говоря, да, у меня и дедушка из Зиминых, с родословной чуть не от Рюрика. И по отцу... А что, это имеет значение? 
Кешка озадаченно нахмурился.
– Нет, наверное, но интересно, всё-таки. – Он ещё подумал, а потом решительно возразил сам себе. – Имеет. Просто теперь понятно, почему ты такой.
– Да какой «такой», Кент?
Фаина Яковлевна отчего-то тоже была довольна дворянским происхождением Яна.
– Кеша, видимо, имеет в виду определенное врожденное благородство, которое, что ни говори, проявляется.
– Фаина Яковлевна, вы меня в краску вгоняете. И очень надеюсь, происхождение тут ни при чем. Мы знаем многих аристократических потомков без всяких признаков благородства, и наоборот…
– Вы правы, правы, но в вашем случае, поверьте, это прекрасно совпадает.
– Спасибо за комплимент, тут, наверное, уместно говорить: «постараюсь оправдать ваше доверие»!
Они посмеялись, но Ян видел, что для Кешки всё это было вполне серьезно и он светился от гордости за Яна.
Они ели с удовольствием, ребёнок лопал красную икру ложкой, Ян смеялся, а бабушка качала головой укоризненно, Ян нахваливал её капустные пирожки, сдобные, как пекла раньше Дунечка у них дома, и незаметно стал рассказывать о себе, о семье, то, что никогда не говорил Марине, никогда не хотелось, а теперь – рассказывал с удовольствием, смешно, вспоминая домашние шутки и забавные истории про себя, про сестру, про племянниц, про бабушку. Они веселились, слушая его, Фаина Яковлевна смотрела совсем ласково, по-родственному, а Кешка раскрыв рот, и Ян видел, что он опять чуял в нём что-то новое, видимо, неожиданное для себя.
Он сказал об этом попозже, удивив Яна затаенной горечью:
– У тебя такая большая семья, оказывается, и ты так много про них всего знаешь… А нас вот трое только…
Не обошлось без разговора о Кешкиных успехах, Фаина Яковлевна радовалась, как тот прекрасно усваивает английский.
– Знаете, Ян, те книги про Гарри Поттера, что вы подарили, мы начали читать вместе, а потом он увлекся, и читал сам, и кажется уже кончил вторую, да, Кешунька?
– Давно! Когда интересно, и не замечаешь.
– И всё понятно?
– Ну да. Может, не буквально, но всё.
– Он в словарь ленится смотреть, когда незнакомое слово попадается. 
– Неправда, я некоторые выписываю!
– А я за это не ругаю, потому что научиться бегло читать можно только так. А кстати, вы сами эти книги читали?
– Прочел, конечно, любопытно, о них там столько говорят, бестселлер, как ни как.
– И я прочла. Написано неплохо, но знаете, вот чего не пойму: этот мальчик, Поттер, он ведь совсем не герой, и учится так себе, и не очень сообразительный, и не очень храбрый… Почему все вокруг так им занимаются?
– Потому что он не такой, как все, Фаляка!
– Чем же не такой? В этой школе столько детей, и все особенные, все волшебники, так ведь? 
Ян об этом раньше не задумывался, но сказал:
– Действительно, дело тут не в нем самом. Просто у него есть дар. Что-то врожденное, может быть никак не связанное с его личностью. И другие видят или чувствую этот дар, и удивляются ему, а сам он никак этот дар не может ни оценить, ни использовать. Пока. А его друзья и учителя стараются сохранить этот дар и помочь ему принять его, это ведь не просто, принять дар – от людей, от судьбы, от богов, не имеет значения – принять дар и оказаться достойным его. Это как голос, вот, у кого-то есть, а у других нет, и ничего тут не сделаешь, сколько ни учись. У меня был знакомый, приятель, певец. Совсем обычный мальчик, глуповатый даже, не очень культурный, я к нему относился снисходительно как-то, и он пригласил однажды меня на концерт, в Останкинской усадьбе, знаете, бывший театр, там акустика удивительная, и у него в программе был романс Рахманинова, «Вешние воды», помните, запетый, можно сказать, до дыр. И вот он взял звук, ноту одну всего, и, поверите, у меня перевернулось всё внутри. Как будто… да не как будто, а на самом деле – с небес этот звук к нему прилетел, как луч солнечный, у меня слёзы на глаза, за один этот звук ему всё можно было простить, куда он заглянул… Дар. А как он его принял, как берег – это другой рассказ, очень невеселый… – Ян нахмурился, вспомнив, как Васька, наглотавшийся какой-то наркоты, захлебывался в собственной блевотине у них в сортире, а он, дрожа от страха и беспомощности, пытался приподнять его безвольное, ускользавшее тело. Отгоняя тягостное воспоминание, он глянул на Кешку, и заметил, что тот тоже насупился, прислушиваясь к чему-то в самом себе. 
Зазвонил телефон, и Фаина Яковлевна протянула руку к трубке.
– Ну вот, кто-то и нас хочет поздравить… Алло! Да, Риночка! И тебя с Новым годом… Не скучаем, не скучаем… Что ты? Да?.. Ну, что же, если тебе это важнее… Ничего, ничего… И когда ты приедешь? Да, сейчас… – она поманила внука. – Мама.
Кешка схватил телефон:
– Мам? Мы нормально, ждем тебя… Почему? – Он послушал, плотно сжав губы. – Ладно… Я же сказал, ладно. Пока.
Он ещё подержал трубку в руке, а потом осторожно положил её на стол и отвернулся. 
– Риночка встретила своих из их театра, и хочет пообщаться, – объяснила Фаина Яковлевна Яну, который, впрочем, и так всё понял. – Просила извинить её. Ян, я, право, не понимаю, почему она так… Вы не обижайтесь, пожалуйста.
– Да я не обижаюсь, совершенно… По-моему, мы прекрасно проводим время, правда же? Ты как, – спросил он Кешку, – не скучаешь?
– Нет, – сказал Кешка, встряхнув головой, но не умея скрыть обиду. – Я не скучаю. 
Они ещё посмотрели телевизор, а потом Фаина Яковлевна встала.
– Я, если не возражаете, отдохну. Кешунька, ты поможешь мне постелить у тебя на диване, я прилягу там. А вы ещё посидите, подождете маму. Да?
Кешка разобрал свою постель и постелил бабушке приготовленное Мариной чистое белье. Фаина Яковлевна поцеловала его в лоб, покивала Яну и прикрыла дверь.
– Ты, правда, не обиделся? – спросил Ян.
– Да я знал, что так будет, – сказал Кешка, отводя взгляд. – Ну и пусть. Давай, выпьем.
– Эй, ты что это в разнос пошёл? – засмеялся Ян. – Правда, что ли?
– Правда, давай!
– Ну, смотри… – Ян налил ему немного шампанского.
– Лей, лей, что ты жалеешь? Давай выпьем за то, чтобы всегда встречать Новый год вместе, а?
Ян дрогнул, и не удержав руку, плеснул Кешке почти полный бокал вина. Потом он налил себе, тоже дополна и они осторожно чокнулись.
– Значит, вместе?
– Значит! – Что это значит, Ян не мог позволить себе и думать. Но на миг представил, что это серьезно, и что так будет на самом деле, и выпил до конца. Он поставил бокал на стол и опустился на диван, а Кешка сначала сел рядом, а потом постепенно развернулся вдоль, задрал ноги на подлокотник и улегся головой Яну на колени.
– Можно?
– Лежи, конечно, – сказал Ян. Он пощелкал пультом и отыскал канал с более спокойной музыкой. – Нормально?
– Пусть, оставь эту. – Кешка хотел устроиться поудобнее, но Ян схватил подушку и сунул ему под голову. Кешка поднял взгляд и улыбнулся. – Спасибо, но мне и так было хорошо…
Он прикрыл глаза, вытянул руку и, вроде бы случайно, положил на пальцы Яна. Как нарочно, по телевизору начался клип Джорджа Майкла «Jesus to a Child».
– Классная песня. Да?
– Да. А ты понимаешь? 
– Ну… почти. Только я не все слова различаю.
Ян кивнул и стал негромко повторять вслед:
– …What have I learned from all those tears, I’ve waited for you all those years. And just when it began, He took your love away. But I still stay. So the words you could not say, I’ll sing them for you. And the love we would have made I’ll make it for two... you will always be... my love…[21]– голос у него сорвался и горло сдавило. «Только бы он ничего не спросил! Только бы он понял! Только бы понял…»
Кешка и не спросил ничего, лишь чуть погладил его руку. А может, Яну показалось…
Когда зазвонил телефон, оба вздрогнули, но несколько секунд не шевелились.
– Возьмёшь? – спросил Ян.
Кешка колебался. Обоим было понятно, что значит этот звонок, и формально оба должны были сердиться на Марину, но Ян так радовался её отсутствию, а Кешка… Кешка за внешней обидой прятал слегка мстительное ощущение, что и без мамы ему было сейчас хорошо. Но телефон продолжал звонить, и надо было ответить.
– Да, Марина. Нет, не спим, Фаина Яковлевна легла, а мы ждем тебя… А-а… Ну, понятно. Нет, всё правильно, не переживай… И я тебя. Спокойной ночи!
Ян положил трубку и повернулся к Кешке:
– Она у подруги своей театральной, как я понял, все довольно прилично выпили и некому её отвезти домой, так что она там переночует, и приедет утром.
Кешка усмехнулся.
– Ну, ясно.
Он встал с дивана, подошёл к столу и поднял бутылку, посмотрел на свет, сколько осталось.
– Давай, допьем. 
– А тебе плохо не будет?
– Мне будет хорошо. Мне будет очень хорошо.
Он сам разлил остатки вина и протянул Яну бокал. У него немного кружилась голова, он пошатнулся и засмеялся, а Ян поймал его за локоть.
– Эй, осторожно, алкашик!
– Сам ты алкашик! – Кешка обвел взглядом комнату, стол, даже слегка разорённый, смотревшийся празднично, мерцавшую разноцветными звездочками ёлку, а под ней – таинственную горку подарков в красивой обертке, а потом снова поглядел на Яна.
– Никогда у меня не было такого Нового года.
– У тебя ещё много чего не было! А сколько будет! Давай, ложись спать, чудовище!
Ян раскатал на диване Кешкину постель, а тот стал медленно раздеваться: расстегнул и сбросил, переступив ногами, джинсы, стащил через голову рубаху и майку и остался в белых носках и маленьких белых трусиках, которые носил днем. Ян, чтобы не смотреть, собрал посуду и хотел отнести её на кухню, но Кешка окликнул его:
– Ян!
Ян обернулся от двери. Кешка глядел на него туманными глазищами и огромные черные его зрачки падали в золотистую радугу.
– Знаешь, я хотел тебе сказать… В общем, ты самый лучший в мире друг. Ты не думай, я понимаю, ты мне друг не потому, что подарки, и всё остальное, а наоборот, всё вот это – потому что ты друг. И я тоже хочу… В смысле, если я что-то могу… В общем, я бы для тебя что хочешь сделал…
Ян оторопел. Он не знал, можно ли понимать Кешкины слова так, как он понял сразу. А сразу он понял именно так, как Кешка сказал: «Возьми меня». Ян так был важен и нужен Кешке, что он должен был доказать это, должен был ему что-то отдать. И поскольку он не знал – что, он хотел отдать самого себя. Как он мог пригодиться, Кешка толком не думал, но он верил, что тоже может быть нужен Яну. 
То, что он сказал об этом сейчас, вытянувшись перед ним почти голенький, подсказывало: он предполагал, что может нравиться Яну таким. Но он не знал наверняка, и не знал, не обидит ли Яна этим предположением, и не станет ли Ян относиться от этого к нему хуже. 
Поэтому от смущения, и ещё от таившейся в нем прозорливой осторожности, он сказал об этом так, что оставлял Яну возможность понять его слова иначе, просто, прямо, по-детски: бери мои игрушки. Ян не мог оскорбить Кешку непониманием. Но и признать, что он понял правильно, он тоже не решался. И он сказал серьезно и тихо:
– Я верю. Мы с тобой друзья, Кенти. И если... И когда нужно, я знаю, что ты будешь рядом. 
Кешка подождал ещё немного, а потом улыбнулся, кивнул и залез под одеяло, не подозревая, чего стоила Яну его сдержанность, у того всё клокотало и рвалось внутри, потому что случилось ровно то, о чем он не мог и мечтать: Кешка понял.
Когда Ян вернулся с кухни, Кешка уже посапывал во сне. Ян подошёл к дивану и замер. Он знал, что сейчас может всё. Он знал, что Кешка не оттолкнет его и ничему не удивится. Это знание сводило его с ума, и он позволил себе поиграть немножко с этим ощущением, потому что понимал, что ничего не сделает, ничего. Потом он налил себе полстакана водки и выпил, разложил кресло, лег, не раздеваясь, и провалился в темноту.
 
Проснулся Ян от неуюта, и не сразу понял, что изменилось, а потом разобрал доносящиеся из кухни голоса. Говорили негромко, но в звонкой тишине новогоднего утра всё было хорошо слышно.
– …И всё-таки я не понимаю, как так можно! Мы тебя ждали, ну, пусть мы, но Ян… Так небрежно относиться к человеку, который столько для вас делает… у меня в голове не укладывается!
– Мама, ну хватит уже, ну, так получилось, и я сразу говорила, что мне это важно, я же предлагала ему пойти со мной, он сам не захотел, и разве вы плохо посидели? А приехала бы я в четыре утра, неужели было бы лучше, перебудила бы всех… 
– И не надо было в четыре, можно было и в час, полвторого…
– Нельзя было полвторого, мама, перестань меня пилить. Да не волнуйся, всё хорошо, он и не будет сердиться, я же знаю…
Яну стало муторно, он поднялся осторожно, поглядел на спящего Кешку. И как всегда, это помогло. Ничего. Есть главное, а есть всё остальное. Ничего. 
«Наверное, у меня тот ещё видок, – подумал он. – Надо бы в ванную проскочить…» Он проскочил, тихонько прикрыв дверь, включил шумную струю, понадеявшись, что сейчас к нему никто не ворвется, пописал прямо в раковину, побрился, почистил зубы, поглядел на себя в зеркале и решил, что сойдет.
На кухне его уже ждали. 
– С Новым годом, Яник! – Марина выглядела слегка уставшей, но утренняя поездка до дома взбодрила её, и несмотря на короткий сон, она была оживленной и полной желания загладить свою вину. – Прости, что так получилось! Ты же не обиделся? Нет? 
Ян с легким сердцем ответил на её поцелуй, поздоровался с Фаиной Яковлевной, которая внимательно присматривалась, стараясь разобраться в его настроении. Отношений дочери с Яном она и раньше не понимала, а теперь они ещё больше смущали её. 
– Как вы спали? Поздно легли?
– Спал замечательно, а легли, как только Ринка позвонила, во сколько это было? В начале четвёртого, наверное, да?
– Наверное, я не знаю точно, там был такой гвалт… Ты не представляешь, я встретила сразу трёх человек из своего театра, ну, того, где я работала когда-то. Они долго по стране мотались, а теперь хотят перебраться сюда. И началось… столько вспомнилось, столько хотелось рассказать…
Марина не упоминала, конечно, о том, что в той компании было ещё несколько молодых симпатичных актёров, знавших о её влиянии и некоторых возможностях, и потому искавших её расположения весьма обычным способом: за ней ухаживали, говорили комплименты, смеялись её шуткам и почти предлагали себя. Марина купалась в их внимании, царила благосклонно, она и ушла с ними из ресторана, где была одной из многих, потому что знала: среди этих вчерашних провинциалов она будет главной. 
– Ну и замечательно! Ты даже помолодела как-то! – сказал Ян. – В смысле, совсем девчонка стала! Так, срочно нужно кофе сварить.
В двери появился заспанный, всклокоченный Кешка, и Марина кинулась его обнять:
– Кетя! Доброе утро, маленький, с Новым годом!
Маленький Кешка чуть нагнулся, чтобы поцеловать маму.
– Тебе огромный привет от тети Таси. Помнишь Тасю и Сережу, из театра? Они Ромео и Джульетту играли, помнишь? Так они поженились, у них уже дочке пять лет.
Кешка хмыкнул.
– Правда? Помню Тасю, и Сережу помню, конечно. Он мне частушки неприличные пел, очень смешные.
– Сережа? – воскликнула Марина. – Тебе? Не может быть! Он же был такой романтический, просто мальчик-одуванчик!
– Не знаю, какой он был одуванчик, – сказала Фаина Яковлевна, – но частушки я помню хорошо. Когда Кешунька мне их исполнил, ему ещё пяти не было.
Кешка смеялся, а Марина трясла головой в притворном ужасе:
– Господи! И мать всё узнает последней!
Последним-то всё узнавал Ян. Марина никогда не рассказывала о своей работе в театре, и ещё меньше Ян мог предположить, в каком окружении Кешка рос. 
Ян сварил кофе в большом кофейнике, на всех, и они сели завтракать, хотя время приближалась к часу. Ян всегда любил такие поздние после-праздничные завтраки, с детства они казались ему вкуснее всего, потому что ели всякие замечательные остатки, салаты, настоявшиеся за ночь, чуть заветревшиеся ломтики колбасы и сыра, которые накануне не пользовались успехом, а теперь, на бутерброде, со сладким горячим чаем или кофе, шли на «ура», и никто не руководил, и можно было съесть сладкий пирог, а потом опять что-то соленое. Ян видел, что находит в Кешке полного союзника, они на пару тянулись к разным кускам, и то, что они ели одинаково, удерживало маму и бабушку от готовых прозвучать замечаний. Наконец, Кешка, с сомнением посмотрев на очередной пирожок, откинулся и сказал:
– Нет, всё, а то лопну.
– Ну, тогда пойдемте подарки смотреть! – сказала Марина, и они пошли к ёлке.
Подарки сложили туда накануне, каждый принес свои, и вместе получилась солидная кучка. Марина поднимала их по одному, и они весело определяли, что кому: это бабушке, это маме, это Кете, это Яну… Авторство подарков тоже угадывалось без труда.
Кешка подарил Марине очень забавную кудрявую елку, склеенную из журнальных страниц, а вместо игрушек там висели заголовки её статей и рецензий за этот год, она растрогалась, конечно: оказывается, он следил и специально собирал вырезки. Фаина Яковлевна получила календарь на 1999 год, напечатанный на цветном принтере, и там смешными мелкими рисунками были отмечены их особые даты, значение некоторых она сразу и не понимала, но Кешка объяснял, и они смеялись, вспоминая подробности. Календарь они с Яном делали вместе ещё в среду, Кешка говорил, что ему надо, а Ян показывал как, и радовался, что Кешка так быстро всё понимает и учится мгновенно, и всё равно они тогда едва успели закончить до прихода Марины.
От Яна Фаина Яковлевна получила большую тёплую шаль очень изысканной и строгой расцветки, а Марина – французские духи.
Марина подарила Яну позолоченный «Ронсон», а Кешке туалетную воду и дезодорант («Пора уже тебе привыкать к этому!»), и Кешка, рассматривая этикетку, кинул вопросительный взгляд на Яна, а тот кивнул утвердительно, подтверждая хороший выбор.
Конечно, Кешка получил больше всех. Маленьким, он обижался, что его день рождения так близко к Новому году, и поэтому подарки получались как-то и туда, и сюда, и Марина с Фаиной Яковлевной договорились, что на день рождения больше дарит мама, а на Новый год – бабушка, но в этот раз всё несколько смешалось, и ещё Ян добавил, так что ребёнок мог ликовать, были и книжки, и одежки: свитер, футболка, и ещё большой пакет, развернув который, Кешка очень обрадовался, удивив Яна – там была целая стопка белых трусов и носков.
– Мам, ну зачем столько-то! – сказала Марина, а Фаина Яковлевна возразила:
– Но если это для него важно! – И, заметив удивление Яна, пояснила: – Он очень любит белое, и не надевает застиранное, хочет, чтобы было без единого пятнышка, а вы сами понимаете, как всё на нем горит…
Ян поразился и зауважал Кешку ещё больше, он так любил узнавать о нем что-то новое, и каждый раз это новое оказывалось необычайным.
Подарок от Яна Кешка открыл под укоризненным взглядом Марины: CD-плеер и несколько новых дисков – Стинга, Джорджа Майкла и Элтона Джона.
– Это чтобы он тебе не мешал своей музыкой, будет в наушниках слушать.
– А то я не знаю, сколько это стоит, – сказала Марина, не слишком тихо, и Кешка с досадой поморщился. 
Свой подарок Яну Кешка отдал отдельно, позже, стараясь скрыть смущение.
– Вот, это тебе, посмотришь потом.
– Спасибо, но подарки надо сразу смотреть, это не вежливо, – сказал Ян. Он не мог ждать какого-то «потом» и открыл конверт. Кешка отошёл на безопасное расстояние и отвернулся.
Ян начал читать красиво напечатанные стихи сначала растроганно улыбаясь, но уже на середине улыбка угасла, и он заволновался, а дочитав до конца, принялся сразу читать снова, медленно. Когда он поднял голову, Кешка пристально смотрел на него, смотрел, скорее всего, уже давно, с тревогой и ожиданием. Марина видела, что Ян получил белый конверт и, отвлекаясь от разговора с матерью, спросила через комнату:
– Ну, что тебе досталось? Стихи? Почитай нам!
– Да, стихи, – сказал Ян, глядя на Кешку, и поняв его мгновенный испуг, сложил листы. – Потом, как-нибудь.
Он походил по комнате и как бы случайно встал рядом с Кешкой.
– Послушай, Кенти, и много у тебя таких?
Кешка осторожно улыбнулся.
– Таких не много, но есть, вообще-то. Тебе понравилось?
Ян хмурился и не знал, как ответить. Проще было сказать «да», и это было бы правдой, но он хотел сказать совсем не это.
– Знаешь, даже если бы мне и не понравилось, это бы ничего не меняло, – сказал он тихо. – Это не вопрос, «нравится – не нравится»… Кенти, это… это очень хорошо. Очень. Спасибо тебе, – сказал он ещё тише и отвел глаза, чтобы скрыть растерянность.
Это были в самом деле хорошие, неожиданно серьёзные стихи. И эти стихи были о нём. То есть не совсем о нём, но он-то понял. И то, что он понял, было настолько ценнее любого подарка, который кто-то мог когда-нибудь ему сделать, что он сразу почувствовал себя в долгу перед Иннокентием, доверчиво открывавшем ему то, чего никто ещё не знал.
Опускался ранний вечер, и в комнате разлилось чуть сонное умиротворение. Привычно мурлыкал телевизор, разговоры угасли, Фаина Яковлевна задремала. Ян сидел у стола, поглядывая то на экран, то на маму с сыном, устроившихся на диване. 
Сытый и довольный, Кешка положил Марине голову на плечо и потерся носом об щеку, и Марина в ответ тоже стала ласкать его легонько, поцеловала в ухо, перебирая пальцами густые пряди волос. Они оба смотрели на Яна, Марина – чуть извиняясь, как бы прося снисхождения за естественную материнскую нежность, а Кешка – лукаво и слегка вызывающе. Ян подумал, что Марина, лаская сына, показывает, что предназначает эту ласку и ему, а может быть, в большей степени именно ему… Но в тот же миг у Яна шевельнулась подозрение, что, может быть, и Кешка – тайно и не до конца признаваясь себе – представляет, что его ласкает не мамина рука…
И от этой мысли, от сжавшей сердце надежды, Яну стало страшно. «Ты обещал. Ты дал слово. Ты хочешь счастья ему, а не себе. Ему – надолго, а не себе – на жалкое и стыдное чуть-чуть. И если ты хочешь сохранить то, что так дорого тебе сейчас, смири пещерный зов своей мерзкой плоти, вознесись над суетностью, прими, как дар, эту возможность отдать…» Ян прикрыл глаза, и когда открыл их вновь, в телевизоре начался клип Стинга «Fragile», который нравился Кешке, и он стал смотреть, а Ян, у которого были свои особые причины любить эту песню, почувствовал, что к горлу подступает комок, и вышел в лоджию. Он приоткрыл внешнюю раму. Ему стало так хорошо, спокойно, немного грустно, как всегда в последнее время, когда бывало хорошо, и он подумал, что всё делал правильно, и даже чуть-чуть погордился, что отказывается от всего и сейчас, и, может быть, даже в будущем, ради спокойствия и мира в доме, ради Кешки. 
И когда скрипнула приоткрывшаяся дверь, Ян поморщился, так не хотелось ему отпускать эту тихую, легкую печаль. Он не обернулся, и только увидел руку, распахнувшую створку окна.
– Правда, здорово? И снег пошёл, как специально. 
Кешка потянул носом тёплый воздух.
– Вкусно пахнет! Вот почему так бывает? Зима, а пахнет вдруг весной. Чуешь?
Ян не чуял, он только что с трудом перевел дыхание, слишком неожиданным было Кешкино появление.
– Мне тоже иногда так казалось, когда я поменьше был. А потом понял, что это ветер со стороны кондитерской фабрики…
– Да ну тебя! Правда же весной!
Ян понюхал, и действительно понял, что имел в виду Кешка. Несмотря на снег, в воздухе не было холода, а была та же мягкость, которую он только что ощутил в самом себе.
– Правда, Кент. В самом деле, весной!
Они постояли рядом, а потом Кешка поежился.
– Ты же совсем раздетый вылез, ну-ка, марш в дом!
– А давай ещё постоим, хорошо так…
– Ну, давай, – и Ян непроизвольно, совсем не подумав, распахнул накинутую на плечи куртку. – Залезай!
Он и в самом деле ничего не имел в виду, только согреть. Но Кешка быстро юркнул ему подмышку и обнял сзади, чтобы встать поближе.
И всё изменилось сразу. Не осталось ни грусти, ни спокойствия, а только слепой восторг и гулко бухающее у самого горла сердце. И от этого он только что был готов отказаться?
– Вот так стоять и смотреть на снег! – сказал Кешка. – Вот настоящий Новый год! И праздник.
– Это да, – очень тихо сказал Ян. – С Новым годом! Будь счастлив!
– Я буду. И ты будь, – сказал Кешка уверенно. Он помолчал, а потом спросил, медленно подбирая слова:
– Помнишь, ты говорил, что, вот, бывает что-то общее для всех людей…
– Помню, конечно.
– А бывает… – Кешка замялся, – что-то такое общее, но только для двоих?
Ян почувствовал, как кровь бросилась в лицо, он понимал, что Кешка сам знает ответ, и проверяет его, но лукавить не мог.
– Бывает, конечно.
Кешка помолчал ещё, а потом решился:
– А у вас с мамой… есть такое общее?
Ян подумал, покачал головой сначала с сомнением, а потом более уверенно: 
– Нет…
– А… а у нас с тобой?
– А ты как думаешь? – спросил Ян.
Они посмотрели друг на друга и улыбнулись одновременно.
– Мне надо домой, меня уже заждались, – сказал Ян огорченно.
– И к тебе ещё друг приехал, – сказал осторожно Кешка, и по его тону Ян понял, что Кешка помнил об этом всё время, и это его тревожило.
– Да, Рустам, он художник, дизайнер, мы раньше с ним работали вместе, а потом он женился и уехал.
Ян очень хотел быть честным, и не сказал неправды, но всё равно чувствовал себя виноватым и добавил: – Мы были близкими друзьями, поэтому его все мои хорошо знают, он даже жил у нас некоторое время.
– А-а-а… Он вернулся насовсем?
– Нет, что ты, недели на две, наверное, больше не выдержит, он теперь иностранец…
Кешка хмыкнул, видимо, успокоившись. Никогда прежде не был Ян настолько вместе с Кешкой, и ему очень не хотелось шевелиться, но ещё меньше ему хотелось, чтобы кто-то (и он знал, кто), разрушил это мгновение снаружи. И он, напоследок прижав к себе Кешку чуть сильнее, шепнул:
– Пойдём. Пойдём, Кенти! 
Они вернулись в комнату и Ян, извинившись, посетовал, что его ждут дома.
– Но, Фаина Яковлевна, если вы хотите ещё побыть, я заеду за вами завтра.
– Нет-нет, Ян, мне тоже нужно домой. А ты, Кешунька, как? Давай-ка со мной на пару дней, ты ведь обещал… Вместе с Яном и поедем.
Это «вместе» было теперь ключевым словом, и Кешка среагировал прежде всего на него.
– Да! Давай! – и метнулся в свою комнату собраться.
Марина, которая ни минуты не смогла побыть с Яном наедине, была недовольна, но отъезд Кешки был запланирован ею и давал возможность, наконец, отделить его от Яна. На прощание они всё-таки успели поцеловаться и, дав обещание позвонить завтра, Ян пошёл греть машину. 
Мокрые улицы были свободными, Яну было легко, он дышал полной грудью, приоткрыв окно, и незаметно для себя стал прибавлять скорость, как привык ездить один. К удивлению многих его знавших, водил Ян не только хорошо (это-то как раз было вполне предсказуемо), но и очень уверенно, жестко, даже агрессивно, словно высвобождался в нем какой-то другой, спрятанный внутри характер. Вечные сомнения, связанные со всеми его комплексами, за рулем исчезали, и Ян на дороге становился как бы равен сам себе, и этот человек ему самому нравился.
Лихо, на вираже обходя степенного «волгаря», Ян услышал, как восторженно ухнул сидевший сзади с бабушкой Кешка, и опомнился.
– Простите, я, наверное, слишком разогнался.
– Ты что, это кайф! Почему ты так никогда раньше не гонял?
– Да мы почти всегда в самую кашу попадаем с тобой. И вообще-то на такой машине…
– Да, Ян, если можно, мне будет спокойнее, – сказала Фаина Яковлевна. 
Ян поехал медленнее, по-прежнему чувствуя простор и безмятежность, и даже не особенно прислушивался к разговору Кешки с бабушкой, пока не услышал вопрос Фаины Яковлевны:
– Ну, признайся, девочка у тебя уже есть?
Ян поднял глаза и тут же поймал в зеркале предназначенную ему улыбку, и хотя отвечал Кешка бабушке, смотрел он на Яна:
– Нет, девочки у меня уже нет… А надо? Чтобы была? 
И неожиданно Ян сообразил, что с Фаиной Яковлевной Кешка говорил вообще не так, как с Мариной. Слова были те же, обычные, но ощущение было другим. Ян сосредоточился, чтобы разобраться, и понял почти сразу: легкость! Та легкость, которую он чувствовал в себе сейчас, она исчезала в присутствии Марины, но и Кешка, разговаривая с мамой, тоже напрягался! С бабушкой он позволял себе дурачиться, быть маленьким, а с матерью – взрослел и становился осторожным. Как и Ян. И ещё Ян понял, почему ему было сейчас так хорошо: он увозил Кешку от Марины!
Прощаясь, Фаина Яковлевна подала Яну руку и сказала:
– Спасибо, Ян, – и было ясно, что она имеет в виду нечто большее, чем благодарность за поездку.
Подал ему руку и Кешка:
– Ну, пока? – и это был вопрос.
– Пока, граф! See you soon![22]
Кешка покивал, улыбаясь. Он не хотел и уже не умел расставаться с Яном надолго.
 
– Ну, рассказывай! 
Рустам смотрел на Яна требовательно и ревниво. Он приехал, ожидая радостной встречи. Он не собирался оставаться в Москве, дела, несмотря на проблемы с разводом и устройством на новом месте, у него шли не плохо, был уже выгодный контракт, весной планировалась выставка, где неминуемо должны были продаться несколько его работ, что тоже сулило хорошие финансовые перспективы, но всё равно он отчасти ждал если не уговоров, то хотя бы надежды Яна на его возвращение. И теперь он был немножко разочарован и обижен. Ян обрадовался, увидев его, но прежней власти у Рустама над ним совсем не было. Когда-то Рустам слегка тяготился этой зависимостью Яна, но теперь она была бы ему ностальгически мила, она значила бы, что его помнят, ценят и ждут… Ян, конечно, его помнил, и любил, но совсем не ждал его приезда. Кроме того, Рустам сразу заметил (кто-кто, а уж он-то знал Яна как свои пять пальцев, все его настроения просекал на раз), что Ян сосредоточен, встревожен, но эта тревога и эта сосредоточенность были очень похожи если не на счастье, то на его предощущение. Вдобавок Ян выглядел моложе, глаза у него блестели, и вообще он стал какой-то… Красивый, что ли? Он был снова похож на того мальчика, которого Рустам увидел когда-то на дискотеке, только лучше, интереснее, в нем чувствовался тайный огонь, и теперь Рустаму обязательно хотелось понять, отчего это.
– Давай, давай, рассказывай, что там у тебя? На кого налетел?
– Рустик, нечего рассказывать. Ничего нет, ничего не случилось. И может кончиться в любой момент.
Они сидели на кухне после вечернего чая. Мама уже легла, а они потихоньку потягивали крепкий и не слишком сладкий голландский ликер и незаметно вылакали полбутылки. 
– Да что может кончится, если ничего нет? Слушай, Аргунов, а то я тебя не знаю, кончай придуриваться! Я же вижу, ты как кот на сметану облизываешься!
– Вот то-то и дело, что только облизываюсь. 
– Что, на натурала, что ли, запал? Как-то это на тебя не похоже.
– Да какой натурал, о чём ты… Не хочу об этом, не сердись.
Рустам был вдвойне заинтригован. Прежде Ян всегда торопился поделиться своими удавшимися, а тем более неудавшимися приключениями. Его нежелание обсуждать то, что происходило теперь, озадачивало. Это было либо очень стыдно, либо очень серьезно. Либо и то, и другое.
– Ты лучше расскажи, что у тебя. Что с выставкой? У тебя-то там кто-нибудь появился?
– Выставка в апреле, я привез макет каталога, посмотришь, я хочу с тобой посоветоваться как с профессионалом. Познакомился недавно с очень интересным дядькой, он арт-дилер, армянин, уже лет пятнадцать живет в Голландии, очень смешной, умный, приятный, всех знает, и его все знают. Он меня пригласил пожить у него, он сам немного занимается фотографией, а дом у него – просто как мы с тобой когда-то мечтали, на берегу канала, стеклянные стены, такой хай-тек, но уютный, вот представь, уютный хай-тек! У него народ тусуется, вообще-то у них это не принято, но он своих армянских привычек не забыл, собирает публику, самую разную, есть на что поглядеть, и что потрогать. Вот только к чему я не могу привыкнуть, так это к травке этой. Они вечно под кайфом, и не разберёшь, что правда, а что завтра и не вспомнят… На рождество было человек двадцать пять, и я им устроил такой хепенинг…
Рустам начал говорить о своём, увлёкся, развеселился и забыл на время о загадочной причине Яновой сдержанности. А Ян слушал его с удовольствием, ему всегда нравились эти рассказы, красочные, с яркими подробностями, отчасти придуманными, но придуманными удачно и к месту, тем более, что Рустам и сам вполне верил в собственные выдумки, и даже сердился, когда потом что-то оказывалось не совсем так, как он говорил.
 Ян слушал, но всё равно не чувствовал прежней близости с Рустамом. Он поймал себя на том, что Рустам ему перестал нравиться. Он был по-прежнему красив, он был родным, как… как Вера, даже больше, чем Вера, он знал его лучше и понимал, но нежность, влечение к нему пропало. Ян стал думать об этом и сообразил, что последний месяц вообще перестал смотреть на молодых красивых парней, как смотрел всегда прежде, даже когда их роман с Рустамом был в самом разгаре, и он привычно замечал лица, тела, ловил – просто так, для тонуса – и возвращал призывные понимающие взгляды. Что-то случилось с ним, как будто щелкнули выключателем, и он стал другим. И он осознал, что всегда, каждый миг чувствует рядом Кешку, видит его глаза. Ян не мог сделать ничего, о чем бы не захотел рассказать ему… И самое удивительное, что это было совсем не трудно.
Особенно ясно он ощутил это, когда Рустам собрал дома нескольких знакомых из их прежнего круга – хотел пообщаться, ну и похвастаться немного.
Ян не видел их больше года. Когда Рустам уехал, и Ян переживал период сначала лихорадочной активности, а потом хмурой хандры, они встречались, слушали его нытье, чуть злорадно утешали, звали в компании, предлагали варианты, способные его развеселить, но он всё больше отдалялся от них, они перезванивались ещё какое-то время, скорее по привычке, но чувствуя его сопротивление, перестали звать, а потом перестали и звонить. Приятельство тоже нужно подкармливать.
Гости собрались почти одновременно, жизнь постепенно приучала к точности даже голубых, только Гера, работавший в крупной фирме и ставший очень состоятельным, опоздал, но зато привез с собой любовника, Артёма, симпатичного, неглупого парня. По тому, как Рустам подчеркнуто безразлично обращался к Артёму, Ян понял, что тот ему понравился, но и Артём, по-видимому, заинтересовался Рустамом, Гера напрягся, всё это придало вечеру совершенно незапланированную нервозность. Ян, посильно участвуя в общем разговоре, который, как всегда с Рустамом, постоянно сбивался на его монологи, пытался вспомнить ощущение игривой легкости, прежде составлявшей притягательность подобных встреч, и не мог. Сплетни, чуть приправленные похотью, его не занимали, и он даже не замечал на себе недоуменные, заинтересованные взгляды. Он вышел на площадку покурить (мама совершенно не выносила в квартире даже намека на дым) и к нему присоединился Серёжа, превратившийся из помрежа студенческого театра в администратора большого концертного зала. Несмотря на долгие перерывы между встречами, у них сохранялись довольно дружеские и доверительные отношения. Как всегда, среди своих чуть манерно растягивая слова, Сережа сказал:
– Ну, поздравляю! И в чем же секрет?
– Какой секрет?
– Ой-ой-ой! Ты же сегодня просто звезда! Мы больше года не виделись, а ты помолодел на пять лет. Только осторожно с Артёмом, он красивый мальчик, но, по-моему, блядь.
– Уймись, Сережа! Какой Артем, во-первых, он с Герой, а во-вторых, он к Рустаму клеится…
– Эва, батюшка, слепы вы что ли? Да он весь вечер пытается на тебя впечатление произвести!
Ян не поверил, стал присматриваться, и тогда только заподозрил общее необычное внимание к себе, и Артём глянул на него так, словно был готов отдаться тут же. Ян удивился, и больше всего тому, что это совершенно не волновало его. 
 Он почти всё время думал о Кешке, который ещё был у бабушки, и Яну так хотелось позвонить туда, услышать его голос, по которому он соскучился всего за два дня, но он понимал, что у него для этого нет ни малейшего повода, понимал, и злился.
Злился он ещё и оттого, что обещал Марине приехать завтра, причин отказаться он тоже не находил, и предстоящий вечер у неё, вечер без Кешки, заранее тяготил его. Она, конечно, захочет, чтобы он остался, и Ян не представлял, как этого избежать. Ему было противно обманывать, ловчить, он хотел ясных простых отношений, но это было невозможно, и чем отчетливее он понимал это, тем тоскливее ему становилось. Он должен был поддерживать связь с Мариной, потому что у него не было другой возможности видеться с Кешкой, но он не знал, надолго ли его хватит, и пугающая пропасть разрыва возникла вдруг совсем близко. Это было особенно ужасно теперь, после Кешкиных слов, после той улыбки, которой они обменялись в первый день нового года. Оставалось сделать ещё только полшага, а может быть уже и не полшага, а всего одно движение навстречу, и тогда… 
«И что тогда?», – спросил себя Ян. Никакого «тогда» быть не могло. И Марина, недобро улыбаясь, внушительно грозила ему пальцем.
 
Собираясь к Марине, Ян решил сделать так, чтобы их встреча получилась хоть чем-то приятной и для него. Он купил вина, воздушный тортик с фруктами, который она любила, как и он (хорошо, что она могла не следить за своим весом!), взял кассету с новым фильмом, который сам хотел посмотреть, побрился, и, стоя в ванной перед зеркалом, вдруг решил, что останется на ночь. Если у него всё равно ничего не будет с мальчиком, (а он решил, что не будет, ведь так?.. он же знал, что не будет, не может быть?) то, стало быть, он сделает это, и будет делать, чтобы остаться рядом с Кешкой надолго. Он дорого заплатит, но он получит за эту цену всё, что можно, и будет сам определять правила игры. Он помыл голову, принял душ и оделся, как на любовное свидание: трусы от Калвина Кляйна, весьма откровенные, дорогую рубашку, новые джинсы, обтягивающие задницу, свободный свитер. Придирчиво оглядывая себя, он решил, что выглядит молодым и сексуальным, гораздо моложе Марины и, пожалуй, привлекательней. Ему не очень понравилась собственная чуть жестокая, циничная усмешка, но и она казалась сейчас вполне уместной. «Хочет? Пусть видит, что получает». Он отдавал себя, приносил в жертву, и он хотел, чтобы эту жертву оценили по достоинству. На сколько достанет ему этой решимости, Ян не знал, но теперь он старался не копаться в себе, и пришёл к Марине собранный, напористый, и сразу увидел на её лице удивление, волнение и желание.
Их поцелуй напомнил о жадности весенних встреч, и Марина отстранилась первой, слегка растерянная, и повела за собой на кухню, а не в комнату, устраивала в вазе цветы, ставила чайник, успокаиваясь и возвращая их к более знакомым и привычным отношениям. Ян и в самом деле возбуждал её, напугав своей неожиданной яркостью, и она не была уверена, что хочет поддаться этому новому влечению, слишком хорошо она знала, какой беззащитной это может её сделать.
А Ян, почуяв свою власть, глубоко спрятав горечь, стал довольно бесцеремонно и весело распоряжаться, не захотел пить чай на кухне, поставил перед телевизором маленький столик, скомандовал (вежливо, но скомандовал!) достать хрусталь для вина и хорошие чашки, усадил её рядом, обняв по-хозяйски за плечи, и включил видеомагнитофон. А потом…
А потом в прихожей хлопнула дверь, и как уже было всего три месяца назад, в тёмном проеме возник мальчик. Только войдя, даже не увидев ещё на вешалке его куртку, Кешка сразу понял, что Ян здесь, по запаху, по какому-то особому напряжению в воздухе. Он ринулся в комнату, радостный, заранее счастливый. И замер, увидев Яна рядом с Мариной. Тогда, в первый раз, он воспринял их как естественное сочетание двух взрослых. Теперь… теперь он ощущал Яна совсем другим, вовсе не парой матери, скорее своим товарищем, и то, как они сидели, заставило его нахмуриться и обидеться, как будто у него отбирали что-то, по праву принадлежавшее только ему.
Но его обида была ничто по сравнению с ужасом и стыдом, которые окатили Яна. Всё, в чём он убеждал себя, всё, что казалось ему таким окончательным и правильным, исчезло мгновенно. Увидев Кешку, его широко раскрывшиеся глаза, его дрогнувшие обидой губы, он тут же понял, что чуть было не совершил чудовищную, непоправимую ошибку, чуть было не уничтожил себя, их обоих. Да пусть никогда ничего не будет, пусть и не может быть, но он не имеет права унижать то, что их связало, пусть только в его воображении… Нет! Прекрати обманывать себя! Не только! Эта связь существует, и оскорбленный Кешкин взгляд – суровое тому подтверждение. И ты посмел притвориться, что сможешь предать её, и жить потом с этим? Посмел оправдать предательство своим желанием «быть с ним рядом»? Да кому ты нужен «рядом» – такой? Как ты сможешь такой – встать «рядом»?
Ян поднялся, и шагнул Кешке навстречу:
– Кент! Как здорово, что ты приехал! 
«Ты спас меня. Ты спас меня!» – стучало у Яна в голове.
– Привет, – сказал Кешка ещё с некоторым сомнением, но сверкавшая в глазах у Яна радость, которую он уже умел узнавать, не оставляла сомнению много места.
– Почему ты вернулся? И без звонка? – спросила Марина, чувствуя, что у нее заледенело что-то внутри, и это что-то заледеневшее было очень похоже на любовь к сыну.
– А чего звонить? Я же домой ехал. Бабушка меня сама отослала, наверное, я ей там надоел.
Конечно, Кешка не надоел Фаине Яковлевне, но она видела, что он, после первого же дня заскучал, маялся, сам не зная, почему, и когда она предложила ему отправиться домой, сразу согласился.
– У-у, какой у вас торт! Дадите? А что вы смотрите?
– Я фильм взял новый, «Влюбленный Шекспир», говорят, стоящий.
– Ага! Я слышал! Я тоже хочу!
– Ну, и замечательно, мы минут пять всего посмотрели, можно будет с начала включить… Давай, раздевайся и приходи!
Ян никак не мог погасить счастливую улыбку, а нужно было изобразить что-то нейтральное. Наконец, он решил, что достаточно овладел собой и повернулся к Марине, но у нее было такое злое лицо, что он испугался, и от улыбки не осталось и следа.
– Что ты, Ринка? Что случилось?
– Видимо, ничего, – процедила Марина сквозь зубы. – ещё один семейный вечерок.
– Подожди, ты из-за Кента? – Ян понизил голос. – Ну, знаешь, ты это брось, пожалуйста! Мальчик домой вернулся, ты бы радовалась, долго ли ещё он к тебе будет стремиться, скоро не заманишь…
– Ко мне? – воскликнула Марина.
Но Ян смотрел на нее очень внимательно, приподняв брови, ожидая продолжения, словно подталкивая её, и она не решилась произнести то, что уже было готово вырваться. Но и непроизнесенное, это начало свою злую, разрушительную работу. Она помрачнела. Она знала, что с некоторых пор, не признаваясь себе, подозрительно и пристально следила за Яном. Ей легко было вспомнить, как он бывал дурашливо весел с Кешкой и как сумрачно скован, оставаясь с ней наедине. Ещё недавно она радовалась, что мальчик потянулся к Яну, укрепляя их возможный союз. И что теперь? Она постепенно стала чувствовать себя лишней! Внутри у нее бурлила обида, нужно было найти для нее выход, но злиться на Яна она боялась, на себя – не хотела, так что досталось всё, уж вовсе незаслуженно, Кешке.
– Ты руки хоть вымыл? Ну что ты притащил эту кружку свою, видишь же, мы из чашек пьем! Пойди, поставь чайник подогреть, теперь он холодный совсем!
Ян прищурился. Он понимал вполне Маринины чувства, но не мог её не осуждать. А Кешка в предвкушении торта, чая и кино, смешно растопырил чистые ладошки, унес на плиту чайник, достал себе чашку и, потеснив Яна, плюхнулся на диван рядом с ним. 
– Ну, включай! Не надо с начала, я разберусь!
Они стали смотреть фильм, и Ян, касаясь одним боком Марины, стыл от её холода, но с другого бока к нему прижался Кешка, и перед глазами у Яна полетела серебряная паутина, и совсем тесно стало между ног в новых джинсах. Кешка увлёкся фильмом, и делясь радостью от забавного кадра, похлопал Яна по ноге, да так и оставил там руку, и Ян испугался, что ещё немного, и он может просто-напросто кончить…
– Что ты хихикаешь, ты хоть понимаешь, о чем речь? – сказала Марина. – Слышишь, чайник кипит, принеси!
– Сейчас! Останови!
Кешка слетал на кухню за чайником и поставил его, ещё досвистывающий, рядом с мамой.
– А давайте вина выпьем, пока заваривается, – сказал Ян, поднимая бутылку. – Кент, возьми рюмку себе…
– Вовсе ему не надо, совершенно ни к чему так часто!
– Ну, чего ты, мам! Да ладно, я у тебя попробую, – сказал Кешка и отхлебнул у Яна. – Вкусное! Это какое?
– Испанское. Риоха Альта.
– Ага! Надо будет запомнить!
Марина протянула руку к пульту и на экране ожила застывшая картинка.
Фильм был в самом деле хорош, и Кешка сидел рядом, затаив дыхание, но уже не прижимался, и из Гвинет Палтроу получился очаровательный мальчик, и её влюбленность в Шекспира была полна тайной двусмысленности, и Ян расслабился. И когда Кешка протянул Марине свою чашку («Мам, налей!»), Ян едва глянул в её сторону и лишь краем глаза увидел, как она подняла чайник, наклонила, и полилась дымящаяся тёмная струя, и дрогнула, и вот уже падала не в чашку, а прямо на Кешкины пальцы… 
Кешка ахнул, чашка упала и разбилась о стекло стола, Марина закричала, вскочила, всё ещё держа чайник и поливая всё вокруг.
– Господи, да что же это, неужели нельзя думать, что делаешь! Кетя! 
Пока Кешка махал ошпаренной рукой, Ян побежал в ванную, где на полке – он сам как-то принес – лежал тюбик «Спасателя», быстро и осторожно смазал покрасневшую кожу и стал тихонько дуть, отгоняя боль, а Марина всё стояла как в столбняке, молча.
– Да всё нормально, уже прошло, спасибо, – тихо сказал Кешка, и его растерянный взгляд безошибочно подтвердил Яну то, что они оба поняли: Марина сделала это нарочно.
 Она, наконец, очнулась, подошла к сыну, поглядела на пальцы.
– Ах, Кетя, Кетя… Ну, хоть чай был не очень горячий. Ну, прости, прости!
Она поцеловала его в лоб, но Ян видел, что осторожное недоумение в Кешкином взгляде не исчезло. Они вместе – Кешка помогал одной рукой – восстановили порядок на столе, и уже подшучивали над происшествием, Кешка сказал, жалея разбитую чашку, что зря он послушался и не оставил себе кружку, а Марина сказала, что он имеет полное право на второй кусок торта, а Ян отмотал назад пленку и они досмотрели кино, и музыка в конце как-то всё примирила и сгладила, но Ян знал, что никогда не забудет и не простит Марине ту падавшую на Кешкину руку струю кипятка. 
Марине не было стыдно. Она не могла позволить себе даже на миг признаться, да что признаться! – предположить, что хотела причинить боль – Кешке, Яну, им обоим. Придя в себя, она тут же заставила себя стереть в сознании всё, что могло толкнуть её руку. Это была случайность, абсолютная случайность, конечно же! Но она не сделала попытки задержать Яна, когда тот стал прощаться, спокойно и почти равнодушно поцеловала его в щеку. А Ян, возвращая столь же стерильный поцелуй, глядел на Кешку, спрашивал его глазами: как ты, справишься? И Кешка, неуверенно дернув плечом, ответил слабой улыбкой: ничего, нормально!
Тайна общей догадки связала их ещё одной нитью, и то, что Ян уходил, а Кешка оставался, было неправильно и несправедливо, и каждый понимал это, хоть и по-разному, и поэтому обоим было грустно. Кешке легче было простить Марину, он не докапывался до скрытых или истинных причинах её странного поступка, его обида была ещё почти детской. Но Яну её жестокость сумраком смутила душу. Хмурясь, он спрашивал себя, на что она будет готова пойти, если её догадки подтвердятся. А то, что она начала догадываться, Ян почувствовал, давно должен был почувствовать, но старался не думать об этом, чтобы оставить всё, как есть, чтобы видеть Кешку, чтобы мучить и тешить себя призраком невнятного будущего. Он был готов страдать сам, но как он мог допустить Кешкины страдания?.. 
 
Марина обдумывала ситуацию почти спокойно. Ей всё открылось в тот миг, когда она увидела, с какой напряженной сосредоточенностью Ян бросился мальчику на помощь. Она достаточно хорошо знала, как мужики ведут себя в таких случаях, как бывают растеряны и бестолковы, в театре всякое случалось, и ушибы, и падения, и ранения, сцена совсем не безопасное место. И всегда выручали бабы, они и крови не боялись, и голову не теряли. То, как повел себя Ян, могло означать только одно: он очень сильно любит её сына. Именно это, куда больше, чем пролитый кипяток, привело её в оцепенение. После Вилтаутаса Марина думала, что всё хорошо понимает про голубых, и в этом смысле Ян мог давно внушать подозрения, слишком он был обтекаемый, но с другой стороны, она не могла заметить ничего, что выдало бы его особое пристрастие к мальчикам: он никогда не ласкал Кетю, даже не дотрагивался до него в ситуациях, вполне естественно это допускавших. Конечно, она не могла знать, что происходило в её отсутствие, и ещё были те четыре ночи, когда она уезжала, и день рождения, и этот Новый год, но представить, что Кетя с его непосредственностью и открытостью так успешно что-то от неё прятал, было невозможно. Но даже если Ян и не позволил себе ничего «такого», даже если сам Кетя не подозревал… а он, конечно же, не подозревал, он чистый, абсолютно нормальный мальчик… даже если так, она должна, обязана, как мать, немедленно прекратить это… лишить Яна всякой возможности поддаться своему тайному пороку (вспоминая их близость, Марине было всё-таки приятней думать, что это тайный порок, которого Ян должен изо всех сил стыдиться), оградить сына и, может быть, уберечь Яна от чего-то страшного, преступного. С одной стороны, всё было так. Но с другой… Что, если её прозрение лишь предвосхищает то, что может никогда и не произойти? Что, если и Ян не отдает себе отчёта в своих чувствах? Ведь любит, любил же он её, и шло всё к счастливому завершению, когда он и знать ещё не знал о её сыне. Расстаться с ускользавшей надеждой было жаль, и Марина решила предпринять ещё одну, последнюю попытку.
 
Она пригласила его в субботу на обед. Приглашение не было чем-то необычным в принципе, но Ян удивился и обрадовался. Неожиданное завершение их последнего свидания, столь явно запланированного как любовное, подсказывало, что Марина будет теперь особенно придирчива, и то, что она приглашала его днём, когда Кешка всегда бывал дома, показалось ему добрым знаком. Он приехал веселый, свободный от подозрений, предвкушая праздник, для него каждая встреча с Кешкой была праздником. Но лишь войдя в дверь, он сразу почувствовал угрозу и, главное, сразу понял, что Кешки нет. Марина очень пристально следила за ним с первой секунды, и он постарался не выдать разочарования и тревоги, вручил, как всегда, цветы (он никогда не приходил без цветов), поцеловал и постарался изобразить радость и хорошее настроение. Ни тому, ни другому взяться было неоткуда. Марина напугала его своим небрежным нарядом, полурасстегнутой джинсовой рубашкой на голое тело, и вызывающими манерами. Она казалась раскованной и оживленной, но Ян знал, что это игра, хотя не мог не признать, что играла она не плохо, и выглядела соблазнительно. Любому нормальному мужику её вид и поведение командовали: «Вперед!» Но Ян уже не обманывал себя. Он хорошо запомнил свой стыд и ощущение чуть не совершившегося предательства и ни за что не хотел повторения. Он подыгрывал Марине, смеялся её шуткам, шутил в ответ, ухаживал, и всё это могло напомнить их давние, первые встречи, но именно оттого, что это было повторением пройденного, их поведение становилось всё более неестественным. Ян не принес вина, но у Марины оказалась в морозилке хорошая водка, и она протягивала свою рюмку снова и снова, да и Ян не сдерживался, ему так проще было, и к концу обеда бутылка основательно опустела.
Они пошли в комнату на диван, и Марина включила музыку, легкую классику в современной обработке, стандарт номер три, как это называл Ян, ещё с юношеских времен: музыка для койки, стандарт номер один – Пугачева, номер два – Энио Морриконе… 
Марина прислонилась к нему, взяла руку и положила себе на грудь. Ян не сопротивлялся, но и не продолжил ласку.
– Ну, у тебя и выдержка, – сказала вдруг Марина, и её голос, чуть хриплый от водки, был уже не наигранный, а свой, умный, насмешливый и недобрый.
– Да, такие мы, старые солдаты! – сказал Ян, надо же было что-то сказать…
– Нет, я про то, что ты до сих пор не спросил, где Иннокентий.
– А это важно? Наверное, у Фаины Яковлевны, разве нет? 
– Да.
– Ну вот.
– И он точно не вернётся, она попросила съездить с ней к подруге в Химки.
– Ну и молодец. 
– Ну, и тогда что? Никого нет за стеной, что же теперь тебе мешает? 
Ян отобрал руку и сел прямо.
– Ринка, я не знаю, как сказать. Пойми, ты тут ни при чем, просто у меня не получится, я чувствую, я знаю, и я хочу честно…
Марина прищурилась. 
– Так. Честно. Ну что ж. Давай честно. Мы с тобой не были уже сколько? Три месяца? Как это может быть, если ты говоришь, что относишься ко мне по-прежнему? Значит, что-то изменилось. Что? Честно, что? Я тебе не нравлюсь больше? Я сначала решила, это из-за возраста, но ведь ты любил не мое свидетельство о рождении, так? Ты же тело мое любил, а с ним-то что случилось? Какое было, такое и осталось. Яник, ты меня не обманешь, тебе же было хорошо со мной, я это знаю. 
– А меня? – сказал Ян. – Меня обманешь? Разве тебе со мной было хорошо? 
Марина задержала дыхание, а потом выдохнула с облегчением.
 – Так в этом всё дело? В этом? Господи, Яник, ну что за комплексы, ты же не мальчик, ну, по-всякому бывает, не обязательно же какие-то вершины испытывать каждый раз, да хорошо мне с тобой, глупый, хорошо! Ну, очень хорошо, поверь. И ведь не это самое главное, а близость, а тепло?.. 
– Так ведь и я про то же, Марин, тебе что, близости, тепла со мной не хватает? Мы же как… как семья живем. 
Марина почувствовала вдруг: то главное, что больше всего напрягало, раздражало, злило её последние месяцы, то, о чем она боялась, не хотела говорить, теперь нужно было сказать, наконец. 
– Семья… Да, семья. Только, Яник, что это за семья? Ты очень много делаешь для Кети, это правда, и сперва я думала, что это из-за меня. А теперь… теперь уже я не знаю. Ян, что бы там ни было, что бы ты ни придумывал, это же всё-таки не твой сын! И все эти подарки, всё это внимание, и что ты всегда ставишь впереди только его интересы… 
Ян уже стоял перед ней, обхватив себя руками.
– Ну и что, Марина, объясни, что тебя в этом так напрягает? 
– Напрягает? А то, что мне кажется, что ты его любишь больше, чем меня! 
Это был сильный ход, но Ян отчасти был к нему готов. Он выдержал паузу. 
– Ты несправедлива сейчас и раздражена. Но даже если так. Даже если я люблю его больше, чем тебя, – как сладко было Яну произнести эти слова! – Почему это тебе мешает? Это твой сын! Ты сама столько раз говорила, он рос без отца, и вот теперь я могу, я хочу дать ему то, чего он был лишен с самого детства. 
– Только это? И больше ничего? А может, ещё что-то? 
– А может, и ещё что-то, – сказал Ян с вызовом. – Почему нет? Ты же не дашь! 
– Я даю, всё, что могу! Я тянула его пятнадцать лет! Я отказывала себе во всем, никакой личной жизни, ничего! 
– Ну так расслабься, дай мне помочь… Вам! Вам обоим! Почему тебя это так возмущает? 
– Меня это не возмущает! Меня это тревожит. И заставляет подозревать! 
– Подозревать? Это что же? 
– А то, что я не знаю… – Марина замерла на миг, а потом выпалила: – Не знаю, какие ты насчет него строишь планы! 
Ну вот. Ян помолчал, а потом отвернулся к окну. Снег падал большими хлопьями, быстро закрывая и уличную грязь, и машинную колею, и нахоженные тропки людских следов. 
– Я не строю никаких планов. Я стараюсь делать так, чтобы ему было хорошо.
– А мне? – Марина была зла и напряжена. – Ты не хочешь, чтобы мне было хорошо? 
Ян повернулся к ней и сказал серьезно и грустно: 
– Если получится, то и тебе. 
Марина смотрела на него почти с ненавистью. 
– Уходи. Убирайся! Я не желаю тебя больше видеть. Слышишь? Немедленно! Убирайся из нашей жизни навсегда! Не смей даже приближаться! Чтобы духу твоего не было! 
Ещё была секунда, когда что-то можно было поправить. Если бы он сейчас бросился к ней, обнял, сказал какие-то слова, она бы не поверила ему, но позволила остаться. Но Ян молчал. Он понимал, что всё должно было кончиться. Он не думал, что сейчас, не знал, что так. Но он больше не мог обманывать себя, обманывать Марину и, главное, обманывать свою любовь. Он вышел из комнаты, взял с вешалки куртку и осторожно закрыл за собой дверь. По дороге у него так сильно заболело сердце, что он даже испугался. Он опять не знал, что делать дальше и как жить. А когда подошёл к дому, увидел у подъезда большую белую машину с красными крестами.
 
 
 
 
 
III.
 
Самой неожиданной была беспомощность. Ян не мог представить, что окажется таким маленьким и беззащитным. Когда закончилась скорбная суета, когда перестали мелькать знакомые с детства и надолго забытые лица родственников, когда умолк телефон, он вдруг остался один в доме, где жили только звуки, жили какой-то своей жизнью, и ни один звук, казалось, не возникал целиком, а начинался и замирал на полпути, но и не исчезал до конца, а продолжал быть, даже совсем утихнув, и эти не отзвучавшие тени звуков накапливались по углам, как паутина. Темнота угнетала, а свет казался неуместным и напоминал только о той ночи, когда свет был везде, и люди в зимней одежде ходили по комнатам, ждали, курили на площадке, не закрывая дверь, пили воду на кухне и заполняли бумаги.
Вера успела. Мама позвонила ей, сказала, что вызвала скорую, она привыкла угадывать начало приступа. Вера приехала с ключами, а бригада уже стояла перед дверью, недовольная, и мама была ещё жива, но остановка сердца случилась через четыре минуты, и ничего было не сделать, никуда не довезти. Когда Ян поднялся на лифте, маму под простыней уже укладывали на носилки, и он пошёл за носилками вниз, ему всё время казалось, что мама упадет, он старался поддержать, но только мешал санитарам на лестнице, и наконец тот, что помоложе, сказал, морщась и сдувая со лба капли пота: «Ты, парень, отошёл бы, что ли».
Меньше года назад, когда Ян занимался похоронами дедушки Вени, он очень переживал, грустил, но тем не менее разумно и толково решал любые возникавшие проблемы, подбадривал сестру, поддерживал маму. Он помнил её недоуменное лицо. Наверное, и у него было теперь такое, потому что единственным доступным ему чувством было недоумение. Ян даже не чувствовал ещё утраты, он совершенно перестал что-то ощущать. И он не способен был откликаться на неизбежные вопросы, важность которых была столь мимолетна, что на них нужно было отвечать тут же, иначе они исчезали в небытии, следом за отлетевшей душой. Эти вопросы словно цеплялись за тело, за гроб, и существовали, только если на них обращали пристальное внимание и растворялись один за другим бесследно, стоило отвести взгляд. Ян не мог сосредоточиться. Его и не трогал никто. У Веры были постоянно заплаканные глаза, но она всё организовала, и Яник снова, как в детстве, был один среди женщин – Ольга и Нина, дочки маминой сестры, Ирина и Лена, дочки папиной, распоряжались в доме, в морге, в церкви, на кладбище, на поминках. К нему подходили только с простыми, однозначными делами – поднять, перенести, привезти – и за деньгами. Он всё делал быстро, аккуратно, и ему казалось, что он может взять на себя гораздо больше, и был готов, вопросительно глядя на сестёр, но они понимающе заглядывали ему в глаза, и улыбались грустно, брали за руки, обнимали и снова оставляли в покое.
После отпевания, пока рассаживались в автобусе, Ян попросил подождать, он оставил в квартире цветы, которые хотел взять на кладбище. Он с недоумением посмотрел на Рустама, который вызвался его проводить (что тут провожать, от церкви до дома ходьбы ровно три минуты), но снова сестры понимающе кивали, и Рустам пошёл с ним. Ян поднялся в квартиру и зашёл в мамину комнату, поправил на её диване покрывало, и из-под дивана выглянул её старый клетчатый тапок, пыльный немножко, и Ян, только что спокойный и тихий, вдруг зарыдал, и хриплые стоны рвались у него из горла, и из носа потекло, и из глаз, а Рустам держал его сзади за плечи, и Яну очень хотелось остановиться, и он пытался несколько раз вздохнуть глубоко, и не мог, и он стоял, вцепившись в подоконник, где лежали белые лилии, мама их никогда не могла держать в комнате из-за запаха, а любила больше других цветов…
– Надо идти, они ждут там, – сказал Ян беспомощно.
– Ничего, подождут, – сурово сказал Рустам, и Ян успокоился, и они пошли обратно.
В автобусе Ян поймал себя на том, что гладит осторожно крышку гроба там, где внутри под ней было мамино лицо, словно утешая: ничего, мамочка, милая, ничего, уже скоро, уже скоро… 
После кладбища вернулись домой, там уже было готово, Рустам договорился с ресторатором, которого хорошо знал, и тот прислал мальчиков, они накрыли стол и обслуживали тихо и вежливо, так что никому из семьи не надо было дергаться, и всё прошло очень достойно. Вавушка, вся в черных кружевах, как старая графиня, первой поднялась, чтобы помянуть. «Не дай кому Бог, как мне, похоронить мать, отца, двух мужей и обеих дочерей. Но дай Бог каждому вырастить и порадоваться, сколько отпущено было, на такую дочь, как Оленька…»
Встал Рустам, он в самом деле очень любил Ольгу Вениаминовну, и знал, как сказать об этом, говорили и другие, и Вера сказала что-то простое и верное, и всхлипнула снова, а Ян молчал. Он не знал, что сказать, не знал, зачем. Он слушал других, и кивал головой и улыбался, соглашаясь, но он мог только повторить их слова, а от себя ничего не мог добавить.
Рустам оставался с ним три ночи, хотя Ян и отсылал его, и ему в самом деле казалось, что он нормально держится уже, поплакал, понянчил своё горе, и будет, не маленький. Другие родственники тоже предлагали помощь, искренне, но он отказывался, и они уходили к своим заботам и тревогам, у каждого хватало, а Вере надо было ещё ухаживать за Вавушкой, та хоть и не горевала заметно, но сдала очень, что вы хотите, восемьдесят один скоро. И когда Рустам уехал-таки по самым неотложным делам, Ян, наконец, остался один. 
Он ждал этого мига. Он должен был разобраться в том, что стало. Он знал, что ему придется сделать это, он даже хотел, хотел разложить перед собой всё, что собралось комом в душе, как перед запрудой, готовое ринуться вниз с безжалостной высоты.
Его не было. Уходя, он ещё раз спросил маму, не нужно ли чего. Он проверил лекарства, телефон, убедился, что Вера дома и позвонит попозже, проверит. Мама чувствовала себя обычно, не волновалась, читала книгу под своей яркой лампой, ей всегда было темно, она любила свет. Она поцеловала его на прощание, и это был обычный поцелуй, нежный, легкий, при всем желании нельзя было в нем почувствовать никакого предвестья. Всё было нормально, и ему не в чем было себя упрекнуть. Кроме одного. Когда это случилось, его не было. 
Он не был ни в чем виноват. Но он мог бы её спасти, если бы был рядом. А его не было. И он не спас. И теперь должен был жить с этим дальше. Он не проклинал и не терзал себя, он только спрашивал себя, как нужно жить, чтобы никогда не повторилось с ним такое, чтобы он всегда был там, где должен быть, где он может спасти, и спасёт.
Он совсем не думал специально, что вот, он не был дома, потому что поехал к Марине, не думал, но и не забывал. Он знал об этом, и откладывал эти мысли. Какая горечь ни была в его отношениях с Мариной, в смерти мамы он винить её не мог. Это была другая история. Он запретил себе думать о Кешке. Он знал, почему. Он защищал Кешку от горя, которое могло просочиться через его мысли, от смерти, которая не могла и не должна была коснуться его мальчика.
И ещё потому, что думать о Кешке – значило как-то сопоставить эти потери, а они были несопоставимы. Ни по значению, ни по влиянию на его жизнь. Ни одна из них не была меньше.
То, что Кешка потерян для него, Ян узнал, когда проверил свой автоответчик. Звонков было много, но сообщение оставлено только одно: «Ты не берешь трубку третий день, не знаю, что это – подлость или трусость, не важно, просто имей в виду, я сказала Иннокентию, что ты уехал, навсегда, так что, если не хочешь сделать всё ещё хуже, не пытайся с ним связываться. Надеюсь, ты понял».
 
На самом деле Марина ничего не собиралась говорить Кешке. Она ждала, ждала звонка Яна в тот же день, ночью, утром, ждала разговора, выяснения отношений. Это ведь только говорится так, «убирайся, видеть тебя не хочу!», а потом всё-таки ещё хочется объяснить, и очень подробно, почему, за что, и послушать оправдания, и отвергнуть их возмущенно, и ещё послушать, и ещё добавить возмущения, чтобы убедиться точно, что понял, как виноват… Но мужики тупые такие, им скажешь «убирайся», а они возьмут – и в самом деле уйдут, и вот уж за это простить их невозможно. 
Исчезновение Яна стало для Марины неожиданностью. Она готовилась к отпору, и её готовность не пригодилась, перегорела, оставив очень неприятный осадок. И она не знала, как сказать сыну. Он приехал на следующий день от бабушки и с порога спросил:
– А Ян звонил? Когда он собирался?
Марина пожала плечами.
– В смысле? То есть что, не звонил? А ты?
– Кетя, мы не обязаны каждый день перезваниваться.
– Подожди, – удивился ребёнок. – А он не говорил, когда тренировка у нас?
«Господи, – подумала Марина, – ещё и Битца эта! Ведь предупреждала же, не приучай!»
– Знаешь, тебе сейчас не о лошадях, а о школе надо думать, третья четверть, а у тебя ведь экзамены будут.
– Да при чем тут это? Какая проблема, мам, не понимаю. Вы что, поссорились?
– С чего ты решил?
– Ну, а тогда что? Позвони ему.
– Нет, Кетя.
– Почему? Ну, дай мне телефон, я позвоню.
– Нет.
– Подожди, что значит «нет»? Дай мне телефон его!
– Нет, Кетя.
Кешка рассвирепел. Он бросился к ней в комнату и схватил ежедневник, где, он знал, она записывала всё важное, и самые нужные телефонные номера. Марина кинулась за ним и едва успела вырвать книжку у него из рук.
– Что ты себе позволяешь, ну-ка отдай!
– Да что случилось? – в глазах у Кешки полыхало негодование и страх.
И Марине пришлось сказать:
– Он уехал. Уехал, надолго, навсегда. И не попрощался с тобой, потому что ему было стыдно, что он тебя обманул.
Это было невероятно, и Кешка почему-то поверил. Он чувствовал, что между ним и Яном натянулась струна, натянулась так сильно, что было немножко больно. Ему чудилось, что эта струна вот-вот запоет, но теперь он понял, что она могла и порваться, отбросив их в разные стороны. Так могло быть, если между ними было что-то слишком сильное, слишком большое для обычной жизни. Но он думал, что они сами слишком необыкновенные, и поэтому справятся. Он ошибся. И кто виноват – он не понимал. Он ничего больше не спросил, ушёл к себе и закрыл дверь.
Отступать Марине было некуда, и она стала звонить Яну, чтобы упредить. 
 
