Ворона

Ворона сидел на заборе у заднего крыльца школы и курил. Длинные прямые чёрные волосы и чуть загнутый книзу прямой нос действительно делали его похожим на встрёпанного воронёнка. А тёмные узкие штаны и бесформенный серый свитер крупной вязки только усиливали сходство. На худом костлявом угловатом теле они напоминали облезлые перья.
Один глаз у него был голубой, а другой – карий.
Когда-то его звали Колькой, но об этом никто уже не вспоминал. Теперь даже малыши-первоклашки, картавя, дразнили его:
 – Вог’она! – кричали они издалека, поддразнивая. – Поймай нам вог'обушка!
– Каррр! – взмахивал Ворона длинными мосластыми руками, как крыльями. И заливисто хохотал, глядя, как они стремглав убегают наутёк.
Потом братья Васильевы, Андрей и Васька, и их неразлучный приятель Вовка Тихонов побили Ворону, чтоб не приставал к маленьким.
– Что, на малолеток потянуло?
– Руки прочь от детей, педрила!
Тихонов бил Ворону молча и не сильно. Всё-таки, они жили в одном подъезде и в один детский сад ходили. И даже в спортивный лагерь вместе ездили пару раз.
Правда, тогда Ворона был ещё Колькой Карташовым, разноглазым пацаном с чёрными, как смоль волосами, которые даже летом на солнце не выгорали. А Тихонов был просто Вовкой, застенчивым и тихим светловолосым мальчиком-лопушком, соседом с первого этажа.

Они не дружили, хоть и были погодками, потому что Колька пошёл в школу на год раньше. Ему только-только в июне шесть исполнилось. А Вовку родители отдали в семь, даже почти в восемь, потому что он был сентябрьский. Так и получилось, что они оказались в разных классах и жизнь у них пошла по-разному.

Ну и хорошо, а то что было бы, если бы они подружились?
У Кольки родители развелись, но продолжали жить вместе в одной квартире и цапаться каждый день. А у Вовки умер отец, и мать вышла замуж за Игоря Сергеевича, отставного военного. Тот приложил свою руку, чтобы из доверчивого и застенчивого заморыша вырос настоящий мужик.
Драл его, как сидорову козу, на турники гонял и водой холодной заставлял обливаться, и гантелями махать по часу, пока руки не отваливались. Посылал его бегать по утрам вокруг парка, и в дождь, и в снег, и в мороз. Зато Вовка не болел никогда, даже не простужался. И вырос крепким, плечистым и не задающим лишних вопросов.
Надо бить – значит, надо бить. Кого скажут, того и надо. А не послушаешься, бить будут тебя. И безо всякого снисхождения, наоборот – с удовольствием. Что они тебя бьют, а не ты их. И чем ты ближе раньше стоял, тем сильнее. Будут бить, куда денутся!
Ворона никогда не плакал, не просил пощады и даже в глаза не смотрел. Долго такого лупить не интересно, всё равно, что бревно пинать. Поэтому, разбив Вороне в очередной раз нос и губу, и пересчитав рёбра, Васильевы быстро утомились и отстали:
– Ладно, живи пока, ублюдок!
– Заходи ещё, отоварим!
– Пошли, Тишка, хватит с него!
Ворона остался лежать неподвижно там же, под забором, на котором только что сидел, на куче почерневших прелых листьев. Нечаянно порванный в драке свитер у него на плече разошёлся, обнажая лямку майки и острое голое беззащитное плечо. Вовке на миг даже почудилось, что долбанный Ворона там исхитрился-таки помереть, и его, Вовку, теперь за это посадят. Было бы за что, а то за какого-то педика!
Тут он вспомнил, что когда-то очень хотел дружить с одним мальчиком. И аж застонал, глядя на то, что из этого мальчика выросло. Как будто ему самому стало больно от тех ударов, что он сам наносил. Как будто он бил того мальчика, с которым хотел дружить… Чушь какая-то, правда?
Вовка помотал головой, шагнул обратно и наклонился над чёрной лохматой башкой, трогая за плечо и заглядывая в грязное лицо:
– Э, ты там живой вообще?
Ворона, не мигая, смотрел ему прямо в глаза. Спокойно, без обиды и упрёка, даже с интересом в карем глазу и с любопытством – в голубом. И вдруг улыбнулся, словно что-то вспомнив, беззвучно шевеля разбитой губой:
– П… сти.
Тихонов не понял, что он бормочет: то ли «пусти», то ли «прости» – но, на всякий случай, отпустил его. Ворона заворочался на куче листьев и кое-как сел, привалившись спиной к забору и стал осторожно ощупывать своё лицо, размазывая грязь.
А потом протянул руку и, нащупав пальцами в куче листьев, вытащил поломанного оловянного солдатика. Резким движением оттёр с него грязь прямо об испачканный свитер, слегка поморщившись, и сунул Вовке в руку, зажимая пальцами ему ладонь в горсти:
– Держи, на память.
И тогда Тихонов шарахнулся от него, как от привидения, и побежал догонять своих. Те уже махали ему рукой и орали:
– Тишка! Оставь ты этого урода! Давай сюда!
– Сейчас малышню потрясём, на пиво хватит!
Васильевы не зря свалили с пятого урока, прогуливая физру. Пока остальные одноклассники прилежно отжимались и подтягивались, скакали через козла и метали гранату на оценку, им уже эти глупости были не интересны. У них были свои настоящие дела: почесать кулаки об кого подвернётся под руку и собрать положенную дань с безответных младшеклассников.
За глаза их звали «три богатыря» – и они даже гордились тем, что защищают свою школу от залётных хулиганов. Только за всю надо платить, правда? Богатыри из былин тоже не за «спасибо» работали.
Тихонов остановился в три шагах от Васильевых, которые уже поймали за рукав мелкого пугливого пацанёнка в коричневой курточке и шапке с помпоном. Пацанёнок сипел и пищал, но сдаваться не собирался.
– Давай, малой, не жмоться!
– Много не надо, мы ж не звери!
– Тишка, покажи кулак!
Вовка послушно протянул к носу пацанёнка кулак – и вдруг разжал его. На ладони у него лежал потемневший поломанный солдатик.
– Это мне? – озадаченно спросил пацанёнок, шмыгая носом. – Спасибо!
– Беги отсюда! – сказал ему Вовка и глянул на опешивших Васильевых. А потом раздвинул их руками в стороны, сунул ладони в карманы и вразвалочку пошёл домой.
– Вовка, ты чего? – не понял старший Васильев, Андрей, рослый плотный увалень в кожаной куртке.
–Тишка, ты куда? – спросил Васька, хлопая бесцветными серыми глазами. Он ходил в пуховике.
Тот, не оборачиваясь, проговорил:
– Пошли на хер оба! – и, насупившись, сам пошёл дальше, оставив своих туповатых друзей гадать, что с ним такое случилось.
А дома полез в нижний ящик секретера, вытащил забытую жестяную коробку с детскими сокровищами и высыпал на дощатый крашеный пол.
Ключик от какой-то заводной игрушки. Маленький потемневший деревянный волчок. Поломанный перочинный ножик. Большая блестящая латунная пуговица со звездой. Пряжка от ремня с якорем. Ножка от циркуля с грифелем. Круглый магнит с дыркой, с прилипшими к нему колечком для ключей и круглыми шарикоподшипниками. Шариковая ручка с четырьмя стержнями разных цветов, давно засохшими. Лишние шестерёнки от будильника. Оборванная папина рулетка. Расправленные фантики от конфет… Вовка не открывал эту коробку ни разу с того дня, как умер папа.
Он покопался пальцами в вещах, когда-то просто бесценных, а теперь забытых и не нужных никому, которые даже лень выкинуть на помойку.
А вот и солдатик. Точно такой же, только целый. Его подарил Вовке смешной черноволосый мальчишка, сосед со второго этажа, лет десять назад. В прошлой жизни, когда он ещё был просто Колькой, и маленький глупый Вовка хотел с ним дружить.
– Вова, что случилось? – спросила его мать, стоя в дверях его комнаты и с недоумением глядя на почти взрослого сына, сидящего на полу с детской игрушкой в руке. – Почему ты уже дома? Уроки отменили?
Вовкина мать была женщиной доброй и душевной, но будто бы слегка наивной или глуповатой. Она всегда давала возможность людям быть или казаться лучше, чем они есть. Если муж приходил поздно и сразу шёл в душ, то она потом кормила его на кухне со словами: «Устал, дорогой? Много было работы?» Если сын приходил с разбитым носом и поцарапанными кулаками, она вздыхала и спрашивала: «Девочку защищал от хулиганов? Молодец!»
И ни у кого язык не поворачивался сказать ей, что муж от неё гуляет, а сын растёт лоботрясом и хулиганом. Все её любили за неисправимый оптимизм, умение замечать в людях только хорошее и веру в то, что всё будет прекрасно. Даже самым отпетым циникам и сволочам не хотелось её расстраивать и стыдно было признаваться, что они не настолько хороши, как она о них думает.
Она словно не замечала острых углов, обходила их или сглаживала. Верила на слово, даже если могла проверить, но не делала этого. Её было невозможно обмануть, потому что она сама была готова поверить в любую чушь.
Лишь бы только не услышать правду в лицо.
– Да, мам, – покорно произнёс Вовка. – И домашку опять не задали. Можно я гулять пойду?
– Иди, конечно, – охотно разрешила мать. – Только к Валечке Карташовой забеги на второй этаж, забери у неё свитер. А то он порвался, и я обещала, что подвяжу.
И вышла из комнаты, чтобы не видеть, как у её сына из глаз вдруг брызнули злые молчаливые слёзы. А тот сжал в руке оловянного солдатика так, что через пару секунд на краю ладони выступила кровь.

2.

Коля Карташов стал в одночасье Вороной и педрилой, когда в прошлом году ни с того, ни с чего написал письмо своему однокласснику Кириллу Куприянову. Кирилл был отличник и спортсмен, метр восемьдесят с гаком, блондин, кудрявый и голубоглазый. Все девчонки могли быть его, даже те, что и не мечтали об этом. Только ему было некогда.
Куприянов уже закончил музыкалку, с большим успехом ходил на плавание в бассейн, а вместе с выпускным аттестатом должен был получить ещё и диплом об окончании художественной школы. И собирался поступать в военное училище.
Герой, молодец, красавчик, одним словом. Как в такого не влюбиться?
В письме и было признание в любви. В стишках, разумеется, и с красной розой, нарисованной тушью вместо подписи. Когда Кирилл зачитал перед классом это послание на большой перемене, все ахнули и уставились друг на друга. Девчонки ревниво обводили друг друга глазами: какая же гадина их обскакала? Пацаны ржали в голос: вот ведь дуры, кто же так в любви признаётся?
– Мне этого не надо, – ровным голосом произнёс Кирилл, даже не смущаясь. – Стишочки дурацкие, а картинка ещё хуже…
Он спокойно подошёл к первой парте в среднем ряду, где всегда сидел сам рядом с черноволосым разноглазым Колькой Карташовым, и бросил перед ним послание:
– И любовь твоя тоже дерьмо, – спокойно закончил он и вышел из класса. На обед, надо полагать, который никогда не пропускал.
Класс на мгновенье онемел, а потом грохнул смехом и свистом с улюлюканьем:
– Коля, ты с ума сошёл? – жалобно произнесла Оленька Безчастная. Она тоже была отличница, красавица и умница, шла на золотую медаль и сочувствовала всём сирым и убогим. И при этом была дура набитая и ничего в жизни не понимала.
– Дурак ты, Колька, и не лечишься, – фыркнула Машка Михайлова, ярко-рыжая чемпионка города по настольному теннису. – Нафиг Кире никто не нужен, тем более – ты.
Катерина Ящеркова всегда была за справедливость. В классе её за это не любили, потому что ябед и задавак никто не любит.
– Николай просто ошибся, – уверенно проговорила она. – Не по тому адресу письмо отправил!
– Как же так! – чуть не заплакала Ирочка Гусева. Колька ей, похоже, нравился, только об этом никто не знал, даже сам Колька. И не узнал бы никогда, если бы не это сегодняшнее происшествие. – Как ты мог?
– Вот дебил, – с сожалением произнёс Мишенька Свиридов. Мать его работала в школе завучем, и поэтому Мишеньку никто не трогал: ни одноклассники, ни учителя. А он смотрел на всех со скукой и презрением, и еле-еле тянул всё на «троечку,» только чтобы отвязались. – Нашёл, кому письма писать…
Остальные парни были другого мнения:
– Коль, ты что, педрила? – глупо заржал Валера Баранкевич. Он был хороший, добрый, но такой наивный и простодушный, что иногда казалось, что он просто издевается. Как сейчас, например.
–  Пидор вонючий, – скривился Павлик Морозов. Он очень страдал оттого, что родители его так назвали, в честь пионера-героя. Не подумавши, что всё будут ждать от него подвигов, на которые в силу своей природной трусости он был неспособен.
– Колька! – вскакивая, заорал рыжий Генка Хаз, штатный шут десятого «Б» и на редкость неприятный парень. Прыщавый, мосластый, злой и лохматый, как дворовый пёс. – На кой хрен тебе этот Куприянов? Люби меня, я так прекрасен!
И прижал руку к сердцу, встав на одно колено в проходе между партами. И вытянул вторую руку вперёд, словно хотел похлопать сгорбившегося и замершего Карташова по плечу.
Все невольно заржали, настолько неестественным и театральным был его жест. А Карташов даже не обернулся, только вздрогнул и совсем втянул голову в плечи.
– Коля, не слушай его! – развеселился Серёга Мошкин, обычный простой парень с голубыми глазами и белозубой улыбкой. Он был добряк и весельчак, в жизни никого не обидел. – Он тебя обманет и бросит!
– Давай я тебя трахну! – басом предложил хулиган и громила Сысоев. Звали его Константином, но об этом всё точно забыли давным-давно. Потому что, если что случалось неожиданное и неприятное, то сразу был слышен учительский строгий голос: «Сысоев!!! Ты опять? Сколько можно?» или «Сысоев! У тебя совесть есть?» Но не мозгов, ни совести у Константина Сысоева отродясь не было. И не предвиделось. – И ты его забудешь, не ссы. А то мне тоже трахаться охота, а не с кем.
– Идиот ты, Сысоев! – вздохнул Игорь Селя. –  Разве так в любви признаются? Надо томно, нежно, со взглядами!
Все посмотрели на тоненького изящного Игоря, который сам больше напоминал девочку, чем мальчика, писал стишочки и задумчиво глядел в окно чаще, чем на доску или в свою собственную тетрадь.
А тот покраснел и откинулся на спинку стула:
– Что? Думаете, я тоже? А вот не угадали! Мне просто человека жалко… А стихи и правда, так себе.
И тут Колька не выдержал. Вскочил, покидал свои тетрадки и учебники в портфель. Схватил злополучное письмо и порвал его пополам. А потом заплакал и сунул себе в карман.
И обернулся к классу.
– Не надо меня жалеть! – мёртвым голосом попросил он. – Ничего мне от вас не надо.
И выбежал из класса, чуть не столкнувшись в дверях с вернувшимся с обеда Кириллом.
Тот растерянно посмотрел ему вслед, обвёл класс глазами и громко удивился:
– А вы что, на обед не ходили, что ли?
И спокойно сёл за опустевшую парту, как только прозвенел звонок.

