Невысказанное

«…нумерация вагонов начинается с головы поезда».

Пальто нараспашку, но рубашка все равно липнет мокрой простыней. Сердце бьет по ребрам, сумка — по бедру, не дает замедлить шаг, подгоняет. «Простите, — не оборачиваясь, сквозь зубы. — Прошу прощения». Нечем дышать, хватаю ртом мартовский морозец, но бронхи скрутило в узел, и кислород лишь издевательски лижет скулы. На платформе освещения нет, темнота кромешная. «…уважаемые пассажиры, приносим извинения за причиненные неудобства…» Ах, да, извинения. Нащупываю в кармане телефон — режим «в полете» — никаких извинений. Там же, в кармане, болтается пачка «Винстона». Быстрей, быстрей отсюда, не оглядываясь.

— Тридцать шестое место, верх. Добро пожаловать. Масочку наденьте, пожалуйста.

Ныряю в желтоватый сумрак вагона, обманув темноту. Ту, что села мне на хвост, когда я хлопнул дверью. Подхожу, купе открыто.

— Добрый вечер, — почти плоские линзы очков, сухое бледное лицо, усталый взгляд. На вешалке серая тканевая куртка, рядом кожаный портфель с белесыми потертыми уголками. На столе куча документов. Слабый запах пота.

— Добрый, — захожу. — Оставлю дверь? Душно.

Пожимает плечами. Сажусь напротив, сквозь брюки холод коричневого дерматина и сразу: «Провожающих просим покинуть вагон…» Толчок, поехали.

«Винстон» на стол, руки чужие, дрожат. Тяну по кругу за язычок, освобождая от прозрачной шуршалки. Под картонной крышечкой — фольга-не фольга. С одной стороны вроде как честный металл, а с другой — бумажка, обманка. Вырвать ее из пачки. Тебя — из сердца.

— Курить запрещено, — заглядывает проводница, — штраф.

Киваю. Я и не курю. Онемевшим пальцем надавливаю на еще стройный рядок фильтров, сухо сдвигаю вверх, вытаскиваю первую. Слегка зажимаю большим и указательным, покручиваю. Табак сыпется на стол, гильза пустеет. Пусто и у меня внутри.  Я знаю, что я буду делать в ближайшие восемь часов, что потом — думать не хочу.

Сосед сидит напротив, читает документы, перебирает, делает отметки карандашом. Снаружи темно, как будто намеренно кто-то отключил все источники света: ни домов, ни фонарей, ни луны, ни даже слабого проблеска звездочки. Ровное постукивание и ощущение, что поезд уже и не едет вовсе, а это темнота мерно шатает вагоны, обхватив черными нефтяными щупальцами. Укачивает, усыпляет иллюзией, что получится от тебя сбежать. А может, и нет никакого состава «нумерация с головы»? А есть только мой вагон, в который я еле успел запрыгнуть, спасаясь от темноты. Я ведь всегда и везде так запрыгиваю и в тебя так же прыгнул, дыша, как воздухом, и любя, как в последний раз, хотя ведь с самого начала понимал, что нельзя, что слишком мы разные, слишком много времени врозь, слишком большие расстояния. Не надышишься так. Не налюбишься.

Бронхи свистят, а у меня и баллончика-то нет. Выхожу в тамбур, стук колес сразу громче, значит едем все-таки, рвемся сквозь ночь. Сажусь на корточки, подальше от окна. Там снаружи темнота гладкая, осязаемая, высунешь руку — оплетет мягко, дернет на себя, обнимет. Может убьет, может погладит, успокоит. Я в последнем вагоне, где в торце есть дверь — прямо туда, в темноту. Дверь давно не крашенная, дребезжит так, что того гляди откроется. Там, за этой дверью, остаешься ты. А я здесь, в душном тамбуре, сижу на корточках, пытаясь удержать равновесие в качающемся поезде и дышать без тебя.

Возвращаюсь, сосед читает, перебирает свои документы. Присаживаюсь напротив, на столе ждет «Винстон». Достаю сигарету, прокручиваю в пальцах. Чуть заметно шуршит бумага, колюче перекатывается табак, тихо высыпаясь на стол и опустошая гильзу. На пачке «Винстона» — птица. Ей хорошо, парит, расправив сильные крылья. Так и я летел к тебе, но сбросил крылья там, в прихожей. Прямо на пол, на ваши джинсы.

— Давно?

— Что? — поднимаю голову. На меня не смотрит, читает документы, поблескивая линзами.

— Разбежались давно?

— Вы…

— Профессиональное, — перебивает меня, делает отметки карандашом, хмурится. — Я этот взгляд очень хорошо знаю. Поэтому и спрашиваю: давно?

— Сегодня, — пытаюсь говорить отстраненно, не вспоминать, не взбалтывать горечь.

— Свежак, значит. А что так?

— Вам зачем? Роман пишете? — срывается как-то само, больно колет твоим именем.

— Можете не говорить, если не хотите, — пожимает плечами, на меня не смотрит. — Но иногда помогает.

Думаю пару секунд.

— Анекдот знаете? Приезжает муж из командировки. Ну и так далее.

— Видели прям?

— Слышали прям.

— Сбежали, значит?

— Сбежал.

— Поговорить не пробовали?

Отрываю глаза от пустой развороченной гильзы:

— О чем?

— Ну, знаете, всякое случается, — шуршит бумагами. — Всегда лучше сначала поговорить.

Поговорить, точно, как же это я не додумался сам. Ромка, привет! Я приехал. Пораньше к тебе выбрался, любимый. Скажи, тебе хорошо? Так же хорошо, как со мной, да? Оно же того стоило, правда? Так я должен был поговорить?

— Потом может быть поздно.

— Вот только лечить меня не надо, — закипаю.