Рустаму нужно было возвращаться. Развод, наконец, улаживался, ему предстояла встреча с адвокатом, да и выставка требовала немалых забот. Прощаясь, он неодобрительно покачивал головой:
– Не нравишься ты мне, Аргунов, может, тебе отдохнуть? Я позвоню, как и что. А давай, приезжай ко мне? Поживешь, сколько захочешь, помнишь, как в том нашем любимом анекдоте про хрустальную фею: «Голландия, тихо падает снег, санки скользят по льду каналов…» Они только не замерзают теперь совсем… Но всё равно хорошо. Другая жизнь, спокойно, ясно. Приезжай! 
Ян кивал, улыбался, но знал, что не поедет, ему совсем не это было нужно. Нужно было восстанавливать устойчивость жизни, но он не представлял, как. Он понимал, что смерть мамы была последней каплей, что устойчивость он начал терять уже прежде, только слабые внешние опоры разрешали ему не придавать этому значения, да ещё относительное равновесие привычной суеты, не предполагавшей поворотов. Он катился по инерции, и пока катился – держался. Остановка застала его врасплох, он старался изо всех сил, чтобы не упасть, и поэтому не мог делать лишних движений.
Он попросил Веру разобрать мамины вещи, и она приезжала несколько раз, сложила то, что можно было кому-то отдать, и то, что приходилось выкидывать. Собственно, маминых вещей почти не было, только коробочка с украшениями, одежда, совсем не новая, ещё письма и фотографии, это Вера увезла к себе, два ящика лекарств и всяких медицинских бумажек Ян вытащил к мусорным бакам, а остальное принадлежало дому. Ян всё время пытался отдать Вере посуду, постельное белье, и того, и другого было неоправданно много, но она отказывалась, взяла только несколько любимых с детства вещиц, фарфоровых собачек, две вазы и кофейный мейсоновский сервиз. Ян с трудом уговорил её взять одну из двух оставшихся в доме картин, пейзаж Саврасова, который Вере очень нравился. Что можно, отдали Ольге и Нине, на память, да и просто, они обе жили небогато, хотя муж Нины был завлабом в академическом институте, но сколько теперь ученым платили!
Вещи были разобраны, но Вера находила предлоги зайти по вечерам, и наконец Ян понял, что она беспокоится за него.
– Верушка, да ты не волнуйся, всё нормально. Неужели всё так плохо со стороны выглядит? 
– Не плохо, но я-то тебя знаю, вижу, что ты не такой, как всегда. 
Они сидели на мамином диване, как раньше, когда Ян был маленьким и Вера читала ему вслух.
– А какой я всегда? Да и когда это было, всегда? Мы ведь так редко видимся теперь…
– Ну, сколько ни виделись, ты мало менялся.
– Мало? Вот странно… Надо было меняться!
– Не надо, Яник. Ты… ты побереги себя, ладно? – она вдруг погладила его по руке, у них это не водилось прежде, и Ян удивился и растрогался. Он подумал, что теперь должен был бы испытывать к сестре более глубокие, нежные чувства, что она в каком-то смысле заняла место мамы, и попытался найти такие чувства в себе, но не смог и устыдился. «Я ведь так мало о ней заботился, и что я знаю? Да ничего не знаю, а ведь ей достается…»
– Что нам с Вавушкой-то делать? – спросил Ян. – Вот ведь упрямая старушка! Ни сама не хочет с места трогаться, ни к себе никого не пускает… Случись что…
– Не говори, я каждый день звоню ей с замиранием сердца, вдруг не ответит, я же не могу к ней переселиться, хорошо хоть не так далеко живем.
– Слушай, я всё хотел тебя спросить, а почему у них с Ниной такие странные отношения, внучка всё-таки?
– А ты не знаешь? Господи, да как это мимо тебя прошло? Они с Геной, когда Анечка родилась, в коммуналке жили, снимали комнату, и Нина попросила Вавушку помочь с кооперативом, через Дидима, ну и деньгами, а у них и возможности были уже не те, и денег, как я думаю, было совсем мало, но она же гордая, Вавушка, и отказала как-то очень гордо и обидно, а Анечка заболела, очень тяжело, чуть не потеряли её тогда, и Нина оскорбилась на всю жизнь, что она не захотела помочь, они и теперь едва разговаривают, а Анечку Вавушке вот до самых маминых похорон никогда не показывали, можешь представить?
– А кто же им тогда денег дал?
– Дедушка Веня дал, продал несколько картин.
– Слушай, ну как же я ничего не знал…
– Тебе не нужно было, вот и не знал, а мы, тетки, варились во всем этом так или иначе…
– А Ольга так и живет с отцом, одна?
– Дядя Володя совсем никакой, кто с ним станет сидеть, не в дурдом же, да и не возьмут теперь, он ведь тихий…
Ян зажмурился от ужаса. 
– Как плохо-то у всех, а мы ещё жалуемся…
– Я не жалуюсь. А ты, разве, жалуешься? Конечно, нам завидуют все, и всегда завидовали. Ну, а что можно сделать? Ты и так помогаешь…
– Я-то чем помогаю? Деньгами, что ли? Это разве помощь…
– Ну, не скажи. А чем ещё… 
Когда Вера ушла, Ян понял, что это был нужный разговор, отрезвивший его. Не то, чтобы он уж слишком жалел себя, но всё-таки, уйдя в свои внутренние проблемы, он забывал соотносить их с той жизнью, которую приходилось вести остальным, а ведь это были не какие-то абстрактные «остальные», это были родственники, и их дела, хочешь, не хочешь не могли совсем его не касаться. Как живут другие «остальные», он не понимал. 
Впервые после похорон он отрыл рояль. Он редко играл последние годы, хотя случались иногда всплески, и он несколько дней подряд, радуя маму, вспоминал свой довольно большой репертуар, то, что он играл ещё с Герардом, и потом разбирал сам, Шопена, конечно, и Баха, Грига, Дебюсси, немножко Рахманинова, но это было трудновато, техники уже не хватало. 
Рояль этот тоже имел свою семейную историю. Рояль был у них всегда, Вавушка, которая сама играла бойко, но резковато и плоско, говорила, что рояль – это душа дома. Старый приземистый «Беккер», перевезенный ещё из петербуржской квартиры, был внушителен, и ножки у него были, «как у рояля» – пузатые, с затейливой резьбой, но механика старая, простенькая, и когда Яник стал заниматься с Герардом, и уже воображал немножко, то заявил капризно, что на этой развалине играть невозможно. На семейном совете было решено выбрать инструмент, который его устроит. Но выбирать было не из чего. Отечественные дрова можно было покупать только на вес, единственный приличный рояль «Эстония» продавали по записи, да и то, Герард, поморщившись, заметил осторожно, что он лично бы не рисковал, и что, если есть возможности и позволяют средства, лучше попробовать заказать через «Внешпосылторг». Средства обеспечил дедушка Веня, возможности – Дидим, и через два месяца в ящике, который сам выглядел как произведение искусства, им доставили кабинетный «Бехштейн». Когда Яник впервые тронул его клавиши (а рояль держал строй даже после перевозки), у него захватило дух. Знакомые вещи зазвучали, как новые, и вся семья слушала его завороженно. Целый год потом Яник занимался с удовольствием, и именно тогда сделал самые заметные успехи, и никто не сомневался, что он станет музыкантом, а потом он опять стал лениться и отлынивать, играл только то, что хорошо получалось, и пропускал сложные куски. Память у него была приличная, но с листа он читал плохо, и часто сочинял за автора, свои-то не замечали, а Герард негодовал, возмущался и в конце концов отказался от него. Однако разницу между плохим и хорошим инструментом Ян понял сразу и навсегда. 
Сейчас он не стал начинать знакомое, а принялся наигрывать что-то своё, какие-то смутные шорохи, как будто растет трава под снегом, а может, это были те незаконченные звуки, что давно летали в опустевшем доме, и теперь он словно ловил их, укладывал в мелодию, и они успокаивались, утишаясь. Получил утешение и он сам. Взяв последний аккорд, он долго не отпускал педаль, слушая, как растворяется в тишине светлая нота. Он вздохнул, встал и взялся за край тяжелой крышки, чтобы опустить её на место, и тут его взгляд поймал под струнами, на деке странный небольшой бумажный сверток, перетянутый бечевкой. Это было совершенно непонятно, на деке ничего не должно было лежать, и не лежало никогда, в голову никому не пришло бы положить. Откуда он взялся? Ян попытался достать сверток, но его и выудить было непросто, пришлось соорудить проволочный крючок, подтащить к отверстию в раме, и Ян сразу почувствовал, что сверток увесистый. Сорвав бечевку, он развернул старую мягкую бумагу, потом чистую тряпку, уже подозревая правду, и наконец уложил в ладонь небольшую, но серьезную «Беретту». Латунная пластинка на рукоятке совсем потемнела, но надпись читалась без труда: «В.А.Зимину от десантников. 1944». 
Ян раньше никогда не держал настоящего пистолета, но как-то сразу разобрался, вытянул обойму, сыто блеснувшую коротенькими толстыми патронами. Сердце у него гулко стучало, и кровь бросилась в голову. Он сам не понимал, почему его так взволновала эта находка, но, видимо, власть, которую имеет оружие над человеком, иррациональна.
Ян знал, что дедушка Веня воевал, и награды имел, немного, он был в инженерных войсках, но он никогда не рассказывал о войне, не вспоминал о ней, и с однополчанами не встречался, по крайней мере Ян об этом ничего не слышал. Но одно было ясно: пистолет в рояль он положить не мог. Это было больше похоже на женский поступок, и Ян догадался, что пистолет, разбирая вещи, нашла мама, и не выбросила, она не умела выбрасывать, только переложила, никому ничего не сказав, туда, где не стали бы искать. То, что Ян заметил сверток сейчас, было чистой случайностью или знаком судьбы. Ян повертел пистолет, заглянул зачем-то в тёмный ствол, оттянул затвор, прицелился и спустил курок. Щелчок был громким, и Ян вздрогнул, представив на секунду, как грохнул бы в ночной тишине настоящий выстрел. Ян загнал обойму обратно, поставил «Беретту» на предохранитель, завернул в тряпку и унес к себе. И именно в этот момент почувствовал наконец странную, мрачную устойчивость. Он ещё не знал, что будет делать, но растерянности больше не ощущал. 
 
Решение бросить работу пришло внезапно, и он совсем не раздумывал над ним, так это оказалось естественно и очевидно. Его шеф сначала сидел буквально с открытым ртом, потом посмеялся, не решаясь верить своим ушам, а потом стучал ладонью по столу и махал кулаком, призывая образумиться. 
– Ты охренел, Ян! Я понимаю, тебе нужно прийти в себя, мама всё-таки, всё понимаю, бери отпуск, две недели, месяц, поезжай куда-нибудь, хочешь, командировку сделаем, путевку, да что хочешь… Ты же знаешь, сколько на тебя завязано, договоры, контракты, авторы, в конце концов! Об авторах своих любимых подумай, кто с ними будет возиться? Или ты что-то знаешь? А? Или тебя зовут куда-то? Ну что они там тебе могут обещать? Оклад? Процент? Ведь врут же! Врут и надуют! Нет, как хочешь, а я тебя не отпущу…
Яну странно и тяжко было его слушать, он кривился, как от зубной боли, и сказал только:
– Отпусти. 
– Не отпущу.
– Я… сломался, правда, и пользы от меня не будет.
– Сломался, так починим. Не пущу. У тебя партнерские обязательства, изволь выполнять.
– Отпусти, прошу тебя.
Они долго сидели молча. Потом шеф прикинул что-то, нащупал какую-то приемлемую для себя выгоду, крякнул, глянул на часы.
– Ну, смотри. Давай, передавай дела Степану пока. Но имей в виду, формально это будет отпуск по состоянию здоровья, мне сейчас раскачивать лодку нельзя, а там посмотрим, может, ты в разум-то вернешься ещё… 
Яну хотелось полной, неотягощенной ничем свободы, но он согласился. Ещё он должен был уехать из дома, и опять совершенно естественно пришло решение жить на даче. Он снова предложил сестре вернуться в их квартиру, и снова она отказалась: девочки в школе, у нее работа в Академии, пять минут пешком, с чего вдруг, как он это себе представляет?
– Но ведь глупо, будет пустая стоять.
– Ну, так сдай.
И тут же, как специально, буквально через три дня один из его авторов пожаловался, что жена под полученный гонорар затеяла перестройку в новой квартире, и им на это время надо куда-то переселяться и, главное, вывезти мебель, и Ян не задумываясь предложил Сокольники, и автор, от радости, что можно хоть завтра, так тряс ему руку, что едва не оторвал, и заплатил сразу за полгода, он надеялся (очень надеялся!), что за полгода они как раз успеют. 
Зимой Ян на даче никогда не жил, в пору молодых безумств привозил несколько раз веселые компании с ночевкой, больше смахивавшей на кочевье, и тогда всё казалось забавным, и печка, и вода из колодца, и утренний холод, заставлявший жаться друг к другу и трахаться, не высовывая носа из-под груды одеял, отчего со стороны процесс выглядел как средней руки землетрясение. Теперь, приехав, «чтоб здесь навеки поселиться», Ян понял, что до первых весенних дней все его силы пойдут на борьбу за выживание. Два дня он прогревал печку, которая забирала огонь в свои стылые кирпичи и не желала отдавать дому. Зато потом, насытившись, печь разом выдохнула раскаленный воздух, и в комнатах нечем стало дышать, хотя в углах ещё серебрился иней и на воде в кадушке толкался ледок. Ноги мерзли даже в валенках, а волосы потрескивали от жары. Ян не спал толком эти ночи, сначала от холода, потом от духоты. Но постепенно дом ожил, благодарно поводя тяжелыми бревнами. Мытье окон Ян отложил до весны, но полы отскреб, и они засветились живым деревом, которое проступало сквозь старую стершуюся краску. Обживаясь, Ян наладился даже мыться в большом облупленном тазу, поливая себя из древнего медного кувшина с длинной выгнутой ручкой, такого громадного, что полный его одной рукой было не поднять. Он протоптал тропку в поселковый магазин, где обнаружил всё необходимое для поддержания жизни. Через десять дней, сидя вечером с кружкой чая под лампой за чистым столом в чистой комнате, он подвел итог. Он будет здесь жить. С каждым днем у него будет всё больше свободного времени, которое нужно чем-то занять. Значит, нужно найти себе дело. Поскольку других дел он не знал, он станет писать книгу. Какую – не имеет значения. Для всех, и главное для себя, он пишет книгу, и не приставайте. Главное, что ему предстоит понять в ближайшие дни, недели, месяцы – что он хочет получить от этой книги. Раскаяния? Оправдания? Откровения? Покоя?
Он составил список нужных вещей. Чтобы максимально упростить быт, он внес туда все возможные современные приспособления: электрочайник, кофеварку, микроволновку, водонагреватель, биотуалет, тефлоновую посуду и большой холодильник «no frost» с морозильной камерой. Маленький телевизор, чтобы иметь связь с миром, и компьютер, чтобы уйти от него. Хорошее постельное белье, любимый пушистый плед, две старые гравюры и одну современную акварель, купленную на вернисаже, там на фоне закатного красно-лилового неба и черных голых стволов бежал по краю поляны, вынюхивая след, чудесный лохматый пёс. Небо было тревожным, а пёс – одиноким, и тем не менее от картины исходила надежда, что ночь принесет покой, и пёс уляжется в тепле у ног хозяина, и поэтому Ян любил смотреть на неё перед сном.
Список получился длинным, и Ян усмехнулся: отшельничество его обещало быть весьма уютным. 
Он привез всё за один раз, забив небольшой фургон под самую крышу. Новые вещи совершенно преобразили дом, он не то, что потускнел, но как-то отступил, на достойное, подобающее ему место. Дом перестал быть знаком, символом, он вернул себе простое качество жилья, и его прошлое перестало обволакивать Яна слоившимися воспоминаниями, которых он вовсе не боялся, ничего дурного или тягостного в них не было, но они мешали ему, а он должен был идти. 
 
Кешка сперва маялся, потом сердился на Яна, потом стал бояться, что с ним что-то случилось, потом всё это вместе, смешавшись, выросло в тоску, уже не по Яну, а вообще, а потом, когда тоска начала тускнеть, стало совсем плохо, и становилось всё хуже. Он не хотел ничего. Он перестал учиться, перестал читать, не смотрел телевизор, почти не разговаривал, но не так, как бывало, когда он замыкался в себе или обижался, он молчал не специально, просто он не хотел произносить слова и сдавался только на особенно настойчивые вопросы, делая над собой усилие, хмурился, долго собираясь с мыслями, прежде чем выдохнуть односложный ответ. Он подолгу сидел у компьютера, но когда Марина, достучавшись (он приладил на дверь задвижку и запирался, никакие угрозы и скандалы не действовали), заходила к нему, на экране были только льды и океан, его любимая заставка.
Марина старалась не обращать на всё это внимания, но сперва просто тревожилась, а потом сильно испугалась. Однажды ей прошлось потратить чуть не десять минут, чтобы выяснить, что Кешка второй день ничего не ест, она заплакала и стала умолять его сказать, что с ним происходит.
Кешка опять бесконечно долго молчал, а потом вдруг сказал, сам удивившись:
– Мне с ним нужно...
Он не закончил. А может, и закончил, может, этим и было всё сказало. Ему нужно с ним. И Марина даже не рассердилась оттого, что ей и так было понятно – с кем. 
Она в тот же вечер позвонила Яну снова. Она заранее оскорблено поджимала губы, готовясь к унизительности своей невероятной просьбы – поговорить с Иннокентием. Она была готова согласиться даже на их встречу, если бы это могло помочь. Но на работе отвечали, что он в отпуске, телефон в квартире сначала не отзывался день за днем, а потом, наконец, незнакомый женский голос сообщил, что Яна Евгеньевича нет, и когда он вернется, и как с ним связаться, неизвестно. Последняя надежда была на Хана, но и тот ничего не знал, заволновался, обещал выяснить, что можно, и действительно, позвонил через пару дней и сказал, что у Яна умерла мать, он ушёл с работы, сдал квартиру и уехал куда-то. 
И тогда Марина обиделась на Яна ещё раз. Обиделась за то, что его не оказалось на месте, когда он был нужен – не ей, а как раз его любимому Кете, а больше всего за свою малодушную и неудачную попытку его найти. Ей так хотелось поделиться этой обидой, что она сказала сыну:
– Знаешь, я пыталась отыскать его.
Кешка ожил мгновенно, как будто не было тягостных недель его заторможенного молчания.
– И что?
– Никто не знает, где он. С работы ушёл, из дома уехал, говорят, надолго, может быть, навсегда, я же говорила тебе. – Теперь, когда это стало правдой, в голосе Марины появилось много презрительного высокомерия.
Кешка помотал головой. 
– Не может быть.
– Может, может. Ты ведь про него ничего толком и не знаешь.
– Я всё знаю, что нужно.
– Не знаешь, Кетя, ничего ты про него не знаешь. И чем раньше ты всё это выкинешь из головы, тем лучше. Всё равно ничего хорошего из этого получиться не могло.
– Почему?
– Потому. И раз он уехал, значит, сам сообразил, что так будет лучше.
– Может, тебе лучше, а мне хуже.
– И тебе лучше, уж поверь мне. Это ненормально, когда взрослый мужчина проводит столько времени с мальчиком твоего возраста.
– Не понял! Что значит «не нормально»? 
– То и значит. Он тебе не отец, не брат, никто.
– А тебе кто? Он друг.
– Вот уж не знаю, какой он был тебе друг. Кетя, вырастешь немножко, сам всё поймешь...
– Да сколько нужно вырасти? Объясни мне! С какого возраста будет нормально?
– С такого, когда ты будешь сам за себя отвечать! А пока я за тебя отвечаю! Понятно? 
– Не понятно!
Конечно, Кешке было понятно. Получив сейчас столь явное подтверждение своим догадкам и предчувствиям, он продолжал спорить с Мариной из упрямства. 
– Ну вот тем более, раз не понятно. Когда сумеешь понять некоторые вещи, тогда будешь сам решать, с кем можно общаться, а с кем – нет. А пока...
Кешка замер. 
– То есть?.. 
Марина дернула плечом и отвернулась, но эти очень некстати вырвавшиеся у нее слова было не вернуть…
– В общем, он уехал, исчез из нашей жизни, и мы будем жить дальше, как будто его и не было. И хватит об этом, я не желаю на эту тему больше разговаривать…
А у Кешки возникло страшное подозрение. И это подозрение было таким невозможным, что он не стал больше задавать вопросов. Он не был уверен, что получит честный ответ, но самое главное, он не знал, какого ответа он больше боялся. «Нет» означало предательство Яна, и это было больно и горько, но уже было пережито им, и отдалилось немного. «Да» оправдывало Яна, но означало предательство, ужасное, необъяснимое предательство со стороны мамы, и это было здесь, сейчас, рядом, и как с этим жить дальше, Кешка не представлял. И хотя он не задал никакого вопроса, он почувствовал, как у него внутри что-то оборвалось, и между ним и матерью вдруг выросла зыбкая стена. 
Но именно с этого момента началось его возвращение к жизни. Он стал страдать, но это было живое страдание, и это было лучше той ватной пустоты, которая давила на него прежде. Он стал страдать, потому что мать невольно подтвердила то, о чем он хотел, но боялся догадаться, и он теперь мучился, ругая себя, что не сумел показать Яну, как он ему нужен, испугался признаться, что всё понимает, что любит, потому что он же любил Яна, тут вопроса не было… 
На самом деле, вопрос был, и тогда, и теперь, но он хотел, чтобы всё было именно так, потому что чувствовал в себе огромную потребность довериться кому-то безраздельно, и он хотел, чтобы это был Ян, потому никто не был ему ближе, никто не понимал, не чувствовал его так, никто… Ну да, ну да, а что, разве нет? Никто не любил его так, как Ян! 
Кешка был наблюдателен, умён и развит не по годам, и давно знал о жизни очень много тайных подробностей, только плохо сопоставлял эти знания с самим собой. Он видел секс в кино, по телевизору, и это бывало странно, иногда красиво, почти всегда возбуждало, даже если совсем не нравилось, но представить, что это делает кто-то знакомый, он не мог. Он не мог вообразить, чтобы толстый мужик с шестого этажа и накрашенная взрослая тетка занимались любовью, хотя он видел, как они целовались и обжимались в кустах у подъезда. Он знал, что бывает секс между мужчинами, он знал, как это называется, он слышал в школе шутки и анекдоты на эту тему, иногда грубые и злые, и смеялся со всеми, но он никогда не мог бы назвать то, что возникло между ним и Яном, теми обидными и смешными словами. Это было совсем другое, нездешнее, и конечно ничего смешного и стыдного в этом не было. Ему нравилось быть рядом с Яном, ему хотелось дотронуться до него, и его прикосновение волновало, но главное было не в этом. Главное было то, что рядом с Яном он уже был не один, и огромные, бродившие в нем вопросы, переставали быть неразрешимыми. Вопросы уже не мучили, а оставляли только острый, жгучий интерес. Рядом с Яном он знал, что справится с ними, даже не спросив ни о чём, а если и спросит, то только для того, чтобы получить подтверждение своим догадкам. То, что связало их, не могло случиться ни с кем другим, это было только их, неповторимое и небывалое.
Кешка представлял, как бы он теперь всё сделал иначе, и не мялся, не мямлил что-то невнятное, а просто, прямо… Что просто, что прямо – он всё ещё не знал, но верил, что нашёл бы, что сделать, если бы Ян сейчас оказался рядом. Потому что, если бы он сделал это раньше, Ян бы не исчез, уж за это Кешка ручался. И он сердился на Яна за то, что тот не подсказал ему, не развеял его опасения, ведь Ян-то знал, должен был знать ответ, как знал всегда. И ещё он был уверен, что Ян пропал не просто так. Должно было случиться что-то очень серьёзное, ужасное, чтобы он уехал, даже не простившись. Кешка не разрешал себе произнести то, в чём уже почти не сомневался: к исчезновению Яна была причастна мать.
Он стал страдать, и хотя это страдание было гораздо естественнее и здоровее, чем его оцепенение, оно заботило Марину не меньше. Кешка был с ней резким и мрачным, он не грубил ей больше обычного, но всё чаще она замечала острый и недобрый его взгляд, и он совсем ничего ей не рассказывал, ничего, ни про школу, ни про себя, она звонила со своей тревогой Фаине Яковлевне, а та не могла понять, в чём дело, с ней Кешунька был такой же как всегда, только почему он так похудел, она что, его совсем не кормит, что ли, он так набрасывается на пирожки, да просто на бутерброды, да на всё, что она ни даст… Это оскорбляло Марину ещё сильнее. Некоторое время она старалась вернуть расположение сына, а потом рассердилась и стала отвечать той же отчужденностью. 
 
Дни стали длиннее, и солнце, если появлялось, грело потихоньку, и Ян стал всё больше гулять, вспоминая старые и находя новые тропинки, а потом встал на лыжи и уже уходил совсем далеко, и по накатанной лыжне, и по целине, и когда взбирался на очередной холм и перед ним открывался вдруг слепящий нетронутым настом простор, расступалось у него что-то в душе, и он стоял, опершись на палки, и чувствовал, что всё это безлюдное пространство принадлежало ему, потому что он внимал ему и обнимал, а оно питало и утоляло. Никогда раньше Ян не понимал, что такое «своя земля». Был их дачный участок, по прежним меркам не маленький, двадцать пять соток, и Ян считал его своим, но представить своим поле рядом или ближайший лес он не мог, не пытался и не хотел. А теперь, натыкаясь на следы пребывания людей рядом со своим домом, – ржавый остов газовой плиты, битые бутылки, рваные пластиковые пакеты с мусором, брошенные всюду, в овраге, вдоль дороги, у самых калиток, жалкие уродливые сарайчики или тщеславные, но ещё более уродливые громадины, нагло выраставшие в самых неожиданных местах, и ещё заборы, заборы, старые, гнилые, косые, и новые, сплошные, соревнующиеся в высоте и неприступности, он подумал, что если бы это была его земля, он бы не позволил портить её. Он представил, что вот эта роща и поле с высокой травой, где он играл в прятки и в индейцев, ручей, топким берегом которого он ходил в деревню за молоком, пруд, где он учился нырять с длинной черной скользкой доски, могли бы принадлежать ему, и тогда он имел бы полное право оберегать, хранить и украшать эту землю, и никто бы не смел на неё посягнуть… Он удивился, поняв, что для него «своё» – это не то, что хочешь использовать, а то, что хочешь сберечь, охранить от других, от людей. Не «для», а только «от». От тех, кто вторгается, портит, уродует, искажает недоступную им соразмерность, неведомый им смысл.
Он ходил на родник за водой, хотя в колодце рядом тоже была хорошая вода, но родник был правильный и он ходил на родник за полтора километра и пил там, ловил губами краешек широкой струи, как всегда делал в детстве, хотя от холода ломило зубы, и приносил домой для чая, и чай заваривался такой вкусный, каким никогда не получался в городе, тёмный, густой, ароматный, и его хотелось пить чашку за чашкой, и всё казалось мало. Родник этот был местной достопримечательностью, к нему ходили и деревенские, и дачники, и из города приезжали на машинах, иногда с дюжиной огромных фляг, и у Яна, дожидавшегося своей очереди, возникало ощущение, что эти угрюмые и отчужденные люди увезли бы с собой, если бы смогли, всю воду, и в том, как они оглядывались на родник, уезжая, чудилось сожаление, что они не могут закрыть за собой кран, чтобы другим не досталось. Родник знал разные времена, когда Ян был маленький, там стоял старый сруб из огромных мшистых бревен, закрытый тяжеленой дубовой крышкой. Когда сруб окончательно сгнил, его заменили на бетонное кольцо, а сверху соорудили домик «в русском стиле» с незамысловатым кокошником. Домик то и дело ломали, и наконец вместо него установили обвязку из полуметрового швеллера, наглухо заваренную железными листами. Родник стал похож на огневую точку и в таком виде держал оборону по сей день. Постепенно сыпались на него листья, наползала земля, прорастала травка, и он медленно возвращался, хотя бы внешне, в природное состояние. У родника тоже валялись драные пакеты с объедками и бутылками, и как-то раз Ян не выдержал, притащил большой черный мешок, чтобы собрать весь мусор и унести. И надо же было именно в тот день ему встретить там местного мужика с топором и лопатой, который тоже пришёл, чтобы навести порядок – прибить перильца на мостике, подкопать ямку под трубой, чтоб удобнее было набирать. Мужик был угрюмый, смурной, но увидев, как Ян собирает мусор, кивнул ему. Мужик явно и давно настроился против всех понаехавших, а Ян был очевидно «понаехавший», и они так и не сказали друг другу ни слова, хотя оба делали, вроде, одно дело и не для себя старались. Взвалив на спину набитый мешок, Ян потащил его к мусорным бакам. Тащить предстояло тоже около километра, и Ян стал думать, почему он не испытывал к мужику с лопатой никакого тёплого чувства, хотя умом понимал и был благодарен, что тот заботится о роднике. Мужик был хороший, трезвый, а что неприветливый, так и Ян не особенно был к нему расположен и не смог ощутить с ним хоть что-то общее. 
Зато теперь он стал чувствовать очень личную, древнюю связь со всем росшим и жившим на этой земле. Он гладил кору спящих деревьев, дотрагивался осторожно до тонких веточек, и чуял, как скоро потянется в них из земли сок, наполняя гибкой силой, как брызнут они потом нежной листвой, он здоровался с птицей, присевшей на близкой ветке, с белкой, стряхнувшей на него снег с еловой лапы, и радовался их красоте, и ещё здоровался с собаками, теми, что кормились с магазинной помойки, настороженными и готовыми ко всему, и теми, что беззлобно гавкали на него из-за оград, он любил их всех, и просил, сам не зная кого, чтобы им было хорошо, чтобы они нашли себе еду и не болели, и чтобы люди не сделали им зла. 
Он обнаружил, что очень давно, со студенческих лет, не размышлял о мире в целом, преодолевая только конкретные препятствия, которые возникали, как в компьютерной игре, то справа, то слева, и он реагировал, но не видел всей дороги и даже не представлял, куда она ведёт. Он считал, что должен добраться до цели, потому что такие были условия, но на самом деле он только соблюдал правила движения, а к цели – не стремился. Он чувствовал, что первоначальное, заранее данное каждому от рождения ощущение общей гармонии бытия исчезло, и ему надо обрести его заново и самому, но откладывал, и вот теперь его грубо и резко отсекли от всего, что он любил и ценил, может быть для того, чтобы он наконец сделал это, потому что он мог не успеть. Он смиренно принял этот жестокий дар, и постепенно мир вокруг стал принимать более четкие очертания, как будто понемногу возвращалась взгляду резкость. И что-то новое стал замечать Ян в этих очертаниях. Со смертью мамы истончилась и исчезла последняя его связь с людьми. Конечно, он очень любил Веру и племяшек, они были родные, он тепло, чуть снисходительно относился к кузинам и их чадам, но это был лишь ритуальный родственный круг. Была ещё Вавушка, она была иной, но она была уже далеко – в прошлом и там, куда готовилась уйти. Только с мамой, которая часто не разбиралась в его сложностях, да и он не вникал в её летучие переживания, но и раньше, и особенно в последние годы у них было безусловное, безмолвное единство. И с её уходом он осознал, что больше никто, совсем никто не поймёт его, и не будет стараться понять. Осознал, что он, со всем, что происходит у него в мыслях и в душе, безотносительно всех иных его качеств и способностей, какой он ни есть привлекательный или противный, состоятельный или нищий, не в том дело, вот такой, сам по себе, он больше никому, совсем никому не нужен. У него оставались приятели, коллеги, он мог найти собеседников или собутыльников, у него был Рустам, и Хан, и Анатолий Иванович, и каждый по-своему хорошо его знал и любил, и уважал, и ценил какие-то его стороны, но весь целиком он не вписывался ни в чью жизнь, ни в чью судьбу. И в его жизнь, в его судьбу тоже некого было вписать. Он стал разбираться в своих отношениях с людьми, и вспомнил, что давно и привычно выделял для общения с ними очень ограниченную частоту или особую волну, зная, что только на этой частоте, на этой волне общение и возможно, потому что всё остальное, что он передавал или способен был передать, уходило в пространство неуловленным и невостребованным. Хотел ли он, чтобы кто-то уловил, востребовал? Наверное. Но он не находил адресатов, не чувствовал их присутствия, хотя знание, что они существуют, всё-таки было. И то, что сейчас вокруг не случилось никого, не отменяло этого знания. 
Это ощущение было не новым, оно возникало у него и раньше. Ещё в юности он часто удивлялся, что не понимает окружающих, и что они не понимают его. Какое-то время ему казалось, что всё дело в его «нетрадиционной ориентации», но это заблуждение рассеялось слишком скоро. Никогда не чувствовал он тебя таким непонятым, как среди голубых, где общение было принципиально поверхностным, ожесточенно внешним. Потом он думал, что это как-то связано с уровнем культуры, с образованностью, избранностью. Их интеллигентный и отчасти аристократический дом, как остров, окружали люди, говорившие на другом языке, и то, что они не понимали Яна, было объяснимо и естественно. Но потом он обнаружил, что и те, с кем у него был общий язык, его «близкие», тоже не понимают его, и это было больно и вызывало недоумение. Как странно, а если подумать – страшно, а потом грустно было увидеть чужих в своих родных, привычно любимых, традиционно чтимых, безусловно принимаемых. Как странно было понять своё отличие, свою несхожесть с теми, кто вызывал тебя из небытия, заботился о тебе, любил, воспитывал, в конечном счете сделал тебя таким, какой ты стал… Но не таким, какой ты есть по сути своей. И ему приходилось искать способ примирить это биологическое родство с более всеобщей «не-родственностью», способ покинуть этот круг, не обидев, не оскорбив, не ранив тех, кто любил и продолжал любить, и соединиться (ах, если бы соединиться!) с теми, кто воистину составляет твой род. А если не соединиться, то хоть встать там, где тебя могут найти, и где ты можешь отыскать…
Ян думал, что ему повезло: врожденная осторожность уберегла его от церкви, секты, подполья, заговора – возникал порой соблазн поискать там своих. Уберегла от разочарования, а то и гибели, потому что единство ему подобных было не в вере, не в идее, не в силе, не в цели, а только в непохожести. А непохожесть не прощают нигде. 
Ян давно уже не представлял себя исключительным, он только чувствовал, что потерялся, а может быть специально оставлен, но он знал, что он нужен для чего-то и что за ним придут. Он помнил встречи, которые так волновали его прежде, и теперь он стал представлять, что глаза, отвечавшие на его взгляд, принадлежали таким же, как он, потерявшимся или оставленным, и в этом был какой-то неявный пока смысл, и поэтому они не сбивались в кучу, а так и жили, каждый сам по себе, немножко тоскуя временами, но надеясь, что настанет миг, и их найдут и призовут.
С другими людьми он не чувствовал никакой подобной связи. Он ощущал их как внешне похожие, но по сути совершенно другие существа, он научился вступать с ними в контакт, научился понимать их и говорить на их языке, научился угадывать их поступки и следовать их логике. Впрочем, и логикой это часто нельзя было назвать, скорее это были некие цепочки реакций, более или менее стабильные и потому отчасти предсказуемые. До какой-то степени он умел подстроиться под них, и даже мог сойти за своего, если не слишком приглядываться, но никто и не приглядывался особенно, и эта привычная жизнь среди чужих – стала его жизнью! Единственной, какую он знал, но не той, для какой был создан!
А кто сказал, что он такой, как они? Кто сказал, что таких как он, много?
Он начал записывать что-то пока невнятное ему самому, слова, несколько строк, будто и не связанных между собой, но когда он перечитывал их, возникал смысл, и постепенно он заполнял пробелы, как будто складывал мозаику, хотя ещё не видел, какой будет картина целиком. Главное он понял: ему не нужно покоя, раскаяния, оправдания, откровения. Ему не нужно ничего, потому что у него уже всё было. И если у него хватит сил и терпения, он сможет стать тем, кем должен, кем предназначен быть.
 
И вот тогда, наконец, он разрешил себе подумать о Кешке. Потому что незачем было теперь обманывать себя и притворяться, что он не знал. Кешка был таким же, как он.
Теперь, отсюда, издалека он не чувствовал в этом знании никакой мистики, а только слепящую ясность. Был он и был Кешка. И Кешка был тем единственным в мире, предназначенным ему, наверное, так же, как и он сам был предназначен, и вместе они составляли нечто гораздо большее двух, и это гораздо большее двух не принадлежало им и распоряжаться этим по своему усмотрению они не имели права. Ян знал теперь, что Кешка тоже понимал это, понимал давно, может быть иначе и лучше, чем он сам. 
Прошло два месяца с тех пор, как они простились на площадке перед лифтом и Кешка придерживал ошпаренную руку, и Ян видел его растерянные грустные глаза, и ему так хотелось остаться, утешить, успокоить его, но он ушёл, думая, что вернётся совсем скоро. И вот прошло два месяца, и целая жизнь ушла, вся мамина и ещё вся прошлая его жизнь, и вот уже весна подступала к порогу, и он спрашивал себя, хочет ли он этой весны, готов ли он к ней, как будто что-то зависело от него, как будто он мог остановить или отдалить её приход. 
Весна подступала, оттаивала земля, и та земная сила, что готова была устремиться в оживающие корни деревьев, бродила в нём и ждала.
Вместе с землей оттаял в нем мрачный, задвинутый в тайный угол, но не забытый вопрос – не была ли смерть мамы возмездием. За Кешку. За то, что он позволил себе возомнить, позволил допустить мысль... Он до сих пор никак не мог задать себе этого вопроса. А вот теперь смог. Потому что уже знал ответ. Ничья смерть не имела к ним с Кешкой никакого отношения. Как и ничья жизнь. Их судьба писалась в другой книге. И то, что Кешки не было сейчас рядом, ощущалось как нелепое, оскорбительное недоразумение. 
Единственное, чем Ян мог хоть отчасти утешить себя, так это то, что и Кешке, наверное, нужно было зачем-то жить теперь без него. То, что ему было трудно и тяжело, Ян тоже понимал, и только пытался угадать, сколько ещё осталось, и должен ли он сделать что-то, чтобы сократить этот срок, но чувствовал, что с этим ничего не поделаешь, как с весной, и ничего мудрее и проще не сказано о зерне, которое, если не умрет, не возродится.
Смерть уже случилась. Теперь нужно было ждать возрождения. 
 
Ян не давал какого-то особого зарока не искать Кешку, как тогда, после их первой встречи, когда он обещал себе, что не дотронется до него. Но непреложное желание быть совершенно честным и не обманывать ни себя, ни его, ни даже, а может быть в особенности, Марину довлело над ним. Он не хотел никак осложнить Кешке жизнь, он не хотел, чтобы тому нужно было что-то скрывать, а пришлось бы, если бы он попытался с ним увидеться, технически это было совсем не сложно, да и Фаину Яковлевну вполне можно было бы призвать в союзники, отчего-то Ян был уверен, что она скорее возьмет его сторону, а не сторону дочери. Но делать их встречи тайными, оскорблять их тенью запретности Ян не мог. Как бы он объяснил это мальчику? Что бы их связало, кроме желания, пусть даже обоюдного, быть вместе? И до сих пор ему удавалось более или менее смиряться с этой потерей. Но теперь, когда он знал, что он может и должен сказать Кешке, сказать ему одному, только ему, потому что только он один захочет услышать его и понять, теперь Яну стало тяжело терпеть. Ему необходимо было протянуть хотя бы луч, послать сигнал и получить отзыв, чтобы убедиться, что он не один. Конечно, Ян знал, как это сделать. Этот сигнал был бы абсолютно стерильным, не содержал бы в себе ни одной молекулы его вещества, он был атомно чистым и совершенно виртуальным, и всё же Ян долго собирал свою решимость, чтобы согласиться на него. Но наконец однажды, заглянув вечером в издательство и проверяя свою электронную почту, Ян кликнул команду «создать сообщение» и набрал адрес: kenty@cityline.ru. Замерев на секунду над клавиатурой, он быстро написал: «Привет! Надеюсь, у тебя всё в порядке. Буду рад получить от тебя весть». 
Ответ пришёл так быстро, что Ян сперва подумал, что это вернулось его послание, и что адрес уже не действовал. Но адрес был верный.
«Привет! Ты где? Почему пропал? Я тебя ждал. Пиши сразу».
«Я в зоне недоступности. Выполняю секретное задание. Проверяю почту раз в неделю. Буду ждать от тебя подробного письма». Этот текст Ян изобретал минут десять. Радость, охватившая его, была настолько ошеломляющей, что он просто не мог найти слов. Нужна была пауза, чтобы осознать эту мгновенно возродившуюся связь. Но паузы не получилось, потому что опять почти сразу пришло письмо: «Подожди! Подожди! Обещай только, поклянись, что никогда не исчезнешь больше!»
«Обещаю. Больше никогда». Написать это было уже совсем просто, как вздохнуть, и Ян сразу почуял ту, прежнюю, привычно сжавшую сердце сладкую боль.
 
Кешка сидел неподвижно и глядел на экран. Он боялся шевельнуться, боялся убрать с монитора эти три слова, потому что несмотря на полученное обещание, ему казалось – вдруг, если он уберет эти слова, и обещание может потерять силу. 
Он давно ничего не ждал. Он закрыл наглухо дверь за Яном. Он запретил себе думать и помнить о нем. И всё равно каждый день по нескольку раз проверял почту, хотя этот первый его адрес, тот, что Ян сам ему придумал и зарегистрировал, не знал никто. Деньги на Интернет Кешке давала бабушка, он сперва попросил её, смущаясь немного, у них не принято было дарить деньги, а потом она сама уже без всяких просьб каждый месяц давала ему, и видела его растерянные благодарные глаза и не могла не сердиться на дочь. Что у них случилось, Фаина Яковлевна не понимала. Внезапное исчезновение Яна её расстроило, но даже не слишком удивило, чувствовала она, что не всё там было ладно. Удивило упорное нежелание обоих говорить о нем. Кешка пожимал плечами и отворачивался, Марина, напротив, очень прямо смотрела ей в лицо и с нажимом заявляла, что не желает обсуждать эту тему. Ну, она и перестала, другие проблемы оказались важнее, Кешунька очень пугал перепадами настроения, совсем почти ничего не ел, похудел страшно, плохо спал, кричал во сне, да так, что Марина вскакивала, прибегала в ужасе, но когда выпытывала, не могла добиться никакого ответа. Через знакомых нашли хорошего дорогого психоневролога, он выписал кучу лекарств, которые нужно было давать по строгой схеме, по четвертушке, по восьмушке от таблеток, и Марина возмущалась, как это возможно разделить крохотную таблетку ещё на восемь частей! Конечно, схему выдерживать не получалось, и всё же результат был, и постепенно Кетя стал поспокойнее, но ел всё так же плохо, хотя заметно взрослел. Фаина Яковлевна, перемогая боль и слабость, старалась ездить в Ясенево почаще, и настаивала, чтобы Кеша всегда бывал у нее по воскресеньям, занималась с ним английским, но больше старалась покормить чем-то вкусным, и поговорить. Есть-то у нее Кешка ел, а вот с разговорами получалось хуже. Иногда он принимался рассказывать о чем-то прочитанном или найденном в сети, оживлялся, но потом замечал, что она, хоть и слушает внимательно, и кивает, но не старается его понять, и замолкал, и замыкался, и получалось ещё хуже. Однажды он очень удивил Фаину Яковлевну, попросив рассказать об отце. 
– Кешунька, да что же я могу рассказать нового, ты и так всё давно знаешь.
– Ну, всё равно, расскажи. 
И Фаина Яковлевна пересказывала давно придуманную историю про то, какой его отец талантливый режиссер, и как он получил возможность поработать за границей, и поставил там спектакль, которым были недовольны в Москве, и ему уже нельзя было вернуться, и чтобы не испортить жизнь Марине, он не поддерживал с ними отношений, а теперь у него в Канаде другая семья…
– Ну да, только я всё-таки не понимаю, теперь-то что ему мешает, ну, приехать, написать, позвонить… Что, ему совсем не важно, что с нами, как мы живем?
– Столько лет прошло… Так бывает, – вздохнула Фаина Яковлевна. – Нет, я его не оправдываю, мог бы и помогать, и интересоваться… Но, знаешь, Кешунька, творческие люди, они иногда слишком заняты собой, и на других не обращают достаточного внимания, даже на самых близких.
На самом деле от Марины Фаина Яковлевна знала про Вилтаутаса и ещё кое-что. Дела у него шли совсем не так радужно, и занят он был по большей части совсем не режиссурой, а скромным модельным агентством, не бедствовал особенно, но и хвастаться было нечем, и именно поэтому он не писал, не звонил и уж тем более не стремился приехать. Но об этом было решено Кешке не рассказывать, спасая романтический отцовский образ. Да Кешка и не спрашивал, он давно понял, что ему не говорят всей правды, кое-что он выяснил ещё из актерских разговоров, когда, маленький, крутился в театре, и сейчас его занимало не то, почему отец их бросил, а то, как вообще можно забыть о ком-то, кто тебе был важен и дорог. Или не был?
 Он ничего не ждал. Он закрыл наглухо дверь. Он запретил себе думать и помнить. Но теперь, тысячный раз шепотом повторяя три слова, замершие на экране монитора, он понимал, что всё время жил только надеждой на это чудо, и вот это чудо случилось, и он боялся пошевелиться, чтобы не спугнуть его.
 
Их переписка началась без разбега, словно не было и дня перерыва. Ян чуял, что каждое слово, полетевшее через космос к Кешке – его завораживала сама мысль о том, что письмо в соседний дом может пройти по сети полмира, – каждое слово невидимо и неслышно соединяло их в одну кровеносную систему, соединяло их кровь – в одну общую кровь, их жизнь – в одну общую жизнь, ту самую, что была больше двух. Он осторожно намекнул о своем откровении, о «других людях», об их одиночестве и предназначенности – и получил мгновенный восторженный отзыв понимания и приятия. Он писал Кешке длинные письма, объясняя то, что сам ещё не до конца понимал, и получал огромные послания, с вопросами, с догадками, со стихами, и с ответами, потому что Кешка, настроившись на одну с ним волну, сразу пошёл дальше, и с упоением искал подтверждения его мыслей во всём, что попадалось в книгах, в искусстве, даже в мелких, будничных происшествиях.
Он переменился почти сразу. Первое, что заметила Марина – он стал много и жадно есть, но всё в нем сгорало дотла, и глаза полыхали сухим огнем, он ещё больше времени проводил за компьютером, Марина сердилась, но сладить с этим не могла. В остальном Кешка старался не напрягать отношений, делал, что попросят, но в его послушании не было желания угодить, а только осторожность. Он не стал относиться к ней дружелюбнее, просто ровнее, с чуть заметным снисхождением, и Марина чувствовала, что былая близость с сыном, так её радовавшая, уходит, скорее всего, навсегда. Дорогой психоневролог говорил, что всё идет правильно, что кризис миновал, и что они вовремя поймали ситуацию, и снял почти все таблетки. А Кешка ждал ночи и смотрел в звездное небо и представлял, что Ян где-то там, неведомо далеко – и совсем, совсем рядом.
А Ян, каждый раз получая от Кешки письмо, боялся и ждал, как ему казалось, неизбежных вопросов – почему его нет и когда он придет. Он не знал бы, как ответить, но вопросов всё не было, и он стал болезненно и тревожно размышлять, почему не было. Почему Кешка не требовал, не просил, не хотел встретиться с ним? Неужели Кешке достаточно было этой переписки, замечательной, важной чрезвычайно, кто спорит, но всё же, всё же… Теперь, когда они поняли друг о друге основное, таким естественным было бы желание быть вместе, желание, которое всё больнее жгло его, и которого он вовсе не находил в Кешкиных посланиях. Каждое слово в них было насыщено радостью от того, что он не один, что он такой же, как Ян, что они – одной крови, каждое слово доказывало их общность – и ни одно не намекало на желание увидеть его. Кешку волновали только вопросы бытия, и Ян со стыдом чувствовал, что уже ревнует Кешку к собственным мыслям.
Недельные перерывы между письмами, которые Ян сам предложил и, как всегда, установив правила игры, никогда не нарушал, были мучительны. Каждую среду с самого утра, да что там, ещё накануне, он дрожал от возбуждения и ожидания, одновременно радостного и горького, он ехал в переполненной ранней электричке, с трудом втискиваясь в прокуренный тамбур, он приходил в издательство чуть не раньше секретарши, которая снимала помещение с охраны, заходил в свой бывший кабинет, насквозь пронизанный лучами ещё низкого солнца, включал компьютер и получал письмо. Оно всегда ждало его, сбоев не бывало, и он сразу пробегал глазами по строчкам, выхватывая главное: в них опять не было ни слова о желанной встрече. Вот ведь, он же знал, что встречи не будет, но он хотел, чтобы эта встреча была нужна Кешке, ну пусть не так сильно, как ему, но хоть немножко!
Его приходы стали привычными, шеф видел в них хороший знак, и постепенно получилось, что именно к средам накапливались какие-то вопросы, и он снова стал что-то советовать, а потом и что-то решать, и шеф сначала просил, а потом и поручал ему взять на себя кое-какие дела, и Ян незаметно соглашался, и наконец шеф за чашкой кофе, обсуждая небольшие, почти домашние проблемы, застал его врасплох, сказав:
– Слушай, кончай ты дурью маяться, давай, принимайся-ка за дело.
И Ян понял, что и в самом деле, то, чем он «маялся» это время, завершалось, и пришла пора начинать что-то следующее, может быть, совсем иное.
– Да как «принимайся», мне в городе и жить негде, я же квартиру сдал.
– Не навечно же сдал, выгони.
– Нет, как я выгоню, у них ремонт никак не заканчивается…
– Ну ведь закончится же! Когда?
Затянувшийся ремонт обещали завершить через два месяца, и шеф взял с Яна слово, что с ноября тот вернется окончательно, а пока будет приезжать раза два в неделю, возьмет несколько рукописей, поработает с авторами и с художником. Ян хмурился, сопротивлялся, но в душе знал, что сам уже хочет занять себя хоть каким-то делом, чтобы отвлечься от постоянно изводившего недоумения – почему Кешка не хочет его видеть.
Ему не могло прийти в голову самое простое. Кешка хотел этого больше всего на свете, но он ничего не говорил и не спрашивал, потому что был убежден – как только будет можно, Ян придет. Он ни секунды не сомневался в том, что Ян ждал этого так же напряженно, как и он сам. Иначе и быть не могло, но нужно было подождать, и он ждал, даже не слишком мучаясь, этой очевидной неизбежности.
Всё лето он просидел в городе, наотрез отказавшись ехать в специальный пансионат, что весьма настойчиво советовал дорогой психоневролог. Марина возмущалась Кешкиным упрямством не очень искренне, потому что пансионат был тоже весьма недешевый, и хотя Фаина Яковлевна была готова взять на себя часть расходов, денег было жалко. Для Кешки же главным было то, что там не было Интернета. Днем он, если погода была подходящая, запасался бутербродами и уходил в парк, купался и загорал на дальних прудах, а вернувшись, съедал всё, что было в доме, щелкал пультом телевизора, а потом залезал в сеть на полночи. Он часто по многу раз перечитывал письма Яна, не потому, что хотел что-то отыскать в них новое, он и так всё понимал сразу, он перечитывал их как любимую книгу, находил знакомые места, заранее улыбался шуткам, он слышал его голос, он говорил с ним, но главное, он впитывал то, что было между строк – из каждого слова струящуюся любовь.
А Ян Кешкины письма не перечитывал. Они пугали своим напряжением, одержимостью, которую он сам же разбудил, но чуял в этом что-то опасное. И ещё они огорчали тем, что Кешка никогда не спрашивал, где он, как живет, что чувствует, да и о своей жизни совсем не писал. Ян тоже ни о чем не спрашивал, он не хотел случайно испортить чистоту их волны посторонним шумом. Но именно поэтому в их переписке не было ничего материально телесного, и Яну стало казаться, что сам по себе, из плоти и крови, он Кешке не нужен. Конечно, это было нормально, кто он был для Кешки сам по себе? Он был интересен, даже может быть важен, но ведь не так, как Кешка был нужен ему. И в этом опять Ян малодушно ошибался, потому что не умел услышать в обращенных к нему словах ту безраздельную преданность, ту не знающую сомнений и пределов самоотверженность, которые были куда значительнее его собственной любви.
 
Зачем Ян потащился на вернисаж, он не знал и сам. В живописи он разбирался неважно, а современную и не очень любил, но на этой выставке были работы их издательского художника, смешного молодого паренька, немножко циничного, лохматого, но с беззащитными светло-голубыми глазами, и когда тот вручил ему приглашение на вечер, Ян неожиданно сказал: «Спасибо, приду обязательно». Как раз накануне он мыл голову, и для разнообразия был вполне сносно одет, хотя обычно приезжал на работу черт знает в чем, в дачном старье, а ещё он вдруг захотел увидеть уже позабытую тусовку – то ли убедиться, что она ему не нужна, то ли наоборот. Была среда и утром он, как всегда, получил письмо. «Я никогда не узнавал этот мир, – писал ему Кешка. – Он был не мой, и я не мог понять, почему. В моем мире не было этого зла. И всё, что здесь происходит, меня удивляло и ужасало. Я старался не замечать, отворачиваться, но не мог. Я не мог понять, зачем они все так живут, так поступают. Что у них внутри? Что заставляет их делать всё это? Ради чего? И главное – зачем я здесь? Почему я тут оказался? Не могло ведь быть так, чтобы случайно, чтобы зря… Я даже стал думать, что это в наказание, и всё не мог понять, за что. А теперь мне стало так легко, так свободно, потому что не нужно больше спрашивать себя – зачем, не нужно мучиться, что я не понимаю, что я не такой, не нужно притворяться «таким», не нужно подстраиваться под них, нужно подождать, когда придет время, наше время, когда мы сможем изменить этот мир, потому что я знаю, мы должны, и мы сможем!» 
Это было великолепно, но на душе у Яна было муторно, он чувствовал, что жизнь требует от него действий, но каких – он не понимал, и не хотел ошибиться.
Выставка оказалась забавной, а вернисаж унылым. Знакомые, полузнакомые и совсем незнакомые лица казались одинаковыми из-за наигранного оживления, и даже презрительно скучающие скучали на публику. Ян посмеивался, глядя, как профессиональные завсегдатаи сразу устремились к столам с едой, занимая стратегические позиции у лакомых блюд и сосредоточенно опустошая подносы. Но потом ему стало противно, и он пошёл смотреть картинки. Они были лучше людей, ну, в основном, и во всяком случае разочаровывали молча. 
Он увидел Марину у стены с театральной графикой в компании двух стареющих, слегка побитых молью жеребчиков, судя по всему, её коллег. Она была в тёмном брючном костюме, с прической, с изящной ниткой старинных бус, и выглядела очень значительной дамой, она была красива, но Ян с удивлением отметил, что совсем мало видит в ней сходства с Кешкой, наверное, потому, подумал он, что теперь он знает Кешку куда лучше, чем её, и совсем по-другому, и то, что он знает, уже не имеет с Мариной ничего общего. Он отвернулся, надеясь, что она не поймала его взгляд, он был бы рад избежать встречи, но не сомневался, что она обязательно подойдёт.
Марина заметила Яна давно, и охватившие её смутные чувства удивили её саму. Ян стал как-то выше и тоньше, и выглядел посвежевшим. Больше всего смущало то, что он показался Марине моложе и красивее, чем раньше. Может быть, дело было в небрежно отросших волосах, или в модной трехдневной небритости, а может быть в глазах появилось что-то новое, но Марину повлекло к нему, хотя сперва она совсем не собиралась с ним заговаривать. 
– Здравствуй! Вот уж кого никак не ожидала здесь встретить!
Ян повернулся к ней, уже готовый, стараясь сохранить спокойствие и приветливость.
– Марина! Здравствуй! Рад тебя видеть.
– Ну, как ты? Где ты?
– Нормально. Живу в деревне. Пишу книгу.
– О чем? 
– Пока не знаю. Ты как?
– Так же, там же… Живу… 
Они помолчали, разглядывая картину, которая их мало интересовала. Потом Марина с усмешкой покосилась на Яна и сказала:
– Ну, что же ты не спросишь?
– О чем, Марина?
– Не прикидывайся. Об Иннокентии. Или прошла любовь?
Ян вздохнул. Он совсем не хотел разговаривать с Мариной о Кешке.
– Ринка, у меня не было к … Иннокентию ничего такого, что могло пройти. Мне казалось, что я могу что-то для него сделать, и я хотел помочь. И сейчас бы хотел. 
– Ну ладно, ладно… Пусть. – Марина колебалась, но всё же добавила, помедлив. – Я думала о тебе. Часто.
Не покривив душой, Ян признал:
– Я тоже часто о тебе думал.
– Я, наверное, была неправа. Вот. Прости. Я знаю про твою маму, мне Хан рассказал. Но… нам тоже было не просто. Конечно, Кетя очень переживал. У него даже что-то вроде нервного расстройства было, напугал он нас сильно, но ничего, теперь всё, кажется, наладилось. А я… Не знаю, что на меня тогда нашло… Ревность, какие-то подозрения глупые… В общем, я всё испортила, да? Но ты тоже был виноват, ну, признай, ты же мог тогда мне объяснить, успокоить…
– Мог. – Ян столько раз думал об этом, что ответ вырвался у него непроизвольно. Он и в самом деле мог, только не хотел. Тогда не хотел, а сейчас… Сейчас, после того, что открылось для него в их с Кешкой переписке, он уже не был в этом так уверен. И призрачная то ли вероятность, то ли надежда снова шевельнулась у него в сердце. Он посмотрел на Марину другими глазами, прикидывая, что он готов сделать ради возможности вернуться. Марина оценила этот новый взгляд, но истолковала его по-своему. 
– Ну вот, теперь я тебя узнаю, Яник. 
Она коснулась его руки, и Ян вздрогнул. Нет, к этому он был явно не готов. Теперь это стало ещё невозможнее, чем прежде. 
– Давай поищем что-нибудь выпить. Хоть какая выгода от этого паноптикума.
Они подошли к стойке и взяли стаканы, Марина шампанское, а Ян водку с соком.
– Вижу, ты не за рулем…
– Марин, ты же знаешь, это была редакционная машина.
– А своей не обзавелся? Как же ты в деревне без машины?
– А зачем она мне? Я не езжу никуда.
– Вот приехал же!
– Это случайно получилось, заехал в издательство, а там мальчик наш, художник, поймал меня и пригласил, неудобно было отказаться. И вот видишь, как хорошо, что не отказался, – ввернул Ян уместную фразу. – Ну, за встречу.
– За тебя!
Они чокнулись, отпили и улыбнулись. Былое ощущение простоты вернулось быстро, Марина умела быть приятной, когда хотела, а Ян умел быть благодарным за дружелюбие. Они повернулись к залу, и Ян заметил, как Марина быстро и цепко оглядела проходившего мимо привлекательного парня, ухоженного, спортивного и загорелого, явно не художника. Осмотр был очень откровенным: сперва лицо, потом руки, потом вниз по телу, а потом прицельно на задницу, Ян следил за её глазами. Его всегда забавляло, что им нравились похожие мужчины, и смотрели они на них почти одинаково. И актеры им нравились одни и те же, но Ян давно отметил, что Марина оценивает их немного свысока, отдавая дань таланту, если он был, но всё же как-то потребительски, и угадывалась в этом неутоленная женская жадность. Ян мог восхититься красивым телом или ярким лицом, мог даже представить теоретически какой-то секс, но он чувствовал, что Марина воспринимает красивого мужика как в меру одушевленное животное, обладающее набором необходимых ей качеств, и то, что для Яна было несбывшейся грезой, для Марины – упущенной добычей.
Ещё не отпустив взглядом понравившегося мальчика, Марина принялась рассказывать театральную байку, как всегда интересно, остроумно и зло, они взяли ещё выпить, Ян немного расслабился, и привычные Маринины интонации вдруг напомнили ему их прежние вечера, когда они сидели на диване, а Кешка был в своей комнате, и Ян тоже слушал и кивал, но всё, что говорила Марина, имело смысл только потому, что Кешка был где-то рядом. Марина заметила, что он нахмурился и сказала:
– Ну что, давай сбежим отсюда?
Ян глянул на часы.
– Ты прости, но для меня уже поздновато, пока я в свою деревню доеду…
– Далеко это?
– Не очень, час с Ярославского, и ещё от станции идти минут двадцать.
Марина хмыкнула.
– Странно, ты в моем представлении человек настолько городской… И нравится тебе это?
– Нравится. Нет, правда, нравится, там хорошо очень, усадьба тютчевская рядом, а дом ещё прадед до войны строил, это моя, можно сказать, малая родина, там всё моё детство прошло.
– Интересно… А я там ни разу не была, стыдно признаться. В гости пригласишь?
Ян с сомнением поглядел на нее.
– И ты поедешь? Если уж я человек городской, то ты…
– Ой, Яник, это одна прекрасная видимость, сколько я объездила, в каких дырах приходилось жить, чем питаться, это ты себе и вообразить не сможешь. Так что дачными неудобствами меня не смутишь. Приглашай!
Отступать было некуда, и Ян с несколько фальшивым воодушевлением прямо на пригласительном билете кое-как изобразил путь до своего дома.
– Ну, готовься, как-нибудь нагряну с инспекцией, – сказала Марина, впрочем, конкретно они ни о чем не договорились, и Ян подумал, что напрасно тревожится. Ехать к нему Марине было незачем, а вот их нынешняя внешне вполне дружеская встреча всё же могла предполагать какое-то продолжение. И кто знает… 
 
Ян был прав только наполовину. Потому что Марина серьезно решила попробовать ещё раз. Когда с Кетей стало налаживаться, и тревога за него, сначала острая, а потом привычная, отступила, Марина ощутила незнакомое чувство неприкаянности. Сын нуждался в ней всё меньше, в этом она вполне отдавала себе отчет, и особой нежности к ней не испытывал, тут она до некоторой степени сама была виновата, на работе она явно достигла карьерного предела, и всё дальнейшее обещало только рутину, более или менее оплаченную, маме надо было бы побольше внимания, но та уже слишком привыкла полагаться на себя, и только от Кешуньки принимала помощь с радостью. Вокруг оказалась пустота. Мужики, искавшие её общества, вызывали в лучшем случае усмешку, а те, чьё внимание было бы ей приятно, находились совсем на других ступенях социально-биологической лестницы – они были либо серьезно моложе, либо существенно состоятельнее, и её просто не замечали. Встретив Яна и почуяв намек прежнего тепла, Марина заволновалась. Ян был хорош. Он был молодой, симпатичный, обеспеченный, интеллигентный, умный, добрый… Господи, да любой половины этих качеств с лихвой хватило бы для семейного счастья! И ведь она сама, своими руками оттолкнула его! Ну, влечение увяло, и чего было обижаться, в её-то положении, разве это главное? Уж не говоря о том, как он относился к маме (а как мама к нему – это вообще из области фантастики), и к Кете… Ладно, тут была проблема. Но ведь всякие бывают комплексы у людей, мало ли чего там намешано, может, Яну не хватало младшего брата, а может ребенка, и если ему нравится окружать кого-то заботой, а она, со своей независимостью и самодостаточностью такой возможности не давала, пусть бы он заботился о Кете, чего лучше-то, она могла всё держать под контролем, да и сколько ещё оставалось времени для такой опеки, ну, год, два, а потом – ищи ветра в поле, и они были бы вдвоем, махали бы ему вслед платочком, связанные уже и этой общей утратой. Нет, всё ещё можно и нужно было исправить.
Так что в пятницу, рано уйдя с работы, Марина предупредила Фаину Яковлевну, купила в венской кондитерской роскошные пирожные, огромные, как дворцы, и поехала к Яну. Сын был ещё в школе, и она оставила ему пирожное и записку, между прочим сообщавшую, что на выходные подруга пригласила её на дачу. Она не хотела встречаться с Кетей до отъезда, боялась его пристального взгляда, боялась вопросов, боялась, что как-то выдаст себя, потому что, посмотрев в зеркало, заметила непривычное возбуждение, и глаза мерцали решимостью и на подругу всё это трудно было бы списать.
 
Хотя Марина и храбрилась, путешествовать в одиночку она разучилась давно. Её частые командировки, не всегда комфортабельные по европейским меркам, всё же были организованы другими, и принимали её, как могли хорошо, и встречали, и вещи она сама не таскала, и машина от вокзала до гостиницы всегда была. Так что поездка в полной электричке, и незнакомая платформа, откуда надо было ещё найти дорогу, и сама дорога, оказавшаяся непредвиденно длинной, сначала плохо асфальтированной, а потом и вовсе просёлочной, утомили её, и когда она наконец добралась до помеченного на плане дома, она была несколько взвинчена и критически возбуждена.
У калитки не было никакого звонка, она постучала, покричала, всматриваясь в окна. Подступали сумерки, окна были тёмные, и она испугалась, что Яна вообще нет. Но он уже шёл к ней из глубины участка, удивленный и растерянный, она видела это издалека, и приготовила ироническую усмешку.
– Неужели не ждал? Ну, хоть сделай вид, что рад!
– Да конечно рад, Ринка, но не ждал, честно, не ждал… Чтобы ты собралась вот так за город, ни с того, ни с сего… – Ян взял у нее из рук сумку, что заменило приветственный поцелуй, если он и предполагался.
– Вот, собралась! Можешь делать выводы. – Марина уже шла по дорожке к дому, обогнав Яна, и осматриваясь.
Осмотр её обескуражил. Пусть она и говорила, что готова к деревенским неудобствам, но ей почему-то казалось, что его дом будет похож на старую дворянскую усадьбу, ну или на просторную профессорскую дачу из довоенных советских фильмов. А это и в самом деле была почти изба, неказистая, одним боком раскинувшая пологую крышу на большую веранду с ветхими рамами. Как театральная декорация она могла быть весьма выразительной, кто спорит, но для жизни…
Они поднялись по широким гниловатым ступеням, и Ян распахнул тяжелую дверь.
В доме было опрятно, но темно, хотя на окнах не было никаких занавесок (старые Ян уничтожил безжалостно, а новых вешать не стал, не хотел ни от чего загораживаться), и Марина сразу спросила:
– А свет можно включить?
Ян зажег лампы, но многим лучше не стало. Только одна комната была более или менее приличная, но и она казалась тесной от громоздкой старой мебели.
– Я кое-что съедобное привезла. Наверное, надо в холодильник… У тебя хоть холодильник-то есть?
Холодильник Марину успокоил, как и всё, что было на кухне, и это особенно бросалось в глаза по сравнению с общей запущенностью. Ян видел, что она с трудом скрывает – да почти и не скрывает! – разочарование, и это было немножко обидно, но больше радовало, и теперь ироническая усмешка появилась у него.
– Ты, наверное, всё немного не так представляла?
– Да, пожалуй, не совсем. Знаешь, ведь я первый раз, собственно, у тебя дома. Ну, там, где ты живешь. И мне казалось, что у тебя, с твоими привычками и воспитанием, должна быть более изысканная обстановка.
– Изысканная? Странно, неужели я такое на тебя впечатление производил? Да нет, у нас всегда было всё просто, вещи были хорошие, особенно то, что от прадеда и деда осталось, а так… Вот, смотри, этот стол и кресло, они, конечно, сильно обшарпанные уже, но это настоящий Шутов, между прочим.
Марина не знала, кто такой Шутов, но на всякий случай удивилась:
– Надо же! Так это ещё что-то стоит?
– Ну, если бы в порядок привести, отреставрировать как следует… Я читал, что в прошлом году примерно такое кресло за восемь тысяч продали на аукционе.
– Рублей? – уточнила Марина.
– Нет, что ты, долларов, конечно.
Марина посмотрела на кресло, в котором вряд ли согласилась бы сидеть, и ощутила новую волну раздражения. Это было унизительно и несправедливо. Какая-то рухлядь, стоявшая в деревенской избе, была дороже всей мебели, которую она мечтала бы купить для своей квартиры. Возмущало не то, что это стояло у Яна, а то, как он ко всему относился, как мог позволить себе относиться, не ценить небрежно, быть выше, потому что никогда не нуждался, получил всё готовое… Она почему-то не вспоминала, что и сама не знала нужды, и нынешние проблемы достались ей не в наследство.
– Зато ванная у меня почти городская, – сказал Ян ей в утешение, не угадав причину недовольства.
Действительно, это было единственное существенное улучшение дома. В холодной бывшей дедовой комнатке Ян уместил душевую кабинку, водонагреватель, под потолком приладил большой плоский бак для воды, так что мыться можно было круглый год. К «городской» ванной Марина отнеслась скептически, но заметив биотуалет, испытала облегчение: хоть во двор не придется бегать. 
«Так, – решила она, – надо сосредоточиться. В конце концов, я не жить сюда приехала, пора заняться делом». Она повернулась к Яну и улыбнулась ему как раньше, нежно, чуть покровительственно.
– Ну, а твоя где комната?
– Да чем она моя, я тут только сплю…
– Здесь? – Марина с сомнением взглянула на узкий матрас. – Да, койка прямо монашеская. Вдвоем не ляжешь.
Они засмеялись, глядя в глаза друг другу, и Марина увидела то, что хотела увидеть – растерянность и сомнение, это было понятно, она этого ждала. А Ян думал, как ему справиться с неразрешимой задачей: не оскорбив Марину, избежать близости. Для начала, как всегда, выручило застолье. Марина привезла куриные грудки, грибы, сметану, и они стали готовить, у Яна нашлись овощи для салата, в морозилке была водка, а у Марины – бутылка белого вина, так что стол получился красивый, обильный, и пили они без оглядки, и разговаривали почти свободно, Марина рассказывала о том, где была и что видела, а Ян о том, что читал и думал, но ни он, ни она даже намеком не касались ничего, что могло напомнить о Кешке. Марина была настороже, следила за собой, но больше – за Яном, и не могла решить, отчего он-то молчит? В этом было что-то неестественное, он должен был вспомнить о Кете, если здесь всё чисто. Ян понимал её пристальные взгляды, ждал подвоха, но не мог заставить себя притворяться, он не хотел говорить о Кешке между прочим, говорить с Мариной, говорить неправду.
Они вышли покурить на крыльцо. Ночь наступала, но небо прикрывали облака, и звезд не было видно. Ян привычно вдыхал пахнувший осенней листвой воздух, а Марина поежилась.
– Странно, но в городе как-то теплее, а тут сырость что ли…
– Ночь здесь всегда холоднее, и раньше приходит.
– Но есть же способ согреться!
Марина потянула его в дом и едва шагнув через порог обняла и закрыла рот поцелуем. Рука огладила его задницу, расстегнула пуговицу джинсов и скользнула за пояс. Неожиданность и плотный ужин сделали своё дело, и Маринины пальцы тронули его набухший член. Она засмеялась тихонько и, не вынимая руки, повлекла за собой.
– Пойдём, Яник, пойдём, я хочу! Ну покажи, что настоящий мужчина!
Потом Марина так ругала себя за эти дурацкие, лишние слова. Она думала, что, если бы не они, всё получилось бы. Она ошибалась. Ян всё решил заранее. Он не хотел этого, и этого не могло быть. Но слова помогли.
– Перестань, Марин, не надо так. Мы перебрали немножко. Давай, чай поставим. Или кофе. Хочешь кофе?
Он включил чайник, стал доставать чашки, а Марина отвернулась к окну. Ей было противно и стыдно. Ей в самом деле нравился Ян, ей хотелось секса, но не на помойке же она себя нашла, она никому на шею не вешалась, да что он о себе воображает, тоже мне, сокровище, импотент, педик хренов…
Ян сварил кофе, ему самому надо было отрезвиться.
– Ну, где там твои кондитерские извращения? Я весь вечер на них облизываюсь.
– Это единственные извращения, на которые ты облизываешься? Или есть ещё какие-нибудь, а?
Ян хмыкнул. Ну, на этом поле его не переиграешь.
– Да ещё куча! Я вообще жутко извращенный тип, ты разве не поняла ещё?
– Я-то поняла. Главное, чтобы другие не поняли.
– Да пусть понимают, в наше время это только дополнительную привлекательность придает.
– Не для всех. Не для всех! Есть ведь ещё чистые, неиспорченные.
– Да где? И сколько их осталось? 
– Ну, я знаю парочку.
– Я всегда подозревал, что у тебя обширные связи.
– Вот связей-то у меня как раз и нет. Связи – это по твоей части, Яник, особенно опасные.
– Ты мне льстишь. Я с опасными связями давно завязал.
– Что так? Бережешься, что ли, для кого?
– Вот прикинь! Берегусь. Хочу жить долго и счастливо.
– А с кем умереть? В один день?
Ян промолчал. Это был вопрос серьезный, а он с некоторых пор на серьезные вопросы остерегался отвечать кое-как, даже в шутку. Мысль о смерти приходила ему несколько раз, причем совершенно неожиданно. Этой весной, когда у него уже сложилось в голове понимание своего места в мире и возникло ощущение какой-то завершенности, он сидел как-то на крыльце и смотрел в тихое, прозрачное небо с тонким пухом легких облаков, розоватых от закатного солнца, и ему стало так хорошо, так спокойно, так ясно, и он улыбнулся, и тут же без паузы подумал, что хочет застрелиться. Он не покончил с собой тогда, потому что это было слишком просто, и ему лень было подниматься, и сделать это можно было в любой миг. Но миг прошёл, и он не застрелился, а написал Кешке письмо. И теперь он не хотел умирать.
Он отломил вилкой кусочек пирожного.
– М-м-м! Потрясающе! Нежное, воздушное! Даже обидно есть, когда знаешь, как скоро кончится! Надо было по два купить.
Марина прищурилась. Собственно, ждать было нечего, всё и так ясно, и она перестала осторожничать.
– Я три купила, но одно оставила Кете.
Ян дрогнул, но понадеялся, что это было не слишком заметно.
– Ну и правильно, это он любит.
– Тебе ли не знать, что он любит. Я всё-таки поражаюсь, как ты ничего не спросишь ни про него, ни про маму.
– Мне казалось, что ты не хочешь, чтобы я спрашивал, и я не спрашивал. Как Фаина Яковлевна?
– Без особых изменений.
– Ну, вот и хорошо. Передавай привет, если будет кстати.
– Кстати не будет. Наверное, я снова ошиблась. Мне показалось, что мы можем как-то снова начать…
– Что начать, Марина?
– Ты прекрасно понимаешь.
– Я не понимаю. То, что было и кончилось, снова начать нельзя. А то, что есть, не надо начинать, оно и так есть. Ты сама сказала, что ошиблась. И если ты хочешь исправить ошибку, в которой мы оба виноваты, – поспешил добавить Ян, заметив на лице Марины досаду, – давай попробуем. Я по-прежнему хочу и готов быть рядом, потому что вы мне не безразличны.
– Как благородно! А с какой стати? Жениться ты, как я понимаю, и не собирался?
– А тебе штамп нужен? У нас на эту тему как-то разговора не было…
– Не было, не было… Да, ты ничего не обещал, аккуратно, я знаю. Так с чего вдруг? А?
– Судьбы странно сплетаются, ты знаешь. Мы наверняка не напрасно с тобой встретились, и я всегда буду благодарен за то, что так случилось. 
– Это всё слова красивые, а по сути? Давай по-деловому.
Ян позволил себе посмеяться.
– В первом часу ночи, да после бутылки водки, в самый раз деловые разговоры вести.
– А когда их вести? Ты же меня не любишь, так? Нет, не верти. Так?
– Любовью можно называть разные чувства…
– Я же говорю, не верти, скажи прямо, не любишь?
Ян вздохнул и пожал плечами.
– Ладно. Пусть так. Не люблю. Но ведь и ты меня не любишь. Да и не любила никогда. Нам было хорошо. Несколько раз. И мы умудрились оставаться после этого друзьями. Так что и это не мало.
– Умный! Ты умный, знаешь, что сказать. Да, это много, если после всего у нас остались бы одинаковые ощущения. Только ты не знаешь, как я к тебе относилась, да тебе и не важно было. Но пусть, пусть, мы же по-деловому. Если исправлять, надо договориться. Ты хочешь возобновить… ну, продолжить наши отношения?
Ян мучился. Ему было противно врать, но он не мог найти приемлемую форму ответа, который бы честно выразил его желание.
– Хочу.
Марина кивнула.
– Хорошо. Я тоже хочу. И как ты себе это представляешь?
– А надо как-то представить? Продолжить так, как было.
– А как было? И когда? Год назад? Или в октябре? Или в январе?
– Ринка, ну зачем загадывать, как пойдет.
– Не-е-ет! Так не пойдет. – Марина смотрела пристально и качала головой. – Мы же договариваемся по-деловому. Значит, надо расставить все точки. Ты скажи, во-первых, определенно, спать ты со мной не хочешь, так?
Ян поморщился, как от боли.
– Я не могу, ну пойми, дело же не в тебе, а во мне. 
– Я понимаю, что в тебе. Но не понимаю, почему. Ты что, болен, или зарок дал?
– Да не болен, но ты же сама спросила про любовь, а так – я не хочу, не могу я так…
– Так не можешь… А как-нибудь можешь?
– А зачем как-нибудь?
– А зачем вообще? Зачем тогда тебе это вообще?
– Ну, есть же такое понятие – друг семьи.
Марина взвилась.
– Да что за чушь! Какой ещё друг семьи?
Ян оскорбился, немного преувеличенно, потому что чуял за собой вину, но всё ещё не хотел признаться, что достойного выхода из этого разговора быть не могло.
– Почему чушь? У меня теперь, после смерти мамы, совсем никого и не осталось, и неужели нельзя представить меня другом семьи?
– У тебя сестра есть, племянницы, тебе мало семьи?
– Это другое, и потом, вам я больше могу дать, и мне кажется, я вам больше нужен.
– Ну пусть, хотя мы как-то до тебя обходились. Но тебе-то это зачем? Ну? Или всё-таки я была права? Права?
– В чем права?
– Хочешь, чтобы я прямо сказала?
Ян не хотел. Да и Марина не хотела. Оба всё ещё боялись с размаху захлопнуть эту дверь, разом отсекая все надежды.
– Если ты о том, что я как-то особенно отношусь к Иннокентию, то да, ты права. Ты тогда упрекнула, что я его люблю больше тебя, – тут получилась двусмысленность, и он не стал уточнять, – но это не так. Я совсем по-другому его люблю. Мне кажется, он совершенно необычный мальчик, и заслуживает специального внимания. Мне кажется, – Ян воодушевился и голос у него зазвенел, – мне кажется, что он обладает огромными способностями, которые не выразились пока явно, так что и не понять, в чем они, собственно, но что они есть, я убежден. И в том, что их надо развивать и поддерживать, тоже. Не знаю, кем он станет, но он может достичь такой высоты, которая нам и не снится. Ты, наверное, слишком привыкла к нему, к его уникальности, или с другими его не сравниваешь, а я вижу. И если я могу помочь, поддержать…
– Поддержать или подержать? – это вырвалось у Марины само собой, вырвалось напрасно, но слишком долго крутились без выхода у нее в голове язвительные слова.
Ян как на стену налетел. Он только что радовался, что нащупал тропку, которая могла примирить их с Мариной, сделать их союзниками, забыв о взаимных обидах, а что обиды были взаимны, Ян не мог не признавать, но ради Кешки, ради его будущего… И вот… 
– Ну зачем ты… – Ян даже не сердился, ему было больно и жаль неудавшейся попытки найти общий язык.
– А что, – усмехнулась Марина, – ведь он мальчик симпатичный, он же нравится тебе, признавайся, я в таких вещах разбираюсь…
– Ну, если разбираешься… Конечно, нравится. В этом у нас разногласий нет, – попытался пошутить Ян. – Вот тебе и основа для взаимности.
Но Марина уже не хотела взаимности. Она устала, и от усталости вдруг увидела Яна другим, не таким, каким он представлялся ей прежде, здесь, в этом чужом ей доме, среди неприятных ей вещей, она и его увидела далёким, отстраненным, чужим. В конце концов, сколько можно обманывать себя…
– Ладно, я спать хочу. У тебя чистая простыня-то найдется?
Конечно, у Яна было чистое белье, и он встал, чтобы постелить Марине в маленькой тёплой комнате, он она отстранила его:
– Пусти, я сама.
Потом она надолго исчезла в ванной, так что Ян успел лечь и почти дремал, когда она подошла к его кровати. Она была голая, свежая, яркая. Она резким движением откинула его одеяло. Он всегда снимал с себя всё дневное, не мог иначе спать, и теперь от неожиданности приподнялся на локтях. Марина согнула ногу и уперлась коленом ему в бедро. Они оба замерли на несколько бесконечных секунд, потом Марина скривила рот и сказала:
– Нет, всё-таки ты не мужик.
И ушла.
Ян и хотел бы обидеться, но не мог, слишком явным было его облегчение.
Утром он обычно просыпался рано, топил печку, но Марина встала ещё раньше, заглянула к нему уже в плаще, и сообщила, что уезжает.
– Подожди, а чаю попить? Что ты сорвалась? Можно погулять пойти, ты же хотела в музей.
– Яник, давай уже не будем в игры играть, ни тебе, ни мне это не нужно и не хочется. 
– Ну давай я тебя до станции провожу.
– Не надо. Расслабься. Больше я к тебе приставать не буду.
– Как скажешь. 
Ян всё же натянул штаны и свитер и поплелся за Мариной к выходу. Она вышла за ограду, и только отойдя на несколько шагов обернулась напоследок.
– Ладно, будь здоров. Что делать, нет в мире совершенства.
 