3.

Вовка в третий раз вернулся к двери, обитой чёрным дерматином с побуревшими от времени гвоздиками, и решительно нажал кнопку звонка. Какого чёрта он будет лишний раз врать собственной матери, что никого дома не было и свитер он не смог забрать! Или что забыл, прости, из головы выскочило…
Вдруг, всё-таки, его мать откроет? Или отец. Или..
Дверь открыл сам Ворона, уже переодетый в домашнее, с замазанной зелёнкой губой и ссадинами на лбу. Нос у него распух, а под глазами налились синяки. Под карим – побольше, под голубым – поменьше.
Но недоумение в его глазах тут же сменилось насмешливым любопытством, когда он заметил сжатые кулаки соседа:
– О, – попытался улыбнуться Ворона, хорохорясь. – Теперь вы ещё и на дом бить приходите?
– Не нарывайся, – тоскливо попросил Вовка, опустив взгляд, чтобы не смотреть на результаты сегодняшних своих физических упражнений. – Я вообще-то по делу пришёл, к Валентине Дмитриевне.
Ворона торопливо проговорил:
– Тогда проходи, сейчас я маму позову.
Тихонов молча кивнул и вошёл в прихожую, стараясь не смотреть по сторонам.
– Мам! – крикнул Ворона, совсем по-детски шмыгнул разбитым носом и поморщился. – Тут к тебе пришли!
Вовка поднял голову на высокую стройную женщину в расшитом золотистыми драконами фиолетовом халате, которая с недовольным лицом показалась в коридоре. Её шикарные чёрные волосы были закручены на бигуди, а сама она, раскрасневшаяся и распаренная, как после ванны, была совсем не расположена принимать гостей.
– Здрасьте, – потупившись, поздоровался Вовка. – Я за свитером.
Валентина Дмитриевна только рукой махнула:
– Коля, это же твоя вещь! Вова, передай своей маме мою благодарность!
Она посмотрела на двух опешивших мальчишек, которые даже не глядели друг на друга, и нетерпеливо закончила:
– Мальчики, разберитесь сами! Мне некогда! – и скрылась из глаз в своей комнате.
Вовка глянул исподлобья на Ворону, который пожал плечами и проговорил небрежно:
– Я его уже выкидывать собирался…. Ладно, пошли, – и попёрся за ним в его комнату, даже забыв снять обувь. Ворона как-то странно хмыкнул, пошевелив пальцами на босых ногах, но промолчал.
Он толкнул дверь, прошлёпал по потёртому ковру и неожиданно упал животом на свой разобранный диванчик, задрав кверху голые пятки и засунув обе руки за край матраса:
– Куда я его засунул? – задумчиво пробормотал он, перебирая сваленные за диваном вещи.
Вовка невольно посмотрел на его задравшуюся футболку, из-под которой показалась голая спина и краешек трусов. Торопливо опустил взгляд ниже и заметил дырку на его рваных джинсах в промежности под тощей костлявой задницей и, покраснев, отвёл глаза. И ойкнул, открыв рот и разглядывая раскрашенные расписные стены без обоев.
На одной был тёмный лес с тропинкой, над которой вставало между деревьев солнце. Под сосной на переднем плане горкой торчал муравейник. Вовка пригляделся: по тропинке навстречу солнышку цепочкой бежали муравьишки. Каждого точно прорисовывали отдельно, старательно, каждую лапку и усик.
На другой стене было море и пляж, над которым возвышались пальмы. Вдоль берега бежали мальчик с мелкой собакой, вроде таксы. За ними белыми брызгами и пеной вставал прибой, а по небу над горизонтом плыли кучерявые барашки облаков.
По третьей стене разбегались джунгли с разноцветными попугаями, обезьянами и притаившимся тигром в кустах. От полосатого хищника был виден только хвост, передние лапы и кончик морды.
По углам комнаты этажерка до самого потолка были прикручены полукруглые полочки, на которых расположилась всякая всячина: от книжек и детских игрушек до цветов и будильника.
У подоконника стоял простой четвероногий стол с оранжевой лампой, на которую были приделаны треугольные уши и озорные зелёные глаза. А шнур одет рыжим пушистым хвостом из искусственного меха.
На самом подоконнике стояли три небольших глобуса: один явно Земля, второй – Луна, а третий был кирпично-красным. Не иначе, как Марс.
Вовка задрал голову и с удивлением обнаружил над собой люстру в виде тонкого металлического ободка, перевитого гирляндой лампочек.
– Ни фига себе ты устроился! – с лёгкой завистью пробормотал он, вспоминая свою комнату этажом ниже с унылым бабушкиным секретером, потертым столом с тумбой и продавленным диваном. И платяным шкафом, доставшимся по наследству от родителей, когда они купили стенку в свою комнату. И ему стало вдруг нестерпимо грустно, что он живёт в какой-то конуре, а этот педрила – чуть ли не в сказке.
Ворона выловил, наконец, свой рваный свитер и бросил его Вовке:
– Держи!
А потом, лёжа на боку и оглядываясь вокруг, спокойно проговорил:
– Я полгода дома сидел. Боялся даже на улицу выйти… Надо было чем-то руки занять.
И уставился на Вовку, который, поймав на лету свитер, кивнул и протянул ему открытую ладонь с подсохшими бурыми пятнышками и маленькой фигуркой:
– На, это твоё, – пробормотал Тихонов, отводя глаза.
Ворона отодвинул его руку со вздохом:
– Я подарки назад не беру, – хриплым голосом ответил он. – Не понравился – выкинь.
Вовка отчаянно замотал головой и ляпнул:
– Очень понравился! Я с ним год не расставался... Везде с собой таскал! – звенящим голосом ответил он.
Ворона сумрачно на него посмотрел, откинувшись на спину на локтях:
– Ну и зачем ты его тогда мне принёс? – недоуменно поинтересовался он.
– Не знаю! – отчаянно брякнул Вовка.
Ворона криво усмехнулся и тихо проговорил:
– Володя, мы с тобой давно уже оба выросли. И подружиться уже точно не сможем.
Тихонов кивнул, вытирая глаза его рваным свитером, и на всякий случай спросил:
– А если всё-таки попробуем?

4.

Карташов не пришёл в школу ни на второй, ни на третий день после того, как Куприянов ославил его на весь класс. Потом были длинные майские праздники, и никто о нём не вспоминал и не беспокоился.
А в начале последней четверти выпускного класса место рядом с Кириллом за первой партой в среднем ряду так и оставалось пустым.
– Карташов, что, совсем с дуба рухнул? – недоумевала Оленька Безчастная. – Экзамены на носу! Контрольные писать надо… О чём он думает, интересно?
– О любви? – ехидно предположил Генка, усаживаясь на перемене прямо на парту рядом с Куприяновым. – Эй, Киря! – замахал он руками у того перед носом. – Где твой любовничек? В декрет ушёл, что ли?
Куприянов, не поворачивая головы, дёрнул плечом, переписывая вопросы для подготовки к годовой контрольной с доски себе в тетрадь:
– Понятия не имею. Мне насрать, где он, – тихо проговорил Кирилл ровным голосом.
– Дурак ты, Генка! – с укором проговорила Маша Михайлова. – А ты, Кирюша, подонок, каких ещё поискать.
Кирилл быстро глянул на неё:
– Это почему же? – продолжил старательно своё занятие он. – Я нормальный, не какой-нибудь там извращенец, – и неприязненно посмотрел на сидящего на его парте рыжего растрёпу Хаза.
Генка сделал вид, что ему наплевать на грязные намёки, сложив руки на груди и принявшись болтать ногами.
– Скучный ты, Киря, – неожиданно спокойно ответил он. – Что он в тебе нашёл, не понимаю!
Кирилл скрипнул стулом и отложил ручку. Встал, обвёл глазами весь класс и громко проговорил:
– Всем, что, делать больше нечего, как только какого-то педика обсуждать? Через месяц экзамены и прощай, школа! Не о том думаете!
Двадцать четыре пары глаз молча уставились на него.
– Что? – покраснев, заорал Кирилл. – Что вы на меня все так смотрите?
Генка вздохнул и ответил безо всякой усмешки или иронии:
– Мы решили объявить тебе бойкот, Кирочка. Пока ты не сходишь к нему и не извинишься.
Кирилл открыл рот и захлопал глазами. Снова обвёл всех взглядом. Посмотрел на Генку. На других ребят. На девчонок. И пробормотал со злостью:
– За что я извиняться должен? За то, что я нормальный, а он – нет? За то, что он мне всякую фигню пишет, а я это читать должен?
Генка спрыгнул со стола, встал перед ним в позу обиженной добродетели и в полной тишине язвительно проговорил:
– А и не читал бы, Кирюша! Раз тебе это так не нравится, просто выкинул бы и сказал ему: отстань от меня! И не читал бы, тем более, вслух!
Кирилл растерянно посмотрел на него, будто боялся, что тот его ударит:
– Я думал, всё должны знать, что он из себя представляет на самом деле… – еле слышно выдавил он.
Генка замотал головой и серьёзно ответил:
– Не-а! Это ты сам всем показал, кто ты есть. Подлый, гнусный самовлюблённый эгоист…  Колька, хоть и педик, а человек хороший. Он ни к кому не лез и не приставал. А ты подонок, Кирюша. Взял и всем заложил то, что только тебе предназначалось. Это ты не мужик, а не он, понял?
Кирилл растерянно оглядел молчащий класс снова.
– Вы мне просто все завидуете, – неуверенно проговорил он. – За то, что я лучше вас всех. У меня медаль будет золотая за школу. И два диплома, музыкальный и художественный. И ещё по плаванию всё выиграю, что смогу…
Генка покивал и брякнул:
– Ага. Просто конфетка в золотой обёртке. А внутри – говно.
И с чувством признался, глядя ему прямо в глаза:
– Я мечтаю о том дне, когда, наконец, школа закончится и я никогда больше не увижу твою поганую смазливую харю!
И уселся за свою парту, потому что прозвенел звонок. А когда вошла их классная руководительница, Кирилл принялся складывать вещи в портфель, оглянулся на неё и сообщил негромко:
– Я прошу разрешения не присутствовать на классном часе.
– Почему, Куприянов? – удивилась классная, глядя на него поверх очков.
Тот сглотнул и тихо проговорил:
– Пойду к Карташову…  – он опустил глаза. – Узнаю, как у него дела.
Классная вздохнула и качнула головой:
– Не надо, Кирилл. У Карташова нервный срыв, он в больнице. Это надолго. Педсовет уже решил оставить его на второй год.
Класс тихо зашелестел, переговариваясь.
– А что случилось? – выкрикнула Ирочка Гусева, вскакивая с места. – Что с ним?
Классная сняла очки и положила их на свой стол. Вздохнула и произнесла:
– Всё равно, рано или поздно вы узнаете…
Она прошла к окну, цокая каблуками.
– Он пытался покончить с собой, – чужим голосом произнесла она. – И я бы очень хотела узнать у вас, почему…  Сейчас к нам придёт следователь, чтобы поговорить об этом. Садись, Куприянов, не стой у меня над душой.
Кирилл кивнул и сел за свою парту, опустив голову. И ничего не отвечал ни на какие вопросы, словно онемел до конца дня.
Класс держался до последнего, пока не дошло дело до Кати Ящерковой. Та и рассказала всё в подробностях сначала классной и следователю, а потом всем подругам и собственным родителям. И через неделю о том, что у Карташовых сын – педераст, судачил весь город.
А кличку Ворона ему приклеил всё тот же Генка Хаз. Он легко раздавал всем прозвища, будто мимоходом, а отвязаться потом от них было никак. Вот и Карташов стал «Вороной», наверно, потому что чёрный, как смоль, и вроде не совсем уже парень. А самая настоящая Ворона.
– Проворонил ты своё счастье, дурачок, – сказал Генка, когда раскрыл выпускной альбом с пустым местом в третьем ряду. Рядом с фотографией Куприянова. – Эх ты, ворона!
А вот экзаменационные списки даже перепечатывать не стали. Просто замазали чёрным одну фамилию, и всё. И получилось так, что фамилия Куприянова, который шёл по алфавиту следующим, тоже слегка запачкалась
Словно теперь ему было уже ни за что не отмыться. Никогда.