— Ну что вы, — поднимает усталые глаза, блеснув очками. — Я не лечу, это к психологам. А я хирург, вырезаю опухоли. — Протягивает руку: — Плешанов, — и уже после паузы: — Геннадий. Адвокат, бракоразводные процессы.

Пожимаю, рука холодная, твердая:

— Золотов Станислав, — в тон ему, — химик-технолог. Извините, вспылил. Тяжелый день.

— Так вот, Станислав. Нужно учиться разговаривать. Невысказанное порой разрушает сильнее, чем увиденное. Потому как дольше и основательней. А видим мы отнюдь не то, что есть на самом деле, а чаще то, чего боимся. Вот вы чего боитесь?

Думаю слишком долго, как мне кажется. Ночь скалится хищно в окно, клацает зубами.

— Уже ничего.

— И боимся всего и делаем не то, что хотим…

— Я не хочу ничего, — тереблю, скручиваю в жгутик пустую гильзу.

Поднимает глаза, щурится пристально:

— Неправда. Хотите.

Усмехаюсь:

— Курить хочу.

«И понять хочу».

— Так покурите, — бросает уже раздраженно. — Пока не поздно. 

Собирает со стола документы, пихает нервно в портфель. Они не лезут, скользят полиэтиленовыми мятыми файлами, норовят выбраться наружу. Им тоже душно там, в темноте, как и мне. Толстая пачка бумаг выскальзывает из рук, рассыпается по полу. Наклоняюсь помочь собрать. Договоры, показания, судебные решения. Последним подбираю серый бланк, пробегаю по диагонали: Плешанов, Плешанова, Плешанов, Плешанов… Свидетельство о расторжении… Дата — сегодня. Протягиваю ему молча, поднимаю глаза.

— Да, — улыбается коряво, — сапожник в моем случае с сапогами. Двадцать два года. Покурите уже. А после, если не получится, я к вашим услугам.

И тут неожиданно меня накрывает. Понимаю, что он прав, тысячу раз прав. Что я сейчас просто сдохну, если тебя не услышу. Пусть хотя бы минуту, секунду, но какие-то последние слова, что-то, чем я смогу потом жить. Подрываюсь, схватив сигарету и телефон.

— Постойте, — протягивает мне дешевую пластиковую зажигалку.

Выскакиваю в тамбур, отключаю режим «в полете». От тебя три пропущенных, сообщение: «Ты не доступен. Позвони, недоступный мой». Тупо пялюсь в экран. Знал, что все хирурги твари бесчувственные, но не настолько же…

Не думать, не сейчас. Чиркаю, затягиваюсь, голова кружится, бронхи сипят благим матом. Телефон прыгает в руке, но деревянным пальцем все же попадаю в твой контакт. «Ромка». Просто услышать твой голос, пофиг, что ты скажешь, я все равно не вернусь. Просто услышать. А потом распахнуть эту чертову дверь последнего вагона и прыгнуть нефтяному зверю в пасть.

— Привет, ну наконец-то! — оторопело слушаю, молчу. — Але, Зол, ты тут? Слышишь меня? Ты едешь, я не пойму? — впитываю голос, как наркоман дозу. «Зол». Ты говоришь «Зол», растягивая «о». «Зо-ол» получается. Ты всегда так говоришь, как будто стонешь, знаешь, что меня заводит. Но сейчас-то зачем? Как будто ничего не было. Ни духоты прихожей, ни джинсов ваших на полу, ни крыльев моих оторванных. Как будто все по-старому. — Зо-ол, ты что, зол? — наши с тобой шуточки. Не выдерживаю:

— Ромка, — затягиваюсь, выдыхаю дым, — ты один уже?

— В смысле один? Нет, конечно, как я тут могу быть один. Зол, ты чего? У тебя голос странный, случилось что? Ты когда приедешь?

— Да я приехал уже, Ром. Назад сейчас еду. Это я дверью хлопнул, но тебе, наверно, не до этого было, — затягиваюсь опять.

— Ты что, куришь? Стас, блин, ты куришь, я слышу. Тебе же нельзя, астматик херов, — забеспокоился вдруг. — Стас, что случилось? Куда ты приехал? Ты где? 

Сердце бьется в горле, там же застряли слова, в груди клокочет невысказанное. Сукин же ты сын, Рома…

— К тебе приехал. Раньше на день. Сюрприз хотел сделать.

— Стас, ты приехал? Это же здорово! Соскучился невозможно, готовься, порву тебя, родной, на фашистский крест. — «Роман Викторович!» — на заднем фоне. — Ой, ща, погодь. Мария Кузьминична, — орет, зажимая микрофон, — пять сек.

Мария Кузьминична?! Сигарета прилипла фильтром к пересохшей губе.

— Ромка, гхм, — хриплю осторожно, пытаясь затолкать внутрь глупую, внезапно лезущую изо всех щелей, надежду, — а ты где сейчас... «не один»?  

— На дежурстве, где. Слушай, — тараторит, — ты когда придешь, не пугайся, я Остаповичу ключ дал от нашей хаты, он мне весь мозг выел, на коленях стоял. Я ж не знал, что ты раньше приедешь, а так бы не дал. Гони его в шею, короче, с его Павликом. Зол, у нас ночка выдалась — жесть. Сначала парня привезли с ножевым, потом девчонку мелкую. Упала с велика, ударилась животом — разрыв тонкого кишечника. Пока все разложили, пока перебрали, да нашли…

Дышать.

— Стоянка две минуты, — проводница куда-то в пустоту, — из вагона не выходим. 

Дышать!

Я уже не слышу ни Ромку, ни проводницу, потому что вываливаюсь на выщербленный асфальт платформы, где в легкие шквалом врывается холодный воздух, а мягкое сияние луны бесследно растворяет темноту.