Закрыв за Мариной калитку, Ян машинально запер её на большой засов. Обычно он делал так на ночь, да и то по привычке, которая осталась ещё с тех времен, когда они жили здесь с мамой. Бог весть почему, но мама всегда перед сном проверяла все замки и оконные шпингалеты, хотя нельзя было сказать, что в поселке сильно воровали или тем более разбойничали. Когда маме после первого инфаркта запретили напрягаться, проверять замки должен был Ян, и он честно закрывал всё, что можно, («и на цепочку, и на маленький замочек», шутили они с Рустамом). Теперь, оставшись один, он часто забывал запереть то дверь, то ставни, то сарай (что считалось самым страшным грехом – там были грабли и тяпки, которые могли стать вожделенной добычей жуликов-садоводов). Но калитку, после ритуальной последней ночной прогулки, Ян запирал всегда. И вот сейчас, хотя только начинался день, он бессознательно задвинул засов, словно завершая что-то, оставляя в перечеркнутом прошлом.
Он вернулся в дом и начал тщательно изводить следы пребывания Марины. Он собрал и завязал в пакет простыни, на которых она спала, он очистил и вымыл пепельницы, в которых были окурки её сигарет, он выбросил даже остатки еды, которую он ели вместе, ни в чем не повинный салат, в иной ситуации он бы доел его с удовольствием, но теперь он отнес его в помойку, туда же вылил недопитое вино, а бутылку бросил в ящик для негорючего мусора и ещё расколотил там не без труда, он протер мокрой тряпкой полы, что обычно делал не чаще раза в месяц, к такого рода чистоте он относился очень спокойно, и пыль, в отличие от грязи, его обычно не слишком волновала. Всё это было смешно и нелепо, он понимал это, но не мог остановиться, ещё и ещё раз осматривая углы, не осталось ли где напоминания о вчерашнем. 
Всё было чисто, а беспокойство не проходило, и тогда Ян решил собрать опавшие листья. Обычно он оставлял их до того момента, пока не облетят все (чтобы уж разом), но сейчас он чувствовал настоятельную потребность какой-нибудь работой отогнать недовольство собой, ощущение ошибки, может быть непоправимой, страх, что этот разрыв, уже несомненно окончательный, лишает его даже призрачной возможности, той, о которой он не разрешал себе думать – но думал, думал же! Он взял метлу и попытался изобразить целесообразную деятельность. Листья были сухими, легкими, успокаивающе шуршали, словно он гладил большого доброго зверя, а тот благодарно ворчал в ответ. Под бурой листвой была совсем зеленая, какая-то трогательная и неожиданно свежая трава, и постепенно перед Яном открывалось обманывающее весной ясное пространство. 
– Эй!
Оклик от калитки пригвоздил его к месту. Господи, ну зачем, зачем она вернулась? Что тут можно исправить или изменить? Он не хотел снова начинать унизительную для него и теперь вдвойне невыносимую игру намеков, полупризнаний, не хотел её насмешек, не хотел видеть её лицо, похожее, всё ещё мучительно похожее – и чужое! Плечи Яна словно придавило, и он никак не мог заставить себя обернуться.
– Эй, сюда пускают?
Голос. Это не её голос. И слова. Это не её слова! Теперь уже другая сила не давала Яну двинуться с места. Невозможное. Невероятное. Немыслимое... Немыслимое? Ого! Ещё как мыслимое, до судорог, до стона ночного, до истязающего и сладостного кошмара мыслимое во всех тайных подробностях...
Он уронил метлу, повернулся и медленно, на негнущихся ногах пошёл к калитке, где лицом к нему, держась обеими руками за штакетины, стоял повзрослевший, сумрачный, лихорадочно-тревожный, ненормально красивый Кешка.
– Привет. Мама здесь?
– Нет. Здравствуй.
– А где она? Она же сюда поехала.
– Она уехала уже. А ты как узнал?
– Зачем она приезжала?
– Захотелось, наверное.
– А раньше не хотелось. Почему вдруг?
– Мы с ней встретились случайно в городе, и она решила, что соскучилась… Слушай, что ты меня допрашиваешь? – Ян сообразил, что до сих пор даже не открыл калитку. – Давай, входи.
– Нет, подожди. Ты скажи, почему вы все врали?
– Я не врал. Когда я тебе врал?
– А почему ты пропал?
Ян опустил голову.
– Мы с твоей мамой… поссорились, и она потребовала, чтобы я уехал.
– И ты уехал?
– И я уехал.
– Вот так. Уехал. А я? А как же я? Почему ты ничего не сказал – мне?
– Видишь ли, мы с мамой поссорились как раз из-за тебя. И она потребовала, чтобы я обещал тебе ничего не говорить.
– И ты обещал, –сказал Кешка, презрительно скривившись.
– Обещал.
– Ты же предал меня! Ты врал! И в письмах, я же думал, ты далеко, не знаю, за бугром, а ты всё это время был тут, отсиживался. Знаешь, как мне было хреново… – Кешка сказал, и именно в этот миг вспомнил, как тосковал, как мучился без Яна, потому что сразу почувствовал, как хорошо и безопасно было с ним рядом. Глядя сейчас на Яна, он особенно болезненно ощутил упущенное время, то время, когда он мог быть с ним вместе.
– Кент, ты прости меня. Я тогда решил, что, может быть, так на самом деле лучше. Для тебя. Что я тебя, ну, отвлекаю, влияю как-то не так…
Кешка мрачно поглядел на Яна. 
– Ага. Решил. За меня. Как интересно! А чего же тогда писал? Это что, вместо всего?
– Не вместо. Мне стало нужно тебе рассказать, мне нужно было… Кент, я очень по тебе скучал. Очень. Ты вряд ли можешь даже понять…
– Ну, куда мне! Как же мне понять! Я же глупый и маленький! Мама вообще сказала, что мне опасно с тобой.
Ян грустно усмехнулся.
– Ну вот видишь…
– А мне опасно?
Ян, не глядя на Кешку, покачал головой.
– Нет. – Он поймал себя на том, что не смотрит на мальчика вовсе не потому, что смущен его приездом, а потому, что его обжигало желание схватить Кешку, обнять, прижаться к нему. Не смотрит потому, что больше всего хочет разглядывать и упиваться каждой его черточкой, хотя он и так, с одного взгляда уже увидел и запомнил глаза, в которых стало, кажется, ещё больше золота, линию рта, более резко очерченную, копну слегка потемневших волос, приоткрывавших мочку маленького аккуратного уха, в которой сверкнула блестящая капелька, и ещё уголок губ, сводивший его с ума…
– Значит, она врала?
– Нет, она… ошибалась. Смотри, белка.
– Где? – заинтересовался Кешка.
– Вон, на заборе. Уже шерстку поменяла, видишь, серенькая. А летом была рыжая… Как хорошо, что ты приехал! Пойдём, Кенти! Пойдём чай пить.
 
Они пошли в дом, оба постепенно привыкая к мысли, что снова вместе. Поначалу показалось, что вечность их разлуки ничего не изменила в них, уместившись теперь в один короткий миг между тем январским и этим октябрьским днём. Жизнь словно продолжилась с того самого места, где остановилась девять месяцев назад, хотя на самом деле всё стало другим. Кешка даже не оценил, насколько свободнее ему стало с Яном, насколько он стал для него ближе и понятнее. Ещё весь в сумраке своей тревоги и пугающих догадок, ещё только увидев его, в свитере, драных старых джинсах, с какой-то дурацкой метлой, Кешка уже почуял вроде бы знакомое предвкушение счастья. Как прежде, всё, что тревожило его, превращаясь в тоскливые, неразрешимые вопросы, в присутствии Яна исчезло, престало быть. Но чувство было совсем новым, и оценивал он Яна по-новому, впервые отмечая то, на что раньше совсем не обращал внимания: лицо, тело, выражение глаз. То есть он и раньше видел всё это, и следил внимательно, но только чтобы понять, что Ян думает или говорит, а теперь всё это приобрело для Кешки самостоятельную важность, и он рассматривал его, как будто вспоминая, а по сути, открывая заново. И эти открытия наполняли его неожиданной радостью. Кешка впервые начал понимать, что Ян ему нравится. Нравится весь, какой он, как стоит, как идет, как протягивает руку, как говорит, как смотрит на него. Всё это вдруг стало Кешке нужным само по себе, иначе и отдельно от остального.
А Ян, разрешив себе поверить в чудо Кешкиного появления, словно очнулся, он тоже перестал чуять пропасть бесконечных пустых дней без Кешки, она заполнилась мгновенно, став только ожиданием вот этого, вымоленного и дарованного ему дня. И он принял Кешку как солнечный луч, как глоток воздуха, как каплю дождя. Сейчас, в эти первые мгновения, он не ощутил никакой неловкости, никакой скованности, никакие сомнения не омрачали их волшебства. Конечно, он видел, как Кешка переменился, но всё, что изменилось в нем, было прекрасным, загаданным и исполнившимся. Кешка повзрослел, и хотя он никогда не был гадким утенком, превращения восхищали Яна. Казалось, он и раньше любил Кешку больше всего на свете, а теперь заподозрил, что даже не представлял, как станет ещё его любить.
Кешка с оживлением и любопытством осматривал его дом, удивляясь непривычному деревенскому устройству жизни – печке, дышавшей живым теплом, запаху дерева, спокойной мощности бревенчатых стен, массивности старинной мебели, годами изгонявшейся из принимавшей более современный вид московской квартиры. 
– А свет тут у тебя есть? – спросил он, и кажется, даже слегка разочаровался, узнав о наличии этого блага цивилизации. Впрочем, Ян его обрадовал, что свет иногда отключают, и что на этот случай имеются в изобилии свечи и две керосиновые лампы. Керосиновых ламп ребёнок не видел никогда в жизни, и тут же взял с Яна слово, что они не будут включать электричество, а зажгут эти старые лампы, казавшиеся Кешке археологическими древностями. Ему нравилось всё. Особенно его забавляло вторжение в древний уклад современных технологий. Он веселился, обнаружив маленький «Сони-Тринитрон» на полке дубового книжного шкафа среди переплетенных в кожу сочинений Данилевского. Монитор, уместившийся на тяжеловесном столике «русского модерна» привел его в восторг, а микроволновка рядом с грудой березовых поленьев повергла в благоговейное умиление.
Но Ян, заваривая чай, чувствовал, что в душу ему стала заползать растерянность. Первая, шальная радость от Кешкиного приезда осталась позади, и теперь он спрашивал себя, что ему делать дальше. Он вдруг стал сомневаться, куда способна завести эта их встреча, и какое она должна – и может ли? – иметь продолжение. Несмотря на Кешкины восторги, он стеснялся незатейливости своего жилья, собственного растерзанного вида, двухдневной щетины, он сообразил, что в доме практически нет еды, а магазин на станции вот-вот закроется, что стремительно наступает вечер, что он должен успеть отправить Кешку в город, потому что он не может, не имеет права оставлять его здесь на ночь.
Но чем тревожнее и беспокойнее становился Ян, тем, казалось, свободнее и беспечнее был Кешка. Кончилась мучившая его неопределенность, и было только замечательное приключение, встреча, дом, излучавший покой и безопасность, и невнятное, будоражившее надеждой будущее – с Яном.
– Слушай, Кенти, а ведь мама не знает, где ты, – сказал Ян, разливая чай и доставая из запасов последнюю пачку печенья.
– Не знает. Зато я, типа, знаю, где она, – лукаво откликнулся Кешка. – Она, когда исчезла, оставила мне записку, что поехала к подруге в Подпилки какие-то на два дня, что вернётся вечером в воскресенье, и чтобы я вёл себя прилично и позвонил бабушке. Бабушке я позвонил, и веду себя прилично, разве нет?
– Но она вернулась, наверное, и обнаружила, что тебя нет. Что она должна теперь думать?
– Она не теперь, она раньше должна была думать, – отрезал Кешка. – Я ушёл гулять, и раз её сегодня не жду, вовсе не обязан как-то сообщать о себе. Так?
– Так-то оно так, только ты почему-то не в Подпилки, в смысле, в Подлипки эти поехал, а сюда. 
Кешка радостно засмеялся.
– А я ушлый. Она накануне какая-то странная была, взбудораженная. И уехала без меня, хотя могла запросто дождаться, полчаса всего. Ну, я небольшое расследование провел. И нашёл. Флаер такой. На ней адрес был записан, и как ехать. Станция Ашукинская, с Ярославского…
– Ну да, я ей написал, как меня найти, но как же она с собой адрес не взяла? Запомнила, что ли?
– Нет, она ведь аккуратная очень, а на флаере было кое-как написано. Я точно знаю, она в книжку, в ежедневник всё переписала, она всегда переписывает. А флаер выбросила в корзинку.
– Ну ты даешь! Просто Эркюль Пуаро! Только вот зачем? Нет, это здорово, что ты меня нашёл, но зачем ты вообще за ней поехал?
– Я же понял, что это ты. Думаешь, я твой почерк не узнал? Я подумал, что вы с ней без меня договорились. Знаешь, как это меня достало? Я просто озверел. И я решил, поеду, застукаю вас, чтобы вы раскололись… Я, знаешь, что вычислил? Что вы решили меня в интернат сдать. Для психов. Мама меня всё лето уговаривала, а я не дался, и я решил, что вы теперь заодно. Во!
Ян взвился.
– Нет, погоди! Да ты что! Чтобы я что-то против тебя? Кент, ты охренел? Чтобы я с ней – против тебя?
– Ну, я очень на тебя разозлился, очень. Ведь я же говорю, я был уверен, ты где-то там, в зоне недоступности, и вдруг выясняется, вот ты, рядом, затаился, и она к тебе едет… Что я мог подумать?
– Да что угодно, но не это же!
Кешка виновато потупился. Ему было чуть-чуть стыдно, но больше всего его радовало возмущение Яна. И ради этого возмущения он был готов ещё и ещё наговаривать всякие ужасные предательские подлости, которые приходили ему в голову, пока он планировал и осуществлял свою шпионскую операцию.
– Да, в интернат, или вообще в дурдом, а самим уехать за границу, а меня тут бросить.
– Нет, ты точно псих. Кент, ну ты даёшь! А ведь я действительно план вынашивал, когда давал Марине адрес свой. Мы на выставке встретились, и она ко мне сама подошла, и я думал, если она со мной помирится, то мы сможем снова с тобой как-то общаться по-человечески… Хотя это было маловероятно, но… Но ничего из этого не вышло, конечно, понимаешь, мы с ней опять разругались, уже теперь окончательно… 
Все эти объяснения были совершенно не важны, они не имели никакого значения, но Ян и Кешка оживленно и серьезно обсуждали подробности, как, кто, где, – потому что оба стремились отодвинуть время, когда неизбежно каждому нужно будет задать и получить ответы на другие, главные вопросы.
И один из этих вопросов вырвался у Яна совершенно непроизвольно, просто он всё время подсознательно задавал его сам себе:
– А почему она считала, что тебе со мной опасно?
Кешка, облизывая ложку с яблочным вареньем, бросил мимоходом:
– А она сказала, ты извращенец, мальчиков любишь, и можешь меня развратить или даже изнасиловать.
Ян замер.
– То есть вот так и сказала?
– Ага.
На самом деле, Марина, конечно, не говорила этих слов, но Кешка решил, что небольшое преувеличение не навредит.
– И ты… поверил?
Кешка нахально глянул Яну в глаза:
– Ну, про изнасиловать – это перебор. А про другое… Ты что, меня полным придурком считаешь? Ведь нет? Я давно понял.
Это было неправдой. Не совсем правдой. Ничего ещё Кешка не понял, но очень хотел понять, или получить подтверждение тому, что бродило у него в голове. Это был риск, вызов. И это должно было сработать.
«И что же ты понял?» – мог спросить Ян. Но это было бы нечестно. Потому что объяснить Кешка бы не смог и не сумел. Они смотрели друг на друга в упор несколько секунд.
– Ну, раз понял, значит, понял, – сказал Ян. 
Они помолчали, переваривая оба то, что было сказано, и то, что сказано не было. За окном совсем почернело, и керосиновая лампа под матовым абажуром горела ярче, мягким тёплым светом освещая стол и оставляя тёмными далёкие углы.
– Ухо проколол, – сказал Ян.
– А, это давно, ещё весной, – сказал Кешка. – Нравится?
– Нравится.
– А ты никогда не носил сережку?
– Нет…
– А почему?  
– Не знаю, стеснялся, наверное…
– А давай проколем? – загорелся Кешка.
– Что, прямо сейчас? 
– Нет, ну зачем сейчас, потом. Тебе пойдет! – Кешка протянул руку и легонько потрогал Яново ухо.
Это было обычное прикосновение, но Ян обмер, потому что оно было первым. Вряд ли Кешка сделал это нарочно, но он впервые дотронулся до него так естественно, не потому, что это было нужно, а потому, что ему захотелось. Они опять помолчали. Молчание было легким. Они отдыхали в присутствии друг друга, освобождаясь от затаённых страхов, сомнений и тревог.
В углу под буфетом громко зашуршало и Кешка насторожился.
– Это что?
– Мышь.
– Ничего себе мышь, это кошь какая-то!
– Да нет, мышь, я тоже раньше удивлялся, сколько от неё шума. Это она намекает, что пора её покормить. Я ей сухари кладу, – объяснил Ян. – Чтобы она по шкафам не лазала. А так она сухарь съест, и в норку отнесет, и больше нигде не бродит.
– Ну да! – не поверил Кешка. – Вот так сухаря ждет? И выходит к тебе?
– Нет, не выходит. Только если долго тихо сидеть, иногда высунется.
Кешка взял печенье и опустился на пол. Он отломил маленький кусочек и положил около ножки шкафа.
– Да нет, не вылезет, она же боится…
– Тихо! Подожди!
Они замерли. Прошла пара бесконечных минут, и Ян уже собрался встать, когда заметил, как из-под шкафа показалась маленькая серая тень. Не веря глазам, Ян следил, как мышь осторожно подобралась к кусочку печенья, схватила его и снова исчезла. Ян изумленно покачал головой, а Кешка погрозил ему, приказывая молчать и не двигаться. Он осторожно отломил ещё кусочек, пододвинул к шкафу и снова замер. И снова мышь вылезла к нему, и уже не убежала, а съела кусочек прямо там, рядом с Кешкиной рукой, а потом принюхалась и потопала ещё ближе и прикусила печенье, зажатое у него в пальцах, потом потянула, отобрала и юркнула в щель. Кешка, сияя восторженными глазами, смеялся беззвучно, широко раскрыв рот, а Ян смотрел и не мог понять, как он жил без этого. 
– Слушай, Кенти, уже поздно, давай, я провожу тебя на станцию. Сейчас как раз будет хороший поезд, быстрый…
Кешка удивился, нахмурился, а потом поднял настороженный взгляд.
– Подожди, я не хочу никуда ехать. Ты что, типа, меня выгоняешь?
– Я тебя не выгоняю. Ты подумай, мама с ума сходит, волнуется, всех, наверняка обзвонила, ищет тебя… 
– Я же сказал, она на два дня собиралась уехать…
– Кенти, но она не предполагала, что ты куда-то удерешь, пока её не будет!
– Но я же мог!
– И что, так часто бывало?
– Не бывало… Но могло быть.
– Ну и что ты её скажешь?
– Что поехал к Саньке... И остался.
– Да она, может, уже звонила Саньке!
– Не звонила, там телефон неделю сломан.
– Когда починят.
– Ну, пусть. Я с Санькой договорюсь...
– А если родители скажут?
– Да зачем она будет проверять?
– Не знаю. Только выплывет, что ты обманул.
– Ну, выплывет, и что? А то ты никогда не обманывал. 
Ян задумался. Обманывал или нет? Ему даже показалось, что не приходилось ему обманывать, хотя чисто логически этого не могло не быть в его жизни. Конечно, он обманывал, не реже, чем остальные, и родителей, когда прогуливал школу, и преподавателей, когда списывал, а уж потом сколько и скольких, и даже Рустама… А про то, как он вольно и невольно обманывал Марину, можно было и не вспоминать, это всегда царапало его стыдом. И ещё наверняка были мелкие и крупные обманы, но почему-то они не считались и, главное, эти его обманы были совсем не похожи на то, что могло случиться, если Кешка обманет Марину, оставшись здесь с ним. Это был какой-то другой, очень серьезный, очень существенный обман, и этот обман связывал их, как преступление.
– Всё равно, нехорошо это. А потом, у меня тут холодно, я утром не топил, и есть нечего, а ты бы через два часа был дома…
Они уже давно стояли друг напротив друга, и Ян чувствовал, что он малодушно отводит глаза, а Кешка наоборот, всё время старается поймать его взгляд.
– Слушай, ты мне скажи, ты что, просто хочешь, чтобы я уехал?
Этого сказать Ян не мог.
– Кенти, тебе нужно ехать.
– Я не хочу уезжать. А ты хочешь?
– Что?
– Ты хочешь, чтобы я уехал?
Ян поглядел на Кешку, покачал головой и сказал:
– Не хочу.
Они помолчали, потому что после этих слов как-то нечего было сказать обоим. Кешка услышал то, что хотел, то, чего ждал, но вместо облегчения ответ этот принес другую, новую неизвестность, и именно теперь Кешка перестал понимать, что ему делать и как себя вести. Неожиданная тревога сковала его, и он помрачнел, отвернулся к окну. Ян чувствовал и понимал этот страх, но тоже не знал, как успокоить его. 
– Хочешь, пойдём погуляем? Листьями так хорошо пахнет…
– Давай! – Кешка согласился с облегчением, не потому, что ему так уж хотелось, а потому что прогулка была чем-то знакомым и определённым.
Они оделись и вышли из дома. Весь сентябрь стоял сухой, но ночи бывали уже прохладными, а теперь, Ян чувствовал, ветер переменился и нёс неожиданное тепло. Они шли по улице, которая меж редких тусклых фонарей казалась ещё темнее, дышали легким осенним воздухом, шли молча, и Ян не хотел нарушать молчание случайными необязательными словами. Кешка всё время убыстрял шаги, больше обычного прихрамывая от напряжения, и тогда Ян остановил его и легко, совсем дружески взял за плечи.
– Ну, что? Если передумал, я тебя провожу, хоть до Москвы, хочешь?
– Знаешь ведь, что не хочу. 
– Ну, а что тогда? 
Кешка обернулся, и растерянное его лицо, оказавшись так близко, было таким любимым, таким родным уже, что Ян едва удержался, чтобы не поцеловать. 
– Ты же понимаешь, что.
– Ну, пусть. Но если ты скажешь, будет легче.
– Кому? Тебе?
– И мне. И тебе.
– Ну ладно… Я не знаю, как это будет.
Ян засмеялся тихонько.
– Я тоже не знаю. Я только знаю, что это будет. Пусть не теперь, потом, но будет, уже не может не быть. 
«Если ты захочешь», – добавил он про себя.
Кешка задержал дыхание и в эту секунду поймал ту волну, что держала их, и когда поймал – ему снова стало легко и свободно. 
– Теперь. Пойдём домой!
Они повернули, и пошли быстро, рядом, часто сталкиваясь руками.
Но когда вошли в дом, смущение вернулось. Ян не обманывал себя: он знал, что всё однозначно вело их к неизбежному, что именно теперь, сейчас должно случиться всё главное в их жизни. Он знал, что глупо и бессмысленно ждать от Кешки первого решающего шага, но знал он и то, что никогда сам не подтолкнет его.
Ян зашёл в комнату и на всякий случай включил телевизор. Кешка удивился, но не возражал, а потом сказал:
– А давай свечку зажжем.
Ян достал три свечи, новые, аккуратно, сосредоточенно зажег, покапав расплавленным воском на блюдца, расставил на столе. Кешка сел на стул в углу, Ян сел напротив. 
– Как на Новый год, – сказал Кешка.
Действительно, было похоже, но тогда они сидели рядом на диване, совсем близко, и Кешка держал его руку, а теперь между ними опять оказалось расстояние, которое нужно было преодолеть заново.
В телевизоре бегали и стреляли, и оба молчали, лишь изредка поглядывая друг на друга. От окна, ещё не заклеенного на зиму, по комнате поземкой летал сквозняк, свечи подрагивали, и в их мягком, трепетном свете Кешка был так нереально, бесподобно красив, что Ян даже боялся подолгу задерживать на нем взгляд. Он понимал, что мальчик ждет от него хоть каких-то слов, подтверждающих то, что было, в общем-то, ясно и так. Но слова должны были быть произнесены, а Ян всё никак не мог решиться, не на слова, – что слова, он в этом никогда не затруднялся, – а на то, что они должны были обозначить. Он так долго ждал, что всё ещё не мог поверить себе и признать, что вот оно, пришло, готово случиться, и он чувствовал, что Кешка ждёт, а он только смотрел на него, и надеялся, что глаза скажут всё сами. И в самом деле, то, что угадывал Кешка, было неведомо и чудесно, но именно неведомость тревожила. Всё в нем предчувствовало и требовало любви, и он видел любовь, но довериться ей он ещё не умел. Он видел любовь, больше, чем любовь, он видел ещё нежность и восхищение, и ещё что-то, чему не знал пока имени, потому что он не мог узнать растерянность и страх, причины которых не понимал. 
Фильм кончился, и Кешка нашёл музыкальную программу. 
– Хочешь чего-нибудь? Чаю?
Кешка помотал головой.
– Ну, тогда давай устраиваться.
Отправив мальчика в ванную, Ян постарался сосредоточиться. О том, чтобы положить Кешку с собой у Яна не было и в мыслях, но постелить ему в маленькой, тёплой комнате, где вчера спала Марина, он не мог. Он не мог, не хотел допустить ничего общего между той – и этой ночью. Оставалась холодная большая. Диван там был ничего, и на нем давно никто не спал.
– А полотенце дашь? – высунулся из двери Кешка.
Ян протянул ему уже приготовленное полотенце и спросил, показывая в комнату:
– Ты не замерзнешь? А то тут прохладно будет ночью.
– А ты где? – удивленно спросил Кешка.
– А я там.
– А-а-а… 
Ян старался поймать самые малые оттенки интонаций, но так и не смог разобрать, чего в этом неопределенном «а-а-а…» было больше, облегчения или разочарования. Он притащил второе одеяло, и они ещё чуть-чуть постояли, не зная, как проститься на ночь. Кешка снова ждал хоть какого-то знака, который бы сказал ему, что всё изменилось, но Ян не мог, не мог дать этот знак, хотя оба знали наверняка, что никакого знака уже было не нужно.
– Ну, спокойной ночи, – сказал наконец Ян, погладил Кешку по плечу и вышел, не оглянувшись.
Он помылся, почистил зубы, посмотрел в зеркало и вдруг, разозлившись, взял бритву. «Ну и пусть ничего не будет. Вот назло!» Он даже умудрился не порезаться ни разу, и, сполоснув лицо, почувствовал себя гораздо лучше, быстро прошёл к себе, не рискнув заглянуть туда, где ещё горели свечи и тихонько играла музыка, по привычке разделся, как всегда, залез под одеяло и выключил свет.
Заснуть он, конечно, всё равно не мог. Дверь была открыта, и он видел, как сначала погасли свечи, а потом и музыка смолкла. Он лежал с открытыми глазами, сердце билось гулко, сотрясая всё внутри, и он опять и опять спрашивал себя, кто он: благородный дурак, или трусливый подлец? Когда он пришёл к очевидному выводу: трусливый дурак, в двери встал закутанный в простыню Кешка.
– Слушай, я всё-таки замерз там… Можно, я к тебе?
Ян собрал в кучку всё, что осталось от его решимости, и сказал, как можно шутливее: 
– А вдруг я тебя буду развращать? Не боишься?
– Боюсь, – сказал Кешка.
– А чего же пришёл?
– Потому и пришёл, – как в пропасть прыгнул Кешка.
– Ну, иди, – сказал Ян и приподнял край одеяла.
Кешка отпустил простыню и скользнул в кровать. Он был в майке и трусах, и Ян сразу почувствовал, что его бьет крупная дрожь. Ян повернулся на бок, чтобы освободить место, но на узком старом матрасе долго лежать с краю было невозможно. Через десять секунд они оба сползли в середину и соприкоснулись телами. «Ну, чего уж теперь-то», – успел подумать Ян, прежде чем тихонько обнял Кешку, и тот сразу же обхватил его и прижался изо всех сил, скользнул рукой по спине вниз, охнул, и его дыхание обожгло Яна. Конечно, у Яна уже давно стоял во всю мочь, но то, что он почуял в ответ, кольнуло нечаянным удивлением: член у Кешки, даже ещё спеленатый тканью трусов, был большущий, покрупнее его собственного. Но сейчас это не имело значения. Ян дотронулся до Кешкиных губ, они открылись, долго ждавшие, и этот первый их поцелуй длился, длился, и Ян не мог оторваться, насытиться давно загаданным и всё равно ошеломившим вкусом. Кешкины руки летали по его телу, а он даже не шевельнул ещё пальцем, только легко держал мальчика и пил его дыхание, его запах, с этого мига и навсегда помрачивший его, как дурман.
Кешка застонал, вырвался вдруг и стал судорожно стаскивать с себя всё. Он снова упал на Яна и тот, поддаваясь его порыву и собственной сдерживаемой до сих пор страсти, тоже стал ласкать его, стараясь не испугать клокочущей в нем жадностью. Конечно, на долго Кешку не хватило. Он замер неожиданно, заскулил и кончил. 
Ян прижал его голову к плечу и услышал всхлипывающий шепот:
– Прости меня, Янька, прости меня, пожалуйста…
– Что ты, что ты? За что?
– Я… не умею… всё так быстро, я не успел ничего…
– Да ты что? Ты что, всё ещё будет… И ещё столько будет, столько…
Кешка приподнялся, и Ян увидел в сверкнувших сквозь упавшие волосы глазах сомнение и надежду.
– Я тебя испачкал всего…
Ян взял его руку, коснулся пальцами вязкой лужицы на своём животе и, преодолевая сопротивление, поднес к губам и лизнул, запоминая этот вкус, терпкий, прозрачный, чуть сладковатый.
– Ты… что делаешь? Нельзя! Нет!.. 
Ян покачал головой, заглядывая в изумленное Кешкино лицо. 
– Разве ты не понял ещё? Разве не понял ещё про нас с тобой?
У него кружилась голова и горло пересохло. Он хотел хоть как-то объяснить, сказать Кешке о том, что случалось вот в эти минуты, что вершилось в этот миг – для него, для них, для вечности. Он хотел сказать, но боялся слов, боялся их обыденности, их слишком общего, явного смысла, но молчать было невозможно.
– Помнишь Новый год? И ты тогда сказал, что всё для меня готов…
– Помню, конечно! – заторопился Кешка, но Ян коснулся пальцами его губ:
– Теперь моя очередь… Ты – всё для меня. Весь мир, всё, что есть в нём, вся жизнь...
Кешка чуть нахмурился, соображая, всё ли он правильно понял. И тогда Ян спросил очень тихо: 
– Примешь меня? 
– Зачем спрашиваешь? Я же здесь, – ответил Иннокентий ещё тише, почти беззвучно, и Ян скорее угадал по губам, чем услышал его слова. 
Кешка опустил голову ему на плечо, и его глаз оказался совсем близко, и Ян видел теперь только один этот глаз, огромный, мерцающий, бездонный. Кешка моргнул медленно, и Ян потянулся и коснулся ресницами его ресниц, и они, длиннющие, пощекотали ему веко.
– А теперь что? – прошептал Кешка.
– Всё. Теперь всё, что захочешь. Полежим так немножко, ладно?
– Ладно, – сказал Кешка и обхватил Яна покрепче.
Он быстро задремал, Ян понял это по дыханию, но не глубоко, он был совсем рядом, готовый отозваться на любой зов. А Ян не спешил звать. Он так желал, так мечтал об этом мгновении, что, казалось, всё уже заранее представлял, как будет, а теперь был скован странным страхом. Он боялся повредить это волшебное нездешнее создание, не знал, как дотронуться до него, чтобы не испортить ненароком, и не потому, что Кешка был хрупким или непрочным, нет, Яна в который раз удивила сила и упругость его тела, но он был непредсказуемо сложным, и Яну казалось, что он не знает всех тонкостей этого невероятного существа.
Кешка пошевелился, и сразу напомнил, что совсем не всё было у него таким уж тонким. Ян приподнялся и сел верхом Кешке на ноги. «Господи, – метнулась отстраненная и чуть пугающая мысль, – до чего же он хорош-то!» Кешка смотрел на него и ждал. Он не знал, что будет дальше, но был жадно готов ко всему. Ян всё ещё не решил, что сделать, и тут неожиданное и непредсказуемое желание ему подсказало:
– Хочешь меня?
Кешка не понял сначала, а когда стал догадываться, запаниковал слегка, но Ян уже придвинулся, не отрывая взгляда от лица, осторожно смочил его член у себя за спиной, направил и стал медленно опускаться. Кешка входил, и его глаза сначала расширились, а потом уплыли, и не то стон, не то всхлип вырвался, и он уже поймал ритм и Ян тоже почти не видел его. На этот раз, кончая, Кешка завопил во весь голос и впился ногтями Яну в задницу. Он потом глядел на эти царапины и извинялся в шутливом ужасе, а Ян смеялся и говорил «You are welcome!»[23] 
…Кешка лежал на спине, до сих пор не осознав то, что случилось, и ловил его взгляд, проверяя, а Ян всё ещё сидел на нем сверху, он бы по-прежнему возбужден, но совсем не обращал на это внимания. Он всматривался в Кешку, пытаясь охватить его одновременно всего – лицо, чуть осунувшееся от так полно удовлетворенного желания, волосы, разметавшиеся по простыне, плечи, уже несущие в себе скрытую силу, грудь, мягко прорисованную гладкими мускулами, руки, расслабленно и нежно лежавшие на его бедрах. Он старался запомнить Кешку таким, сейчас, и не потому, что боялся потерять (этот безжалостный, как клинок, страх кольнет его сердце очень скоро, но всё-таки позже), а потому, что хотел навсегда оставить в себе этот миг, как точку отсчета, откуда начиналась его – их! – другая жизнь и судьба.
– Слушай, а сколько тебе сейчас?
Вовремя удержавшись от банального «А как ты думаешь?», Ян, с секундной задержкой, ответил как мог проще:
– Тридцать один. – И тревожно посмотрел на Кешку, чтобы заметить, что мелькнет в его взгляде: удивление, смущение, разочарование?
 Кешка недоверчиво покачал головой. Он осторожно обхватил Яна ладонями.
– Ты совсем как мальчик. Такой тонкий, легкий, такой... – он поднял взгляд, в котором, кроме любопытства, Ян увидел (неужели увидел?) затаенную гордость. – Такой классный!
Кешка протянул руку.
– Можно? – И не дожидаясь ответа, повел пальцами сверху вниз. Ян не сдержал стон, и у Кешки снова заплясали зрачки. – Янька, я ещё хочу, – сказал он хриплым шепотом, одновременно стыдливо и требовательно. – К тебе!
– Я уже понял, – сказал Ян, приподнимаясь и переворачиваясь на живот. Он желал, желал до дрожи, чтобы Кешка сделал это ещё раз, прижавшись к нему всем телом, всей своей невесомой тяжестью. Он открылся навстречу, и Кешка скользнул в него легко и сразу до самого конца...
– Янька... Янька... Янька-а-а, – захлебываясь, стонал мальчик, и с каждым восторженным ударом, заревом вспыхивавшим перед глазами, Яну приходило абсолютное знание, что именно в этот миг он получал всего Кешку, полностью и навсегда. 
Они улеглись, наконец, рядом, и Кешка не хотел отпускать его, но постепенно рука, обнимавшая Яна, слабела, и теперь Кешка заснул по-настоящему, а Ян то проваливался в призрачное забытье, то снова просыпался, боясь упустить каждый миг счастья, новорожденного, ещё такого трепетного, робкого, и оттого нуждавшегося в неусыпном внимании и заботе. Забота морщила ему лоб, потому что он не знал, как быть, как сохранить и чем скрепить это счастье.
За окном начала отступать темнота, и небо наполнялось летучей голубизной. Ян осторожно выбрался из-под одеяла, прокрался к двери и, набросив куртку прямо на тело, вышел на крыльцо. В воздухе, ещё прохладном, совсем не чувствовалось осени и пахло не листьями, а травой. Ян нащупал в кармане зажигалку – хоть он не так много курил, зажигалки у него оставались во всех карманах. 
Скрипнула дверь и из дома выглянул встревоженный Кешка в кроссовках и в одеяле.
– Ты куда пропал? Я проснулся, а тебя нет…
– Я есть. Я теперь никуда не денусь, сейчас докурю, не стой, замерзнешь!
Но Кешка подошёл и ткнулся ему в плечо.
– Я с тобой постою.
Тогда Ян затянулся в последний раз и потушил сигарету:
– Пойдём, пойдём!
– Подожди, я писать хочу. Можно под кустик?
– Давай!
Кешка спустился с крыльца и пристроился, но писать и держать одеяло не получалось, он оглянулся на Яна беспомощно, и тот подскочил сзади и укутал его. Кешка засмеялся и струйка зашуршала по сухой листве. Так они и стояли, и Ян обнимал его за плечи и смотрел, а Кешка ещё и потряс напоследок, а потом повернулся и поцеловал его. У Яна ухнуло сердце, потому что это был совсем другой поцелуй. В нем не было ни детского беззастенчивого любопытства, ни юношеской неутоленной новизны, а только доверчивая нежность. Они вошли в дом, и Кешка заторопился:
– Пойдём скорее греться!
Они плюхнулись в кровать и долго не могли разобраться с ногами, у обоих ноги были ледяные, и непонятно было, кто кого сможет согреть, потом всё-таки устроились на боку, и Кешка прижался к Яну сзади всем, чем можно.
– Давай поспим, только ты не уходи никуда!
– Надо печку затопить, – сказал Ян, который уже возбудился, как и Кешка, но он чувствовал, что это возбуждение не требовало немедленного удовлетворения, оно только радовало и обещало.
– Потом, – сказал Кешка едва внятно, и заснул, и Ян тоже заснул почти сразу, потому что теперь совсем не тревожился и не думал ни о чём.
Они и проснулись одновременно, и солнце светило в окно, подсказывая, что перевалило за полдень, и Кешка стал целовать его в шею, и они ещё ласкали друг друга, а потом Кешка почти привычно стал тыкаться в него, и Ян сказал: «Ну ничего себе!», а Кешка всполошился, и зашептал: «Прости, прости, я нечаянно», но Ян уже нашарил тюбик со смазкой, и Кешка трахал его уже совсем по-настоящему, долго, задерживаясь, чтобы растянуть удовольствие, и кончить они сумели так, как Ян любил, один за другим, почти без паузы, и Ян подумал, сколько ещё раз Кешка будет изумлять его, он ждал чего угодно, но то, что из Кешки сразу получится такой дивный любовник, представить, конечно, не мог. Они полежали ещё немного, а потом Ян отправил мальчика мыться, а сам растопил печку, размышляя, чем бы покормить ребенка. Когда Кешка вылез из ванной и наконец оделся, Ян спросил:
– Слушай, ребёнок, – (тут Кешка ухмыльнулся, весьма собой довольный), – чем бы тебя покормить, у меня,кроме овсянки, нет ничего.
– Давай овсянку, чем плохо?
И Ян сварил овсянку, бухнув туда банку сгущенки, и Кешка слопал две полных тарелки, запивая чаем, и говорил, что это самая вкусная каша в мире.
Потом Ян глянул на часы и ахнул:
– Всё, Кент, собирайся немедленно, ехать надо!
Кешка и сам понимал, что надо, хотя ему так не хотелось торопиться, что он ещё попытался потянуть время, но Ян был непреклонен, и повел его на станцию, чтобы успеть на ближайший поезд. 
Он купил ему билет, и устыдился, ему показалось, что он словно бы выпроваживает Кешку, и поезд уже подкатывал, и тогда они одновременно начали говорить и засмеялись.
– Давай ты!
– Нет, ты!
– Ну, говори!
И всё равно получилось вместе:
– Когда?
Поезд открыл двери, и Ян выпалил:
– Я в среду с утра буду на работе, позвони!
– Позвоню! – кивнул Кешка.
– Подожди, а телефон-то! 
Но Кешка уже махал ему через стекло: «Найду, не волнуйся!»
Скрылся за поворотом последний вагон, и Ян медленно побрел назад. Он поймал себя на том, что даже рад, что Кешка уехал сейчас, ему нужно было разобраться во всём, что случилось, уложить в новый порядок то, что было прежде, и то, огромное и непредсказуемое, что добавилось за эти двадцать четыре часа. Проводив Кешку, он почувствовал удивившее его облегчение, и понял, что всё это время, несмотря на невероятное, невозможное счастье, был внутри напряжен, как струна, и ему необходимо было расслабиться и отдохнуть. Но, ещё не дойдя до своей калитки, он смутно начал ощущать, как откуда-то из солнечного сплетения быстро поднимается и заполняет его всего мучительное недоумение – как же он теперь сможет дышать, жить, быть – без него. Он вбежал в дом и невольно стал искать подтверждения того, что Кешка только что был тут. Вот тарелка, из которой он ел кашу, вылизанная дочиста, кружка, из которой он пил, полотенце, которым он вытирался сегодня после, после всего… Господи, да что же это было? Это с ним он лежал недавно на узкой кровати, и им совсем не было тесно, и ещё место оставалось, его голова была тут, на подушке, и наволочка пахла его волосами, и на простынях, вот здесь, и здесь, и ещё здесь бесспорные следы их близости. Сутки назад Ян не мог даже представить, не мог помыслить, не мог надеяться, а теперь – всё это случилось, и он только что проводил Кешку на поезд, и он уехал, так просто, как будто приезжал и уезжал каждую неделю, каждый день, как будто так и надо, как будто так было и будет всегда! Как будто всё это не величайшее из чудес, не бесценная и ничем не заслуженная милость! Ян упал на колени, зарылся лицом в одеяло, и не знал сам, смеется ли, молится или плачет.
А Кешка нашёл в вагоне тихое место рядом с безобидными старушками, сел и зажмурился. Он не хотел ничего видеть сейчас, только помнить лицо Яна, как тот смотрел на него в последний миг. Никто никогда не смотрел так на Кешку, да никогда прежде Кешка не смог бы оценить такой взгляд. Он ещё не разобрался во всем, что произошло, и пока не собирался разбираться. Он ликовал просто от того, что это случилось, и как случилось! В своих мечтах он не представлял деталей, а если представлял, то совсем не те, что теперь всплывали перед глазами, начни только вспоминать. Он вернул Яна, и как вернул! Они теперь были вместе, так вместе, как никто и никогда. Про то, что он… что он был у Яна внутри, Кешка не разрешал себе вспоминать, не разрешал, а всё равно думал, не переставая. Это смущало его, и волновало, и вызывало вопросы, но не гордиться этим он не мог. И ещё испытанное им наслаждение было настолько потрясающим, что Кешка точно знал: от этого он теперь не откажется ни за что на свете. 
Поезд подползал к Москве, и Кешка заставил себя очнуться. Теперь нужно было перехитрить маму, но это было не трудно, на самом деле, Ян удивился бы, насколько Кешкин обман был основательно продуман.
Сойдя с поезда, он тут же нашёл автомат и позвонил бабушке.
– Фаляка, привет, контрольный звонок! Ты как? 
– Кешунька, ты где? Мама с ума сходит, она приехала, тебя нет, ни записки, ни звонка. Разве так можно?
– Приехала? Фаляка, она же только вечером собиралась, а меня в гости пригласили, откуда же я знал? Чего она там сходит? Я уже домой еду, наверное, через час буду. Ты-то как? 
– У меня всё в порядке, давай, скорей домой, и позвони маме!
– Ой, у меня карточка кончилась, ты позвони ей, успокой там, ладно?
– Ах ты, хитрюга! Ладно, успокою, но чтобы больше такого не было!
– Ну никогда! Клянусь! Фаляка! Правда! 
Подготовив, таким образом, почву, Кешка уже не торопясь, спокойно поехал в Ясенево.
Предупрежденная и выпустившая пар в разговоре с матерью, Марина ждала Кешку грозная и решительная. Едва в двери повернулся ключ, она встала на пороге, скрестив руки.
– Ты что себе позволяешь, а? 
Кешка шагнул внутрь, и Марина неловко размахнувшись в тесной прихожей стукнула его по плечу.
– Ты где был, а? Как это называется, а?
Кешка смотрел на нее чуть снисходительно, даже жалея. Он был теперь такой другой, такой непохожий на того Кешку, который уехал отсюда вчера. Он подумал об этом мельком, и не поверил себе: неужели только вчера? Он легко поймал Маринину руку, которая пыталась ударить его ещё раз.
– Мам, ну ты что? Ты сама-то где была? Уехала, не попрощалась…
– Я не обязана перед тобой… Меня подруга попросила приехать.
– Ну, а я в гости пошёл, мне скучно одному было. Что такого? Бабушке звонил, она знала, что со мной всё в порядке, так?
Марина помолчала.
– Раздевайся, мы ещё поговорим. Есть хочешь?
– Да съел бы чего-нибудь, – сказал Кешка, поворачиваясь, чтобы повесить куртку.
Они пошли на кухню, и Марина стала накрывать.
– Ну, и где тебя носило?
Кешка откусив горбушку, сказал с полным ртом.
– У Саньки Соломатиной.
– У кого? У Сани? Что это вдруг?
– Да так просто. 
– Подожди, что значит – так просто?
– Ну, то и значит. У нее мать к тетке поехала, ну и так получилось…
– То есть… ты что, у нее ночевал?
– Ну да.
Марина опустилась на табуретку.
– Кеша! Ты что… А как же… Вы что же, были… вместе?
Кешка потупился, изображая смущение.
– Ну мам, я же не маленький. 
Марина охнула.
– Кеша, да ты соображаешь? Да вам же шестнадцати ещё… Господи! Нет, ну стоит на день отлучиться…
– Мам, да ей уже исполнилось, мам, да ты не пугайся, мы же не в лесу, мы осторожно, со всеми делами...
Внутри у Кешки всё пело. Никогда бы он не смог сказать такое Марине, если бы это было правдой. Но сознание того, что правда была настолько невероятнее и секретнее, чем эта, выглядевшая такой будничной ложь, делало его восхитительно свободным и позволяло ему легко вымолвить немыслимые прежде слова.
Марина вглядывалась в сына, качая головой. И в самом деле, она видела: случилось что-то особенное. Кешка сиял, и был он будто не здесь, а словно ещё где-то, далеко. «Вот ведь, совсем вырос, вдруг, а я проглядела…» – подумала она, и ей на мгновение стало горько, и хотя потом эта горечь отступила, ощущение очередной потери осталось.
– Так ты что, влюбился, да?
– Ну вот, почему сразу влюбился? Она ничего, конечно, и она уже давно, типа, неровно дышала.
– Да это я заметила. Но только… ты подумай, пойми, ведь первое чувство, с ним надо осторожно, бережно, чтобы это осталось с вами надолго.
– Мам, ну что ты, в самом деле, «осталось надолго» … Ты что думаешь, это «Титаник», что ли?..
– Подожди, как ты небрежно это говоришь, так нельзя…Что же, для тебя это просто… я не знаю…
– Секс? Ну, типа. Ей хотелось, а мне что, жалко?..
– Кеша, прекрати, как не стыдно тебе, я тебя не узнаю, ты всегда был такой чуткий, добрый мальчик… И вдруг… Какие же вы все одинаковые, – вырвалось у Марины, невольно вспомнившей своё.
Она настроилась на серьезный разговор, но, глядя, как сын сосредоточенно поглощает бутерброды, запивая своим любимым чаем со сливками, решила не спешить. Не так всё было просто. Марина видела, что с Кешкой произошло что-то значительное, и это нельзя было объяснить пусть даже первым сексуальным опытом (в том, что он первый, Марина, пожалуй, не сомневалась). Он то взрывался неожиданным весельем, прыгал по комнате, орал строчки из каких-то незнакомых Марине английских песен, то вдруг замирал, уходил в себя, но не сумрачно, как часто бывало раньше, а радостно, прислушиваясь к чему-то, словно удивляясь сам себе. Нет, на примитивный секс это было непохоже. «Да он просто стесняется признаться, что влюбился по-настоящему!» – решила Марина и обрадовалась, и невольно стала обращаться с Кешкой чуть нежнее и бережней, чем обычно.
А Кешка, очень довольный собой, врубил любимую музыку и ещё проглядел уроки на понедельник, и посмотрел что-то по телику, в тумане дожив этот день, свалился, наконец, на свой диван и вдруг в растерянности обнаружил, что не представляет, как он сможет теперь спать, да что там спать, а проснуться? а жить? – без Яна. Кешке нужно было немедленно, сейчас же видеть его, коснуться его, уж не говоря о том, чтобы… Он взвыл и укусил подушку. Провертевшись с полчаса, Кешка наконец быстро и грубо сдрочил и потом заснул незаметно.
 
В среду Ян проспал. Он просыпался через каждый час, и всё было рано, а потом не услышал будильник, или тот не прозвонил, но на свою обычную электричку Ян опоздал и приехал в издательство в половине десятого. Он не особенно волновался, потому что Кешка вряд ли стал бы звонить из школы, там у них и таксофонов не было, значит, после, а до этого ещё было далеко. Но когда он брал ключ с доски у дежурного, тот сказал:
– Ян Евгеньевич, вас какой-то парень ждет.
– Какой? Где?
– Да вон, в коридоре, я ему говорю, иди в приемную, а он – «нет, я тут»…
Но Кешка уже шёл навстречу, подпрыгивая от возбуждения.
– Кент! Откуда? Да как ты меня отыскал?
– Я тебя где хочешь теперь найду. Всё, не скроешься!
Ян отпер свою комнату и пропустил Кешку внутрь, но далеко тот не ушёл, и сразу повернувшись, прильнул к губам. У Яна в глазах потемнело, он ещё не знал, что так будет каждый раз и ещё много дней, и испугался немного. «От голода, наверное», подумал он, но уже подозревал правду.
Он перевел дыхание, поглядел на Кешку, зарылся пальцами в его волосы и стал целовать лицо, везде, по многу раз, и никак не мог остановиться, а Кешка поскуливал от счастья и лез руками под свитер. Ян потряс головой, отгоняя наваждение.
– Подожди, подожди, эй, эй!
Он запер дверь изнутри, включил для фона телевизор, но всё равно понимал, что ничего нельзя.
– Я подумал, чего я буду звонить, если можно сразу…
– Да как ты узнал-то? Даже Марина, ну, мама ни разу здесь не была.
– Не нужно ей, вот и не была. Я телефон у нее в книжке списал, а по справочной адрес нашёл, и приехал. Я скучал очень, – сказал Кешка, вдруг смутившись. – А ты?
Ян не мог рассказать о зияющей пропасти этих двух дней, и поэтому только кивнул. Кешка потерся о его бедро и заглянул в глаза.
– Янька? А?
– Да ты что! Ну, ты в своём уме?
Но Кешка доводов рассудка не принимал, и тогда Ян, останавливая его порывы, сам расстегнул его и опустился на колени. Он хотел бы сделать это первый раз не так, не здесь, не второпях, не прислушиваясь к шагам, но как только начал, забыл обо всем. Кешка старался не шуметь, но получалось не очень, он мычал сквозь зубы, а когда почувствовал, что уже не может сдержать, стал отпихивать Яна, но тот завел его руки за спину и прижал, и получил всё, а потом отстранился чуть-чуть, чтобы посмотреть, и лизнул с кончика последнюю каплю. Кешка рухнул вниз, глаза у него были безумные, он пытался что-то сказать, но не мог, и потянулся поцеловать, а Ян придержал его, чтобы он успел понять, и Кешка понял и потянулся сильнее, и глубоко залез языком. Когда кончилось дыхание, они поглядели друг на друга.
– Ведь так можно? – спросил Кешка.
– Всё можно. Понравилось?
– Издеваешься? Да?
Они сидели на полу, и Кешка стал искать молнию на его джинсах, но Ян схватил его за плечи и решительно потянул вверх.
– Нет!
– Почему? Почему?
– Нет! Кент, я сказал – нет!
Кешка оскорбился:
– Да почему? Не хочешь?
– Не хочу, чтобы нас в тюрьму забрали! Слышишь, народ собрался, сейчас начнут в дверь колотить! 
Причина была не в этом, не только в этом, но Кешке хватило, и он нехотя смирился. 
– Ну, уймись, Кенти, не спеши, давай кофе попьем, у меня тут растворимый, но приличный, я вообще-то даже позавтракать не успел.
Ян достал чашки, пачку дежурных крекеров, сахар, сухие сливки. Кеша следил за ним горящими в лихорадке глазами и не понимал, как он может быть таким спокойным.
– А теперь что?
– Что «что»? 
– Как теперь будет?
Это был самый трудный вопрос, и ответа Ян не знал.
– Придумаем что-нибудь. Ты в субботу сможешь отпроситься как-нибудь?
– Само собой, в субботу, а сейчас?
– А сейчас учиться.
– Как учиться, я же с тобой хочу!
– И я хочу, но мне дела надо сделать!
– Какие дела, зачем? Давай сбежим!
Ян опешил, а потом расхохотался, и Кешка тоже заулыбался, не совсем понимая причину веселья.
– Ты чудо, Кент! – Ян держал Кешку за плечи и глядел. – Ты самое настоящее чудо, ты знаешь об этом?
– Знаю. Бежим?
Ян покачал головой. 
– Ты с ума-то не сходи!
– Как «не сходи»? Я уже сошёл! Я не могу без тебя!
– Я тоже не могу. Ну, потерпи. Я долго терпел!
– Когда ты терпел? – возмутился Кешка, а потом сообразил: – А-а! Ну, а чего терпел? Чего ждал?
– Пока ты вырастешь немножко…
– Сам виноват! Если бы ты не терпел, я бы… быстрее вырос!
Ян покачал головой, и хотя Кешка не собирался соглашаться, в душе он знал, что Ян прав: тогда, и год, и полгода назад, он ещё ничего бы не понял и не ощутил из того, что испытывал теперь.
Ян думал, а Кешка пил кофе и незаметно сожрал все крекеры, и когда взял последний, сказал:
– Ой! Ну вот, а ты голодный!
– Слушай, когда у тебя уроки кончаются?
– Да не пойду я туда! В три сорок сегодня.
– Тогда давай, без четверти четыре я тебя у школы буду ждать, ну, как раньше, когда мы в Битцу…
– Давай! А ты на машине?
– Не знаю, вряд ли, ну, тачку поймаю. Да нет, – огорченно уточнил Ян, – В Битцу не получится, просто увидеть тебя ещё, и договориться на субботу, ладно?
– Да я и не хотел в Битцу, а почему просто увидеть? Ну, Янька, ну, придумай что-нибудь!
Ян смотрел на него и качал головой.
– Be reasonable, we must play it safe[24].
– Не хочу reasonable, Янька-а-а!
Ян снял крошку крекера у него с уголка рта.
– Давай, топай! И осторожно, по сторонам смотри, – добавил он тихо вслед, когда Кешка, выходя, оглянулся на него и прилично приложился о выступающий угол стены.
Они встретились у школы, но это было зря, Ян сразу понял, потому что идти им было некуда (не в кино же!), и Ян просто проводил Кешку, не короткой дорогой, а окольным путем, и Кешка пытался вести себя спокойно, но всё время забегал вперед, чтобы заглянуть ему в лицо, как маленький, это было так трогательно, что у Яна щемило сердце, но когда до дома оставалось метров сто, и они стали прощаться, Кешка сказал сердито:
– Всё, так больше не будем, это мучение одно, детский сад какой-то.
Договорились на субботу, на Ярославском у расписания в полдесятого.
– Тебе не рано? – спросил Ян. – Не выспишься ведь.
Но Кешка посмотрел на него, как на ненормального, зыркнул по сторонам, привалился на секунду и подышал в шею.
– Иди, и не оглядывайся, обещаешь?
– Почему не оглядываться?
– Потому что я тоже пойду и не буду оглядываться, чтобы не получилось, что кто-то оглянется, а другой нет, и будет обидно.
Ян оценил, обещал и в самом деле не оглянулся.
 
«Роман» с Санькой Соломатиной, очевидно, не мог объяснить и оправдать то, что было и что ещё должно, непременно должно быть у них с Яном. Нужно было найти что-то новое, убедительное и безопасное. И Кешка решился на «откровенный» разговор. Утром в субботу, дотянув до последнего, он как бы невзначай сказал Марине, которая только поднялась и ещё зевала на кухне:
– Я тут собираюсь в гости, чтоб ты знала.
Марина сразу откликнулась:
– К Сане? Да?
– Нет, не к Сане… Понимаешь, я немножко тебя запутал, наверное… Это не Саня, в общем. Ну, с самого начала была не Саня.
Марина нахмурилась.
– Не Саня? Подожди, как так? Ты что же, соврал? 
– Ну, не то чтобы соврал… Просто не знал, как сказать, да и сам не понимал…
– Ну, ну?
– В общем, это другой человек… 
– Да кто? Я знаю?
Кешка улыбнулся загадочно.
– Нет… Не знаешь… Хотя и видела.
– Видела, но не знаю? Да кто это? Леночка? Ира Сомова? Из класса?
– Нет, не из класса.
– Подожди, из вашей школы?
– Мам, не пытай, я всё равно не скажу!
– Как не скажешь? Почему? Кетенька, я же хочу знать! Тем более, что я вижу, как это серьезно!
– Мам, ну пусть это будет пока так… Ты правильно поняла, что серьезно, ну и не порти.
– Да я не хочу ничего портить, Кетя, я очень рада, я понимаю, и так хорошо, что это для тебя не пустяк, я сразу догадалась. Ты просто смущаешься своего чувства, это же естественно. Но ты обещай, что ты нас познакомишь, потом. Через некоторое время?
Кешка пожал плечами.
– Да вы знакомы, вообще-то. Отчасти…
Марина была заинтригована.
– Ну, ты меня озадачил… Видела, знакома. Но не знаю… Да кто это может быть? Ума не приложу.
– Ну вот, и не гадай. В общем, я поехал, ладно? Меня за город пригласили, на уикенд. Я и так уже опаздываю…
– С ночевкой? Кетя, и не думай! Да как я тебя пущу, неизвестно куда?
– Мам, ну в поход же пускала?
– Как ты не понимаешь, это же разные вещи, в поход – всё известно, там преподаватели, взрослые…
– Там тоже будут взрослые, не волнуйся, и я тебе позвоню завтра.
– Значит, там телефон есть? Дай мне, я обещаю, не буду сама звонить, но так мне спокойнее.
– Нет там телефона, я с почты позвоню. 
Марина хмурилась, ворчала, и с неохотой всё же отпустила его, проверив, что он оделся потеплее, и ещё дала денег – «на всякий случай!» – хотя он и отнекивался, уверяя, что там «all included». 
Закрыв за сыном дверь, Марина задумалась. Загадка будоражила её, она пыталась представить, с кем у Кешки мог случиться роман, так и эдак прикидывая возможные кандидатуры. И память услужливо подсказала вариант: Ася, подружка дочери её давнишней приятельницы, Сонечки, к которой они в августе ходили вместе на день рождения, она тогда с таким трудом уговорила его пойти, хотелось похвалиться взрослым, красивым сыном, и там Кетя разговорился с девочками, потом никак не хотел уходить, хотя было поздно, и Марина уже томилась, поглядывая на часы, потому что ехать далеко. Ася только что поступила в РГГУ, кажется, и они так забавно спорили об истории и музыке, у нее, вспоминала Марина, было милое мальчишеское лицо, ещё немного детское, восторженное, с пухлыми губами, и глаза громадные, чёрные – евреечка, конечно, умная, хорошая, кажется… И ведь всего три дня назад Сонечка звонила, рассказывала, что дочка поссорилась с лучшей подругой из-за того, что та влюбилась в какого-то мальчика, а ей не говорит ни слова. Нет, ну как это совпало! Конечно, Ася! И хотя Марина не могла понять, как и когда они смогли встретиться, но разве их разберешь, и телефон он мог вполне тогда взять, и ничего, что он младше её почти на два года – конечно, она молчит, стесняется, что связалась с таким мальчишкой – но он же очень самостоятельный, и старше своих лет по развитию, и красивый парень, что уж там, и теперь, если они встречались, всё могло случиться, да как нечего делать! Абсолютно точно, Ася! Только почему секрет? Что тут такого секретного? Да ничего, но так интересней, и в его возрасте вполне естественно иметь тайны от матери, это возбуждает, ну как объяснить ему, что она всё понимает, и плохого не посоветует… Ну, ладно, пусть, она не станет вмешиваться пока, это даже хорошо, что Ася старше, и что еврейка – тоже хорошо, и научит его, и защитит от ошибок, от случайной и непредсказуемой связи бог знает с кем… Ася! Ну, надо же! Позвонить как-нибудь Сонечке, поинтересоваться как бы между прочим, и намекнуть, может быть, а может и нет… Конечно, Марина знала, что намекнет обязательно, но пока ей хотелось быть мудрой, понимающей и чуткой к чувствам сына. Никакие другие варианты она уже не рассматривала, Ася устраивала её совершенно, особенно потому, что была немного похожа на нее саму двадцать (господи! двадцать!) лет назад. Успокоив и порадовав себя, Марина даже с удовольствием спланировала выходные, которые проведет в одиночестве.
Ян стоял у расписания пригородных поездов и ждал. Он провел ночь на диванчике в приемной издательства, почти не спал, и теперь в голове было звонко и гулко. Он не отрываясь смотрел на выход из метро, и всё же проглядел Кешку, который подошёл почему-то сзади и обхватил его, жарко дыхнув в ухо:
– Привет!
Ян быстро обернулся, и они стукнулись носами. Перед глазами сразу поплыло, и Ян ухватился за Кешку, чтобы удержать равновесие. Он даже не ответил сразу. Кешка глядел на него жадно и восторженно, как всегда теперь, и в его взгляде было столько ожидания и обещания, что у Яна опять мелькнуло привычное недоумение: «Да за что же это мне?»
– Ну, едем? Где наш паровоз?
– На десятом, пойдём, я билеты уже взял.
Поезд только что подошёл, так что они могли выбрать места, и несколько раз пересаживались, но после некоторой суеты решили всё-таки сесть рядом, и Кешка незаметно подложил под Яна ладошку. Вагон быстро заполнялся, и их плотно утрамбовал севший третьим толстый дядька в пухлой куртке. Ян перекинул руку через Кешку, и тот сразу положил голову ему на плечо.
– Как тебя отпустили, нормально?
Кешка закрыл глаза и улыбнулся: «No problem».
Говорить не хотелось. Общих нейтральных тем у них ещё не было, а другое было непроизносимо. В вагоне постепенно скапливалась духота, но Ян боялся шевельнуться, таким восхитительным было ощущение их единства, совершенного и внешне неявного.
Когда поезд приблизился к их остановке, Ян осторожно тронул Кешку за ухо:
– Просыпайся, приехали!
– Неужели ты думаешь, что я спал? – шепнул Кешка, всё ещё не открывая глаз. – Щас главная проблема, как бы так встать аккуратно… Я обкончался весь.
Конечно, это было преувеличением, Кешка в самом деле не выспался и сладко дремал всю дорогу, но в паху действительно было тесно и влажно. Он отобрал у Яна рюкзак и всю дорогу почти бежал, а когда вошёл в дом, сразу начал раздеваться.
– Ты маньяк, Кенти! – сказал Ян, озадаченный и смущенный подобной спешкой.
Кешка стянул футболку и уже расстегнул штаны, когда вдруг почуял свой острый изменившийся запах. И замер в испуге.
– Ой, Янька! Я же вонючий и противный теперь…
– Ты не вонючий и тем более не противный, – сказал Ян. – Ты пахнешь чудесно и правильно. 
Он только бросил вещи и стоял ещё совсем одетый перед полуголым Кешкой. Он не смог удержаться, присел на корточки и прижался щекой к Кешкиному животу. 
– Я от твоего запаха с ума схожу, – добавил он сам себе, не думая, что Кешка услышит. 
Но Кешка услышал.
– Врешь ты всё, – буркнул он польщено и затеребил Яна за плечо. – Давай, снимай это!
– Сейчас, – сказал Ян, – подожди чуть-чуть, ладно?
Он держал его совсем легко, и щека трогала кожу едва, но было в этом прикосновении столько пронзительной нежности, что Кешка вдруг всё понял. Он спешил не потому, что ему так невероятно хотелось, он считал, что так надо, и что Ян ждет этого от него. Он был так безоговорочно доволен собой, оттого, что у него всё получилось, по-настоящему, что он может, как взрослый, и что член у него большой, это Кешка тоже осознал, и что всё это нравится Яну, он был так доволен, но на самом-то деле от него ничего не зависело, потому что это Ян направлял, подсказывал незаметно, помогал, великодушно не замечал промахи и всё делал так, чтобы ему, Кешке, было хорошо. Кешка понял и застыдился, и испытал совсем новое чувство признательности. И впервые задумался – а что чувствует Ян? Мысль эта была такой необычной и оказалась такой важной, что он словно перешагнул через порог своей детской комнаты. «Это как же он меня любит!» – испугался Кешка, и забеспокоился, что сам любит Яна недостаточно сильно, и не умеет передать. Собственное нетерпение показалось ему грубым, смешным и даже оскорбительным. Он осторожно погладил Яна по голове. 
– Янька… А хочешь, вообще не будем, – сказал он тихонько, и голос у него дрогнул.
Ян удивился, встал, поглядел внимательно Кешке в лицо и узнал перемену. Так быстро Кешка всё понимал, так стремительно учился, что Ян позавидовал.
– Будем, Кент! Ещё как будем!
Конечно, всё у них было и в этот день, и ночью, и утром, но всё было иначе, чем неделю назад. Ян помнил, что чувствовал, когда пошёл искать любви. В каждом встречном он был готов увидеть и найти её, но всё упиралось в секс. Все ждали секса, и если его не было – не было ничего. И Ян тоже соглашался на это, и получалось, что койка была шагом к любви, а не любовь – дорогой в койку. Он надеялся, что «после» он получит то, что хотел больше всего – возможность быть рядом, разделить, прикоснуться. Однако «после» бывало только «пока!», и Ян удивлялся, то ли он какой-то выродок, то ли остальные обманывают других и себя. 
Глядя теперь на Кешку, он восхищался, как скоро его мальчик осознал, оценил и отправил на место радость физической близости. И от того, что она не смела и не могла заслонить и тем более заменить главное, что осеняло их, она стала только острее и наслаждения приносила всё больше – обоим. И Ян понимал, что в этом есть его заслуга.
И он думал, если бы прежде, в самом начале, ему встретился кто-то похожий, вся его жизнь могла пойти иначе. Но тогда он бы не дождался Кешку. И не сумел бы сейчас уберечь его от боли и разочарований, и это было прекрасно, но ещё и от поиска, и от опыта, и было ли это безусловным благом, Ян уже сомневался. Но Кешка… Кешка каждый миг избавлял его от сомнений. Кешка был счастлив. Он сиял, он смеялся, он пел, он был беззаботен и легок. Иногда он затихал и задумывался, и Ян напрягся сперва, а потом заметил его мерцающую улыбку и понял, что именно в эти минуты Кешка больше всего ценил и лелеял их счастье.
Октябрь вернул им лето, днем было даже жарко, и солнце полыхало в желтом, бежевом, красном, бордовом, тёмно- и светло-зеленом. Потом стало прохладнее, но дождей всё не было, только к началу ноября стало накрапывать нехотя. Они встречались по субботам, а по средам Кешка ещё приезжал после школы к нему в издательство и провожал до электрички, они просто ехали вместе, и это тоже было замечательно, теперь и Кешка, как Ян год назад, радовался каждой минуте, проведенной рядом. На каникулы он совсем переселился в Ашукино, Ян даже не знал, как ему это удалось, он только спросил: «Отпустили?» – и увидев в ответ довольную улыбку, выкинул всё из головы. Эта неделя слилась в один праздничный сон. Шестого выпал первый снег, а потом сразу ухнул мороз и дом заскрипел, и печку приходилось топить уже дважды в день. Они могли подолгу лежать рядом, или Кешка садился на колени к нему лицом, и они ласкали друг друга и замирали на много минут, вслушиваясь в то, что творилось внутри них, и Ян вспомнил давно забытые ощущения своей юности, потому что именно этого ему всегда так хотелось и именно этого он почти никогда не получал. Тихая, почти робкая нежность взрывалась потом жадным, не знающим границ вихрем, оставлявшим после себя синяки и ссадины в самых неожиданных местах. 
Кешка почти сразу перестал стесняться Яна. Сначала он не до конца верил, что может так ему нравиться, а потом поверил совсем и уже со зверячей беспечностью отдавал себя ласкам. Он удивлялся, что можно любить всё в его теле, и находить там такие места, о которых он, кажется, и не подозревал, и учился, и отыскивал такие же и ещё другие у Яна. 
Ян давно перестал обращать внимание на Кешкину хромоту, но немного тревожился, не станет ли отводить взгляд от его «плохой» ноги. Тревожился напрасно, разница была почти не заметна и совсем не мешала. У Кешки были на ногах длинные, тонкие пальцы, и когда он смешно растопыривал их, казалось, они такие же длинные, как на руках, и Ян обожал его ступни, гладил и целовал, а Кешка смущался, хотя ему нравилось очень. Кешка сгибался пополам, когда Ян целовал его в пупок, но терпел, потому что Ян обожал его пупок, а в отместку вылизывал ему ухо, чего Ян, в принципе, не выносил, а Кешке нравилось. И ещё он кусал ему сосок, и в первый раз зажал сильно, и Ян завопил: «Эй! Потише! Вот я тебя укушу!» «Кусай!» – сказал Кешка, и Ян прикусил легонько, а Кешка замычал и сказал: «Ещё!»
И ещё у Кешки была самая дивная в мире дырочка, прятавшаяся глубоко между половинками. Плотно сжатые, они вдруг расступались, совсем низко, круглой, как воронка, впадиной, которая влекла жаркой теснотой. Ян обожал её вкус, и Кешка тащился, если он лизал его там, но когда захотел сделать так же Яну, тот запротестовал, испугался, вдруг Кешке будет неприятно, и это что-то испортит. Но Кешка уперся, и перевернул его, и когда дотянулся языком, Ян застонал и чуть не вырубился, такое это было неожиданное, острое наслаждение, а когда Кешка вынырнул, у него были изумлённые глаза, и он сказал:
– Здорово! Там так гладко и нежно всё, оказывается. И вкус совершенно особенный!
Ему вообще было удивительно, сколько разных вкусов у тела, в разных местах, в разное время, и он пробовал их всё, шутливо, но целеустремленно.
Уже давно Кешка потребовал, чтобы Ян его трахнул. Он сказал:
– Слушай, ты что, совсем меня не хочешь?
– То есть как? – оторопел Ян.
– А почему ты меня… ну, как я – тебя?
Ян смутился, но не стал ничего скрывать.
– Я хочу, Кент, ужасно хочу, но… я боюсь, вдруг тебе не понравится, или больно будет, и тогда…
– И что тогда? Тебе же нравится?
– Очень.
– Ну и мне понравится, и больно не будет.
– Всегда сначала бывает, – осторожно заметил Ян.
– Не будет, я уже пробовал.
– Это как?
– А так. Я тебе изменил, – засмеялся Кешка. – С огурцом! Ну да, выбрал подходящий, полил маслицем...
Ян подивился – не факту, он, как и многие, тоже прошёл когда-то через похожие эксперименты, – а Кешкиной свободе. Как и во всем прочем, в сексе Кешка не учился, а словно легко вспоминал забытое. Углядев в ванной у Яна спринцовку с широким наконечником, Кешка сразу понял её назначение и начал пользоваться, тщательно готовя себя к любым ласкам. Заметив, что Ян бреет лобок, тут же извел всю растительность на теле, поражая шелковистой гладкостью самых сокровенных мест. 
Когда Ян начал осторожно, по чуть-чуть, Кешка вскрикнул, и Ян сразу испугался:
– Больно? 
– Да! Класс! Давай! Давай!
 Он орал, изгибаясь дугой, а потом причитал сокрушенно:
– Что ты наделал! Что мы наделали!
– Что? Что? Тебе разве плохо было?
– Дурной! Я же теперь всегда хочу! Чтобы ты! Как же мы теперь?
Они устроились. Как только нежности рук становилось мало, Кешка отдавался Яну и ловил кайф, пока мог сдерживаться, а потом поднимал его и входил сам, уже без тормозов, и они летели до конца. Когда это произошло в первый раз и Ян лежал, закрыв глаза и приходя постепенно в себя, он вдруг услышал тихий Кешкин захлебывающийся смех.
– Ты чего хохочешь, псих?
– Хорошо! Правда, я представить не мог, как будет хорошо! Раньше, знаешь, когда, ну, кончал один, всегда потом было немножко тоскливо и… стыдно, что ли. И я думал, что так всегда бывает. Ну, после. Я даже читал про это в какой-то книжке дурацкой про половое воспитание. А оказывается, нет! Оказывается, совсем нет! Потом должно быть хорошо! И весело!
Они никогда не вспоминали о Марине, это было безусловным запретом для обоих, и ещё они совсем не говорили о том, что было в письмах, не потому что забыли или не ценили их, но как-то само собой это оказалось отложено «до востребования».
Марина бурно комментировала Кешкины отъезды, но после самого первого путешествия, когда он вернулся усталый, сонный, мирный и даже ласковый, и от него пахло лесом, простором и тишиной, она не решалась идти ему наперекор. Было ясно, что мальчик влюбился не на шутку. Да, рановато, да, она так и не добилась деталей, но он не страдал, не мучился, он поздоровел, он стал с ней гораздо приветливее, хотя лукаво избегал наводящих вопросов, отшучивался, в конце концов чмокал её в щеку и убегал. Она позвонила Сонечке и намекнула, та ахнула, с её догадкой согласилась совершенно, но кроме того, что Ася из хорошей профессорской семьи, ничего не могла добавить нового, и спрашивать у дочери тоже бесполезно, их ссора с Асей разрослась до полного разрыва. Марина надеялась что-то узнать от мамы, но Фаина Яковлевна столь же смутно представляла положение дел. Кешунька перестал бывать у нее по воскресеньям, заезжал только вечером в среду, и был всегда так взбудоражен, она понимала, что ему очень хочется всё рассказать ей, но он сдерживается, и на любые вопросы отвечает: «У меня всё хорошо, Фаляка, правда, всё очень-очень хорошо!». Да она и сама видела, что хорошо.
Когда Кешка объявил, что и на каникулы уезжает, Марина решила, что пора проявить твердость.
– Кетя, об этом не может быть речи. Эти твои исчезновения. Куда ты, наконец, едешь? Опять за город? Где это? Что это? Уже зима почти, и какие там условия, я не представляю, как её родители это поощряют, что же они не понимают, что я волнуюсь? Вы же ещё дети, что бы ты себе ни думал. Ну? Я должна с ними поговорить.
– С кем поговорить?
– С родителями, с Асей… – Марина спохватилась, но тут же решила, что так даже лучше, сразу всё и прояснить.
– С Асей? – удивился Кешка.
– С Асей, с Асей, я сразу догадалась.
– Интересно. И давно ты догадалась?
Марина снисходительно улыбнулась.
– Кетенька, у меня всё-таки есть некоторый опыт, неужели ты думаешь, в твои тайны так трудно проникнуть? 
Кешка вспыхнул.
– А зачем? Зачем проникать в мои тайны?
– А зачем из этого делать тайну? Из того, что совершенно естественно и прекрасно?
– А вот затем, чтобы было естественно и прекрасно! Ну почему все хотят влезть и испортить?
– Я не хочу ничего портить, я хочу знать, где ты, чтобы не волноваться. Подожди, а кто это «все»? Ты что же хочешь сказать, что её родители тоже ничего не знают?
Кешка молчал, и Марина решила надавить.
– Ну вот, тем более, я позвоню её родителям, давно надо было! 
Кешка пожал плечами.
– Звони. Ещё хуже будет.
– Почему хуже? – Марина испугалась его неожиданного безразличия.
– Ты их не знаешь, они тебя не знают, ну, что ты им скажешь? «Мой сын встречается с вашей дочкой, надо что-то делать»?
– Зачем что-то делать? Просто познакомимся, обсудим всё.
– Да что обсуждать? Свадьбу?
– Кетя! Какую свадьбу, ты с ума сошёл!
– Ну вот, значит, не свадьбу. Тогда что? Ты придумай пока, а я пошёл собираться.
У Марины всё внутри кипело, но она чувствовала, что сладить с сыном не может. Это было странное чувство, раньше никогда такого не водилось, она всегда справлялась с его капризами, настроениями, могла настоять на своём, а теперь вдруг обнаружила, что у нее, собственно, нет способа заставить себя слушаться. Что она может? Запретить? Запереть? Не кормить? Авторитет держится на любви, уважении и силе. Силы у них сравнялись, любовь она растеряла, а уважение… Было ли оно когда-нибудь? Оставалось надеяться только на жалость. И она попросила:
– Кетенька, ну пожалуйста, не поступай со мной так! Я же о тебе думаю, я хочу, чтобы тебе было хорошо, а если что-то с тобой случится…
– Мам, ничего со мной не случится. – Кешка повернулся к ней и постарался быть как можно убедительней. – Ну, смотри, я не напиваюсь, наркотой не балуюсь, здоровый, веду себя прилично, вон, пол помыл, учусь нормально, что ещё? Ты хочешь, чтобы мне было хорошо? Мне хорошо. 
Он смотрел на неё внимательно, и в его взгляде было столько совсем не детской твердости, что Марина смутилась.
– Ну, ладно, ладно… Ты только позвони обязательно, слышишь?
– Я позвоню, – сказал Кешка.
 