5.

Утром Вовка стоял у подъезда, пританцовывая на холодном ветру в тонкой серой ветровке. Сначала радостный, предвкушая то, как Колька (да, именно снова Колька, а никакая… никакой не Ворона!) выйдет из дому и…  Что будет дальше, он не знал и даже не задумывался.
После того, как Во… Колька же, Колька! Вчера просто сказал ему: «Ладно, давай,» – в ответ на его предложение дружить, словно просто погулять пойти, вдруг у Вовки кольнуло в сердце и в голове всё перепуталось.
Теперь он его никому в обиду не даст. Ну да, педик, ну и что? Он же друг, а это главное! Пусть только попробует кто что-нибудь вякнуть! Вся школа знает, что кулачок у него немаленький, любой ротик заткнёт на раз. А кто не понял, можно повторить.
А девчонок он, конечно, бить не будет. Просто в глаза посмотрит тяжело-тяжело, как отчим умеет. И этого вполне достаточно! Даже Катька Ефимова, язва ядовитая, от него полгода потом шарахалась после того, как он ей в глаза посмотрел.
А нефиг его к Одинцовой ревновать!
Пошли они обе, дуры.
Подруги, называется!
А вот он, Вовка, будет Кольке самым настоящим другом. На всю жизнь. Преданным, верным, честным, понимающим. Он сам так для себя решил, что – будет.
Что же он не идёт-то, а?
Уже и время без пятнадцати! А первый урок – география. Витаминовна живьём съест, она «опоздунов» терпеть не может.
Вовка рассердился, взбежал по лестнице и заколотил кулаками в дверь.
– Колька, выходи! – истошно завопил он. – В школу опоздаем!
Тот распахнул дверь, натягивая куртку и глядя на Тихонова очумелыми глазами:
– Ты чего орёшь? – спокойно спросил он, надевая кроссовки. –  И в дверь так биться не обязательно. У нас звонок есть.
Вовка покраснел, схватил его за руку и поволок за собой со словами:
– Пошли, некогда!
Но на улице, куда он вытащил своего непутёвого нового друга, вдруг резко отпустил его руку. Поправил на нём шапку. Застегнул до конца молнию на его куртке. И только тогда пробормотал, поглядывая исподлобья в глаза, сначала в карий, потом в – голубой:
– Прости, Коля.
Тот улыбнулся ему и кивнул:
– Да ничего. Если хочешь, стучи. Я буду знать, что это ты пришёл.
Вовка просиял и глянул на часы:
– Бежим! – скомандовал он. И рванул, как на стометровке, словно за ним гнались все ужасы мира.
Черноволосый еле-еле за ним успевал. Может, он и отстал бы, но Вовка крепко держал его за руку, не оставляя никаких шансов увильнуть или отвертеться.
У самых ворот школы он заметил две знакомых плотных фигуры, одну в кожаной куртке, другую – в пуховике. Оглянулся на Кольку, который испуганно хлопал глазами, тяжело дыша, и приказал:
– Прибавь ходу!
Они пронеслись мимо несущих свою вахту «богатырей», чуть не сбив их с ног, и взлетели по ступенькам крыльца, хлопнув дверью.
–  Быстро раздевайся! – прошипел Вовка, считая про себя от одного до десяти. Пока эти остолопы сообразят, что случилось. Пока добегут до крыльца и откроют дверь…А они оба курят, и бегуны из них ещё те! Десять секунд, не меньше.
Они разделись и переобулись за семь. Через две секунды они уже бежали вверх по лестнице на второй этаж и только тогда услышали, как внизу хлопнула дверь.
Вова с Колей переглянулись у самой двери в кабинет и весело заржали, как маленькие. Первый раунд они выиграли вчистую! И, не расцепляя рук, вошли в класс.
Ровно за несколько секунд до звонка.
– Опаздываем, молодые люди? –  недовольно осведомилась Витаминовна, оглядывая их обоих с головы до ног.
– Звонка ещё не было! –  быстро проговорил Вовка, и тут же услышал звонкую трель. Насупившись, провёл своего друга за руку в проход между рядами, расталкивая плечами одноклассников. И сурово посмотрел в глаза Женьке Романову, сидевшему с ним за одной партой.
– Валентина Вениаминовна! –  испуганно заорал тот. –  Можно, я к окну пересяду?
Витаминовна глянула на всех троих и соизволила разрешить:
– Можно, Романов! Садитесь, дети.
– Садись со мной, – прошептал Вовка Коле. – И ничего больше не бойся.
– Отпусти меня, – смущённо попросил Карташов. – Вова, на нас все смотрят.
Вовка порозовел и тряхнул головой:
– Пусть!
– Тихонов, Карташов! –  возвысила голос Витаминовна. –  Если вы будете болтать на уроке, мне придётся вас рассадить!
Они оба кивнули и моментально заняли свои места, только что не сложив руки на парте, как какие-нибудь первоклашки.
В дверь постучали, и братья Васильевы хмуро ввалились в класс.
– Дневники на стол! – требовательно взмахнула рукой Витаминовна и углубилась в дебри экономической географии.
Через пять минут Вовка скосил глаза на Кольку. Тот внимательно слушал или, по крайней мере, делал вид, что слушает про бедственное положение африканских стран.
Вовка вздохнул и тоже стал слушать.
Через ещё пять минут на его половину парты упала сложенная вчетверо квадратиком записка. Клочок бумаги в клеточку, оборванный с края страницы тетрадки. Он развернул его, уже зная, что там написано.
«Надо пагаварить».
Вовка усмехнулся и поймал удивлённый взгляд Витаминовны.
– Тихонов! Что такого смешного я сказала?
Вовка встал и убедительно соврал:
– Я вот вас слушаю, Валентина Вениаминовна, и не понимаю: как там вообще жить-то можно?
– А я была уверена, Тихонов, что вы меня совсем не слушаете, – удивилась она. – Ладно, садитесь. Продолжим…
Вовка сел и перекинулся взглядом с соседом по парте. Тот, закусив губу, кивнул на записку. Прочитал, значит… Ай-яй-яй, нехорошо читать чужие письма, Коленька!
Тихонов быстро написал на обороте записки своим корявым почерком ответ: «Не о чем» – и уже собирался за пульнуть его обратно, как услышал грозный окрик:
– Тихонов! Что там опять у вас? Дайте сюда!
Вовка встал, усмехнулся и протянул записку:
– Простите, Валентина Вениаминовна! Мне тут записочки всякие подбрасывают. Мол, поговорить надо. А я отвечаю, что не о чем мне с ними разговаривать.
И ехидно добавил, глянув вбок и назад, на Васильевых:
– Отвлекают только.
Витаминовна не поленилась дойти до его парты и прочитать записку. Машинально исправила в «пАгАвАрить» всё три буквы «А» на «О» и спросила, потряхивая клочком бумаги в воздухе:
– Чья это наскальная живопись? Кто автор?
Никто, естественно, не признался. Тогда Витаминовна сказала со вздохом: «Да сядь ты уже, Вова!» – и объявила, что на следующем уроке посмотрит, как все напишут контрольную. Потому что времени у неё на то, чтобы донести материал, скорее всего, не хватит. И всем придётся готовиться самостоятельно.
Перед звонком Витаминовна выписала на доске номера параграфов учебника, по которым будет проводиться контрольная, и сразу после звонка гордо удалилась.
Ровно через пару секунд над их с Колькой партой сгустились тучи и нависли две плотных тени:
– Ты чё сказал?
– Охренел, что ли?
Вовка отложил учебник и спокойно встал:
– Мне оценка по географии совсем не лишняя, – улыбаясь, объяснил он. – Глядишь, в аттестате хоть одна «четвёрка» будет!
Васильевы заржали и ответили хором:
– На фига тебе «четвёрка», если ты в военное училище собрался?
Вовка покрутил головой и предположил:
–  А если в Африку пошлют? Может, там география и пригодится!
– «Не ходите, дети, в Африку гулять,» – процитировал вдруг Колька, не поднимая головы.
Андрей Васильев ткнул его в плечо:
– Завали пасть, педрила!
– Дырявым слова не давали! – поддакнул Васька, примериваясь пнуть Карташова сбоку.
И улетел в проход, поймав быстрый Вовкин хук слева.
– Ты что творишь? – возмутился Андрей. И тут же осел на соседнюю парту, схватившись за щеку.
А Тихонов громко на весь класс объявил:
– Ещё раз моего Кольку кто тронет, или «Вороной» назовёт, пеняйте на себя!
И спокойно сел на место, глядя, как Васильевы поднимаются, отходят в сторону и шушукаются, поглядывая на него.
– Может, не надо было так? – услышал он осторожный голос соседа по парте. Повернул голову, посмотрел в его разные глаза и вздохнул:
– А они по-другому не понимают.
И только тогда сообразил, что назвал его не просто по имени, а сказал: «мой Колька». Перед всем классом. А тот и не спорил, будто и впрямь теперь был только его.

6.

Обратно домой они шли слегка потрёпанные, но гордые собой. За руки больше не держались, но как будто уже и не надо было. Не водить же взрослого парня по жизни за ручку! Это же смешно.
И оба смеялись, вспоминая, как их подкараулили за углом дома. И сразу накинулись вдвоём только на Вовку, не считая Кольку ни за человека, ни за парня, ни за бойца.
Просчитались: пока Вовка очухался от прилетевших с двух сторон ударов, Колька успел налететь на младшего Васильева, двинув тому коленом в пах, и ткнул растопыренной пятернёй в глаза старшему. Несильно, потому что едва дотянулся. Но тому хватило.
Вовка с разворота влепил в лоб сначала одному братцу, потом второму и заулыбался Кольке:
– Молоток! Не растерялся!
Потом Вовка пару раз пнул каждого брата Васильева и заявил:
– Ещё раз попадётесь, отловлю по одному и ноги переломаю! Ясно?
Старший Васильев простонал:
– Ясно!
Младший и вовсе был занят только собой и просто кивнул, морщась от боли.
– Я больше не с вами, – предупредил Тихонов, на всякий случай. Чтобы потом не говорили, что не поняли. – На меня больше не рассчитывайте.
Андрей скосил глаза на Кольку, продолжая моргать и тереть веки:
– На пидора нас променял, да? – зло усмехнулся он.
Вовка замахнулся было ещё раз, но опустил руку, заметив недовольный Колькин взгляд. И выдохнул:
– На друга.
И не удержался, заорал на них обоих с досадой:
– Вы же хорошие пацаны были! Год назад ещё… Сильные, смелые, весёлые! Мне с вами так классно было! Пока вы пиво пить и деньги с мелких трясти не начали. А я так не могу, мне противно, ясно? Когда трое амбалов на одного мелкого… Нельзя же так!
Те угрюмо уставились на него.
– Пойдём, Колька, – вздохнул Вовка. – Смотреть на них не могу.
– Противно? – усмехнулся было Колька.
Вовка помотал головой и выдал:
– Нет. Жалко.
Проходя мимо детской площадки около дома, они, не сговариваясь, уселись на пару качелей, стоявших рядом, и принялись раскачиваться, как маленькие, веселясь и хохоча.
– Ну и рожи у них были, когда я сказал, что больше с ними водиться не буду! – смеялся Вовка, поглядывая на черноволосого парня, который согласно усмехался.
– А ты тоже герой, с двоими справился одним махом! – похвалил его Вовка. – Молодец, не ожидал от тебя.
Колька хохотнул и беззлобно подшутил:
– Я же всё-таки парень, не забывай!
Вовка слегка нахмурился и спросил:
– А почему тогда ты раньше никогда… не сопротивлялся?
Колька беззаботно махнул рукой и чуть не улетел с качелей:
– Когда трое на одного, бесполезно! Только раззадоришь и больше получишь.
Вовка вздохнул и перестал раскачиваться, не тормозя ногами, а просто болтаясь туда-сюда, сцепив руки. Помолчал и тряхнул головой:
– В этот раз всё было по-честному, – насупившись, заявил он. – Двое на двое.
Колька улыбнулся Вовке и бесхитростно возразил:
– В этот раз я просто за тебя дрался, а не сам за себя был.
Вовка резко затормозил ногами и глянул ему в глаза:
– Спасибо, Коля.
Потом они шли мимо сквера, на месте которого раньше был пустырь.
– Помнишь, на великах здесь все гоняли? – беззаботно спросил Вовка Кольку.
Тот отвёл глаза:
– У меня не было велика, – пробормотал он. – Я у других всегда брал покататься.
– А я мопед теперь хочу, – признался Вовка, искоса поглядывая на него. – Будешь ездить?
И уточнил:
– Со мной вместе?
Колька остановился и открыл рот. Потом покивал молча. И, наконец, выдавил:
– Да, Вова. Вместе с тобой – да! Хоть куда.
Один глаз у него был голубой, а другой – карий. И оба смотрели на Вовку так, что у того внутри всё теплело и плавилось.
– Смотри, ты обещал! –  улыбнулся ему Вовка. И тут же неуверенно спросил:
– Коля…  А ты, правда, мальчиков любишь?
Тот споткнулся и замер с растерянным видом. Улыбка медленно сползла с его лица. Он долго смотрел Володе в глаза, и, наконец, осторожно кивнул:
– Да, наверное, – неуверенно ответил он, даже не смущаясь. – Только не мальчиков, а парней. Детей пусть родители любят.
И добавил, нахмурившись:
– По крайней мере, в одного парня я точно был влюблён. Но это было почти год назад. Считай, давно и неправда.
Вова кивнул и тронул его за локоть:
– Ты не бойся. Я никому не скажу.
Колька грустно рассмеялся, пряча глаза:
– Это и так все знают!
Вовка вздохнул и обнял его за плечо:
– Ничего они про тебя не знают! –  слегка сердито возмутился он. –  Ты хороший!
Колька снова раззявил рот и слегка смущённо на него уставился:
– Спасибо, Вова. Но я разный, – признался он неловко. –  У меня бывают всякие нехорошие мысли…
Тихонов спокойно махнул рукой и отпустил его:
– У меня тоже бывают! Отчима иногда убить хочется, – пожаловался он. – Когда он меня ремнём лупит или словами воспитывает… Но потом я понимаю, что он же для меня старается. Чтобы я человеком вырос, а не дураком, как Васильевы.
Колька поперхнулся и заглянул ему в лицо:
– Ремнём? Лупит? –  ошарашенно переспросил он.
– Ну да, – спокойно подтвердил Вовка. – По попе. Снимай, говорит, штаны и ложись... Для твоей же, мол, пользы. Во-первых, наказание, а во-вторых, боль терпеть привыкаешь, – он словно повторял чужие заученные слова. И торопливо добавил:
– Да ремень – ерунда, хотя бы и с пряжкой! Словами больнее.
Колька сглотнул и кивнул.
– Я раньше этого не понимал, – с тоской выдохнул он.
– Чего? – не понял Вовка, с удивлением на него глядя.
– Что словами – больнее, – серьёзно объяснил Николай. – Я теперь лучше лишнего слова не скажу, чтобы не поранить.
Володя помолчал и разрешил:
– Мне ты можешь говорить всё и всегда, – спокойно позволил он, глядя Кольке прямо в глаза. –  Я тебя обязательно постараюсь понять. А чего не пойму, ты же мне объяснишь, правда?

