Люсон. Роман с ментом

…И ваще все звали его Люсон, и не потому что с намеком, типа, нате вам — Люся. Никому такое в башку б не вступило, что он типа Люся, он был худой закрытый, чернявенький. Тайна окружала его. И потом, простите меня, он жил с участковым. Ну, что наш участковый Витька — на самом деле Виктория, это мы знали. Люсону все завидовали: хер его знает, может, это не его ментура ебет, а вовсе, совсем напротив, то есть такое самоутверждение, которое религиозно настроенная Марика назвала вознесением. Потому что сама Марика в свое время выебла мента, целого капитана, и ей ли не ведать, что есть такое это самое «вознесение». А я еще подумал сейчас: эта Марика — розовая, как ангел, и впрямь недалеко от святых ушла. Она белокурая и губастая, но губы, конечно, не красит, когда в церковь идет. И на белокудрые свои патлы а ля Мерилинка Монро накидывает тогда черную такую и всю кружевную, как трусики, косынку.
 
Не знаю, может, у нее связь со священником или информация помимо всякого священника с неба сквозь эти трусики в балду проникает. Но то, что она все про всех знает, змеюка, — это не раз, и вплоть до драк аж, проверено.
 
Люсон очень весь такой таинственный. Марика брехала, будто у него квартира оклеена газетами, чисто бомжатник, и только в нескольких местах огромные такие постеры с латиносами ЗИЯЮТ, у которых все так наружу, что я, к примеру, не представляю, как можно пригласить сюда еще и сантехника.
 
Хотя все же и про сантехников расскажу. Дело в том, что у нас домА на той стороне обслуживает Леха, такой двухметровый амбал, он белорус, жена где-то в пригороде живет, а он здесь. И обслуживает. И не только технику, Моргунок проверял — Моргунок врать не будет. Моргунок вообще хотел роман залудить с ним, славянское братство, но что такое для него Моргунок, если он нигде не работает и сдает угол таджикам, то есть, в одной комнате у него восемь урюков, а в другой он сам с телевизором, но я не верю, что всегда только с ним.
 
А в потолке над тахтой у Люсона, как в борделе,— большое зеркало. Может, именно этим он Викторию и купил. Он, Витька, был в настоящих бардаках, им положено, у них там бывают субботники, это у них как производственные совещания, как проверка готовности. Вот этим-то зеркалом Люсон участкового и пробил, я считаю! А так ведь ни кожи ни рожи (если по чеснаку).
 
Но вообще тайна вокруг Люсона клубится-витает, прямо будто он весь в темной такой фате. И не одному мне это кажется, тот же Моргунок — тертый калач, он еще при совке жопу у параши погрел, по нашей статье. И вот он утверждает, что с Люсоном НЕ ПРОСТО ВСЁ. А Моргунком мы его называем, потому что он часто-часто моргает, особенно, когда горбатого лепит. Моргунок тоже очень странное существо, если в него постараться и вдуматься. Оживленный такой, просто живчик. То есть, парашей хвост ему так и не прищемили. А вот моргает он не на нервной почве, это его как раз на нарах и приучили — ласкать ресницами залупень.
 
Но Моргунку уже все сорок девять, поэтому искусничать с натуралом ему приходится не так уж и часто и все больше под бухло, так что Моргунку даже не всегда удается клиента по-настоящему собой удивить..
 
И вообще, причем тут Моргунок-обдрипа, если речь о Люсоне и о Витьке, и даже не о них, а о…
 
О — а…
 
Ну, короче…
 
*
Люсон с детства плевать хотел, кто и что о нем вдруг подумает. Нравились ему малахит джунглей, жгучая бронза тел, настоящая кипучая пена пещеристая, а не испуганное пивное вскипание…
 
Розово-пепельный мир фавел, жаркое и влажное пробуждение, условность всяческих стен, — как он мечтал о Рио!.. Возникающий на закате полыхающий град небесный над океаном, поедаемый ночною мглой, и железобетонная фигура, что благословляет все это нищенское великолепье плоти и воздуха во всякое время суток…
 
Если товарищ Бендер жлобски мечтал о белых штанах и белом прибое, то Люсон… Тонкая мрачность его души трепетала лишь от соседства смерти или от любого намека на хрупкость нашего бытия. Хрупкость могла быть веселой, пестрой, тупо азартной. Но она должна была трогать копчик Люсона острым своим язычком!
 
Вот почему, на фоне этого вечно (как думал Люсон) длящегося самоубийственно прекрасного действа, которым была его жизнь, так необходима, контрастом, должна была находиться самая забубенная банальщина, самая вульгарная грубость от «российских просторов».
 
Когда на пороге его квартиры возник участковый Виктор в великолепно неуклюжих псевдокожаных доспехах и дикарски высоченной раззолоченной фуре[1], Люсон вспорхнул лишь бровями. И весь дальнейший разговор был значим, возможно, только для простеца мента. (То есть, Виктория знал, что, скорей всего, сейчас поебется, но что именно этот Люсон будет его судьба…)
 
— Я че-то не въехал, гражданин Люсачев, у вас ремонт щас? И… пройти-то разреши…те?
 
Перед первым же постером мент сделал вид, что опешил, почесал щеку и протянул:
 
— Я-асненько…
 
Ясненько ему с Люсоном было давным-давно по наводке смотрящего, да вот как-то не пересекались пока.
 
Виктор повернулся к Люсону, дохнув на него обычным запахом пота, недорогого парфюма и только что съеденной хачапурины.
 
Тонкий нюх Люсона уточнил, что и носки Виктории тоже не первой свежести.
 
— Короче, так! Мальчик пропал. Вот, обходим. Мальчиками-то как, не интересуемся?..
 
Люсон вытянул лицо в искреннем удивленьи.
 
— А ща и проверим, — мент борзо двинул в глубины квартиры, мазнув Люсона по руке шершаво-блескучей курткой.
 
Никаких мальчиков, даже на постерах, обнаружить не удалось. Тогда Викторья устало расселся на кухне, широко расставив квадратно большие колени. Брюки были цвета слона, плотные. Наверно, жутко потел в промежности все это жаркое лето, бедный ментяра…
 
— Фу! Хряпнуть-то есть чего?
 
И подмигнул, наконец.
 
Люсон поволокся за коньяком. В самом деле, осенние первые холода, а с утра был такой туман, что боязливый Люсон испугался пожара. Но нет, погрузившись в слякоть, то сгнивали под дождем остатки лета. И это была самая такая — обычно урожайная для Люсона пора!
 
Доставая коньяк с верхней полки, Люсон искусно двигал торсом и всем, что под ним.
 
И услыхал простодушно вроде бы удивленное — услыхал как награду:
 
— Во бля! Хер стоит…
 
Люсон оглянулся. Красноватый ментовский хуй, средней длины, но толстый, и впрямь дымился в стойке, как опытная, ухватившая ноздрями добычу степная зверюшка. Он был чуть зажат грубым кожемитом куртки и серыми грязноватыми брюками, сочащийся Викторин.
 
— Штаны эти — вредитель придумал! Паримся в них, как суки последние. Что за ткань… Ну, будем!
 