Однако праздники кончились, и начались проблемы. Яну надо было выполнять обещание и выходить на службу, к тому же шеф загремел в больницу с камнем в почке, и пришлось постоянно быть «на хозяйстве». Скрепя сердце, он закрыл дачный сезон. Он забрал только компьютер, не стал увозить вещи, каждая была освящена Кешкиным присутствием, и всё равно ему казалось, будто он разоряет гнездо. Дома у него так и не было. Автор очень извинялся, уже заканчивали отделку, но вдруг перестал греть «тёплый пол» и пришлось всё вскрывать, это был кошмар, и он просил подождать ещё чуть-чуть. Ян пошёл на поклон к Вавушке. Вавушка Яника очень любила, и отказать не могла. Это было полезно с любой точки зрения, и Вера очень радовалась, надеясь, что Ян как-то подтолкнет ситуацию, ну сколько можно восьмидесятилетней старухе жить в полном одиночестве! 
Впрочем, жить рядом с восьмидесятилетней старухой тоже было не просто. Просторная трехкомнатная квартира на Кутузовском утопала в мусоре, который Вавушка не замечала, но и убирать не разрешала. Она удивляла Яна суровыми капризами и мелочной неуступчивостью. Он расчистил себе два квадратных метра рядом с диваном, на котором спал, и старался не дотрагиваться лишний раз до вещей, изобильно и без предупреждения подползавших к нему с разных сторон. Ванную и кухню он отскреб, но ему пришлось оставить на местах всевозможные баночки, коробочки и бутылочки, лишь уменьшая их число потихоньку. Всё это было терпимо. И разговоры с Вавушкой тоже не напрягали его, вопросами она его не донимала, её интересовали только темы, далёкие от повседневности, или совсем сиюминутные, бытовые пустяки. Зато она рассказывала про Дидима, про дедушку Веню, про свои молодые годы, рассказывала интересно, часто повторяясь, но вдохновенно. Да и это Яну не приходилось много слушать, он уходил рано, приходил поздно, и по субботам тоже порой сидел на работе, как раз рынок начал оживать и издательство стало выходить из затянувшегося застоя. Они поздно пили чай из прекрасного китайского фарфора, который Ян не без труда освободил от многолетних наслоений, а потом Вавушка замечала, как у Яна слипаются от усталости глаза, останавливала свои рассказы и отправляла спать. Он иногда просыпался среди ночи и слышал, как она, не зажигая света, бродит по комнатам, двигает вещи и шуршит бумажками. Это было немого жутко, но и к этому он притерпелся.
Он мучился из-за Кешки. 
Когда он сказал, что в субботу нельзя будет поехать на дачу, потому что он должен быть в издательстве, Кешка спросил:
– А почему нельзя потом к тебе?
Где живет Ян, Кешка не знал. Просто он подразумевал, что Ян живет же где-то. То, что всю осень он ездил к нему за город, никак не отменяло наличие у Яна квартиры в Москве.
– Так получилось, что я пока у бабушки живу. А ту, ну, свою квартиру я сдал.
– Сдал? Зачем? Из-за денег, что ли? – удивился Кешка.
– Не из-за денег, хотя я тогда как раз с работы ушёл. Я там не мог жить, после смерти мамы.
– У тебя мама умерла? ­– ужаснулся Кешка. – Когда?
– Тогда, в январе. – «Тогда» значило «когда я потерял тебя», и Ян хотел объяснить, но Кешка понял сразу, понял и его исчезновение, и его молчание.
Он напряженно всматривался ему в лицо, чтобы удостовериться, что то плохое уже минуло и не вернется. Ян улыбнулся ему, успокаивая.
– Она давно болела… А теперь вот никак обратно не получается. Поселил знакомых до осени, а они просят – ещё месяц, ещё неделю… Но теперь уже скоро! 
– Ну и всё, ну и подождем!
Это «подождём» было таким тёплым, таким родным, что Ян прямо на улице прижал к себе Кешку и поцеловал куда-то рядом с ухом.
Кешка звонил ему каждый день на работу и часто приезжал по вечерам, и у него в кабинете, когда сотрудники разбегались по домам, и оставался только дежурный на вахте перед неугасимым телевизором, они даже кое-как занимались сексом…
Это безликое техническое выражение вполне соответствовало событию. Потому что совсем не напоминало ослепительное счастье их осени. Здесь, среди рукописей, договоров, счетов, накладных, Ян не мог расслабиться, не мог отрешиться от бремени свалившихся на него забот, и мучился, что не отдает Кешке всего себя. Пауза в их «настоящих» встречах Кешку огорчала, но, поскольку они так или иначе виделись почти ежедневно, он был готов ждать. Он любил и хотел Яна, и знал, что тот тоже любит и хочет его, и это было главное. Иногда ему хватало просто долгого поцелуя, когда они встречались в тёмном вестибюле издательства, и Ян только прижимал его к себе, скользнув ладонью в задний карман джинсов. 
Они попробовали съездить в Ашукино, когда у Яна получилось два свободных дня, но и там теперь всё было иначе. Дом было трудно отогреть, он быстро растерял жилой дух, вернулся в прежнее сонное, безразличное состояние, и они оба почувствовали это, да ещё и прилипали к сырым простыням. Кешка утешал его, а он мрачнел и срывался по пустякам. Он понимал, что это пройдет, что скоро он вернется в Сокольники, что выйдет из больницы шеф, но именно теперь торопливость их неуютных свиданий стала особенно оскорбительной. Он не хотел так. Он не видел в их любви ничего запретного или преступного, а они скрывались. Он не чувствовал в их любви ничего низменного или непристойного, а они прятались. Ян старался успокоить себя, он знал, что всегда психует в декабре, последние недели перед днём рождения для многих бывают трудными. Он старался, но получалось плохо.
 
В пятницу, 17 декабря, как всегда в условленное время, Кешка позвонил Яну и тот спросил:
– Слушай, у тебя ведь через неделю день рождения?
– Вообще-то, да, – на всякий случай осторожно сказал Кешка.
– Не знаю, как там сложится, в субботу...
– То есть как сложится? Ты что, Янька? 
– Ну, ты же будешь дома, а меня... – Ян хмыкнул. – Меня в этом году вряд ли пригласят.
Кешка кипятился на той стороне.
– Я и не хочу, чтобы ты туда приходил. Я к тебе приду, ты только скажи, куда.
– Ну, подожди, Кенти, ты же понимаешь, что я сам больше всего на свете... Мы придумаем, как... Но я хочу устроить такое предвкушение, что ли. Завтра, ровно за неделю. То есть ну, не день рождения, а просто. В общем, я приглашаю тебя в ресторан.
Кешка испугался: 
– Янька, я не хочу в ресторан. 
– Да подожди, это даже не ресторан, а просто очень хорошее кафе, «Балчуг-Кемпински», там очень стильно, и мало народа, мы там недавно проводили, так сказать, корпоративную встречу, и мне ужасно захотелось побыть там не со своими козлищами, а с тобой только! Пожалуйста!
– Ну, не знаю, я очень хочу с тобой только. Только... там же, наверное, всё круто...
– Да брось ты, что мы сами не круче? Ну пожалуйста, Кенти! Я что, часто тебя прошу? 
– Ну вот, ты ещё уговаривать меня будешь! Да конечно, пойдём. – Ян почувствовал, что настроение у Кешки изменилось, и он уже придумал что-то особенное.
– Значит, всё. Завтра в шесть сможешь? Знаешь, где это? В Замоскворечье?
– Не знаю, естественно, но найду же!
 
Они встретились у входа, причем, как Ян ни собирался приехать заранее, первым, Кешка уже был на месте, и даже чуть-чуть подмерз в своей куртке.
– Чего ты так рано? Мы же в шесть договаривались. – Ян осторожно взял ледяные Кешкины руки в свои ладони. – А где перчатки, Кенти? 
– Так получилось. Я как-то время не рассчитал. – Кешка был озабочен чем-то непонятным Яну, и он сразу встревожился:
– Ты чего?
– А чего?
– Я не знаю, чего. Вот и спрашиваю, чего?
– Да ничего... Идем?
Кешка направился ко входу, и прежде безразличный швейцар, видя идущего следом Яна, в дорогом стильном пальто, уважительно распахнул перед ними дверь. Отдав пальто гардеробщику, Ян обернулся, чтобы забрать Кешкину куртку, и замер. Иннокентий, которого Ян привык видеть в широких футболках, свитерах, джинсах, вечно сползавших до половины задницы, на этот раз был в строгих серых брюках, в черном бархатном пиджаке, белой рубашке с высоким отложным воротником, под которым был повязан серый шелковый платок. Он был одновременно непривычно взрослым – и пугающе юным. Матовая волна явно только что вымытых мягких волос падала на воротник, и когда он нервно поправил их, в ухе сверкнула знакомая золотистая капелька.
Кешка наткнулся на его взгляд и нахмурился:
– Что? Смешно? Глупо, да?
Ян, не отводя восхищенных глаз, едва помотал головой:
– Ты такой... потрясающий!
– Нравится? Правда?
– Откуда у тебя это? Я таким тебя никогда...
Кешка хмыкнул, ужасно довольный.
– Ты ещё много про меня чего не знаешь. Не такой я простой мальчик.
– Ты... совсем не простой мальчик, и ты прекрасно понимаешь, что уж этого-то я про тебя никогда... Подожди, подожди...
Ян взял его куртку, протянул подхватившему её гардеробщику, и с надеждой оглядел холл. Ну точно, в глубине мерцала витрина ювелирной лавки. 
– Стой тут!
Ян подскочил к витрине и рядом с ним тут же возникла предупредительная дева.
– Вам что-нибудь показать?
– Мне нужна... – Но Ян уже увидел то, что ему было нужно: булавка для галстука, розовая жемчужина, оправленная в тонкое с россыпью алмазов золото. – Вот, это.
Дева подняла стекло и достала булавку в продолговатом футлярчике из черного сафьяна, скрывая за вежливой благожелательностью предвкушение выгодной торговой операции:
– Прекрасный выбор. Очень изысканная вещь. 
Ян и сам видел. «Bvlgari», между прочим. Неужели настоящий? Как он сюда попал? Он даже не дрогнул, увидев цену. Сейчас это не имело значения, Ян чувствовал себя настолько свободным и богатым, что мог позволить себе всё.
Кешка был рядом. Глянув на булавку, он схватил Яна за руку.
– Ты с дуба рухнул? Ян!
Но Ян уже отдал девушке пластиковую карточку и вынул жемчужину из её шелковой раковины. Он залез пальцем за планку Кешкиной рубашки, как всегда вздрогнув, когда на миг коснулся его кожи, и осторожно проткнул острием несколько слоев ткани: 
– Вот.
Подписывая чек, принимая пустой футлярчик и к нему плотный шершавый пакетик с солидным фирменным знаком, он избегал смотреть на Кешку, чувствуя, как тот пристально вглядывается в него, и удивлялся, и радовался его чутью, не позволившему произнести никаких ненужных, бессмысленных слов благодарности, которые бы разрушили тайную значительность этой минуты.
Наконец он обернулся и поднял взгляд. Привычная волна озноба растерянности перед тем, что было больше его самого, прокатилась от затылка до пяток, и Кешка прошептал, словно подсказывая:
– Ну!
– Что?
– Ну, скажи.
И Ян, справившись с перехватившей горло нежностью, молвил тихонько то, что Кешка уже легко читал на его лице:
– Люблю тебя.
Смущенный и гордый, Кешка кивнул.
Стряхивая оцепенение, Ян взял его за плечо и направил в зал:
– Надеюсь, аппетит это нам не испортит?
Кешка негромко заржал:
– Ни за что! Я холодный, голодный и одичалый! Я съем всё! 
Пока их вели к заказанному столику, Ян успел заметить и оторопелый взгляд ювелирной девы, и циничную ухмылку мэтра, и завистливую улыбку симпатичного официанта, и поймал себя на мысли, что ему не просто безразличны, а даже лестны и этот взгляд, и эта ухмылка, и эта улыбка. Может быть, впервые в жизни он не испытывал никакой неловкости оттого, что его «отношения», да что там – его любовь очевидна для всех. 
Всё было правильным, и приглушенный свет, и тихая музыка, и журчание маленького фонтана, и длинная крахмальная скатерть, и хрусталь, и тугой бутон в узкой вазе, всё было так, как хотелось Яну, как он мечтал. Кешка тоже всё оценил, высоко взметнув бровь, но, кинув взгляд на Яна, принял благожелательно-безразличный вид, словно наследный принц, чье благородство не обременяло себя высокомерием.
Им подали меню, и Ян спросил Кешку, разбиравшему незнакомые названия блюд на трех языках:
– Ну, что вам заказать, mon cher?
У Кешки в глазах черти плясали, но он ответил в тон:
– Я вполне доверюсь вашему выбору, mon cher! 
Яну всегда нравилось смотреть, как Кешка ест (впрочем, ему нравилось, как Кешка делает всё). Мальчик предавался еде с всепоглощающей (буквально!) страстью, он любил еду, и не в смысле «поесть», а именно любил, как цветы, или красивые вещи, любил и был благодарен ей за то, что она радовала и насыщала его. Он был непривередлив к пище, ему было вкусно почти всё, а то, что готовил Ян – особенно и безоговорочно. Он ел заразительно и азартно, оценивая и смакуя каждый кусок. И теперь Ян дивился – сколько раз он ещё будет удивляться? – как Кешка, сохраняя, по-видимому, всё удовольствие от вкусной пищи, непринужденно управлялся с ножами, вилками и ложечками, салфетками и хрусталем, словно только и делал, что обедал в дорогих ресторанах. И при этом болтал, смеялся, глазел по сторонам. И уже в середине ужина Ян поймал острый взгляд, который Кешка кинул на его руки, подмечая, как он кладет вилку, и какую ложечку берет, принимаясь за поданный mouselinne de saumon[25]. Он понял, как моментально, на лету Кешка впитывает любой заинтересовавший или нужный ему жест, любую важную для него мелочь, примеряет к себе, и тут же осваивает. Он понял это, потому что сам когда-то присматривался к тем, кто ему нравился, будь то в жизни, в театре или в кино, и перенимал их интонации, жесты и позы. Его никто не учил хорошим манерам, он просто обезьянничал, подражая в первую очередь дедушке Вене, маме, Дидиму, что-то перешло от бабушки, ещё больше из книг, где он точно угадывал истинные признаки благородства. Ян, которого многие считали потомком знатной дворянской фамилии (что он всегда отрицал, впрочем, не слишком настойчиво), ценил хорошие манеры, умение вести светскую беседу, носить вечерний костюм. Сам он это делал с удовольствием, даже артистично, подчеркивая скупую точность движений и изысканную плавность речи. Рустам, хорошо его изучив, подсмеивался над ним, потому что умел видеть чуть самодовольную нарочитость его жестов и выражений, когда тот «работал на публику», но никогда не разоблачал Яна, потому что ему самому нравилось иметь любовником мальчика из «очень – вы понимаете? – очень хорошей семьи». Сам Ян считал тогда своё дворянское происхождение вполне скромным, дома никогда не говорили об этом, и его слегка обижала эта несправедливость – он чувствовал, что не посрамил бы честь любого прославленного рода. Но та невзыскательность, с какой относились к себе многие его знакомые, гораздо более возмущала его. Они ведь в юности смотрели и любили те же фильмы и книги, а теперь не реже него бывали в театре и на концертах, и гораздо чаще на светских тусовках, раутах, фуршетах и презентациях, одевались всё дороже, а вели себя всё развязнее, так и оставаясь, с его точки зрения, «дворняжками». Значит, говорил себе Ян, что-то же идёт и от природы, и от породы. И вот теперь, глядя на Иннокентия, представляя себе его близкую и дальнюю родню, Ян с гордостью видел и в нём породу, которая не передается прямо по наследству, а только, собрав с сотен предков всё лучшее, вдруг одаривает через многие поколения одного избранника. 
Перед кофе, когда столу вернулась лаконичная легкость, Ян приподнял бокал с весьма приличным шабли (он, конечно, удержался от безвкусных жестов и не заказывал шампанское):
– Позволь, я скажу. Знаешь, раньше в этот день я всегда произносил первый тост сам. Я перечислял всякие свои достоинства, это было смешно, и избавляло других от необходимости говорить банальности, и потом уже все говорили коротко, и просто выпивали. Это были друзья, родные, и я любил их, и они меня, но я всё равно чувствовал, что кого-то, самого нужного рядом не было. И я каждый год загадывал: ну, в следующий раз. Но проходил ещё год, и всё было по-прежнему. И вот сегодня, первый раз в жизни мне не нужно загадывать. Потому что ты здесь. Конечно, можно было посидеть и дома, но всё-таки в таких местах есть какая-то строгость и торжественность, а я хотел это отпраздновать. Вот это: что я мог позвать, и ты – прийти. 
Кешка, серьезный и взволнованный, потянулся было чокнуться и застыл.
– Подожди. А что это за день?
– Да это не имеет значения, просто день...
– То есть как не имеет? – Кешка смотрел на него почти с ужасом. – Только не говори, что сегодня...
– Не скажу, – рассмеялся Ян.
У Кешки, чуть пьяного, на глаза навернулись слёзы.
– Ты подонок! Ты тварь последняя! Как ты мог! А я-то, придурок, ведь мог бы сообразить, ведь знал же, знал, что у тебя где-то рядом! Янька! Это твой день, а ты мне...
– Нет, это ты мне. Кенти, никто и никогда не мог сделать мне такой подарок!
– Ну подожди, я тебе страшно отомщу!
Ян помотал головой:
– Не надо мне страшно мстить. Давай лучше кофе пить.
Кешка, не отрывая глаз от его лица, залпом допил вино и сказал:
– Поедем к тебе. Сейчас.
 
Всего неделю назад автор освободил, наконец, его квартиру и переехал в свои апартаменты. Он пригласил Яна на новоселье, и тот пошёл, любопытно стало, что можно было перестраивать почти целый год. Больше всего Яну понравился опрятный простор прихожей. Квартира же разочаровала нежилой пышностью, какая-то она вся была предсказуемая, вот ведь, оказывается, даже роскошь может быть типовой. Ян осмотрел всё очень внимательно, восхищался вежливо, но для себя отмечал только детали – изящное электрооборудование, компактные батареи отопления, встроенные системы на кухне, отделку ванной комнаты. В Сокольниках давно нужно было делать ремонт, сперва он хотел ограничиться косметикой, но теперь решил, что напряжется и сделает всё, как следует. Конечно, подобных излишеств он не мыслил, но вернуть их дому достоинство было необходимо. 
Марина никогда там не была. Ян порой недоумевал, почему он тогда, год назад, ни разу не привел её домой. Марина не хотела на него давить, и при всей своей целеустремленности, была всё же девочкой деликатной. Слова Яна «прости, что не зову к себе, у меня мама болеет», в принципе, были достаточным объяснением. Достаточным, но далёким от правды. Конечно, мама бы удивилась, но вряд ли высказала неодобрение. И уж конечно, ни она им, ни они ей не помешали бы. Но теперь Ян благодарил судьбу за свою странную предусмотрительность. 
И всё-таки пока квартира оставалась совсем чужой, если не считать дедова кабинета, где стоял рояль и шкафы с самыми ценными и любимыми книгами. Когда Ян разрешил себе думать о том, что у них с Кешкой будет какое-то, неясное пока, но общее будущее, он захотел сделать так, чтобы обновление родового гнезда соответствовало их новой жизни. Привести туда Кешку сейчас, в чужой запах, в чужой воздух, значило разрушить его маленькую мечту и, может быть, испортить важное впечатление от их общего дома, который он хотел теперь построить. Но почему-то сегодня, в этот его день рождения, после всего, что произошло, всех тех маленьких и знаменательных событий, всё сильнее их роднивших, это тоже показалось ему несущественным. 
Поэтому, когда они вышли на угол ловить машину, Ян совсем не думал о том, что они, наконец, смогут раздеться и любить друг друга так, как уже привыкли за несколько недель их «осеннего марафона». Он ждал только, когда распахнет дверь и, ещё не переступив через порог, скажет: «Вот наш дом, Кенти!»
Услышав, как Ян сказал водителю: «Песочный переулок, в Сокольниках, знаете?», – Кешка не задавал больше никаких вопросов, предвкушая новое впечатление, крепко держал Яна за руку, и смотрел на огни за окном. Ян тоже молчал, но по мере приближения к дому, мрачнел. Принятое решение уже не казалось ему верным, и он мучился, боясь, что Кешка не поймет и разочаруется в том, что Ян хотел отдать ему. Так что, когда они вышли из машины перед подъездом и поднялись на четвёртый этаж, от театральных жестов Ян отказался. Отперев дверь, он зашёл первым, включил, привычно ткнув пальцем, свет в прихожей и огляделся. Всё было не так. 
– Ну, входи. Осторожно, тут порожек.
Кешка чувствовал напряженность, но не мог понять её причин. Любопытство и праздничное ощущение того, что он видит, наконец, настоящий дом Яна, отодвигали на второй план обеспокоенность странным его настроением. Размер прихожей и количество выходящих в нее дверей впечатляли.
– Ого! Это что, всё твоё?
Ян посмотрел на Кешку пристально, и понял, что не имеет права портить сегодняшний день своими комплексами. Он резко выдохнул, стараясь освободиться от предчувствий, и сказал то, что собирался.
– Это всё наше, Кенти.
Он стал открывать все двери, зажигать везде свет, критически, как бы заново оценивая передаваемое сокровище. Кешка шёл за ним по пятам, принюхиваясь.
– Здесь ремонт надо делать, – сказал Ян, чуть извиняясь. – Это мамина комната. 
– А папа где?
– Отец в Израиле живет.
– Как в Израиле? Он разве...
– Нет, он – нет. Он женился второй раз, удачно. Ну вот, а это кабинет деда, он у меня был существенный человек.
– Какой-какой?
– Существенный. Это он так однажды определил, когда говорил о ком-то: «человек он, впрочем, был несущественный». Вместо «незначительный». Ну вот, а мы его стали называть «существенным». Да он и был такой, замечательный в своём роде, помнишь, я рассказывал...
Кешка пошёл мимо книжных полок, быстро схватывая взглядом знакомые корешки и запинаясь на ему неизвестных.
– Ты, наверное, уйму всего прочитал, когда маленький был.
– Да так, весьма выборочно, в общем-то.
Наткнувшись на рояль, Кешка изумился.
– Никогда не видел, чтобы рояль в квартире. А кто у вас играл?
– Да я и играл.
Кешка возмутился:
– И молчал!
Ян засмеялся, чувствуя, что его тревоги и страхи окончательно рассеялись.
– Я же не пел! Что же я мог тебе предложить?
– Поиграешь?.. Поиграешь!
– Ну не сейчас же?
Кешка осмыслил и улыбнулся.
– Ну, потом. В смысле после.
Они вошли на кухню, окно которой углом выходило на парк, светившийся далёкими огоньками через кружева черных ветвей.
– Подожди, не зажигай!
Ян отдернул руку от выключателя. Кешка пошёл к окну, а Ян стал открывать балконную дверь, и когда со скрежетом отодрал присохшую створку, ступил на красные кафельные ромбики. Он так любил их в детстве, знал наизусть, каких не хватает, и в его воображении они складывались в острова на карте, и он путешествовал от одного к другому, стоя на мостике своего корабля. Он подошёл к высокому парапету и вдохнул влажный тёплый воздух. Городской шум доносился приглушенно и не мешал, а только успокаивал, намекая на близость людской суеты, которая отсюда казалась веселой и праздничной. Кешка встал рядом, он обнял его за плечи и прикоснулся щекой к его щеке. «Aimer, ce n’est pas se regarder l’un l’autre, c’est regarder ensemble dans la méme direction...»[26] – всплыла в памяти фраза Сент-Экзюпери, которую так любил назидательно повторять Хан. «Чепуха какая. Я на него ещё не насмотрелся». Ян повернул Кешку к себе и поглядел в глаза. Глаза сияли.
– Янька, – сказал Кешка просто и решительно. – Я хочу здесь жить.
– Пойдём! – заторопился Ян. – Пойдём, я покажу, как будет!
Он потянул Кешку за руку, он хотел тут же рассказать ему, что он уже придумал для них.
– Вот, мы снесем эти две стенки, и получится большущая такая кухня-столовая, я давно так хотел, всё равно вся жизнь тут проходит, а здесь будет наша спальня, а это будет твоя комната…
– Зачем мне? – счастливо удивлялся Кешка. – Если и так всё наше?
– Нет, обязательно твоя комната, чтобы ты сделал там всё, как захочешь, а здесь…
– Нет, давай здесь оставим, как есть, чтобы книги и рояль…
– Ну да, ну да, оставим, это будет кабинет и гостиная сразу.
Кешка ошалело оглядывался, но по выражению его лица Ян видел, что он уже представляет всё, точно так же, как и он сам.
– Слушай, это же дворец получится какой-то! Так люди не живут!
– Ты просто не видел, как теперь люди живут! Но нам не надо, как они. У нас всё будет иначе, вот увидишь!
– Да я вижу, вижу! Янька, нет, правда, так можно сделать? Тебе разрешат?
– Да кто разрешит? Здесь же никого нет. Только мы будем. Это всё наше, наше с тобой, понимаешь? Если ты и вправду хочешь.
– Я? Я? Я хочу! Я хочу! – Кешка зажмурился и замотал головой. – Сейчас! Сразу!
Ян опомнился. Сейчас, сразу это было невозможно. И не потому, что нужно было делать сложный и долгий ремонт. Была и ещё одна небольшая проблема. 
– Слушай, Кент, – осторожно спросил Ян. – А ты где сейчас, вообще-то? Ну, официально, так сказать?
Кешка понял и отмахнулся.
– В гостях. Нет, правда, всё нормально, в гостях. До завтра… Если не выгонишь, конечно, – лукаво добавил он, и тут, вспомнив о главном, ради чего он торопился привести Яна домой, требовательно прижался к нему. – Попробуй только выгнать!
Ян держал его крепко, и выгонять не собирался.
– Где? Выбирай!
– Тут! – Кешка уверенно показал на диван рядом с роялем.
Ян сбросил с дивана подушки и застелил чистой простыней.
Впервые за много дней они не спешили, вспоминая и повторяя по многу раз то, что им больше всего нравилось обоим. Когда они снова услышали тишину за окнами, Ян поймал себя на том, что здесь, в его старой квартире, всего за какой-то час Кешка уже изменился. Ни минуты не был он здесь гостем. Бережно, но совсем просто, как своей, касался он любой вещи. Всё прошлое, всю родословную, всю историю этого дома он принимал чуть легкомысленно, по своему возрасту, но принимал, и это не давило на него, потому что ложилось не сверху, как чужое, а проникало туда, где было и его прошедшее, и только крепило это основание, давая дополнительную опору. Он уже становился неотъемлемой частью не только Яна, но и всего, что было прежде и будет потом.  
Они лежали рядом, даже не слишком близко и Ян тихонько перебирал пальцами легкие пряди Кешкиных волос. 
– Хочешь, я поиграю? – вдруг спросил он.
–Хочу! – Кешка очнулся немедленно. – Поиграй, пожалуйста!
Он сел, предвкушая новое впечатление. Ян поднялся и потянулся за одеждой.
– Не надо, играй так! – сказал Кешка, погладив его по ноге.
Но Ян покачал головой.
–Так не получится, я не смогу.
Не то, чтобы он никогда не играл голым, всякое случалось, но он не хотел унизить торжественность этой минуты. Он волновался, сам того не ожидая. Он первый раз играл для мальчика. Первый раз играл для того, кому он больше всего хотел сказать музыкой всё, что мог, что должен был, что не решался или не позволял себе прежде. Он влез в джинсы, надел и аккуратно застегнул рубашку, сел, откинул крышку и поставил ногу на педаль. Он замер, прислушиваясь к тому, что таилось внутри рояля. Освобождённые от сна, струны дышали, и Ян чуял их дыхание, пока не ведомое никому больше. Там было всё, все мыслимые и немыслимые звуки, уже прозвучавшие когда-то или ещё не рожденные. Там, внутри, была вся музыка мира, земли, вод и небес. Она ждала его. И он мог повелевать ею. Если посмеет. 
Он коснулся клавиш. Он не мог оскорбить доверчивую тишину этой ночи слишком восторженным звуком, и пальцы сами подсказали «Лунный свет» Дебюсси.
Ян чувствовал, что играл хорошо. Он предполагал, что Кешка не слишком привередлив, и будет рад любой музыке, но для Кешки он должен был играть лучше, чем всегда. И у него получилось. Он играл хорошо.
Он не смотрел на Кешку, а только перед собой, как привык, и когда истаял последний аккорд, оглянулся. Он успел заметить, как Кешка, всё ещё сидевший на полу, отворачивается в сторону.
– Эй, ты чего? 
Ян вскочил и взял мальчика за плечи.
– Ты что, Кент? Господи, да ты… плачешь, что ли?
Кешка шмыгнул носом. Он даже не мог сказать, откуда взялись эти слёзы. Он не ожидал, что Ян играет так. Нет, он и не думал, что Ян будет плохо играть, Ян всё делал отлично. Он не ожидал, что Ян играет так смело, так сильно. Он не был готов к тому, что требовательно, волшебно, без спроса настигло его. Он не ждал этого от Яна, и ему было немножко стыдно. Но, осознав и справившись со своим заблуждением, он оказался ещё меньше готов к тому, куда влекли его эти звуки. Они обещали, и звали, и просили, и прощали его… Он не ведал, какую власть эти звуки – а значит, и Ян! – обретут над ним. Он не часто слушал серьёзную музыку – так, иногда, по радио, по телевизору. Он никогда не был на концерте, и тем более не представлял, как может звучать в комнате, совсем рядом, хороший рояль. И всё же дело было не в этом. Кешка понимал цену ремеслу. Он понимал – для того, чтобы хорошо играть сложные вещи, нужно много учиться, но он догадывался, чему научиться нельзя. Кешка знал и себе цену, он умел и был готов понимать гораздо больше того, с чем сталкивался прежде. Но здесь, сейчас, в полумраке ночного дома Ян уводил его туда, где он пока не бывал.
Кешка осторожно взял его пальцы. Это были те же руки, которые вели машину по мокрым улицам, резали картошку и лук для супа, чинили водопровод, набирали текст на компьютере, это были руки, только что ласкавшие его… Он поднял взгляд, но Ян видел, что он всматривается, словно пытаясь разглядеть что-то внутри, минуя лицо. Он увидел, наверное, что-то новое, потому что сказал слегка растерянно:
– Я… я люблю тебя, Янька.
Надо же, подумал Ян, а ведь до сих пор он никогда этого не говорил. Ян хотел в это верить, и Кешка не давал ему повода усомниться, но слов таких он не произносил. И поэтому Ян переспросил:
– Точно?
– Да. Я только теперь понял по-настоящему. Всё, что раньше было – как мне хорошо с тобой, и что мы одинаковые, что мы не такие, как все, и что ты мне нужен очень, и я тебе нужен – всё это я давно знал. И как нам с тобой классно, – Кешка смущенно зыркнул вниз, – ну, сам знаешь… Это всё можно объяснить. А тут совсем другое. Я страшно люблю тебя, Янька. Потому что это нельзя объяснить словами, понимаешь?
– Понимаю, – тихо сказал Ян. – И не нужно совсем.
Они посидели ещё немного молча, пока сказанное прорастало в них. Потом Кешка попросил:
– Поиграешь ещё?
Ян улыбнулся:
– Только ты надень что-нибудь, замерзнешь.
– Я не хочу это, – Кешка кивнул на свой «вечерний» костюм. – Можно, твоё что-нибудь?
Не ожидая отказа, он натянул его свитер прямо на голое тело, и Ян тут же ощутил его целиком, будто сам обнял. Он сел к роялю и теперь уже легко, не задумываясь, заиграл ноктюрн Шопена. И Кешка уже не отворачивался, а уселся верхом на стул рядом и не сводил глаз. В его взгляде было столько гордого восхищения, что Ян смутился.
– Вообще говоря, это чистой воды любительство. Я ведь давно серьезно не занимаюсь, и ошибаюсь, и отсебятину несу иногда.
– Перестань, – строго сказал Кешка. – Я знаю, как ты играешь.
Ян сыграл ещё три мазурки, самые беззаботные, он не хотел сейчас ничего тревожного, смущавшего душу, да и хулиганил немножко, делал небольшие смешные акценты, а закончил восьмым прелюдом, изящным, коротеньким, в две строки, как будто «спокойной ночи» сказал. Было и в самом деле очень поздно, и Ян побаивался, что кто-нибудь застучит в стенку.
Кешка уже не сидел рядом, а встал и пошёл к книжным полкам, и Ян понимал, что в этом не было пренебрежения его игрой, просто он стал слышать музыку, как свою, и это не требовало специального внимания. Кешка давно приметил на полках несколько книг, и теперь Ян смотрел, как он стоит у открытого шкафа, как будто всегда так было, в его свитере, опершись голой коленкой на табурет, и перелистывает страницы. Услышав, что Ян перестал играть, Кешка поднял взгляд и улыбнулся. Просто так. Улыбнулся, взглянув.
– Я давно заметил и всё никак не спрошу, отвлекаюсь. Это что за восточная штука? Тут она одна такая, и как-то выбивается.
– А-а-а! Эта! Действительно, выбивается. Это Сы-мин, китайский бог судьбы. Деду на юбилей подарили, и он сначала даже сердился на неё, он вообще к восточным символам скептически относился, а потом разглядел и проникся, и вот, даже поставил так, чтобы смотреть часто… 
Кешка достал фигурку из шкафа и повертел.
– Нет, я понимаю… Сначала кажется странно и нелепо, а потом хочется ещё смотреть, и что-то спрашивать о себе... 
Кешка осторожно поставил бога на место и закрыл дверцу шкафа, и свет настольной лампы, отразившись от стекла, скользнул по маминой фотографии на стене. Яну ознобом сжало грудь, и он вспомнил. Ведь это было здесь, прямо здесь, в этой комнате… Как он мог забыть?
Кешка тоже посмотрел на фотографию.
– Это мама? Красивая.
– А ведь она знала! Кент, она знала, ровно год назад, в этот день, она сказала, что мы с тобой будем вместе, хотя я ей про тебя ничего не говорил никогда.
Кешка не удивился, но обрадовался.
– Здорово! Янька, это так здорово! Эх, если бы моя…
– Не говори так. Если бы не Марина… не мама твоя, мы бы вообще не встретились, да и тебя бы не было…
Кешка посмотрел на него укоризненно:
– Ну зачем ты? Воспитательные какие-то разговоры… Ты что, в самом деле веришь в это? Что от одного человека, что вообще от человека может всё зависеть? У меня могла быть другая мама, и у тебя, и вообще всё другое, но мы всё равно бы встретились, разве нет? Ты же сам…
Ян покаянно поник головой:
– Сам, сам… прости, это глупо вышло, просто не хочется, чтобы ты плохо о маме говорил.
– А разве я плохо? Я люблю её, только жалко, что она не сможет понять… Вот, как твоя понимала. Давай, чай погреем?
Они пили чай на кухне, и Ян ещё и ещё раз объяснял Кешке, как тут станет потом, и Кешка слушал его заинтересованно, с горящими глазами, но казалось, что для него важнее не затеянные переделки, а само желание Яна строить их будущий дом. Наконец они вернулись в кабинет и улеглись спать там же, на диване. Кешке понравилось, и он не захотел никуда уходить. Ковровые вставки на диване, сохранив яркие цвета, хоть и вытерлись местами, чувствительно покалывали кожу, так что Ян подложил под простыню второе одеяло. Дедов диван был не слишком широк, но они не замечали этого, как заснули, обнявшись, так и спали до утра, и когда Ян проснулся первым, ему пришлось осторожно выпутываться из Кешкиных рук и ног. 
Он постарался придумать какой-то завтрак, на счастье в холодильнике оставалось несколько яиц, и ещё, конечно, был кофе, хороший кофе в зернах, куда без этого. Он включил кофемолку и, как прежде бывало в Ясенево, в дверях кухни почти сразу возник Кешка, совсем заспанный, ещё неустойчивый, и сказал, протирая глаза:
– Привет!
Ян смотрел на него и думал, что больше всего на свете он хочет каждое утро видеть, как стоит в дверях кухни только проснувшийся Кешка, и что если бы его спросили, что такое полное и самое главное счастье, он бы ответил – вот это. И ещё он подумал, что Кешке совсем ни к чему знать об этом, и тут же сказал:
– Знаешь, чего я хочу больше всего на свете? Каждое утро видеть, как ты стоишь здесь, сонный, голенький. И если бы меня спросили, что такое самое большое счастье, я бы сказал: вот это.
Кешка хмыкнул, пошёл, пошатываясь, к Яну, прижался, тёплый, и зашептал на ухо:
– А если бы меня спросили, я бы сказал: проснуться и слышать, как ты ходишь тут, жужжишь кофемолкой, чашками звенишь, слышать и знать, что вот я сейчас встану и приду к тебе и скажу «привет», а ты вот так на меня посмотришь.
Кешка откинулся немного и глянул в лицо. Ян понял, что совсем не чувствует себя отдельно от Кешки, его и не было отдельно. Это было великолепно и страшно. «Как же я сумею сохранить это?» – подумал Ян и тут же кто-то внутри прикрикнул сурово: «Да что же ты всё о себе? Ты и не сумеешь. Это дар не тебе дан, а только вам вместе, и только отрекшимся от себя и отдавшим себя другому. Он уже отдал, не задумываясь. Отдай и ты, совсем и навсегда, и не спрашивай, и не сомневайся, и тогда – станет так, и будет».
Они съели чуть подгоревший омлет, и выпили по две чашки кофе, и Ян пошёл на балкон с первой сигаретой, но Кешка не хотел его отпускать и встал рядом. Воскресное утро было хмуроватым, вокруг летала, приглушая звуки, мелкая морось, и они были счастливы.
Понюхав ласкавшую его руку, Кешка неожиданно спросил:
– Почему ты всегда так вкусно пахнешь?
– Фирменной косметикой пользуюсь потому что…
– Да ну тебя, я не про это… Ты сам так пахнешь… Совсем не так, как другие…
– Какие это другие?
– А то я не знаю, как люди пахнут…
– Та-а-ак! С этого места, пожалуйста, поподробнее! А откуда ты, собственно, знаешь, как они пахнут?
– Ой, ну ты меня прямо колокольчиком каким-то считаешь. Да я же, когда ещё маленький был, меня мама в театр на репетиции таскала. А там… ну, они переодевались и вообще, так что не думай, я много там чего узнал, и уж как мужики пахнут, ну и тетки тоже…
– Ах да, ты же дитя кулис…
– Сам ты… дитя!
– И вот они, плоды раннего полового просвещения…
Кешка поглядел на Яна нежно и насмешливо.
– А тебе, вроде, ничего показались… плоды…
Ян застонал от восхищения, схватил плоды в охапку и уткнулся носом в шею под ухом, его любимое место. Кешка поежился, смеясь:
– Щекотно! Нет, правда, почему? Даже когда ты куришь, от тебя вкусно пахнет. Вот мама… когда курит, у нее потом кислый, грубый такой запах, а у тебя – горьковатый и сладкий чуть-чуть.
– Не знаю. Она, вроде, «More» курит, хорошие сигареты.
– А ты? 
– Я? «Dunhill».
– Дай! – сказал Кешка, потянувшись к его сигарете.
– Зачем?
– Дай, хочу попробовать.
Ян поколебался, но дал. Кешка затянулся, закашлялся тут же и вернул обратно.
– Всё равно гадость! Как ты это терпишь…
– Привык, сдуру… Хочешь, брошу. Ты только скажи.
Кешка удивленно посмотрел на него:
– Бросишь? Если я скажу?
– Да как нечего делать.
Кешка смотрел внимательно, недоверчиво взвешивая свою неожиданную власть. Он несколько мгновений обдумывал возможность отдать этот приказ, хитро улыбаясь, а потом покачал головой:
– Нет… Слушай, ты что, в самом деле вот так меня любишь?
Теперь покачал головой Ян.
– Не так… Это же такая ерунда, глупость… это ничего не значит. А тебя я не так люблю. Совсем, совсем не так… 
Странное дело, ещё совсем недавно Яну казалось, что он любит и хочет Кешку больше всего на свете, что он никого и никогда так не любил, и что сильнее любить просто невозможно. И вот выяснилось, что то, что было раньше, было вовсе даже не любовь. Потому что только теперь Ян почувствовал, что это такое – любить. Что это такое, когда каждая черточка Кешкиного лица и тела, каждый вздох, поворот головы, движение руки, то, как он поскреб макушку, задумавшись, как бьется пульс в ложбинке у шеи, что это такое, когда каждое слово, звук голоса, улыбка, смех, шёпот, молчание – когда всё это приносит острую, сладкую боль, от которой перехватывает судорогой горло и слёзы наворачиваются на глаза. Ян знал, что сейчас он в самом деле готов умереть, и умрёт, если его жизнь нужна будет мальчику. И всё, что было прежде, с теми, чьи имена он ещё мог вспомнить, всё это было никак, ничем не похоже на то, что стало теперь.
Захлебываясь в неведомом и недоступном прежде счастье, он смущенно спрашивал себя, не забыл ли он то, что открылось ему раньше, про их с Кешкой предназначенность, что они должны составить вместе, гораздо большее двух, и успокаивал себя, разрешая помедлить, и веря, что в свой срок им дадут знать, но разгоралась в нём восторженная уверенность, что это гораздо большее двух уже возникло, потому что была их любовь, и это на самом деле было гораздо большее двух, и то, что она жила, переливалась во всё вокруг, и освящала, и оправдывала, не могло получиться ни с кем из них по отдельности, а только с ними обоими.
 
 
IV.
Ян с трудом выпроводил Кешку к бабушке на воскресный урок английского. Он не думал об этом специально, но чувствовал, что теперь только Фаина Яковлевна может быть их союзником.
Кешка ехал на Сокол возбужденный и раздосадованный. Сказав впервые Яну, что любит, Кешка хотел теперь все время повторять эти слова, ему нравилось, как они звучат, и ещё ему нравилось, какое у Яна делалось каждый раз лицо, когда он говорил это. Он предвкушал, предчувствовал всё их будущее, и ему хотелось скорее войти в него, полностью, без остатка, он и не хотел ничего оставлять за собой, он принадлежал этому будущему, и он никак не хотел смиряться с чем-то прошлым, которое цепляется, не отпускает, тянет, не то назад, не то в сторону. Что это за прошлое, он тоже никак не мог разобрать, ему казалось, что всё, но когда поздоровался с бабушкой, сразу захотел, чтобы она оставалась с ним, и не знал, как это устроить. Ему очень хотелось рассказать ей про Яна, но это было невозможно, и он сердился. 
Они позанимались, и хотя мысли у Кешки то и дело ускользали в сторону, он соображал очень быстро, всё новое он словно вспоминал, и если не знал чего-то, то не мучился недоумением, а только ждал, когда всплывет в памяти как бы забытое. По традиции бабушка баловала его вкусненьким, обычно пекла что-то, его любимые пирожки или сдобные коржики, у нее всегда выходили отменные, и когда они пересели от письменного к чайному столу (Фаина Яковлевна не признавала еду на кухне), Кешка сказал:
– Фаляка, я хотел тебе показать кое-что, чтобы ты посмотрела профессионально, ну, в смысле ошибок.
– Давай, конечно, а что это, Кешунька?
– Это как бы стихи… Ну, не как бы, просто стихи, по-английски.
– Ты сам написал?
– Ну да, а зачем иначе проверять-то! Я их отдать хочу, ну, одному человеку, и вот, чтобы не опозориться…
Фаина Яковлевна почувствовала, что порозовела от удовольствия.
– Кешунька, конечно, давай, я с радостью! 
– Только… – Кешка пристально глядел на неё, чтобы убедиться, что она поймет. – Только ты обещай не говорить… никому.
Фаина Яковлевна обещала, от всей души обещала. Признаваясь себе или нет, она ревновала Кешку к Марине, он был её ребенком, больше, чем дочь, и он был её лучшим ребенком, потому что она не сомневалась ни в его любви, ни в доверии. Кешка протянул ей листок, и она, волнуясь, стала читать.
Стихи были о любви. Но любовь эта была совсем не такой, какую могла она ожидать в стихах внука. Любовь была требовательной, мощной и опасной.
– Здесь нужно определенный артикль поставить, – сказала она машинально, но мысли её были заняты совсем не правилами.
– Где? Ой, нет, здесь нельзя, ритм сломается! А если без, то что, совсем не грамотно? А может, всё-таки можно? В стихах?
Фаина Яковлевна посмотрела на внука, и согласилась:
– В стихах, наверное, можно… Кешуня, я, честно говоря, растерялась немножко. Это так не по-детски… Ты скажи мне, это о чем-то конкретно, или вообще?
– Мне через неделю шестнадцать будет, почему у меня должно быть по-детски, Фаляка?
– Нет-нет, – заспешила Фаина Яковлевна. – Я хотела сказать, так серьезно, так сильно… И всё-таки, это о ком?
– Не важно… Значит, нормально?
– Кешунька, ну конечно, это очень, очень хорошо, и по языку так неожиданно, как же ты находил эти слова, в словаре?
– Ну, вообще-то я сначала написал, а потом уже перевел.
– А зачем? Почему не по-русски? Ведь ты хотел кому-то отдать?
Кешка сомневался, стоит ли объяснять, но всё-таки решился:
– По-русски получалось слишком откровенно, что ли. Очевидно. Ну, нескромно, вот. А так получается не прямо, и не так страшно.
– Страшно? Почему же страшно, Кешунька?
– Ну… Когда такое говоришь про себя, тайное, всегда немножко страшно.
Фаина Яковлевна заволновалась ещё больше.
– Если человек не способен понять и оценить, тогда конечно, но тогда и отдавать нельзя! Ты скажи… этот человек, он сможет понять?
Кешка погладил в кармане тёплую жемчужину.
– Сможет. 
Он улыбался смущенно, но в его улыбке было столько не знающей сомнений уверенности, что Фаина Яковлевна успокоилась: удивительная эта любовь (что же, как не любовь!) была взаимной…
 
Вечером в пятницу Кешка сидел у себя в комнате и ласкал жемчужину. Он уже позвонил Яну, пока Марины не было дома, при ней он Яну не звонил никогда, потому что она могла взять свою трубку, так бывало, он замечал несколько раз, когда разговаривал с Димкой или Саней, Марина не признавалась, конечно, утверждала, что это случайно, но Кешка понимал, что она подслушивала. Они с Яном опять спорили про день рождения, Кешка хотел к нему, а Ян уговаривал его не напрягать домашнюю обстановку, и они даже чуть-чуть поругались, не всерьёз, они не умели ругаться всерьёз, и потом долго прощались, Кешка не хотел вешать трубку, и Ян не хотел, и они придумали способ, сосчитали до трех и отключились одновременно, но Кешке всё равно было мало, и теперь он гладил жемчужину, которая жила в своей коробочке в ящике стола, он смотрел на неё, на алмазные лучики, разбегавшиеся от мягко сиявшего шарика, и Кешка видел букву «я», а эта буква стала для него главной, и всё, что начиналось с этой буквы, яблоко или ящерица, казалось ему замечательным, и это тоже был Ян. Он на всё смотрел теперь по-другому, и на себя в зеркале, когда мылся в ванной, он смотрел на своё тело, и оно нравилось ему, потому что нравилось Яну, он видел себя его глазами, он помнил, как Ян ласкал и целовал каждое место, и он тоже ласкал себя, и чувствовал пальцы Яна и его губы, и возбуждался и мог кончить, почти не помогая рукой.
Кешка долго смотрел на жемчужину, она не отпускала его, и он всё больше влюблялся в её мерцающий свет. Он заметил её цену, но совсем не подсчитывал, что на те же деньги можно было купить много других вещей, полезных, нужных, приятных. Это была его жемчужина, единственная в мире, и то, что она была очень дорогой, добавляло ей значительности, но отношения к ней не меняло.
Марина приготовила обычный их ужин, поставила чайник и зашла к сыну. Он не сразу услышал её шаги, и задвинул ящик стола с выдавшей его поспешностью.
– Ну, как ты хочешь отметить свой день рождения? – спросила Кешку Марина. – Пригласишь кого-нибудь?
Она, конечно, обратила внимание на ящик, и в ней всколыхнулось ревнивое любопытство.
– Не-а.
– А почему? Мне кажется, тебе есть кого пригласить. Давно пора!
Кешка никак не мог решить, рассердиться ему или рассмеяться.
– Давай, давай! Хватит вам по углам прятаться! Пригласи Асю, и из класса своих, помнишь, как в прошлом году вам весело было?
– В прошлом году… Вспомнила! Тогда всё было по-другому.
Марина и сама подумала, что прошлый год вспомнила некстати, но отступать не хотела.
– Ну, и теперь будет по-другому. Ты же не захочешь один сидеть?
– Не захочу. Я собираюсь в гости пойти….
– Куда? Ну почему опять? Почему не здесь? И как было бы славно, если бы Ася…
– Мам, уймись… Оставь ты в покое Асю! Зачем? Всё будет нормально, давай, ты меня с утра поздравишь, днём я к Фаляке съезжу, а вечером пойду в одно место…
Марина поджала губы.
– Да что за место? Что там будет такого особенного? Кто там будет? Почему нельзя дома? Я вам всё приготовлю и обещаю, не буду мешать!
– Да не надо ничего, всё равно там будет лучше…
– Вот значит, как! Это что, демонстрация? Ты специально хочешь меня обидеть?
– Мам, не специально, но ведь это мой день рождения, значит, это должен быть для меня праздник.
– Почему для тебя? Для меня тоже, я тебя рожала, между прочим.
– Ну вот, только что рожала… – буркнул Кешка.
Марина разозлилась.
– Щенок ты неблагодарный, вот ты кто! Делай, что хочешь, но тогда на меня не рассчитывай.
– Да я и не рассчитываю особенно, – проворчал Кешка, но увидев сузившиеся от гнева Маринины глаза, добавил примирительно. – Прости, прости, я глупость сказал, но ведь мы каждый день тут, а я хочу…
– Какой каждый день, это ты каждый почти день исчезаешь, учебу забросил совсем, я уж не знаю, что с тобой делать, я понимаю, любовь, но не одна же любовь, школу нужно закончить, об институте думать, это серьёзно, и девочке твоей нужно учиться, ты уже не маленький, должен же понимать…
– Я понимаю! И я не маленький! Ничего я не забросил, откуда тебе знать?  
– Я бы знала, если бы ты рассказывал хоть что-нибудь! 
Они помолчали, Кешка отвернулся в досаде, а Марина не могла оторвать взгляда от письменного стола, дразнившего загадкой. Засвистел на плите чайник, и она сказала:
– Ну, что ты ждешь? Слышишь, кипит!
Кешка пошёл на кухню, а Марина выдвинула ящик и сразу увидела футляр, всем своим видом подтверждавший существенность содержания. Не колеблясь ни секунды, она вынула коробку, открыла и ахнула.
– Кетя, что это?
Увидев в руках у матери свою жемчужину, Кешка вспыхнул и ринулся к ней:
– Не трогай, дай сюда! Зачем ты полезла?
Но Марина отступила, отводя руку.
– Откуда это у тебя?
– Подарок. Дай.
– Кетя, какой подарок? Кому? 
– Мне подарок.
– Да кто тебе такое мог подарить? – Марина почувствовала, как под ней колыхнулся пол. – Это он?
– Кто это «он»?
– Ты прекрасно знаешь.
– Ну, и что? 
– Когда это было? 
– Какая тебе разница? На день рождения.
– На день рождения. Так. – Марина старалась сохранять спокойствие, то есть она говорила себе, что должна сохранять, но спокойствия не было никакого, а была только расползавшаяся во все стороны паника. – Когда это было? Как это случилось? Вы что, виделись? Где он тебя подстерёг? И как ты посмел это взять?
– А почему? Вот, компьютер же он мне подарил, и ты как-то не возражала.
– Компьютер… Во-первых, возражала, а потом это было для учёбы, и потом… – она хотела сказать «он тогда был со мной», но сказать это было невозможно, и дремавшая злая обида опять вспыхнула. – Одно дело компьютер, а это… 
 Она взглянула на жемчуг. Какая дивная вещь! 
– Ты просто не понимаешь, что значат такие подарки!
Иннокентий смущенно хмыкнул.
– Почему не понимаю? – Он выхватил из рук матери футляр и засунул глубоко в карман штанов.
– Ты хоть представляешь себе, сколько это стоит?
– Представляю, – сказал он с вызовом. – И что? Думаешь, не заслужил?
То, что прозвучало в этом вызове, было настолько очевидным, что Марина почувствовала тошноту.
– Кетя… Он что-нибудь с тобой… делал?
Иннокентий разозлился, и это избавило его, наконец, от растерянности.
– В каком смысле «делал»? Что значит «со мной»? Что я – мертвое тело?
У Марины подкосились ноги, и она опустилась на табуретку. Так. Так. То, чего она опасалась, то, о чем запрещала себе думать, даже подозревать, подкралось так неожиданно, так внезапно, и так подло, именно сейчас, когда всё кончилось и стало забываться…
– Кетя. Подожди. Кетя, это очень серьезно. Я… надо просто успокоиться и поговорить… Господи! Какой подонок! – вдруг вскрикнула она. – Нет, какой подонок! Да что же это, в самом деле, что же он думает, я так это оставлю? Где он тебя подкараулил? Что он тебе обещал? Говори! Говори немедленно!
Она вскочила, схватила сына за плечи, и стала трясти, как будто ожидая, что правда тут же высыплется из него. Иннокентий дернулся, отпрыгнул, наткнулся на стол и невольно уселся на него, далеко откинувшись к стене и вытянув вперед ноги. Маринина вспышка одновременно и напугала, и придала уверенности.
– Мам, уймись. Он меня не караулил. Я сам его нашёл.
Марина не могла теперь дотянуться до его плеч и вцепилась в коленки, но трясти коленки было как-то глупо, и она почувствовала это сама.
– Господи! Нашёл! Где? Когда? Зачем? Так. Подожди. Ничего страшного. Ты цел и невредим, ничего не случилось…
– Мам, случилось.
– Что? Что?
– Всё случилось, мам.
– Что? Что случилось? Что у тебя с ним было?
– Всё было. Всё было!
Марина с ужасом ощутила, как перед ней разверзлась пропасть. Всё это время она так хорошо обманывала себя, не замечала очевидного и непоправимого. Все её уютные мечты про девочку Асю, все её умиления по поводу романтического Кешиного взросления – всё рухнуло в миг, обнажив уродливую, омерзительную правду. 
– Что? Что? Разве я не предупреждала? Не предупреждала? Он извращенец, педофил, мразь…
Иннокентий соскочил со стола, отталкивая не столько мать, сколько эти ужасные слова, от которых он должен был защитить Яна, защитить себя.
– Не смей! Не смей! Ничего, ты ничего не знаешь! Не смей про него! 
– Да что? Ты хоть понимаешь, как это называется? Ты понимаешь, что это? А? Нет, объясни, объясни, что тебе в нём, зачем это тебе? Зачем?
– Потому что люблю его! Люблю! 
Марина замахала руками, как на муху.
– Что ты болтаешь! Какая любовь! Какая тут может быть любовь! Ты мальчик, а он взрослый мужик, кто он тебе?
– Он не мужик! Он самый чудесный! Самый умный, самый красивый! Он самый лучший в мире, он мне друг, он мне всё!
Не ожидав такого отпора, Марина растерялась. 
– Всё? Всё? А я! Я же мама твоя, я не всё? Я не друг?
– Если друг, тогда должна понять! И не смей так про него!
– Как я про него? Я правду про него! А он? А он про меня? Представляю, что он про меня!
– А он, между прочим, ни одного слова! Ни слова плохого, и всегда тебя оправдывает! Он… благородный, мама! 
Это гордое «благородный» сказало Марине больше, чем любые подробности. Она чувствовала, что никакие её слова, никакие доводы и призывы не поколеблют теперь Кешкиного отношения к Яну. Он был благородный. А она всего лишь мать…
– Так. В общем, так. Если я ещё раз… Если ты ещё раз… Если он… Имей в виду, я иду в милицию. Я его в тюрьму…
Кешка ахнул.
– За что? Ты с ума сошла? А я? Меня тоже в тюрьму?
– Ты ни при чём. Ты несовершеннолетний, он тебя совратил!
– Ты дура! Он не совращал! Мне шестнадцать! Я по закону могу! Я знаю!
– Что ты знаешь? Что ты знаешь? Благородный… Сначала, значит, со мной, а теперь с тобой…
Ещё не договорив, Марина увидела ужас, полыхнувший у Кешки в глазах, и поняла, что это её шанс, её козырная карта.
– Да, да, мой милый, что же ты думаешь, он просто так сюда ходил? Я же думала, это серьезно, мне даже верилось, что у нас что-то… что-то может получиться… Но это же извращенный тип, для которого нет ничего святого. И он посмел, после всего, что было, прикоснуться к тебе, эта развратная тварь, которой всё равно, что и с кем…
Это было, конечно, не про Яна, это была давняя, не забытая, не затянувшаяся рана, и совсем не так она думала про Яна на самом деле, и тогда, и сейчас, и ей приходилось, возбуждая себя, компенсировать эту неправду визгливыми, почти истерическими интонациями. Но так как это было совсем не в её манере, то получалось не слишком убедительно, и она умолкла, не зная, что ещё сказать и что делать. 
Но Кешка всё равно не слышал, что она говорила. Он оцепенел, только горло дергалось судорожно, словно он старался и не мог проглотить… Почему он не подумал об этом? Как он мог не понять это страшное, очевидное для любого, кроме него? Что Ян и его мать… Что всё, что было у него с Яном, было после… После! 
Год назад он был такой глупый, такой маленький, и тогда нежность матери к Яну он принимал как-то отвлеченно, романтически, по-книжному, ему казалось, что они разделяли тогда одну и ту же признательность за тепло и внимание, которые исходили от Яна. Но теперь, когда в нем самом уже кипела ненасытная чувственность, мысль, что у Яна с матерью могло быть что-то похожее на то, что должно принадлежать – и принадлежало! – ему безраздельно, эта мысль была невозможна, она причиняла жуткую боль, она убивала его.
Кешка застонал, ринулся в прихожую, не обращая внимания на мать, кричавшую что-то и хватавшую его за руки, дернул с вешалки куртку, сунул ноги в старые кроссовки и вылетел на лестницу. Он побежал вниз, вскрикивая каждый раз, когда неловко попадал на «плохую» ногу, но не замедляя безумные скачки по ступеням – вниз, вниз, из подъезда, на двор, на улицу… Уже там он понял, куда бежит и что должен сделать. Он чувствовал себя раздавленным, оскорбленным, обманутым, но всё равно знал, что единственный, кто может его утешить, и чьего только утешения он жаждал всем своим разрывавшимся от муки сердцем, – был Ян.
Автобусы в этот час ходили редко, и он увидел, что тот, который был ему нужен, уже отъехал от ближайшей остановки, и, набирая скорость, сейчас пройдет мимо. Не раздумывая, он вышел на дорогу. Он поднял руки и прошептал: «Остановись! Пожалуйста, остановись!» – и автобус затормозил, и водитель, удивляясь сам себе и покачав головой, открыл ему переднюю дверь. Кешка залез, кивнул водителю и осторожно, словно боясь потревожить что-то внутри, присел на краешек ближайшего кресла. Он вышел у метро, спустился вниз и пошёл прямо к поездам, минуя турникеты и контролёрш, и они почему-то не остановили его, проводив растерянными взглядами. Он кивнул и им, серьёзно, сосредоточенно, как будто все они были связаны одним важным делом.
От «Сокольников» до дома в Песочном переулке он шёл напряженно и быстро, но уже не бежал, всё так же храня затаившуюся в нём, дремавшую, но готовую перелиться через край боль. Эта боль была его силой, но управиться с ней он не умел. Пока – не умел…
Домофон не откликнулся. Кешка отошёл от подъезда, задрал голову на окна. Темно. Темно и холодно, сказал он себе, впервые ощутив крепчавший мороз. Ему казалось, с каждым мгновением он становится старше, старее. «Я так долго не выдержу, – подумал Кешка. – Путь он приходит!» И когда Ян через десять минут показался в арке, ведущей во двор, Кешка молча встал у него на пути.
– Кенти! Откуда ты, прелестное дитя? Что случилось? Да что с тобой, – заволновался Ян, разглядев почерневшее Кешкино лицо.
Иннокентий, не говоря ни слова, подтолкнул его к двери. Ян открыл подъезд, и они, всё так же молча, поднялись на четвёртый этаж. Ян вошёл в квартиру, зажёг свет, снял пальто, но когда протянул руку за Кешкиной курткой, тот отступил, и не раздеваясь, пошёл в кабинет. Он остановился на середине, поджидая Яна, который, стараясь не поддаваться панике, вошёл следом.
– Кенти, родной, что ты?
Кешка медленно достал из кармана сафьяновую коробочку.
– Ты ей тоже такое дарил?
Ян понял. И хотя первой и естественной реакцией было бы выиграть время, задать простые вопросы – кому это «ей», что значит «тоже» – Ян сдержался и успел порадоваться за себя, что сдержался. Он не мог унизить их отношений подобной пошлостью.
Он подошёл к дивану, но передумал, и опустился на табурет около рояля.
– Кенти, сядь.
Кешка помотал головой.
– Сядь. Пожалуйста.
После недолгого колебания Кешка присел на краешек кресла, всё так же сжимая в протянутой руке коробку с жемчужиной.
Оба молчали, но это молчание не нагнетало, а наоборот, постепенно растворяло висевшее в комнате напряжение. Они уже были вместе, и это было самым главным. Нельзя сказать, что Ян был вовсе не готов к такому разговору. Он понимал его неизбежность, ждал его, не раз размышляя о том, как объяснить Иннокентию то, что случилось и только удивлялся, что тот совсем не спрашивал о его отношениях с Мариной... Яну не приходило в голову, что Кешка был настолько погружен в их любовь, что совершенно не замечал и не помнил того, что не касалось их двоих. Несколько раз Ян сам собирался заговорить о Марине, но не мог пересилить внутреннее сопротивление – он боялся пустить чужое в их мир, казавшейся ему таким хрупким, а Марина, даже просто разговор о ней, тем более теперь, были совершенно, особенно чужими.
Ян не поднимал глаз, а Кешка смотрел на него, и в его взгляде была просьба и надежда. Он уже понял: что бы ни случилось сейчас или ещё случится потом, он будет любить Яна, потому что Ян необходим ему, как условие жизни, он уже знал это, и он ждал простых слов, любых, только бы они позволили ему простить, и забыть всё это, и вернуться в их дивный, ни с кем не делимый мир. 
– Всё дело в том, что твоя мама слишком похожа на тебя, – наконец заговорил Ян. – Надо бы сказать наоборот, ты – на маму, но это будет неправильно. Потому что ждал я именно тебя, а она – оказалась предвестием, что ли… Перед тем, как я с ней познакомился, у меня был… ну, скажем, не самый светлый период жизни. Многое я перерешил, от многого отказался. И когда мы встретились с ней, я подумал – она так похожа, и может быть это и есть то, что мне суждено, и всё так просто, ничего не надо придумывать, и ждать, и мучиться… И мне показалось, что и она… ну, полюбила меня, что ли… А о тебе я не знал. То есть знал, что у нее есть ребёнок, но я думал маленький, и даже не знал сперва, мальчик или девочка… Она не говорила никогда. А когда увидел тебя… Ты ведь мне предсказан был. Знаешь, когда я ещё в школе учился, у меня девочка была, Таня, то есть, нет, не подумай, девочки у меня не было, одноклассница, и она была в меня влюблена, а я даже не подозревал об этом, мне казалось, мы друзья просто, но я ходил к ней всё время, её мама меня привечала, плюшки нам пекла, очень вкусные, и я сидел у неё до ночи, до последнего поезда метро, и мы трепались бесконечно, это удивительно, сколько можно было тогда болтать ни о чем… И ничего у нас больше не было, а она рисовала довольно хорошо, я всегда завидовал тем, кто умеет рисовать, потому что мне так хотелось нарисовать то, что я чувствовал, а выразить это иначе, словами, например, казалось невозможно… И вот я сидел и жаловался, как мне не хватает друга, а она рисовала что-то на листочке, а потом дала мне. И там был ты. Твое лицо. Я сразу понял. Я помню, сказал, вслух: «Здравствуй! Как долго я тебя ждал…» Вот, сколько лет прошло, а помню. «Долго я тебя ждал…» Это мне было, сколько тебе сейчас! Я ещё и представить не мог, что такое – ждать, что такое – долго… Я сидел, и не мог оторваться от этого листочка, это было, наверное, очень жестоко по отношению к Тане, но тогда я совсем об этом не думал, да она и не обижалась, она мне всё прощала, она мне уж потом сказала, на встрече выпускников, лет через пять, как она ходила специально мимо и смотрела на мое окно, на форточку, если открыта – значит, я дома. И стояла там. А я и не знал... 
Ян поднял голову и встретил Кешкин взгляд. «Да, – прочел он в этом взгляде, – я понимаю девочку Таню. А ты, тварь самодовольная, ещё и кокетничаешь тут своими воспоминаниями!» На самом деле, в Кешкином взгляде была только боль и была любовь, но Яну стало стыдно.
– Я потом переживал очень, как я мог быть таким болваном бесчувственным… Но она любила, и она, наверное, услышала во мне то, что я и сам выразить не умел, и смогла нарисовать… Слушай, – внезапно его осенило. – Да ведь это было ровно в тот год, когда ты родился! Даже ещё не родился, в октябре, да, точно, в конце октября! И вот через столько лет я вдруг увидел тебя, – заторопился Ян. – тебя, живого, единственного, неповторимого, сужденного, напророченного, вымоленного – и всё. Всё, что было раньше уже не имело значения, уже не существовало, совсем! 
Я виноват перед тобой, Кенти, но не в том… Я виноват, потому что на миг перестал ждать тебя, разуверился в нашей встрече. Я виноват, потому что был готов потерять тебя. Но теперь… Прости меня. Прости! Но я не могу тебя терять. Ты понимаешь? Я не могу теперь тебя терять! 
– А я? – сказал Кешка хриплым шепотом. – Я могу? Я могу тебя терять, а, Янька?
Ян хотел кинуться к Кешке, но натолкнулся на его напряженный взгляд и замер.
– Покажи.
– Что?
– Рисунок этот. Он же у тебя?
Мальчиком Ян был аккуратным. Танин рисунок лежал в коробке из под печенья «Мечта», это было и наивно, и забавно потом. Он уже давно не пересматривал то, что там было ещё: несколько стихотворений, несколько писем, которые он написал и послал сам себе, фотография Куршской косы – полоса дюн, где он увидел те следы, клочок кожи, который он нашёл и придумал, что он был повязан на запястье мальчика. И обгоревшая свеча, и салфетка с расплывшимися каплями красного вина, которое в ту безумную его ночь он пил, как причастие. Это было его детство, его сладкие муки, его смешные и трогательные мечты, которые были отброшены в годы бурной и бестолковой жизни, а теперь вдруг стали реальностью.
Ян вскочил, вышел в коридор и достал с высокой полки коробку. Он принес её в комнату, смахнул ладонью легкую пыль и поставил на пол перед Кешкой, присев на корточки. 
– Вот, это всё про нас с тобой…
Рисунок лежал снизу, в прозрачной папочке, и Кешка потянулся сначала к конвертам с письмами.
– Это что?
– Это… – Ян замялся. – Это твои письма, ну, вроде, ты мне их писал, когда… Когда ты уехал, после нашей встречи. Чепуха, в общем. Мне тогда ещё восемнадцати не было.
Но Кешка уже достал и читал отпечатанные на машинке листочки.
– А почему напечатано?
– Я сначала хотел твой почерк изобразить, но не получалось. А так – можно было представить, что это вот ты напечатал.
Кешка покачал головой, дочитывая последний лист.
– Я бы никогда такое тебе не написал. Это придурок какой-то недоделанный. Что же, ты это хотел от меня получить?
– Кенти, я маленький был, глупый и несчастный. 
– Глупый, да, но вовсе уже не маленький. – Кешка взял стихи. – А это тоже я?
– Нет, это я. – Ян протянулся к листам, – Не надо, дай сюда.
Кешка отвел его руку и стал читать, нахмурившись. Первым был классический сонет, про следы на песке, которым он когда-то гордился. Ян вздохнул и достал, наконец, Танин рисунок. Раньше он вызывал у него озноб, перехватывающий дыхание, а теперь смотрелся совсем робким, девчачим, хотя сходство с Кешкой было удивительным.
Кешка кончил читать и взял рисунок.
– И что, ты на него дрочил?
– Кенти, как тебе не стыдно! – сказал Ян, в самом деле обидевшись.
– Ну ладно, прости, не сердись… Это я так, от смущения. – Кешка поглядел ещё на листок и отложил его к стихам.
– Давай вот это оставим, твоё, а остальное выбросим. Это… это не о нас, и чужое совсем, зачем это теперь хранить? 
Ян задумался на секунду, а потом радостно и с готовностью закивал. Ему было чуточку жаль своих детских воспоминаний, но то, что приходило, уже пришло им на смену, было настолько больше и важнее, что сомнений не возникало никаких. Главное, что он понял: Кешка простил его за Марину, и они стали снова неразделимы, и ничего чужого не было между ними. 
Звонок нового телефона, к которому Ян пока не привык, застал его врасплох.
– Он у тебя? 
Ещё не до конца поняв, кто это, Ян почувствовал дурноту.
– Что ты молчишь? Говори, он у тебя?
– Да.
– Какая же ты сволочь! Что ты ему наврал?
– Я ему не врал.
– Ага, только мне! Дай ему трубку.
– Я и тебе не врал.
– Я не желаю с тобой… Дай ему трубку!
Ян обернулся к Кешке, испуганно смотревшему на него.
– Мама хочет с тобой поговорить.
– Я не буду! Зачем? Я не хочу!
Ян покачал головой.
– Кенти, всё равно придется, сам подумай.
– Потом, не сейчас. Скажи… скажи, что я ушёл.
– Куда ты ушёл? Она же слышит. 
– Ну и пусть слышит! Я не хочу с ней разговаривать!
Ян страдальчески нахмурился.
– Кенти, детёныш, ну нельзя так, ведь она волнуется за тебя…
– Да? Волнуется? А когда тюрьму нам обещала, тоже за меня волновалась?
– Какую тюрьму? – удивился Ян, а потом начал соображать. – Господи…
Кешка забился в угол дивана и закутался в куртку, которую до сих пор так и не снял. Ян помолчал, покусывая губу.
– Марин, он не хочет.
– Что значит «не хочет»? Да что в самом деле! Что значит «не хочет»? В общем, так. Ты сию же минуту привозишь его домой. Сию же минуту! Если через полчаса его не будет, я приеду сама, и с милицией, учти!
– Да как через полчаса, тут же ехать… Подожди, куда ты приедешь, Марина, почему с милицией?
– В квартиру твою, вот куда. Думаешь, если ты мне адрес не давал, так я и не узнаю, где ты скрываешься? 
– Да при чем тут это, я же не подпольщик, господи, адрес… Что, я его насильно должен везти? И ты, что, силой его заставишь?
– И силой, и заставлю! С милицией! Тебя в тюрьму, а его, если надо, лечить буду! 
Ян завелся.
– Марин, ну ты совсем! От чего лечить, ну что ты плетёшь? Ты успокойся лучше, валерьянки выпей, что ли. Давай вести себя как взрослые люди. 
– Взрослые? Это кто же тут взрослый? Иннокентий глупый ребёнок, а ты.. ты извращенец, подонок, развратная, преступная тварь.
– Ну пусть я подонок и преступная тварь, но уж он точно не глупый ребёнок, Марин.
Кешка вскочил, как подброшенный.
– Дай сюда! Дай мне!
Он выхватил у Яна телефон и заорал:
– Если ты ещё раз, слышишь? Не смей! И всё! Я не вернусь к тебе! Ты ничего, ничего не понимаешь, потому что ты злая, и не любишь меня вовсе, и никогда не любила, и уходила, и предавала меня сто раз, и не нужен я тебе, а теперь ты просто завидуешь, завидуешь, потому что он меня любит! Меня! А не тебя! – Он бросил трубку. – И пусть, пусть с милицией! Я им скажу! Я им скажу, что люблю тебя больше всего на свете, что ты самый лучший в мире, потому что я бы умер уже сто раз, если бы не ты, а ты спас меня, и каждый день спасаешь, и я никогда, никогда… – у Кешки потекло из глаз, и он завыл от отчаяния.
Ян обхватил его одной рукой, прижал к себе покрепче, успокаивая, гладил по волосам, по плечам, по спине.
– Янька, обещай, слышишь, не отдавай меня! Не слушай никого, я с тобой хочу, я только с тобой хочу, всегда! 
– Не отдам, Кенти, да как же я тебя отдам. Да я горло перегрызу, я когтями рвать буду, ты что, как это я тебя отдам, – шептал Ян, прижимаясь губами к Кешкиному уху, и сам верил в это, верил абсолютно, не принимая в расчет никаких доводов рассудка, жизненного опыта и уголовного кодекса…
Наконец, Кешка всхлипнул последний раз и затих, положив голову Яну на плечо. Они ещё постояли так, потом Ян осторожно взял его лицо в ладони и прикоснулся губами.
– Ну, всё?
Кешка кивнул, сияя глазами.
– Ну теперь держись, Янька. Теперь ты уже не сможешь меня выгнать.
– Не смогу. Давай, что ли, чаю попьем.
Хоть он и не ждал Кешку сегодня, и отговаривал завтра приезжать, но всё равно закупил всё его любимое, крабовый салат, жульены с грибами, икру, сыр, компот из персиков, сбитые сливки и торт – чтобы можно было устроить настоящий пир. Но сейчас он даже не вспомнил о всех этих лакомствах.
Он снял, наконец с Кешки куртку и повел на кухню, не отпуская от себя. Так, в четыре руки, они налили воду в чайник, достали с полки кружки, и чуть не сели на один и тот же стул, рассмеялись, и тут уже отпустило совсем их обоих.
Грея ладони о кружку с чаем, Кешка случайно глянул на часы и заволновался.
– Слушай, а вдруг она действительно приедет?
– Да не приедет она. А даже если и так, ну что, ну поговорим по-человечески, она же мама твоя, и она хороший человек, ты пойми, она растеряна, расстроена, она тоже должна привыкнуть, понять…
– Не поймет она! И не хочу я сейчас снова всё это начинать. Объяснять, доказывать... Ты не пускай её сюда! Слышишь?
– Слышу. – Ян поразмыслил. – А хочешь, давай в гости сходим.
– В гости? К кому? Поздно уже.
– У меня здесь совсем рядом очень хороший приятель живет, даже можно сказать друг. И старший товарищ, – добавил Ян, заметив на лице Кешки сомнение. – Мы с ним уже больше десяти лет общаемся. Я так и так хотел вас познакомить. Давай, я позвоню. Если он дома – он, правда, будет рад.
Показывать этого было нельзя, но душа у Яна была не на месте. Случилось всё, что должно было случиться, рано или поздно. Приходилось платить по счетам. И если к разговору с Кешкой о Марине Ян был более или менее готов, то как быть с самой Мариной, он не представлял совершенно. Он почему-то убедил себя, что она не станет делать каких-то непоправимых глупостей, убедил, и гнал от себя эти мысли, а теперь вдруг стал сомневаться. Её приезд в Сокольники казался ему маловероятным, однако, как ни успокаивал он мальчика, а ему самому совсем не хотелось затевать долгие, скандальные ночные выяснения отношений. Так что набирая номер Хана, он молил судьбу, чтобы тот оказался дома и один. 
Они давно не встречались. Ян звонил Хану однажды летом, когда приезжал на работу, но ничего толком не сказал про себя, да и нечего было рассказывать, так, отметился, что жив, послушал его голос, привычно успокоивший. А потом… потом он никому ничего уже не мог говорить, любовь отгородила их от всего мира, и его хватало только на устоявшиеся ритуалы – издательство и ещё неизбежные маленькие соприкосновения с Верой, с Вавушкой, по всему получалось, что он постепенно становился как бы главной семьи, хотя эта роль ему совсем не нравилась. Он умудрялся не забросить работу, и даже подсказал шефу пару очень выгодных проектов, так же как Кешка умудрялся учиться, на автопилоте, этим занималась какая-то другая часть мозга, но всё прочее, сверх необходимого, оставалось снаружи, и он ни с кем не встречался, не перезванивался и не хотел никого видеть. Не специально «не хотел», а просто это было лишним. Совсем лишним. Но с Ханом у них были всё-таки особые отношения, они как бы начинались сразу с момента их последнего свидания, минуя любые перерывы, так что не было нужды налаживать связь.
– Александр Александрович! Как хорошо, что вы оказались дома. Без предисловий, можно к вам в гости? – Ян знал, что в гости к Хану лучше напроситься именно так, сразу, договариваться заранее было всё равно бесполезно, потому что в любой миг у того могли возникнуть новые планы и сорваться он мог в любой час дня и ночи.
– Ян Евгеньевич, вы знаете, я всегда рад вас видеть, тем более, что слегка даже тревожился, очень давно о вас ничего не слышал. Я никуда не собираюсь, так что если вы рядом…
– Я совсем рядом, в смысле у себя, я окончательно вернулся…
– «Я вернулся, Клава! Я вернулся!»… Это замечательно! Ну, приходите! У меня даже коньяк есть.
– Спасибо! Только… Я хотел бы познакомить вас с моим… – Ян запнулся и взглянул на Кешку, который внимательно ждал продолжения. – С очень близким мне человеком.
– Вот даже как! Ну, давайте, знакомьте! Жду вас!
На улице было совсем холодно и ветер поднялся, так что весь недлинный путь до Хана они пробежали без разговоров, заслоняясь воротниками и перчатками от слишком уж свирепых всплесков метели, и на пороге его квартиры ещё продолжали отряхиваться и отфыркиваться. Хан всякого повидал, и гордился своей способностью быстро ориентироваться в обстановке, и всё же, когда Кешка выпутался из своего «Анорака» и повернулся к нему, чтобы поздороваться, он не смог скрыть мгновенной оторопи. Ян отчасти ожидал такой реакции и, стоя за Кешкой, улыбался слегка виновато.
– Вот, познакомьтесь. Это мой друг и наставник, Александр Александрович Ханин, журналист, психолог, преподаватель и просто замечательный человек. А это Иннокентий. Вот.
– Иннокентий… А по отчеству? – спросил Хан, подавая руку.
Кешка метнул на Яна удивленный взгляд, но, пожимая протянутую ладонь, сказал:
– Витальевич.
«Забавно, – подумал Ян, – а я ведь его отчества не знал. Да и что я о нём знаю? Кроме главного?»
Удивления Хан больше не показывал, но настороженность не исчезла, когда он вел их в комнату и рассаживал у низкого стола. Он хотел поместить их в два кресла по разные стороны, но они сразу уселись на диване рядом, и Кешка тут же нашёл Янову руку.
– Чай, кофе? Коньяк будете? Мы что-то празднуем или стресс снимаем?
– Чай. Коньяк будем. И празднуем, и снимаем, – сказал Ян.
– Я не буду коньяк, – шепнул Кешка. 
– Да кто тебе даст! – шепнул Ян, не сводя глаз с Хана, чтобы отследить все мимолетные перемены на его лице.
– Отлично. Тогда, вы, Иннокентий Витальевич, полистайте вот журналы, если вас что-то заинтересует, а вы, Ян Евгеньевич, не сопроводите ли меня на кухню, поставим чай и заодно покурим?
Они вышли, и Хан требовательно обратился к Яну.
– Ну, скажите в двух словах, кто это, что это? Какие проблемы?
– Проблемы? Проблем нет. Это судьба.
– Сколько ему?
– Шестнадцать завтра... – Ян глянул на часы. – Сегодня. 
– Ничего себе... И давно вы познакомились?
– Год назад. Ну, тогда у нас ничего не было – с ним.
– С ним? А с кем? С его папой, что ли?
– Вот как раз не с папой, представьте себе. Кстати, в каком-то смысле у вас всё это и началось…
– То есть... Господи, до меня только сейчас дошло: это что же, сын Марины Владимировны?
– Да.
– Да-а-а... А я всё никак не мог понять, откуда мне его лицо… Она знает?
– Знает. То есть она подозревала давно, и совершенно напрасно. Ну, не совершенно, но теперь, вот с сегодняшнего дня, уже знает. Он ей сказал.
– И что он сказал?
– Не знаю, наверное, что любит, – Ян понадеялся, что это прозвучало не слишком самодовольно. – Что хочет быть со мной.
– Быть, это в каком смысле?
– Это важно? – Ян поймал себя на том, что начал сердиться на Хана за его неодобрительную холодность. – Во всех смыслах.
– То есть у вас уже всё…
– Да. 
– Ян Евгеньевич, вы понимаете, что играете с огнем? 
– Я не играю. И он тоже. Александр Александрович, это... 
– Ян Евгеньевич, простите меня, но это надо прекратить немедленно. Пока не случилось непоправимое.
– Александр Александрович, непоправимое уже случилось. Я жить без него не могу.
– Простите меня ещё раз, но это чепуха. Вы взрослый и достаточно опытный человек, чтобы понимать, чем может закончиться это ваше приключение.
– Не обижайте меня. Неужели я бы пришёл к вам с «приключением»?
– Ян Евгеньевич, вы знаете, я всегда больше всего желал вам счастья, потому что вы его заслуживаете, как никто другой, но для такой ситуации, даже если это звучит грубо, поверьте, приключение – самое безобидное слово.
– Как скажете, Александр Александрович, но это уже не изменить.
Хан сердито ткнул сигаретой в полную пепельницу. 
– И что вы хотите от меня?
– Посоветуйте, как нам быть с Мариной.
– «Нам»? Как вам быть, я уже сказал. Прекратить сию же минуту. До встречи через два года!
– Какие два года? – возмутился Ян. – Два года! Да я его если день не вижу, мне дышать нечем! День один! И он...
– Ян Евгеньевич, он ребёнок. Он абсолютно здесь не при чём.
– Он при чём. Он не ребёнок, совсем не ребёнок. Он сам захотел это, он сам пришёл ко мне.
– Да мало ли, что он захотел! На то вы и взрослый ответственный человек, чтобы понимать, что можно – с ребёнком! – а что нет. Он пришёл, а вы должны были – спокойно и решительно! – отправить его к маме, домой!
Ян застонал от боли и беспомощности.
– Я не мог! Пусть я безответственный, пусть сумасшедший, пусть кто угодно! Год назад, когда я увидел его, случайно, она же прятала его, всё боялась, что я узнаю, сколько ей на самом деле лет, мне же и в голову не могло прийти, а он вернулся раньше, и... Не важно... Я тогда уже понял, что судьба... Я прекратил сразу всё с ней, она-то решила сначала, что из-за её возраста, думала, это он всё разрушил, а он... Он знал, он всё уже знал!.. И теперь, когда это случилось, Хан, это невозможно отменить. Я его шестнадцать лет ждал! Он... поймите, он оттуда, он сюда пришёл... Ко мне! Да как же вы не видите? Он же нездешний, он один такой, на всей земле этой, в мире во всём, и никто, никогда не сможет... – Ян задохнулся, затряс головой, пытаясь справиться с собой, поднял глаза и увидел, что Хан, нахмурившись, смотрит мимо него на дверь. 
Ян повернулся и оказался лицом к лицу с Кешкой. Тот стоял совсем близко, и прежде всего его запах в чужой прокуренной кухне, родной этот запах, ни на какой иной не похожий, как всегда, оглушил Яна, он старался спрятать растерянность и страх, которые Кешка не должен был видеть, но Кешка сделал ещё шаг, взял его лицо нежно и сильно обеими руками и прильнул к нему, надолго. Секунды проходили в полной тишине. Хан стоял, высоко вскинув брови, и тоже не шевелился. Наконец они оторвались друг от друга и одновременно повернулись к Хану и, наверное, у них были какие-то особенные лица, потому что Хан растерянно крякнул и покачал головой:
– Ну что с вами делать… Попробуйте! Может, у вас получится, у первых… 
– У нас получится, – сказал Кешка, и то, как он это сказал, заставило Хана пристально взглянуть на него ещё раз.
Они понесли в комнату чай и чашки, и Ян почувствовал, что настроение Хана изменилось, внутреннее сопротивление пропало и появилась какое-то мерцающее предчувствие, как будто он тоже увидел их будущее и провожал их в далёкий путь, немного завидовал и грустил, не зная, дождется ли возвращения.
– Так что же вы сказали Марине Владимировне?
– В смысле, маме? – уточнил Кешка.
– В смысле, маме, – согласился Хан.
– А вы её знаете?
– Естественно, она же моя ученица, и с Яном Евгеньевичем они вот здесь, у меня познакомились.
Кешка обвел глазами комнату, пытаясь представить это знакомство и не смог.
– А… отца… Моего отца вы тоже знали? – спросил он неожиданно для всех и для самого себя.
Хан кинул взгляд на Яна и понял, что этот вопрос никогда прежде не возникал.
– Знал. Не очень близко, но знал. А постановки его видел почти все. Очень талантливые, яркие, особенно «Божий клоун», помните, Ян Евгеньевич, о Нижинском? Хотя вы, наверное, это не застали, молоды были.
– Подождите, я видел «Клоуна», я как раз в университет поступил, это где-то в клубе было, да, на Пресне, точно… Но это же Радаускас ставил.
– Именно.
– Так что, – повернулся Ян к Кешке, – это твой отец?
Кешка кивнул, слегка удивляясь его воодушевлению.
– Ну ничего себе! Да ты представляешь, как им все восхищались? Как на спектакли ломились? Это же легенда была, и когда он уехал, так никто ничего подобного и не сделал, не мог повторить. Кент, у тебя очень знаменитый отец! Только… – Ян переглянулся с Ханом. – Он же по-моему…
– Ну… всякое в жизни бывает, вы сами теперь знаете, – многозначительно заметил Хан.
– А что он? Скажите же! – потребовал Кешка, который приготовился было гордиться отцом, и теперь насторожился.
Хан молчал, предоставив Яну объясняться.
– Я просто не думал, что у него могли были дети. 
– Почему? – настаивал Кешка.
– Ему, кажется, мальчики больше нравились.
– Как тебе? – уточнил Кешка, и когда Ян кивнул, заметил: – Но ведь ты тоже с мамой мог ребенка сделать. И был бы у меня братик. Или сестричка…
Это была маленькая, острая месть, Ян заслужил её, промолчал пристыжено, но Хан снова удивился, и Ян заметил и понял его удивление.
–  Может, так и не принято, Александр Александрович, но я ни придумывать, ни скрывать от мальчика ничего не хочу и не буду.
– Наверное, это правильно, только в самом деле немного необычно.
– А у нас всё необычно, – сказал Кешка, – потому что мы сами очень необычные оба.
– Вот даже как? – усмехнулся Хан.
– Да. А разве не заметно? – спросил Кешка совершенно серьезно.
– Заметно, – успокоил его Хан. – Так что же вы сказали маме?
– Сказал? – задумался Кешка. – Да я ничего, собственно, и не сказал, только что он самый лучший в мире и что я его люблю и хочу быть с ним вместе.
– Немного, – согласился Хан. – Но существенно. И давно вы… вместе?
Кешка переглянулся с Яном.
– Ну, это как считать… 
– Недавно, – сказал Ян. – С октября.
– Врун, – сказал Кешка. – И предатель. Я с тобой больше года уже. 
– Ты со мной шестнадцать лет уже!
– В самом деле, вас ведь, как я понял, уже можно поздравлять. Вот, – Хан потянулся, достал из стопки экземпляр только что вышедшей своей новой книги и надписал: «Иннокентию Витальевичу в день его рождения на память о нашей первой встрече, с пожеланием всего необыкновенного».
Они выпили ещё по чашке чая, и стали прощаться. У дверей Хан немного задержал Яна и сказал:
– Я вам хочу только добра, и поскольку, как я понял, разубедить вас не удастся… – он испытующе вгляделся ещё раз Яну в лицо. – Да. Ну вот, постарайтесь не устраивать демонстраций и, ради бога, удерживайте от этого юношу. Я пока не предвижу с той стороны ничего особенно тревожного, одни эмоции, вполне объяснимые, и при случае я постараюсь с Мариной Владимировной поговорить. 
– Спасибо, – сказал Ян и поцеловал Хана от всей души.
– Ладно, ладно, сочтемся! Ступайте!
Хан закрыл за ними дверь, постоял, сцепив руки, потом поглядел в зеркало и показал сам себе язык.
Метель кончилась, и они возвратились домой по искрившейся снежной целине, оставляя за собой две цепочки почти одинаковых следов. 
– И всё-таки мы вместе сегодня, – сказал Ян.
– А ты сомневался? Я-то знал, что так будет.
– Did you fancy something special for this very special day?[27]– шутливо поинтересовался Ян.
– Не знаю, да ничего особенно.
– Почему «ничего особенно»? Шестнадцать – это, знаешь ли, особенно!
– Ну тогда…Трахнуться шестнадцать раз, вот что!
Ян усмехнулся смущенно, но ребёнок не шутил и когда они вошли в дом, сразу потянул Яна к дивану в кабинете. Конечно, Ян не сопротивлялся, но никак не мог справиться со сковавшим его замешательством. Когда он рассказывал, что для него значил Кешка и как долго ждал он их загаданную встречу, и о Марине, в этом не было ничего нового, и всё-таки эти слова, произнесенные, ещё раз напомнили о невероятности всего, что случилось, и он снова чувствовал забытую робость, прикасаясь к Кешке. Чувствовал и не сумел скрыть, потому что тот замер вдруг, приподнявшись на локтях и спросил недовольно:
– Что с тобой?
– А что? – испугался Ян.
– Не знаю, только что ты так тихо, как будто я больной? Или ты виноват в чем-то? Мы же разобрались, и всё должно быть, как раньше! Чтобы оторваться! Понимаешь? 
Ян постарался понять, и когда они, наконец, утихли, у обоих не было сил даже пошевелиться, но всё-таки минут через пять Кешка хмыкнул и сказал виновато:
– Слушай, а я, оказывается, жрать хочу! Очень!
– Так у нас всё есть, – обрадовался Ян. – И я хочу!
Он стал выставлять на стол праздничные припасы, которые Кешка встречал радостными воплями, и они ели при свечах всё вперемешку, выпили вина, Кешка быстро опьянел, смеялся, дурачился и Ян в конце концов на руках отнёс его на диван, улегся рядом, а Кешка обвился вокруг и, засыпая, прошептал:
– Я слышал, что ты говорил там, у Хана… Про меня. Это правда? 
Ян задержал дыхание, прежде чем ответить.
– Правда.
– Хорошо...
– Что хорошо?
– Что ты понял. Сразу понял…
Ян не мог заснуть, и не хотел засыпать. Он так любил эти минуты, когда держал в руках спящего мальчика, когда всей кожей ощущал его неотъемлемое присутствие, он блаженствовал, но всё время где-то на краю сознания звенела тревога – по праву ли он обладает этим сокровищем. И это была совсем не та тревога, что звучала в словах Хана, и не та, которую могли и должны были породить Маринины угрозы, в этом своём праве Ян как раз не сомневался ничуть. Но с каждым часом всё больше проникало в него знание о Кешкиной необыкновенности и нездешности и рядом с ним он казался себе слишком обыкновенным и обычным, и спрашивал себя, что должен сделать и чем заслужить это право – быть рядом.
 