7.

К концу сентября всё привыкли. К тому, что «богатырей» осталось только двое, и они перестали трясти мелочь с младших товарищей по школе. Правда, перед этим неделю ходили с фингалом под глазами, злые и смурные. И поглядывали на своего бывшего товарища и друга искоса.
Но он тут был точно не при чём. Не он их отлупил, а их собственный отец. Герой войны, одноногий дядя Слава. Как он на них орал, когда узнал, чем они занимаются, было слышно на весь двор:
 – Вы меня опозорили!!! Как я людям в глаза глядеть буду? Дети героя – бандиты?! Да лучше бы меня на войне убили, честное слово!
А кто ему рассказал, неважно. Главное, что Васильевы после разговора с отцом прониклись верой в своё светлое будущее и больше не барагозили. Хотя учиться лучше от этого не стали. Очень старались, но не смогли.
Всё привыкли, что Карташов и Тихонов дружат. Сидят за одной партой и за одним столиком в столовой. Треплются на переменках, сидя на подоконнике в коридоре, грызя яблоки и болтая ногами. Висят на турниках рядом и бегают вокруг парка по утрам. Всегда вместе, как попугаи-неразлучники. В школу и со школы. Только в туалет по одиночке ходят.
Никому и в голову не приходило больше насмехаться над черноволосым второгодником или называть его птичьим прозвищем. Тихонов же предупредил, что будет, если кто осмелится. А он всегда делал то, что обещал. К этому все привыкли.
Они даже уроки дома вместе готовили. Когда на первом этаже, когда на втором. По очереди. И соревновались друг с другом, кто лучше сделает и больше успеет, ревниво следя за оценками и успехами друг друга.
Отчим с одобрением смотрел, как задержавшийся у его пасынка до ночи друг с удовольствием помогает его жене накрывать на стол и спрашивал:
 –  Что, правда? Сами ужин приготовили? Молодцы, пацаны! Так держать!
И, попробовав котлеты с пюре, с усмешкой крутил головой:
 – Может, Вовка, тебе на повара пойти, а не в военное училище? – подкалывал он.
Вовка, которому хотелось держать не солонку, которую попросил друг, а его руку в своей, смущался и бормотал:
 –  Нет. У меня папа был военный, и вы, дядя Игорь, тоже военным были. Так что куда мне деваться, придётся служить, как все!
Отчим одобрительно кивал, посмеиваясь. Он другого и не ожидал.
Вовкина мать гладила его по голове и молча вздыхала. Тревожилась за него, конечно, но гордилась.
 –  Это Колька на тебя положительно влияет, – говорила она прямо при нём, нисколько не обращая внимания на то, как тот смущённо краснеет и опускает глаза.  –  Учёбу помог тебе подтянуть, это раз. В комнате твоей порядок появился, это два. Да и дома ты чаще стал бывать, помогать, а не с Васильевыми по улицам болтаться, это три.
Вовка выжидательно смотрел на друга и понимал, что мать во всём права. Если бы не Колька, он бы давно скатился на «тройки» вместе со своими лепшими друганами-бандитами, а то, глядишь, и курить начал бы.
Хотя Колька тоже покуривал, и они из-за этого ссорились. Вроде невсерьёз, но на самом деле, очень принципиально. Вовка на дух не выносил запаха табака. Никто у него в доме никогда не курил: ни папа, ни мама, ни отчим. И он сам ни за что не собирался, даже пробовать!
А Колька и не предлагал. Не то, что Васильевы: «На, Тишка, закури… Чё ты, не мужик, что ли? Во даёшь, вроде друг, а покурить не с кем!» Тихонов всегда отказывался, мотая головой: нет, ни за что! И пиво тоже не пил, сердито поглядывая на то, какими дурными и очумелыми становились после него братья. Неуклюжими, туповатыми и пошлыми дураками. Он таким быть не хотел, но и бросать друзей в беде было стыдно. Вот и сидел, терпел, пока они его обкуривали с двух сторон и нечаянно брызгали пеной из горлышек бутылок… Терпел-терпел, а потом однажды сказал себе: «всё, хватит!»
Колька был совсем другое дело: он знал свои плохие стороны лучше, чем кто-либо другой, и не выпячивал их, а будто, наоборот, стеснялся. Он был очень сентиментален и чувствителен, мог ни с того, ни с чего заплакать от собственных мыслей, и убежать, прячась от всех в туалете или в ванной, пока не проревётся. Он покуривал вроде бы тайком от родителей, выбегая на лестницу или за угол школы, но никогда не угощал никого и всегда полоскал рот после сигареты. И хоть он надсадно кашлял после утренней пробежки или упражнений на турнике, но упрямо таскал с собой помятую пачку со спичечном коробком в кармане.
А про третью Колькину дурную привычку они больше даже не заговаривали. Хотя Вовка и ловил на себе время от времени странные взгляды разных глаз, и карего, и голубого, но делал вид, что не замечает. Словно в упор не видел румянца на его щеках, когда выходил из ванной в одних трусах, растирая полотенцем голову, а тот, сидя на диване в его комнате, старательно отводил глаза. Будто не чувствовал, как у черноволосого парня колотится сердце, когда Вовка в шутку или от избытка дружеских чувств его обнимает и прижимается щекой к его бледной скуле. И словно не понял, что перешёл какую-то грань, когда затеял бороться с другом на диване в его комнате.
– Ни фига я не понимаю в этой физике, – вздохнул как-то Вовка, захлопнув учебник – То частица, то волна, то не пойми, что… У меня это в башке не укладывается! – пожаловался он другу.
Тот валялся рядом с ним на диване в своей комнате и трагически морщил лоб, запоминая исторические даты и цифры. Физику он сделал на раз, просто подставив значения в формулы. А вот запомнить, сколько баронов голосовали «за» короля, а сколько «против», и почему надо вычесть голоса епископов и прибавить голоса лордов отдалённых провинций, он никак не мог.
– Укладывается, или нет, а всё равно, сдавать надо! –  вздохнул Колька и вдруг подмигнул приунывшему другу и толкнул его в плечо.
Тот ответил тем же, но переусердствовал. Свалил учебники на пол.
Колька сердито толкнул посильнее.
И в ответ получил ещё больший тычок, который опрокинул его на спину. И улыбающуюся мордашку сверху: «Что, съел?»
«Ах, так!» Колька опрокинул его на живот, схватил за локти, завёл их ему за спину и уселся сверху: «Сдаёшься?»
«Ни за что!» Вовка мог бы скинуть лёгонького друга одним движением плеча, но вместо этого высвободил руку и принялся наощупь его щекотать за пузо. Колька сначала захохотал, как ненормальный, потому что дико боялся щекотки.
А потом вдруг поперхнулся, когда чужая ладонь сдвинулась в сторону и судорожно вздохнул. Вовка беспечно продолжал елозить пальцами у себя за спиной, не глядя, и посмеиваясь сам лицом в подушку… Пока не нащупал что-то жёсткое и упругое, что само легло в ладонь и затвердело в ней.
– Ой, – сообразив, что он поймал, выдохнул Вовка. И замер, не отпуская, словно потеряв над собою контроль. И над своей рукой. И над своими мыслями…
«Что, он у него такой маленький, как карандашик?» –  искренне удивился Вовка и покраснел, упираясь лицом в подушку. У него самого был вполне приличный размер. Васильевы даже завидовали ему, когда все втроём вместе ходили отлить. Тогда, правда, Тишка не краснел, а доставал из штанов своё достоинство с гордостью, по-детски хвастаясь: а у меня – больше всех, вот!
А сейчас Вовка стремительно убрал руку от чужих штанов и, закусив губу, чуть не застонал. У него самого в паху всё вдруг разбухло и затвердело, чуть не зазвенев.
– Слезь с меня, – севшим голосом попросил он Кольку. Тот послушно соскочил в сторону и испуганно отодвинулся к стенке.
Вовка выдохнул и уткнулся носом в подушку. Щёки у него горели. Лицо, наверное, просто обуглилось... Так ему казалось. Подушка была Карташова и насквозь пропитана запахом его волос с лёгким налётом табака. Его запахом, Колькиным. От которого у Вовки кружилась голова и сохли губы, плавилось сердце в груди и подрагивало в животе, как от страха.
А повернуться и посмотреть в разные глаза, карий и голубой, он просто не мог. Было стыдно, очень стыдно – и при этом всё равно, приятно и сладко. Так хорошо, что даже страшно. Страшно посмотреть на него. Страшно даже повернуться и показаться во всей красе с распёртыми изнутри тоненькими домашними штанами и скусанными чуть не до крови губами… Страшно хотелось именно это и сделать, вот что.
«Я тоже этого хочу,» – сообразил Вовка и застонал: нет, не надо, пожалуйста, можно, я без этого проживу как-нибудь, а? Не хочу, не хочу, не хочу! Но тут же понял: хочу, и ещё как! И чуть не завыл тихонечко в голос, когда почувствовал, как чужая ладонь погладила его по спине. Потом по шее. И по голове.
Чужая? Да нет, уже не чужая! Родная такая, ласковая и тёплая. Мягкая и нежная ладонь, потому что Колькина.
– Не надо, прекрати! – взмолился Вовка и торопливо сел, отвернувшись от друга и пряча глаза, на краю дивана, спустив ноги. В паху уже не звенело. Лицо уже отпустило. Он прерывисто выдохнул и заставил себя обернуться.
Колька виноватыми глазами смотрел на него с жалостью и сочувствием.
– Прости, – с отчаяньем шепнул он. – Мы, кажется, доигрались.
Вовка вдохнул и замотал головой, прислушиваясь к себе. Нет, мне проходит!
– Я ещё хочу, – жалобно попросил он, словно клянча вторую конфетку.
У Кольки прыгнули глаза:
– Может, не надо…
– Надо! – решительно заявил Вовка.
Взял его за руку.
Притянул к себе.
Обнял так, что кости захрустели.
Уронил его на спину.
Лёг на него сверху.
Прижался всем телом.
Щекой к щеке, сцепив пальцы на руках, нащупывая его лодыжки своими ногами.
И шепнул на ухо:
– Только целоваться я с тобой не буду, пока ты курить не бросишь.
И услышал в ответ:
– Уже бросил.
Вовка с облегчением засмеялся и, приподняв голову, заглянул в разные глаза:
– Когда успел?
– Только что, – ответил Колька. И потянулся к нему губами.

8.