С Люсоном Виктор не чокнулся, только рукою взмахнул, и поднес к хую.
 
— Давай!.. Че не так? — Виктор отогнул наезжавшую полу блескучей куртки. Люсон прикоснулся к его хую холодным боком бокальчика.
 
— Нравится? — серые глаза Виктора посверкивали. — Куртку сниму?
 
— Не надо, — шепнул Люсон влажными от коньяка губами.
 
— А как? — не понял Викторья. Глаза его сияли горделивой усмешечкой, как обе на фуражке государственные кокарды.
 
— В комнату, — одними губами шепнул, кивнув головой на выход с кухни, Люсон.
 
Так они и нашли друг друга: фанат хмельной своей власти Виктор и фанат мечты и стиля Люсон.
 
*
Вышел Виктор, наверное, через час. Осенний день уже подвинулся к сумеркам, дождик прилип к лицу. Виктор поправил ворот жесткой, всегда коробом стоявшей казенной куртки. Как Он хватанул ее! Хе…
 
Виктор почесал щеку — и впрямь ведь класс был!  Особенно когда вверх, в зеркало на себя глянул, уже в этом, в Люсачеве, работая… В фуре и куртке по просьбе, так сказать, «претерпевшего»… Классный кадр нарисовался над ними — будто куртка покрылась любовной испариной. А в холод не греет ведь ни черта: дрянь, короче, клеенка.
 
Нет, хорошо, хорошо! Классно проехались…
 
Виктор мысленно пролистнул впечатления, как фотки с вещдоками с места события.
 
Он, конечно, малость отъехавши, этот Люсон. Или от суходрочки одичал? Такие глаза… Молодой ведь, мог бы клубиться… А точняк ведь клубится — хорошо, резинка была… Но как задницей, ух, крутанул при спуске! Нет, не уменье это: это реально его так подкинуло, из глубин…
 
Надо Ботвинью про него порасспрошать… Да еще бы зайти…
 
Черт, залупу натер.
 
А узкенький — хорошо!..
 
Узкенький, ладненький — и как нежно, после, чумазого в спермаке, заглотнул! И презик всосал…
 
Виктор почувствовал новый прилив желанья.
 
К сумеркам дождик усилился. Ноги скользили в раскисшей листве.
 
Сейчас Виктории предстояло самое неприятное.
 
Он подошел к мокрому люку. Приглядишься — краешек сдвинут.
 
Виктор постучал по люку три раза носком ботинка. Никто не откликнулся. Повторил сигнал.
 
Люк подался, в щели показалась замаранное лицо, лет тринадцать. Бежевая от грязи, когда-то, наверно, розовая бабская болонья.
 
— Привет, Вовк! — как можно бодрей выдал Викторья.
 
— Здорово, дяиньк… — пацан обнажил два зуба, словно у зайца. Один клык был подломан.
 
— Че, есть новости-то? — Виктор, как всегда, принял тон товарищески-покровительственный.
 
— Видели его этой ночью, Жанка видала… Его длинный увел какой-то, в шляпонце. И плащик длинный, типа, кожа, блестит…
 
— На машине был этот-то, в шляпонце?
 
— Точняк не скажу…
 
— Жанку кличь.
 
— Обдолбанная, дяиньк, лежит щас, в кусках.
 
— Лана…
 
Виктор достал пятьдесят рублей, протянул осторожно, чтобы не коснуться вишневой чесоточной ручонки подростка. На носу и щеке у Вовки было по черному чирью. Спидак, может…
 
Вовка осторожно прибрал купюру.
 
— Как оклемается, выясни, Вовк, что за конь в пальто. В смысле, в плащике. Я тож пошукаю, не местный ли.
 
Вздохнул.
 
Помощнички…
 
*
Всяк человек имеет тайну свою, а участковый — особенно. У Виктории тоже есть своя тайна, свой маленький, но очень ебкий секрет. Хе, и слишком он все еще компанейский для своего возраста и своей профессии!
 
Подойдет, бывало (а я на своей любимой скамейке сижу):
 
— Ну че, пизда, сопли жуешь? Клиенты мимо?
 
— Поджидал-поджидал, да вот и дождался, гражданин начальничек…
 
— Хе-хе! — посмеивается. — Пизда…
 
Пару раз было с ним и у нас… Один раз — просто из любопытства он, через през, — обходил, типа, свои владения для коллекции… А второй — это он меня награждал, можно сказать, собой прошлым летом…
 
А дело было так. Летом на плешаке у нас всегда новенькие тусуются, провинция наезжает, а кто из дому на каникулы убежал.
 
И вот прибился тем летом к нам свеженький. Одет бедновато, но чистенько. Блонд такой невысокий, лет, скажем вам, 18-ти… Было в нем что-то такое, отчего я сразу Бальзамином его нарек. Вроде б цветок простой, а не тронь его. И мечтательный.
 
И вот этот самый неказистенький Бальзамин очень неплохо приличную публику подбирал! Доверие было к нему, да и мордаль симпотный. Он на Светлану Сорокину походил, которая с очень честным лицом одно время в телевизоре мозги нам ерошила.
 
И вот этот самый-то Бальзамин не просто так попу свою на растерзание папикам подставлял, да он и не очень старался, больше любил, чтобы ему сосали, — типа, активная у него жизненная позиция, как у этой самой у Светы честной Сорокиной.
 
И так целое лето почти цвел себе этот Бальзаминчик и цвел и пахнул (от пахучего слова «пах»).
 
А на меня всегда с презреньем глаза свои раскосые, ясные, вылупливал — типа: этот зачем вдруг тут?..
 
А потом хлоп — исчез! И нашли его только через четыре дня по сильному запаху в дальнем конце, в кустах. И был это чеченский след. После уж выяснилось: хорошо он папиков обувал. Вроде чистый-приличный, а рысьими глазами своими всякий раз такое высмотрит, что ценность явную представляет, но чего хозяева сразу не хватятся…
 
Однако, как говаривал Достоевский Феодор, и на старуху бывает мокруха. Почистил он как-то торгашика черножопого, да тот лохом, в отличие от наших-то, и не будь!
 
Вычислили его и так постригли нашего Бальзаминчика, что даже смотреть не ходил. Неприятно же…
 
Моргунка загребли в понятые, и Марика кровожадная, естественно, набежала сама, как волна из канализации. Но что из кустов запах идет — это я первый определил и Виктории позвонил. И он сам, бедолажка, так на этот натюрморт насмотрелся — по самые по уши. Сразу, после, меня в кабинку и давай хуярку наяривать. А я ему языком и пальцАми в дупляк. И кончил он мне в ротак с некоторой даже неположенной мужику истерикой.
 
Но конечно, ему молодого мясца охота. Меня Виктория ценит как рабочий кадр. Я ж на пенсии и всякий день на скамейке сижу у нашего заветного сральничка. Даже если дождик несильный, внутрь не захожу, а с зонтиком, будто я гриб, пардон, естественным образом здесь расту.
 
А всякий раз если Виктория подойдет:
 
— Ну чего, пизда, дождине подсасываешь?
 