…Марина не находила себе места. Когда Иннокентий убежал, она сразу начала звонить Яну, но его номер не отвечал, и она растерялась. Когда Ян, наконец, поднял трубку, она от неожиданности стала бормотать какие-то глупости, а Кешкин гнев совсем обезоружил её. Несмотря на грозные слова, звонить в милицию она, конечно, не стала. Всё равно, она не знала, что им сказать, и боялась навредить сыну, боялась унижения, боялась возможных и неведомых ей последствий. Но сидеть сложа руки было немыслимо. Надо было что-то делать, хоть поговорить, пожаловаться… Только вот кому? Приятели и подруги отпадали сами собой, так что оставалась только мама, и хотя обсуждать этот кошмар с ней тоже было не очень приятно, Марина набрала привычный номер.
– Мам, ты не спишь? Извини, что поздно, но у нас беда.
– Риночка? Нет, не сплю, конечно, боже мой, какая беда? Что случилось?
– Иннокентий ушёл из дома.
– Как ушёл? Куда? Постой, я телевизор выключу. Так, давай сначала. Когда он ушёл?
– Да не в том дело… Часа три назад.
– Подожди, я не пойму. Ну, ушёл. Поздно, конечно, но почему беда? Или ты что-то знаешь, с ним что-то случилось? Да не тяни же!
– Мам, я расскажу. Он сказал, что не вернется.
– Ерунда какая, что значит не вернется?
– Мам, ну дай я расскажу, ты же перебиваешь сама! Он сказал, что не хочет со мной жить. Что я плохая мать. Что я не люблю его. И знаешь, почему всё это? Потому что он… Нет, не знаю, что он. Помнишь, у меня знакомый был, Ян.
– Ян? Помню, конечно. Я тогда очень надеялась, что у вас с ним всё сложится, а потом он исчез так внезапно, но, по-моему, ты сама была в этом виновата.
– У нас не сложилось, и он не исчез, а я его выгнала, потому что стала подозревать, что его интересую вовсе не я, а Кетя!
– Но он же всегда к Кешуньке хорошо относился… Господи, что ты говоришь! То есть, в каком смысле интересует?
– Вот в том самом смысле!
– Да быть не может! Он же столько для него тогда делал… И что же, он что-то себе позволил?
– Нет, тогда он ничего себе не позволил, то есть это я не позволила…
– Риночка, ну надо же, это прямо у тебя рок какой-то! Тогда Вилтаутас, потом Ян… Они как-то тебя притягивают, что ли?
– Мам, ну при чем тут это? Я же не про себя, а про Иннокентия! В общем, он увлёк его как-то… 
– Подожди, но ведь Кешунька так влюблён был, ты же говорила, у него эта девочка, Ася…
– Мама! Ну что ты никак не поймёшь! Не было никакой Аси! В том-то и дело, что не было Аси, с самого начала был Ян и они стали встречаться, тайно. И я выяснила это, наконец, и прямо сказала, кто он такой, развратный извращенец, и чем это грозит. А он… Понимаешь, он так заморочил ему голову, что он вообразил, что… Ну, в общем, что он любит его. Понимаешь?
– Рина, ничего не понимаю. Кто кого заморочил? Кто кого любит?
– Мам, господи, ну Ян же заморочил, а Кетя решил, что влюблён в него, и теперь убежал из дома, к нему. Наговорил мне ужасных вещей… – Каких вещей, самых ужасных для Марины, она не могла сказать матери, слишком это было больно, слишком близко к правде.
– И Кеша сейчас у него?
– Да, я звонила, он там.
– Рина, ты, прежде всего, успокойся. Конечно, это очень неожиданно всё, и удивительно, но, с другой стороны, ведь ничего ужасного не произошло. Ян, что ни говори, очень достойный молодой человек, из прекрасной семьи, и я не представляю, чтобы он сделал что-то плохое мальчику. В конце концов, может же быть у юноши старший друг…
– Мам! Ты с ума сошла! Какой старший друг? Ты что, не понимаешь, чем они там занимаются?
Фаина Яковлевна помолчала.
– Риночка, я не знаю, и ты не знаешь, и зачем что-то себе воображать? Это немножко неожиданно, но если Кеша так к нему потянулся… Он очень умный мальчик, очень талантливый, но ведь он всегда был не совсем такой как все, мы давно это замечали, и радовались, и привыкли даже, но ведь если он не такой в том, что нам нравилось, он может быть и в другом не такой, верно? И если это проявилось… так странно, ну что же делать? И признай, в этом есть и наша с тобой вина. Надо помочь ему пережить это, смягчить как-то. Ты говоришь, это давно уже? А я-то удивлялась, какой Кешунька в последнее время светлый, счастливый! Нет, Рина, не верю, чтобы тут что-то плохое. Ты подумай как следует, без нервов. И согласись, в любом случае лучше, что он пришёл к знакомому и симпатичному человеку, и интеллигентному, чем связался с какими-нибудь, не дай бог, подростками-наркоманами. Посмотри, что на улицах делается, какая преступность, как дети пропадают, просто пропадают… А ты, по крайней мере, точно знаешь, где он, с кем…
– Интеллигентный? Симпатичный? Ладно, мам, ты не хочешь меня понять, если бы это был твой ребёнок… Я же волнуюсь, с ума схожу, это же ненормально, невозможно в его возрасте, я же отвечаю за него!
– Риночка, а что делать? Сейчас они так рано взрослеют. А кто в этом виноват? Конечно, ты теперь волнуешься. И когда ему года ещё не было, волновалась. И уехала в Томск на гастроли на два месяца. И потом сколько раз бросала его на меня, и так волновалась, что не звонила по десять дней, и за границей волновалась, так волновалась, что чуть не осталась там совсем… Ну, ладно. Риночка, девочка, я понимаю. Ты же любила Яна, немножко, да? Я понимаю. И ты постарайся понять. Есть вещи, которые мы не можем изменить. Это обидно, и неприятно, и больно бывает. Ну что же делать? Надо жить с этим. И всё равно любить. Девочка моя, я тебя люблю. И Кешуньку очень люблю. И верю в него. И ты поверь. Ты успокойся. И скажи, чтобы он обязательно мне позвонил.
– Да как я скажу, ведь он ушёл!
– Ну, придет же он, Рина, что ты там выдумываешь! А хочешь, так дай мне телефон Яна, я сама им позвоню.
Это «им» окончательно вывело Марину из себя.
– Знаешь, я, наверное, несовременная, но как ты можешь к этому спокойно относиться, я не понимаю. Бред какой-то! Просто дурдом! Пиши телефон.
Марина повесила трубку, кипя от возмущения, злая на мать, но, удивительное дело, почувствовала при этом, что ей на самом деле стало легче, и прежней душившей её растерянности, от которой опускались руки, не осталось следа. 
 
Хоть они и улеглись в четвёртом часу, поднялся Ян рано. Он постарался не потревожить Кешку, выбираясь из дома. Он мечтал, чтобы Кешка, проснувшись, сразу увидел цветы. В сумраке промозглого утра цветочная палатка у метро казалась задворками райского сада. Астры, герберы и хризантемы выдыхали свои последние таявшие ароматы и ждали, чтобы их унесли из холодной сырой тесноты, но Ян сразу увидел то, что загадал, крупные белые розы, ещё не успевшее заразиться меланхолией общего увядания. 
– Шестнадцать? – переспросила его пожилая приятная цветочница.
Ян кивнул, и цветочница сделала серьёзное лицо, по-своему истолковав его озабоченность. А он волновался, что Кешка проснётся до его возвращения и удивлялся, почему всё, что он хотел сделать для Кешки, всегда удавалось легко, само просилось в руки, как будто дожидалось его.
Осторожно приоткрыв дверь, он убедился, что Кешка тихонько посапывает, и пошёл за высокой вазой, давно любимой, увитой причудливым плетением золотых нитей «Art deco». Розы лежали на подоконнике и его кольнуло памятью о тех лилиях, маминых, но это были другие цветы, и всё было другим, и он отмахнулся от воспоминаний, и они больше не тревожили его. Он всё устроил, как собирался, и разделся снова и скользнул под одеяло рядом с Кешкой. Тот, ещё не проснувшись, сразу почуял его рядом и уткнулся в плечо.
Когда он открыл глаза, он всё-таки сначала увидел Яна, а только потом – белые цветы в вазе на полу у изголовья.
– Янька! Чудесные какие! Это мне? Спасибо! А помнишь, в прошлом году ты тоже принес цветы, только отдал маме…
– А ты обиделся, да? Но понял же, что принес-то тебе…
– Наверное, понял, потом. А это что? – Кешка потянулся к сверткам в цветной бумаге. – Зачем ещё? Ты же обещал!
– Когда это я обещал? Да это так, мелочи всякие… 
Мелочи были подобраны с толком. Книги, несколько дисков, хороший, в кожаном переплете, органайзер со множеством примочек, о котором Кешка обмолвился мимоходом, и ещё складной швейцарский нож с кучей всяких пилок и отверток, Кешка как-то углядел такой в витрине, и Ян заметил, как загорелись его глаза… Нож ему и не нужен был, по большому счету, но Ян помнил из своего детства, что больше всего радуют почему-то как раз ненужные вещи… Был ещё и легкий мягкий пакет, который Кешка взял последним, и Ян приготовился к объяснениям. Он знал, что этот подарок делал больше самому себе. Он всю неделю вспоминал, какой красивый был Кешка в его свитере. Он бы и отдал ему свой, но через день, словно нарочно, как всё теперь, увидел в лавке почти такой же, его был светло-серый, а этот – светло-голубой, и он купил его тут же. Он приготовился к объяснениям, но они были не нужны, Кешка и так всё понял. Он сразу натянул свитер, как тогда, на голое тело.
– Нравится?
– Супер! Мягкий! Как твой! – Он приподнял плечи. – Эй, бирку оторви, кусается!
Кешка сел на кровать, обложенный подарками, и вздохнул.
– Знаешь, я каждый раз думаю, что всё, уже лучше быть не может, а ты делаешь что-то, и получается ещё замечательнее, и я уже ничему не удивляюсь, а это плохо, наверное? Вдруг привыкну?
Заверещал телефон, они поглядели друг на друга, и Ян пожал плечами.
– А может, это не она, – сказал Кешка.
– Алло, Ян? Здравствуйте, это говорит Кешина бабушка.
– Здравствуйте, Фаина Яковлевна, – сказал Ян специально для Кешки, который замер в тревоге. – Я вас узнал.
– Мне Марина дала ваш телефон, я хотела поздравить Кешуньку с днём рождения, а он, судя по всему, с вами, это так?
– Да, Фаина Яковлевна, он рядом, позвать его?
– Пожалуйста.
Ян поманил Кешку, и тот с опаской взял трубку.
– Да? Фаляка, привет! – Кешка слушал, и по тому как постепенно разглаживалось его лицо, Ян понял, что сейчас с этой стороны неприятностей можно не опасаться. – Спасибо! Я постараюсь! – Он ещё послушал и хмыкнул, совсем довольный. – Твой фирменный? Ладно! Ну, всё, всё, договорились! Я скажу, скажу! Ну, пока!
Он взглянул на Яна с радостным оживлением.
– Она к себе зовет, праздновать. Пироги напекла. И… она хочет, чтобы ты со мной приехал.
Ян понимал, что в таком приглашении было мало желания угодить Кешке, а больше намерения разобраться в ситуации и предвидел суровый допрос, но это было естественно, и он кивнул.
– Ну, вот и замечательно! Значит, поедем.
Фаина Яковлевна звала к пяти, так что они устроили себе поздний завтрак, доедая, что осталось от ночного пиршества, а потом Кешка улегся на диван с книжкой, и Ян тоже взялся просматривать договоры, но смотрел всё больше на мальчика, следил, как отражается на его лице то, что он читал – хмурился сосредоточено, поднимал изумленно брови или улыбался. Потом было пора собираться, и Кешка не знал, как быть, он вчера вылетел из дома в одной футболке, и Ян дал ему свою чистую рубашку, чтобы надеть под новый свитер.
– А ты надень свой, ладно? – сказал Кешка. – Пожалуйста!
Ян засомневался, слишком получалось демонстративно, но Кешка смотрел умоляюще, и Ян сдался, потому что в глубине души ему самому очень хотелось.
Когда на Соколе они уже вошли в подъезд, перед самым лифтом, Ян сказал:
– Слушай, ты, конечно, и сам понимаешь, но я всё-таки хочу тебя попросить. Ты… постарайся бабушку не смущать особенно…
Кешка усмехнулся:
– Это в том смысле, чтобы не кидался и не срывал с тебя одежду, что ли?
– Именно.
– Ну, спасибо, что предупредил, а то бы я не удержался… 
– Да пойми ты, если бабушка будет на нашей стороне…
– Она будет. Она-то как раз разберется.
Ян тоже надеялся, но всё равно волновался, когда Кешка нажал кнопку звонка.
Фаина Яковлевна тоже волновалась. Марина уже звонила дважды, рано утром и потом ещё раз днем, уже после того, как Фаина Яковлевна поговорила с Кешкой. Марина всё время рвалась куда-то ехать, то за Кешкой к Яну, то к ней на Сокол, чтобы перехватить сына там, и Фаина Яковлевна с большим трудом отговорила её от необдуманных действий. Она понимала, что Марина может сейчас сделать всем только хуже, но сама так и не смогла решить, как себя вести с Яном. Делать вид, что ничего не произошло, было бы неверным. А как относиться к этой странной «дружбе», она ещё не знала. Поэтому, открыв дверь, она сразу очень пристально стала вглядываться в Яна и внука, стараясь почувствовать и оценить их отношения.
– Ну, заходите, заходите, дверь закрывайте скорее, дует. Всю неделю звоню в ЖЭК, чтобы вставили стекло на третьем этаже… Кешунька, ещё раз днем рождения! Здравствуйте, Ян.
– Здравствуйте, Фаина Яковлева, – сказал Ян, целуя ей руку. – С новорожденным!
Он вручил ей цветы, купленные по дороге, и видел, что несмотря на сквозившую настороженность, ей это было приятно. Они прошли в комнату, и в нерешительности остановились на середине. Кешка, который обычно чувствовал себя у бабушки, как дома, обнаружил, что вместе с Яном он сам стал слегка иным и не может вести себя сейчас с привычной бесцеремонностью. Фаина Яковлевна разглядывала их и удивлялась. Он отметила, как похоже они одеты, и неожиданно похорошевший Кешка выглядел таким взрослым, а Ян, смущенный и чуть растерянный, показался ей таким молодым, что она даже слегка растрогалась и ей захотелось помочь и отчего-то защитить их обоих.
– Да что же вы стоите? Ян, садитесь к столу, Кешунька, а ты помоги с чаем, я уже заварила, принеси из кухни большой чайник, – сказала Фаина Яковлевна. – И ещё круглое блюдо с «наполеоном»! Перестаралась, – объяснила она Яну. – получился такой тяжелый, что я побоялась нести. А может, и силы уже не те.
Кешка принес и чайник, и огромный именинный торт с затейливой римской цифрой XVI. Они ели вкусные пироги, и Кешка получил свои подарки, и разговор крутился вокруг привычных, простых вещей, и Кешка вел себя скромно, только изредка Ян ловил его хитрющий взгляд. Фаина Яковлевна поняла, что не хочет теперь никаких объяснений, ей было легко и спокойно с Яном, она радовалась внуку и надеялась, что сможет убедить дочь – никакой опасности в дружбе Кеши с Яном не было, и если тот мог повлиять на мальчика, то только с лучшей стороны.
Само собой, зашла речь о Новом годе. 
– Ты приедешь ко мне, Кешунька? Мама ведь опять в Дом актера собирается.
Кешка заколебался а потом выпалил:
– А давай ты к нам… – он испуганно зыркнул на Яна и поправился: – К Яну?
«Сейчас нарвется», – подумал Ян, затаив дыхание, но Фаина Яковлевна лишь покачала головой:
– Нет, мне трудновато теперь путешествовать, здесь спокойнее, – и вполне угадывая противоречивые Кешкины чувства, добавила совсем просто: – Но если Ян захочет к нам присоединиться…
– Ну и всё! Классно! Значит, договорились! Да, Янька? – он схватил его руку, не предвидя никаких возражений.
Их и не последовало, Ян принял приглашение с подобающим воодушевлением, и только убеждал Фаину Яковлевну не затевать особой готовки, потому что он может привезти всё, что нужно.
– А тебе, Кент, ёлку украшать!
Время шло к восьми, и Фаина Яковлевна сказала:
– Хорошо с вами, но пора и честь знать. Тебя ещё мама ждет, Кешунька. Вот какой длинный у тебя праздник получается! – Она положила руку ему на плечо и добавила значительно: – Обещай мне, что сразу поедешь домой. Мы так договорились, ты понял?
– Понял, – сказал Кешка с досадой.
– Фаина Яковлевна, не волнуйтесь, я прослежу, – сказал Ян и получил за это возмущенное Кешкино фырканье.
Когда Кешка отправился пописать на дорожку, Фаина Яковлевна почувствовала, что должна что-то сказать, а Ян хотел убедить её, что говорить уже ничего не надо, и поэтому они, заторопившись, встали навстречу друг другу.
– Фаина Яковлевна, милая, я хочу, чтобы вы знали, как я вам…
– Перестаньте, Ян, это глупости, вы поймите…
– Я понимаю… Но это так важно, что вы… 
– Да, да, только я хотела сначала сказать… Он очень необычный мальчик,  и многое воспринимает не так, как другие, и ведет себя иногда странно, поэтому я хочу предупредить, чтобы вы не делали слишком поспешных выводов… 
– Фаина Яковлевна, я не делаю…
– Подождите, Ян, вы умный и хороший человек, вы можете ему подсказать! Разобраться в себе, и не ошибиться…
– Я постараюсь, – сказал Ян.
– Я вам верю, – сказала Фаина Яковлевна. – Может быть, вас удивит, но мне, наверное, известно больше, чем дочери. Кеша мне показал стихи, очень странные, я не слишком в поэзии разбираюсь, но настоящее от надуманного всё-таки могу отличить. И главное – понять, как он необыкновенно относится к человеку, о котором стихи. Я не знала тогда, что это о вас.
– Обо мне стихи?
– Разве он не отдал? Наверное, на Новый год отдаст. Это очень для него важно. Вы… имейте в виду.
Ян глянул на нее и вновь опустил взгляд. Ему так хотелось всё объяснить ей, и верилось, что она сможет, захочет понять… Но он очень боялся встревожить её своей страстью и ещё тайным страхом, который мог прорваться помимо воли.
– Я знаю. Я знаю. Он необыкновенный мальчик, и вы хотите, чтобы он был счастлив. Чтобы ему было хорошо. Я тоже. Я тоже хочу. Только… Одно только. Нам обязательно надо быть вместе. Марина… она боялась, и старалась его уберечь, но... Поверьте, я бы никогда сам… Я даже решил, это к лучшему, чтобы он смог как-то оценить и обдумать. Но… Он очень ведь тяжело это переживал, вы знаете, да? Марина говорила, что он болел, и мне он признался, что у него были мысли очень страшные, вы понимаете? И нельзя такими вещами играть. Или думать, что это ерунда. И если я тогда мог… если я могу сейчас помочь… Фаина Яковлевна, ради него... Я… люблю его. Очень люблю.
Он чуть было не сказал «больше жизни». Но это звучало пошло, и он удержался, хотя сказал бы от души. Но сильно ли он любил жизнь? И какую жизнь? Без Кешки она вообще ничего не значила. Как узнать, сколько стоит жизнь, пока её никто не отнимает у тебя? Жизнь, которую ты получил как дар, и которая, по большому счету, всё равно тебе не принадлежит? Он удержался, но и того, что сказал, было много, и Фаина Яковлевна заволновалась.
– Ну, что вы, Ян… Я верю. И мы с Мариной его очень любим… Может быть, чего-то не додали, не смогли, не сумели. И может быть, теперь ваш черед… Дай вам бог…
Она вдруг потянулась, нагнула его голову и поцеловала в лоб.
– Дай вам бог!
Когда они вышли на улицу, нагруженные пакетами (Кешка увозил почти целый «наполеон» и ещё кучу пирожков, да и Яну досталось, он отнекивался, но Фаина Яковлевна была настойчива), Кешка сказал:
– Ну что, спровадил меня?
Ян покачал головой.
– Я даже не буду это комментировать.
– А нечего комментировать. Спровадил.
– Ладно, спровадил. Кент, обещай мне…
– Да что вы заладили? «Обещай, обещай…» Не буду я обещать!
– Хорошо, не обещай, просто будь благоразумным. И дальновидным! Не усложняй всё нам обоим.
Кешка поглядел на Яна чуть снисходительно.
– Уж как-нибудь!
Они простились в метро, Ян пересаживался на свою линию, а Кешке надо было ещё проехать остановку, и он из вагона кивнул последний раз:
– Иди, иди! Я позвоню! Потом!
 
«Потом» получилось в четверть второго. Ян извелся весь, пытаясь представить, что там происходило.
– Ну, что?
– Да всё нормально. Нет, правда, нормально. Получил подарки.
– Какие подарки?
– Обычные подарки. Рубашку, носки тёплые… всё перечислять?
– Кент, ну что ты придуриваешься, скажи толком, до чего вы договорились?
– Да не договаривались мы.
– Так вы что, вообще об этом не говорили?
– Ну, типа.
– Что значит «типа»?
– Она начала, а я ей: «Давай, не будем об этом». И попросил прощения за вчерашнее.
– Ну да! 
– Ага! Прости, сказал, что так глупо себя вел, что всё понял и что больше такого не повториться. Она и утихла.
– И поверила?
– А куда ей деваться? Поверила.
– А не стыдно врать?
– А я не врал. Я сказал, что сказал. Вел себя глупо? Глупо, кричал что-то, наговорил, что ей совсем и знать не надо было… Всё понял? Понял. Про тебя и про неё. Не повторится? Уж точно, такое – не повторится. Ничего я не врал.
– Да-а-а! А я ещё тебя учить вздумал…
– А ты и учишь. Вот только я теперь не знаю, как к тебе сбежать…
– Кенти, потерпи, не провоцируй её. Пять дней до Нового года…
– Кстати, она меня теперь с собой зовет. В Дом актера!
– Пойдешь? –  Яна помимо воли сразу окутало мраком. – Там интересно, вообще-то.
– Янька, ты чего? Сдурел?
– Нет, ну я подумал, тебе ведь раньше хотелось…
– Янька, ты меня не пугай так. То раньше… А теперь позже!
Они поболтали ещё, вспоминая чинное чаепитие у бабушки, и прежде, чем проститься, долго шептали друг другу смешные глупости.
 
На самом деле разговор с матерью был вовсе не таким коротким. Кешка и вправду попросил прощения, но Марина ещё много требовала от него разных обещаний – такой был день! – и учиться как следует, и помогать по дому, и навещать бабушку, на всё это Кешка кивал согласно, и главное никаких больше ночевок, чтобы к десяти всегда был дома… Но тут Кешка поднял глаза, она осеклась и добавила строгим голосом, но не так уверенно: «И чтобы я всегда знала, где ты...»  Возможно, Марина не утихла бы так быстро, если бы не разговор с матерью, третий за день. Фаина Яковлевна позвонила сразу, как Кешка с Яном шагнули за порог.
– Рина, Кешунька поехал домой, и я прошу тебя, нет, просто заклинаю, чтобы ты не трогала его, не придиралась. Я поговорила с ним, и я тебя уверяю, ничего, совершенно ничего там нет, нормальные отношения, он подросток, он тянется к старшему мужчине, который бы ему отца заменил. Хочет его одобрения, ждет помощи, и всё! Поэтому выкинь из головы всякие глупости, и оставь мальчика в покое, а то…
– А то что?
– А то потеряешь его, вот что!
– Откуда ты знаешь? Ты ему веришь? Да он что угодно наврёт, лишь бы было так, как он хочет. Как он про Асю врал, помнишь? И мы верили!
– Рина, мне он про Асю не говорил ни слова, ведь это ты сама выдумала, ну, признайся!
– Что значит, выдумала? Я спрашивала, а он же не отрицал, и делал вид… Он и теперь как-нибудь вывернулся, а ты и не заметила!
– Я всё заметила, и главное заметила, как он счастлив, ты этого хочешь его лишить?
– А ты видела, какие эта тварь ему делает подарки? А? Булавку с бриллиантами, даже не представляю, сколько она стоит, это за что?
– Нет, не видела, ну что ты опять придумала, ну какие ещё бриллианты, Рина? Зачем мальчику бриллианты? Что он в них понимает? Ян же умный человек, если бы он хотел как-то… И вообще, не говори про него так, он вовсе этого не заслужил. Ты вспомни, сколько он для нас делал!
Марина продолжала возмущаться, но пыл её угасал, и она была готова дать себя убедить. Так было проще, не требовало немедленных действий и сейчас это вполне её устраивало. Она не слишком доверяла маминой проницательности, и в глубине души считала, что знает правду, но кому нужна эта правда? Обида на Яна никуда не делась, с ним было всё кончено, но где-то подспудно, почти бессознательно Марина даже была бы рада переложить на него кое-какие заботы о сыне…
А вот Фаина Яковлевна, не рассказав о своей встрече с Яном и о явной его любви, утаила от Марины правду вполне осознанно. Её воспитание и убеждения должны были бесспорно осудить такие отношения, и тем не менее она почти не колебалась. Она увидела их вместе, и никакие предрассудки не могли пересилить свет, струившийся из Кешкиных сияющих глаз. 
 
К Новому году Ян готовился очень тщательно. Он хотел, чтобы не только Кешке было весело, но и Фаина Яковлевна тоже получила удовольствие. Он вытащил коробки со старыми фотографиями и отобрал самые интересные и более или менее невинные – всякие праздники, карнавалы, инсценировки с переодеваниями, которые они устраивали с Рустамом и для домашних, и для «своих». Фотографии были смешными, яркими, и Ян надеялся, что они заинтересуют и внука, и бабушку. Он приготовил два салата, Кешкин любимый картофельный с крабами, и фруктовый, со своей фирменной заправкой из йогурта и сливок. Около десяти он позвонил в дверь и услышал, как Кешка крикнул «Я открою!».
– Ну, ты ещё позже не мог?
Пахло ёлкой, сильнее, чем у него, потому что елка была большая, а квартира маленькая, и ещё пирогами, сдобными, как всегда у Фаины Яковлевны, и старый паркет поскрипывал в полумраке, потому что Кешка уже зажег повсюду свечи, и бабушка была нарядной, седые волосы её были собраны в высокую причёску, и всё это сразу напомнило Яну его позднее детство, когда волшебство праздника уже мерцает, готовое отступить перед слепым юношеским безразличием, но всё ещё дразнит на прощание наивной, так и неразгаданной тайной. Они понесли на кухню пакеты, чтобы разложить принесенную еду, и Ян по дороге на мгновение прижался к Кешке и получил в ответ быстрый, требовательный поцелуй.
Они почти сразу сели за стол, Кешка был давно голодный, и Ян сказал: «Да в самом деле, это же не пасха», и Фаина Яковлевна подкладывала Яну и внуку, приговаривая, что они оба слишком худые, и они смеялись, и протестовали, а потом сделали перерыв и Ян стал показывать фотографии, смешно комментируя, что к чему. Кешка с восторгом разглядывал умопомрачительные костюмы и грим, которые придумывал Рустам, выискивал всюду Яна и не мог поверить, что дома устраивались такие представления. Фаина Яковлевна стала вспоминать, как веселились в дни её молодости, как играли в слова, выходили по очереди и потом задавали вопросы, только на «да» и «нет»,  и Кешка предложил поиграть, и Ян вышел первым, и долго не мог отгадать «звездочёта», потом выходила Фаина Яковлевна и быстро отгадала «валенки», потом вышел Кешка и мстительный Ян предложил «полнолуние», но Кешка управился за двенадцать вопросов, и захотел ещё угадывать, и они придумывали всё новые задания, а Кешка отвечал всё быстрее, и под конец у Яна возникло подозрение, что Кешка узнавал слово с самого начала, только войдя в комнату и поглядев на него, прищурившись. Ему стало не по себе, но тут началось выступление их нового президента: «Я думал, как и вы, встретить Новый год за праздничным столом, выслушав приветствие Бориса Николаевича Ельцина, но вышло иначе…»
Ян выстрелил пробкой и разлил шампанское. Для него тоже всё вышло иначе, и он не был уверен, хочет ли он сейчас загадывать о будущем, но они всё же написали желания на клочках папиросной бумаги и, торопясь, сожгли в пламени свечи, и утопили в вине, и выпили под бой курантов, и Ян написал только одно слово, «вместе», и не сомневался, что это слово Кешка тоже угадал.
Потом Ян достал подарки: Фаине Яковлевне – большой тяжелый пакет с «Сагой о Форсайтах» на английском, она сказала ещё год назад, что очень хотела бы перечитать в оригинале, а он не забыл, Кешке – маленький и легкий, с черными часами во всё запястье, которые вдруг вошли у детишек в моду, Кешка ахнул и нацепил тут же, и вертел перед собой, не мог наглядеться. «Ты прямо как папуас с новым кольцом в носу», – пошутил Ян. «Сам ты папуас!» – завопил Кешка, замахиваясь кулаком, и Ян поймал его руку и удержал в ладони на мгновение и увидел, как растаяли Кешкины глаза.
Было уже полвторого, и Ян поднялся.
– Спасибо, Фаина Яковлевна! Такой чудесный праздник получился, надеюсь, вы не очень устали? Хотел бы посидеть подольше, но боюсь, машину сейчас трудно будет поймать, так что, уж извините, побегу на метро.
– Подожди, как это? – всполошился Кешка. – А я?
Он повернулся к бабушке и состроил умильную рожицу:
– Фаляка, ты же не обидишься, а? Я тоже поеду, ладно?
Фаина Яковлевна нахмурилась.
– А если мама будет звонить? Она хотела днем за тобой приехать. Что ей сказать?
– Вот всё и скажи, как есть. – Кешка обнял бабушку и зашептал на ухо: – Ты же у меня мудрая Тортилла!
Фаина Яковлевна покачала головой, уже улыбаясь, и сама поторопила:
– Ну, давайте, давайте, а то закроют пересадку!
Они вышли из подъезда и почти сразу около них остановился частник, но когда Ян заглянул в приоткрытое окно, даже не успев сказать «с Новым годом», наткнулся на такой хмурый и неприветливый взгляд, что тут же махнул рукой. Они побежали к метро, и правильно сделали, там было весело, разъезжавшиеся компании были шумными, пьяненькими, и настроение царило лихое. 
Дома их ждала нарядная ёлка, накрытый стол, и они ещё раз встретили Новый год, «по Гринвичу», как сказал Кешка. Ян веселил Кешку рассказами о прежних праздниках, восполняя некоторые пробелы, сделанные в присутствии Фаины Яковлевны, вспомнил малоприличные куплеты, которые они тогда сочинили, сел к роялю и запел, а Кешка подхватывал припев, икая от смеха.
Потом вдруг сразу стало тихо, и они уселись, обнявшись, на диване, и тогда Кешка достал из-за спины маленький пакетик.
– Это тебе.
– Спасибо!
Ян выудил маленького дракончика, сидевшего на пачке «Данхилл»
– Я хотел схохмить и купить «Кент», но потом всё-таки решил эти, твои. И коробка красивее.
Ян ещё раз осмотрел коробочку и заметил надпись.
– «The Very Last»?[28] 
– Они, типа, заряженные. Когда захочешь бросить, эти выкуришь, и всё тогда. 
Ян прищурился:
– Значит, бросить?
– Перестань, когда сам захочешь, это же шутка! Шутка, правда! Там ещё…
Но Ян уже достал забавную новогоднюю открытку, в которую был вложен белый листок. Он ждал его, предупрежденный, ждал с трепетом. Он ждал и боялся Кешкиных стихов, потому что он хотел, чтобы они очень понравились ему, а скидок Кешке он делать не мог. Но когда дочитал до конца во второй раз, стараясь убедиться, что всё понял правильно, то испугался ещё больше.
– Ну что же ты делаешь, а? – сказал он беспомощно. – Что же ты делаешь, Кенти…
Кешка глядел на него пристально и уже понял, что всё в порядке.
– А что?
– Хочется же поверить, что это мне, но ведь невозможно!
– Да почему невозможно? Ты столько раз говорил, как меня любишь, а я что, не могу? Я хочу, чтобы ты тоже знал. А то вдруг ты не знаешь, как, – слукавил Кешка.
Ян обнял его, стараясь передать то, что чувствовал сейчас: что не отпустит никогда, ни за что на свете.
– Родной мой, счастье мое, детёныш мой дивный, мальчик мой…
– Я твой мальчик?
– Ты мой мальчик!
– Ну, тогда ладно. 
Они улеглись, наконец, и ласки их были нежны, и уснули они незаметно.
Кешка проснулся рано, шампанское, сок, чай и кофе настойчиво просились наружу, он сбегал в уборную, не зажигая света, и когда вернулся в комнату, Ян лежал, странно свесив руку, и Кешка подумал, что первый раз видит его спящим. Было совсем ещё темно, и уличный фонарь мигал в окно непривычным холодным фиолетовым глазом и Кешке внезапно почудилось, что Ян не дышит. Ужас, невнятный рассудку, окатил его с головы до ног, и он не мог сделать следующий шаг. Ян шевельнулся, вздохнул, волна страха отступила, и Кешка почуял ошалелый стук своего сердца. Он опустился на край дивана, и Ян спросил его ясным голосом:
– Что, Кенти?
– Ничего, – сказал Кешка, но забыть свой внезапный ужас не получалось.
Он улегся рядом, нырнув Яну под руку.
– Держи меня, Янька! Держи крепче! – сказал Кешка, и в голосе его прозвучала неожиданная настойчивость. – Не отпускай!
– Нет, нет, Кенти! – Ян придвинулся ближе. – Только так я не засну!
– Ну и что? Потом же заснешь?
– Потом – это через сколько раз?
– Да хоть через сколько... Дождешься от тебя!
Ян, зажмурясь, резко втянул в себя воздух и потом осторожно подул Кешке в затылок.  Кешка поворочался, чтобы плотнее прижаться к Яну.
– Знаешь, мне раньше каждую ночь кошмар снился. Я, когда маленький был, мне однажды приснилось, что у меня нога перестала совсем расти, осталась маленькая. Одна нормальная, а которая плохая – совсем короткая, до колена. Я прямо чувствовал её, такую. И проснулся от страха, плакал, Фаляка прибежала, а я объяснить не мог, не мог даже выговорить, что приснилось, так было страшно. Она утешала меня, говорила – ерунда, всё будет, типа, хорошо, а я с тех пор каждую ночь этот кошмар видел. Ну, может, не каждую, но мне казалось, что всегда. И боялся спать ложиться. Одно время Фаляка сидела со мной, пока я не засну, и я засыпал нормально, с ней, а потом всё равно посреди ночи – опять это... Ну, она перестала со мной сидеть, я не говорил ей. А потом по-другому стало, как будто я только сверху, до пояса, а дальше ничего, пустота. Мама знала, я кричал, наверное, к психу меня водила, тот сказал – расту, пройдет... Таблетки дал. А у меня от них вставать перестал... И я испугался, бросил...  И всё равно снилось, иногда я и вспомнить не могу, что. И до сих пор. 
Ян заволновался, приподнялся на локте: 
– Почему же ты не говорил? И не будил меня?
– А с тобой этого не было ни разу! Понимаешь? Ни разу! Я сначала и не понял, просто не обращал внимания...  А потом сообразил: с тобой – ни разу! – Кешка перекатился на другой бок, чтобы быть к нему лицом. 
– Вообще, Янька, я когда с тобой, мне ничего не страшно, ничего не может быть плохого. 
Кешка глядел Яну в глаза и легонько гладил большим пальцем его висок.
– Так что ты держи меня, Янька! Держи всегда!
 
Ян поднялся ближе к полудню, и пару минут полюбовавшись на безмятежного Кешку, пошёл умыться и накрыть завтрак. Он включил кофемолку и с готовой уже улыбкой посматривал на дверь, но Кешка не появился, и тогда Ян заглянул в комнату. Кешка, отдуваясь, отжимался от пола.
– С Новым годом! – сказал Ян. – Ты чего это вдруг?
Кешка отжался ещё четыре раза.
– Семь, восемь, девять, тридцать… А я решил, что теперь буду зарядку каждый день.
– Нет, дело хорошее, но не первого же января!
– Вот именно первого! И ни разу не пропускать! Иди, иди. Мне ещё пресс надо покачать.
Кешка улегся на ковер, подсунул ноги под край дивана и сосредоточенно запыхтел. Смотреть, как он сгибается пополам и как у него на груди и на животе над резинкой трусов блестят капельки пота, смотреть и не возбуждаться было невозможно, и Ян прикрыл дверь. Он поймал своё отражение в высоком, под потолок, трюмо, стоявшем в дальнем конце прихожей, и нахмурился. Это было особое зеркало, вывезенное Вавушкой из петербуржской квартиры, потускневшее, но тёплое, слегка льстившее каждому, кто в него смотрелся.  Ян приходил к нему за утешением, особенно в дни ранней юности, когда так часто сомневался, сможет ли кому-то понравиться. Если дома никого не было, он раздевался, втягивал живот и напрягал мышцы, пытаясь убедить себя, что не всё так плохо. Он всегда слишком придирчиво оценивал свою внешность, преувеличивая значение физической привлекательности, которую искал в других. Все его мальчики были или, по крайней мере, казались ему красивыми, и ведь трахались они с ним не из жалости и не из одолжения, значит, чем-то он их устраивал, поэтому лаская другого Ян старался не думать о том, что предлагает взамен. Так было раньше. С Кешкой стало иначе. Он встревожился теперь, каким видит его этот мальчик? До сих пор ему даже не приходило в голову, что Кешке в нём что-то может нравиться или не нравиться, он не смотрел на себя его глазами, а тут вдруг сообразил, что тело, которое Кешка гладил, целовал, и, судя по всему, любил, требует его неотложной заботы. Нельзя было оскорбить Кешку своим безобразием, а то, что давала ему природа и молодость, могло исчезнуть незаметно. «Буду в бассейн ходить, – решил он. – И сюда куплю тренажер какой-нибудь». Распахнулась дверь и Кешка выскочил из комнаты, потеряв на пороге тапок, заметил Яна и поскакал к нему на одной ноге, встал рядом. 
– Любуешься?
Ян посмотрел в зеркало и увидел себя и Кешку вместе. Будто в первый раз увидел. Кешка ещё не отдышался, и был мокрый весь, и его привычный запах был неожиданно сильным и острым, и Ян внезапно захотел его так, как никогда не хотел прежде, безоглядно, безрассудно, даже скулы свело, захотел сейчас, немедленно, здесь, и не удивился, что Кешка уже переступил через трусы и наклонился, упираясь руками в подзеркальник. В золотистой глубине старого стекла Ян видел Кешку несказанно, обжигающе прекрасным, но упиваться этим не имело смысла. То, что сейчас владело Яном, поднималось из пропасти более древней и бездонной, чем красота. Впервые Ян почти забыл себя и не удерживал, и когда опомнился, с трудом разжал онемевшие пальцы.
– Прости, прости, прости, – быстро зашептал он в Кешкино ухо, но у того стоном вырвалось из пересохшего горла:
– Янька! Никогда ещё… Ты самый, самый, самый!..
Он повернулся, чтобы целовать Яна, а тот, торопясь, в раскаянии, забормотал:
– Теперь ты, ты…
– Я не могу сразу, – смутился Кешка. – Я уже, всё уже… Знаешь, как было отпадно!
Они вместе залезли под душ, потом долго не то завтракали, не то обедали перед телевизором, потом вышли на балкон, чтобы Ян покурил, и Кешка спросил:
– А помнишь, в тот Новый год…
– Помню, ещё бы!
– Мы загадали, и получилось! Значит, всегда?
– Всегда, – сказал Ян.
– Я съезжу домой? – сказал вдруг Кешка, и Ян не понял, чего было больше в его словах, утверждения или вопроса.
– Домой? – переспросил Ян растерянно, и Кешка понял его растерянность по-своему.
– Ну, туда, – уточнил он.
– Съезди, если надо. А… зачем? 
– Вещи кое-какие взять.
– Какие вещи?
Кешка нахмурился.
– Всякие… Вот прямо всё тебе объяснять! Ну, трусы чистые, носки, штаны старые, чтобы гулять…
– Кент, да завтра пойдём и купим, что нужно!
– Зачем же покупать, если есть!
Ян пожал плечами. Ему очень не хотелось отпускать Кешку, мучил его какой-то бессмысленный страх, что тот не вернётся.
– Я только туда и обратно! – сказал Кешка, отвечая на его тайные тревоги.
– А не повяжут тебя?
Кешка тряхнул головой. 
– Не повяжут. 
Ещё несколько дней назад он мог сомневаться, но теперь всё изменилось. Он ехал в Ясенево не за трусами. Ему необходимо было объясниться с мамой, не так, как раньше, уходя от ответов на невысказанные упреки. Он хотел определенности, он чуял в себе уверенность и твердость, он точно знал, что ему надо, знал, что не отступится, и желание доказать это Марине подстегивало его.
– Ладно. Тогда подожди, – сказал Ян, повел его в комнату и достал из ящика маленькую замшевую коробочку. – Тогда, вот, передай.
– Это что? – Кешка насторожился. – Посмотреть можно?
– Можно, конечно. Я хотел сам отдать, и всё не знал, как, чтобы она поняла правильно.
Кешка открыл коробочку. Там была небольшая камея, оправленная в золото.
– Ей пойдет, это её стиль, хорошая старинная работа. 
– Красивая, – с сомнением сказал Кешка. – Только зачем?
Ян помолчал. 
– Сам не знаю. Хочется. Я ведь благодарен ей за всё. Правда, за всё. Когда мне было совсем плохо, она очень помогла мне и сочувствовала, а теперь получается, что между нами осталось что-то злое. Я ведь, как ни крути, обидел её. Сильно обидел…
– Я понимаю, – сказал Кешка задумчиво. – Отдам…
 
Марина проснулась поздно, и настроение у нее было вовсе не праздничным. Она вернулась утром, часов в семь, уставшая от долгой крикливой тусовки. Она много смеялась, не совсем искренне, много танцевала, без настоящего подъема, много пила, не поддаваясь опьянению, и провожавший её театральный продюсер был ей неприятен, от него пахло водкой и оглушительным парфюмом, она вытерпела его поцелуи и с трудом распрощалась у подъезда – он считал, что должен уложить её в койку, хотя и самому уже не очень хотелось. Так что в койке она, слава богу, оказалась одна, но сон был тяжелым, и теперь у неё болела голова, и впервые за много лет она почувствовала, что не получила удовольствия от новогодней ночи. Она сварила себе крепкий кофе и сидела с чашкой у приоткрытого окна на кухне, пуская сигаретный дым в щелку. Дым не улетал, возвращался, и Марина морщилась, но идти курить на балкон было холодно и лень. «Позвонить маме, – подумала она. – Сказать, что приеду попозже… Или завтра…»   Всё было обычно, и ей стало неуютно от какой-то слишком обычной пустоты. Всё было не так, как в прошлом году, когда её здесь ждали. Тот год был странным и неправильным, но даже неправильный, он вспомнился теперь обидно, как веселье за чужим окном. «Позвоню. Да и соберусь, в самом деле, поеду». Но телефон уже запиликал, сначала в комнате, а потом, с секундной задержкой, тихонько в трубке, висевшей на стене у холодильника, и Марина протянула руку.
– Риночка! С Новым годом! Не звонишь, я уж думаю: ну, совсем загуляла.
– Ма-а-ам… И вас с Новым! Прости, что не поздравила, – Марина говорила ласково, настраивая себя на лирический лад. – Загуляла, в самом деле, как-то в этот раз было шумно, бестолково. Хорошо, что Кетя не пошёл, он бы устал. Как вы?
– Замечательно посидели, весело.
– Весело? – чуть ревниво удивилась Марина. – Как же вы веселились? Пирогами объелись?
– И пирогами, и пили, и пели, и играли.
– Ну, молодцы! Ты как чувствуешь себя, не очень утомилась?
– Нет, я рано легла, часа в два. Только чуть прибралась…
– А Кетя?
– А они с Яном уехали, ещё метро было открыто. 
– Что-о-о? – Марина уронила сигарету. – То есть как с Яном?
– Я пригласила его, – быстро сказала Фаина Яковлевна. – Не возбуждайся, пожалуйста. Кеше очень хотелось, и получилось славно…
– С ума сошла! Сама пригласила? Да что же это! Мама! Мы же говорили!
– Мы говорили, и договорились, кажется. Рина, я думаю только о мальчике, пойми, запретами сделаешь только хуже, а если это на виду, то всё можно спокойно контролировать.
– Контролировать? Я согласилась не делать резких шагов, чтобы развести их постепенно, а ты поощряешь! – Сигарета дымилась на полу и жгла линолеум, и Марина, не отнимая трубки от уха, нагнулась под стол. – В гости пригласила, нет, ну надо же! Член… семьи!
– Ты сама его ввела в дом, нет разве?
– Я? Я? Ты что, разницы не понимаешь? Если бы он… Ладно, я чувствую, что надо брать это в свои руки.
– Рина, Рина!
– Что? Я должна думать о сыне! Если ты совершенно не соображаешь, готова своему Кешуньке всё прощать, всё попускать…
– Да что ему прощать? Что он-то плохого сделал? 
– Он. Абсолютно. Не. Адекватен. – Марина вколачивала слова, как гвозди. – Это отклонение психики. Я, я виновата, я запустила, надо было давно уже, сколько раз себе говорила, эти его настроения, эти идеи, и что? Что теперь? Теперь он попал в плен первому проходимцу, а потом? Наркотики, притоны, дурдом? Ты этого будешь ждать?
– Рина! – закричала Фаина Яковлевна. – Прекрати! Я не желаю разговаривать в таком тоне!
– А в каком тоне? – сказала Марина потише. – Ну, в каком тоне? Ты меня убила совершенно. Так что, он к нему поехал? – вдруг сообразила она. – И ты отпустила? Нет, ты сама ненормальная. Запомни, запомни, если с ним что-нибудь случится, если не дай бог… я никогда тебе не прощу!
Повисла тишина. Марина поняла, что переборщила. 
– Ну, что ты молчишь? Мама?
– Что сказать, Рина… Не простишь? Если посчитать, сколько отдала Кеше я, и сколько ты… И кто его лучше знает и больше любит… Ладно. Как хочешь, но имей в виду, я всегда буду на его стороне.
– Это что значит?
– А ты подумай.
И Фаина Яковлевна повесила трубку.
Марина растерялась. Она раздражалась, злилась, обманывала себя, но чувствовала, что сын уходит от неё, и дело было не в Яне, не только в Яне. То, что её разделяло с Иннокентием, разделяло всегда, она знала это, хоть и старалась не замечать, то, что было в них неодинакового, несовместного, росло вместе с мальчиком, он взрослел так быстро и совсем, совсем переставал от неё зависеть, даже в мелочах, и она постепенно, но слишком неожиданно растеряла и его доверие, и признательность. Остаться теперь, особенно теперь, в одиночестве, без маминой поддержки, было никак невозможно. Зная за собой не одну вину, оправдывая и прощая себя, она понимала, что у матери есть свой счет больших и малых обид. Но до сих пор никогда у Марины не появлялось сомнения, сколько бы они ни ссорились и ни расходились во взглядах, мать перед лицом общей беды или даже не беды, а просто в конфликтах с обстоятельствами жизни, будет с ней заодно. И теперь получалось, что возникло пространство, где они не только перестали быть союзниками, но могли оказаться врагами. Хоть Марина и посмеивалась снисходительно над старомодными повадками Фаины Яковлевны и её напускной строгостью, и тщательно скрываемыми слабостями, но она любила её и привыкла полагаться во всем, и ведь больше было не на кого! 
Когда хлопнула входная дверь и Кешка заглянул, она всё ещё не знала, как быть. А сын уже шёл к ней, чуть настороженный, но веселый, поцеловал её, как всегда с детства, их особым смешным двойным «целуйчиком», потерся носом о щеку, сказал: «Мам, с Новым годом! Живи веселей, никогда не болей!» Она этого не ждала и умилилась, и прижала к себе сына не привычным материнским укрывающим объятием, а иначе, словно сама искала и просила защиты.
– Здравствуй, Кетя! Ну, как вы встретили? Без меня?
– Хорошо! Нормально…
– Что делали?
– Ели в основном, ты же знаешь, как у Фаляки. Болтали, играли ещё, она вспомнила игру, слова отгадывать, кто быстрее.
– Ты выиграл, конечно?
– Легко! Да слова были простые, и, главное, не запутаешь, ведь надо честно отвечать, вот Ян рассказывал… – Кешка запнулся и внимательно посмотрел на Марину. У той сузились глаза и губы скривились, но она промолчала и даже кивнула едва заметно. – Рассказывал, как они играли в шарады и загадали слово «бегемот», ну, и там сначала «бег», потом «е», тоже смешно, а целое слово они показали не бегемота, а кота из «Мастера и Маргариты» и всех сбили с толку… 
 Марина молчала, и Кешка потоптался на месте.
– Ну, ладно, – сказала она наконец. – Давай, раздевайся, чаю попьем. Ты не голодный?
– Не-е-е… Да я и чаю не хочу. Я ненадолго. Хотел вот тебя поздравить и собрать кое-что.
– Что значит ненадолго?
Кешка улыбнулся, извиняясь.
– Я хочу в каникулы у Яна пожить.
– Что? – взвилась Марина. Нет, это уже слишком! – Даже не думай, речи не может быть! Я запрещаю, Иннокентий, слышишь?
– Я слышу. Объясни, почему.
– Потому. Потому, потому, потому! Это неприлично, отвратительно, и… оскорбительно для меня, для всех нас!
Кешка молчал и глядел на неё.
– Что?
– Жду. Когда ты объяснишь. Что неприлично. Что отвратительно. Что оскорбительно.
– Да что тут объяснять, не прикидывайся!
– Нет, ты объясни, попробуй. Скажи словами. Что неприлично? Что тебе отвратительно? Может, ты что-то знаешь, чего я не знаю?
– Ты всё знаешь! И я всё знаю! И я просто не хочу! – наконец, вырвалось у нее.
Кешка покачал головой.
– Ну вот. Вот это правда, – он прикрыл глаза, послушал в себе, а потом попросил: – Ты не кричи. Давай, сядем. Я хотел тебе подарок подарить, вот, смотри, дракончик, он хороший, он удачу приносит в этом году, и шоколад твой с ликером, и ещё стихи. 
Кешка взял Марину за руку, и она, сопротивляясь, всё же села на диван, чувствуя, что сдается.
– Ах, Кетя, Кетя… Ну как же ты не поймешь…
– Я пойму. И ты поймешь. Мам, ну, не хочешь о нём говорить, не будем, если тебе неприятно. Ты только не суетись, не волнуйся, и всё будет нормально. 
– Ну как нормально, нельзя же, у тебя вся жизнь впереди, и сломать её из-за этого, не знаю, помрачения какого-то…
– Мам! Ну что ты! Какого ещё помрачения? У меня не впереди, у меня сейчас жизнь, сейчас. И всегда будет сейчас, а что впереди разве ты знаешь? Разве кто-нибудь знает? И ещё, вот, от Яна подарок. Он сам хотел, а я сказал, что передам.
Марина отпрянула.
– Что ещё? Я не возьму! Да как он смеет!
– Ты посмотри! – Кешка открыл коробочку, уговаривая её, как ребенка. – Посмотри, какая красивая.
Помимо воли Марина бросила взгляд. Камея сияла на чёрном бархате и была так хороша, что Марина не удержалась, протянула руку. Кешка следил за ней пристально и улыбнулся тихонько.
– Вот ведь, – досадуя на свою нестойкость и всё же польщенная, сказала Марина. – Всегда найдет, чем…
Кешка кивнул и зная, что Марина не смотрит, смеялся беззвучно. 
Потом всё было просто. Марина, скрывая сварливым тоном своё поражение, проследила, как Кешка собрал в сумку вещи, заставила взять тёплую шапку, и только на пороге вспомнила:
– Подожди! Я же тебе… Вот!
Она достала сверток.
– Тут музыка, новая, мне посоветовали, у тебя таких нет, я проверяла…
Она получила причитавшиеся ей благодарности, и прощальный поцелуй, и крикнула в лифт:
– Чтоб каждый день мне звонил!  
 