Они продолжали ходить вместе. В школу и со школы. В столовую и спортзал после уроков. В душ после спортзала.
Никто ничего не заподозрил. Душ был один, между женской и мужской раздевалкой посередине. Поэтому он запирался изнутри, чтобы никто не вломился к человеку другого пола без приглашения.
А они были одного пола, и приглашение им не требовалось.
Вовка точно дорвался до сладкого и словно с ума сошёл. Он хотел всё попробовать: и так, и сяк, и эдак. Коля только по рукам его не бил и за шиворот от себя не оттаскивал. Хотя как можно бить по рукам, если они так нежно обнимают, гладят и ласкают, что небо с овчинку покажется? И за какой шиворот можно оттащить от себя голого парня, вылизывающего тебя с ног до головы и обратно до той сладкой истомы, за которой сносит напрочь крышу от неимоверного облегчения? Да ну, смеётесь, что ли.
Они договорились сразу, что будут вести себя по-прежнему, как обычные друзья. Улыбаться, махать друг другу рукой и идти рядом, даже не в обнимку, и ни в коем случае нигде не целоваться. Ни в школе, ни на улице, ни в парке, даже если никого нет рядом. Только дома, за закрытыми и запертыми дверьми, которые лучше семь раз проверить и подпереть стулом. На всякий случай.
Никому ни слова, особенно, потому, что один из них и так на плохом счету. Вроде никто не вспоминает уже о дурацкой прошлогодней истории, и, глядя на них, ни за что не подумаешь, со стороны всё выглядит прилично. Но. Лучше. Не. Надо.
Вообще-то, они не столько трахались, уединившись, сколько болтали, лёжа нагишом друг на друге или рядом. Больше изучали своё и чужое тело, чем целовались. Чаще всего просто обнимались и смотрели друг дружке в глаза, чем всё остальное. Словно до сих пор дружили больше, чем любили.
Вовкина мать смеялась:
– Коленька, бери свою подушку и переезжай жить к нам! А то чего ты всё время туда-сюда бегать-то будешь?
Отчим добродушно подтрунивал:
– Николай, я бы и тебя усыновил, да вряд ли твои родители мне тебя отдадут!
Не смеялась только Валентина Дмитриевна, Колькина мама. Она не воротила нос, но слишком напоказ предупреждала, когда уйдёт и во сколько вернётся, настойчиво просила быть аккуратными и осторожными на улице, а то хулиганов развелось видимо-невидимо, и даже не спорила, когда сын выделил в своей комнате полочку для Вовкиных вещей.
К Вовке она относилась ровно, без телячьих нежностей и без излишней строгости, но слегка отстранённо. Если Вовкина мать могла обнять обоих мальчишек, как своих собственных, то Валентина Дмитриевна даже за стол усаживала их по разные стороны от себя. И слишком часто вопросительно поглядывала на них обоих:
– Вы ничего не хотите мне сказать, мальчики?
Они смущались и принимались наперебой рассказывать об успехах в школе, на какой фильм они ходили в кино и какую книжку прочитали. Вовка при этом мог спокойно сидеть в разного цвета носках, как обычно ходил Колька, а тот – в его футболке, которая болталась на нём, как на вешалке. Но на это Колькина мать смотрела сквозь пальцы.
Другое дело, Колькин отец, Егор Николаевич: он сразу Вовку невзлюбил, явно и искренне, без обиняков заявив обоим наедине:
– Я всяких там педиков-гомиков терпеть не могу и не буду! Настоящие мужики под одним зонтиком не гуляют и не обнимаются! Губы не красят и на каблуках не ходят, ясно?
Вовка замер на мгновение и прыснул:
– Егор Николаевич, мы же не клоуны какие, чтобы губы красить! Мы с вашим сыном просто друзья.
– А к тебе к меня претензий нет, – сверля его взглядом, ответствовал тот. – Я в целом, вообще. Родили тебя мужиком, так будь им!
И смотрел нехорошо на собственного сына. Тот прятал глаза и сидел тише мыши, даже не шевелясь.
Вовка, чтобы отвлечь его, показывал свои бицепсы. И задирал футболку, демонстрируя кубики на животе. А потом проделывал то же самое с Колей, и тот даже не сопротивлялся.
Мускулы у него были поменьше, зато он был жилистый и терпеливый. Колька словно не замечал боли, заставляя себя тренироваться до полного изнеможения. И почти догнал Вовку по фигуре буквально за пару-тройку месяцев.
Но однажды Колька неожиданно расплакался, оставшись наедине с Вовкой. И как тот его ни гладил, ни ласкал, ни целовал, было только хуже.
– Он никогда не примет меня таким, какой я есть, – сквозь слёзы проговорил Коля, имея в виду своего отца. – Скорее, убьёт или из дому выгонит, если узнает!
– Придёшь жить ко мне, – спокойно предложил Вовка, усадив к себе на колени и целуя в лоб. – Мои родители в тебе души не чают. Я иногда даже думаю, почему не ревную вас друг ко другу, не понимаю!
Вовка улыбался, пока Коля не отвёл глаза и не проговорил в сторону, судорожно переводя дыхание:
– А ведь я его люблю, понимаешь? И всегда буду любить, несмотря ни на что!
Вовка кивнул молча, нахмурившись.
– Ты своего папу помнишь? – вдруг чужим голосом спросил Колька. – А я помню! Он меня подобрал, когда я с качелей свалился и колени разбил. И сам на руках к вам домой отнёс! Я от боли и страха ревел, а он мне какие-то песенки пел или стихи читал, чтобы отвлечь…
Он шмыгнул носом, а Вовка покачал головой:
– Нет, я его почти уже не помню, – просто признался он. – Я же совсем малой был, когда его не стало. Мне было семь лет всего, – и вздохнул:
– Здорово, что хоть ты его помнишь!
Колька улыбнулся и погладил его по щеке:
– Я тогда так тебе позавидовал, что у тебя такой папа!
Вовка грустно улыбнулся и попросил:
– Береги своего. Не расстраивай.
Колька судорожно выдохнул и кивнул.
– Тебя я люблю больше, – просто признался он. – Больше всего на свете. Тебя.
Потянул с него футболку через голову и скинул с себя штаны вместе с трусами. Накрыл своими губами распахнутый от удивления Вовкин рот.
И в первый раз залез на него, впуская в себя Вовку. Колька отдавался ему полностью, без остатка, сидя у него на коленях и с сумасшедшими глазами двигаясь вверх-вниз, пока тот не кончил. Не отводя глаз. Не отпуская рук. Не чувствуя боли. На полную катушку, до засосов на плечах, до дрожащих, будто от страха, ног и красных пятен на груди.
Словно боялся, что это в последний раз, дурачок.

9.

Ещё за месяц до Нового года школа стала напоминать хвойный лес, усыпанный падучими звёздами. На каждом этаже стояло по маленькой ёлочке с гирляндой, стены были завешены рисунками, а подоконники – завалены поделками.
Классы соревновались друг с дружкой, кто лучше украсит серый безликий кабинет разноцветным серпантином, дождиком, бусами и гирляндами из цветной бумаги. Окна усыпало снежинками из фольги, наклеенными на стёкла мыльным раствором.
Но главная ёлка, высотой метров пять, выросла в спортзале. Игрушки на неё несли все из дома, и учителя, и ученики. Звезду на макушку надели в последнюю очередь, потому что всем хотелось, чтобы она светилась, как оглашенная.
И стояла она, красавица, тёмная и грустная, потому что гирлянды с лампочками никак не хотели работать.
Егор Николаевич, Колькин отец, сменил гнев на милость, как только Вовка прибежал к нему с просьбой:
– Вы же электронщик, да? Научите меня паять, а то в школе все гирлянды поломались!
И вечер за вечером просиживал у Карташовых дома, за столом в комнате Колькиного отца, вдыхая запах сгоревшей канифоли и плавящегося олова. С паяльником на деревянной ручке и поводком из растрёпанной медной оплётки.
Сначала у него не получалось: то жало перегреет, то олово пережжёт. Но потом он освоился, потому что очень-очень старался. Спрашивал, следил внимательно, когда показывают, и слушал, что подсказывают. И мотал себе на ус, как надо паять стык-в-стык, а когда – с перевивкой или насквозь, с подсадкой.
Егор Николаевич только диву давался и уже через пару-тройку дней сам чувствовал себя настоящим педагогом и наставником. А этого странного приятеля своего сына, розовощёкого светловолосого крепыша-спортсмена с детскими наивными голубыми глазами, чуть ли не своим собственным учеником.
– Да у тебя талант, – вздыхал он, глядя, как мальчишка через неделю шутя справляется с концевой пайкой и гордо показывает ровный оловянный загар на конусах контактов. – Ты куда думаешь после школы пойти?
– В военное, – бесхитростно сообщал мальчик, не отвлекаясь от работы.
– Лётное или ракетное? – интересовался Колькин отец с понимающим видом.
– Пехота, – спокойно отвечал мальчик. И радостно вопил, когда у него получалось:
– Ура! Готово!
– Жаль, – вздыхал Егор Николаевич. – Убьют тебя, дурака, ни за что. А так бы всю жизнь пользу людям приносил, если бы на инженера пошёл учиться!
Егор Николаевич даже пытался поговорить с сыном, которому вся эта электроника была скучна и неинтересна, как керосин по проводам.
– Скажи Тихоновым, ты же у них бываешь, что у парня способности есть и трудолюбие! Он, может, космические корабли станет собирать, если выучится! А пушечного мяса для пуль у нас всегда хватало! Если что, бабы ещё нарожают, дело нехитрое…
Сын смущённо отводил глаза и отворачивался, буркнул:
– Так сам к ним и сходи, пап, чего я-то! Будто они меня послушают…
– Я их знать не знаю! – отнекивался отец. – Мы даже не здороваемся, хотя лет пятнадцать в одном подъезде живём!
Колька мог бы сказать отцу, что не они в этом виноваты, уж точно. Егор Николаевич сам был человеком нелюдимым и не очень-то вежливым, если честно. Друзей и приятелей у него отродясь никогда не было, только коллеги, которых он вечно бранил за лень и разгильдяйство.
– Наберут дураков за монтажный стол, а они плюс с минусом перепутают, и всё пожгут! – ругался он на своих подчинённых. – Да твой парень один пятерых моих болванов стоит! Я бы ему хоть чистую пайку серебром доверил, не то, что лампочки в гирлянды собирать!
«Твой парень». Колька, как услышал эти слова, вдруг расцвёл улыбкой и неожиданно согласился:
– Хорошо, папа! Только ты со мной пойдёшь, а то я во всех этих технологиях ни бум-бум!
И отец, скрепя сердце, пообещал:
– На Новый год в гости напросимся, так и быть! Нельзя такие руки на убой отдавать, нельзя! Береги своего Вовку, сынок! Он мне нужен, как воздух!
Когда Колька осторожно поделился отцовскими планами со «своим парнем», тот был от этого совсем не в восторге:
–  Да ну, отчим мне башку открутит, если я о чём таком только заикнусь! Он уже со всеми своими приятелями договорился насчёт меня. И в училище, и даже в воинской части, куда меня точно отправят служить!
–  Куда? –  с замиранием сердца спрашивал Колька, хватая его за руку.
–  В самое пекло! – хорохорясь, отвечал Вовка. – На юг, на границу. Там постреливают, конечно, но зато год за три идёт, и звёздочки на погоны так и сыплются!
Колька испуганно мотал головой:
–  Нет, Вовка, нет! А если тебя, правда, убьют? Нафига тебе будут тогда эти звёздочки?
Вовка хохотал и бодал его лбом в плечо:
– Тогда у меня одна звёздочка будет, золотая! Звезда Героя, как у отца Васильевых!
И сжав губы, выдавливал из себя:
– Ну, и вторая, на памятнике. Мамка плакать будет, конечно… Зато ей будет, кем гордиться.
Колька бросался в слёзы и обнимал его:
– Нет, Вовка, не надо! Я тебя прошу! Я тебя люблю и хочу с тобой всю жизнь прожить! Я не хочу тобой только гордиться!
Но Вовка только криво усмехался и грустно отвечал:
– Ты дурак, Коля? Кто нам с тобой позволит жить вместе всю жизнь? Да нас с тобой обоих посадят, если узнают, как только нам по восемнадцать стукнет! А мамка моя такого позора не переживёт, уж точно!
И добавлял хмуро:
– Нам с тобой жить вместе год, не больше. А потом я тебя всю жизнь помнить буду и любить. Но спать вместе мы больше не будем. Нас посадят, а ты тюрьмы не вынесешь.
Колька молчал, закусив губу до крови.
– Лучше умереть героем, чем гнить в тюрьме пидором, где всё тебя имеют, – жёстко заключал Вовка.  И ласково трепал его по голове:
– Ты тоже будешь мной гордиться! Я вас всех не подведу, обещаю.
Коля вскакивал и убегал рыдать, как девчонка, в туалет или в ванну. Эти разговоры повторялись у них почти до самого Нового года, по три раза в неделю, не реже.
Почти в точности, чуть ли не слово в слово. Пока Колька не ляпнул однажды в сердцах:
– Если ты пойдёшь в военное, я себя убью! Чтобы не ждать тебя каждый день и не мучиться, думая, живой ты ещё или нет!!!
И Вовка открыл рот и испуганно замер, глядя на него.
– Что? – зло спросил Колька, стягивая с него одежду и пнув стул к двери. – Что, милый мой? Я уже попробовал раз, мне уже не страшно! Я на всё, что угодно готов, лишь бы ты жить остался!
Он скинул с себя одежду и повалил голого опешившего парня на живот. Смазал палец кремом, с усилием воткнул его ему в задницу и с усмешкой проговорил:
– Терпи, герой! Сейчас я тебя трахну. А потом пойду и повешусь, если ты не передумаешь.
Вовка, поёжившись, пробормотал:
– Ты конченый псих, Колька!
И вскрикнул, когда тот вошёл в него целиком с первого раза. А Колька начал отчаянно вбиваться в него, словно хотел пробить насквозь или достучаться до самого сердца... Ни хера себе, карандашик маленький, да удаленький!
А когда Колька взвизгнул и свалился на него сверху, дрожа и егозя всём телом, коротко выдохнул:
– Ладно.
 И пообещал, повернув к нему голову:
– Пусть будет по-твоему. Живи, дурачок. Я тебя люблю больше, чем все звёзды на свете…
Колька с облегчением засмеялся и укусил его за мочку уха. А Вовка грустно сказал:
– Пойду в электронщики, что делать. Может, если на космос пошлют работать, то хоть не посадят.

10.