Куртяк на нем блескучий — коробом, и весь он прям веселый вздувшийся амбал-приколист.
 
Богатырь Волью-в-Муромца.
 
А я:
 
— Хи-хи. Вам, конечно, оно не надо, начальничек…
 
А сапог этот даже не просечет, что он для меня со всей своей государственной амуницией — такой же, блядь, гребень, как я! Только прикидами различаемся.
 
А тайна его такова есть — он Марике по пьяни как-то раскололся, у них роман полгода пыхтел, Марика — трансик же, почти баба: какой тут ментяре перед своими стрем?
 
Короче, бабушка растила его в каком-то Мухозажопинске, женщина изумительной доброты и такой же редкой нынче пиздючей интеллигентности. (Он-то сам с чего жлоб такой?..)
 
В общем, бабка и внушила ему великое уважение к Женщине, к нелегкой ее на Руси судьбе. Так что, даже дроча в подростковом возрасте, он представлял себя — ну, не знаю: со скотиной, наверное…
 
А тут совок навернулся уже, и 93-й, а он в Москве, осенью, во внутренних войсках срочную тянет. И народу в те судьбоносные для пьяницы Ельцина дни завалили немереное количество. И он участвовал, наша Виктория. С утра каждый день бухой, непонятно, с каких добавок осатанелый. И вот все уже вроде кончилось, отвизжала по радио отважная Ахеджакова про фашизм с демократией. Их уже в автобусик загрузили в казарму везти, и вдруг бабу закинули, 20 человек на одну! Хотя баба, может, была и профи, не левая, но под конец  стала орать и визжать не хуже всякой там Ахуйжаковой: «Отпустите, ребята, не могу уже! К сыну отпустите меня, сыночек ждет!»
 
Ну, козлины: га-га-га, и сына веди!
 
Один Виктория бабу вдруг пожалел. И капец — насчет баб его переклинило!
 
А тут, после, сержант: «Бабок хотишь, раз от баб косорылишься?» Догнал, короче, приметливый. И предложил ПОДРАБАТЫВАТЬ. У сержанта на мази все, такая клиентура нарисовалась!
 
Ну, и Виктория — молодой, наливной, ладненький. Да и время голодное. Но Витек сам был рад такому вот развороту от нехорошего к женщине отношения. Да и выгодней.
 
Вчера подходит ко мне:
 
— Пизда, ты такого длинного в шляпонце здесь не видела?
 
— Нет, — говорю. — А зачем вам ДЛИННЫЙ, начальник? Простата ведь не в кишечнике…
 
— Бля-пизда, пацан, говорю, пропал!
 
— Ну и что ж? Бабы новых нам нарожают… — острю по-военному.
 
А он взял да ка-ак харкнет мне прямо на зонт, свинятина!
 
Любит с нашей сестрой такие нервенные прикольчики.
 
Но я, как всегда, не обиделся.
 
Ищи! На то и легавый ты…
 
*
…Виктор давно ушел. Люсон все стоял у окна и смотрел на бегущую по стеклу капель. Осенние окна вспыхивали одно за другим. Там, во внешнем мире, люди возвращались с работы, и капли сверкали все праздничней, все полней.
 
Люсон понюхал пальцы, потрогал лохмотья колгот, отверделые пятна на шелке комбинации. Ее подольчик был весь в жестких, как рыбья чешуя, кружевах…
 
Всё подрал — будто кабан чащей прошел!
 
Марика сквозь пространство вечера и дождя почуяла нечто: сотовый пищал и головешкой горел в темноте, не переставая, — чуть с дивана не спрыгивал.
 
На диване — там, где ЭТО произошло, случилось вторично уже между ними, и на этот раз так, как Виктору было НЕОБХОДИМО.
 
А Марика-дура — не втюхала…
 
Марика — отдыхай!
 
Люсон улыбался, и мысль его блуждала далеко, далеко. Не за рубцом внезапной утраты, когда улетевшее с моста авто похоронило его родителей. За эту границу он памятью старался не заходить, собственное детство было пока неинтересно Люсону. Его мысль, его память блуждала по той наступившей для него сразу же пустоте, которая хмелем ударила в голову и он, наконец, отважился.
 
(А где-то в самых темных чуланах души сберегалась догадка, что упорным напряжением воли он сам и наворожил свое это освобождение).
 
Тогда, еще накануне, он полюбил — полюбил немо, отчаянно. Звали его Сережей, этого рослого пацана с ржавой коротенькой челкой. Слишком широкие скулы делали его лицо грубо крестьянским, он был медлительный похуист и троечник. Он словно нес по жизни себя, не давая никому марать свою ясную первозданность. И как твердые зернышки, чернели его зрачки внутри зеленовато-медовой то ли смеющейся, то ли ласковой кислосладости.
 
Знаки Люсонова обожания он принимал с достоинством старшего, «олдака»… Они тянулись друг к другу со всей неизбежностью, как деревья в лесу друг к другу тянутся ветками.
 
Теперь Люсонова «хата» стала свободна. И хотя Сережа говорил эти самые вот слова: «хата», «потрахаться», «отсосешь», — но произносил добродушно их (великодушно, как полагал Люсон). Он понимал, что Сережа имеет право на все и только с ним, с Люсоном, он будет совершенно свободен, счастлив…
 
С Сережей открывались возможности самые необычные, так что когда Сережа предложил «и Тоху взять в оборот», Люсон удивился, но не обиделся. Тоха был совсем зеленый, несерьезный такой пацанок, с куклячьими кудряшками и детски пухлыми щечками. И что Сережа с Тохой уже два года дружбанится?..
 
Ребята маханули пивка, швепса, пустили по кругу братскую косячину. Сразу стало тепло и весело — «ласково-ласково», как думал в те мгновенья Люсон.
 
Он сам захотел раздеться, так нежно гладил его через свитер Сережа.
 
То, что трахать его будет и дитячеобразный Тоха, хозяин квартиры не успел скумекать, как-то даже и рукой в тот момент на это махнул, распластавшись на тепло волнистой поверхности наслаждения. Краем глаза Люсон поглядывал на себя в зеркало шкафа разнежено: как мягкие губы его в темном пушке (делавшем Люсона похожим на Лермонтова) общупывают болтярку Тохи, как пропускают его в себя, превращая из перламутрового в стеклянно сверкающий.
 
Тоха надувал щечки конфузливо, но «дурак» его отлично, точно гвоздок, торчал.
 
Люсон смотрел на Тохин херок у себя в губах, как на что-то совсем постороннее, а Сережа уже размазывал теплую слюну по Люсоновой вздохнувшей промежности, и там делалось сразу прохладно и радостно.
 
Люсон сам себя навстречу Сереже расширил и закатил глаза.
 
То, что после туда полезет и Тоха, а Сережа будет гыгыкать, будто он «сеанс» ловит, Тоха ж, пыхтя, начнет комментить, словно он блядь ебет, — этого Люсон ну никак от ребятишек не ожидал. Он как с полки свалился и тотчас протрезвел.
 