Ян ждал Кешку и не находил себе места. Он всё время вспоминал то, что произошло у зеркала. Не сразу, может быть, через час после того, как хлопнула за Кешкой дверь, Ян осознал, что его впервые оглушила первобытная страсть, которую он не мог и не хотел сдержать. Ян не успел понять, как принял это Кешка, он уехал так внезапно, и Ян волновался, не напугал, не обидел ли он его, и захочет ли тот вообще теперь вернуться, он ругал себя и хотел обещать себе, что такого не повторится. Хотел обещать, и всё же надеялся, что это не понадобится. Он ждал Кешку, чтобы проверить и подтвердить это. Когда Кешка позвонил снизу, Ян, чертыхаясь, не мог сразу попасть пальцем в крохотную кнопку домофона, кляня себя, что не дал ему ключи, чтобы Кешка приходил, как к себе, чтобы Ян мог прислушиваться, как щелкнет замок, как стукнут в прихожей снятые кроссовки. Он ждал лифт, распахнув дверь, и застал Кешку чуть врасплох, и сердце окатило теплом, когда он увидел просиявшее Кешкино лицо.
– Привет! Я же быстро?
– Быстро!
Ян подхватил сумку, порадовавшись её тяжести. Чем больше Кешкиного было здесь, тем меньше было там, везде «там», где не было Яна.
Он чувствовал, что немного суетится, словно Кешка вернулся издалека, и это было смешно, но Кешка видел только, как Ян ему рад, и тоже радовался, сам не зная, почему.
– Ну, всё, как говорил Винни Пух, до пятницы я совершенно свободен.
– Почему до пятницы? – на всякий случай удивился Ян.
– Янька, это Пух так говорил! Я до одиннадцатого свободен. А ты? Тебе на работу не надо?
– Мы всех отпустили до Рождества официально, значит, до десятого. Может, придется пару раз съездить, на часок.
Кешка выгрузил вещи на стулья и на диван. Они до сих пор не выбрались из дедова кабинета, спали и жили здесь, так и не освоив остальное пространство квартиры, где всё ещё витал чужой дух. Здесь уже стояла ёлка, но именно сейчас комната окончательно преобразилась, помеченная кучками немножко мятой, слегка бесформенной мальчишеской одежды.
Они веселились, как после долгой разлуки, и часто дотрагивались друг до друга без всякой причины, и опять ели что-то, Яну захотелось коньяка, и Кешка попросил попробовать, мужественно проглотил, стараясь не морщиться, но признал, что это не его напиток. «Пока», – предупредил он и налил себе вина. Посмотрели кино, а потом Ян спросил, между прочим:
– Может, ляжем пораньше?
– Давай, – согласился Кешка, хитро улыбнувшись. Ян не понял, чему, но когда вышел из ванной, Кешка встретил его и потянул в прихожую.
– Пойдём туда, к зеркалу.
Ян радостно вспыхнул, а Кешка уточнил, темнея глазами:
– Теперь я посмотрю…
 
Утром новый год начался по-настоящему. Никогда ещё Ян не представлял себе так ясно, что такое «новое счастье». Они проснулись, и Кешке никуда не надо было уезжать, и сегодня, и завтра, и послезавтра… Впереди была вся жизнь, впереди была вечность, и хотя она была зыбко очерчена десятью днями каникул, всё равно оставалась безмерной. Они были вдвоём, и не нужно было спешить, как прежде, жадно цепляясь за каждую истекающую минуту. Так было впервые, осенние их безумные дни в счёт не шли, тогда Ян был оглушен Кешкой, и ничего не замечал, вокруг и не было ничего, и Ян всё время страшился, что Кешка исчезнет, может быть навсегда, да он и мог исчезнуть в той смутной неопределенности. 
Теперь спешить было некуда, и оказалось, что с вечностью тоже нужно уметь управляться. Ян ещё не успел подумать – что будет, когда они останутся вот так, надолго вдвоём. В прошлой своей жизни он всегда боялся молчания, боялся тишины, это становилось испытанием любых отношений. Сам Ян молчал без труда, его это не тяготило, но он считал, что должен развлекать, ну, пусть не развлекать, но постоянно уделять другому внимание и заботу, чтобы не разочаровать, чтобы удержать. Конечно, это были комплексы, но они тревожили и мешали. Теперь Ян следил за Кешкой и нервничал, пытаясь заметить возникшую растерянность или досаду от необжитости его нового дома. Нервничал напрасно. Кешке было легко, он заполнял этот дом собой, как умел заполнить собой любое пространство, но здесь не было нужды и стараться. Он перещелкивал каналы телевизора, перебирал книги, включал музыку, смотрел в окно или на Яна – Ян то и дело ловил на себе его взгляд, – отвечал ему или спрашивал, был он в той же комнате или где-то поблизости, но он всё время был, и делил с Яном каждый вздох, каждый удар сердца. Это было так чудесно, что Ян поймал себя на том, что даже двигается осторожно, чтобы не спугнуть, поймал и возмутился, стряхнул с себя эту осторожность, подошёл к Кешке, который увлёкся новой книжкой, нагнулся и зарылся носом в волосы на макушке. 
– Янька, не дыши туда, жарко!  
– Ладно, ладно, не буду, – сказал Ян, чуть огорчившись.
– Нет, не уходи, дай! 
Кешка взял его ладонь и сунул себе под свитер. Ян ткнулся пальцами в затвердевший сосок и замер.
– Чего? – спросил Кешка.
– Ничего. А что?
– Смотришь как-то не так.
– Не так? А как?
– Не знаю. Не так… Что?
Ян помучился, прежде чем решился.
– Ну… Ты не скучаешь тут?
Кешка изумился и почти сразу понял.
– А ты? – спросил он с вызовом.
Ян усмехнулся и покивал:
– Ну да. Но я ещё так плохо знаю, чего тебе хочется...
– Знаешь! – Кешка нахально прищурился.
– Ладно, ладно! А кроме? Ну, что бы ты делал, если бы был сейчас дома?
– Я дома! Разве нет?
– Не лови меня! Там, у мамы.
Кешка пожал плечами.
– Да то же и делал. Читал бы, жевал чего-нибудь, телик смотрел. А ты бы что делал без меня?
– Уел! – Ян уже успокоился, признавая напрасными свои страхи. – Читал бы, кино смотрел, музыку слушал… А ещё что?
– Гулять бы сходил.
– Так чего же? И я люблю, пошли бы погуляли!
– Ну и пойдём завтра. Правда, пойдём в парк, там же сейчас всякое веселье дурацкое, пойдём посмеемся. 
– А ещё? Друзья?
Кешка пожал плечами.
– Да у меня и нет особенно.
– А Димка?
Кешка хмыкнул. 
– Ну Димка… Он маленький ещё совсем. 
– Тебе же было с ним интересно.
Кешка уселся на Яна верхом и положил руки на плечи.
– Мне с тобой интересно. И кончай, что ты завел? Это я должен волноваться, что тебе со мной скучно. А я не волнуюсь. Разве мы всё это уже не прошли? Ты вот играешь редко, а я так люблю!
Ян сразу стал выбираться из кресла, чуть не уронив Кешку, тот даже испугался немножко:
– Да подожди, я не в том смысле… Когда захочешь!
Но Ян уже сел к роялю и играл часа полтора, сначала Грига, потом немножко Гайдна, а потом, задумавшись, начал импровизировать, нанизывая простенькие секвенции на рваный джазовый ритм. Когда он откинулся, встряхнув уставшими пальцами, Кешка, оказавшийся неожиданно близко, спросил:
– Это что было, последнее?
– А? Это… ну, так, придумалось что-то.
– Твоё?
– Можно сказать, что моё, а вернее, общее. Кто первый украл. 
Кешка усмехнулся, но глаза у него были строгими.
– Ты больше играй своё, ладно?
– Да нет проблем, – кивнул Ян, зачем-то стараясь не показать, как ему приятно, и осознал, о чём, собственно, думал всё это время: почему никогда, с самого начала он не ощущал Кешку маленьким? И себя он чувствовал хоть и взрослым, но странным образом не старшим. 
 
Дни каникул кончились и оставили после себя обидное недоумение – почему так скоро и, главное, как жить дальше? Ян за это время слишком привык – не к Кешке, к нему нельзя было привыкнуть, а к возможности в любой миг изумиться его присутствию. 
Они ходили в Сокольники, катались на карусели и с ледяной горки, только на «тройке с бубенцами» Кешка отказался ехать, и так смотрел на старых, печальных лошадок, что Яну стало совестно. Он вспомнил, что в парке есть конюшни, но для того, чтобы Кешка мог снова заниматься, ему нужно было здесь жить. Им обоим это было нужно, но пока с этим ничего нельзя было поделать.
Ещё они сходили в гости к Хану, в этот раз он был безупречно приветлив, слегка рисуясь, занимал Кешку историями из журналистской практики, подливал чай, качество которого Кешке было пока безразлично, но которое Ян вполне оценил. В самом начале разговора Хан спросил, как всё складывается с Мариной, спросил с нажимом, заставлявшем предположить, что он сделал всё, что от него зависело. На самом деле Хан с Мариной не разговаривал, и не потому, что забыл или не хотел, он был уверен, что в этом нет нужды, что всё должно уладиться само, и его вмешательство могло только усложнить дело. Но вопрос свой всё-таки задал так, что Ян не мог не поблагодарить его за помощь, и Хан совершенно искренне и очень серьезно возразил, что его роль здесь минимальна.
Ян с Кешкой тоже приняли своего первого неожиданного гостя. Яну теперь мало звонили – Вера, Вавушка, чаще с работы, и ещё самые давние приятели из прежней жизни, Анатолий Иванович, иногда, под настроение, Сережа в надежде вытащить его куда-то. После года своего отшельничества Ян и не ждал звонков, и когда услышал голос Валечки, даже обрадовался. Валечка был «подруга», годом постарше его, они довольно близко сошлись во времена назревавшего разрыва с Рустамом, тогда Валечка умел утешать его, приезжал с бутылкой «водовки», большую часть которой быстро выпивал сам, и потом слушал его излияния, качал и кивал головой, говорил простые, очевидные вещи, и это успокаивало и облегчало. Валечка был из простой семьи, но получил хорошее университетское образование, которым совсем не пользовался, в обычной школе учил оболтусов истории. Оболтусы его обожали и были с ним в полной безопасности, потому что Валечка западал только на брутальных здоровенных мужиков от сохи. Это пристрастие оставляло свой след, Валечка был настороженно резким, любил простецкие выражения и привычно скрывал от других и от себя нежное, не раз пораненное сердце. Валечка позвонил, и Ян сразу пригласил его в гости, как бывало прежде, и только потом забеспокоился, как воспримет это знакомство Кешка. Но всё получилось замечательно. Валечка возник большой, шумный, с неизменным бутылем и незатейливой закусью, хотя Ян и предупреждал, что у него всё есть, но Валечка никогда не приходил пустой, это было его правилом, с порога кинулся на Яна с поцелуями, и сразу понравился Кешке.
– Яныч, ну наконец! Я набирал тебя, а сам уж и не верил, думал, всё, пропал навек, сгинул, за бугор свалил. Слушай, да ты всё молодеешь, что, подтяжку, что ли, сделал? Обратно в пионэры хочешь записаться? Совесть надо иметь! Дай, погляжу! А жопа, жопа-то какая! Просто булочка! Где такие делают? А?
– Привет, привет, да подожди, уймись, ты мне ребёнка напугаешь! Кент, вот, познакомься, это Валентин Михайлович…
– Валентина Махаловна! – поправил его Валечка возмущенным басом, прикрывая грудь растопыренными пальцами. Руки у него были огромные и при его остальных немалых размерах это было очень смешно, и Кешка прыснул, и Ян засмеялся, и Валечка, выдержав театральную паузу, захохотал тоже. – Здравствуйте, господин гимназист, как вас позволите величать?
– Иннокентий.
– Батюшки, Иннокентий… – восхитился Валечка. – А я сегодня без шляпки!
Они сели на кухне, Валечка не дал ничего достать из холодильника, раскидал свои дары, потребовал большие рюмки, налил по полной и целиком метнул в пасть. 
– За встречу необходимо!
Кешка ахнул от изумления, а Валечка тут же снова налил себе, добавил Яну и грозно напомнил:
– Я до третей не закусываю, ты же знаешь!
Он принял третью, расслабился, подцепил огурец и запоздало поинтересовался:
– Я не очень вас шокирую, господин гимназист? Вообще-то я женщина скромная и даже робкая… – он покосился на Яна. – Так, Яныч, прости, я правильно понял, что юноша в теме?
– В теме, – заверил его Ян, обменявшись с Кешкой быстрым взглядом.
В Валечкиной компании Ян легко, свободно опьянел, поддаваясь забытому уже хабальству, и Кешка посматривал на него с неуверенной улыбкой, не зная его таким и чуть опасаясь последствий, и когда Валечка пошёл «припудрить носик», Ян постарался его успокоить:
– Всё путём! Я так, подыгрываю ему чуть-чуть, он хороший, правда.
– Я вижу. Да всё нормально, Янька.
– Ты не устал? Хочешь, пойди телевизор посмотри, или почитай, не обязательно с нами сидеть. Он уйдет скоро, не бойся. Он одинокий очень на самом деле.
– Я понял… 
Кешка побыл с ними ещё минут пять и потихоньку вышел. Но с его уходом угасло и оживление. Валечка повертел свою рюмку и сказал:
– Да, Яныч, вот где черти-то водятся! Кто бы мне сказал, что ты такого отхватишь…
– А мне бы кто сказал? Сам себе не верю. Что из этого выйдет…
– Ха! Всё уже вышло! Ты себя со стороны не видишь! Ты же сияешь, как медный купорос! Я тебя таким и представить не мог никогда! Это мильон в лотерею выиграть, такое золото отыскать! Как он смотрит на тебя! А? Как смотрит… И ведь это можно на всю жизнь, нет, честное слово, если всё правильно делать, – на всю жизнь, думаешь, я шучу? Уж поверь старой бляди! Ты только скажи, – у Валечки на миг зажглось в глазах неизбывное любопытство. – У него как с этим делом?
Ян знал особое пристрастие Валечки к большим размерам, поэтому с гордостью, ничуть не преувеличивая, хоть и стыдясь своей откровенности, показал пальцем от края стола. Валечка охнул, схватился за сердце и умильно уставился на Яна, по-бабьи подперев щеку ладонью.
– Ой, подруга… Счастливая… счастливая-а-а!
В этом Валечка был прав совершенно.  Ян был неприлично счастлив, и мог лишь надеяться, что Кешка испытывает что-то похожее. Ян и радовался, и досадовал, что Кешке не с чем было сравнить их счастье, он боялся, что от этого Кешка ценит его меньше.
Он ошибался. Когда в последний день к вечеру Кешка покидал в сумку кое-что из вещей, оделся и у двери повернулся к нему прощаться, Ян увидел его несчастные глаза. Кешка до слёз не хотел уезжать. То есть умом он понимал, что не может всё время быть с Яном, но теперь, когда это стало так просто, так естественно, ему казалось возмутительным от этого отказываться. 
– Кенти, да ладно тебе, в самом деле, не на край же земли… 
Но Кешка уже качал головой, не соглашаясь.
– Не в том же дело. Это глупо. Несправедливо. Не война, не катастрофа. Почему я должен туда? Я должен с тобой быть.
– Ты и есть со мной. Хочешь, провожу?
– Нет! – испугался Кешка. – Там я вообще не смогу от тебя уйти, обратно поеду!
Он обхватил Яна и уткнулся ему в шею. Они постояли так минуту, а потом Кешка схватил сумку и убежал, не закрыв за собой дверь.
Вернуться к прежней жизни было трудно. Да её и не было уже, прежней. Раньше у Яна была отдельно жизнь с Кешкой и жизнь без него. Эти жизни пересекались, внося смятение, но были очевидно различными. Теперь возникла одна их общая жизнь, и эту жизнь нужно было строить сознательно и разумно. Нужно было оставить в ней всё, что необходимо, и выбросить всё лишнее. Ян знал, что в его прошлом накопилось много мусора, с которым было не жаль расстаться, но начал с самого простого. Он принялся избавляться от вещей, загромождавших квартиру и их с Кешкой будущее. Вещей оказалось так много, что он каждый день по нескольку раз курсировал к контейнерам во дворе и боялся оглянуться, такая там росла огромная гора. Когда Кешка приехал к нему в пятницу, он оторопел от произведенных опустошений, забеспокоился, и взял с Яна слово, что он ничего не тронет в кабинете, чтобы там всё осталось, как есть:
– Это наша комната, я люблю её такую, и не хочу ничего менять!
В феврале начался большой ремонт. Ян взял в издательстве ссуду, имел право, и дали ему без разговоров. Все, кроме Кешки, уговаривали Яна подождать до тепла, но он хотел, чтобы к лету всё было готово, потому что на лето были уже построены великие планы, и ремонт в них совершенно не вписывался, а сейчас всё равно жизнь была бестолковая, так уж до кучи.
Когда рабочие принялись ломать стены, квартира стала совсем нежилой, и они с Кешкой спасались в кабинете, как в бункере, дверь снаружи обили клеенкой, а изнутри занавесили старыми простынями, и они меняли обувь на пороге, как будто входили с улицы, и Ян самоотверженно каждый день гудел пылесосом, но всё равно мелкая пыль оседала всюду, хотя они убрали мелочи и накрыли всё, что можно, пленкой. Конечно, лучше всего было бы уехать на это время, но тогда Ян не смог бы оставаться с Кешкой, хотя бы на выходные, а этого они оба вынести не могли.
Они мучились, Кешка чертыхался и чихал от пыли, и мыться приходилось в тазике, и готовить было негде, так что они питались или в кафе, или покупали что-то из кулинарии, пирожки, салатики в ломких коробочках, делали бутерброды, пили чай или растворимый кофе, который Ян не любил, и на который Кешка тоже теперь презрительно кривился. Они мучились, ворчали, но знали, что ремонт хотя бы частично оправдывал для них невозможность постоянно быть вместе.
Прежде, чем начать, Ян ещё раз серьезно допросил Веру – не хочет ли она как-нибудь обменяться, и теперь уже с облегчением услышал её отказ. Они тактично об этом не упоминали, но Ян понимал, что Вера предполагает со временем получить Вавушкину квартиру на Кутузовском, и это её устраивало гораздо больше, имея в виду растущих Дамашек и их возможные нужды. 
Они наконец уговорили Вавушку взять «компаньонку». Вавушка была всё так же самостоятельна и достаточно крепка для своих лет, и сердце (тьфу-тьфу!) работало прилично, но она стала совсем плохо видеть и, хоть никогда не призналась бы в этом, боялась выходить из дома. Вера звонила ей каждый день утром и вечером, и Вавушка всегда замечала шутливо:
– Хочешь удостовериться, что я ещё жива? 
Вера возражала, конечно, но по сути так оно и было. Мало ли что могло случиться? И тут на счастье Вавушке позвонила Александра Ивановна, поздравить с Новым годом. Александра Ивановна прежде много лет работала литературным секретарём у Дидима, когда тот был в самой силе и депутатствовал, и председательствовал в разных комитетах и комиссиях, она занималась его почтой, его встречами, а попутно и некоторыми житейскими делами, которых со временем становилось всё больше, и она постепенно «вошла в дом». В ту пору она была даже хорошенькой, с кругленькими румяными щёчками, но чувствовалась в ней какая-то скрытая сухость. В Дидима она была влюблена, в него многие влюблялись, и Вавушка это знала, конечно, и не возражала, пока, как она говорила, это «не касается слизистых оболочек». Наверное, она себя чуть-чуть обманывала, Дидим был человеком широким и в удовольствиях себе не отказывал, хотя в полном смысле изменял Вавушке крайне редко. В отношении Александры Ивановны всё было невинно, и всё же Вавушка едко подшучивала над Дидимом, называя его работу с секретарём «экзерсисами». Когда Дидима стали отодвигать, и он уже не заседал в комитетах и комиссиях, нужда в Александре Ивановне отпала, она формально уволилась, но продолжала сперва навещать, а потом звонить, поздравляя с праздниками и расспрашивая о семье. Она осталась старой девой, жила одна, постепенно скрытая сухость её выходила наружу, и она превратилась в нескладную старуху с цепкими пальцами, её щёчки остались кругленькими, но румянца на них уже не было, и они бугорками торчали на костлявом лице, делая похожей на хомячка. 
И вот теперь она позвонила Вавушке, и в разговоре как-то получилось, что та неожиданно пригласила Александру Ивановну в гости, а потом и «погостить». Вера, узнав об этом, предприняла мощную атаку, подключила Яна, и они совместными усилиями уговорили обеих, чтобы Александра Ивановна переехала на Кутузовский. Вавушка обязательно хотела ей платить, и Ян платил, но немного, потому что Александра Ивановна сдала свою квартиру и оказалось выгодно и удобно всем. Обе старушки, молодая и старая, так давно и хорошо были знакомы, и столько общих было у них воспоминаний, что сошлись они легко, хотя ругались непрерывно, причем Вавушка говорила колкости, а Александра Ивановна ворчала себе под нос, и Ян шутил, что они друг друга «нежно ненавидят».   
А Вера с некоторых пор отмечала благотворные изменения, которые происходили с братом. Он стал мягче, и глаза добрее, и разговаривать с ним стало проще, и хотелось поговорить, хотя Ян слушал как-то вполуха, то и дело улыбаясь чему-то своему, но тем не менее всё слышал и понимал, и жалел, и помогал советом или ласковым словом, и Вера чувствовала, что он теперь больше любит и её, и Дамашек, и Вавушку, и всё, что ещё оставалось от их семьи, она подозревала, что это отсвет другой, более сильной любви, но и отсвет был достаточно ярок. 
Ян не рассказывал специально Вере про Кешку, но в разговорах так или иначе это стало прорываться, и однажды она спросила:
– Да кто он, твой Иннокентий, что ты его прячешь, познакомил бы, что ли…
– Верушка, я не прячу, познакомитесь ещё, – сказал Ян, но эта перспектива его всё-таки беспокоила.
Кешка тоже не разговаривал о Яне, с Мариной – по понятным причинам, а с бабушкой – чтобы не смущать, она и так всё про них знала. Кешка звонил ей ежедневно, заезжал по воскресеньям, и она отмечала в нем каждую перемену, не так ревниво, как Марина, но с легким сожалением, уж слишком быстро Кешка взрослел. Он оставался непосредственным и открытым, но в точных пределах, хорошо отделяя то, что могло быть общим, от того, что принадлежало только ему. Ему и Яну. Бабушка спрашивала про школу, и он рассказывал про школу, про маму – он сообщал всё без утайки, про здоровье – отчитывался. Но когда Фаина Яковлевна осторожно спрашивала: «А как Ян?» – Кешке пожимал плечами, потому что просилось сказать такое, что её бы вряд ли успокоило. Он уже совсем не отделял себя от Яна, и в Ясенево ехал не домой, дом был в Сокольниках, дом желанный, приветливый, где его ждал не Ян – что об этом! – его ждали широкие ступени парадной лестницы, парк за окном, свет лампы, подушка дивана, запах только что открытого книжного шкафа и рояля, Кешка не догадывался раньше, что рояль внутри пахнет так особенно, он полюбил заглядывать под крышку, внюхиваясь в сложную смесь дерева, лака, сукна, фетра, бронзы и стали. Впрочем, такие запахи жили только в кабинете. Всё остальное пахло остро, ново, и хотя запахи были слишком сильными, Кешке они тоже нравились, потому что ворвались в квартиру вместе с ним. Ремонт близился к концу, но как всегда с ремонтом, этот конец неизменно отодвигался, хотя основной мусор был уже позади. Ян совершенно умаялся и ему так надоело постоянное присутствие в доме посторонних, что он был готов выгнать рабочих, плюнув на недоделки. Он не плюнул, конечно, тыкал прораба носом в каждый огрех, заставлял переделывать, скандалил, заслужив известное уважение, довольно виртуозно ругался матом, и в результате квартира получилась неземной красоты. Это Вера так сказала, не узнавая старых стен, и уже прикидывая, что можно и чего нельзя будет сделать потом в её собственном доме. Ян сразу позвал Веру посмотреть, потому что знал, как ей хочется, и ещё потому, что спешил ей показать квартиру пустой, пока она не обрела очевидных примет постоянного Кешкиного присутствия. Он сам не мог сказать, отчего это его так смущало. Ему было неловко, что этот дом он строил не для своей прежней семьи, когда ему было всё равно, а для себя с Кешкой. Вера восторгалась матовым стеклом дверей, сменивших глухие филенки, покрытые несчётными слоями масляной краски, цельными окнами, от которых не дуло и было так просто мыть, ровным полом без щелей, шерохватым кафелем туалетной комнаты и подвесным потолком с россыпью маленьких лампочек, и самой ванной, ослепительно белой, с широкими мягкими обводами, как у океанского лайнера. Когда они зашли в раскинувшуюся на три окна кухню-столовую, Вера осторожно потрогала носком туфли блестящую медную дугу, отделявшую паркет от камня рядом с плитой и мойкой, и повернулась к брату.
– Не спрашиваю, сколько это стоило. И не говори! – поспешно добавила она, – Не хочу расстраиваться… Ладно, буду к тебе экскурсии водить.
 Ей всё это казалось картинкой из глянцевого журнала, но Ян-то пару раз был в других домах, роскошь которых даже неловко было описывать, и знал, что почем. Конечно, это был «евроремонт», но самого что ни есть «экономкласса». И если квартира сохранила свой дух и приобрела стиль, то в этом, Ян знал, была немалая Кешкина заслуга.
Ян хотел, чтобы Кешка сразу понял, что это и его дом, и обсуждал с ним каждый пустяк. Сначала это Кешку просто забавляло, но в какой-то миг он представил, что они строят свой дворец, свою крепость, свой остров, часть иного мира, свою, как он сказал, орбитальную станцию, и тогда он стал придирчиво внимателен к каждой детали, чтобы всё получилось, как нужно. Он ещё не знал, как нужно, но когда Ян предлагал варианты, всегда делал однозначный выбор и был настойчив, и Ян и почти не протестовал. Ян сдавался, но обнаружил, что вкусы у них не всегда сходятся. Кешка предпочитал предметный рисунок и холодные цвета, а Ян привык выбирать геометрический орнамент и бежево-коричневую гамму. И ещё Кешка упорно сопротивлялся стремлению Яна к симметрии и прямым линиям. Ян уступал, потому что любил Кешку, но потом находил в его выборе новые возможности и обыгрывал их. Кешка уговорил его не выравнивать коридор, и выступ превратился в легкую полуарку, и ванная осталась с загогулиной, куда встал, как в нишу, умывальный стол, и двери из холла в комнаты были разной ширины, и это неожиданно создало игру объемами, тенями – и радовало. 
Постепенно они возвращались к мирной жизни, изводя бесконечные следы ремонта, и расставляя мебель, то немногое, что Ян оставил, – более или менее новое, своё, и совсем старинное, питерское. Комнаты понемногу обрастали вещами и теплели, но Кешка всё никак не хотел выбираться из их гнезда. 
Кешка приезжал каждую пятницу, и ещё на неделе старался заехать, и тогда Ян, приходя с работы, обнаруживал его в кабинете или на кухне, которую он уже полюбил за простор, за свет и за высокие, со стеклом до пола, двери на балкон. Кешка делал уроки или читал, и глядя на него, Ян замирал от нежности, но приходилось выгонять его не позже девяти, дорога отнимала слишком много времени, Кешка сильно уставал, и Ян понимал, что должен отговаривать его от этих поездок. Ян расставался с ним легко, но начинал скучать почти сразу же, чувствуя рядом с собой пустоту. Он хотел видеть Кешку постоянно, но при этом его то и дело кололо ощущение какой-то нечистоты в их встречах, ему были противна конспирация, он хотел любить Кешку смело и открыто, но понимал, что найти выход он пока не в силах. То, что Марина догадывается об их встречах, хотя, скорее всего, и не предполагает их столь частыми, что она терпит их, закрывает на них глаза, но в любую минуту, под влиянием раздражения или плохого настроения может сильно осложнить их жизнь, мучило Яна. Однажды Кешка и приехал поздно, и под вечер совсем скуксился, даже захныкал, чего за ним вообще-то не водилось, и Ян, у которого и так сердце ныло, не утерпел:
– Сколько я раз говорил, нельзя тебе так напрягаться. А заболеешь, что тогда? Темно, сыро, авитаминоз, ну, вот как ты сейчас потащишься на другой конец? Давай, я тебя на такси отвезу, что ли… 
– А давай, я останусь, – попросил Кешка.
– Ну как ты останешься, а в школу завтра?
– А я не пойду. Могу я один раз пропустить?
– А мама что подумает? Куда ты делся?
– А ты ей позвонишь, и скажешь, что я не вернусь.
– С ума сошёл! Да как я вообще объясню, что ты у меня оказался?
– Да она знает.
– Кент! Как это, знает?
– Ну, Янька, мы договорились с ней. Я учусь и по дому помогаю, а она мне не мешает с тобой видеться.
– И ты мне не сказал? А я места себе не нахожу, думаю, мы её обманываем, Кенти, тварюга!
– Ну, обманываем немножко, конечно. Но не сегодня.
Камень с души упал, Яну было безумно жалко отпускать Кешку, но теперь он особенно боялся испытывать границы негаданной Марининой терпимости. Нежно, но непреклонно он одел недовольного ребёнка, поймал машину, довез до дома, завёл в подъезд и там они ещё целовались в мигающем полумраке, и это вдруг напомнило Яну, что было три месяца назад, и он поразился, как всё изменилось. Кешка, наверное, тоже почувствовал что-то похожее, потому что пихнул его к двери, наконец, улыбнувшись:
– Давай, иди уже! Я в пятницу вечером приеду, имей в виду, хоть когда поздно! 
Марина и в самом деле почти не придиралась к сыну. Она не сдалась, только отступила, потому что не могла придумать, как быть дальше. Она делала обиженное лицо, отпускала язвительные замечания, но в присутствии сына чувствовала полную беспомощность. Когда он уезжал, Марина, словно освобождаясь от гипноза, начинала злиться и строить коварные планы, но как только Кешка возвращался, планы оказывались невыполнимыми или бессмысленными. Марина уже не удивлялась и не спрашивала, откуда у Кешки берутся новые вещи – футболка, свитер, ботинки, штаны, – она даже стала слегка рассчитывать на это, перестав держать в голове его разнообразные повседневные нужды, прежде требовавшие её внимания. Но её оскорбляло, что постепенно он перестал носить всё, что когда-то покупала и дарила она. Это было особенно обидно потому, что все новые вещи, она же не могла этого не видеть, были лучше и дороже. Она всегда старалась для Кешки, хорошеньким сыночком хотелось похвастаться, но теперь от Яна он получал всё по высшему классу, самое модное, и у него впервые появились вещи, не боявшиеся пристального взгляда – Бенеттон, Док Мартенс, Версаче, Калвин Клейн – раньше Кешка и слов таких не знал, а теперь сразу оценил и быстро привык. Марина понимала, что в этом соревновании ей не победить, и возмущалась коварством Яна, ей и в голову не приходило, что Ян вовсе не об этом заботился, он покупал Кешке самое лучшее, потому что Кешка был самым лучшим.
Его приезды, привычные и необходимые, постепенно открывали Яну всё новые его черты. Сначала он боялся, что новизна уйдет, и Кешка станет меньше волновать его, но получалось наоборот, Кешка менялся день ото дня и становился ещё более желанным. Куда они забрались, уже невозможно было сравнить ни с чем прежним – утром, днем, ночью, в постели, у зеркала, на полу, в ванной, на кухне, в коридоре, – ни разу не случилось так, что одному хотелось, а другой соглашался, хотелось обоим одновременно, и Яну казалось, что Кешка хочет всегда, но всегда было невозможно, и они только делали вынужденные паузы. Однажды Кешка вытирался после того, как они чуть не захлебнулись в большой новой ванне, кувыркаясь там вместе, Ян смотрел на него и чувствовал, как перехватывавшая дыхание нежность постепенно вновь перерастает в возбуждение. Он подошёл сзади, обнял и стал слизывать капельки, падавшие на шею с ещё мокрых волос. Кешка откинулся, прижимаясь к Яну спиной, шевельнул задницей, укладывая его член между половинками, и глянул через плечо с нескрываемым лукавством:
– М-м-м?
Это означало: «Любишь, что ли?»
Ян виновато кивнул:
– Ага-а! – что значило: «Ужасно!»
Кешка, совершенно счастливый, проворчал в ответ:
– У-у-у! – что значило: «Ну то-то же!»
И потом часто, когда Кешка ловил такой особенный взгляд Яна, они снова и снова разыгрывали эту немую сценку: «М-м-м? – Ага-а! – У-у-у!». Пароль и отзыв.
Ян изучал Кешку, приглядываясь к нему пристально, он смог теперь замечать детали, на которые прежде просто не хватало времени и внимания, как тот шевелит большим пальцем ноги, когда сидит, задумавшись, как держит ручку у самого кончика, когда пишет, низко склонившись над бумагой, как морщит нос, когда чистит зубы. Ян замечал и запоминал, пополняя свою сокровищницу. И ещё Яна поражало, как Кешка читал. Ян и сам читал быстро, с самого детства, чем сердил маму, которая придирчиво проверяла, что он усвоил из прочитанного, но Кешка читал просто стремительно, и у Яна было ощущение, что он не «глотал» книги, а проносился сквозь них, сразу понимал и запоминал, что ему нужно, и отбрасывал лишнее. Ян начинал узнавать Кешку. Не принимать восторженно целиком, а узнавать, и оказалось, что много ещё чего предстоит ему узнать, и чем дальше он погружался, тем яснее понимал, что не чувствует дна.
Всё чаще Кешка встречал его с открытой книгой и спешил поделиться:
– Слушай! «Гуманитарные науки позволяют многое узнать, но не позволяют ничего понять». Как ты говорил.
– Я? Ну, наверное, а это кто?
– Лев Гумилев.
– Да, – согласился Ян. – Умный, потрясающе интересный был дядька. Мне он всегда больше нравился, чем его папа.
– А у него ещё папа был какой-то? – удивился Кешка.
– И папа, и мама, знаменитые поэты оба, между прочим. – Ян взял Кешкину голову за оба уха и с умилением заглянул в бездонные глазищи. – Какой же ты ещё тёмный!
– Я не тёмный, – возразил Кешка, осторожно освобождая уши. – Просто ни к чему было. У тебя есть они, папа-мама?
– Есть конечно, – Ян кивнул на шкаф. – Третья сверху. Там найдешь.
– «Тёмный»… Надо же! – бурчал себе под нос Кешка, подтаскивая к шкафу стремянку. – Ты будто много знаешь про Дирака или Хокинга…
Это было справедливо. Про Хокинга, Пенроуза, про большой взрыв и теорию струн Ян узнавал от Кешки. Его страстный, какой-то необъяснимо личный интерес к квантовой физике и общей теории Вселенной был пока что единственным не общим для них. И поскольку Кешка всё, о чем говорил или просто упоминал Ян, сразу присваивал, разделял, и если не знал чего-то, тут же лез разбираться в книги или в сеть, то и Ян очень хотел заинтересовать себя этой особой Кешкиной увлеченностью. Хотел – и не мог. Наверное, он был в состоянии разобраться, чем отличаются адроны от лептонов, но возбудить в себе эту потребность не умел. Он не ощущал своими, как Кешка, необъятность космоса и исчезающий мир элементарных частиц. Кешка, который с горящими глазами рассуждал о принципе неопределенности Гейзенберга – Ян видел, что он не только знает, но чувствует то, о чем говорит, – такой Кешка восхищал и немного смущал его. Когда Кешка завороженно вглядывался в вечность звездного неба, Ян верил, что он на самом деле, мысленно и предметно представляет связь всего сущего, мельчайшего и безмерного, и в эти мгновения в душе у Яна шевелился страх, что Кешка отделяется, отдаляется от него, и что всё земное для него – временное и чужое. Но Кешка, словно зная это, тут же прижимался к Яну, заглядывая в глаза, и страх замирал. Замирал, но не исчезал, обрастая всё новыми тревогами, и невнятными, и вполне житейскими.
Ян внезапно обнаружил, что Кешка может и грустить, и болеть. 
Начались весенние каникулы, и Ян, выговорив у шефа несколько дней свободы, прикидывал, чем они займутся, но Кешка приехал к нему сопливый, а к вечеру стал горячий, как печка, Ян заставил его померить температуру, и ужаснулся – 39! 
– Да это ничего, у меня всегда так, у меня и обычно 37, правда, доктора сначала удивлялись, а потом привыкли, зато и проходит быстро, завтра всё будет нормально, вот увидишь, – успокаивал его ребёнок, но Ян напоил его, чем полагается, и уложил немедленно в койку.
Больной Кешка был трогательным и милым, и Яну было сладко ухаживать за ним, исполняя маленькие капризы. Утром температура, действительно упала, но Ян не разрешил ему вставать, приносил еду, играл на рояле, доставал из шкафов разные книжки. 
На следующий день Кешка и впрямь поправился, и они ходили гулять и в кино, и перетаскивали в очередной раз мебель, но Ян заметил, что Кешка за два дня словно повзрослел на год. Так часто бывает в детстве, уговаривал он себя, но Кешка был уже не дитя, и взрослел он иначе, точно не ему мир открывался, а он отдавал миру что-то своё. Он как всегда много читал, но и читал иначе, медленнее, и тяжело задумывался над какими-то страницами, и Ян боялся спросить. Болезнь Кешки была понятной, а вот печаль…
Стараясь его отвлечь, Ян решил наконец обустроить настоящую спальню. Они раскатали выбранный Кешкой и давно купленный мохнатый ковер, в котором ноги утопали по щиколотку, повесили парившие легкими облаками занавески. Зеркальный шкаф, занявший всю торцевую стену, долго делали на заказ, а кровать они купили прямо с витрины нового мебельного магазина, она поразила их обоих своим размахом, обещавшем совершенно необыкновенные ночи. Кровать была чудо как хороша, но расставаться с диваном в кабинете, где они спали, тесно прижавшись друг к другу, было немного жаль.
Постепенно их дом обрастал уютными и приятными обоим мелочами. Каждый Кешкин приезд оставлял после себя следы – брошенную майку, раскрытую книгу, белеющий на столе листок, карандаши и ручки, количество которых изумляло Яна, потому что рукой Кешка писал только стихи, остальное всё делал на компьютере, который они пока делили на двоих. Ян предложил поставить второй, но Кешка уперся, он хотел привезти свой из Ясенева, но тут уж Ян воспротивился, как всегда опасаясь лишних демонстраций, их и так набиралось довольно. Как бы то ни было, ручки и фломастеры Кешка оставлял, и Ян собирал их аккуратно в разноцветные пучки, но Кешка приезжал с новыми, а старым радовался, и выбрасывать не разрешал. «Пусть будут», – говорил он, удивляясь стремлению Яна упорядочивать такие пустяки. 
В Кешкиной комнате по синим стенам летели золотые кометы, эти странные обои он углядел в каталоге, и умоляюще сказал Яну: «Я знаю, тебе не нравится, но можно такие?», и Ян согласился, конечно, хотя ему пришлось преодолеть внутреннее сопротивление. Ночью стены казались почти черными, и кометы начинали мерцать, это было мрачновато, но красиво, не поспоришь. Комната была почти пустой, только письменный стол и матовые стеклянные полки на стальных стойках – для книг и для аппаратуры, и большое бесформенное кресло, похожее на мягкую раковину. Кресло было тоже из каталога, дизайнерское, и стоило кучу денег, но Кешка так часто украдкой заглядывал на эту страницу, что Ян выписал его, хотя Кешка и не попросил ни разу. Когда кресло с трудом втащили и поставили, он плюхнулся в серединку, утонув там, зажмурился и сказал: «Ты ненормальный, Янька! Но оно действительно самое лучшее в мире!». Он со страстью обживал каждый уголок квартиры, и Ян никак не мог понять, какое место у него любимое, и он спросил его как-то, а Кешка подумал и сказал:
– Я не хочу, чтобы было одно любимое. Там, у мамы, я любил на столе у окна сидеть за занавеской, и писал там, папку подкладывал и писал, и думал: мне здесь хорошо, а вся остальная квартира и не нужна. И сколько такого на земле, кто-то устроил, но без смысла, без любви, что ли, и ведь это вообще могло не существовать, сколько же лишнего, которое никому не нравится, а оно есть, и место занимает, и стоит холодное, бесполезное и чужое всем. А тут… Мне нравится на подоконнике сидеть, он широкий такой, и на кухне за столом, там светло, как будто солнце всегда, и в спальне на ковре, у кровати с моей стороны под лампой люблю подушки набросать, там как гнездо, и в кабинете везде. Но я устроюсь где-то, и вдруг мне кажется, что остальные места, которые я тоже люблю, сиротеют как-то, и я уже хочу туда, чтобы напомнить, что я их не забыл. А у тебя?
А у Яна любимое было рядом с Кешкой. Стоило тому пойти куда-то, и Ян, удивляясь сам себе, через пять минут тянулся следом. «Это пройдет, – успокаивал он себя, – пройдет постепенно, когда ты привыкнешь, что он здесь, рядом и никуда не денется». Он успокаивал себя, потому что считал, что так вести себя неправильно, успокаивал, но чтобы проходило – не хотел!
Шеф выбил выгодный заказ на издание серии книг для крупного федерального ведомства, и на радостях закупил новое оборудование в офис, а заодно – сотовые телефоны для ведущих сотрудников, это постепенно становилось привычным, хотя и расточительным символом современного ведения дел. Ян сперва отнесся к телефону как к бесполезной игрушке, но быстро сообразил, чем она может пригодиться, и тут же купил телефон Кешке. Теперь они могли быть на связи постоянно, а не перебежками, и Яну стало спокойнее, когда он знал, что Кешка найдет его, если что, и сам он всегда может услышать его голос.
Кешка не показывал телефон Марине, но и не прятал, так что она быстро обнаружила незнакомое устройство.
– Это что такое, Кетя?
– Мобильник, разве не знаешь?
– Сотовый? Такой маленький? Надо же! Ещё недавно они были с чемодан…
– Когда это было, три года назад! Это ещё не самый мелкий, но Ян говорит, что этот удобнее и аккумулятора надолго хватает.
Марина презрительно усмехнулась.
– Ему ли не знать, как важно, чтобы надолго хватало. Ах, Кетя, Кетя, как же ты не видишь, что он тебя этими бесконечными подарками к себе привязывает, покупает просто! 
Это было настолько неуклюже и глупо, что Кешка даже не рассердился.
– Мам, зачем меня покупать, я ведь сам хочу с ним!
– Ну откуда ты знаешь? Что ты в жизни видел? Поймешь потом, только поздно будет. Господи, да что в нем ещё хорошего, чем он ещё удержать-то может, импотент малахольный…
Она сказала это уже потише, отвернувшись, но всё же так, чтобы Кешка услышал. Кешка услышал, не понял сперва, сдвинул брови, а потом изумился, не сумел сдержаться и фыркнул, подавившись счастливым смехом.
И Марина прозрела. Она почувствовала вокруг пустоту, и со всех сторон в нее били жесткими краями осколки прежних чувств – оскорбленного самолюбия, стыда, обиды, жалости к себе… А позади уже росла, всё подминая, тягучая, неподвластная разуму мрачная ревность. Она поняла, что её сыну досталось от Яна то, чего никогда не получала она. Пусть ей и не нужно было, но она не получила этого нерастраченного, негаснущего, ровного сильного пламени, которое не вспыхивает, обжигая, а горит мощно и верно, обещая себя и завтра, и через месяц, и через год…
Марина придирчиво и колюче всматривалась в сына – неужели он знает? Она всматривалась и не хотела замечать его новый проницательный влекущий взгляд, его новые повадки, плавные и текучие, таящие тот же глубокий огонь.
Она не хотела замечать, а другие замечали. В школе Кешка стал, сам того не зная, предметом обожания и ненависти. В него вдруг повлюблялись девчонки из его класса, из параллельных, и даже из старших, заигрывали с ним, кокетничали, обсуждали его, и Санька Соломатина, с которой он единственной продолжал легко и беззаботно дружить, испытывала на себе то завистливое презрение, то заискивающее любопытство.
Однажды в начале мая Кешка приехал к Яну возбужденный и озадаченный.
– Слушай, такое дело… Мне Димка в любви признался!
– Признался всё-таки! 
– А ты что, знал?
– Ну, догадывался, конечно. Сам был такой.
– Это когда? – подозрительно прищурился Кешка. – В школе?
– В школе, в школе…
– Ну, и что мне теперь делать?
Ян вздохнул.
– Что же тут поделаешь… Ты ведь его не любишь. Или немножко?
– Нет, конечно. Он хороший, но… нет!
– Ну, так и скажи: «Ты хороший друг, но люблю я другого». Если бы ему просто трахнуться хотелось, ты бы, конечно, мог ему помочь, а так…
– Янька, а по морде? По наглой, любимой морде?
Ян смеялся и просил прощения, и был прощён. Но через несколько дней Кешка доложил:
– Я с Димкой поссорился. Нет, он со мной.
– Поссорился? Из-за чего?
– Да из-за ерунды. Он возмутился, как это я могу любить Muse и Travis и при этом слушать Элтона Джона или Джорджа Майкла, попсу, типа, голимую…
– А нельзя?
– Он считает, что нельзя. Только… Мне кажется, он сам себе запрещает, не хочет, чтобы ему нравилось что-то обычное, простое. Ну, я и сказал ему. Не такими словами, конечно, сказал, что нельзя всё время себя оглушать и возбуждать. А он обиделся, сказал, что я неразвитый.
– О! Не развитый! – засмеялся Ян. – Ну, дает…
– Да я его понимаю. Он… Ну как объяснишь, что у него ещё просто не случилось ничего в жизни, чтобы можно было спокойно оценивать всё, по делу, а не из принципа. Не суетиться, не доказывать. Ты чего хрюкаешь?
– Хрюкаю? Я не хрюкаю, я только подумал, вот как странно, вы же ровесники, а ты настолько лучше всё понимаешь! Как будто…
– Как будто что? Понимать же не трудно. Трудно понять, что понимаешь. Признаться. Я, кажется, всегда понимал, сколько себя помню, с трех лет, а потом стало так трудно признаваться, что понимаешь, все пальцем показывали, ну, и начал скрывать, а когда долго что-то скрываешь, привыкаешь быть таким, и потом приходится заново учиться. 
– Ты прав, только заново совсем не у всех получается. 
– Ну да, и они остаются навсегда недоразвитыми, хоть и взрослыми, и старыми потом.
Ян кивнул, соглашаясь, а сам размышлял о том, что Кешка уже совсем оставил позади себя и школу, и прежние отношения со сверстниками, и подростковые комплексы, он освобождался от всего, что стало ему не по росту, и Ян каждый день видел его обновленным и ещё более удивительным.
Ян Кешкой гордился. Марина встречала эти перемены с угрюмым неодобрением. Ей они казались преждевременными и ненормальными. Она стала бояться его, потому что переставала понимать, о чём он думает, и временами ощущала себя глупее его. Ей хотелось отвести Кешку к каким-то врачам, чтобы те подтвердили её опасения, доказали бы научно, что это серьёзная болезнь, дали бы какие-то сильные лекарства, положили в клинику надолго. Она стыдилась этого своего тайного желания, потому что оно росло из другой, жгучей нужды – оторвать Кешку от Яна. Она снова стала привередничать и скандалить, нагружала Кешку придуманными делами, кидалась проверять школьные задания, требовала уделять больше времени бабушке, шантажировала даже собственным нездоровьем, у неё действительно развился какой-то нейродермит, пятна пошли на руках и на ногах, и она использовала эту напасть, вооружилась мазями и таблетками, выразительно страдала от волнами накатывавшего зуда, и чтобы унять его, постоянно оглаживала себя, сильно прижимая ладонями. Кешка её искренне жалел, всё делал по дому, разгружал стиральную машину, мыл плиту и пол, быстро расправлялся с уроками, но потом, летуче коснувшись губами её щеки, убегал, бросая на ходу, что привезет Фаляке всё, что нужно из продуктов.
 
Пришло московское лето, внезапное, как всякое время года в городе. Листочки, недавно глянувшие из плена почек, уже казались пыльными, и трава на газонах, едва успевшая укрыть позор весенней грязи, уже расчерчена была лысыми тропами. Ян ждал Кешку часам к двум и, когда загудел мобильник, мыл овощи для постного плова. Он схватил трубку мокрой рукой, но услышал только тишину.
– Эй, Кент!
– Ты можешь за мной приехать? – Странный Кешкин голос звучал глухо, как сквозь вату пробивался.
– Куда приехать? Ты где? Что случилось? – В том, что что-то случилось, у Яна сомнений не было.
– Я на Тёплом Стане, я в аварию попал.
– В какую аварию? – Ян похолодел. – Кенти, ты как, с тобой всё в порядке? 
– В порядке, в порядке, в метро авария была, в туннеле, там поезд встал, и мы застряли, нас прямо по путям выводили. Мы целый час в туннеле просидели, чуть не задохнулись все. Тетке плохо стало, с сердцем, а девчонка одна описалась, ей так стыдно было, и знаешь, даже никто не смеялся! 
– А ты-то как?
– Я ничего, нормально, только неизвестно, сколько ещё тут поезда не будут ходить. Нас на Тёплый Стан вывели, сюда ближе было. Янька, у меня на такси денег нет. Приезжай за мной. Или мне обратно идти? 
Ян прикинул: до Тёплого стана ехать минут сорок, а то и пятьдесят.
– А что ты целый час там делать будешь? Зачем обратно? Нет, хватай машину, я здесь расплачусь, погудите мне.
– А так можно? Ладно, тогда жди!
Ян ждал. Он нервно делал еду, пережарил, чуть не сжег лук, пересолил рис, разбил тарелку, накрывая на стол, но всё равно это было лучше, чем сидеть без дела. Когда под окнами раздался гудок, он сбежал прямо в шлепках по лестнице, расплатился с водителем и буквально вынул Кешку из машины. 
– Чего так долго?
– А там все машины ловили, кому в центр, я и так ещё с двумя мужиками сел.
– Молодец! Ну, пойдём, буду тебя кормить и утешать.
Сначала надо было утешать. Ян видел, что, несмотря на возбуждение, Кешка был испуган и подавлен. Он, повторяясь, по нескольку раз рассказывал подробности их туннельного сидения, как никто ничего им не объявлял, и как тихо было в вагоне сначала, а потом как помогали тетке с сердцем, и как их выводили, и как многие боялись, что ударит, хотя их убеждали, что линия обесточена. И опять, и опять – про то, как было жарко и нечем дышать.
Наконец, Кешка немного успокоился, они поели, а потом мальчик стал зевать, и сказал виновато:
– Янька, я чего-то устал, можно, я полежу?
Он прилег на диван и почти сразу заснул. Ян укрыл его пледом, посидел рядом, глядя, как Кешка хмурится и вздрагивает во сне, потом сел в кресло с книжкой, потом пошёл к компьютеру, занялся не срочной работой. Уже подкрался вечер, июньский вечер, его любимое время в городе, когда почти не темнело, а только низкое солнце просвечивало тёплый, но уже начинавший свежеть воздух, и из парка потянуло особым летним духом листвы, смешанным с запахом нагретого асфальта, и всё было прозрачным и призрачным, и тут Ян услышал, как Кешка вскрикнул.
Когда он вошёл в комнату, мальчик сидел на диване, незрячими глазами уставившись перед собой.
– Привет! Ты как?
Кешка покрутил головой, проверяя.
– Не знаю. Странно как-то. Приснилась гадость какая-то.
Ян сел с ним рядом, обнял за плечи и Кешка уткнулся ему в шею.
– Ну, и ладно. Хочешь рассказать?
– Нет. Я и не помню. Включи телик, а то тихо очень.
Ян включил телевизор, выбрал VH-1, где показывали европейскую двадцатку, и пошёл погреть чай. Вернувшись, он увидел, что Кешка всё так же сидит, сгорбившись, на диване.
– Ну, ты что, Кенти? Чаю хочешь?
– Давай. Не знаю. Не пойму. Как будто сломалось что-то.
– Где сломалось?
– В голове.
– Это шок, это пройдет, не сразу, Ты же перепугался, да любой бы перепугался, я тоже паникую, когда поезд в туннеле останавливается, даже на минуту, а ты там вон сколько просидел… 
Кешка поднял на него глаза:
– Янька, я, наверное, теперь не смогу в метро…
– Да ладно, перестань, это так кажется теперь.
Кешка покачал головой.
– Нет, не кажется. 
Ян пожал плечами. Разубеждать мальчика сейчас не имело смысла.
– Пойдём погуляем, вон как на улице хорошо, подышим…
Они погуляли, поглазели на людей, несмотря на поздний час заполнявших парк, на галдевшие компании, на парочки, на одиноких, прошли пару кругов, потом свернули в центральную аллею, которая вела к метро и Кешка заволновался.
– Ты что, хочешь меня обратно отправить?
– Не хочу, с чего ты взял? Я мороженого хочу.
– И я! – обрадовался Кешка. – Давай одно сейчас, а одно дома, с кофе!
Они съели мороженное, и потом ещё по одному дома с кофе, и допили вино, и потом долго ласкали друг друга.
Теперь, спустя девять месяцев после первой их ночи, уже не подразумевалось само собой, что Кешка приезжает к Яну трахаться, как это было в самом начале, когда они не могли ждать минуты, и бросались друг на друга прямо у порога. Не то, чтобы секс перестал быть важным, он оставался важным, но и ещё многое другое тоже стало важным, и уже было не разобрать, что важнее. Страстные и нежные ночи чередовались беспорядочно, и ни один не мог заранее сказать, как будет на этот раз. И то, и другое было восхитительным и исчерпывало обоих до самого донышка. Ян не представлял, как это чувствует Кешка, поскольку тот не мог сравнивать, но Ян мог, а сравнить было не с чем…
Утро получилось бурным. Кешка обещал Марине вернуться к обеду примерным сыном, чтобы разобрать и помыть, наконец, лоджию, так что он оттягивался от души, и Яну досталось по полной. Они ещё долго смеялись, дурачились под душем, завтракали голышом, нежась в жарком уже воздухе, и вдруг, перед самым уходом, в один миг Кешка помрачнел. 
– Слушай, а как я доеду?
Ян был так беспечен, что не сразу врубился.
– А в чём проблема? А… ты про метро… Да не волнуйся, подумай сам, по теории вероятности с тобой никогда в жизни такое больше не случится.
– При чем тут вероятность? Я же говорю, у меня в голове что-то сломалось.
– Не придумывай. Всё будет окей. Ну, хочешь, я тебя провожу?
Кешка хотел, и Ян быстро собрался.
Уже на подходе к метро Кешка стал нервничать. Когда они спустились к поездам, он стал принюхиваться, закрутил головой и ещё держался. Но войдя в вагон, схватил Яна за руку.
– Янька, я не могу.
– Ну, перестань, всё же будет хорошо, давай, садись.
– Нет, я постою.
Он встал около Яна, но не смотрел на него, только вцепился в поручень, прислушиваясь к себе. Когда поезд вошёл в туннель, Кешка прерывисто задышал, с трудом втягивая воздух сквозь сжатые зубы. Ян видел, как побелели его пальцы, и стал сомневаться, одолеют ли они предстоящий долгий путь без происшествий. Когда поезд въехал на станцию, Кешке полегчало, но он с такой тоской смотрел в открывшиеся двери, что Яну стало его жалко.
– Кенти, не зацикливайся, давай лучше придумаем, что будем делать, когда ты приедешь в следующий раз. Эй, граф, что молчите?
Но Кешка не слушал его. Он с мольбой глядел на Яна и едва разжимая зубы пробормотал:
– Давай выйдем. Прошу тебя. Давай выйдем.
Ян рассердился.
– Ну, возьми себя в руки. Что ты разваливаешься? Надо перетерпеть, и всё пройдет постепенно…
Кешка коротко несколько раз простонал.
– Пойдём! Пойдём! Пожалуйста!
– Ну что ты капризничаешь, как маленький! Тебе не стыдно? Ну, куда мы пойдём? И что потом?
– Ян! Пожалуйста! Я не могу! 
Поезд выехал на станцию, и Ян резко встал.
– Пошли.
На «Комсомольской» выходило много народа, и их почти вынесли на платформу. 
– Ну? Доволен? И что?
Они стояли в толпе, их задевали, пихали сумками и локтями, но Кешка среди этой толчеи постепенно пришёл в себя и поглядел на Яна уже осмысленно:
– Злишься? Злишься…
Они стояли, глаза в глаза, и о том, что вскипевшее в нем разжражение ушло, Ян узнал раньше, чем сам почувствовал это – по тому, как разгладился у Кешки лоб, как мелькнула на его губах виноватая улыбка. До сих пор у него не было повода сердиться на Кешку: что бы тот ни делал, Яна радовало всё. Но теперь, когда он испытал минутную досаду из-за Кешкиной слабости, он понял, что сердиться на него он не сможет. Достаточно только взглянуть. Никогда раньше не бывало с ним такого. Конечно, он любил Рустама, а до него, недолго, – Олежку, но их примирения после ссор (а они случались постоянно), требовали разговоров, внутренней работы и обоюдных извинений. И никогда у Яна, как теперь, не было ощущения такой власти другого над собой, власти сладостной и желанной. Но он успел подумать, а знает ли Кешка эту свою безграничную власть над ним? И если не знает, то скоро ли узнает? И когда узнает, как будет пользоваться?
– Ну, пойдём отсюда, нашли, где встать. – Ян потянул Кешку за руку. – Надо придумать, как из этой ситуации выбраться. Может, ты ещё месяц в метро не сможешь ездить.
– Но ты понял? Что это не потому… что я, правда, не могу? Янька, я не хочу, чтобы ты думал, что я придуриваюсь, или что…  Ну, ты же видел…
– Да брось ты, конечно, видел. Кенти, ты ни в чем не виноват. Так бывает, ну, не можешь ты после того, что было. Всё. – Они вышли на вокзальную площадь, заполненную людьми. – Да… тут машину ловить… Поезд, наверное, недавно пришёл.
Очередь на такси казалась безнадежной.
– А может, вернемся?
– Куда, домой? А как же мама? Что ты ей скажешь?
– А почему я? А не ты?
– Ну хорошо, что я ей скажу?
– Что я у тебя остался. Что я заболел. Это же правда!
– Заболел! Так она и поверит! А если поверит, тем более прикажет тебя доставить. 
– Не прикажет. А ты скажешь, что я заснул.
Ян подумал:
– Ладно, давай вернемся. А потом?
– Когда потом?
– Ну, когда-нибудь потом.
– А зачем? А давай, ты меня возьмешь насовсем?
Ян с сомнением покачал головой.
– Я уже тебя взял насовсем. Надо, чтобы тебя ещё и отдали насовсем. А это не одно и то же.
Они пошли в Сокольники пешком, и взятый насовсем Кешка то и дело ловил Яна за пальцы и отпускал, только когда нельзя было не пропустить идущих по узкому тротуару навстречу.
И всё-таки предупредить Марину было нужно, и когда они зашли в дом, купив по дороге горячих пирожков с капустой, Ян ещё раз спросил Кешку:
– Ну, позвонишь маме? – Но, увидев его сморщенный нос и умоляющий взгляд, решил сделать это сам, не откладывая. Она ответила на звонок сразу, чувствовалось, что ждала и ждала с раздражением.
– Марина, здравствуй, это Ян. Ты, наверное, беспокоишься… Иннокентий здесь, он уже, было, собрался ехать, но вдруг что-то расклеился, и мы решили, лучше ему никуда не дергаться некоторое время, так что вот, звоню, чтобы предупредить.
Последовавшее молчание не предвещало ничего хорошего.
– Ну, ты и тип! Уже совсем охамел. Они решили! Если я терплю это безобразие, стараюсь сдерживать себя, только чтобы не утратить последнюю связь с сыном, которого ты охмурил, не могу даже представить, чем… И ты имеешь наглость звонить мне, чтобы «предупредить»? Не прощения молить, не каяться, а «предупредить»? Нет, я диву даюсь, можно же быть таким бессовестным, извращенным мерзавцем!
– Марин, не надо только оскорблений, ладно? Ну, как мне тебе ещё сказать? Я не хочу, чтобы ты тревожилась, ну, это же нормально? Ничего срочного же нет, а он на самом деле себя неважно чувствует…
– И что же это он такое чувствует? Может, у него попа болит? Или его тошнит от… от члена твоего?
Кешка встревожено следил за Яном, и увидев, как изменилось его лицо, вскочил.
– Что? Что она сказала?
Ян махнул рукой, успокаивая мальчика, и сказал в трубку с удивившей его самого горечью:
– Зря ты так, Марина. Чести это тебе не делает.
– Про честь? Про честь ты смеешь? Ты у меня сына отнял! 
– Нет, Марина, не отнимал я у тебя ничего. – Ян в который раз удивился, как у неё получалось злыми несправедливыми словами избавить его от подспудного ощущения своей перед нею вины. Он не мог справиться с зиявшей в нем обидой и поэтому сказал то, что говорить вовсе не собирался, да и не стоило. – Оно с самого начала было не твоё. А если он хочет быть со мной, то это, наверное, потому, что я очень его люблю. И ещё потому, что он меня любит. И мы всё равно будем вместе, и с этим ты уже ничего не можешь поделать. И чем ты скорее это поймёшь, тем будет проще нам всем. Будь здорова!
Он отключился и посмотрел на Кешку, который мучился раскаянием.
– Прости, Янька, надо было мне самому. Что она там тебе сказала?
Ян отдыхал, глядя на него.
– Не важно. Важно, что я ей сказал.
Яну казалось, что он поступил правильно, и поставил, наконец, всё на свои места. Но именно эти слова – «ты ничего не можешь поделать» – больше всего задели Марину. Она терпела, скрепя сердце, что Ян, вопреки её желанию, общался с Кешкой, она была готова закрывать глаза на противоестественность их отношений, но признать, что она бессильна, было никак невозможно. Бессилие не находило выхода, пряталось, но не забывалось, превращаясь в зудящую ссадину, которую хотелось то и дело поковырять, выжидая момента для мести.
 
Метро стало проблемой. Кешка честно попытался проехать хотя бы несколько остановок, но через минуту покрылся липким холодным потом, а во второй раз, теряя сознание, повалился набок и напугал Яна уже не на шутку.
– Нет, всё, больше никаких экспериментов, – заявил Ян, вытащив ребенка на поверхность. – Черт с ней, с этой подземкой. 
Он дал Кешке денег, с запасом, чтобы тот мог в следующий раз приехать на такси, и в результате ждал его три часа, потому что Кешка захотел попробовать добраться от дома до дома наземным транспортом. Это было в принципе возможно, но занимало полдня.
– Что ты ещё выдумал, – кипятился Ян. – Почему не на машине, что тебе, денег жалко?
Кешка тоже сердился:
– Жалко, потому что глупо! Тратить такие деньги и всё равно в пробках стоять.
Это было справедливо, но Ян понимал, что дело не только в этом. Кешка добивался от Яна согласия на то, чтобы ему никуда не уезжать. И добился. Когда занятия в школе кончились, Кешка решительно заявил Марине, что лето проведет в Сокольниках. Он готовился к отпору, хотя знал, что настоит на своём, но Марина согласилась неожиданно легко, даже безразлично:
– Да? Ну-ну. Мне же проще. Две-три командировки намечаются, я ещё гадала, как быть. Ты только о бабушке не забывай.
Кешка рассказал об этом с восторгом, которого Ян не разделял, подозревая подвох. Но, как бы там ни было, Кешка остался. Яну полагался отпуск, но увезти Кешку он никуда не мог, да тот и не хотел никуда, особенно когда добрался, наконец, до лошадей, и начал снова ездить верхом. К тому же Ян выяснил, что Кешка прилично плавает и они стали вместе ходить в бассейн, который тоже был под боком. Кешке было так хорошо, что он иногда стонал от счастья.
– Янька, я тащусь! Ну, неужели так бывает? А? Нет, никто не поверит! – Он оглядывался и смущенно вздыхал. – Ну почему всем не может быть так?
– То есть, чтобы у каждого был свой Кент? – уточнил Ян.
– В смысле, чтобы у каждого был свой Ян, – усмехнулся Кешка. – Спасибо, я понял. А без этого, – он махнул рукой на всё вокруг. – Без этого, что, счастья быть не может? И любить без этого нельзя? Это же потом приходит, а начинается не с этого, разве нет? Разве у нас не так?
– Конечно, так, умник ты мой! – согласился Ян, удержавшись от замечания, что счастье начинается не с этого, но без этого иногда проходит слишком быстро…
Но войти в вагон метро Кешка так и не мог. Нужно было ездить к Фаине Яковлевне, хотя бы к ней, и каждый раз Кешка болезненно кривился, когда Ян сажал его в такси. 
– Кент, не упрямься. Будешь ездить, куда надо, хоть каждый день.
– Я не люблю так. 
– Но ты же любишь на машине!
– Я любил на твоей машине!
– Да в чем разница?
– А в том. Ведёт неизвестно какой чужой человек, и пахнет противно.
– Ну, я не знаю тогда… Ну, давай свою купим.
Повисла пауза, Ян увидел полыхнувшие восторгом глаза, и от безумной этой идеи уже невозможно было отказаться.
– Ты это серьезно? – осторожно спросил ребёнок. – А у нас разве есть на что? – Кешка считать умел, знал, что повседневные их расходы весьма существенны, и хотя Ян денег никогда не жалел, признаков тайных сокровищ Кешка до сих пор не замечал.
– Ну, неужели не найдем? Что мы, в самом деле, не белые люди?..
 