За неделю до Нового года в классе осталось только четыре человека, которые так и не определились, с кем пойдут на праздничный бал-маскарад.
Остальные разбились по парам ещё загодя, некоторые – чуть ли не с сентября. Весёлая хохотушка Олечка Агеева и мрачный Павел Кох записались первой парой. За ними длинноволосая дылда Инга Июне и тихий маленький очкарик Мишка Андреев. Светлана Светлова, третье место на Спартакиаде по плаванию, долго не мучилась с выбором, а сразу записала себя и Данечку Коха, поставив его перед фактом. Марина Коса, которая сама собиралась пригласить Данечку, озверела и позвала Андрея Васильева, назло себе и всем вокруг. Младшего Васильева никто не трогал чуть ли не до середины декабря, когда над ним сжалилась Анька Одинцова, унылая отличница в очках, с круглыми каштановыми косичками и большим носом.
Постоянные пары, которые гуляли вместе не по одному году, и в кино, и по гостям, никуда не торопились. Серëга Паркин и Мари Войцех, Ирка Соловьёва и Гамзат Шах-Ромэ, Женька Романов и Таня Гаврилова шли общим списком, словно никто не сомневался, что так оно и будет.
Остались «несосватанными» только две девочки: Катя Ефимова и Галия Гвабдалькасар. Насчёт последней все боялись, что её на праздник не отпустят строгие богобоязненные родители. Но в середине декабря скромница Галия принесла в школу записку, где её отец соглашался отпустить дочь на двух условиях: во-первых, она не танцует ни с кем, а во-вторых, пару ей отец выберет сам.
–  Какая дикость! –  передёрнула плечами Мари Войцех, услышав об этой новости. У её матери было пять мужей, и отец Мари был далеко не первым, но и не последним из них. А сама она привыкла уже к «полупапам», которых мать меняла чуть ли не под настроение. – Мы же не при царе Бамбуке живём!
– Её замуж иначе никто не возьмёт, – меланхолично проговорил эстет и сноб Данечка Кох, полируя свои идеальные ногти пилочкой. Он вообще был идеален: отличник, сынок богатых родителей, аристократ в пятом поколении, разве что без титула и земельного владения. Он тщательно следил за своей внешностью, и даже при скромных внешних данных – белобрысый тощий мелкий хлыщ с удлинённым лицом и коротким носиком «уточкой» над безвольными тонкими губами – умел произвести впечатление. Он обожал выступать и наряжаться и собирался в театральный институт. – Такие дела. Горцы, что с них взять?
–  Мы не горцы, –  тихонько подала голос сама Галия. – Мы дети пустыни.
Все прониклись уважением к «дитя пустыни» и отвели от неё глаза.
Галия была тихой и спокойной девочкой. В школу её привозил и отвозил обратно домой чёрный, слегка потрёпанный автомобиль с белозубым водителем за рулём. Сидела за партой она одна, в столовую никогда не ходила и почему-то была постоянно освобождена от физкультуры.
Сначала все думали, что она болеет, и за глаза ей сочувствовали. Галия всем мило улыбалась, но не шла на разговоры дальше, чем «привет» – «пока». Иногда она по неделе не бывала в школе, но все домашки были сделаны и материал она знала на «отлично». А потом кто-то сказал, что у неё такие строгие родители, что как не разрешали своей маленькой девочке играть с другими детьми, так и взрослую почти девушку не выпускали гулять дальше ограды собственного дома.
Отец Галии был очень верующим человеком.
– Интересно, – хмыкнула Маринка Коса, хищно посматривая на Данечку, – кого он выберет?
Гамзат фыркнул и склонился перед своей драгоценной Ирочкой:
– Увы и ах, я мог бы ей составить компанию, как единоверец… Но моё сердце занято!
Ирка зарделась и шлёпнула его по шее:
– Газ, ты шут гороховый!
А потом посмотрела в сторону предпоследней парты и громко сказала:
–  Эй, вы там, сиамские близнецы! Мы вам не мешаем?
Тихонов и Карташов недоуменно посмотрели друг на друга. Они как раз осваивали язык глухонемых… хм, на всякий случай. Со стороны это смотрелось забавно: оба парня водили руками в воздухе, делали всякие разные жесты и только что рожи друг дружке не корчили.
– Хорош играться, дурачьё, – сказала Ирка, первая заводила в классе. – Девочку спасать надо. А то у всех будет праздник, а у неё – двухчасовая молитва.
Колька разинул рот, а Вовка неестественно засмеялся:
– У него будет богатый выбор! Один из нас двоих! Неизвестно, кто хуже, да?
Галия подошла к ним и остановилась напротив Коли. И, не поднимая глаз, тихо сказала:
– Отец выберет тебя.
Карташов заморгал и выдавил:
– П-почему?
– У тебя необычная внешность, – так же тихо объяснила Галия. – Таких, как ты, у нас зовут «ассасиль», что значит: «демон пустыни.» Глупые люди боятся демонов и пытаются их задобрить. Смелые стараются их убить. А мудрые люди всегда готовы с ними иметь дело.
Коля икнул и пробормотал:
– Спасибо, буду знать.
Галия еле заметно улыбнулась. Краешком губ.
– Ты должен два раза отказаться, а на третий согласиться, – предупредила тихим голосом она. – Этим ты покажешь, что знаешь наши обычаи, и он согласится меня с тобой отпустить.
Колька обвёл глазами примолкших одноклассников и кивнул:
– Хорошо, Галя. Что-нибудь ещё?
Она помялась и неохотно сообщила:
– Потом он ударит тебя сначала по одной щеке, а потом по другой, – совсем тихо произнесла она. И на мгновенье вскинула на него глаза, но тут же опустила. – Это такая форма договора, – объяснила она неловко. – Как у вас рукопожатие.
– Я никому не позволю бить моего друга! – возмутился Вовка. Но Колька сжал его ладонь и быстро что-то сделал пальцами.
Тихонов набычился и отвернулся.
– Развели тут гарем и детский сад в придачу, – сердито пробормотал он.
Гамзат кашлянул. Негромко, но внушительно. Помолчи, мол. Не мешай.
– Я потерплю, – пообещал Колька, с интересом глядя на девушку.
Галия выдохнула тихонько и проговорила:
– Это ещё не всё. Потом вы поедете с ним выбирать мне платье и обувь. Прошу, бери не слишком дорогое, оно нужно на один вечер. Его потом всё равно сожгут.
– Кто это придумал? – возмутился Вовка. –  Какой дурак? А главное – зачем?
– Обычай, – пожал плечами Гамзат. – Древний, освящённый веками обычай. Он существовал ещё до пророка, и тот позволил хранить его дальше.
Всё потрясённо молчали. И только Вовка с белым от злости лицом выплюнул:
– Зачем?
Галия подняла на него чудесные миндалевидные карие глаза и выдохнула с радостью:
– Тогда я смогу танцевать!
Все засмеялись одновременно, даже Вовка. Все, кроме Коли и Гамзата.
– Так бы сразу и сказала! – проверещала Мари. – Хочу танцевать, нужен парень, который от меня откажется, потом получит по морде и купит мне новое платье!
– Платье купит отец, – меланхолично проговорил Гамзат. – Если Коля потратит на неë свои деньги, она должна будет выйти за него.
– Ну знаете! – вскочил Вовка. – Это уже ни в какие ворота не лезет!
Все сделали вид, что не заметили, как он смотрит на своего друга и соседа по парте и на бедную девочку. Как будто было не ясно, что он бесится и ревнует.
– Сядь. Успокойся, – проговорил сухо Гамзат. – Не лезь не в своё дело.
– И не подумаю! – вскипел было Вовка, но Гамзат властно и жёстко скомандовал, сузив глаза:
– Сядь! – и Вовка нехотя послушался.
– Ты принцесса? – с любопытством спросил Галию Гамзат. И уточнил:
– Можешь не отвечать, если не хочешь.
Та вздохнула:
– Я старшая дочь шейха, господина всей деревни. Мы давно живём в городе, но помним и чтим обычаи предков. Мой отец как будто принц, по-вашему.
– Простите, ваше высочество! – фыркнула Мари. Но никто и не засмеялся, и она недовольно надула губы.
Галия спокойно кивнула:
– Прощаю, – произнесла она, будто снизошла.
И, наклонив голову вперёд, сказала Коле:
– Прости, что тебе придётся это всё вытерпеть. Но я училась танцевать семь лет, и очень хочу хоть раз это показать.
– Я не умею танцевать, – признался со смущением Колька. – Тем более, ваши танцы… Я буду тебе плохой парой, честно.
– А ты и не будешь, – пожала плечами Галия. – Ты просто сопровождаешь меня. Я буду танцевать одна.

11.

Бал удался на славу. Всё были красивые, и мальчики, и девочки: в нарядных карнавальных костюмах, масках и бесках.
Особенно прекрасен был выпускной класс, единственный в этом году. Мари нарядилась Королевой Солнца, а её верный Серёжка – пажом. Женька и Танюшка пришли в костюмах Арлекина и Коломбины. Ира Соловьёва и Гамзат нарядились Снегурочкой и Дедом Морозом. Высокая Инга Июне и Мишка Андреев изображали из себя Кащея и Бабу-Ягу, причём Кащеем была именно Инга. Светка, недолго думая, нарядилась Снежинкой, как в детском саду. Мария Коса сговорилась со старшим Васильевым и вырядилась Атаманшей, а он – старым пиратом. Его младший брат припёрся в костюме тигра, а девочка Аня, которая была с ним, пришла в коричневом трико с беской обезьянки. Только Данечка Кох разрядился в пух и прах, будто настоящий король, в мантии и с короной на голове.
А Вовка с Катькой посидели вечерок на кухне с Вовкиной мамой, похихикали, поспорили, и пришли в костюмах Зевса и Геи.
И только Колька был в строгом чёрном пиджаке и брюках, как на похоронах, без маски и грима. Единственное, что он себе позволил, была причёска: растопыренные в стороны, чёрные волосы и яркие от природы губы на бледном лице делали его похожим на вампира.
Так что совсем без карнавального костюма была только Галия. Но она не расстраивалась, а наоборот, казалась невероятно счастливой. Шутка ли, отец купил ей новое платье и отпустил её развлекаться на два часа!
Васильевы отметились тем, что пронесли на праздник шесть бутылок шампанского. Вообще-то, в стенах школы алкоголь был категорически запрещён, но ради новогоднего бала на это закрыли глаза.
Данечка сразу наклюкался в зюзю и улёгся под ёлочку среди бутафорских подарков. Старый пират и тигр чуть не подрались, так им в голову ударило, но тут же помирились, как только их пообещали выгнать обоих. Дед Мороз и Снегурочка ходили с важным видом и раздавали подарки: конфеты, мандарины и орехи, завёрнутые в фольгу.
Оркестр из пяти музыкантов, учащихся средних классов, играл безупречно весь вечер, пока выпускной класс танцевал. Это был их праздник, их последняя новогодняя ёлка в школе. Весной они получат аттестаты и разлетятся, кто куда.
А чудо в душе каждого – останется на всю жизнь. А зачем ещё нужны праздники?
Чудом оказалась Галия.
Она танцевала так, будто выступала на сцене театра. Это был просто балет, по-другому не скажешь! Но её отец мог быть доволен: ничья рука не коснулась даже краешка платья его дочери, Колька за этим ревностно следил.
Вовка-Зевс несколько раз пробегал мимо него, дурачась и посмеиваясь. Он словно позабыл и про Кольку, и про все свои обещания не озоровать и не наломать дров. Нарочно наступил на хвост тигру, а когда младший Васильев начал жалобно мяукать, развеселив всех, предложил ему ком сахарной ваты с кое-как приделанными круглыми ушками и длинным мышиным хвостом. Напал на Кощея с Бабой-Ягой и, потрясая искрящимися молниями, потребовал выкупа за свободу. Те под хохот окружающих повесили ему на грудь ожерелье из сарделек и листьев петрушки. Вкупе с лавровым венком оно смотрелось довольно забавно. Но Вовка не угомонился и стал приставать к Арлекину с Коломбиной, требуя от слуг-дзанни немедленно приготовить ему божественный ужин, да побыстрее! Те, недолго думая, сварили сардельки в электрическом чайнике, который стоял на столике в углу, где всё желающие могли попить чаю и перекусить печеньем и конфетами. А потом безумный Зевс носился по залу с кусками сарделек на вилках–молниях и скармливал их всем желающим.
На балу были и ребята с девчонками из девятых классов, но они традиционно пришли без костюмов просто потанцевать и поглазеть, что их ждёт в следующем году.
В конце вечера Дед Мороз и Снегурочка со Снежинкой спелись и выдали песенку про ёлочку на три голоса под аккомпанемент оркестра. И сорвали заслуженные аплодисменты.
В общем, все развлекались, как могли, и только Николай и Галия смотрели на своих одноклассников как бы со стороны.
Они стояли сбоку от сцены и делали вид, что веселятся, слушая музыку.
– Спасибо, Коля, – сказала Галия тихонько. – За мной должок. Если я стану принцессой, то постараюсь отблагодарить тебя, чем только смогу.
Николай тихонько засмеялся:
–Ты уже говоришь, как самая настоящая королева!
И грустно добавил:
– Того, что я хочу, не сможет дать ни один король в мире, извини.
Галия опустила глаза и проговорила несколько слов совсем тихо. Так, что из-за шума музыки можно было не услышать. Или сделать вид, что не расслышал, если не хочешь.
– Если тебе с твоим парнем понадобится убежище, я смогу его дать.
Колька опешил и слегка покраснел:
– Ты это о чём, а?
Галия едва слышно вздохнула:
– Не «о чём», а о ком!
И кивнула на Зевса, который о чём-то спорил с Геей, размахивая руками.
Колька поперхнулся и совсем залился краской:
– Ты… Ты только никому не говори!
Галия молча улыбнулась краешком губ.
– Как ты догадалась? – шёпотом спросил Колька.
Галия уклончиво ответила:
– У нас женщины многое видят, но мало говорят.
Николай перевёл дух и решительно спросил:
– Тебе противно?
Галия чуть заметно качнула головой:
– Нет. Мне забавно. И грустно.
Колька сглотнул и почувствовал, что весь вспотел в этом чёртовом костюме.
– Почему? – сипло спросил он.
Галия чуть слышно вздохнула:
– Вы хорошие оба. У каждого из вас могли бы быть чудные дети. А так от вас ничего не останется.
Колька деланно засмеялся:
– А что, дети – это самое главное?
– Конечно! – уверенно ответила Галия. – Деньги, карьера, власть – это всё пыль. Она развеется, когда ты умрёшь. А дети останутся.
– Иногда дети умирают раньше родителей, – скомканно пробормотал Колька, опустив глаза. – Это беда.
Галия возразила:
– Нет, беда, когда дети умирают, не успев стать родителями!
Она подняла на Кольку глаза и тут же их опустила.
– У нас человек становится взрослым, только когда он вырастил своих детей. А до тех пор он вроде ребёнка, неважно, сколько ему лет, и должен слушаться старших.
– Как называется ваш народ? – спросил, помедлив, Колька.
Галия сказала.
– Никогда не слышал, – признался Колька.
Галия вздохнула.
– Нас очень мало осталось, – грустно ответила она. – И у нас мало детей. Скоро мы совсем исчезнем.
– Подарки раздают! – пробегая мимо них, сообщил Вовка-Зевс и подозрительно покосился на Кольку.
– Хватит ревновать! – усмехнулся тот.
Зевс на ходу покрутил пальцем у виска; «ты совсем  с ума сошёл?» И через пару минут вернулся с двумя пакетами:
 – Держите, это ваше!
Колька принял пакеты и протянул один Галие:
– Твой, – просто сказал он.
– Я не могу принимать подарки без разрешения отца, – быстро проговорила она, заглядывая в пакет и улыбаясь. – Но я могу помнить, что он у меня был!
Колька поискал глазами Вовку-Зевса и не нашёл. Тогда он просто ответил:
– Боюсь, я тоже… Пойдём, время. Сейчас приедет твой отец.
Галия кивнула и посмотрела куда-то вдаль.
– Он хороший парень, – медленно произнесла она. – Тебе повезло. Береги его.
– А я что делаю? – даже чуток обиделся Колька.