Дело не только в том, что любовь его рухнула, развалилась, словнозамок в сыроватой песочнице, — завтра, не сомневался Люсон, об этом узнает весь класс, а послезавтра ему, Люсону, будет уж лучше повеситься…
 
Из школы он, конечно, ушел. Из Люсона получился отличный курьер, аккуратный, безотказный и исполнительный. Раза два ребята ловили его, но Люсон терпел насилие так отстраненно, что у них пропадал кураж.
 
Они отстали, но и Люсон понес потери немалые. Хер его теперь откликался лишь хозяйской руке. Люсон понял: он должен жить, доверяя только миру грез, и — демонстративно для бога, не напевая, а злобно гудя, как волчок, — заклеил обои всей своей прошлой жизни газетами.
 
Мечтою он реял в Рио, а в известном всем сральнике наблюдал (порой, впрочем, с жадностью) и скупо «общался», продираясь сквозь искушения.
 
И вот…
 
Во вторую встречу Виктор велел Люсону облачиться в женское, сам догола разделся, сопя, и лег на диван, повернувшись к пареньку широкопушистой спиной…
 
— Че ты такой неумеха-то? — ворчал участковый после. — Ну, ничего, ничего. Главное — что стоИт!..
 
*
— Не ждал?..
 
Моргунок часто-часто мигал в ответ, и на пороге его квартиры это выглядело особенно жалостно. Витька подумал: от ДЕЛА отвлек. Почти тотчас за спиной у хозяина усиленно зашаркали веником.
 
Или Виктории показалось? И ничем, кроме телека, Моргунок в предшествующие мгновенья не загружал себя, да и Фархад начал мести еще до Викторова появления…
 
Моргунок тупил на пороге. Оттеснив его всем корпусом мокрого кожемита, участковый заполнил прихожую.
 
Юный пухлый Фархадик отставил веник и согнулся в полупоклоне, касаясь Викторова рукава чернокудрявою головой.
 
Взглянув на него, Виктор с какой-то странной расслабленностью вспомнил вдруг о Люсоне, о его пушке над губой.
 
Фархадик был в широченной, как платье, шафранной футболке и трениках. В комнате слева стреляли и плакали.
 
— Пацанка ищем, — Виктор равнодушно покосился на звук телевизора. — Мальчика.
 
Он двинул в глубины квартиры, заглядывал во все закутки, властно скрипел дверцами шкафов.
 
Хотя в большой комнате насчиталось восемь матрасов, все было довольно даже и чистенько.
 
Конечно, Фархадик, эта походная «жена» тимуридов, тоже по возрасту был «не тае»… Но это их урючьи дела. Моргунок угощал Виктора третью того, что стриг с басмачей.
 
Сортир был заперт. Звуки оттуда лились богатырские, но вполне человечьи, месту сему и положенные.
 
— Короче, Вавинов, понимаю, что не ты и вряд ли твои, но порядок есть орднунг и нихт шиссен, ебать! Всосал?
 
— Так точно! — отрапортовал зек б/у и заспешил, зашепелявил, часто-часто мигая, как будто ресничками от мушек отбивался. — Все, гражданин начальник, под контролем держу, своим настрого наказал…
 
— Еще наводка, – перебил его Виктор и грохнул в дверь: самому поссать подступило уже под гланды. — Эй, на камбузе!.. Короче, длинный мужик в шляпонце и кожаном макинтоше.
 
Дверь, наконец, рванулась, и оттуда боком выскочил худенький Исмаил.
 
— Ну, ты конь! Я думал: там стадо серит, — Виктор, не закрывши дверь, бурно-сладостно зажурчал.
 
Ощущение своей власти над этими прибитыми жизнью людьми, над всем этим пространством, пусть ограниченным до ничтожества, до немой покорной убогости, сладко перекатывалось по крови Виктора безопасным адреналинчиком.
 
Гены вовсю поигрывали татарскими арапниками, батожками резво насвистывали.
 
И все же мент жопой чуял здесь чужое и чуждое, какие-то неясные ему, условленные границы, спущенные сюда, может, самим аллахом на будущее.
 
— Своим скажи про наводку. Вот фотка этого пацана. Прикинь: белобрысенький, им-то тоже верняк покатит?
 
— Да ну-у… Может, цыгане?
 
— Может быть, и они, — Виктор заправлялся лицом ко всей честнОй публике. Фархад с Моргунком взглянули на болт начальства, словно взвесили его.
 
— И чтоб сильно мне тут не кумарили, обиженный профсоюз!
 
*
С неохотой вышел Виктор из теплой утробы дома. Дождь не то, что припустил, он стал плотной ледяной пленкой. Чернота блестела огнями и казалась бесконечной, хоть всю жизнь по ней на тачке гони. Что на тачке! Самолетом не переспоришь…
 
Мент с зонтом — нонсенс. Брюки тотчас промокли, будто Викторию поставили на колени в глубокую лужу. Да так оно и было на самом деле: бог ли, аллах… А пацанок точняк не отыщется, дело — полный тухляк. Но длинного в шляпонце НАДОБНО вычислить.
 
— «Вычислить и мочкануть, на хуй…» — зло подумалось.
 
Че давеча Люсон про духов вудистских-мудистских плел-то? Типа, есть там какой-то старикаха у них: детишек, пидар, ворует. И именно сам в шляпонце…
 
Хули, может, и этот под лоа рихтуется?..
 
Виктор быстро шел в ознобе дождя, и мысли его были погоде под стать: короткие, злые, с ледышками усталого, привычного уже раздражения. Массу всякой фигни себе навыдумывают людишки-то, лишь бы не скучняк жить им было, — а иначе-то и зачем всякое такое рожать?..
 
Тут мысль его потопталась возле догадки, но по тропе ее не полезла в глубины, а привычно уже свильнула в приятную Люсонову горячую и живую, и чуткую узкоту…
 
Догадка же простая была: людям боязно оказаться наедине с собой, со своим ли неумытым прошлым, куцым будущим, со своим ли вонючим ливером. Вот и ищут, строят, придумывают себе, всем своим отправлениям, не оправдание даже, а — ПРО-ДОЛ-ЖЕ-НИЕ.
 
Чтобы не бояться конца.
 
Виктор вспомнил, как этим летом собирали ложками одну старушку, окочурилась за завтраком, одинокая, и месяц лежала. Все соседи на дачах от жары прятались…
 
Блядь…
 
Виктор подумал, что «конец» — это ж и хуй, полновесное теплое слово, заветнейшее. А кстати, и в пизду послать — это ж смерти пожелать, типа, родись обратно.
 
Эх, обратно родиться бы! Может, не случилось бы в его другой какой жизни, в новой, автобуса этого, может, он женатиком был бы уже и киндеры б по нему ползали.
 
Спиногрызы сопливые…
 
«Ты и сына нам приведи»…
 
Виктор почесал щеку: да хули и киндеры?..
 