Иметь машину Яну хотелось, сколько он себя помнил. Машина в их семье была только у Дидима, и эта двадцать первая «Волга» лохматого года выпуска, стала объектом вожделения маленького Яника. Летом Дидим с бабушкой приезжали на дачу на день рождения дедушки Вени, и Яник подолгу играл в открытой, чтобы не нагрелась, машине, «рулил», жал на тугие педали, крутил костяные ручки радиоприемника. Он любил рычаги, приборы, упругие подушки сидений, которые больше были похожи на диваны, тяжелые двери, любил сам запах машины, её резины, бензина и масла, всю её солидную мощность. Он был уверен, что машина у него тоже обязательно будет. 
Звезда Дидима шла на закат, и хотя он по-прежнему сидел в президиумах, печатался всё реже, очередную книгу избранной публицистики никак не удавалось издать (публицистика, даже избранная, быстро старела), он сильно увял, но бодрился и говорил, что пора, пора, наконец, поменять ему машину, а старую отдать Янику...
Ту «Волгу» Яну водить так и не пришлось. После смерти Дидима дряхлую старушку продали на запчасти, а Яну отдали деньги – это была его часть «наследства», пришедшаяся как нельзя кстати, денег в ту пору ему всегда не хватало. Завещания, конечно, не было, но «Вавушка Яника очень любила», и слова мужа про машину запомнила...
«Москвич», последний советский уродец, купленный пополам с Рустамом в дикую эпоху первоначального накопления в угаре небольших, но шальных доходов, оставил лишь воспоминания о том, как зимой приходилось его заводить, поливая карбюратор кипятком из чайника. Когда «Москвич» был с облегчением продан, а Ян получил доверенность на редакционную «четверку», он испытал ощущение, словно от ног отвязали чугунные гири, и тогда же пообещал себе, что следующая его машина будет или хорошей, или никакой.
Машину он хотел не для удобства, хотя это и бывало удобно, и не ради престижа, он всё равно не мог бы купить ту, что соответствовала его самомнению, машину он любил за то же, за что ценил деньги – за независимость. За возможность иметь вокруг себя своё собственное пространство, ограниченное, и он любил именно эти границы, защищавшие от вторжения, как стены дома, державшие всё чужое на расстоянии. Он считал это проявлением некоторой слабости, посмеивался над собой, и до сих пор удерживался, хотя его всё чаще спрашивали, почему он не на колесах.
Но теперь в покупке появился новый смысл, и Ян воодушевился. Нужно было найти деньги. Ремонт унес всё, что было, и чего не было, и хотя возвращать ссуду его не торопили, негласной практикой было такие ссуды через некоторое время даже списывать, но Ян предпочитал никому не оставаться должным. Кредит отпадал, Ян не признавал кредитов, которые могли привязать его к работе, к месту, вообще к жизни. Оставалось продать последнюю фамильную ценность – «Неизвестную с младенцем». Неизвестной была не только неизвестная, но и фамилия автора. Одутловатый безразличный младенец, правда, никогда не нравился Яну, однако работа была хороша, несомненно, самое начало XIX века.
На Кешку «Неизвестная» особого впечатления не произвела, разве только удивила размером и помпезностью рамы.
– И это стоит денег? – с сомнением спросил он, отходя от пыльной картины подальше.
– А то! Большая!
– Да ну тебя, в самом деле...
– Нет, правда, я серьёзно. Размер, знаешь ли, имеет значение.
– Ну, и сколько она может стоить?
– Да я не знаю, но это всё сейчас в цене, так что попробуем её толкнуть поприличнее... 
Одна из литературных дам, которой Ян редактировал и помогал издать самодовольные, но не лишенные живости воспоминания, имела очередным, теперь уж, верней всего, последним мужем давнего и весьма солидного собирателя живописи. Приглашенный несколько раз в дом, Ян мужу был представлен, и без особого труда сумел расположить к себе сановного коллекционера подобающими случаю семейными преданиями. Поэтому Ян позволил себе поздний звонок и после нескольких дежурных любезностей задал осторожный вопрос, не заинтересует ли знатока некое загадочное полотно. Муж сразу воодушевился. Договорились о завтрашнем свидании. Муж, как видно, питал слабость именно к русскому портрету, и готов был приехать прямо сейчас, но время шло уже к двенадцати, так что обоим пришлось смирить вспыхнувшее возбуждение от предстоящей сделки. Почти уверенный в успехе, Ян откинулся в кресле и спросил Кешку:
– Ладно, какую машину будем покупать?
Новая задача сразу же заняла Кешку.
– А давай внедорожник?
 Ян понимающе покивал. 
– Педовскую мечту?
– Почему педовскую? – возмутился Кешка.
– Ну, считается, что зверская машина компенсирует угнетенное гомосексуальностью эго.
– У тебя разве угнетенное эго? У меня не угнетенное. Бред какой-то! 
Кешка погрустнел. 
– А какую тогда?
– Да любую, Кент, только не очень большую, а то мы её не прокормим.
– Ну тогда давай какую-нибудь маленькую, но очень хорошую!
– Ага, «Купер мини». Только он стоит как грузовик.
– Не надо «мини-купер». Какого-нибудь мелкого японца.
Ян вздохнул. Он подозревал, что особо привередничать не придется. Кроме японцев и корейцев, пожалуй, ничего и не светило. Лишь бы без пробега…
Но картина продалась существенно дороже, чем Ян рассчитывал. Явилось предположение о школе Боровиковского, а может быть, даже и не школе… Коллекционер плохо скрывал воровской блеск закосивших глаз и, когда Ян устал его уверять, что ничего в этом не понимает, делано равнодушным голосом предложил такую цену, что Ян недоуменно переспросил: 
– Сколько-сколько?
– А сколько же вы хотите? Ну, хорошо, пусть будет плюс три... Плюс четыре!.. 
Это был последний удар, ниже пояса. Яну стоило большого труда не выдать сумасшедшей радости, но как раз ошеломление перспективой внезапно обрушившегося богатства помогло ему более или менее светски договориться о деталях.
Конечно, покупать машину они поехали вместе. Кешке не верилось, что её можно выбрать в магазине, как… ну, не знаю, телевизор или диван… Но Ян привел его не на площадку под открытым небом, где машины стояли рядами, а в настоящий салон, выбор там был не такой большой, но на полу лежал зеленый ковролин, машины сияли, покрышки были угольно черными, стекла – кристально прозрачными, и пахло отдельно резиной, кожей, пластиком, именно эти запахи и чистота больше всего впечатлили Кешку, и ещё то, какими машины казались большими и высокими здесь, в замкнутом пространстве. Он шарахнулся от «Лендкрузера», но и когда Ян подвел его к «Паджеро», замотал головой:
– Нет, ты что, это трактор какой-то!
– Ты же сам хотел внедорожник.
– Я теперь не знаю уже, они что, все такие огромные?
– Эти самые маленькие, тут просто масштаб восприятия другой. Давай, залезай, сам поймешь.
– А можно?
– А как иначе? Надо же примерить на себя!
Кешка осторожно полез справа, а Ян уселся за руль.
– Ну, как? Не такой уж он большой.
– Действительно… – Кешка поерзал на сидении. – Слушай, а удобно!
– А то! Это тебе не родимая консервная банка.
Кешка ощутил реальность предстоящей покупки и, как всегда, сосредоточился:
– Давай другие сравним!
Они сравнили другие, и менеджер, признав основательность их намерений, уже не отходил, скороговоркой докладывал о преимуществах каждой модели. Кешка даже разволновался. Яну казалось, что Кешке нравится «Паджеро», но сам он склонялся к трехдверке «Тойота RAV 4», фирма здесь предлагала очень хорошую комплектацию, более мощный движок, климат-контроль, подогрев сидений, аудиосистему и противоугонку в подарок. И ещё цвет – необычный для внедорожника золотистый цвет, смягчавший агрессивные черты. Собственно, цвет и объяснял такой значительный дисконт, расслабившись, признался менеджер: машина пришла под заказ, но у клиента поменялись то ли вкусы жены, то ли сама жена, и машину он не купил. 
– Ну, какую будем брать?
Кешка покосился на Яна хитрым глазом.
– Я знаю, какую ты хочешь.
– Я тоже знаю, какую я хочу. Я не знаю, какую ты хочешь.
– А давай ещё в них посидим?
– Да сколько угодно! 
Они посидели в «Паджеро», потом в «Тойоте». Кешка смущенно опустил глаза и сказал:
– Давай эту...
Как хотелось Яну, взяли именно «Тойоту». Ян радовался удаче, позволившей купить классный автомобиль не в сиротском лысом варианте, а со всеми наворотами. А Кешка никогда не признавался, что определило его выбор. В «Тойоте» он был ближе к Яну.
Ян пошёл оформлять бумаги, а Кешка так и остался сидеть, обживая новое пространство, и когда Ян вернулся, заметил тот особый Кешкин взгляд, когда он слушал что-то внутри себя.
– Вылезай пока, сейчас нам её выведут.
– А точно будет эта?
– Точно, другой и нет, она одна такая.
– И что, можно сразу будет забрать? А как мы её увезём?
Ян рассмеялся.
– Честно говоря, я надеюсь, это она нас увезёт!
– То есть вот сядем и поедем? Ты сможешь, так просто?
– Ну, надо ещё будет разобраться во всех прибамбасах, но до дома я тебя довезу, safe and sound[29]. 
Им пришлось немного подождать на улице, и когда менеджер, придерживая дверь, пригласил Яна за руль, Кешка торопливо обежал вокруг и первым плюхнулся на сидение.
– Ты чего? Не терпится? – улыбнулся Ян.
Кешка смутился:
– Мне так нравится, что она совсем-совсем новая, чистая, что в ней никто не ездил, не надышал, и ничего чужого в ней нет… 
Они выехали на проспект, потом свернули на третье кольцо, и Ян проверял, как ровно, весело тянет двигатель, как цепко держат дорогу колеса, как мягко и плотно отзываются тормоза, и не мог сдерживать довольную улыбку. Кешка глядел в окна непривычно свысока, крутил головой, и когда Ян легко, не снижая скорости, вписался в крутой поворот, засмеялся:
– Крутая тачка, да?
– Feel the difference, my boy, feel the difference![30]
Они заехали в свой двор, Ян пристроился поближе к подъезду, но ещё несколько минут сидели внутри, обоим не хотелось выходить.
– Ну, – спросил Ян. – Нормально?
– Ещё спрашиваешь! Я в нее сразу влюбился, она такая своя, такая домашняя… 
Машина ещё раз изменила их жизнь. Кешка почти сразу сказал, что она похожа на черепашку–ниндзя, горбатенькая, с широко расставленными лапками-колесами, но при этом стремительная и сильная! Так и стали её звать черепашкой, это было и ласково, и прикольно. Сначала казалось, не произошло ничего особенного, но постепенно появились удобные привычки – съездить на черепашке куда-нибудь погулять, не думая о расстоянии, привезти на черепашке из супермаркета продуктов на всю неделю, поехать на черепашке в гости, не глядя на часы. 
В гости они поехали к Анатолию Ивановичу. Тот недавно переселился в отдельную квартиру в Останкино, после того, как коммуналку на Покровке выкупила риэлторская фирма, и несколько раз звал Яна сначала на новоселье, а потом просто так. По карте это было даже ближе, но шесть остановок от метро на автобусе Яна не вдохновляли. Он лукаво приглашал к себе, но Анатолий был домосед со стажем.  А теперь – какая проблема! И Кешку уговаривать не пришлось, Ян всегда рассказывал про Анатолия интересно.
Ян позвонил, и когда Анатолий после нескольких фраз снова позвал к себе («Ты же знаешь, милый, я так хочу повидаться!»), Ян сказал:
– Ну так в чем дело, мы могли бы приехать, хоть сейчас.
Анатолий слегка растерялся:
– Серьезно? Вы вместе? То есть я даже смогу увидеть таинственного незнакомца, который тебя обворожил? Замечательно! Значит, запиши, как меня найти. От «Щербаковской» лучше всего, там много автобусов…
– Подожди, Толечка, ты просто адрес скажи.
– Нет, так вы не найдете, от остановки короче всего пройти через дворы…
– Толечка, мы на машине, адрес давай! – И так неожиданно приятно было сказать, «мы на машине», и Кешка так довольно улыбнулся, что Яну даже стало чуть совестно. 
Ян помнил, как Анатолий раньше принимал гостей, обеспечивая минимум и не особенно хлопоча. На Покровке был перекресток, желанные посетители сопровождались случайными, и Ян подозревал, что Анатолий пытается ловить рыбку в этих мутных водах, сколько помнилось, безуспешно. Несмотря на достаточно долгую дружбу, он совсем не представлял его личную жизнь и деликатно не интересовался, хотя и задумывался иногда, как тот обходится. Анатолий всегда жил один, и никто не знал, что он чувствует, закрывая дверь за последним гостем. В новой квартире всё было иначе. Яна удивила педантичная аккуратность, чистота, ухоженность простой, но тщательно продуманной обстановки. Анатолий встретил их почти церемонно, проводил в комнату, где был изысканно накрыт чай на низком столе перед диваном, хорош был и старый фарфор, о существовании которого прежде нельзя было догадаться. Это Ян отметил, но его, ясное дело, куда больше занимала реакция Анатолия на знакомство с Кешкой. Он уже приготовился к тому, как все будут поражаться, и хотел запомнить каждое «поражение». Анатолий не позволил себе даже секундного замешательства, сразу взял верный тон, обращался к Кешке как к равному, доброжелательно и в меру заинтересованно, и Ян мысленно ему аплодировал. Пока Анатолий ходил за чайником и выкладывал на блюдо принесенные пирожные, жадный Кешка пошёл исследовать книжные шкафы.
– Вот странно, у тебя такая библиотека огромная, я думал, там всё есть, а здесь столько книг, и совсем другие.
– Анатолий искусствовед, тут специальных много, а потом он современную зарубежную литературу любит, её сейчас много издают, а я не слежу. Я вообще ведь книг почти не покупаю, только вот что тебе нужно, с детства накушался, как смородиновым вареньем, у нас её столько росло, и всю зиму эти банки, банки, я его терпеть не мог. И с книгами так. Куда их ещё покупать, когда уже места нет?
Анатолий как раз входил в комнату и услышал его слова.
– Я с тобой согласен совершенно! Они меня скоро из дома выживут. Пытаюсь себя одергивать, и никак не могу. И всегда что-то интересное попадается. Вижу новую книгу, и покупаю. А какие мемуары любопытные, документальная проза, переписка!
– Как ты успеваешь всё читать, Толенька?
– Ты же знаешь, досуг у меня большой. Но интересно безумно! Постепенно складываются поразительные исторические и человеческие рифмы. Да вот твоё издательство, между прочим, выпустило недавно книжку воспоминаний известной дамы, которой не дает спать слава Лили Брик, и я там прочел о её встречах с Нуреевым…
– Ну, это пример неудачный. Я сам это редактировал, и не стал бы особенно её рассказам верить… 
– Я понимаю, источник сомнительный, но если прочитать много вранья множества людей, можно составить вполне достоверную картину.
– Всё равно, врут уж слишком много.
– А ты это вранье ещё и множишь, – сказал неожиданно Кешка, засовывая на место очередную книгу, которую быстро пролистал.
– А ты что читаешь? – спросил Анатолий Кешку.
– Разное читаю пока что.
– Он о происхождении Вселенной больше читает, а человеческие глупости его не занимают.
– Ну что ты врешь, – возмутился Кешка. – Я всякое читаю, и по программе, и то, что ты мне подсовываешь.
– Я подсовываю? Я подсовываю? Нет, поглядите на него! Я делюсь с тобой тем, что мне самому нравится, и что, хоть раз плохое дал? Я тебе Гессе скормил, тебе же понравилось?
– Гессе? – удивился Анатолий Иванович. – Что же?
– «Степной волк», «Сидхартха», и ещё «Нарцисс и Гольдмунд».
– И как тебе?
– Нормально. То есть, классно, а «Нарцисс» – вообще гениально… Но ведь это когда ещё было написано, чуть не сто лет назад, а сколько потом ещё вышло книг, и всё время пишут, и даже интересные, но я никак не пойму, зачем? Ну, читают, потому что любопытно кому-то, а пишут? Ведь про всё уже сказано, что ещё нового можно?
– Ничего, – сказал Ян. – Все нужные книги уже написаны. Теперь авторы могут соревноваться за честь написать самую бесполезную.
Кешка одобрительно хмыкнул, а Анатолий Иванович кивнул:
– Ну, правильно. Только, к сожалению, люди в массе своей не читают нужных книг. Они читают каждый свои книги. И каждое поколение заново осваивает тот, в общем, достаточно ограниченный набор основных жизненных понятий, который уже много раз был постигнут и выражен в литературном, философском слове.
– И там и остался, – сказал Ян.
– Ну, предположим...  Однако каждое поколение учится ходить. И даже если каждое следующее ходит ничуть не лучше прежнего, то всё-таки проходит чуть-чуть дальше. 
– И всё новое, типа, хорошо забытое старое, – вставил Кешка.
– Пусть так.  Но раз оно забыто, приходится о нем напомнить! В каком-то смысле духовная пища сродни пище обычной. Я же не стану отказываться от хлеба завтра на том основании, что я уже ел его вчера! А автор – он как повар, и, читая новую книгу, мы как будто пробуем знакомое блюдо, и говорим: в этой харчевне яичницу умеют приготовить, как нигде. А там – замечательно получилась рыба. А здесь – совершенно испортили суп… Каждый день хочется есть, но острые, экзотические блюда надоедают очень быстро. Поэтому художественные изыски приедаются и забываются, а пятьдесят вечных сюжетов будут радовать до тех пор, пока живо и само искусство, и открывать что-то важное всякий раз. Но к сожалению, подавляющее большинство так и остается во власти банальностей.
– А что дурного в банальности? – с вызовом поинтересовался Ян. – Banality is neglected truth. Банальность – это истина, на которую перестали обращать внимание. Но от этого она не перестала быть истиной.
– Пусть так. И всё же, когда берешь книгу, надеешься что-то новое узнать.
– Разве люди читают книги для того, чтобы узнать, ну, если это не справочник? Не верю. Всякое искусство – для того чтобы почувствовать. Что-то почувствовать, из того, чего не могут, не умеют или не хотят почувствовать в настоящей жизни. Почувствовать безопасно, пощекотав нервы, как на аттракционе. Прожив десятки, сотни чужих жизней, люди легче смиряются с тем, что сами не жили. Ощутили любовь, измену, предательство, смерть, но не страдали. Но раз не страдали – то и не изменились.
– Нет, милый, это всё же преувеличение. В общении с искусством есть важнейший момент отождествления, то есть подтверждения: то, что я испытал, испытали и другие, то, что я почувствовал, чувствовали и до меня – ведь мы, на самом деле, своей уникальности в массе как раз боимся, быть не таким, как другие – это страшно. И потом, искусство в целом, а уж книги – особенно, всё-таки способны изменить человека.
– Способны, способны, не обижайся за своё искусство. Лучшие – способны.  И то далеко не каждого. А главное – не на долго!  Знаешь, говорят: «Эта книга, этот фильм, эта музыка произвела на него такое впечатление, что он стал совершенно другим человеком». А я добавлю: «На целых три дня…» Нельзя стать другим человеком. Какой он есть, таким и будет. 
– Да ты пессимист, мой милый! – сказал Анатолий Иванович, улыбаясь.
– Нет, я мизантроп, – сказал Ян серьезно, но Анатолий Иванович стал разливать чай и разговор соскользнул к темам более легкомысленным.
Они засиделись далеко за полночь, и Анатолий отпустил их с сожалением. Прокапал дождик, прибивший пыль, пахло остывающим асфальтом, по пустым улицам было весело ехать, но Ян не спешил. Они опустили стекла, дышали ночным воздухом, на светофорах было слышно, как шумит в мокрых листьях ветер, и вдруг Кешка сказал:
– Нет, ну действительно, как это может быть, вот, появляется какая-то книга или фильм, и там говорится о чем-то таком, что должно, по идее просто перевернуть всю жизнь человечества, как прозрение, ведь просто глаза у всех должны открыться, и вот – ничего, ну то есть ничего не происходит! Ничего! Как будто и не было ни этих слов, ни этого фильма, ни книги этой… Да как же после этого хоть что-то захочешь говорить этим людям? Если они даже самый пронзительный, самый потрясающий душу крик не слышат? Зачем тогда это всё? Самолюбие своё, что ли, тешить? Галочку поставить, что вот, отметился и я тоже? 
– Хорошие книги пишут не для других, это внутри что-то бродит. Потребность сказать иногда гораздо больше, да что там, всегда гораздо больше, чем потребность быть услышанным. И всё-таки, для кого-то и эти книги, и фильмы, и крики что-то значат. Да, отметиться, да, знак. Что мы есть, что мы говорим, что мы слышим друг друга… Может быть, эти знаки подают те, кто ещё не понял, что говорить надо с другими, что это им надо подавать сигналы, и не книгами и фильмами… А впрочем… Почему не фильмами? Нам ведь тоже хочется хорошее кино посмотреть! Если бы не эти фильмы, что бы мы с тобой смотрели? И другие, кто-то может быть и изменит что-то в себе, от чего-то отречется, чему-то присягнет…
– Ну да, на три дня… Странно как-то. Вот, прочел книгу, и кажется, что после нее и читать больше нечего, всё в ней сказано, про жизнь, про мир, про тебя.  Всё сказано, перевернул последнюю страницу, и тихо так, в ушах звенит от тишины. Всё другое кругом, всё видишь и понимаешь... И как после этого опять что-то писать, даже он сам, этот писатель, что-то пишет снова… 
– Наверное, каждая хорошая книга – последняя. В каждой хорошей книге автор сказал всё, что знает, всё, что хотел. А потом проходит время, и либо понимаешь, что ещё не всё, что осталось ещё что-то, или видишь, что не поняли тебя, или поняли не так…
– Нет, ну есть же книги, вот Гессе, ну всё же ясно, как жить. Или не жить…
– Ладно-ладно, я тебе дам «не жить»… Человек так устроен, видимо, что его сознание, ну, разум там, душа – это как плазма, которая живет в магнитном поле, и вот что-то её приводит в движение, волнует, раскачивает, но проходит время, и она снова возвращается в первоначальное состояние. И нужен очень сильный толчок, чтобы она преодолела силу этого поля – вырвалась, и обрела иную форму, попав в другое поле, или вырвалась совсем и пресуществилась, стала, я не знаю, чистой энергией…
– Энергией? Да, это бы здорово… – Кешка задумался, а когда Ян притормозил на перекрестке, потерся щекой о его плечо.
На следующий день Ян не выдержал и позвонил Анатолию Ивановичу.
– Мы вчера не слишком тебя утомили?
– Яник, о чем ты! Во-первых, я безумно давно хотел тебя видеть, а во-вторых… Во-вторых, я получил огромное удовольствие от знакомства с Иннокентием.
– Правда? Он тебе понравился?
– Хороший мальчик. Очень необычный.
– Ты заметил? 
– Несомненно.
– Я рад, что ты оценил. Мне трудно быть объективным.
– Я понимаю. Хочешь поговорить о нем? – догадливо поинтересовался Анатолий Иванович.
– Очень. Я заеду ненадолго, часов в пять?
Ян заехал по пути с работы, и Анатолий предложил ему кресло, но Ян не мог сидеть, ходил по комнате, механически переставляя вещи на полках и на столе, перебивал сам себя, перескакивал с одного на другое, он торопился, и чувствовал, как давно хотелось ему выговориться. Конечно, ему было слегка неловко, казалось, что он чуть-чуть обижает Кешку, рассказывая о нём, но держать это в себе стало невозможно.
– Я встретился с ним, и это было как удар. Понимаешь, я через него смог посмотреть на всё вокруг по-другому. Посмотреть, и задуматься, а что мы вообще видим вокруг, что умеем и хотим различать? Мы закрываемся, сознательно или неосознанно ограничиваем, отгораживаем всё, что выходит за пределы обыденного, и вот их, удивительных ребятишек этих, тоже стараемся, иногда очень жестоко, загнать внутрь ограды. Вот, считается хорошим тоном говорить, что дети все талантливы. Ерунда, по-моему. Бывают у некоторых выдающиеся способности, но это как бы из их прошлой жизни, и что из них получается потом? Это совсем другое! Что-то происходит как раз в пору окончания детства, проявляется что-то изнутри, что делает их необыкновенно красивыми. Ты замечал, что их гораздо большее, чем потом остается даже просто симпатичных?   Это как обещание, как надежда… Говорят ещё, что дети все красивые… Не знаю, дети, они разные очень, и противных среди них, по-моему, не меньше, чем среди взрослых. Просто они непосредственны и забавны очень часто, как щенки или котята, когда пытаются сделать что-то, что им ещё не по силам, и это нас умиляет. Хотя неизвестно, что из них выйдет. И что войдет, во всех смыслах слова, прости за пошлость. И эту свою надежду на них мы бережем…
А вот эта пора после детства, когда тело приняло заложенную в нем форму и уже может всё, и душа приняла свою форму и ещё хочет всё, и нет грани между неведомым и немыслимым – эта удивительная трепетная гармония светится такой силой, таким потенциальным могуществом, что невозможно, углядев это, не влюбиться, не возгордиться даже: как прекрасно и величественно то, что скрыто, может быть, почти в каждом из людей… Кому-то удается сохранить это на день, кому-то на год, кое-кому на пару-тройку лет, а кто-то, избранный, пронесёт этот огонь через всю, может быть, даже не слишком короткую жизнь…
Анатолий Иванович вздохнул и поправил на полке потревоженные рамки с фотографиями.
– Ты же знаешь, как я разделяю твои пристрастия, и эта потребность учительства, потребность возжечь, так сказать, светильник, во мне она ещё сильнее, наверное…
– Да какая потребность, – перебил его Ян. – Какое учительство! Ты пойми, это нам надо от них учиться, это я сейчас у него учусь, беру столько, сколько никогда не смогу ему вернуть…
– Конечно, это процесс всегда взаимный, только не прибедняйся, пожалуйста, ты даешь, и немало, поверь. Ты ему нужен, очень нужен, он, конечно, очень сложный мальчик, и проблемный, могу себе представить, особенно учитывая его несчастье…
– Какое несчастье? – удивился Ян.
– Ведь у него с ногой что-то серьезное, – осторожно заметил Анатолий Иванович.
– Господи, да какое это имеет значение? Ну да, врожденное, ну и что? В этом разве дело? Разве это делает его необыкновенным? А других что?
– А не кажется ли тебе, что ты всё же в принципе преувеличиваешь эту их особость, что ли. Подумай, это важно для правильного понимания твоего теоретического посыла: нет ли здесь первенства эмоции, проще говоря, простой влюбленности в этого мальчика, необычного, я не спорю, умного, талантливого. Но распространять его свойства на целую возрастную категорию – не слишком ли это опрометчиво? Скольких ты таких встретил за свою жизнь? Я, со своей стороны, могу сказать, что и у меня случались подобные контакты – не такие, пусть не такие, каждый уникален по-своему, и я не оспариваю твое восхищение, – но похожие. И их так мало, бесконечно мало… Как вообще мало тех, кто способен откликнуться… 
– Не знаю, Толенька … Надо разделять, согласен. И может быть, я себя пытаюсь оправдать. А всё-таки, что-то общее есть, и я чувствую, как можно было бы поддержать этот огонь, а не затаптывать, а ведь затаптывают, и сознательно, и так, походя, ведь то, что не находит поддержки, постепенно угасает само, а ты согласишься, что поддержки этот огонь не встретит в девяноста девяти случаях из ста… И ведь пора эта так коротка, так мимолетна! Они великолепны, пока неприемлемы. Пока их не приняли во взрослый, общественно организованный, жестко структурированный мир. Пока они ещё там, в своём диком, неуютном мире, где действуют другие законы, другие угрозы, там много страшного, но и позволено очень многое, и границ ещё почти никаких нет, их логика парадоксальна, но бескорыстна, их открытия гениальны, но бесполезны, их чувства разрушительны, но чисты. А как только они начинают понимать – и это взрослые их заставляют,  правящие миром не потому, что умнее или лучше, а потому что сильнее, это право силы, а не опыта, – как только они начинают понимать, что должны встроиться в эту иную, неприемлемую, враждебную им структуру, чтобы добиться признания, успеха, потому что иначе их никто не заметит, не станет относиться всерьез, как только они начинают интегрироваться, признавая чужие правила, по которым они не умеют играть, они становятся слабыми, растерянным, и вот тут их великодушно принимают, и оказывают покровительство, и похлопывают по плечу, потому что они больше не пугают своим бесстрашием, не ослепляют своим прозрением, их дрессируют, как доверчивых зверьков, приманивая грошовым лакомством, и воспитывают в конечном счете собственную затертую копию. Я смотрю на него, и мне страшно становится – а что будет через пять лет? Через десять? Ну, не с ним. Пусть не с ним, я не за него боюсь… нет, вру, и за него! С ним, с другим таким же, с сотней других таких же? Ведь погибнет, растворится, исчезнет, как и не было никогда! И разве это не растрата огромной ценности, которая пропадает, незамеченная, невостребованная? Разве не потеря? Так хочется сохранить! И в них. И в себе!
– Вот, милый, вот! Мне думается, тут-то и скрыто главное: ты сам боишься взрослеть, и хочешь в общении с ним вернуться в свою юность! Только ты напрасно тревожишься! Можно сохранить. Я тебя сколько уже знаю? Лет десять? И я уверяю тебя, ты совсем, совсем не меняешься по живости, непосредственности отклика на всё. Только лучше становишься, даже внешне. Нет, в самом деле!
– Неправда! Мы с тобой не виделись два года, и за первый я состарился на пять лет. А теперь, после встречи с ним, вернулся, в самом деле вернулся назад, почувствовал себя мальчишкой, даже больше мальчишкой, чем когда в самом деле им был.
– Ян! О чем ты? Тебе тридцать лет…
– Тридцать два!
– Ах, большая разница! Куда тебе ещё возвращаться? А если по существу, то тема избранничества с таким постоянством возвращается в литературно-философскую мысль, что можно было бы проследить, как она трансформировалась, примерно через поколение, каждый раз открывая словно бы новую главу, хотя в сущности, развивая одни и те же тезисы. И всегда эти идеи сопровождаются поиском пророка, мессии, и редко когда его ищут в своём окружении, вспомни: «нет пророка…», всегда кажется, что он принесет откровение извне, и «отечество» можно понимать расширительно, не только географически, но и в смысле иного поколения… Подумай, кстати, ты вот сказал о грани между неведомым и немыслимым – я запомнил! – это стоит развить, почему бы не написать об этом? Ты так интересно, образно мыслишь, а когда ты в последний раз брался за перо? Я понимаю, ты сейчас влюблен, но влюбленность проходит, и если не подкрепить её собственной внутренней работой, внутренним ростом, мало что останется. У тебя самая творческая, зрелая пора начинается. Не упусти!
Ян слушал его умную, доброжелательную речь, и думал, что по сравнению с Анатолием Ивановичем он плохо образован и мало знает, но странное дело, ничего нового, ничего принципиально для себя важного он не слышал. И самое главное, он чувствовал, что интеллигентный, чуткий Анатолий Иванович не понимает то, что он пытался сказать ему. Он ли не сумел, тот ли не захотел…  
 
Рустам возникал всегда внезапно, требовательно вторгаясь в чужую жизнь.
– Яник, здравствуй, я в Москве и еду к тебе в гости!
– Привет-привет! Замечательно, и когда тебя ждать?
– А вот сейчас и жди! Я ещё заскочу по дороге в одно место, а потом к тебе. Сиди дома, и шею помой!
Ян улыбнулся. Прежде он с неизбежностью подчинялся Рустаму, а теперь совсем не чуял его власти над собой, но его приезду был рад. Рустам звонил, когда хотел или пожаловаться, или похвастаться. Сейчас по его интонации было ясно, что дела идут хорошо, значит, Рустам приедет веселый, с подарками и рассказами. 
– Увижу, наконец, твоего знаменитого Рустама? – спросил Кешка.
– Увидишь. И он тебя увидит. И удивится очень, так что приготовься.
Кешка не знал, к чему готовиться, и слегка волновался.
Рустам неизменно опаздывал, но в этот раз приехал даже не очень поздно, с цветами, с настоящим французским вином, с настоящим бельгийским шоколадом. В прошлый раз когда они виделись, Рустам был усталым и озабоченным, и оттого непривычно тусклым, а теперь очевидно занялся собой, похудел, окреп, по-прежнему гибкое стройное тело вызывающе обтягивали джинсы и яркая майка, но небрежная простота его наряда не могла обмануть: вещи были явно прет-а-порте, на смуглом запястье матово блестел керамический браслет «Rado».   «Ну, слава богу, – подумал Ян, обнимая друга. – Устроился».
– Знакомьтесь, – сказал он, отступая, – Рустам. Иннокентий.
– Так, – Рустам оторопело оглядел Кешку. – Подожди. Это как понять? Так это и есть твоя тайная страсть? Сколько же ему лет?
Ян замешкался, и Кешка сам ответил с вызовом:
– Семнадцать будет.
– Тебе и двадцать семь будет, – сказал Рустам, – вопрос только, когда. Ты что, его усыновил, что ли?
– Неизвестно ещё, кто кого, – нахально заявил Кешка.
– Да-а-а! Ну, ничего себе! Вот так уедешь, и пропустишь самое интересное. – Рустам покрутил головой. – Ну, я всегда говорил, что из тебя получится хорошая мать. Ладно, показывайте, как вы тут живете.
Они стали показывать, и Рустам восхищался, оглядывая и не узнавая дом.
– Нет, гляди, как вы устроились, гнездо свили! Буржуи! А я где буду жить?
Ян почувствовал, как напрягся Кешка, и легонько сжал его ладонь, успокаивая.
– Мы тебе палаточку на балконе поставим.
– Нет, правда, очень хорошо, поздравляю, Яник, в кои-то веки у тебя человеческое жилье. Я тоже недавно переехал, снял студию, метров сто, с треугольными окнами, знаешь, как я люблю, чтобы было большое пространство, разделенное на зоны, удобно, когда живешь один…
– Один? – прищурившись, спросил Ян.
– Живу один. Но вообще-то, в самом деле, возник кое-кто…
– Да я уж вижу.
– Что это ты видишь? Что ты видишь? Видит он! – Рустам принялся шутливо тормошить Яна, как часто делал раньше, и Ян уловил на Кешкином лице смутное неодобрение.
Потом тучи рассеялись, они оба с удовольствием слушали Рустама, который рассказывал о своей жизни в Голландии, о проектах и выставках, забавные истории о новых знакомых, о путешествии по Италии и Греции в компании «абсолютно отмороженных» немецких дизайнеров.
– Это было нечто! Не слушай, когда говорят, что немцы аккуратные и степенные! Мои были полные разгильдяи, всюду опаздывали, под кайфом постоянно, разрисовывали друг друга и ходили голые, трахались, где ни попадя, но в творческом плане очень интересные, какой-то новый «Баухаус»…
– Хоть симпатичные? – спросил Ян, для которого до сих пор это было важнее творческой состоятельности.
– Ничего себе, один даже вполне ничего. Он как-то ко мне прибился, ну и… подожди, сейчас покажу.
Рустам достал фотографии и рассказ расцветился очень живописными подробностями.
Ян осторожно выяснил, что Рустам в Москве на два дня, а потом летит в Гамбург, где должен встретить своего немца, чтобы потом вместе отправиться в Швецию. Само собой получалось, что две московские ночи Рустам проведет здесь, нелепо и невозможно было предлагать ему гостиницу, и Ян не знал, как примет это Кешка, но всё сложилось нормально, он стал называть Рустама «ты», немножко рисовался и даже тихонько подтрунивал над ним, когда того особенно заносило.
Рустаму Ян постелил на диване в кабинете, собственно, это был единственный вариант, потому что в других комнатах лежачих мест вообще не предполагалось. Когда Ян пришёл пожелать ему спокойной ночи, Рустам удержал его за руку и усадил рядом.
– Ну, что? Вот, значит, чего ты всегда хотел, да? И получил, наконец? – Рустам глядел на него насмешливо, но за насмешливостью Ян видел недоумение и ещё чуть-чуть обиды. – Яник, вот ведь где черти водятся! Ты хоть сам-то понимаешь, во что вляпался?
  – Кажется, понимаю. А может и не совсем. Но мне уже всё равно. Ты даже представить себе не можешь, что это такое… 
– Ну, почему не могу, Яник, очень даже могу. Ладно, ты не слушай никого, трахай, пока дает...
Ян не удержался, хмыкнул, смутился и уставился в угол.
– Та-а-ак... – Рустам с новым интересом взглянул на давнего дружка. – Ты что же, хочешь мне сказать, что этот маленький принц, при всём том, ещё и...
Ян не поднимал глаз, но Рустам и так всё понял.
– Тогда вот что, дурилка. Такое бывает раз в жизни, затаись и никому про это чудо природы не рассказывай, чтобы не сглазить, – Рустам пригнул Яна к себе, привычно запустив пальцы в волосы на затылке. – Рад за тебя! Продержись подольше!
– Постараюсь… Я ведь так его… Тут что-то уж слишком!
– Ты всегда слишком, но с этим ничего не поделаешь.
– Я так боюсь... А что если... Если он уйдет, а я... я уже не смогу без него.
Рустам пожал плечами.
– Как будто бывает иначе, Яник, что ты, будто в первый раз замужем. Не паникуй ты раньше времени, он же тебя любит без памяти, ежу понятно!
– Да разве понятно! Он... он очень, совсем не такой...
– «Такие» у тебя уже были, и что? 
– И кто я ему? Первый, сравнить не с чем, и настолько старше, а что потом?
– Когда «потом»? Яник, не дури. Он что, на мальчиков засматривается?
– Нет, вроде, ему не нужно совсем.
– Ну, и всё. Успокойся, никто у тебя его не отнимет, редко у кого возникает такой мощный материнский инстинкт. 
– Что ты мелешь? Какой материнский инстинкт? 
Рустам укоризненно покачал головой.
– Яник, очнись, он же пока просто милый ребёнок. 
– Да какой же он ребёнок! 
– Ребёнок, ребёнок, просто он твой ребёнок, так что ты не можешь оценивать его объективно. А что у него с ногой, кстати?
– С ногой… это врожденное. Неужели так заметно?
– Ещё бы! Я сначала даже испугался и огорчился за тебя… Нет, ну если тебе это не мешает…
– Мне не мешает! Нет, подожди, я что-то не понимаю. Ты хочешь сказать, что он объективно может не нравиться?
– А почему он должен всем нравится? На вкус и цвет, знаешь… Ну смотри, – уточнил Рустам, заметив откровенное недоумение Яна. – Вот, тебя возбуждают накачанные усатые волосатые мужики?
– Нет! – в ужасе воскликнул Ян и рассмеялся. – Я понял, понял, но мне кажется, что это как бы, ну, особые пристрастия, а ведь существует нечто универсальное…
– Да вовсе не универсальное! Он умненький, симпатичный, конечно, если кто молоденьких любит, а так… Да ты радуйся! Тебе хорошо, и слава богу. Можешь ещё лет пять быть спокоен, пока не подрастет. Ты вон сколько для него… Для меня так не старался.
– Рустам! И не стыдно тебе?
– Ладно, проехали, – Рустам чмокнул Яна в лоб. – Иди, он уж заждался тебя, ещё заснет.
– Не заснёт…
Яну было стыдно, что он позволил говорить о Кешке так обычно, но он знал, что не хочет и не сможет объяснить Рустаму, кем был для него Кешка на самом деле, и тем более какой небывалой оказалась их близость. Не хотел обижать сравнением, и не мог хвастать тем, что не ему принадлежало. Однако Яну всё настолько нравилось в Кешке, что его удивляло, и даже возмущало, когда другие Кешку не считали потрясающе красивым – Хан, Анатолий, и вот теперь Рустам. Конечно, говорил он себе, я его люблю, и это всё меняет, конечно, никто не знает его так, как я, и таким – тайным, обнаженным, беззащитным и опасным одновременно, – но как можно не оценить глаза, сияющие сквозь упавшие на лицо волосы, линию подбородка, резкие скулы, его тонкое и сильное тело, его грацию звериную, как можно не восхититься его необыкновенностью, которая не умела скрыть себя и сияла сильнее глаз? Ян специально и придирчиво присматривался к Кешке, может, он и в самом деле так пристрастен? Он пытался искать в нем объективные изъяны – и не мог найти. 
Всё утро Рустам звонил по разным московским телефонам, и когда Кешка вернулся из манежа («Яник, а ты не перестарался? Ты и правда принца из него вырастишь»), и они сели обедать, заявил:
– Так, дети мои, сегодня будет тусовка. Я кого мог, собрал в пучок, и пригласил на вечер. Пусть поглядят, как живет русская аристократия. Яник, не дуйся, один раз – и всё. Тебе самому будет забавно на всех поглядеть, а с кем-то и познакомиться не вредно. Иннокентию тоже полезно знать, какие люди живут вокруг.
Ничего хорошего от вечера Ян не ждал, сердился на Рустама за бесцеремонность, и хотя не стал протестовать, но решил не поражать гостеприимством, заказал закуски из ресторанчика в переулке, там прилично готовили, и настроился на холодную вежливость. Однако сборище получилось веселым, шумным, бестолковым, люди всё время приходили и уходили, некоторые были забавны, некоторые милы, некоторые неглупы, некоторые симпатичны, а некоторые даже сочетали пару этих качеств, и Ян вспомнил былую приобщенность к слегка трескучей, чуть мишурной, но будоражащей богемной жизни. Рустам представлял его как совладельца издательства, название которого было на слуху, привычно намекал на его родословную и французского дедушку-миллионера (с чего он это выдумал, Ян представить не мог). Так или иначе, в сочетании с большой заново отделанной квартирой его реклама делала своё дело, и более взрослые обращались к Яну с одобрительным пониманием, а более юные – слегка заискивая. Рустам, улаживая «a parte» личные дела, позволял Яну покрасоваться и для холодной вежливости просто не оставалось времени. Ян переходил от одной группы к другой, одаривал своим радушием, болтал, не считая соотечественников, с французом, двумя шведами и американцем на трех языках и стыдился признаться себе в том, что получал от этого удовольствие. Но Кешка, который сначала крутился среди народа, носил тарелки и бутылки, вежливо, но односложно отвечая на неизбежные вопросы, в конце долгого вечера пропал, и Яну стало не по себе, он занервничал, заглянул в темноту спальни:
– Эй, ты чего? Устал? Потерпи ещё чуть-чуть, сейчас я всех выгоню.
– Не надо никого выгонять. Иди к ним. Всё нормально.
Но Ян понимал, что Кешке плохо, и помрачнел. Его мрачность заметили, и гости стали прощаться. 
– Как всегда полчаса не мог додержаться! – выговаривал ему Рустам, проводив всех, кроме бородатого студента Строгановки, который пришёл с одним из шведов, а теперь собирал на кухне пустые стаканы. – Ты такой предсказуемый, Яник, я удивляюсь, сколько лет прошло, а ты, как маленький, совершенно своим настроением не можешь управлять! Думаешь, мне всегда с каждым весело? Так дела не делают! 
– Рустам, я так дела и не делаю. Ты хотел, тебе это нужно было, что ещё?
– Разве тебе было неинтересно? Признайся!
– Сперва было, потом надоело, – Ян понимал, что не до конца искренен, но недовольство собой направил на Рустама. – Ты же знаешь, как я от этого устаю.
– Надоело ему… Если ты приглашаешь людей, должен оставаться хозяином до конца. 
– Я приглашаю? Я должен?
– Ладно, проехали. Сейчас Павлик поможет тут всё убрать.
– Не надо ничего, я сам.
– Поможет, поможет, ему всё равно некуда деваться.
– Он что, останется?
Рустам глянул на Яна, уязвленный его презрительным тоном:
– Тебя это напрягает?
– Слегка.
– Потерпи. Не так часто я к тебе приезжаю.
Ян вздохнул. Слишком это напомнило ему всё, что было несколько лет назад, в другой их жизни. И то, что эта жизнь кончилась, внезапно так обрадовало его, что он засмеялся:
– Help yourself1! Рустам, прости. Конечно, пусть Павлик поможет, пусть остается, я вам ещё полотенце сейчас дам.
Ян оставил их разбираться, а сам пошёл к Кешке, который грустно сидел на полу у окна, не зажигая света. Ян сел рядом и взял его руки в свои.
– Ну вот и всё. Тебе скучно было?
– Не скучно. Грустно, наверное.
– Почему? Вроде, было весело…
Кешка пошевелил плечами, как будто поежился.
– По-моему, не очень. Все болтали ерунду, ты их шуткам смеялся, а шутки были так себе, и они все, не знаю, изображали что-то, и выглядели глупее, чем на самом деле. И ещё накурили так, что не продохнуть. Все ушли уже?
– Все, кроме Павлика, но его Рустам себе оставил.
– Он же говорил, что у него Ади, немец этот, фотографию показывал.
– Ну, немец там, он здесь…
– И это нормально?
– Не знаю. Нет, наверное. Но обычно.
Кешка опечалился ещё больше.
– Он уедет завтра?
– Уедет, – Ян и сам ждал этого, но почему-то слегка обиделся за Рустама. – Что, он так тебе не понравился?
– Почему не понравился? Он красивый, яркий. Он тебя любил. Я понимаю. Но быть с ним рядом… Ему что, всегда такая толпа нужна?
– Почти. Толпа генерирует особое поле.
– Это точно. Как бы теперь это поле разгрести
– Разгребем, – Ян осторожно погладил Кешку. – Неужели тебя никто-никто не заинтересовал? Даже этот француз, Ксавье? Он симпатичный, и с тобой заигрывал немножко, да?
– Не знаю, может быть, только зачем?
– Ну, забавно всё-таки...
– Янька, да ничего не забавно. – Кешка помолчал, а потом заглянул Яну в лицо. – Тебе что, не хватает этого?
– Конечно, нет, с чего бы? – быстро сказал Ян, потом хмыкнул и добавил: –Так, потусоваться среди своих...
– Каких своих? Ну, пусть Рустам, вы вместе были долго, а другие, чем они тебе свои?
– А тебе не свои? Иннокентий, ты прямо как не голубой...
– А откуда ты взял, что я голубой? 
– А что, нет?
– Нет, конечно.
– Так... Интересно, а что же мы тут с тобой делаем?
Кешка помолчал, уставившись в пол. Потом поднял несчастные глаза и сказал:
– Я тебя люблю. 
– И что?
– И всё.
– Подожди-ка. Ты мальчик. И я... мальчик, якобы.
– Это не имеет значения, ты – это ты.
– То есть, если бы я был девочкой, тебе без разницы?
Кешка мучился, отводя взгляд. Он чувствовал, что разговор становится слишком серьезным, но не мог удержаться:
– Ты для меня один такой, и то, что тебе мальчики нравятся, это просто совпадение. Думаешь, если бы тебе мальчики не нравились, я бы тебя не любил? И ты разве меня полюбил потому, что мне парни нравились? Разве ты знал? Разве в этом дело?
Ян оскорбился:
– Подожди. Либо ты так хорошо притворяешься, либо придуриваешься. Ты же сам...
– Янька, ну конечно сам, сам, я обожаю трахаться с тобой, потому что я всё люблю с тобой – гулять, читать, кино смотреть, слушать музыку, есть, пить, спать... И целоваться, и всё остальное, больше всего на свете, я хочу, хочу тебя всегда, но только тебя, Янька, а не вообще... Вот ведь... И эти гости твои... Знаешь, они смотрели на меня, как будто тебя нет, как будто мы не вместе. А ты… Делал вид, что это тебя не касается. Как будто тебе всё равно...
– Неправда! Я никогда...
Ян поймал Кешкин взгляд, серьезный и пристальный, и осекся.
– Правда, Янечка.
Ян замолчал, задумался, нахмурившись, и это молчание и его задумчивость заставили Кешку замереть, словно в ожидании подарка.
Они улеглись, и Ян обнял Кешку, но в голове шумело от выпитого, и ещё он, не отдавая себе отчета, прислушивался к тому, что творилось в другой комнате, и как-то так получилось, что он заснул.
Он очнулся внезапно от страха, от ощущения, что Кешки нет. Но тот был рядом, посапывал тихонько, и его рука лежала у Яна на животе. Ян хотел успокоиться, но разбудившая его тревога не ушла. Он сообразил, что впервые за всё это время у них с Кешкой ничего не было, прежде чем им уснуть. И теперь он хотел разобраться, почему. И разобрался, вспомнив. Виноват был он. Вернее, он был виноват, он почуял свою вину, и понял, что должен тут же поговорить с Кешкой. Он пошевелил его за плечо.
– Кенти, пожалуйста, я должен сказать, я не могу ждать до утра.
– Что? – испугался Кешка, сразу проснувшись.
– Да про вечер этот. Ты прав. Я себя вел, как свинья. Всё это… Гости, треп этот бессмысленный, блядство, я ведь так привык к этому, что перестал замечать, как это всё глупо. Смирился, что ли? Или думал, что иначе быть не может? А теперь ты тут, и я знаю – может. Я тебя так люблю, Кенти, и вот ведь… К тебе не пристанет, я знаю, но я-то как мог? Ты в моей жизни самое главное, а я делал вид, что всё по-прежнему, что я сам прежний! Ты прости меня, ладно?
Кешка хмыкнул.
– Дурной! За что тебя прощать? Я только удивлялся, неужели тебе хочется?  Потому что это как-то неправильно. Потому что ты на них совсем не похож, ни капельки! Ты такой другой! И как ни старайся, всё равно не похож! – Кешка прильнул к нему, зашептал в ухо. – Янька, ты самый чудесный в мире! Разбудил и сказал! Обещай, что всегда! Чтобы никогда не ждать! Чтобы сразу!
– Обещаю, – сказал Ян. 
Он был слегка смущен, потому что ему было приятно слышать эти слова, но он вовсе не чувствовал себя таким уж чудесным, и он успел удивиться сам себе, что он вот так разбудил Кешку среди ночи, чтобы попросить прощения. Никогда он бы не сделал так с другим, он бы лежал и мучился, и накручивал себя, и утром не знал бы, как начать этот разговор, который с каждым часом становился бы труднее, и в конце концов промолчал бы, стараясь как-то загладить свою вину и надеясь, что другой поймет, но другой бы не понял, и это непонимание росло бы между ними, как душный тяжелый ком. И ещё он успел подумать, что рядом с Кешкой он становится лучше, меняется у него что-то внутри, и он хотел сказать и об этом, но Кешка уже повалил его, взгромоздился сверху, и Яну стало совершенно наплевать, что там услышат в другой комнате.
 
Рано утром Рустам стал собраться, и скомандовал бородатому студенту проводить его на самолет. Ян сообразил, что даже не похвастался Рустаму машиной, сообразил, заколебался, но так ничего и не сказал, потому что совсем не хотел ехать в Шереметьево. Прощаясь, студент задержал его руку дольше, чем надо, и с надеждой заглянул в глаза, но Ян постарался сделать вид, что ничего не понял. Рустам обнял его и поцеловал, как всегда, он не помнил нанесённых им обид, и искренно грустил, расставаясь. Сонного Кешку он подергал за ухо и сказал с шутливой угрозой:
– Ты его слушайся, а то я приеду и разберусь с тобой, не погляжу, что наследный принц!
День они потратили, чтобы вернуть дом в правильное состояние, избавляясь от чужого духа, и снова потекло ничем не омраченное счастье. Ян то и дело прислушивался, стараясь заметить заусенцы и шероховатости в их жизни, но ничего не замечал. Конечно, случались мелочи, удивлявшие его именно своей пустяковостью, когда он обнаруживал в Кешке что-то неведомое ему прежде. Иногда это были прелестные вещи, иногда смешные. В кладовке, запихивая пылесос, Кешка наткнулся на лист оцинкованного железа, из которого делали отливы на балконе, и пришёл жаловаться. 
– Это что, нужно? – спросил он, зализывая царапину на ладони. – Или уже можно выбросить?
Ян подавил порыв семейного скопидомства и приговорил железо в помойку.
Кешка потащил лист к выходу, но по дороге встряхнул, и лист загудел, и Кешке так понравилось, что он встряхнул ещё раз, и ещё, и ещё… 
Ян слушал из комнаты, звук и в самом деле был внушительный, но он всё повторялся и повторялся, Ян терпел, терпел, и в конце концов заорал:
– Кент, прекрати немедленно, я сейчас с ума сойду!
– А что? – невинно поинтересовался ребёнок.
– Как что, ты уже пятнадцать минут гремишь!
– Правда? – удивился Кешка. – Тебе мешает? Он так красиво гудит, кажется, что злых духов разгоняет.
– Он всех разгоняет напрочь! И меня в том числе!
– Ну всё, всё, не буду!
Кешка вытащил лист на лестничную площадку, но там, в гулком колодце, не удержался и тихонько громыхнул ещё несколько раз.
Вечером они пили чай на балконе, где теперь разместились пластиковые кресла и стол под пестрым зонтом, как в уличном кафе. Яну нравилось разнообразить их трапезы, и когда он видел что-то новенькое в кондитерской, то приносил на пробу. Кешка всё принимал с воодушевлением, но предпочтений почти не выказывал. А тут, доверчиво отправив кусочек в рот и разжевав, замер:
– Слушай, а это что?
– Это? – удивился Ян. – Торт такой творожный, чизкейк называется. Не нравится?
Кешка подцепил на вилку внушительный кусок и сказал торжественно:
– Это самая вкусная вещь в мире! Обещай, что мы теперь будем это есть всегда!
Ян с согласно покивал, радуясь, что ненароком выяснил, чем он Кешку ещё может порадовать. Тот быстро расправился со своей порцией и с виноватым вожделением глядел на почти нетронутый кусок Яна:
– А ты что, не хочешь?
Ян помолчал мгновение, впитывая каждую черточку упоительной его мордахи, и сказал, поменяв тарелки:
– Нет, это я для тебя добавку берег.
Лето шло к концу, но Ян так и не решался задать себе вопрос, что будет дальше. Кешку это, кажется, вовсе не волновало. Поддаваясь на настойчивые уговоры Яна, он звонил Марине, когда она возвращалась из своих командировок, и даже однажды ездил в Ясенево, Ян подвез его туда, и они договорились, что он съездит в автосервис и будет ждать у метро через два часа. Кешка сказал – через час, но Ян покачал головой и лукаво отговорился тем, что не успеет. 
Это была странная встреча, словно Кешка приехал на пересменку из какого-нибудь спортивного лагеря. Марина ерошила сыну волосы, спрашивала о здоровье, чем занимался, что читал. Кешка говорил про лошадей, про плаванье, про астрофизику, про Гессе и Борхеса, всё это удивляло Марину и должно было бы радовать, но не радовало. Она чувствовала его взрослость, хотя ей было трудно определить, в чем это выражалось. Кешка был беззаботен и ребячлив, но Марине казалось, что он смотрит на нее снисходительно, как победитель. Это было не так. Кешка был не победителем, он просто ощущал новую свою свободу, своё право. Он не спрашивал разрешения –  ни у мамы, и вообще ни у кого. То, что он хотел, было верным, и он знал, что ему можно всё. Марина приглядывалась к нему и угадывала, каким красивым он скоро будет – не юношески милым, а серьезно, влекуще, опасно красивым. Она видела это не как мать, а как женщина, и это тоже раздражало. Она сумела сдержаться, спрятать своё раздражение, хотя Кешка то и дело упоминал Яна, не специально, но и не подправляя свои рассказы, и эта её сдержанность тоже была новой, и Марина сама чувствовала в ней затаенную недоброту. 
– Я эту неделю в городе буду, а потом снова уеду, пока не знаю, надолго ли. Ты как, может, поживешь дома? – спросила она Кешку, предвидя ответ.
– Нет, мам, я лучше у Яна, не сердись. Бассейн не хочется пропускать, и манеж…
– Как хочешь. Только к бабушке на забывай.
– Конечно, ты что, это обязательно.
– Я знаю, она мне говорит. 
Два часа прошли, и Кешка заторопился.
– Ну, всё, я побегу, Ян у метро ждёт, мы договорились.
– Так и не можешь в метро?
– Совсем не могу. Ну, бред! В глазах сразу темно, вырубаюсь просто.
– Так никаких денег не хватит, на такси.
– Почему на такси, – ухмыльнулся Кешка, но спохватился, потому что они с Яном решили про черепашку Марине не говорить. – Не обязательно на такси. Ладно, я позвоню. И ты, если что… Звони, что ты в самом деле? Что такого? Телефон же знаешь…
 
Марина разрешила себе стать более терпимой, то есть равнодушной – если не к сыну, то к ситуации, потому что её мысли сейчас были слишком заняты театральным фестивалем. Фестиваль был маленький, новый и не очень заметный, но это был её фестиваль. Возглавлял оргкомитет, конечно, всенародно заслуженный артист, но кто-то же должен был и работать, так что она, формально заместитель, а фактически главная по всем вопросам, и составляла программу, и отбирала спектакли, и устанавливала премии. Спонсором был местный олигарх, которого развели на приличные деньги, пообещав рекламу в центральной прессе и укрепление имиджа мецената и благодетеля. Благодетель был суров и подозрителен, спрашивал отчета по каждой мелочи, но Марина сумела найти с ним контакт, и ей он доверял. Ей можно было доверять, потому что её в самом деле интересовали не деньги. Это был её звездный час, впервые за много лет она по-настоящему ощущала свою значительность. Она вспомнила всё, что умела, и оказалось, что она ещё умела многое, и её умение и превосходство признавали, подчинялись её командам, и она командовала с удовольствием, и сама работала до изнеможения, не щадя времени и сил. На другое сил и времени не оставалось. Когда у Фаины Яковлевны случилось обострение артрита и понадобилась срочная госпитализация, она позвонила не дочери, а Яну.
Они с Кешкой примчались сразу, помогли собраться и отвезли в клинику, военную, куда Фаина Яковлевна всё ещё была прикреплена как вдова полковника. Ян предложил поискать частную, но Фаина Яковлевна и слышать ничего не желала, и была, в общем, права, потому что клиника оказалась отличная, и опытные врачи там ещё сохранились с прошлых времен, и палаты были двухместные, и в столовой пахло не кухней, а едой. Единственное неудобство было в том, что больница стояла в сосновом лесочке в трех километрах от кольцевой. Фаина Яковлевна убеждала Кешку и Яна, что ездить к ней не надо, что у неё всё есть, и соседка милая, и врачи внимательные, и кормят вполне достаточно, но всё-таки не могла скрывать радость, когда они приезжали во вторник и в субботу с гостинцами, и ждала, хотя начинала гнать их обратно уже через полчаса.
 Когда возвращались от бабушки, Кешка всегда просил, чтобы они заходили в местный магазинчик, и покупали, как говорил Ян, «какую-нибудь химическую гадость»  – несколько пакетиков разных чипсов, бутылку газировки – подкрепиться на обратном пути, вознаграждая себя за доброе дело. 
Вот и в тот раз они привычно зашли в магазин и нагрузились разноцветными кулёчками. Кешка сразу захрустел картошкой, время от времени прикармливая Яна особенно симпатичным ломтиком. Ян как всегда отнекивался, но потом ел с Кешкиной руки, и эти нелюбимые, в общем-то, чипсы казались ему действительно вкусными...  
До машины оставалось с десяток шагов, когда Кешка показал рукой, в которой зажата была бутылка «Пауэрейда», на другую сторону дороги, где начинался лесной клин.
– Смотри, какой чудесный!
По обочине сновал длинноногий ушастый пёс, явно стремившийся перебраться на их сторону, к домам. Машин на дороге было немного, но пёс никак не мог решиться, и это выдавало его неопытность в подобных путешествиях.
– Да он совсем ещё щенок! – сказал Ян, усмехаясь. – Большой вырастет!
Кешка с возрастающей тревогой следил за собакой.
– Вот дурной! Ну как так можно отпускать! Ведь ни за что пропасть может!
– Ничего, он смышленый! Сообразит! – сказал Ян, и, заметив, что в потоке наметился большой просвет, похлопал себя по коленке: – Эй, щен, щен, давай скорей, иди сюда!
Щенок, словно и вправду услышав его зов, ринулся на дорогу большими прыжками, добежал до середины, и снова остановился в нерешительности, осматриваясь.
– Ну, что же ты! Давай скорее! – забеспокоился Ян, издалека приметив быстро приближавшуюся серую «Волгу». 
Щенок с сомнением посмотрел направо, потом налево, и в тот момент, когда «Волга» была совсем рядом, внезапно метнулся вперед. Ян понял, что водитель заметил собаку, но, вместо того, чтобы затормозить, нажал на акселератор. Лицо его было спокойным, в нем не было злобы, даже легкая улыбка играла. 
Кешка завопил, бросаясь наперерез, водитель с досадой сбросил скорость, но передний бампер «Волги» всё же зацепил собаку и отбросил далеко в сторону. Щенок перекувырнулся несколько раз, пронзительно взвыв, попытался подняться, тут же рухнул, пискнул и затих. Кешка, уронив пакетики с картошкой, но всё ещё сжимая в руке бутылку, уже бежал, подскакивая, к собаке. Ян, секундой позже, проводив взглядом взревевшую мотором «Волгу», побежал следом.
Щенок лежал на боку и дышал часто-часто, мелкими вдохами, и через эти вдохи-выдохи прорывался едва слышный высокий, почти ультразвуковой стон. В щенячьих глазах Ян видел боль, страх, недоумение и ещё обреченность живого существа, у которого нет надежды. 
– Что делать? Ян! Что делать?
Ян протянул руку и осторожно погладил крутой лоб. Щенок был чистенький, упитанный, но без ошейника, похоже, метис овчарки.
– Ну, что тут сделаешь, Кенти... У него, наверное, позвоночник перебит... Вот ведь, сволочь! Нарочно же хотел задавить!
– Ян, мы должны его спасти! Слышишь?
– Как его теперь спасёшь...
– Как хочешь! – Они оба сидели около собаки на корточках, и Кешка в упор смотрел Яну в глаза. – Он же к тебе бежал! Ты позвал его! Ты не имеешь права теперь!
– Кенти, не придумывай. Ужасно, конечно, но что мы можем сделать? Всех разве спасёшь...
И упала тишина. Ян почувствовал её, хотя внешне ничего не изменилось. Шли люди, сокрушенно покачивая головами, проезжали, обдавая жаром, совсем рядом с ними машины. Но вокруг образовался колокол безвоздушного пространства, и Яну стало нечем дышать. Он взглянул на Кешку и оторопел. На суровом Кешкином лице были мука и ужас, и он понял, что мука и ужас вызваны не страданиями собаки, а его, Яна, отступничеством. 
– Ян! Что ты говоришь! – произнес Кешка медленно и напряжённо. – Ян, очнись! Каких всех? Вот она, одна собака, одна единственная, умирает у тебя на глазах, и ты ни при чём? 
В горле у Яна затрепыхался комок, он никак не мог сглотнуть от беспомощной панической растерянности. «Я сейчас потеряю его!» – внезапно понял Ян совершенно отчётливо. И тогда всё опять стало просто. Что делать, Ян ещё не знал.  Но он знал, что будет делать всё, что можно, всё что нужно, чтобы спасти эту собаку, спасти Кешкину любовь и спасти себя самого.
И странное дело, как только решение было принято, всё вдруг стало простым и очевидным, «делом техники», как говорил дед.
– Так. Давай, ближайшую ветеринарку найдем.
Кешка преобразился мгновенно.
– А как?
– А телефон на что?
Ян набрал на сотовом справочную и после недолгих препирательств и уточнений получил ближайший, хоть и не близкий адрес.
– Ты сиди с ним, я сейчас машину подгоню.
– Надо ящик, или фанеру, подложить, его нельзя шевелить, если позвоночник!
– Да, я в магазине найду.
Ян добежал до магазина, откуда они только что вышли такие беззаботные и счастливые, вытребовал плотный картонный ящик, сунул в машину и, даже не закрыв заднюю дверь, подкатил к Кешке с собакой. Они оторвали одну стенку и осторожно подсунули картон под тельце щенка, который почти не реагировал на их прикосновения, только прикрыл глаза, и из-под его век блестели полоски белков. 
– Давай на сидение, – сказал Кешка, – чтобы мягче.
– Нет, как мы его туда положим, и вынимать будет трудно, мы его растревожим только, давай сзади, я спинку сложу...
Кешка нахмурился, ему хотелось устроить собаку со всеми удобствами, но справедливость слов Яна была очевидна, и он смирился.
– Но только я сяду рядом!
– Давай, давай.
До ветеринарной клиники Ян ехал осторожно, стараясь не трясти, но там обнаружилось, что нести собаку нужно в полуподвал по крутой узкой лестнице, где они с Кешкой плохо помещались, картон то и дело наклонялся, и Кешка мученически стонал, страдая за щенка. В приемной два пса отрешенно сидели рядом с хозяевами, старательно отворачивая друг от друга морды, а кошка, наоборот, капризничала, стараясь вырваться из рук немолодой тетки, карабкалась ей на плечи, на спину, и по тому, как та морщилась, было видно, что кошка сильно царапалась. В приемной было темновато, пахло хлоркой, и Ян сразу почувствовал, что это неправильное место.
Девушка-регистратор поднялась им навстречу:
– Что такое? Что с животным?
– Машина сбила, боюсь, позвоночник, – сказал Ян. 
Девушка с сомнением покачала головой.
– Даже не знаю, чем мы сможем помочь. Доктор, конечно, посмотрит, но...
Кешка гневно сверкнул глазами.
– Вот пусть он посмотрит, и не надо загадывать!
– Ну, ждите.
– Как ждите, вы что, с ума сошли? – вскипел Ян. – Это же срочно нужно!
– Здесь не скорая помощь. Если очередь согласится...
Очередь не очень была готова соглашаться, особенно тетка с кошкой, но тут щенок вдруг низко, утробно взвыл. Из кабинета выглянул врач, довольно молодой, вполне симпатичный и даже в относительно чистом халате.
– Так, что здесь?
– Под машину попал, – сказал Кешка и потянул картон вместе с собакой и Яном в открытую дверь.
Осмотр занял минуты три. Собака тихонько поскуливала, пока врач её всюду трогал пухлыми руками, но заорала, только когда он взялся за заднюю правую лапу. Заорал и Кешка, и врач сердито цыкнул на него.
– А чего вы! Ему же больно!
– А как я его осмотрю, если не трону? В общем, так. Ничего сказать не могу. Явно перелом правого бедра, может быть таза… Давно собака травмирована?
– Да только что, минут тридцать...
– Тем более, пока ничего не ясно. Шок, насколько задеты внутренние органы определить сейчас невозможно. Нужен рентген, и потом решать по поводу операции.
– А позвоночник? – Яну казалось, что это главный вопрос.
– Позвоночник, видимо, не поврежден, судя по реакциям, но и того, что есть, достаточно...
– Ну так давайте, рентген, операцию...
– Да нет у нас рентгена, вы что! И операцию такую я здесь не сделаю.
– А что вы здесь тогда делаете? – разозлился Кешка. – Вы помочь можете?
– Сделаю анестезию, сердечко поддержу. Ему сколько? – обратился врач к Яну, игнорируя свирепого Кешку.
– Откуда я знаю? Мы его на дороге подобрали.
– Сами, что ли, наехали?
– Да вы что! – Кешка от возмущения даже подпрыгнул. – При нас машина сбила! Мы его забрали, его надо спасти!
– Ну, если такие добрые... Везите в город, всё-таки щенок, есть шанс. 
– Куда везти? Хоть подскажите! – Ян уже прикидывал дальнейшее развитие событий. До центра добираться не меньше часа, того гляди позакроется всё. Где там что искать?
– Вот, запишите, на Селезневке клиника, если возьмутся – может, вытянут. Там мой профессор оперирует, из Академии. Не даром, конечно, но...
– Спасибо, – Ян полез в карман за бумажником. – Сколько мы вам должны?
– Да ничего не должны! – Врач махнул рукой, но Ян всё-таки сунул ему деньги в карман халата. – Ну, спасибо, езжайте, удачи вам...
Дорога до Москвы была кошмаром. Они то и дело застревали в тягучих пробках, Кешка стонал рядом с собакой, поглаживая её по голове, шепча какие-то ласковые слова, и держа наготове шприц с обезболивающим. Врач предупредил, что если собака начнет сильно беспокоиться, надо сделать дополнительный укол. Ян, который никогда никому уколов не делал, засомневался, но Кешка, который тоже не делал, твердо сказал, что сделает. И всё же, когда щенок, действительно, стал скулить всё сильнее, и уже в голос, Кешка разволновался, и, повернувшись к Яну, сказал умоляюще:
– Давай, лучше ты, а?
Пришлось остановиться, и Ян, у которого гулко стучало в висках, стараясь не выдавать своей паники, вспомнив, как это делают настоящие врачи, взял шприц, постучал ногтем, надавил на шток, стравливая воздушный пузырёк, и невесомой рукой первый раз всадил иголку в живое тело. Игла вошла с удивившей его легкостью, собака даже не дернулась (ей было не до того, как потом догадался Ян), и Кешка глянул на него с уважением. 
До клиники на Селезневке они добрались только к шести часам. Ян оставил Кешку в машине, а сам пошёл выяснять. После удачно сделанного укола он вдруг почувствовал, что им «покатило». «Всё должно получиться», – твердил он себе, и верил. И точно, удача была на их стороне. Профессор оказался на месте, худой, жилистый, пожилой казах, скупой на слова, но с умными узкими глазами, и когда он только коснулся собаки своими сильными пальцами, стало ясно, что они попали, куда надо. Он сам повел их в рентгеновский кабинет, надел им тяжелые резиновые фартуки, уложил собаку на стол, показал, как фиксировать, сам сделал снимки. Покурил, пока их проявлял молоденький лаборант, посмотрел сразу, ещё мокрыми и сказал:
– Будем оперировать. Осколочный перелом бедра. Штифт вставлю. Или два, посмотрю. Погуляйте пару часиков.
Они вышли на улицу, где уже опускались сумерки. Вместе со щенком они оставили в клиники весь груз ответственности, и оба, Ян чувствовал это, испытывали радостную легкость.
– Повезло, да? – сказал Кешка. – Дядька суперский оказался!
– Дядька правильный. Ну, домой заедем?
– Не, давай не домой, а то получится, что мы его бросили. Давай здесь погуляем.
Они пошли к театру Армии, куда взбирались по длинным лестницам спешившие к началу спектакля, пошли по бульвару до Садового, и дальше, к старому цирку, ели мороженое, очень вкусное, с кусочками хрустящего шоколада внутри, решали кроссворд, присев на свободную скамейку, и когда над ними стал разгораться фонарь, Ян забеспокоился.
– Слушай, наверное, надо обратно, пока дойдем, как раз время будет.
Перед воротами клиники Кешка придержал Яна и спросил:
– Мы ведь всё равно его возьмем? Что бы ни случилось? Правда?
– Правда, – сказал Ян, чувствуя, что закрывает за собой ещё одну дверь.
Внутри было пусто и тихо, но, заглянув в операционную, Ян увидел профессора, который перелистывал бумаги за столом.
– Где вы ходите? – сказал профессор строго. – Давайте, забирайте вашего страдальца.
Щенок лежал на полу, перебинтованный, и слабо вздрагивал. Яну он показался особенно беззащитным и совсем маленьким, гораздо меньше, чем когда они тащили его в картонном ящике.
– А что это вы его на пол бросили? – возмутился Кешка.
– А ты хотел, чтобы он дернулся и со стола случайно упал? – спросил врач, не поднимая головы от бумаг. – Вот, я выписал рецепты вам, антибиотик будете колоть по схеме, болеутоляющее и ещё таблетки. День не кормить, пить давайте, завтра кефирчик понемножку, потом творог, если захочет, пока всё. В четверг на перевязку ко мне.
– Спасибо вам, доктор! – сказал Ян примирительно. – Вы скажите только, что там, кроме перелома?
– Трещина в тазовой кости. Срастется. Селезенка целая, мочевой целый. Травмы сильные, как отзовутся, пока не сказать, но жить будет.
– А ходить? Ходить будет? – Кешка требовательно смотрел на хирурга. 
– Почему не будет? Будет ходить. Бегать должен. Ну, может, похромает... – Доктор всё это говорил Яну, а тут метнул проницательный взгляд на Кешку. – Ты же вот хромаешь, а какой красавец!
Ян удивленно поднял бровь, но профессор был совершенно невозмутим.
– Я выписал счет, только касса уже закрыта, так что в понедельник с утра…
– А можно вам? – спросил Ян, глянув на сумму, которая была существенна, но не запредельна.
– Можно, – сказал хирург.
Ян достал из кармана зеленые бумажки. Получалось больше, и профессор кивнул, оценив:
– В четверг после двух, скажете, чтоб меня позвали.
Они осторожно вместе подняли будто полегчавшее тельце, но Кешка хотел нести сам, Ян пошёл вперед открывать двери и машину, и обернувшись, удивился спокойному, светлому Кешкиному лицу. 
 
Ян любил собак. Когда был маленький, хотел щенка, но даже не просил, потому что понимал – не разрешат, дедушка Веня животных в доме не одобрял, а отец к собакам был настроен враждебно, что-то в этом было непонятное, какой-то надлом, думал позже Ян, и часто замечал, что собак не любят и даже боятся те, в ком сильней всего прячется собственная агрессивность. Мама животных любила, но абстрактно, а рядом они её огорчали вносимым беспорядком и неизбежными хлопотами, которых ей и без того хватало. У Яника были рыбки, недолго, потому что рыбки дохли, они их не понимал и не любил чистить аквариум, это было как-то безлично, напоминало уборку по дому и оттого тяготило. С собаками же у Яника было связано особое воспоминание. Он был в классе третьем, наверное, и в углу школьного двора мальчишки нашли собаку, которую, судя по всему, какие-то живодеры перебросили через высокий забор. Собака не могла подняться, рычала, а на шее у нее была туго затянута веревочная петля. Мальчишки возбужденно тыкали в собаку ветками, а подбежавший Яник сразу потянулся ослабить удавку. Собака дернула оскаленной мордой и тяпнула Яника за большой палец. Тяпнула не сильно, но Яник вскрикнул, потекла кровь, мальчишки зашумели, подбежали ребята постарше, все решили, что собака бешеная, и Яника чуть не на руках поволокли в травмопункт, где ему без долгих слов вкатили в живот укол, который болел куда сильнее, чем маленькая ранка на руке. Мама причитала и сердилась на Яника, а он волновался, что же стало с собакой. Собаку увезли на ветстанцию, бешенство не подтвердилось и от дальнейших прививок Яник был избавлен, а то, что собаку, скорее всего, усыпили, ему, конечно, никто не сказал. Дома ему ещё долго с угрозой поминали этот случай, хотя мама осторожно похвалила за желание помочь.
В юности, когда Яна остро заинтересовали человеческие отношения и так хотелось любви, он стал относиться к животным с вызывающим безразличием, и повторял чью-то фразу о том, что животных любят те, кто не умеет любить людей. Повторял, и не замечал, что в этих словах крылось косвенное подтверждение того, что любовь к людям не столь уж естественное, всем присущее свойство, и что ему, как и прочим умениям, приходится учиться. Да и сам он ведь не собирался любить всех людей, он хотел любить одного, особенного. 
Теперь, когда одна особенная любовь у него была, Ян сомневался, что сможет уделять собаке достаточно внимания, что сможет любить её, как нужно любить тех, кто живет с тобой вместе. То, что жить вместе с нелюбимыми нельзя, Ян уже понимал отлично. Впрочем, пока об этом было некогда думать. Пока они с Кешкой принесли домой не собаку, а живое существо, которое нуждалось в помощи и заботе, и это было другое чувство. Забот и вправду появилось немало. Щенка уложили в прихожей, Ян постелил старое одеяло, а сверху клеенку и простынку (хорошо, что не всё выкинул, вот, пригодилось же!). Кешка хотел устроить щенка в спальне, но Ян привел массу доводов против, и места там меньше, и получалось почти на проходе, и главное, они сами там только ночью, и собаке там будет скучно, а так, если открыты двери, можно отовсюду за ней следить. Кешка строго вручил ему шприц («Давай, давай, у тебя же здорово получается!») и Ян сделал собаке на ночь укол, засунул, как учил врач, глубоко в пасть три разноцветные таблетки, принес миску с водой, но собака смотрела на нее с недоумением, и обмакнула язык только когда Кешка приподнял ей голову и подставил миску под самую морду.
Они легли, обнялись, но оба прислушивались, как дышит щенок, это отвлекало и не давало сосредоточиться на том, чего им обоим хотелось. Ян хмыкнул с досадой, и Кешка прижался, зашептал в ухо:
– Ну не сердись, это же только пока, вот будем знать, что всё в порядке…
– Всё и так в порядке, и чем проще к этому относиться, тем больше вероятности, что и потом будет в порядке, согласен?
Кешка был согласен, но угомонились они быстрее обычного.
А через час Ян проснулся от непонятного шороха. Он приподнялся, встревоженный, и тут же Кешка сел, отбросив одеяло:
– Что? Что там?
Ян включил лампу, и они увидели щенка. Он был уже на пороге, из последних сил перебирая передними лапами, он полз к ним, а безжизненная задняя часть туловища волочилась по полу вместе с полотенцем, оставляя за собой мокрый, в разводах зелёнки след. Он полз с отчаянием, он не мог знать, что его не отпихнут, но он так хотел быть там, где не страшно, там, где его защитят – он хотел быть с ними рядом!
– Господи, ну, что же ты, маленький! – заволновался Ян.
– Я ведь говорил, надо здесь!
– Ну всё, всё, – Ян виновато гладил собаку,   – Сейчас мы тебя тут устроим. Всё будет хорошо!
Щенок поверил и осторожно лизнул ему пальцы, но утих только когда его подстилку придвинули к самой кровати, и Кешка лег у края, свесив руку так, чтобы щенок мог тыкаться в неё носом. А Ян осознал, что теперь их в этом доме трое. 
Тот след от зелёнки с собачьей мочой не удалось до конца отмыть, если присмотреться, на паркете всё равно остались видны бледные разводы. Потом следов стало много, кто же сосчитает всё погрызенное, поцарапанное, испачканное? Но это потом, а сперва каждая мелочь была значительной: как попил, что поел, как пописал. Писал щенок под себя, смущаясь и стараясь отползти от очередной лужицы, а Ян сокрушался и уговаривал его не дергаться, ну, пописал и пописал, зачем по всему дому-то развозить? Кешка самоотверженно бегал с тряпкой, мыл пол по два раза в день, а Ян шутил, что от уборки больше урона, чем от собаки.
– Как мы его назовём-то? – спросил он следующим утром.
Кешка замялся. Он уже знал имя, и хотел, чтобы Ян тоже его принял и оценил. Щенок, получивший свою порцию лечебных мучений и полакавший кефира, умиротворенно поглядывал на них, поднимая бровь, и морда получалась очень выразительная.
– Слушай, а у него глаза точно, как у тебя, – вдруг заметил Ян. – Совсем золотые!
– У нас вообще много похожего, – сказал Кешка.
Он почти никогда не говорил про ногу, но ведь помнил же…
– Ну естественно, красота, чудесный характер и внутреннее благородство. Просто лорд…
– Байрон, – осторожно подсказал Кешка.
– Точно! Байрон. Будешь Байроном, а, щен? Только как бы нам на него карму не напустить, а то станет за каждой сучкой волочиться. Есть к тому же намёки и на связи иного рода...
– Перестань, какая ещё карма? Пусть Байрон. Хромой поэт.
Щенок стал Байроном, правда, так его почти никогда не называли, поэтичность быстро уходила по мере того, как он выздоравливал, и щенок оказался Байкой, весёлым разбойником, ласковым и игручим, непоседливым и непослушным, да и каким он мог ещё расти, купаясь в любви и не страшась наказаний? 
Выздоравливал Байка быстро. На третий день Ян услышал, как Кешка крикнул шепотом:
– Янечка! Иди скорей!
Ян прибежал, и увидел, что щенок, качаясь, встал на три лапы и сделал несколько шагов. Профессор радовался и немножко гордился удачной операцией, порекомендовал дорогие лекарства, когда понял, что Ян для собаки ничего не пожалеет. Ян и сам не ожидал, что так влюбится в эту спасённую ими собаку. В каком-то смысле он относился к Байке даже трепетнее, чем Кешка, и Байка это знал. Когда Ян работал за компьютером, он нахально разваливался на диване, и Ян часто засматривался на него и иногда говорил тихонько «Байрон!», и тот понимал, что Ян не зовёт, а просто окликает, и приподнимал голову, косил глазом через плечо, и Ян не мог сдержать глупой умильной улыбки.
Байка добавил проблем. Но это были понятные, решаемые проблемы. С Кешкой всё обстояло сложнее. Начался учебный год, и Ян отвез мальчика в Ясенево. Это получилось буднично, без трагедий, но оба понимали, что из этого ничего путного не выйдет. В пятницу вечером Ян подъезжал к остановке и забирал Кешку на выходные. Ездить через весь город было тяжко, особенно Ян мучился в понедельник, когда вез Кешку в школу к девяти. Они не высыпались и даже ругались немножко, роняли посуду и орали на Байку, который крутился под ногами, требуя внимания. Но всё-таки, если получалось освободиться пораньше на неделе, Ян обязательно звонил Кешке и ждал у школы, и Кешка выходил к нему, как два года назад, когда он возил его в Битцу, выходил, прощался с кем-то из ребят, и шёл к машине, но теперь уже не менялся, а сразу был таким, как всегда, его мальчиком. Ян видел, какими его провожали взглядами, недоуменными, оценивающими и завистливыми, а Кешка чувствовал, и ухмылялся, довольный, слегка смущаясь своего суетного тщеславия. И здесь, у школы, и вообще в городе, когда они выходили или садились в машину, или Ян, подъезжая, распахивал для Кешки правую дверь, перегнувшись с водительского места, он много замечал взглядов, и старался убедить себя, что они ему безразличны, но это было не так. Его тщеславие тоже тешилось, и он отчасти кокетничал, а отчасти и в самом деле недоумевал, спрашивая себя, что такого особенного заставляло на них оглядываться? Хорошей машиной уже давно никого не удивишь, да и не такая уж редкая или крутая была у них машина, и ему не верилось, что разглядывали вовсе не машину, а их самих.
Кешка делал свою зарядку каждый день и ездил верхом по выходным, и в бассейн они ходили в субботу, а иногда ещё и в воскресенье, и Ян потел на тренажере, и никогда ещё так себе не нравился, мускулы какие-то проступили, о которых он и не подозревал, что они есть у него, Кешка просил его не стричься, волосы отросли у обоих, и если не присмотреться, Ян выглядел сейчас почти подростком, и когда они выпрыгивали из чистенькой стильной машинки, такие же невозможно сияющие, стильные, молодые, красивые, а главное – такие откровенно и беззастенчиво счастливые – им трудно было не завидовать.
Надо же было случиться, чтобы именно такими, беззаботными и влюблёнными, их ненароком увидела Марина. 
Она только что вернулась из своей очередной командировки. Фестиваль откладывался, олигарх вошёл во вкус и теперь требовал, чтобы получилось если не всероссийское, то хотя бы межрегиональное мероприятие. Это было ошибкой, и Марина злилась, что, не испортив отношений, не может олигарха отговорить. Появились конкуренты, начались козни и интриги уже не театральные, а финансовые и политические, дело разрасталось, в одиночку за ним было уже не уследить, и Марина боялась, что всё уйдет в песок, или, что ещё хуже, её оттеснят и лавры достанутся другим.  Она устала, и возбуждение первых месяцев ушло, и хотелось плодов, хоть каких. Только что она отсматривала спектакли весьма среднего провинциального театра, который недавно возглавил амбициозный питерский режиссёр, и эта поездка её жутко разозлила. Режиссёр оказался то ли жадным, то ли бедным, как церковная мышь, и, видно, в самом деле верил в свою гениальность, кормил её в театральном буфете и разговаривал только о своих дурацких интерпретациях классики. Актеры в театре были или неприлично молодые, или совершенно засаленные пошехонским своим существованием, и тех и других Марина избегала, так что чувственных удовольствий, даже в виде легкого флирта, тоже не обломилось. Приехав в пустую квартиру, она позвонила матери, узнать, как и что.
– Всё хорошо, Риночка, помаленьку уже начинаю ходить, но у меня всё есть, не волнуйся, ко мне мальчики всё время приезжают.
 «Мальчики» резанули Марину по самому сердцу, но она ничего не сказала, привыкла сдерживать себя, набирая тайную злость. Она чувствовала, что придет день, и эта скопившаяся злость даст ей нужную силу и найдет выход. Она приняла ванну, переоделась и решила поехать в центр, побаловать себя цивилизацией. Она вышла на «Арбатской» к бульвару, размышляя, зайти ли ей в какое-нибудь незнакомое кафе, или привычно прогуляться переулками к «Дому актера». Трудно сказать, что впереди привлекло её взгляд, знакомая подпрыгивающая походка или интерес к ещё неузнанному красивому парню. Кешка с Яном вышли из пиццерии с большой плоской цветной коробкой и ярким пакетом, они смеялись и дурачились, ничего не замечая вокруг, они подошли к блестящей золотистой машине, пискнула сигнализация, Ян открыл дверь, отобрал у Кешки покупки, забросил их на заднее сидение, спросил что-то, Кешка помотал головой, обнял и поцеловал Яна в губы. Они сели, хлопнули дверьми и умчались. Всё вместе это заняло не больше минуты, но Марине казалось, что время растянулось в тягучую вечность, и каждое мгновение этой вечности терзало её. Она продолжала идти вперед на деревянных ногах, не зная, зачем, не зная, куда, а в глазах стояло мрачное видение чужого подсмотренного, ненормального, незаслуженного счастья.
 