12.

Вернувшись домой, причём не к себе, а к другу, Зевс–Вовка сорвал с себя простынь, служившую ему тогой весь вечер, сандалии и повалился на диван в одних плавках со стоном:
– Ох, как я уста-а-ал!
А потом хитро сощурился и добавил:
– Зато повеселился на славу и от всего отдохнул!
Колька меланхолично раздевался, снимая с себя костюм с жилеткой и чёрную рубашку. И поглядывал на почти голого друга, лежащего на его постели, разными, но одинаково грустными глазами.
– Что? – испуганно спросил Вовка, поднимаясь на локтях. – Я же ничего плохого не сделал?
Колька молча смотрел на него, медленно качая головой и стоя перед ним в одной майке и трусах с серьёзным, даже строгим видом.
Вовка сёл на постели, опустил глаза и пробормотал:
– Мне пришлось с Катей целый вечер выплясывать, извини. Ты же был занят своей девушкой с Востока! – покраснев, фыркнул он.
Колька кивнул и тихо произнёс:
– Но это не повод был с ней целоваться...
Вовка вскинулся и жалобно заныл:
– Ты что, ревнуешь, что ли?
Колька покачал головой:
– Нет, – просто сказал он. – Я только подумал: а зачем я тебе, Вовчик? Почему ты со мной?
Он сел на край своего дивана и заглянул своему парню в глаза. И чётко медленно проговорил:
– Я весь вечер смотрел на тебя и думал. Вот хороший парень Вова Тихонов. Сильный, красивый, весёлый. Заводной, душа общества, можно сказать… Все тебя любят, потому что ты классный. Ты умеешь пахать, как конь, и можешь отрываться на полную катушку!
Вовка смущённо засмеялся.
– Ты тоже э т о можешь! Я-то знаю!
Колька спокойно кивнул.
– Да, но не буду этого делать.
Вовка округлил глаза:
– Почему?
Колька грустно усмехнулся:
– Потому что, наверное, я уже вырос из всего этого детского праздника жизни, – неуверенно проговорил он. – Я тебе не завидую, нет, – торопливо добавил он. – Просто смотрю на тебя и думаю, какой ты ещё ребёнок.
Вовка надулся и обиженно проговорил:
– Это всё потому, что ты не веселился, а стоял в углу, как приклеенный!
Колька усмехнулся и тронул его за плечо:
– Да брось! У меня это третья такая ёлка. Первый раз я ещё в девятом классе на неё ходил. И безумно завидовал старшим ребятам и девчатам, которые заканчивали школу и веселились напоследок, как могли!
Вовка глянул на него исподлобья и кивнул, вспомнив прошлый год и ёлку, на которой он ходил вместе с Васильевыми. Тогда те ещё не курили и не пили пиво, а были такими же весёлыми и озорными шалопаями, как и он сам.
– А в прошлом году ты был в костюме Котёнка! – улыбаясь, вспомнил он. – Точно! Вас было двое, Щенок и Котёнок!
Колька закусил губу.
– Это был…  тот парень, да? – с замиранием спросил Вовка. – В костюме Щенка?
Колька кивнул, не отводя глаза. Один карий, в котором блестел огонь, блик от лампы, наверное. А другой – голубой, словно затуманенный то ли слезами, то ли воспоминаниями.
– Да, – ответил он. – У нас в классе было двенадцать девочек и четырнадцать мальчиков. И мы с Кириллом пошли на праздник вдвоём.
Вовка вздохнул и честно признался:
– Жалко, что у нас мальчиков и девочек поровну! Я бы лучше с тобой пошёл, честное слово!
Колька улыбнулся и потрепал его по щеке:
– Спасибо, – кивнул он.
Вовка виновато посмотрел ему в глаза:
– Прости, что перебиваю... – проговорил он с раскаянием. – Мне пришлось поцеловать эту дурочку. Один раз, в благодарность за то, что она согласилась со мной пойти... Все целовали своих девчонок на прощанье! Ну, и я тоже...
Колька усмехнулся:
– Ну, поцеловал и поцеловал! Подумаешь, горе какое... Не надо оправдываться, Вова, – и ехидно спросил:
– Или тебе понравилось?
Вовка посмотрел на него и помотал головой:
– Нет, но не в этом дело! Сегодня на празднике я словно про всё забыл. Про нас с тобой. Про то, как малышей обирал и лупил, кого ни попадя... Я будто на десять лет назад вернулся, когда ёлка была чудом, а Новый год – сказочным праздником. И я сам был таким же мальчишкой, обыкновенным, глупым и наивным.
Он шмыгнул носом и признался:
– И мне это почти что нравилось, понимаешь?
Колька охотно кивнул:
– Да, конечно! Со мной то же самое было... В прошлом году.
И продолжил:
– До того Нового года мы с Кириллом не дружили. Даже особо знакомы не были, только здоровались и в столовой, бывало, сидели вместе. Ему со мной было неинтересно: я троечник, а он отличник. У него художка, музыкалка и спорт, а у меня – ничего.
Вовка покивал и, нахмурившись, отвёл глаза.
Коля взял его за руку:
– Тебе не приятно, что я о нём тебе рассказываю? Ладно, давай, не буду.
Вовка решительно замотал головой.
– Нет! Говори, я слушаю. Я хочу знать, что с тобой было. Хочу понять, что у тебя на душе.
Колька благодарно кивнул и продолжил:
– А на празднике я увидел другого Кирилла. Настоящего, понимаешь? Весёлого, доброго, открытого мальчишку. Доверчивого и душевного, как ты, Вова. Щенка, который всех любит и радостно просится гулять, а потом с удовольствием бежит за палочкой и несёт её хозяину.
Вовка невесело усмехнулся:
– Ему, что, надо было надеть маску, чтобы стать самим собой? – слегка насмешливо и грустно спросил он.
– Да, – кивнул Колька. – Именно так, ты прав. Он хороший, только прячет это глубоко-глубоко. От других, чтобы не обидели. От себя самого, чтобы не расстраиваться. Ото всех.
Вовка ошарашенно потёр затылок:
– И поэтому ты в него влюбился?
Колька нехотя кивнул:
– Потому что понял, какой он на самом деле, – подтвердил он.
Вовка шмыгнул носом и огляделся.
– Ну и что? – поинтересовался он неловко. – Пусть он хоть весь из себя такой прекрасный и расчудесный, но он тебя вообще не знал и не понимал! Хоть две художки закончи, это не значит, что у тебя есть талант, чтобы вот так стены расписать, как ты! Хоть в три музыкалки запишись, это не поможет тебе сочинять свою музыку или стихи!
Щёки у него раскраснелись, и он замахал руками, глядя на своего поникшего друга. А потом схватил его за плечи и проговорил уже почти спокойно:
– Мне всё равно, кто у тебя был и чего у тебя не было! Главное то, что сейчас ты со мной и мы вместе. Главное то, что я тебя не просто хочу, а обожаю и восхищаюсь. Тем, какой ты талантливый, умный, душевный и добрый человек…
Он наклонился и легко прикоснулся своими губами к его рту.
– Я даже не знаю, за что мне такое счастье – быть с тобой, – смущённо произнёс он. – Я иногда себя чувствую глупой дурой, которую похитил старый мудрый дракон.
И когда Колька поднял на него удивлённые и чуть недоверчивые глаза, он, зажмурившись, закончил:
– И вот это мне точно нравится! – пробормотал Вовка, краснея. – Я бы хотел даже девчонкой стать, лишь бы за тебя замуж выйти!
Колька загадочно улыбнулся и полез к нему в трусы. А потом, когда Вовка легко  впустил его в себя, закинув нему на спину ноги и обнимая за шею, прошептал:
– Какая из тебя девчонка? Я люблю парня, настоящего парня…
Занятые друг дружкой, они не услышали, как, тихо скрипнув, приоткрылась дверь в комнату. А потом так же тихо закрылась.

13.