И ничего уже не хотелось, а только той в себе Люсоновой полноты, когда они оказались одно тело, одно существо, и он, Виктор (Викторья по-ихнему), тело Люсона рожает, хуй его, и оба не знают, куда двигаться-то, чтобы освободить это третье, такое плотное, живое. Но потом нашли… Поняли, кое-как задвигались…
 
— «Вот я и пидарас конченый, круглый…»
 
Еще Люська растреплет… Да нет, не похоже…
 
Тьфу ты, черт! Че словами себя грузить, раз поехало?..
 
— Лишь бы блядью не стать, — подумал Викторья вслух. Представил себя под зонтом «старухи» Ботвиньи. Одно дело — ебать, и многих, совсем другое — давать.
 
Эх, Люсончик-Люсон. Люся ты с мужским окончанием…
 
*
Собственно, на этом пока можно было бы и завершить наш праздный рассказ. Но ведь читателю нужны хи-хи, или слеза, или дерганье за его, читателя, праздное ответвление…
 
Нужно, короче, действие.
 
…На выходе, там, где сквер кончался пышным, как океанский причал, парапетом, в свете углового левого фонаря мелькнул… шляпонец. Такие лишь сумасшедшие нынче носят.
 
Викторья рысью, сквозь лужи, рванул туда. Мокрый из кожи шляпец с высокой тульей и узенькими полями блестел впереди настойчиво, как буек. Мелькал в отсветах рыжего света вроде бы не спеша, но, как Виктор ни несся, — не приближался.
 
Было в нем что-то и кроткое, и насмешливое, как во вздохе судьбы.
 
Вдруг шляпец с асфальта свернул в кусты…
 
Виктор метнулся туда же, не сообразив даже, что без помощников это бесполезняк.
 
И тотчас от удара по фуре грохнулся в студеную грязь.
 
Весь в листьях, как леший, Витька почти тотчас поднялся, обежал несколько раз весь сквер, прочесал газоны.
 
Шляпец, как и надо было думать, исчез.
 
Виктор вернулся на место паденья. Подобрал свою фуру. Били спереди: козырек аж к носу прогнулся.
 
Значит, не подстерегал, как врага, а просто, походя, оглянувшись…
 
Он приперся такой к Люсону машинально, думая, что к себе идет.
 
Ну и хуй с ним, пускай видит во всей красе…
 
И пока Виктор, чертыхаясь и матерясь, разоблачался, Люсон не проронил ни слова.
 
Он смотрел на мокрого этого человека, такого злого, неуклюжего и беспомощного, смотрел каким-то долгим, длительным взглядом.
 
Взглядом более сильного человека. Который многое может понять, простить.
 
Простить даже, наверно, все…
 
 — Готов?..
 
Артем молча вделся в куртяк. Будто вопроса старшего не было. Уши у Артема мелко лепные, розоватый дворянский фарфор. И лицо точено отрешенное, но куклячьего ничего — сталь под кожей. Выстрел красотой. Скулы, лобешник… Зубы острые, белые, жалко, не мелкие — хоть бы это его испортило! Враждебность серой тенью меж ними (не между зубами — между Виктором и ЭТИМ — в первый же миг густой такой сеткой, стыло металлической) пала. Артем!
 
Артем-ебем… Стажер-ухожер.
 
— В путь!
 
Виктор нарочно не оглянувшись сказал.
 
Да хули вообще вякать было? Будто он на общение набивается.
 
Однако идти и просто молчать, точно их с балкона обсикали?..
 
— Короче, район, сам понимаешь, не бандюганский, но все-таки. И опираемся не на одних бдительных, блядь, старушек и ветеранов НКВД. Тут у нас, понимаешь, самая разная агентура.
 
— Чистить город надо давно, — угрюмо молвил стажер.
 
В Викторьи проснулся добродушный советский мент, который, как боярин, жопой, сидючи, обогрел на кормлении тыщи душ:
 
— Запомни, Артем: все люди — ЛЮДИ, и нехуй ссать! Не все в себе виноватые. А самые-то виноватые — мы сами им честь отдаем!
 
Артем хмыкнул. Понимай, как хочешь, а лучше типа, отвянь.
 
Интересно, что за руки-то у него? Бывает, на рожицу Аполлон, а грабли, будто у дальнобойщика. И как он руки его проглядел?..
 
— Тут наша ценная опора какая? — ребятишки беспризорные! И пидорва, если по-чесноку. Таких шнырястых в ФСБейке не сыщешь, если уже и там не работают.
 
— Известный район.
 
— А если в падлу тебе, хули шел? Менты — что золотари, со всяким говнищем возимся. Шел бы к Юдашкину, портки-носки рекламить.
 
Артем, кажется, выразительно, промолчал.
 
А Викторья продолжил, как ни в чем не бывало, типа по-доброму:
 
— Фотка у тебя, Артем, выразительная, красавЕц! Кстати, что и плохо: запоминаешься… А насчет столицу почистить — это как простипому на курорт посылать. Мегаполис, ебать!..
 
— Всю Россию очистить… — Виктор сплюнул.
 
— Ну, это само собой! — хитро мигнул про себя Викторья. — Всю напалмом, бля, а то зажилась, собака старая… У меня вон в запрошлом году бомж в канализации окочурился. Как люк своротил — понять не могу! И главное, дальше, вглубь, вредило, попер! Видать, шифер с горя посыпался. Кони двинул, а там тепло! И такая вонина, по всему, понимаешь, скверику…
 
— Это где пидары?
 
— Там всякий пипл, кегли на солнце грели, март месяц. Все влюбленные, пивасик сосут, прикинь, лиричные, а тут такой воздушный поцелуй с того света… Ну, Ботвинья первый подхватился, есть здесь такой старичок полезный — пидар, естественно.
 
Артем вздохнул.
 
— Он и оповестил, а я — лезь! А там… Потом одну бабку ложками собирали, летом уже… Потом одного чечены постригли — ой, бля!.. Лучше не вспоминать!.. Насмотришься, напаришься…
 
Виктор энергично потер лицо:
 
— А что ты — горе из города выселишь? На сто первый? Суть-то жизни — такая, останется!..
 
— Я этого мозгоебства от шнурков дома наслушался! По мне, работать вы не хотите, всем вам итак у телека зашибись.
 
— Зашибись — не зашибись, а ложками бабку МЫ собирали! — гордо парировал Виктор.
 
Они пришли. Приоткрытый шире обычного люк будто им улыбался. Но пришлось настукивать каблуком трижды. Виктор почесал щеку:
 
— Че, все обколотые вповал?.. Там Вовка из них — смышленый пацик! Даже и жаль.
 
Он вновь постучал.
 
В просвете люка засветлелась девчачья мордочка. Черная челка до кончика носа пол-лица слизнула, а и лица-то всего — в четыре толстых Викторьиных пальца.
 
— О! Жаннка, мне-то ты и нужна! — обрадовался Викторья. — Помнишь, шляпонец пацаненка увел, ночью, три дня назад?
 
— Дяинька мент, — Жаннка всхлипнула. — Я ниче не видела, тока шляпонец прикольный… Дяинька…
 
— Ну че кота за яйца тянешь?..
 
— Дяинька, Вовка седни — ВСЁ! Утром еще. Мы его в скверике положили, за кустами у входа слева. А то куда?..
 