Кешка с Яном были счастливы, потому что им удалось прийти к согласию в очень важном вопросе. То есть согласился Ян, дал себя уговорить. Кешка хотел бросить школу – не школу вообще, а свою, в Ясенево.
– Янька, смотри, это же бред! Ну что я туда хожу? Ничего там не учу, математика и физика – полный отстой, по двадцать раз жуют одно и то же, гуманитарная эта лабуда – сам понимаешь, с английским я давно завязал, меня даже и не вызывают никогда, история и литра просто детский сад – кому это нужно? Если мне готовиться в институт, надо же заниматься серьезно, а так только время зря трачу.
То, что Кешка будет поступать на физфак, уже стало ясно. Это было не идеально, но ничего лучшего Москва предложить не могла. 
– Тебе бы в Кембридж, с твоими планами…
– Ладно, не дразни, Янька.
– Да это не так невозможно, как кажется, но для начала всё-таки нужно в университет…
– А мне и не кажется, я потом туда поступлю, и мы уедем совсем, – сказал Кешка просто, как давно решенное. 
Для перехода в какую-то другую школу, предположим, замечательную и в районе Сокольников, не было внятных оснований, да Кешка не этого хотел, но был экстернат, который проблему решал в принципе, давая возможность законного домашнего образования, этим летом вышел приказ министра, упрощавший все процедуры, так что Кешкина инвалидность могла даже и не пригодиться. Всё это им объяснил минобразовский чиновник, приятель Хана, с которым тот им устроил встречу. Пузатенький веселый дяденька замечательно понял ситуацию, и Яну всё время казалось, что он хочет игриво ущипнуть кого-то из них за попку. Конечно, чиновник никого за попку не щипал, а весьма деловито покопавшись в бумагах, нашёл подходящее заведение в их районе и сказал, как можно всё оформить, но подчеркнул, что заявление от матери нужно обязательно.
Яну это казалось непреодолимым препятствием, но Кешка от его тревог легкомысленно отмахнулся:
– Напишет, не переживай.
Для начала, не сразу и не без труда они убедили Фаину Яковлевну. Конечно, тут попирались все её педагогические принципы, но она отчасти знала, что творится в школах, как упал уровень преподавания, а с другой стороны горько понимала, что Марина не сможет и не станет давать Кешке так щедро, как Ян. Она дотошно выясняла, как будут контролироваться Кешкины занятия, на какие курсы он станет ходить дополнительно, можно ли будет нанять репетитора, взяла слово, что уроки английского не прекратятся, и повздыхав, качая головой, согласилась поговорить с дочерью.
– То есть что, отдать его вообще ему? – зашипела Марина. – Мама, да что же они с тобой сделали? Он шантажирует тебя, что ли?
– Рина, прекрати, ну, подумай о его будущем, ты же хочешь, чтобы он поступил? У тебя есть средства? Куда ты его устроишь? В институт культуры? В педвуз? Физика, математика, ты тут не поможешь, он ведь хочет серьезно заниматься.
– Ну и пусть занимается! Если этот подонок его так… Если он действительно думает о Кете, а не о своём… пусть даёт деньги!
– Марина, ты же Кешу не заставишь, если он решил, представь, перестанет он ходить в школу, и что?
– Мама, это не обсуждается. Этого не будет ни-ко-гда! Хочет сидеть дома – пусть сидит. Здесь!
– Рина, Рина, опомнись, так нельзя, если сейчас не договориться по-доброму, это бог знает куда может завести, ты же сама потом будешь жалеть!
Доводы Фаины Яковлевны были убедительны, и Марине трудно было бы с ними не согласиться, если бы… Если бы не стояло перед её глазами видение возмутительного, бесстыжего, украденного у неё счастья. Она знала, что теперь готова отомстить.
Появилась цель, а когда появилась цель – возникла и возможность, в виде случайного знакомства со Стасиком. Стасик был адвокат, но раньше, знала Марина, работал в районной прокуратуре, и у него должны были остаться связи в милиции. Когда-то Стасик был, видно, хорош собой, а сейчас обрюзг и облысел, но от прошлой жизни с роскошной шевелюрой осталась глупая привычка дергать головой, словно откидывая в сторону непокорную длинную прядь. Стасик консультировал какой-то материал в соседнем отделе и их познакомили в редакционном буфете, известном среди пишущей братии приличным кофе по сходной цене.
План родился тут же, и Марина включила обаяние на полные обороты. Обороты подействовали, и вскоре Стасик пригласил её поужинать в респектабельный, не пафосный ресторанчик.
Готовясь к свиданию, Марина волновалась, как девочка. Свидания в её жизни теперь случались не часто, а тут ещё и смутное предвкушение возможной сладостной мести подогревало, так что в ресторан она пришла возбужденная, с горящим взглядом и совершенно натуральным румянцем. Стасик был вполне очарован, от души вручил ей очень милые розы и повел к столику, слегка гарцуя. 
В ресторанчике оказалась живая музыка, рояль и скрипка наигрывали французские шансоны и аргентинские танго, Стас пригласил её танцевать и, к удивлению, танцевал весьма сносно. И от этого, и ещё от хорошего вина, и от возникшего ощущения почти интимной близости, Марина слишком расслабилась и рванулась к цели раньше, чем этого требовали элементарные приличия. За кофе, вместо подразумевавшейся элегической беседы с волнующими перспективами на завершение вечера, она начала излагать свою проблему. Стасик был неглуп, и профессиональный опыт какой-никакой у него был, так что ему сразу стал очевиден жанр их встречи. Интерес к Марине слегка угас, ему стало скучно, но клиент всегда мог рассчитывать на внимание, и он вежливо прервал сумбурные и слишком пространные объяснения:
– Я понял, Марина. Вы только сразу скажите, вы на самом деле хотите довести дело до суда? Понимаете, случай неоднозначный, доказательства все косвенные, ему сейчас, вы говорите, почти семнадцать, так что по нынешнему законодательству он уже год как не малолетка, сами по себе гомосексуальные отношения у нас декриминализованы, насилия не было, тут явно взаимное согласие, добиться обвинительного приговора будет не так просто. И главное, надо будет вызывать мальчика, без его показаний вообще полная вода на киселе. И ещё судмедэкспертиза. Понимаете, какая? Вам это надо?
Марина растерялась. В сущности, она и сама не знала, что ей надо. То есть она знала, ей нужно было разлучить Иннокентия с Яном и сделать Яну больно.
– Нет, конечно, не надо так. А нельзя как-нибудь припугнуть этого подонка? Что бы он отвязался от Кеши?
– Запугивание вещь неверная, тут как бы хуже не сделать… Но, если хотите, можно, конечно. Он где живет, в Сокольниках? Я посмотрю, кто там есть из следаков, вызовут его повесткой, нажмут. Вы только напишите заявление на него, чтобы формальный повод был.
– Заявление? От меня? – Марина была уже в панике, но отступать не хотелось. – И что написать?
– Ну, давайте прикинем. У вас есть чем и на чём?
У Марины был в сумке ежедневник и тут же, рядом с чуть поникшими розами и бокалом недопитого Божоле, был составлен нужный документ.
Понимая, что разочаровала Стасика, Марина предложила оплатить ужин пополам, и адвокат легко согласился.
Всё получилось так, как она хотела, но радости Марина не испытывала. Сделав этот первый шаг, она почувствовала сомнение. Она предавала сына. Сколько ни оправдывай себя, что это для его блага, что только ей, матери, дано знать, как заботиться о нем, хотя бы до той поры, пока он не станет взрослым, что там ни внушай себе, но дело было нечистое. Яна ей было не жаль, он заслуживал любого наказания, но это могло ударить по Иннокентию, и тут уверенность Марины в своём праве слабела. Прошло несколько дней, от Стасика не было вестей, и Марина стала успокаиваться, ну, не удалось, и хорошо. Придумаем что-нибудь другое. Потом. Но на десятый день после их встречи Стасик нашёл её в редакции.
Если бы он позвонил, Марина сумела бы отыграть всё назад, но сейчас, под его пристальным настойчивым взглядом признаться в своей слабости она не решилась.
– Я нашёл подходящего человека, прямо в ближайшем отделении, так что если вы не передумали, я дам отмашку. Вам с ним встречаться не нужно, заявление ваше, неофициально, конечно, и деньги я ему передам. Это будет стоить вам триста баксов, по знакомству.
Марина готова была возмутиться, но не стала. Так даже лучше, в сущности, и она никому не будет обязана… 
 
Газет Ян не выписывал, письма получал редко, и если бы не торчавшие из щели рекламные проспекты, в то воскресенье Кешка, вернувшись с Байкой и поджидая лифт, не стал бы залезать в почтовый ящик. Перебирая листочки (иногда среди них попадались забавные, и он читал их Яну), Кешка наткнулся на повестку.
– Смотри, это что? Важное?
– Так… Аргунову Я. Е., то есть мне…   «надлежит явиться 16 октября к 11-00…» Ну, хоть не к девяти…  «В управление внутренних дел по адресу… к следователю…» К следователю! Ерунда какая-то. «В случае неявки будете подвергнуты приводу»… Во как! Приводу! – Ян постарался засмеяться, но получилось плохо.
Кешка замер.
– Это она!
Ян пожал плечами.
– Да ну, не придумывай. Зачем?
– Не знаю, только ты не ходи!
– Ну как «не ходи», а если буду подвергнут приводу? Пойду, выясню, мало ли там что?
– Янька, не надо! Я боюсь. Я с тобой пойду.
– Вот это логично! Боишься и пойдешь.
– Я за тебя боюсь. Я должен там быть с тобой.
– Перестань, Кенти, тебе там делать нечего, и не пустят тебя.
– Пусть попробуют!
– Ладно, завтра разберемся. А сейчас давай забудем об этом и ни слова больше, договорились? А то весь день себе испортим.
Договориться-то они договорились, и действительно не обсуждали повестку, но день всё равно был ужасный. Кешка страдал, Ян старался не поддаваться мрачным предчувствиям, Байка скулил, чувствуя неладное, в результате у обоих одновременно разболелась голова, они легли в койку непривычно рано, и не могли заснуть, лежали молча и мучались. Наконец Кешка, не выдержав, сел.
– Янька, а что если они тебя…
– Кенти, ну договорились же! Ничего мне не сделают!
– Ну не могу я так! Ну, давай тогда трахаться!
– Ну, давай, – усмехнулся Ян, и они стали ласкать друг друга, сначала как-то вяло, а потом всё яростней, и дошли до полного исступления, и когда наконец кончили, оба повалились навзничь, мокрые и едва дыша.
– Ничего себе! Как в последний раз! – пробормотал Ян, умиротворенно улыбаясь.
– Ну вот, что? – вскинулся Кешка. – Ну вот, что ты сейчас сказал? Янька, ну как ты можешь так, в шутку даже, и именно сейчас, а?
Ян застонал от нежности, схватил и прижал Кешку к себе.
– Ну подожди, я же липкий весь и вонючий.
– Ты самый липкий и самый вонючий и самый ненормально любимый и лучший в мире, и не смей ничего думать, у нас никогда не будет последнего раза, потому что мы будем жить вечно и… и вот!
Они уснули, почти безмятежно счастливые.
Утром всё валилось из рук. Они проспали, Кешка убежал быстренько погулять с Байкой, Ян пытался как-то собраться с мыслями, хотя не представлял, с какими, хотел зачем-то надеть рубашку с галстуком, но не нашёл глаженой, плюнул, натянул джинсы и свитер и уже выходил за дверь, когда Кешка выскочил из лифта.
– Подожди, куда ты без меня?
– Кенти, не дури, сиди дома, раз уж в школу не пошёл, жди меня с цветами и шампанским.
– Каким шампанским, я не останусь здесь один, не смей меня тут бросать!
В результате они препирались ещё минут пять, оставили возмущенную некормленую собаку у двери, пошли дворами, чтобы сократить путь, наткнулись на раскопанную траншею теплотрассы, которую пришлось далеко огибать, и оказались у здания милиции уже в начале двенадцатого. 
Недовольный и подозрительный дежурный за толстым стеклом, бросив взгляд на повестку, буркнул:
– Направо, по лестнице, второй этаж.
На первом этаже ходили с деловым загадочным видом милиционеры в форме и в штатском, шипели переговорники, а на втором было тихо, и у кабинетов на ободранных откидных стульях сидели угрюмые и встревоженные люди. Впрочем, у нужной двери никого не было, и Ян постучал.
– Да!
– Жди тут! – грозно сказал Ян Кешке и вошёл.
– Вы Звягин? Вызывали меня? – Ян помахал повесткой.
Следователь был немолодой, толстый и равнодушный и оттого показался доброжелательным. Глянув на часы, он наморщил лоб, покивал и достал из ящика тоненькую папочку.
– Аргунов Ян Евгеньевич… Что же вы опаздываете? Так… паспорт позвольте. Проживаете… Да вы присаживайтесь, присаживайтесь. 
Ян опустился на стул, а следователь поглядел на него с любопытством.
– Да, надо же! С виду приличный молодой человек. Вы где работаете? 
– В издательстве. Простите, а чем вызвано…
– Не спешите, не спешите, сейчас всё выясним.
– Нет, я хотел сначала узнать, чем вызвано ваше странное замечание относительно моего приличного вида.
– А? Шутите? Ну-ну. Вам знаком, – следователь открыл папочку и взял единственный лежавший в ней лист, – Заватский Иннокентий Вилтаутасович, – не без усилия выговорил он, – вот ведь имечко!
– Знаком, – сказал Ян, чувствуя, как замерзает всё у него внутри.
– Какова природа ваших отношений?
– Каких отношений? 
– Вот и я спрашиваю, каких.
– Он сын моей знакомой, коллеги по работе.
– Коллеги? Это кто же, Заватская Марина Владимировна?
– Марина Владимировна, – согласился Ян.
– Ну, и что вас с ним связывает?
– Нас ничего не связывает. Ему нравится общаться, и мне тоже. 
– Общаться, значит… А проживает он почему с вами?
– Он не проживает, он в гости приходит. Только вы всё-таки объясните смысл ваших вопросов.
– Смысл… Дойдем и до смысла. И часто он к вам приходит?
– Когда захочет, тогда и приходит.
– И на ночь остается?
– Да какое кому дело? Иногда и остается. Проблема-то в чем?
– Проблема? – Следователь вдруг подобрался, приподнял верхнюю губу, обнажив неожиданно крупные желтоватые зубы. – А проблема такая, что вы подозреваетесь в совершении насильственных действий в отношении несовершеннолетнего. Статья 132. До десяти лет.
Ян сосчитал до десяти.
– Это неправда, – сказал он.
Следователь заглянул в пустую папочку.
– Есть свидетельские показания.
– Нет, – сказал Ян. – Нет таких свидетельских показаний.
Следователь удивился.
– Вы это бросьте. Есть заявление.
– Заявление, может, и есть, а показаний нет. Потому что это неправда.
Следователь начал злиться. Пустяковое дело, пугануть пидараса, на которое он с дуру согласился за смешные деньги, оборачивалось волынкой. Да и не особенно похож этот тип на гомика, нет в глазах пугливого подобострастия, и напускной наглости нет, которую так просто смыть грубой угрозой. А главное – какой-то он спокойный, и не юлит, на чем его прищучить? Конечно, всё можно списать на профилактическую работу по предотвращению, но на хрена эта головная боль? 
– Что вы мне тут рассказываете! Вы обманом проникли в семью, развратили ребенка, вы настроили его против матери, практически принудили его к сожительству, и природа ваших отношений («Вот ведь далась ему эта природа», – мелькнуло в голове у Яна) носит извращенный сексуальный характер! И ваши действия вполне можно квалифицировать как насильные, в смысле, насильственные! – следователь завелся и говорил достаточно громко, чтобы его можно было услышать в коридоре. И Кешка, который стоял вплотную к двери, услышал. А услышав, влетел в кабинет.
– Так! Это кто? Выйти немедленно! Я занят!
– А я свободен! – крикнул Кешка. – Вы права не имеете! Не было никаких насильных действий. И никакого обмана! И не принуждал меня никто! Что это за вранье!
– Иннокентий, уймись, это всё ерунда, – сказал Ян.
– Так, парень, выйди. Нечего тебе тут делать.
– Простите, но ведь его это тоже касается, ведь вы и его обвиняете.
– Я не обвиняю, у меня заявление.
– Ну хорошо, заявление, но ведь вы, наверное, профессионал, и вы понимаете, что согласно нынешнему уголовному кодексу никаких противоправных действий, никаких нарушений закона никто не совершал. 
Следователь постучал пальцем по бумаге.
– Это вы бросьте, это вы в суде будете говорить. Ваши действия носят характер сексуальных домогательств в отношении несовершеннолетнего, – следователь опять глянул в листок, – совершенные к тому же после того, как вы взяли на себя обязательства по воспитанию и содержанию потерпевшего, то есть поставив его в зависимое положение, да ещё всё это неоднократно и с использованием психического давления…
– Ну-ка, ну-ка, – удивился Ян, – это что-то новенькое. Значит, взял на себя обязательства… И каким это образом, можно спросить? Усыновление, опека, что там ещё? А если он у меня в гостях, и я ему мороженое купил, это что, содержание потерпевшего? Что-то не сходится у нас, гражданин следователь. В общем, так, – сказал Ян, подхватил со стола свой паспорт и встал. – На меня у вас ничего нет. Иннокентий не ребёнок, ему семнадцать почти, и он вправе поступать, как хочет.
– Во-первых, ему было пятнадцать, а во-вторых существуют отягчающие обстоятельства. – Следователь снова ткнул лежащее перед ним заявление. – Вот, здесь указано, что вы пользовались его беспомощным положением.
– Да каким беспомощным положением?
– Да ведь он инвалид!
Кешка, напряженно ловивший каждое слово, вскипел:
– Я же не на голову инвалид! Что я, не знаю, что делаю, что ли?
Ян заслонил Кешку и покачал головой:
– Нет, господин Звягин, вы простите меня, но здесь что-то не так. Никогда бы такому заявлению хода не дали, ведь понятно, что дела тут нет, туфта одна. Зачем вам? Указание было? Или у вас личный, что ли, интерес?
Следователь тоже вскочил и зашипел, багровея.
– Ты вот что, пидор гнойный! Дела тут, может, и нет, а я вот задержу тебя щас на сутки до выяснения, и посажу в обезьянник, а там с тобой ночью так поработают, что у тебя не только на этого говнюка не встанет, а всю жизнь будешь через трубку кровью ссать, понял? Умный! Тут умные быстро глупеют! Сука рваная! 
Кешка, сжав кулаки, рванулся к следователю, так что Ян с трудом удержал его в последний момент, обхватив за плечи. Мальчика трясла крупная дрожь, он задыхался, и где-то внутри у него Ян слышал нараставший глухой шум, словно приближался поток воды.
Следователь, отдуваясь, жал на кнопку внутренней связи:
– Лукашин! Кто там есть у тебя, давай в двадцать третий!
Ян чувствовал расступающуюся перед ними пропасть, и в этот миг Кешка почти неслышно, без воздуха, застонал.
Ян не видел Кешкиного лица, но зато видел, как следователь замер, удивленно потянулся к затылку, а потом бочком опустился на кресло, низко наклоняясь над столом. Глаза у него остекленели, и на белый лист заявления упала из носа тяжелая красная капля.
В комнату, громко ступая, зашли двое в форме, и Ян показал на следователя, чье тело уже сползало на пол:
– Вот, ему плохо стало…
Вокруг засуетились, захлопали двери, забегали женщины, зазвонили в скорую, и кто-то в штатском с досадой бросил Яну:
– Ну что вы тут, идите, потом, потом!
Ян кивнул и потянул Кешку за собой,  но, почувствовав сопротивление, обернулся, проследил его взгляд и, сделав шаг к столу, осторожно потянул испачканный кровью листок. Он смял его в кулаке, и они вышли в коридор, потом вниз по лестнице, потом на улицу, и пошли рядом, ровно и не слишком быстро, как будто несли большое стекло.
Когда они вошли, наконец, в квартиру, Кешка присел на секунду около Байки, который неистово тыкался и лизал ему лицо, и скидывая одежду прямо на ходу, пошёл в ванную. Когда Ян, получив свою долю собачьей радости, заглянул в дверь, Кешка уже стоял, голенький, под душем и остервенело намыливался.
– Смыть это всё, сейчас! И ты!
Ян разделся и залез к нему. Они долго стояли, обнявшись, под горячей водой, и Ян понимал: произошло нечто особенное, невнятное пока, но настолько значительное, что он навсегда запомнит этот день, когда началось новая, другая часть их жизни. 
Днем Яну надо было всё-таки съездить в издательство, и Кешка особенно пристрастно допытывался, когда он вернётся. Дел, как всегда, оказалось больше, чем Ян рассчитывал, и в начале седьмого Кешка не выдержал и позвонил ему.
– Янька, ты скоро?
– Скоро, уже скоро, прости, Кенти!
– Ну пожалуйста, приезжай сейчас. 
Ни с того, ни с сего, Ян заволновался.
– Что-то случилось, а, ребёнок?
– Ничего не случилось, просто приезжай.
Яну уже и самому не сиделось, хотелось без особой причины домой, к Кешке, какой-то нежный и тревожный луч протянулся между ними, и Яну не терпелось оказаться с ним рядом.  Когда он открыл дверь, в квартире не было света и он испугался, но Байка залаял, значит Кешка был на месте (если дома никого не было, Байка никогда не подавал голоса, а просто приходил к дверям встречать).
– Эй! Ты где? Спишь что ли?
Но Кешка не спал. Он стоял на кухне у окна в полутьме и поджидал Яна.
– Ты чего грустишь?
Кешка покачал головой.
– Я не грущу. Просто без тебя было так пусто.
– Ну, вот он я. Теперь полно?
Кешка улыбнулся невесело. 
– Я вот думал, как это страшно, почувствовать, когда что-то вдруг исчезает из сердца. 
– Подожди, что, как это исчезает?
Кешка показал пальцем на подоконник, где лежал мятый и расправленный бумажный лист.
– Я прочитал. 
– Вот уж не надо было!
– Надо, Янька! Понимаешь, я просто представить не мог, что мама… что она способна написать своей рукой вот эти слова, про тебя, про меня, про нас… Я думал, она видит, как нам хорошо с тобой, я столько раз говорил ей, какой ты, и как я тебя… Как я страшно люблю тебя, Янька. Я думал, она поняла, поверила… А теперь я чувствую, как она уходит, совсем уходит от меня, далеко. Так больно, отрывается что-то, живое, ещё живое…
Ян понимал головой, что надо бы сказать какие-то правильные слова, про то, что это пройдёт, что Марина сделала это, не подумав, под влиянием минуты, из ревности, от одиночества, что всё можно поправить, и простить, и что всё равно она его мать, и любит его, по-своему, но любит. И всё действительно было так, но произнести эти слова Ян не мог. Он слишком чувствовал Кешкину боль и не мог утешить его словами. Он только мог прислонить осторожно его голову к себе, и перелить из себя, из своего сердца всю любовь, всю нежность, на какую был способен. И одновременно Ян ощущал, как его самого заполняет, теперь уже, кажется, навсегда, постоянная, неизбывная забота и тревога, та, что живет обычно только в сердце матери, независимо от того, сколько её ребенку лет и как он от неё далеко. До сих пор Ян видел в Кешке словно бы три разные существа. Был Кешка из его мечты, посланник небесный, отрешенный, словно глядящий куда-то далеко отсюда, этот Кешка был нежным, целомудренным, строгим и чуть печальным. Такого Кешку нужно было уберечь и оградить от ударов и угроз мира. Был другой, детский, восторженный, лукавый, дурашливый, дружелюбный и открытый всему на свете. Такой Кешка ждал праздников, игры, всех впечатлений и опытов, которыми способна удивить жизнь. И был Кешка бесстрашный, неистовый, ненасытный, целеустремленный и чуть безжалостный. Этот Кешка пугал своей властью, и увлекал в такую высоту, где кроме них, не было никого. Все эти части жили как бы отдельно, соприкасаясь краями, и Ян всегда чувствовал ту, что была в каждый час главной. И любил он все три, но всякий миг какую-то одну. Это волновало его, потому что он пытался разобрать, какую любит больше. И вот Ян ощутил, что все три части соединились. Рассеялся сон, кончилось детство. Стал один Кешка, его Кешка, единственный в мире Кешка, в котором было всё, который был всем, которого невозможно было делить. Ян понял это и изумился простоте своего нового знания.
 «Ты ведь у него один теперь», – сказал ему внутренний голос и Кешка эхом откликнулся:
– Ты у меня один теперь, Яня.
– Иня… – неожиданно сказал Ян. – Инечка, Инька! Родной мой, Инька! Единственный мой, Инька! Любимый мой, Инька!
– Это я что ли? – слегка удивился Кешка, но по его смущенной улыбке Ян узнал, что новое своё имя он принял.
Они не договаривались, но само собой получилось, что следующим утром Ян не ставил будильник и не повез Кешку в школу. 
– Ты сможешь сегодня днем со мной поехать? – спросил Кешка. – Я забрать кое-что хочу.
Он так и не смог назвать, куда поехать, но Ян понял сразу и насторожился.
– А ты уверен…
– У неё по вторникам редколлегия, не бойся.
Они поехали в Ясенево, и пока поднимались в лифте, и Кешка открывал дверь квартиры, Ян волновался, сам ещё не понимая, отчего. Они вошли в тишину. Ян не был здесь уже почти два года, с того январского дня, когда умерла мама и казалось, что кончилась жизнь, и Ян подумал, как мало тут всё изменилось, но отчего-то стало маленьким, мелким, далёким и жалким. Он вспомнил, как ему было хорошо тут с Кешкой, хорошо и страшно, страшно и сладко, и как давно, непредставимо давно это было, и как тот встреченный им мальчик, был не похож на юношу, который теперь глядел на него и улыбался печально.
– Вспоминаешь?
Ян покивал. Кешка зашёл в свою комнатку, быстро собрал из шкафа и с полок книги и диски, то, что дарил ему Ян, вынул из ящика стопку тетрадей, в которых, Ян знал, он записывал стихи, и ещё маленький альбомчик с фотографиями, и ещё какие-то мелочи побросал в сумку. В секретере у Марины он отыскал прозрачную папочку, где хранились его документы – паспорт, свидетельство о рождении и медицинские справки.
– Я хочу компьютер забрать.
– А смысл? Он ведь старый уже, сколько раз я тебе предлагал…
– Янь, всё равно, я не хочу, чтобы он тут оставался, тут файлы… Ну, не хочу!
– Хорошо, давай тогда только системный блок возьмем.
Кешка нахмурился и покачал головой. На этом экране он читал письма Яна и ему нравились три цветные птицы, сидевшие на уголке, и мышка хранила тепло его ладони, и он не мог оставлять это здесь, у чужих. Они умудрились всё упаковать так, чтобы можно было унести за один раз и не возвращаться. Перед уходом Кешка ещё раз обошёл квартиру, заглянул всюду. Прощается, понял Ян, и у него сердце защемило. Кешка пошёл к двери и вдруг остановился, поднял на Яна набухшие слезами глаза. 
– Инька, ну что?
– Янька, скажи… Ты ведь…
Он не мог вымолвить, но Ян всё читал в его взгляде: «Ты не предашь, как она. Ты не обманешь».
– Никогда, – шепнул Ян.
Кешка посмотрел ещё, и когда глаза его посветлели, Ян с облегчением понял, что Кешка верит ему.
Они выехали на Литовский бульвар, даже красивый сегодня, в желтой сухой листве.
– И давай в редакцию ещё заедем.
– Ко мне? – удивился Ян.
– Нет, к ней.
– А нужно?
– Нужно, – сказал Кешка серьезно и просто.
На стоянке было тесно, и Ян кривовато пристроился сбоку.
– Ты не долго? – спросил он Кешку. – А то я вон того мужика запер.
– Я не долго, – уверенно сказал Кешка, вылезая из машины.
Он поднялся на третий этаж, кивнул рассеянно секретарше и ещё нескольким смутно знакомым теткам, которые улыбнулись ему, и вошёл в Маринин кабинет.
 
Марина увидела скорбное лицо сына и дыхание у нее перехватило. «Сработало! Удалось!»
– Кетя, почему ты здесь? Что-то случилось?
Кешка хмуро, пристально смотрел на неё.
– Что ты молчишь? Что? Кетя, ты только поверь, так лучше, всё будет хорошо, всё наладится, и ты поймешь…
 – Я понял. – Кешка вытянул из кармана листок и встряхнул, осторожно ухватив двумя пальцами. – Узнаёшь?
– Что? – сказала Марина. Листок был мятый и посередине расплылось бурое пятно, но не узнать его она не могла. – Что? Откуда у тебя?
Кешка кивнул и разложил перед Мариной другой, аккуратный лист.
– Подпиши.
Это была просьба о переводе в экстернат.
– Кетя, я уже говорила, я ни за что…
– Подпиши, – сказал Кешка тихо, и Марина испугалась.
– Ты… ты сам не понимаешь, что делаешь, – пробормотала она беспомощно и расписалась.
– И число.
Марина поставила число и подняла растерянное лицо.
– Что же будет теперь?
Кешка дернул плечом, забрал и тщательно сложил бумагу, потом вынул из кармана и уронил на стол ключи.
 
Удачу, случайность или стечение обстоятельств хочется и легко бывает принять за чудо. Ян считал, что они с Кешкой заключили молчаливый уговор не вспоминать то, что произошло у следователя. Встречу с Мариной Кешка обсуждать тоже не хотел. Он тогда забрался в машину и протянул Яну бумагу:
– Вот, держи. Вольную получил.
Но едва Ян открыл рот, чтобы выпытать подробности, попросил: 
– Давай, не сейчас. Да и вообще. Давай, домой скорее!
Они вернулись домой, и Байка подскакивал у двери на трех лапах, тыкался носом в коробки с незнакомым запахом, пока Кешка раскладывал свои вещи по новым местам. Кешкин комп занял стол в его комнате, и книги оживили пока пустоватые полки. Через пару дней туда же встала новая стереосистема, не самая крутая, но очень приличная. Ян-то уже переболел жаждой совершенства звука, но считал, что у мальчика должно быть правильное ощущение музыки и теперь стены квартиры слегка подрагивали от мощных басов. Так же просто, буднично Ян зашёл с Кешкой в магазин, чтобы купить ему новую куртку и зимние ботинки, потом вызвал поставить спутниковую тарелку, чтобы Кешка мог смотреть музыкальные каналы и ещё образовательные на английском, Discovery, Animal Planet, National Geographic, BBC Prime, он давно собирался, и вот наконец позвонил и договорился, потом нашёл через Веру и её академические контакты хороших репетиторов по физике и математике, одного на Преображенке, а другого – на проспекте Мира, чтобы не надо было ездить в метро, и Кешка ценил это и принимал с радостью, и не как подарки, а как естественные ростки их общей жизни. Ян возвращался в Сокольники и знал, что там Кешка, а если его не было – что он побежал в магазин или гуляет с собакой, или на занятиях, не важно, но скоро он будет здесь. Дома. Их летнее житье, лёгкое, радостное и праздничное по сравнению с нынешним казалось чуть призрачным и зыбким. Внешние перемены были небольшими, но оба знали, что изменилось всё. Они были вместе, и Ян был уверен, что навсегда.
Эта уверенность пришла почти сразу, ещё когда он, ничего не говоря Кешке, с работы позвонил в милицию.
– Как мне со Звягиным связаться?
В трубке помолчали.
– А что у вас?
– Да там заявление…
– Его дела пока Вагифов ведет, только вы подождите, если у вас не срочно.
– Не срочно, но я бы хотел со Звягиным. Он-то когда будет?
– Он не будет. Он больше не работает.
Короткие гудки были как многоточие, но определенно указывали, что в этом деле поставлена мрачная, окончательная точка. Она связала их с Кешкой ещё крепче, она была не похожа на те светлые, легкие нити, что объединяли их до сих пор, но Ян понимал, что у жизни есть не только небосвод, но и основание, куда уходит много тяжелого, смутного и даже страшного, падает и наслаивается, уплотняясь. Может быть, Яну и хотелось, чтобы этой тяжести не было, может быть он и мечтал, что её не будет, но она появилась, и странным образом не обременила, а дала опору.
Он с трудом отрывался от Кешки утром и спешил с работы вечером, и Кешка встречал его накрытым столом, он быстро учился готовить, Ян-то из его рук что угодно бы съел, но получалось действительно вкусно, они ужинали перед телевизором, находили что-то из шестидесяти с лишним каналов, или Ян приносил новый фильм, или они слушали музыку, это были безмятежные, простые вечера, как Яну всегда хотелось, но он никогда не мог вообразить, что так будет с Кешкой, что и мальчику тоже этого будет довольно, и ещё Ян читал Кешке вслух, тот неожиданно это полюбил, слушал голос, даже не особенно следя за текстом, и слышал что-то помимо текста, больше того, что было написано, а может, совсем другое. 
Свой вклад в Кешкино образование Ян вносил, болтая с ним по-английски на всякие домашние темы. «It can be rather useful on certain occasions»[31], – повторял Ян, и Кешке нравилось, он перенимал от Яна неизбежные американизмы, и ещё не школьное произношение, и некоторую свободную небрежность, Фаина Яковлевна неодобрительно покачивала головой, но формально придраться было не к чему, язык Ян знал хорошо, и явных ошибок Кешка не делал.
Науками Кешка занимался сосредоточенно, хоть и рывками, он не любил тратить много времени на что-то одно, перескакивал, но у него всё получалось, математик его особенно нахваливал, даже специально звонил Вере, чем дополнительно возбудил её любопытство.
– Яник, что же ты молчал? Первый раз меня за ученика благодарят. Ты говорил – сын знакомой, а это Иннокентий твой оказался? Я как-то полагала, что он у тебя постарше.
– Да нет, такой вот он у меня.
– Ну и ну! А родители что?
– У него мать только, но мы с ней не очень… Или она со мной. 
– И как? – тревожно поинтересовалась Вера.
– Да ничего, договорились более или менее… Нет, нормально. В смысле, цивилизованно, – добавил Ян, успокаивая сестру. 
Иногда Ян вытаскивал Кешку в общество. Он прекрасно понимал, что его желание бывать с Кешкой на людях – смешное стремление погордиться потрясающим мальчиком и своим странно и внезапно обретенным счастьем, но Кешка с удовольствием принимал приглашения, сам то и дело подсовывал объявления и предлагал пойти в театр или на концерт. Ян давно не бывал на гей-тусовках, не поддерживал прежних отношений, но Москва – тесный город, и он замечал знакомых, и они замечали его, здоровались или просто цепляли взглядом, вскидывая брови, и Ян догадывался, что о них сплетничают, это и раздражало, и тешило маленьким глупым самодовольством.
Совсем другой радостью, прежде неведомой, было сидеть рядом с Кешкой и делить с ним впечатления. Нет, не делить – умножать! Ян ощущал, как отзывается в Кешке каждый звук, каждое слово, и он чувствовал в нем какой-то безошибочный лад, не прощавший ничего поддельного или пустого. Кешка искал смысл, суть, и если не находил – не привередничал, не возмущался, но мгновенно терял интерес, отвлекаясь на что-то внешнее, чаще всего на Яна, брал его руку, или дышал в ухо, делая вид, что шепчет. Но если что-то совпадало, Кешка менялся мгновенно. Всё исчезало вокруг, и он ловил, впитывал, внимал, и в эти минуты Ян смотрел только на него, и казалось, что через Кешку он понимает и чувствует больше, чем сам по себе.
…В тот раз они попали на редкое выступление бывшего советского пианиста, уехавшего во Францию и давно не навещавшего неблагодарную родину. Пианист славился странным исполнением известных произведений, что возмущало приверженцев классической школы, но встречало восторженный приём у публики. Пианист был немолод и одутловат, и с близкого ряда, где сидели Кешка с Яном, были видны его пухлые кисти с детскими перетяжечками. Ян с ревнивым любопытством встречал каждую вещь, некоторые он и сам играл, другие знал хорошо, и ему было заметно, когда пианист оригинальничал. Это забавляло, и Ян улыбался, потому что техника и звук были великолепными, но в конце… Он заиграл «на бис» Шопена, заиграл так простенько, по-домашнему, что его блестящая техника была вовсе незаметной, но знакомые ноты оказывались словно на других местах. Ян готов был возмутиться, и тут почувствовал, что слышит что-то новое, спрятанное за привычной поверхностью, и не придуманное, а всегда бывшее там, в этих нотах, но не замеченное, не угаданное, а может быть, не явленное до поры. Он глянул на Кешку, и успел испугаться чуть-чуть, как тот вытянулся в струну, напряженно вслушиваясь, и даже дышал часто, словно от боли. Концерт кончился, и зал хлынул двумя волнами. Одна поспешила в гардероб, а другая, по преимуществу пожилая и дамская, устремилась к сцене, рукоплеща сухими слабыми ладонями. Свет уже пригас, но экзальтированные почитатели не оставляли надежды ещё раз увидеть кумира. 
И дождались. Капризный гастролер вдруг вышел к полупустому залу, оглядел прижавшихся к самой рампе людей, поклонился, и тут Яну почудилось, что он поймал взгляд, царапнувший их с Кешкой. Улыбка мелькнула на полных губах, и пианист подошёл к роялю, присел быстро, как-то боком, и заиграл. Это был этюд Рахманинова, и никогда раньше Ян не думал и не подозревал, о чем он, а теперь, ошеломленный, слышал, слышал яростную боль кричавшего о себе одиночества, – обреченного жить среди чужих, и теперь, и прежде, здесь, потому что чужими были все вокруг, не умевшие и не готовые понимать, и слёзы стояли у Яна в глазах, и он с трудом сдерживал подступившее рыдание, и Кешка сжимал его руку так, что немели пальцы. Последний звук едва отлетел от струн, и сразу кругом зааплодировали, и Ян знал, что стоявшим у сцены было всё равно, что играл пианист, они только ждали, чтобы скорее хлопать и смотреть влюблённо, а пианист ушёл стремительно, даже не кивнув, и Яну хотелось вскочить на сцену и закричать всем этим людям: «Перестаньте! Уймитесь! Неужели вы думаете, что это про вас? Про всё это, что здесь? Неужели вы смеете вообразить, что это имеет к вам какое-то отношение? Что вы в чём-то подобны ему, подобны таким, как он, или тот, кто создал это?» И эти аплодисменты, и эти лица были оскорбительны. Он застонал, а Кешка потянул его за рукав:
– Пойдём, пойдём отсюда.
Они выбрались на улицу, стараясь не соприкасаться с другими, и ещё постояли у машины, словно не решаясь спрятаться в её тишине. Они были вдвоём, а вокруг шумел город, и это была пустыня.
– Хорошо, что мы нашлись, – сказал Кешка.
Они почти не говорили по пути домой. Узкие зимние улицы требовали внимания, но Ян молчал не поэтому. Только что пережитое не отпускало его. Он нёс в себе отрешенность горной вышины, и боялся оскорбить её чем-то простым и будничным, и ему казалось, что притихший Кешка тоже это чувствует. Они сразу забрали Байку гулять, не сговариваясь, свернули на безлюдную тропинку, щенок рыскал в снегу, и они всё так же молча улыбаясь наблюдали за ним. Гуляли долго и оба замерзли, и когда вернулись в тёплый дом, Кешка затолкал Яна в ванную. Они залезли вместе под душ, и Кешка вдруг стал требователен и нежен, и странным образом Ян почувствовал, что это правильно, что этим и нужно подытожить день. Они не спускались с высоты, куда унесла их мятежная музыка, наоборот, именно там, на этой вершине, они были в своём праве и могли любить друг друга, не зная запретов и пределов.
Потом они пили чай, Ян заварил зеленый, настоящий китайский, Кешка уже вошёл во вкус и придирчиво различал сорта. Спать не хотелось, они ждали ещё чего-то, Кешка сидел на диване, рядом устроился Байка и оба поглядывали на Яна, который гонял чаинки в своей чашке. Наконец Ян поднял глаза и улыбнулся.
– Знаешь Инька, я так привык быть с тобой, такое это счастье, а сегодня мне напомнили, как нас мало, таких. И какая это мука, не видеть, не чувствовать никого, подобного себе! Конечно, люди все одиноки, человек, не сознающий своего одиночества – всего лишь часть стада. Но знать, что ты другой, совсем другой, и понимать, что обречен жить среди чужих… Наверное, вся великая музыка отсюда вышла. 
– А из литературы мало, – заметил Кешка.
– Меньше, – согласился Ян. – Музыка сразу принадлежит пространству, а слова поневоле предназначаешь кому-то, кто прочтет, и уж больно лукавая это штука, лживая даже. Слова легко понимать по-своему, и легче не понять вовсе, если не хочешь. Вот ведь, о том, что человечество не однородно, что люди, хоть и похожи внешне, на самом деле имеют разное происхождение, говорили многие и уже неоднократно, недавно даже папа Иоанн Павел где-то сказал, но только выводы из этого обычно делали нелепые. Одни допускали существование «сверхчеловеков» – это глупость, конечно, опасная, никаких сверхчеловеков нет, есть люди – и хорошие, и очень плохие. И есть другие. Совсем другие… Но те, кто чувствовал это человеческое несовершенство, стремясь очиститься от того, что считали недостойным людей, призывали, и даже старались сами этому следовать, отказаться от самых, по их мнению, «низких», то есть биологических потребностей, отрицая всё, что приносит человеку удовольствие – в первую очередь вкусную еду и плотскую любовь, как нечто особо унижающее собственно человеческую природу. Им казалось, что такой отказ возвышает, приближает к чистому духу… Это во всех религиях почти есть, воздержание, смирение, посты… Но всё это прежде всего приводит, пусть при некотором личном очищении и просветлении, к ограниченности, ущербности, уходу от жизни…
– Или в монастырь, – откликнулся Кешка.
– Или в монастырь, – усмехнулся Ян. – Вот уж, действительно, достойный путь! Нет более явного признания своего страха перед миром и своей неспособности жить в нём… Ну и пусть их. Это их проблемы, им не позавидуешь, и всё равно не поможешь. Но мы! Мы! Я так думаю, раз мы обречены жить в обличии людей, мы вовсе не должны, да и не станем отказываться от их естественных потребностей. Раз мы не можем обойтись без пищи, так почему не получать от нее наслаждение? И от любви! Должна же быть хоть какая-то компенсация за это пожизненное заточение! Единственное, что мы себе при этом позволяем, так это выйти за рамки чистой физиологии. Пища не для того, чтобы поддержать жизнедеятельность организма, не для того, чтобы насытиться, а чтобы испытать всю полноту вкусовых ощущений. Секс не по велению инстинкта, не для того, чтобы произвести потомство… Мы не можем продлить свой род. Не можем передать свою сущность. Мы появляемся случайно и непредсказуемо. Вот, я совсем не похож на отца, и на маму не похож. И если бы у меня был сын, он мог родиться совсем другим, не таким как я. Не таким, как ты. И в этом смысле наша любовь, может быть, самая чистая, биологически бескорыстная… 
– Это ты оправдания нам ищешь, что ли? – спросил Кешка. – Разве надо?
– Не надо, но… – Ян присел перед Кешкой и обнял его коленки. – Я всё время думаю, как трудно любить, как мало есть способов передать и почувствовать любовь. Ну, что я могу? Видеть каждую ресничку твою могу, почувствовать твой вкус могу, запах твой, коснуться, дотронуться. Даже прижаться – вот, говорят, всем телом… Да разве всем? Только кусочком, даже не половиной, а хочется действительно всей кожей! И всё! И больше ничего! 
– Ещё кое-что можно…
– Ну, можно, можно! Всё равно, это ведь такие древние, примитивные вещи! Но мне кажется, что мы умеем найти в этом что-то иное. Раз мы другие, всё равно, мы и дышим, и едим, и трахаемся по-другому.
– Ну уж и по-другому!
– По-другому, Инька, правда же, по-другому!
– Совсем-совсем?
– Ну, не совсем, – Ян знал, что мальчик всё понимает и просто дразнит его, но хотел всё-таки закончить мысль и снова вскочил. – Главное, что мы получаем при этом несравненно больше! И ведь это объяснить, передать невозможно! Наслаждение в своей высшей точке всегда абсолютно и не поддается сравнению. Как у меня с тобой… Когда это испытываешь, нельзя же представить, что это может быть ещё сильнее, даже мы не сумеем, а уж другие… Так что нашу тайну мы никому не сможем раскрыть, даже если бы и захотели…
Кешка словил, крепко сжал его руку и сказал:
– А мы и не хотим.
Конечно, тот концерт был особенным, но и менее значительные события давали повод для размышлений.
Когда они смотрели кино или ходили в театр, Ян знал, что сюжет может Кешку и не особенно увлечь, но он всегда пристально следит за тем, как ведут себя герои. И если кто-то делал что-то «не так», заступал за какую-то невидимую, неведомую Яну черту – он для Кешки переставал существовать. «Правильным» он прощал всё, «неправильные» были ему отвратительны. Противоречивость натуры Кешка не признавал. 
Однажды по телевизору шёл какой-то фильм, Ян даже не обратил внимания, как он назывался, что-то из категории «Б», актеров известных не было и играли средненько, и спецэффекты были дешевенькие, и компьютерная графика простенькая, но Кешка зацепился и смотрел с напряженным вниманием, которое Яна удивило, и он присел рядом. Сюжет, отчасти фантастический, был, судя по всему, в том, что ученые создали некое вещество, высвобождающее скрытые способности человека, но вместе со способностями обнажались и его скрытые желания, подавленные пороки, и начинался кошмар. Отважная парочка старалась найти противоядие, и находила, как водится, и уничтожала, наконец, эту секретную лабораторию, так что всё кончилось, ясное дело, хорошо, но Кешка был совершенно подавлен.
– Нет, ты мне скажи, они что же, вот так уверены? Что в каждом, совершенно в каждом, ведь там и старушка эта, и девушка, и сам этот супермен на какое-то мгновение, все превращаются в монстров, то есть они как бы не сомневаются, что это в любом, что ли, есть? 
– Ну да, двойственная природа человека, в любом док­торе Джекиле сидит мистер Хайд. Это такое общее место, Фрейд, подсознание, никто и не сомневается.
– Но это же такая жуткая неправда! Нет, в человеке разного много сталкивается, но вот что в каждом зло спрятано, и чуть тронь, оно наружу вырвется… Ну зачем в этом убеждать?
– Подожди, но мы же с тобой ещё давно договорились, они такие, а есть другие, в этом всё и дело.
– Мы-то другие, да, но и они не такие, не все такие. Ну, не верю я! Мне кажется, наоборот, кругом сплошные Хайды и совсем не прячутся, а в них можно разбудить этого их Джекила, доброго, потому что умного!
– Даже добрые люди не всегда могу поступать правильно.
– Не всегда. Потому что не знают, как правильно. А если знают, должны всегда.
– А как же проблема нравственного выбора? – прищурился Ян.
– Да какой же может быть выбор? Если ты вкусил от древа познания, если знаешь разницу между добром и злом, какой может быть выбор? Если ты можешь спросить себя – всё! 
– А если не спросил?
– Если не спросил – с него и спроса нет, пусть живёт пока так, это не интересно, я ведь о тех, кто знает! Если спросил, значит, уже знаешь, как надо. А если знаешь, как надо, ты уже не выбираешь, ты можешь суметь, или не суметь, вот и всё.
– Те, кто знают, всё равно иногда поддаются. Слабость, страх, лень… Ну, дьявол с богом за душу человека борется.
– Янька! Перестань! Какой дьявол? Нету никакого дьявола, это слабые, хитрые люди придумали, чтобы объяснить и оправдать своё и чужое зло. 
– Олицетворение зла необходимо, чтобы определить, что такое добро, как его противоположность. Зло определить просто, а добро – трудно.
– Добру не надо противоположности! Его не нужно уравновешивать. Вот, есть полюс холода – и можно представить полюс жары, полюс со знаком минус и полюс со знаком плюс. Но ведь есть полюс недоступности, а полюса доступности нет, доступность она всем доступна. Зло доступно всем. А полюс добра, пусть он недоступный, но каждый может подниматься к нему, и не доступив, всё-таки подниматься и приближаться!
– Какой ты строгий! Но ведь двойственность, полярность, объективно существуют в природе нашего мышления, как оно работает, «да» – «нет», и чисто электрически, и законы диалектики отсюда пошли!
– Но наше мышление электрически работает не на этой противоположности! – возмутился Кешка. – Не на «плюс» – «минус»! Электрически оно работает, как компьютер, есть заряд – нет заряда! Ноль или единица. Заряд может быть положительным или отрицательным. А ноль – это ожидание. Это возможность всего. Наверное, ноль – это и есть добро.
– Слушай, это ты хорошо придумал, – восхитился Ян. – Добро как ноль, как возможность выбора. В сущности, дьявол как минус, как воплощение зла, как искушение был нужен только самым древним, примитивным верованиям. В этом вся разница! Когда райская гадюка соблазнила Еву, она поддалась на уговоры и нарушила запрет, данный богом без объяснений, просто нельзя, и всё. По логике она даже не могла знать, что ослушаться нехорошо, раз не ведала разницы между добром и злом. А вот дальше… Дальше уже никакой змеи, никакого дьявола не нужно!
– Ну, конечно, – заторопился Кешка. – Потому что дьявол – это способность поступить плохо, зная, что поступаешь плохо. 
– Правильно. Более зрелая этика не нуждалась в дьяволе. Да и в боге тоже. Вот смотри, сейчас, когда говорят о христианстве, часто упирают на то, что без религии, без церкви, без бога не может быть нравственности. А если вспомнить диалоги Сократа, то очевидно, что в каком-то смысле это вершина известных нам этических представлений. Ведь там для определения истины и блага требовалась только логика! Никакого страха божьего, никаких адских мук, никакого искушения дьявольского, никакого царства небесного. Конечно, это была этика элиты, аристократов разума, и эта этика никак не могла распространиться на демос, и тем более на рабов. А вот христианство смогло. Но при этом низвело чистую логику добродетели до ребяческих страхов и упования на высшую волю. Образ Христа – потрясающий поэтический образ, но христианство как религия – огромный шаг назад к примитивному нравственному регулятору, страху перед карающим отцом. И даже в таком упрощенном виде христианская этика не работает среди подавляющего большинства гомо сапиенс, оставаясь фразеологией и инструментом политики, то есть обмана. Не знаю, пугают ли сегодня кого-то адские муки, но зато как замечательно козни дьявола объясняют всю гадость, которую творит человек! Только никакого абстрактного зла не существует. Демоны живут в голове. Все монстры и ужасы, придуманные людьми для олицетворения зла – фантомы их извращенного сознания. Зло всегда конкретно. На протяжении тысячелетий люди множили и множили изображения зла – все эти окровавленные клыки, пасти разверстые, перепончатые лапы, хвосты шипастые, закрученные рога, пылающие зрачки… Это они всё в себе чуяли, о себе знали. Изощрялись в своих больных фантазиях, нагромождая ужасы, такие реальные, такие предметные и такие, в сущности, первобытные… А для олицетворения добра – нет у человека средств. Никак добро изобразить невозможно, только свет и тепло, и покой… 
– Как энтропия? – осторожно предположил Кешка.
– Ну да, этот твой ноль! И тогда получается, что всё равно мир стремится к добру, как Вселенная к «тепловой смерти»! Добро существует вне человека, оно разлито в мире, и люди способны, почуяв его, прикоснувшись душой, быть проводниками этого добра. А зло внутри. И никакое «мировое зло» не стремиться ни поработить, ни погубить человечество. Человечество само прекрасно с этой задачей справляется! Потому что не хочет признать свою ущербность, не может согласиться с тем, что зашло в эволюционный тупик, понапрасну растрачивая последние силы на пустяки. 
Кешка напряженно, нахмурив брови, глядел на него. Ян и сам возбудился, и слегка застеснялся своей горячности, но огонь, пылавший в Кешкиных глазах, его пугал.
«Хорошим быть трудно, а плохим – противно» – сказал потом Кешка, Ян уже привык к их разговорам и не удивлялся Кешкиным откровениям, сразу понял его и запомнил. Но когда при случае повторил с гордостью эти слова Анатолию, тот как-то отмахнулся от смысла и лишь покачал головой:
– Надо же, всё-таки какой он неординарный мальчик! А ты не думаешь, что вести такие речи с ним рановато, ведь это предполагает тренированный, критичный ум, а в его максималистском возрасте легко запутаться. Как бы не поломать…
Ян постарался не подать вида, что обиделся за Кешку, и потом решил, что переоценивал проницательность и глубину Анатолия Ивановича. Ему и в голову тогда не пришло, что быть плохим противно вовсе не каждому, и сколько же тех, кто не чувствует себя плохими…
Жизнь с Кешкой обретала полноценную определенность. Марина от них отступилась, узнавая новости, точнее их отсутствие, через Фаину Яковлевну. В издательстве к концу года нужно было подчищать хвосты, Яна то и дело дергали, и Кешка взял на себя множество повседневных забот – уборку, стирку, магазины. Ян морщился, повторял, что Кешке нужно учиться, а не веником махать, предлагал позвать тетю Машу, которая раньше приходила к нему убираться, но Кешка встал на дыбы.
– Не нужно тетю! Какая-то посторонняя Маша будет тут… Мне не долго, а ты лучше возвращайся пораньше!
Утром Кешка гулял с Байкой, но рано не получалось, потому что он не хотел терять минуты, пока Ян был дома, и сначала провожал его. Вторая прогулка получалась вовсе ночной, они ходили вместе, и Кешка жалел, что не может показать Яну всех Байкиных товарищей. 
Товарищей было много. Байке уже вынули из лапы железки, и шерсть наконец отросла, прикрыв длинные швы, и хромать он уже перестал, уверенно бегал и пробовал всё более далёкие прыжки. Как Ян и предполагал, он превращался в крупного пса с широкой грудью и большой клыкастой пастью, до настоящей овчарки он не дотягивал, но всё равно выглядел весьма внушительно. При этом он оставался на редкость дружелюбным, хотя и деликатным мальчиком. Кешка и сам был такой же щеняче приветливый, и они быстро сошлись с окрестными собачниками. В эти уже почти дневные часы им редко встречались хмурые, озабоченные своим статусом деловые мужики с серьезными породистыми животными, такими же нелюдимыми, как и их владельцы. То было время бабушек и домохозяек, и собаки у них были другие, иногда ухоженные, иногда запущенные, но обычно непослушные и общительные. Позже наступал час вернувшихся из школы ребятишек, которые выгуливали любимых или надоевших псов торопливо или рассеянно, в зависимости от того, что ждало их дома. Кешку с Байкой полюбили, узнавали издалека, махали руками и виляли хвостами. Некоторые собаки друг с другом враждовали, кобели часто спорили за внимание сучек, но Байка ладил со всеми, не настаивал на первенстве, легко уступал в играх, хотя вполне мог постоять за себя. 
Кроме хозяйских, завели они знакомство и с бездомными. Вечером многие выгуливали собак в парке, заходя на боковые тропки через дырку в ограде, но ночью шастать по кустам особенно не хотелось, и тогда Байка тянул их в переулки, где между домами за косыми заборами громоздились сумрачные бараки, где доживали свой век ржавеющие гаражи, превращенные в склады сомнительного содержания, и там была своя собачья жизнь. Прежде Ян особенно не обращал на нее внимания, ну, бегают себе, крутят настороженно мордой, присаживаются около магазинных дверей в надежде на подачку. Теперь поневоле пришлось оглядываться, псы принюхивались к Байке, и Ян нервничал, как бы не подрались, но Байка радовался им даже больше, чем домашним, угадывал, что ли, свою породу, хотя уличные были серьезны, на игры не отвлекались, интересовались больше людьми, и если чуяли добро, тянулись за лаской. Кешка приручал их мгновенно. Они ему и позволяли всё, валились на спину, подставляя чесать пузо. Он разговаривал с ними, и не словами, хотя слова какие-то Ян разбирал, но это был уже не человеческий язык, и Яну казалось, что псы тоже говорят что-то Кешке и он понимает их. Ян припомнил дачную мышь, которая ела с Кешкиной руки, и теперь знал, что это не случайно. Кешка придумал всем имена, и они шли на его тихий ночной зов, он покупал на рынке мясную обрезь и раздавал всем понемногу, строго следя, чтобы доставалось поровну. 
– Ты их этим не накормишь, – говорил Ян, высоко поднимая сумку с едой, которую Кешка поручал ему, когда оделял теснившихся вокруг псов.
– Это не для корма, это для радости, – отвечал, оправдываясь, Кешка.
 
Подошёл Новый год и все их праздники. На своё тридцатитрехлетие Ян предложил, как в прошлый раз, пойти в ресторан, но Кешка сморщил нос.
– Зачем, давай дома, я всё сделаю, смотри, как у нас хорошо!
Получилось действительно хорошо, они сидели за красивым столом, Кешка достал их любимую посуду, остатки дедова севрского сервиза, там ещё можно было найти по паре целых тарелок и чашек, и богемский хрусталь, поставил высокие свечи, принес цветы. Свой подарок, тетрадку стихов, он вручил Яну, улыбаясь смущенно:
– Я подумал, ну что я тебе буду что-то покупать, всё равно деньги твои, а это… Я подобрал кое-что из старых и новые ещё, получилось даже осмысленно. Только ты не читай сейчас. Потом, один.
Звонили с поздравлениями Вавушка, Вера, Ольга, Ирина, Анатолий Иванович, Хан, Рустам из Утрехта, отец из Арата, Иви из Парижа, впервые голос явно выдал его старость, и Ян, встревожившись, спросил о здоровье.
– Ne t’en fais pas!   À mon âge ons parle pas de santé, mais de la date d’emploi! Il reste encore quelques jours,[32] – ответил дед, и Ян порадовался, что по крайней мере чувства юмора он не утратил.
Был ещё звонок Фаины Яковлевны, и Ян был тронут, потому что услышал поздравление от души.
Перед сном Кешка старался сделать всё, что Ян любил, и это было не просто, потому что Ян много чего любил, они веселились, немного пьяные, хохотали и в конце концов сползли на ковер. Кешка притих у Яна на груди, а тот медленно перебирал его волосы.
– Инька, а как ты хочешь свой день?
– Вот так же, – пробормотал мальчик.
– Нет, правда, – Ян поскреб ему макушку. – Может, пригласишь друзей?
– Сюда? – удивился Кешка. – Да кого? 
– Как кого? Саньку твою, Димку. Поболтаете, вы уже сколько, два месяца не виделись…
– Зачем? Да они не придут, наверное.
– Почему не придут? Конечно, придут. Во-первых, ты им нравишься, а во-вторых любопытно.
– Вот только что любопытно.
– Не только, Инька, ты сам знаешь. Посидите тут, а я к Хану зайду, давно не был.
– Подожди, – напрягся Кешка. – Почему к Хану? Нет, я так не хочу. Слушай, правда, я позову их, но только ты с нами! Обещай!
– И как ты меня объяснишь?
– А как я объясню, если тебя не будет? Тебя не надо объяснять. Мы живем вместе, они не тупые, Димка вообще такой, а Санька поймет.
Кешка пригласил, и приглашение было принято. День рождения приходился на понедельник, но уроков уже не было, и в семь часов Кешка встречал гостей у метро. Он волновался, и в нём боролись противоречивые чувства, ему хотелось и показать, что их житье с Яном простое и правильное, и всё-таки немножко похвастаться.
Ян тоже волновался. Он сам предложил этот праздник, потому что считал важным, чтобы их теперешняя жизнь не отсекала ничего из прежней, ничего, что было естественным и значимым для Кешки. Довольно того, что получилось с Мариной, но Ян надеялся, что со временем наладится и это. Ян хотел, чтобы не обстоятельства, а сам Кешка выбирал, если решит, что принять, а что отбросить. Но всё-таки Ян побаивался, и не того, поймут ли Кешкины друзья их отношения, а того, что какое-то их слово или осуждение могут Кешку задеть или ранить. Ян ещё раз придирчиво оглядывал их дом. Они привыкли к его простору и удобству, но Ян понимал, что с прежним Кешкиным бытом его было не сравнить, и боялся, вдруг зависть испортит им дружбу?
«Ладно, поздно теперь рассуждать. Если умные, пускай разбираются», – решил Ян, поправляя в вазе семнадцать белых роз.
Залаял пес, повернулся ключ в замке и открылась дверь.
– Байка, тихо, свои, видишь, это свои, – говорил Кешка, удерживая собаку. – Вот, это Саня, это Дима. Да не бойтесь вы, он очень добрый и маленький ещё!
«Девочка-то потолстела, – подумал Ян. – А глаза умные и добрые». Он отметил, что и Димка сильно изменился. Он всё так же не был красив, но стригся коротко, и мелковатые черты лица стали более выразительными, он вырос, окреп, и джинсы обтянули вполне симпатичную задницу.
Они поздоровались, и в глазах у Сани Ян увидел веселый интерес, а у Димки – жгучее любопытство и удивление. «Он ведь меня не запомнил тогда, наверное, и другим представлял, – догадался Ян, крепко пожимая чуть вялую руку. 
Саня принесла Кешке в подарок книжку фантастики и цветы, а Димка – бутылку вина и новый диск «Placebo». Это было кстати, Кешка повел их в свою комнату, слушать, и когда через полчаса Ян позвал их к столу, напряжение первых минут растворилось. Саня искренне и просто всем восхищалась, но у Димки на лице Ян ясно читал спрятанную за усмешкой горькую обиду, и взгляды, которые он исподлобья кидал на Кешку, говорили, что любовь – или что там он принимал за любовь – не прошла. Ян старался не высовываться, поддерживал светскую беседу о музыке, о кино и о планах на будущее. Димка теперь собирался поступать в академию менеджмента, что Кешку удивило, Саня – в медицинский, и Ян кивнул: 
– Ты очень хорошим врачом станешь.
Из всех только Кешка не курил, и они выходили на балкон по очереди, то Ян, то ребята, а Кешка иногда ходил с ними за компанию, иногда оставался с Яном и украдкой ласкал его, сдерживая смех. Как-то раз получилось, что Ян стоял с сигаретой, и Димка тоже вышел – один. Он засомневался, но Ян поманил, и он встал рядом. Ян поднес ему огонь, и они покурили молча.
– Тебе Брайан Молко нравится? – спросил Ян.
– А вам нет? Прикольная музыка.
– Прикольная, – согласился Ян. – Но я имел в виду внешне.
– Внешне? С чего бы? Он же урод!
– Да что ты! Какой же он урод, – изумился Ян. – Лицо у него очень интересное и тельце славное, а глазищи-то! На тебя похож, – добавил он, чуть-чуть покривив душой.
Димка хмыкнул, но довольную улыбку сдержать не сумел.
Когда детишки нашли по телевизору какую-то рок-альтернативу, Ян скрылся в кабинет, и только прислушивался к возбужденным мальчишеским спорам и умиротворяющим репликам Сани. Потом всё затихло, Ян глянул на часы и удивился, как поздно. Он постучал в приоткрытую дверь и заглянул. Саня сидела в кресле, а мальчики рядышком на ковре со стаканами в руках.
– Всё нормально? Вас как, дома не ждут?
– Ждут, – сказала Саня, поднимаясь. – Хорошо тут у вас…
– Спасибо, мы старались. Ну, давайте, собирайтесь, мы с Иннокентием вас развезем.
– На черепашке? – обрадовался Кешка. – Подожди, а как же, мы ведь пили.
– Да что мы там пили! Мы тихонько!
Конечно, получилось не тихонько. Ян не скрывал, на что способна машина, и они катились лихо, и довезли сперва Димку, потом Саню. Когда за ней закрылась дверь подъезда, Кешка потянулся к Яну, к его губам.
– Ты, оказывается, отчаянный… Я даже боялся чуть-чуть. Вдруг бы остановили.
– Эх ты, не заметил, что я только сок пил!
– А притворялся! Ну, ты и жук! Жучара! – Кешка сунул руку Яну под куртку. – Знаешь, когда Санька пописать ушла, Димка ко мне целоваться полез.
– И как?
– Да он не умеет совсем.
– Но ты хоть поучил немножко?
– Немножко…
– Возбудился?
– Он?
– Ты.
– Ага-а-а-а… – Кешка посмеялся тихонько, а потом насторожился. – Ты же не сердишься? Это ведь так…
– Инька, ну ты что, странно, если бы не возбудился, ты же нормальный мальчик.
– Я тебя люблю, Янька! Я ужасно-ужасно тебя люблю! 
Ян улыбнулся и подумал, что никогда ещё не было ему так легко. Всегда прежде сидел и точил внутри червь страха и ревности – обманет, изменит, бросит. А Кешке он верил абсолютно, не сомневался в нём совершенно, так что даже отвлечённая мысль о возможной неверности казалась смешной.
– С днем рождения тебя, ребёнок.
– Поехали скорее, – заволновался Кешка и потянул вниз молнию на его джинсах. – Я хочу тебя. Жутко хочу!
– Эй! Инька, вот теперь мы точно в аварию… Ах ты, засранец!
Кешка хохотал и мучил его всю дорогу, не давая кончить. 
Ночью, совсем уже засыпая, Кешка вдруг сказал:
– А Димка дурак. Он мне: «Конечно, этот твой Ян классный перец, но всё равно слишком старый». Вот дурак…
 
Успех этого вечера подсказал Яну другую, совершенно фантастическую идею.
– Слушай, – предложил он Кешке. – А давай на Новый год здесь всех соберем? Посмотришь на моих, а? И они с тобой познакомятся. И Фаляку пригласим. Как тебе? Третье тысячелетие, всё-таки особый случай. Когда ещё…
Кешка задумался, быстро взвешивая возможные «за» и «против», просветлел и кивнул:
– А давай!
Дней оставалось мало, Ян застал всех врасплох, но так было даже лучше. Вера-то обрадовалась, помогла убедить Вавушку, пришлось, правда, согласиться на Александру Ивановну, она уже всё равно была как член семьи, Кешка поставил бабушке ультиматум, Ян, как всегда, решил организационные вопросы. Была заказана машина, на которой Вера с детьми заезжала на Кутузовский за старушками, и другая, доставлявшая их обратно. Ян с Кешкой привозили Фаину Яковлевну. Следуя медицинским рекомендациям, детально обговорили меню, Кешка украшал большущую ёлку и дом, Ян заворачивал подарки.
Тридцать первого они поехали на Сокол пораньше, Фаина Яковлевна напекла пирогов и сделала любимый Кешкин «наполеон», который задолжала ко дню рождения, и хотела обязательно помочь с праздничным столом. Ян её не отговаривал, он понимал, что будет спокойнее, если она освоится и встретит остальных гостей почти хозяйкой. Нагруженные сумками, они вели её к подъезду, и Кешка, возбужденный и очень довольный, болтал беспрерывно, перескакивая с одного на другое.
– Я тебе покажу, я писал топик для зачета по английскому, три страницы получилось, никак не мог остановиться, и представляешь, ни разу в словарь не заглянул. Ты только не пугайся, Байка большой, но очень-очень ласковый, он кинется сначала, я его удержу. Тебе обязательно нужно посмотреть, сегодня на Би-би-си будет отпадное ток-шоу, там такой юмор, ты оценишь! У меня в комнате самое удобное кресло в мире, спорим, ты никогда в таком не сидела, оно само принимает форму тела, как обхватывает. Надо, чтобы Ян обязательно поиграл, знаешь, как настоящий «Бехштейн» звучит, ему дед купил, когда он собирался в консерваторию… 
– Осторожно, Фаина Яковлевна, – перебил его Ян. – Тут ступенька шатается, никак не починят. Зато мрамор!
Они зашли в квартиру, в холле горел свет, чтобы Байке было веселее, и трюмо, обвешанное шариками, отражало разноцветные гирлянды мишуры. Пока Ян помогал Фаине Яковлевне снять пальто и переобуться в принесенные домашние туфли, Кешка держал собаку, потом они познакомились, осторожные оба, и потом Кешка стал хвалиться их жильем. 
– Это моя комната, вот кресло, сядь, попробуй… Ну, ладно, потом!  Там спальня, а это кабинет, смотри, какая библиотека, я посчитал, почти пять тысяч, представляешь? А тут вот сразу кухня, столовая и всё остальное, где жить, в смысле, living room.
– Замечательно! Замечательно. Ты потом ещё мне всё подробно покажешь, а пока давай-ка займемся делом, – сказала Фаина Яковлевна.
Большой стол был расставлен, но не накрыт. Раскладывая с Кешкиной помощью еду на блюда и тарелки, Фаина Яковлевна старалась не поддаться странному ощущению. Оно было больше всего похоже на так и не испытанную ею радость, когда знаешь, что дочь удачно вышла замуж за любимого и хорошего человека. Она гнала от себя эти неуместные, невозможные мысли, но не могла не признавать, что её внук жил теперь совсем, совсем другой жизнью. Кешка никогда не рассказывал ей бытовые подробности, она только догадывалась, что Ян очень прилично зарабатывает и что они могут многое себе позволить, но сейчас она убеждалась, что дело не в деньгах и не в роскошной по её понятиям квартире, и не в необычной японской машине, стоимость которой она совсем не представляла. Она наблюдала много примеров гораздо более вызывающего богатства, это были знаки наступивших новых времен, только прежде Фаина Яковлевна не могла предположить, что они затронут кого-то из её близких. Она порадовалась, что Марина не видела всё это. Она очень сомневалась, что та сможет сейчас понять и правильно оценить главное. Главное было то, что достаток здесь не имел значения. Удобные, красивые, дорогие вещи не выпячивали себя и становились заметны только тогда, когда приходила в них нужда. И другое, более ожидаемое – книги, и рояль, и прочие приметы интеллигентности, – тоже было «прилагательным», а главное, «существительное», было разлито в воздухе, и Фаина Яковлевна не могла определить это словом более подходящим, чем душа. Ей было и обидно за дочь, и горько, что той не досталось, но где-то глубоко шевелилось чуть мстительное признание, что это справедливо, и ещё всплески тревоги, как бы Марина не испортила сыну его теперешнее счастье и проступавшие очертания замечательного будущего.
К приезду родственников всё было готово, и Фаина Яковлевна ещё успела отдохнуть, посидеть в Кешкином кресле, очень удобном, бесспорно, только вот подняться из него без посторонней помощи она не могла. 
Байка добросовестно облаял всех, а потом старался лизнуть каждого в лицо, но допустили это украдкой от Веры только Даша и Маша. Тайный восторг, с которым они предвкушали этот вечер, быстро разгорался. Волшебно украшенные комнаты, елка «почти как в Кремле», окруженная многообещающей горой разноцветных свертков, стол, дурманивший смесью особых праздничных запахов, и ещё большой веселый пес, и ещё… ещё такой странный, такой красивый, почти взрослый мальчик, который заговорщицки им подмигнул и сразу увел в другую комнату, чтобы условиться о том, какой они вместе подготовят для всех сюрприз.
Вавушка, цепко ухватив Яна за локоть, далеко откидывала голову и щурила слабые глаза:
– Боже мой, Яник, как всё изменилось! Я здесь была последний раз, когда Оленьку… маму хоронили, да? А теперь абсолютно другая квартира.
Александра Ивановна, впервые попавшая в дом, поинтересовалась:
– Сколько же здесь метров? Не представляю.
– Сто пятьдесят четыре общая, – откликнулась Вера, она хорошо это помнила.
Ян кивнул. Он вообще пока помалкивал, предоставив дамам налаживать отношения. Он не слишком волновался, все они были женщины умудренные, благожелательные и бестактностей бы не допустили, реплики звучали самые светские. Ян только познакомил их с Фаиной Яковлевной, представил Кешку и погордился, как тот, удачно подглядев за ним, поцеловал Вавушке руку и заслужил ласковую улыбку. Вавушка не вникала, Вера знала, Дамашкам было всё внове, так что недоумение скользнуло только по лицу Александры Ивановны, но уж она, конечно, от вопросов воздержалась.
До стола разговоры удачно крутились вокруг образования, это было всем понятно, близко, хотя и с разных сторон. Ян отстаивал идею домашнего обучения не только для Кешки, но и для девочек, Фаина Яковлевна, соглашаясь с ним в конкретном случае, не сдавалась, считая, что государство должно…  Вавушка вспоминала своих школьных учителей, которые были на уровне нынешних академиков, и Александра Ивановна кстати рассказала о своём внучатом племяннике, способном мальчике, скучавшем в «очень средней» школе. Предметы их обсуждения закрылись в Кешкиной комнате и иногда оттуда доносился приглушенный смех. Ян не прислушивался, потому что знал, что там происходит, они затеяли это вместе с Кешкой, чтобы занять близняшек и развлечь гостей. Ян подобрал несколько детских песенок, всем знакомых, переживших три поколения, Кешка придумал новые слова, прикинули, какие костюмы можно сотворить из цветной бумаги и того, что будет под рукой, и теперь Кешка осуществлял основательно подготовленный экспромт. Конечно, подготовка затянулась, но без десяти одиннадцать, получив от взъерошенного Кешки сигнал, Ян похлопал в ладоши. 
– Дорогие дамы и… дамы! Прошу внимания! В лучших традициях прежних времен, о которых мы ностальгически вспоминали, а также в обычаях этого дома младшее поколение порадует нас (надеюсь, что порадует) скромным (надеюсь, что скромным) музыкальным представлением.
Представление прошло почти без накладок, песенки были забавные, отвалившийся хвост только добавил веселья, умиление было всеобщим, и все получили удовольствие. Дамашки, пунцовые от возбуждения, принимали поздравления и поцелуи, Кешку хвалили сдержанно, как взрослого, словом, получилось всё так, как и рассчитал Ян и за стол они уже сели почти одной семьей, передавали по кругу закуски, что-то роняли, тянулись бокалами, наливая сок, воду, вино, потом писали желания, Ян хлопнул пробкой, зазвенел хрусталь и наступило третье тысячелетие. Конечно, старушки не придавали этому значения, их заботили иные рубежи, девочки ещё были малы, но Ян ощущал символичность этого перехода, совпадавшего с чем-то внутри, и знал, что Кешка тоже чует это.
Пришло время раздавать подарки, Ян нацепил колпак и бороду, и все по очереди шуршали обертками и благодарно восклицали, потом пошли пускать фейерверки с балкона, потом снова передавали тарелки, произносили простые тосты, за здоровье, за родителей, за детей, за успехи, и Ян чувствовал себя главным и любимым, но ещё и частью чего-то другого целого, большего, чем дом, чем семья, это было странное чувство, он словно смотрел на всё сверху и даже издалека, и видел и себя, и Кешку, но понимал, что Кешка сейчас с ним рядом, и тоже смотрит на всё издалека сверху, и всюду вокруг этого мерцающего тёплым светом стола – прозрачная тёмная вечность. Кешка сжал его пальцы, и Ян тряхнул головой.
– Так! А не пора ли перейти к сладкому?
Пока закипал чайник, Кешка врубил у себя музыку и позвал всех плясать. Девочки повизгивали, когда Кешка скакал то с одной, то с другой, то с обеими, Ян изобразил что-то с Верой, потом топтались, кто во что горазд. Яну вдруг очень захотелось потанцевать с Кешкой, им ещё не было случая, и тут раздались первые аккорды «Until» Стинга, тревожного и нежного вальса, Вера обняла дочек, и Ян положил Кешке руку на плечо. 
– Давай?
– А можно? – спросил Кешка, но ответа не стал ждать.
Они смеялись сначала, Кешка никогда не танцевал вальс и никак не мог разобраться, кто кого ведет, но потом поймал волну и закружило, понесло обоих, даже дыхание перехватывало, и когда музыка смолкла, они поцеловались. Это получилось само собой, они не думали устраивать демонстрацию, но оглянувшись, увидели, что старушки пришли полюбоваться на молодежь и стоят в дверях. Ян успел смутиться лишь на мгновение, потому что сразу понял, что смущение было эхом какой-то давно минувшей, чужой жизни. Он прислонил к себе Кешку и улыбнулся всем, и все улыбнулись в ответ, не смогли не улыбнуться.
Пошли пить чай с пирогами, потом позвонил водитель, предупредил, что около двух будет на месте, и заспешили собираться. Дамашки умоляюще теребили маму, чтобы побыть ещё, но Вера знала, что они очень скоро скуксятся, и проявила твердость, хотя Ян предлагал остаться. Пока машина не подошла, возникла пауза, и тогда Кешка попросил:
– А ты поиграй, Янька!
Все уселись на краешках, Ян начал из «Времен года», решив, что Чайковский никого не встревожит, и когда запищал домофон, услышал, как Вера ахнула с досадой.
– Я и забыла, как ты играешь, думала, забросил.
Ян видел, что произвел впечатление, удивился, а потом сообразил: последнее время он так часто садился за рояль, что наверстал за все прошлые годы.
– Ян, спасибо большое! Надо было, в самом деле, раньше вас уговорить, как Кешунька советовал. Жаль, что пора ехать.
– Фаина Яковлевна, не спешите, хотите, мы вам постелем тут на диване, будет очень удобно.
– Правда, Фаляка!
– Нет-нет, мне лучше домой, только вот как мы все уместимся?
– А я специально попросил микроавтобус, отлично уместитесь, сначала вас отвезут, так ближе всего.
Они с Байкой вышли на улицу провожать, прощаться, Фаина Яковлевна обняла внука и с крохотной задержкой – Яна, Вера чмокнула его в щеку, а Кешке пожала руку, Вавушка поцеловала Яна в лоб, а Кешкину голову нагнула и коснулась губами макушки. Александра Ивановна не была уверена, как проститься, и мелко помахала варежкой.
Они вернулись домой, где пахло застольем и женскими духами, это был праздничный, но всё же чужой запах, и Ян открыл дверь на балкон, чтобы проветрить. 
Кешка сразу начал убирать со стола остатки еды и грязую посуду.
– Может, утром? – спросил Ян.
– Нет, давай сейчас, пусть будет чисто и красиво.
Ян стал помогать, и они быстро управились, Кешка даже подмел конфетти из хлопушек и свернул аккуратно обертки от подарков, а сами подарки уложил горкой под ёлку, чтобы потом ещё раз их рассмотреть и порадоваться.
Прохлада всё никак не проникала в комнату, и Ян вышел на балкон. Байка потопал за ним следом, встал лапами на перила, и они вместе глядели на парк, принюхиваясь. Весь декабрь был слякотным, но перед Новым годом оттепель отступила, и дышалось легко. 
– Я думал, ты куришь, – сказал Кешка, подходя сзади. – Ты, вроде, меньше курить стал, да? 
Ян покачал головой:
– А ты не заметил, какую я пачку сегодня открыл?
– Неужели ту, мою? 
Ян кивнул:
– И выкурил оттуда всего одну. Остальные решил сохранить на память.
– То есть, что, бросаешь?
– Да. Хороший момент, раз в тысячу лет бывает... 
Кешка покчал головой:
– Сможешь? Сможешь… Круто! Не то, чтобы меня это сильно доставало, но так лучше. Не будет повода от меня уходить.
Они улыбнулись оба, и Кешка сунул руку Яну за пояс.
– Пойдём, тысячелетие обновим!
Получилось неторопливо и нежно, они несколько раз замирали, прислушиваясь к себе, они глядели друг другу в глаза, и верили, что будут жить вечно.
2004-2010