Они стояли на кухне, друг напротив друга: один у подоконника, почти на него присев, а другой – рядом с холодильником, у двери.
Валентина Дмитриевна сидела за столом, сложив на него руки, и нервно перебирала край салфетки, сложенной треугольником.
– Опять ты за старое взялся! – тихо и проговорила она с досадой, даже не глядя на сына. – Мало тебе в прошлом году досталось, что ли?
Колька, стоявший у окна, дёрнулся, но промолчал. И незаметно повёл рукой, тронув губы: «молчи!»
Хорошо, что они оба уже понимали друг друга без слов. Отличная вещь – язык жестов! Кто бы подумать мог, что он так быстро пригодится?
– Ты когда-нибудь успокоишься? Николай, я тебя спрашиваю! Когда ты перестанешь совращать мальчиков? Только тогда, когда тебя посадят?
Вовка заметил, что Колька жестами повторяет одно и то же, и закрыл глаза. И услышал свой собственный голос:
– Никто меня не совращал! Я сам этого хотел!
Он открыл глаза и сердито посмотрел на неё:
– Я сам к нему полез, тётя Валя. А Колька даже поначалу сопротивлялся.
Она опустила глаза и усмехнулась:
– Я не уверена, что хочу знать подробности ваших отношений.
Вовка глянул на Колю и пробормотал:
– Я люблю вашего сына, Валентина Дмитриевна. Всем сердцем люблю. И всей душой… Вот и все подробности, извините.
Она иронично фыркнула:
– Хочешь сказать, что вы вдруг нашли друг друга? Ни за что не поверю!
Вовка охотно закивал, а потом сердито произнёс:
– Да! Именно так. Вдруг.
Валентина Дмитриевна обидно засмеялась:
– Брось, Вовочка! Я же тебя вот таким маленьким помню! – она показала ладонью чуть ниже стола. – Вы же тут всю жизнь прожили рядом, один на первом этаже, другой – на втором! И никогда не дружили даже!
Вовка упрямо замотал головой:
– Нет, не складывалось никак! Вы правы, раньше у нас с Колькой ничего не получалось.
Валентина Дмитриевна усмехнулась:
– Ну, и чего ты мне сказки рассказываешь? Так не бывает! Никогда не дружили – и вдруг влюбились с первого же взгляда!
Вовка глянул на Кольку и выдохнул:
– Оказывается, бывает.
Он вдруг шагнул к столу и уселся на свободный стул, как у себя дома. Взял чайник и налил ей чай в опустевшую чашку. Махнул рукой, подзывая Кольку и щёлкнул пальцами, обведя колечко в воздухе.
Колька усмехнулся, достал себе чашку с блюдцем и снял чайник с кипятком с плиты.
Его мать с интересом смотрела, как они взаимодействуют друг с другом, не говоря ни слова. И со вздохом пожаловалась:
– Где-то мы отцом твоим ошиблись, Николай. Неправильно воспитали. Просчитались.
Тот спокойно налил всем троим кипятка в чашки, вернул чайник на плиту, сёл и только тогда согласился:
– Наверное.
Вовка чуть не подавился, отхлёбывая чай:
– А мне нравится, – откашлявшись, произнёс он. – Колька самый лучший пареньиз всех, кого я знаю!
И добавил, уставившись в свою чашку:
– Я всегда хотел с ним дружить.
Колька протянул руку и сжал его ладонь. Валентина Дмитриевна кашлянула и произнесла сердито:
– Прекратите немедленно!
Они оба глянули на неё и расцепили руки.
– Никаких поцелуев в моём доме! – строго сказала Колькина мать. – Ни обниматься, ни за ручки не держаться. Даже в своей комнате, за закрытыми дверьми… Ясно? Я не собираюсь этого терпеть!
Мальчишки переглянулись и неохотно кивнули:
– Понятно, – в один голос уныло ответили они.
– И трахаться тоже нельзя? – на всякий случай уточнил Коля. И даже покраснел, когда Вовка толкнул его ногой под столом.
У Валентины Дмитриевны лицо пошло красными пятнами:
– Ты что, засранец, собственной матери-то говоришь? – прошипела она. – Может, попросишь меня ещё презервативы вам покупать?
Колька поболтал ложечкой в чашке и спокойно ответил:
– Не надо, мы без них обходимся.
Валентина Дмитриевна шлёпнула его по шее:
– Заткнись, твою мать!
И снова покраснела, сообразив, что такое сказала. И с отчаянием проговорила:
– Вы же можете это прекратить! – неуверенно проговорила она. – Колька, ты же курить бросил? Бросил! И это тоже можешь бросить!
Коля посмотрел на неё и вздохнул:
– Вовка меня попросил бросить курить. Сказал, что иначе целоваться со мной не будет.
Валентина Дмитриевна взбеленилась:
– Ты опять?
Колька посмотрел на мать и вздохнул:
– Нет, я про то, что он на меня положительно влияет. Я курить бросил, спортом стал заниматься, учёбу подтянул… Мне снова жить захотелось, понимаешь, мам? Я не могу его бросить! Мне без него никак!
Вовка благодарно заглянул ему в глаза:
– Ты мне тоже очень помог, – не стесняясь, заявил он. – Когда я тебя бил и свитер на тебе рвал, я даже не думал ни о чём. Просто делал, что скажут, и всё…И не заметил, как опустился дальше некуда. Дальше было только пиво, водка и тюрьма.
Валентина Дмитриевна ахнула:
– Так это ты его побил тогда, Вовка?
Вовка покраснел и кивнул.
– И не только тогда… – медленно проговорил он. – Несколько раз это было.
Валентина Дмитриевна хлопнула ладонью по столу:
– Ну, знаешь, Вова! Я этого так не оставлю! Я твоим родителям всё расскажу! Какой ты хулиган и бандит!
Вовка переглянулся с Колькой и жалобно попросил:
– Всё не надо, пожалуйста! А то меня из дома выгонят! Отчим меня вообще убьёт, если узнает про нас с Колькой!
Валентина Дмитриевна поперхнулась и замолчала.
– Ну вот, – пробормотал Вовка, опустив голову. – Я таким гадом стал, вы себе не представляете! У малышей деньги отнимал, которые им родители на еду давали. А мои друзья на эти деньги пиво с сигаретами покупали.
Он шмыгнул носом и вытер глаза. И посмотрел на Колькину мать виновато:
– Простите меня, что я вашего сына побил. Он меня простил, и вы тоже простите.
Валентина Дмитриевна неуверенно кивнула.
– Ладно, Вова, забыли.
Тот отчаянно помотал головой:
– Я никогда не смогу этого забыть! – чуть ли не закричал он. – Вы не понимаете! Я же его губы разбитые и синяки до сих пор вижу, когда его целую и обнимаю!
Колька сидел с открытым ртом, глядя на своего друга с удивлением.
Валентина Дмитриевна иронически усмехнулась:
– Так ты долго ещё его раны и синяки зализывать будешь, как собака? Они уже прошли.
Вовка глянул на неё честными глазами:
– Всю жизнь, – проговорил он. – Всю свою и его жизнь. Я люблю вашего сына, Валентина Дмитриевна. Правда, люблю. Он мне себя вернул, настоящего. Честного, доброго, хорошего. Каким я и должен был стать, если бы с дураками всякими не связался. И я для него за это что хочешь сделаю. Потому что только с ним я живой и настоящий, понимаете?
Валентина Дмитриевна посмотрела на сына и неприязненно махнула рукой:
– Ладно, мальчики. Вы скоро вырастете оба. И тогда делайте, что хотите!
Вовка с Колькой недоверчиво переглянулись.
– Ты даже не запретишь нам дружить? – подозрительно спросил Колька.
Его мать покачала головой: «Нет.»
Колька озадаченно на неё посмотрел:
– И ему можно приходить ко мне в гости? – удивлённо спросил он.
Его мать снова кивнула: «Да, можно.»
Колька покраснел и чуть слышно прошептал:
– А можно, он будет оставаться у меня на ночь? – с затаённой надеждой спросил он. Вовка сглотнул и тоже умоляюще уставился на неё. Молча.
– Ну уж нет, – решительно отвергла даже такую мысль Валентина Дмитриевна. – В моём доме ничего такого не будет!
Они оба со вздохом кивнули и потупились. И переглянулись отчаянно: «ну нет, так нет!»
– Будем искать другое место, – тихо проговорил Вовка. – Чердаки, подвалы, что там ещё у нас есть…
Валентина Дмитриевна испуганно на него посмотрела:
– Вова, перестань!
Тот сложил руки на груди и откинулся на спинку стула.
– Вы должны понимать, что мы всё равно будем вместе, – нахально объявил он. –  Как бы вы не были против, извините! Только мы можем шляться невесть где, а можем быть здесь. В его комнате. Под присмотром… – он с усмешкой глянул на опешившего Кольку. – И вам не придётся ни переживать, где ваш сын, ни разыскивать его, ни нервничать!
Валентина Дмитриевна посмотрела на него, сощурившись, и нехорошо засмеялась:
– Вы же там не уроки делать собираетесь, правда?
Вовка, не меняя позы, пожал плечами:
– А почему нет? И уроки – тоже!
Валентина Дмитриевна покачала головой:
– Нет. Никаких ночёвок, поцелуев и объятий в моём доме. Никогда. Даже за закрытой дверью, понятно? И отцу Колькиному ни слова, иначе всё будет ещё хуже.
Вовка выдохнул и тряхнул головой:
– Можно подумать, что если мои узнают, то будет лучше! – фыркнул он.
Валентина Дмитриевна медленно покачала головой.
– Колин отец – сложный человек. Но дай ему хоть один шанс, – настойчиво попросила она. – Кого-нибудь полюбить, к кому-нибудь привязаться. Он хороший, просто старается не позволять себе лишнего. И сам от этого страдает.
Вовка вопросительно на неё посмотрел.
– Кого вы имеете в виду? – чуть ли не испуганно спросил он.
– Тебя, – вздохнула Валентина Дмитриевна. И махнула рукой, давая понять, что разговор окончен.

14.

На Новый год Колька ушёл к Вовке. Не насовсем, конечно, а только отметить. А чего дома торчать, если отец с матерью даже за общий стол не садятся, чтобы лишний раз не лаяться? Бегать опять с фужером шампанского из одной комнаты в другую?
– Нет, хватит! Десять лет уже так живём, – пожаловался он Вовке. – Надоело!
Он со злостью стукнул кулаком по косяку двери и сообщил опешившему другу:
– Знаешь, почему у меня велосипеда не было? Ни отец, ни мать в одиночку не могли его купить. Но договориться друг с другом и скинуться вместе даже не попытались.
Вовка похлопал обалдевшими глазами и прыснул:
– Какие высокие отношения!
И добавил, виновато глядя в сердитые глаза друга:
– Не злись, пожалуйста! Мне тебя жалко. Они-то пусть делают, что хотят. Но ты от этого страдать не должен.
Колька хмуро потупился:
– А я уже и не страдаю, – сказал он, покусывая губы. – Это я первых лет пять думал, что они либо разъедутся, либо помирятся… А потом понял, что нет. Они друг без дружки просто взвоют: кусать же некого!
Вовка нерешительно покивал и предложил:
– Давай я с отчимом и матерью поговорю, чтобы ты с нами Новый год встретил? – и ехидно усмехнулся:
– Как одна семья!
Колька несмело улыбнулся в ответ:
– Ты правда этого хочешь?
Вовка оглянулся по сторонам: никого. Парни уже всё давно свалили, физкультура была последним уроком. Последние девчата удалялись по коридору, весело щебеча о том, с кем и как собираются провести каникулы.
Он хитро усмехнулся и втолкнул Кольку в душевую:
– Я тебя всегда хочу! – заявил он, начиная целовать его и раздевать. Колька не сопротивлялся, только грустно на него смотрел.
– Что? – спросил Вовка, запирая дверь на замок и щеколду. Одного раза ему хватило, чтобы запомнить навсегда, что все двери должны быть накрепко заперты. – А, ты про это…
Он содрал с себя спортивный костюм вместе с трусами и принялся снимать носки, прыгая перед голым Колькой на одной ноге.
– Ты моя семья, – уверенно проговорил он, не поднимая головы. – Может, потом, когда поступим и будем жить вместе, кота заведём. Или собаку…
Он, наконец, справился с носками и швырнул их в угол, к своему костюму. Включил воду и потащил обалдевшего Кольку под горячие струи.
– Ребёнка же нам всё равно не дадут, – пробормотал он, проводя руками по его бёдрам. Колька вздрогнул и обнял его за шею. – А жалко. Ты был бы самым лучшим отцом в мире.
Колька улыбнулся и подтянулся на трубах, обхватив его ногами за спину:
– Правда-а?
Он ахнул, когда Вовка в него вошёл, аккуратно и медленно, как всегда. И снова повис на нём, всхлипнув и запрокинув назад голову.
– Сейчас я тебя так оттрахаю, что на весь Новый год хватит! – пригрозил насмешливо Вовка и выдохнул, когда Колька всем весом опустился на него, насаживаясь до упора.
И проглотил то, что хотел сказать. Потом, не сейчас.
И действительно, отымел его так, что тот потом сполз вниз по стеночке и уселся прямо на кафельный пол под струями воды.
Вовка присел перед ним на корточки, провёл пальцем по мокрым губам и осторожно поднял его лицо за подбородок.
Колька плакал.
– Ну что ты, Колька, – досадливо сказал Вовка. Наклонился к его лицу и слизнул с его разноцветных глаз слёзы. Сначала с карего, потом с голубого. – Я люблю тебя, ты любишь меня. Всё хорошо. Нам повезло. Так редко бывает.
Колька кивнул и закрыл глаза.
– Жалко, что не у всех, – пробормотал он.
Вовка поморгал и сообразил:
– А, ты опять про своих родителей…  Плюнь, забудь. Они по-своему друг друга тоже любят, только от этого всем больно, а не хорошо…
Он скосил глаза вниз, где Колька теребил пах рукой, и предложил:
– Может, ты меня, а не сам себя, а?
И откинулся перед ним на спину, прямо на пол, раздвинув ноги. И закрыл глаза, позволяя делать с собой что угодно. А когда Колька тяжело задышал и свалился на него, мокрый и обессиленный, поцеловал его в щёку и начал водить по спине, по которой лупила вода из рожка.
– Котёнок…  – бормотал он. – Никакой ты не Ворона, даже рядом не было. Ты просто маленький потерявшийся котёнок. Заблудившийся котëнок из сказки…Ты не виноват, что тебя в настоящую жизнь выкинули. Как хорошо, что я тебя вовремя нашёл. Теперь ты не пропадёшь. Я за тебя отвечаю.
Они сидели на лестнице в пустой предпразничной школе, пока не подсохли волосы. Колька рвался домой, то есть – к Вовке домой, резать салаты и помогать Вовкиной матери. Но тот его не пускал:
– Просохни сначала! А то простудишься и заболеешь. Возись потом с тобой все каникулы… У меня были совсем другие планы!
Колька смущённо кивал: он не привык ещё, что о нём постоянно думают и заботятся.
– Я за честные и простые отношения, – сложив вытянутые руки перед собой, объяснял Вовка. – Когда никто не врёт и не заставляет другого быть таким, какого ему хочется. Если я люблю тебя, то сразу таким, какой ты есть. И никого другого мне не надо!
Колька слушал его, не перебивая. И улыбался.
– Этот не значит, что я буду мириться с твоими недостатками, – продолжал этот удивительный парень, поглядывая на Кольку сбоку. – Я буду ругаться, злиться, и даже по шее могу дать, если совсем достанешь… Но при этом я всё равно тебя люблю. Ты помни об этом, пожалуйста. Не сомневайся.
– Хорошо, – кивнул Колька.
Вовка искоса посмотрел на него:
– Я хочу быть очень хорошим для тебя. Лучше всех. Чтобы ты никогда не пожалел, что со мной связался… Чтобы даже не думал, что кто-нибудь может быть лучше.
Колька фыркнул:
– Конечно, может!
И улыбнулся, глядя на его озадаченное лицо:
– Ты. Ты можешь быть ещё лучше… Когда ты меня лупил, я знал, что ты хороший. Правильный, нормальный, просто педиков не любишь. Но я верил, что ты можешь стать лучше, и просто ждал, пока тебе этого захочется.
Он сглотнул и опустил глаза.
– Я нарочно того солдатика из дома принёс. Он у меня один остался из набора, остальные потерялись, или я их раздарил… А этот поломанный был, но жалко было выбрасывать. Он же не виноват в том, что его нечаянно сломали, правда?
Вовка открыл рот и недоверчиво усмехнулся:
– Так ты специально на заборе сидел и ждал, пока до тебя докопаются?
Колька кивнул, не поднимая головы:
– Да, – тихо ответил он. – Сидел и ждал, пока вы меня лупить начнёте. Ерунда, не так уж и больно было, не переживай! Мне очень нужно было тебе его отдать. Чтобы ты вспомнил, какой ты на самом деле. Чтобы ты увидел во мне человека, а не просто педика…
Колька поднял глаза и честно признался:
– Я всегда хотел с тобой дружить, Вова. Ты мне очень нравился…  За это не страшно было и потерпеть немножко.
Вовка открыл рот и спросил:
– А просто подойти и сказать: «Давай дружить» – никак было, что ли?
Колька замотал головой:
– Я так не умею, – честно признался он. И не стал сопротивляться, когда Вовка обнял его и прижался щекой к щеке. Хотя они вроде бы сговорились, что только за дверями. Запертыми на три замка.
Но в опустевшей притихшей школе никого не было. Только непривычная ватная тишина в ушах, словно обёртка для ёлочной игрушки.. Ни беготни, ни шума, ни гама. Ни голосов, доносящихся из классов. Ни шаркающей походки учителей. Ни звонкого стука каблучков, ни гулких шлепков сандалий, ничего. Школа казалась заколдованным королевством, погружённым в сумрачный полумрак из-за погашенных верхних ламп.
А разноглазый парень, сидящий рядом, словно был его принцем, зачарованным злой колдуньей. И Вовке больше всего на свете хотелось его расколдовать. Чтобы он, наконец, перестал всего бояться. Чтобы поверил в себя. Чтобы позволил себе быть  счастливым..
– Эх ты, ворона, – вздохнул Вовка. – Пойдëм домой. Там нас уже ждут.

2009