— Пасип, что сказала, — Викторья вздохнул. — Не мочканули?
 
— Сам, покашлял… потом к утру захрипел…
 
— Я-асненько… Да че ревешь теперь-то уже? СЕБЯ береги…
 
Жаннка завыла в голос и исчезла под крышкой люка.
 
— Блядь! — сказал Виктор, глядя в хмурые небеса. — Пошли трупак вывозить. Заодно с Ботвиньей там познакомишься…
 
Он вдруг заметил, что губы Артема шевелятся.
 
Молится?!..
 
Артем поддел молнию куртки под подбородок.
 
Рука у него была тоже точеная. Лишь костяшки пальцев от мозолей темны.
 
*
Виктор охотно, почти рефлекторно вдвинулся в тамбурок навстречу вкусному запаху. Вот Марика не баловала его никогда, лишь о себе, коза, думала, какие новые клипсы-шнипсы напялить. И, блядь, имей ее сразу, после службы, усталый, без ног! Нормально?
 
А кормежка — говно случайное…
 
Виктор чувствовал: Люсону очень хотелось сейчас же, здесь в тамбурке, обнять его, но он словно бы выжидает или… почуял чего?
 
Виктор молча, щедро раскрыл пропахшую мокрым воздухом куртку. Люсон просочился руками под, к теплому широковатому телу, обнял, прижался. Виктор и обомлел:
 
— Че ты, как малой совсем?
 
Тонкие Люсоновы кисти вжались в спину Виктора, пальцы переплелись где-то на позвоночнике. Там словно лес возник, ветки срослись, не развяжешь их, не распутаешь
 
Воображенье у Виктора было под дело больше заточено. А так, если расслабиться, можно представить черное-черное небо, какого над землею и не случается вообще, и на фоне него — серовато-серебристые светятся эти таинственные сплетения.
 
Эх, Артемка-дурак…
 
Дурак-то — дурак, однако…
 
— Слышь, я про че? В форме к тебе ходить — старухи здесь бдительные, особенно с пятого этажа. И у меня дома на хвосте висят, нюхалки.
 
— А Марика?
 
— А у Марики, блин, хата съемная и в другом районе. Не стремак!
 
— Знаешь, я думаю: зачем нам две комнаты? Сдадим, я сниму однушку подальше, чтобы не «стремак» был реально.
 
— И денюжка! — одобрил Виктор. — Тока все равно ты на это, на куртяк мой запал, на сбрую. Че и там мне светиться-то?
 
— Будешь на службу в штатском ходить. А для дома купим новую — что вообще за чушь?!
 
— Чушь — не чушь, а… — Виктор вспомнил Артема. И неожиданно для себя вздохнул, — Злые какие люди стали!..
 
Всё вроде наладилось, жили теперь точняк уж сытнее прежнего, но Виктор чувствовал: напряжение растет, в молодежи особенно. Этот Артем — не так просто тебе Артем…
 
— О чем сейчас думаешь? — шепнул Люсон.
 
— Блин, да об ужине!
 
И оба расхохотались.
 
Ужин был — Викторья опешил от его, понял он, тонкой роскоши.
 
Он глядел на газетами оклеенные стены и думал, сытый, душистый и вымытый: да, это и есть ремонт, ремонт его жизни, быть может, ВСЕЙ, или он хотя бы почувствует, что такое быт семейный, реально устроенный…
 
Мыслить глобальными категориями Викторья все-таки опасался, одергивал всякий раз себя. Хитрый больно нарез в этой скважине под железным названием «жизнь»…
 
А кстати — трахались безо всякой сбруи на этот раз.
 
— Животик растет, — грустно сказал Викторья, пошлепав себя, исцелованного. — Стареем, бля…
 
— А потому что жрешь фигню всякую! Посажу вот тебя на диету, да фитнесс…
 
— Угу, — вдруг грустно то ли сказал, то ли и возразил Виктория. — Фитнесса нам в жизни только и не хватает.
 
Люсон тут как тут, кошкою привскочил:
 
— О чем думаешь?
 
— Да вот… — Виктор кратко изложил про Вовку и про пацана, которого, может, на составные по больницам уже развезли.
 
— Или ебут с проворотами, — заключил грустно Виктория.
 
— Жесткач… — Люсон теперь тоже думал о чем-то своем, говорил машинально, вяло, словно не вслушивался в смысл тягуче произносимых слов. — Но я вот думаю иногда: мы же в детстве все и дрочили, и тискались… Просто одни забыли, забили другим, а некоторые — только так могут теперь…
 
— КАК? МалОго в жопку дрынищем шпилить? Если у кого воспоминанья такие про детство остались, теплые, пускай себе их на кулак мотает, другие при чем?
 
— А жили б мы в Индии…
 
— Люсон, ты че, на мелкоту западаешь, не на одних ментов? — Виктор даже обрадовался, что нащупал в дружке порок.
 
— Я тебе говорю гипо-тети-чески, товарищ городовой!
 
— Вот-вот, смотри мне, пиздоболище! Да, и будильник на шесть поставь — высвечусь затемно…
 
*
…Голые серые ветки снились ему, и будто были внутри пустые, ПОЛЫЕ. Он шел по этому сухостою под низко черными небесами и понимал: чиркни спичкой — всё мгновенно взлетит над ним и вокруг рыжим мятущимся пламенем. Пришло странное, не о том вовсе и слово-то — «самопал».
 
Резко сел в постели. Люсон сразу закрыл глаза.
 
— Люсон, ты че? Спать надо!
 
— Я сплю.
 
— Хули ты спишь?! Пялишься на меня, как сыч, а мне фигня всякая, блин, мерещится. Ты вообще какой-то заговоренный походу… Колдун!
 
— Хочешь… еще?
 
Виктория хмыкнул, повернулся пушистой спиной.
 
Люсон ввел осторожно, перекинул через Викторью ногу, пяткой чуть нажал ментовский родной прибор. Тихо гладил бок и подмышкой, такие мягкие волоски.
 
Стомленный и дневной беготней, и этой лаской, бережной, необычнейшей для него, Витька снова уснул. И ему рай тут привиделся: юные всадники на белых, каурых конях, золотая чеканная сбруя, как ожерелья; уложенные, заплетенные косицами гривы. Юноши были серьезны, волосы длинноваты, как носят сейчас, как и Люсон, но одеты все в бархат и переливчатые шелка. Пурпур, синее, золото, глубокий, как взгляд, гранатовый цвет и, будто нежная дымка утра, вдруг — лиловый. Юноши смотрели друг на друга, старшие на младших, младшие отводили серьезный взгляд, вдумчиво, чуть смутясь. И было непонятно, движутся ли они по земле или просто себе парят в воздухе бледноватом. Но в этом созвучии грив, глаз, тяжелых торжественных складок была тайна ритма, не положенного обычному, земному и обиходному. Блистательная бесцельность зависла в воздухе, очарованная собой…
 
Никаких таких слов Викторья и знать не знал, но тем ярче была таинственная картина!
 
Он проснулся от трели будильника, спросонья хватая ее, как вещь.
 
Люсон уже хлопотал на кухне.
 
— Мне че-то такое примстилось… Глюк — не глюк… — Виктор не умел рассказать, лишь пальцами пошевеливал.
 
— «Глюк» — по-немецки «счастье». Только и помню.
 
— А че медлячий такой? Не выспался?
 
— Ты про шляпу ведь спрашивал?..
 
— Я?! Тебя?!..
 
— Ну, рассказывал…
*
Весь день дул пронзительный ветер, ползли беспокойно груды обледенелых фиолетово-сизых туч. Но в их разрывах вдруг удивительно теплой, зеленоватой, как морская вода, лазурью открывались чистые небеса, и солнце белым золотом брызгало на сырой почерневший сквер, рвало землю из-под ног сверкающе глубокими лужами.
 
Артем шагал, блестя курткой. Бритой башке было холодно.
 
— Молодой человек!
 
Опять этот старый пень пидар! Зонтик между ножек пристроил. Вместо хуя, наверно.
 
— Да?
 
— Дело есть. Садитесь-ка…
 
— Я постою.
 
— В ногах правды нет.
 
— Слушай, ты!.. СлушайТЕ! Мне с вами жопу греть некогда. Есть дело — говориТЕ!
 
— И верно ведь, а про жопу особенно! А то мандюсь всё! Вот ведь я, дура старая, прежняя, еще из-под Брежнева!..
 
Артем — кулаки глубоко в карманах, с носка на пятку покачивается, в луже дергается волненка.
 
— Симпотный! Че над могилкою зависаешь, безбашенно?
 
Артем резко оборотился. Проституточка, вроде бы ничего.
 
— Че надо, гражданка?
 
— Мы ОБЕ гражданочки, — хихикнул старик. — Марика, отъебись! У нас не лямур, у нас деловой разговор, говнятина.
 
— Ты сама, пизда старая, барсика портишь мне тут!
 
— Барсик-то из Конторы, коза тупорылая! Вон два солдатика шастают уже полчаса, сразу тебе в обе — пробки притрут, чтоб ниоткуда бы не пердючело.
 
Но Марику так просто не отошьешь:
 
— Че, мы ПРАВДА конторские? Начальник, прикурить девушке бедной хоть не откажете?
 
— Вали!
 
— Фууу! Некрофилина!.. Уссышься тут с вами нормальных клиентов ждать…
 
Марика обиженно поцокала к соседней скамейке. Но и оттуда ушами оплела обоих, естественно.
 
*
А я сразу догнала, что старуха барсику про Моргунка втирать станет. У них, у Ботвиньи с Моргунком, старые счеты, еще с зоны. Говно в параше не поделили, наверно. Но я не верю, что Моргунок мог младенца украсть: нынешняя зона – не совок, одни тубики. Зачем проблемы ему? И вообще Моргунок на мелкоту особенно никогда не закидывался, его приучили на зоне пидару сосать, которого шпилят. То есть, сам по себе Моргунок уркам уже не канал. И впрямь ведь такое блээээ!.. Предсмертная рыготина сифилитика… И потом, у него там урюков куча в квартире у самого, а урюки всех мелких своих же ебут, у них позволяется, пацанков. Ой, девчонки, капец! Солдатики ко мне пиздюхают. Один высокий, симпотный такой, глаза чисто азурр и морда добрая. А другой мелковат, лупоглазый, но активный, как глист недокормленный.
 
Ну, они типа:
 
— Работаем?
 
А я:
 
— Че, не видно?
 
А малек:
 
— У нас тока полкосаря.
 
Ну, я торгуюсь, однако же не особенно. Очень мне длинный покатил! Такое личико чистое! Младенец почти. Я подумала: дура я буду, пизда незашитая, если к себе их не затащу. Тут две остановки на метро всего-то! А они: нет, рожать (искать) станут нас, мы в самовол слиняли по-бырому. И малек мне:
 
— Понимаешь, у Вована бабы не было никогда! А у него день варенья седни, девятнадцать, короче. И ни в одном глазу! Помоги, будь другом!
 
— Я — ПОДРУГА! — таинственно возражаю. — А ты сам че, не будешь, жена заругает?
 
— Полкосаря только, сказал же! Или возможно счастье обоим?
 
Я:
 
— Мальчишки, солдат — защитник отечества, а я — защитница всех солдат!
 
А Вован:
 
— Гы! Родина-мать, зовешь, короче?
 
Такой непосредственный, хоть и девственник.
 
Ну, пошли мы в сортир «по-бырому».
 
Тут они стали че-то хихи-хаха, такие веселые, нервные. Ну, думаю, и я вас обрадую. В смысле: это, конечно, всегда стремак. Потому что многие берут конкретно простую женщину. Лезут к пизде, а там хуй — у них шок, у меня синяки иногда такие, три дня отлеживаюсь.
 
Хотя другим, умным-то, в кайф. Малек насел мне на буфера, стал жать, а Вован к пизде — щупаться.
 
Гинеколог, прости господи!
 
Ну, и рожа у него — соответственно.
 
Я ему:
 
— Это клитор такой! И вообще, мальчишки, знаете, что тут за место?
 
— Ну да, — Вован, грустно так. — Пидары здесь шароебятся. А ты тоже выходит… не девушка?
 
— Девушка из нас троих пока только ты, — возражаю деловито, и так, чтобы они не зависали особенно, а все время экшн, экшн! Мозгу чтоб крышка, короче!
 
А малек:
 
— Вован! Че, зассал? Это ж не пидар, это вообще такое, бля! Третий пол! Короче, буфера, ты глядиии…
 
— Че «буфера»? Я же это… в пизду я хотел!
 
Я, мудро:
 
— В пизду, мальчик, всегда успеется!
 
Но вижу, у него насчет пиздени сильный такой облом.
 
Говорю:
 
— Ладно, мальчики, забесплатно.
 
Сильно я стреманулась, что свалят они.
 
А малек тут расходился, обрадовался:
 
— Не тормози, Вован! Трансики на Москве дороже бабы идут. Они ваще по клубцам с солидолами больше шарахаются.
 
А Вован такой рассудительный, бдительный:
 
— Че, Лех, если я с пидара начну, пидаром и закончу…
 
— Да лана, че теперь, через роттердам впопендаден заделаем, заебись! На халявку-то!..
 
Расходилась икра килечья, глазенки блестят, на плечи мне давит, чтобы я на коленки встала уже, и шепчет:
 
— Давай буфера раскинь, я ОФИГЕННО люблю между сисяками кончать! Тока и пососи сперва слегонца.
 
А Вован, которого я, можно сказать, за миг до этого так любила, который меня родиной-матерью обозвал, тупит, фырчит, на пол некультурно плюется:
 
— Че, — грит. — Ты, Алехан, тут полюбасо отрываешься, а у меня на принцип дело-то шло, в день варения! Не всю же жизнь тебе помогать подкачиваться…
 
(Ну, тут я, конечно, поперхнулась, но собралась…)
 
— Ты жопа, жопень, гля, какая! Ах!.. — улетает малек, но не от жопы моей он тащится, жопу он другу, как горбушку последнюю, протянул.
 
— Че жопа? — Вован все гундит. — У нее хуяра длинней моего!
 
— Во! Для жопы, значит, тебя и сделали. Ой ё!..
 
Я, конечно, жопой тоже не дура, верчу. Я же десять минут назад Вована так любила, можно сказать!
 
Он булки вяло щупает, трусики мне спустил.
 
— Говно, говорит, там…
 
— А у тя там дельфины плещутся?! — возмущаюсь. Говорить я уже могла, я сисяками Леху надрочивала, как подушками, хер взбивала, но ротак-то свободный, можно общаться запросто.
 
Вованчик очкует.
 
Я:
 
— Гандон возьми в сумочке! Тогда не измажешься…
 
Но и в сумку он не полез. Да без помощи и не напялил бы!
 
А Алехан между сисяр упахивается!.. Такой у него приход-улет! Жалко, малек, а то бы влюбилась бы… А Вовану я потом все равно минетик нежненький отстрочила. Подарок заделала, хотя и трудно нам с ним обоим пришлось: пипирка нежная, пока сосешь — ништяк, а как лизнешь, он сразу на волю срывается… Да, серьезные отношения с ним у нас не заладились.
 
Ой, девочки, я все о личном, о личном, дура продрогшая! А ведь вам интересно, про что барсик конторский с Ботвиньей тер?!.. Ну, конечно, про Моргунка этого, идиота припарашного. Но что именно — сказать не могу.
 
Девчонки, вы меня понимаете…
 
*
— ПАЦАК ГДЕ??!!!
 
Моргунок шарахнулся вглубь квартирки. Виктор с Артемом влетели в комнату. Пухлый Фархадик вжался на диване в подушку, другой — макушку прикрыл.
 
— Че, бля, допрыгался?! На мелкоту под пенсию потянуло?.. На зоне еще не всем пидарам отсосал?! — изрыгаясь матерщиной, Виктор рысью несся по квартире, рвал все двери. Присутствие стажера подхватило его на гребень волны вдохновенной, торжествующей праведности.
 
Артем молча следовал по пятам, его глаза сияли синим огнем, как небушко за окном.
 
Виктор сдирал с вешалки жалкие куртяки урючьи, топтал их, так что в трусняке привставало.
 
Ни шляпы, ни кожаного плаща не нашел, конечно. Оплывшая от диабета соседка, захваченная в понятые, пялилась на Фархадика. Почему-то рожи у них с Фархадиком были жутко похожи сейчас.
 
— Одевайся! — рявкнул Викторья на Моргунка.
 
…Они быстро шагали к участку. Тучи исчезли, и даже истертый бесформенный, как балахон, но кургузый кожан Моргунка празднично сиял в белом, последнем почти греющем солнце. Моргунок не поспевал за широким шагом ментов, семенил, подпрыгивал. Было в нем что-то собачье и жалкое, обреченное и СОГЛАСНОЕ быть обреченным навек.
 
Виктору хотелось повалить его на мокрую землю и запинать, обоссать всего. Он поглядывал на Артема. Стажер на Моргунка даже не покосился.
 
Пришли в участок. Метнуть бы эту нечисть на пол и чтобы он ползал, как перебитая крыса, чтобы подтягивал коленки к бесполезным по жизни яйцам и молил бы, молил бы, визжал…
 
— «Бля, я че, садюга, походу?» — подумал Викторья.
 
Он взял себя в руки. Распоясаться перед Артемом казалось стыдным — и опасным, типа, раскрыть себя!
 
Моргунок весь ушел в свой кожаный балахон, утонул в нем и спрятался, мигал часто-часто. Викторья вспомнил, почему тот, собственно, «Моргунок», и глубже вдвинул ноги под стол:
 
— Ну?
 
В пристальном синем свете Артемовых точных глаз они, кажется, оба плавились, Виктория и задержанный, этот жалкий парашный гребень, у которого прыщи на роже не по возрасту, явно чужой спермянкой проедены, которого рвали-сифонили с шестернями в залупенях мосластые зеки, перекидывая, перепинывая друг другу, которому потехи ради ссали за шиворот и который, возможно, кого-то пришил там, на зоне, по их приказу, втихаря двинул заточкой, шмыгнув при этом носом, как школьник нашкодивший…
 
— Аскольд его звать… Иваныч… — выдал Моргунок не тяжело, а так: будто мотылька отпустил с ладони.
 
Шмыгнул носом.
 
И торопясь-плюясь, стал рассказывать…
 
*
— Слушай, а снег!..
 
Голый по пояс Виктор глянул от обоев, которые на полу резал.
 
Люсон острой тенью стоял у окна, за окном серость осеребрилась, снег валил порхающе легкий, обильный. В комнате стало словно бы и светлей.
 
— Люблю первый снег — он такой пушистый, щекочется!..
 
— Люсон, мы, если на снег будем пялиться, к вечеру не успеем, блин, ни фига! Надо докончить с обоями, чтоб сдать халабуду эту на той неделе уже…
 
Виктор грозно постриг воздух ножницами:
 
— И ваще, урюков от Моргунка нагнать, они вмиг бы все тут поклеили. Да эти голяки твои…
 
— И еще мне нравится смотреть, как ты работаешь.
 
— Вот именно: СМОТРЕТЬ! Давай обдирай свои постеры!
 
Постеры-тостеры-хуёстеры, подумал Виктор, но без особого раздражения. А класс, что закончилось все так хорошо. Аскольд этот Иванович выкрал собственного сынка. А то ни мать, ни бабка не подпускали.
 
Виктор вспомнил, какая у того квартирка. Одна стена странного светло-шоколадного цвета, с рыжинкой, и на ней редкие картинки. Собственно это одна картина, но на мелкие части разделана. Распечатана, в смысле. Какой-то итальяха, 15-й типа век. Волхвы, что ли, это которые к Христу ездили[2]. Но там, на фрагментиках, не старики, а все парни-парни и лошади. Пурпур, синее, золото, глубокий, как взгляд, гранатовый цвет и, будто нежная дымка утра, вдруг — лиловый. И непонятно, движутся ли они по земле или просто себе парят в воздухе бледноватом. Блистательная бесцельность, очарованная собой…
 
— Че говоришь?! — встрепенулся Виктория.
 
— Кушать, говорю, подано, синьор Помидор!
 
— Да уж, не Чиполлино, — Виктор покосился на пушистый свой — ну не животик еще, но все же…
 
Рыбу они ели с массой зелени под каким-то пупырчатым итальянским соусом.
 
— Вкуснотень! — Виктор лопал с ножа.
 
— Да, — заметил Люсон, любуясь или мечтая. Короче, малость отъехавши. — В общем, Аскольд молодец, что решился на этот скандал. Иначе они бы его к ребенку не подпустили.
 
— Угу, теперь суд обяжет мать с бабкой свиданки с отцом сыну делать… А красивый он, Аскольд этот…
 
— Ага.
 
— А откуда ты его знаешь? И, тем более, Моргунок?..
 
— А ты?..
 
28.03.2011