ИКРА

Но голос мой тянулся словно жвачка, густой вязкой субстанцией, исказился до неузнаваемости, став настолько низким, будто бы его пропустили через вокодер. Фигуры что-то отвечали мне, но я не мог понять ни слова из их низкочастотной тягучей речи. Изображение ещё сильнее смазалось, я чувствовал, как проваливаюсь куда-то, падаю в пустоту. Вмиг всё исчезло. Исчезло Я. Не осталось ничего, кроме чёрного куба, без пола и потолка, без востока и запада, который стал на краткий миг моей тюрьмой. Затем меня выбросило вверх, подкинуло, как мяч. Меня било и швыряло внутри сетки из люминесцентных линий. Сетка эта переливалась дискотечным розовым, голубым, жёлтым. Она сокращалась, вжималась, втягивала и выталкивала меня. Это продолжалось очень долго - мелькание диких цветов, швыряние, упругое наталкивание на неосязаемые стены. Сознание моё плясало в клетчатом кубе. Полосы то стремительно приближались, то отдалялись, постоянно меняя кислотную окраску. Вмиг всё вновь почернело, сознание медленно возвращалось. Первые минуты, я не мог вспомнить, кто я, где я, что я. Потом я натужно вспоминал своё имя. Оно пришло на ум не сразу.
- Лука… точно. Меня зовут Лука. – Мысленно проговаривал я.
Тело своё я пока не чувствовал, его будто не было. Один лишь мозг, одинокий мозг, лишённый памяти о прошлом. Однако, память медленно возвращалась. Я вспомнил всю последовательность событий и решил как-то пошевельнуться. Тело никуда не делось. Мне удалось открыть глаза, но взгляд мой не мог ни на чём сфокусироваться. Мир вертелся вертолётом. До сознания доносились лишь смешанные в винегрете картинки, как если бы изображение разорвали на клочки и спутали, заставляя составить сложный паззл. Я не выдержал и закрыл глаза на секунду, чтобы повторить попытку. Вторая попытка была примерно такой же, хотя я успел различить символическое изображение человека, какой-то знак. Я вновь закрыл глаза, наслаждаясь темнотой. С какого-то раза, всё получилось. Контакт с этой реальностью был налажен. Я чётко видел колонны с капителями, которые поддерживали одинокий арочный проход. Слева к античной капители был прибит современный и весьма тривиальный знак с изображением схематичного человечка, выбегающего из белого прямоугольника двери. Запасной выход.
Я медленно приподнялся, свесив ноги с серой железной каталки на колёсиках, наполовину вросших в сухую землю цвета пепла, серую бесцветную и безжизненную почву, которая шла трещинами и постоянно отслаивалась. Дымчатая пыль взвесью взлетала вертикально в воздух. Я спрыгнул, ощутив лёгкость и некоторую невесомость. Впереди маячила античная арка со знаком. Её накренило, как пизанскую башню, колонны ушли глубже в почву. Насколько хватало глаз, впереди и во все стороны простиралась серо-мглистая пустыня. Я вышел из арки, указывающей на запасной выход, и бесцельно побрёл. Низкое мрачное небо нависало над головой. Однообразный унылый пейзаж. Я брёл куда-то, забыв об истинной цели, понимая, что эти бескрайние пространства никуда не ведут. Здесь нет ни дорог, ни указателей, ни смены действий, ни разнообразия пространственных структур. Я сам стал песчинкой, зависшей в море бесконечности. Здесь не было времени, не было и смены суток или же погоды, мне не хотелось ни есть, ни пить. Меня тоже никто не пытался съесть. Голодные демоны не бросались, желая разорвать мою плоть на куски, потому что Меня не существовало. Бестелесная пустота и бесконечное скитание ожидало меня. Секунда как год, год как секунда. Я был бесплотным сновидением этого мира. Я бы сравнил это состояние с чёрно-белым сном, невнятным, мягким, обволакивающим, в нём нет ни мысли, ни сюжета, ни действия, ни эмоций. Сравнение это, всплывшее в моём сознании, всколыхнуло нейроны, пробудило спящее нутро. Я остановился, не прекращая думать о том, что я во сне, а раз я во сне, то могу делать всё, что угодно. Я могу представить любое место и сразу воплощу его вокруг себя. Я сконцентрировался на этой мысли и поднёс руки к глазам, желая в деталях рассмотреть их и закрепить в сознании мысль о своей истинной цели. Серые пески не должны поглотить меня.
Я с тщанием разглядывал свои ладони, испещрённые тонкими извилистыми путями и островками, я изучил заусенцы у ногтей, складки на фалангах и мелкие царапины. И я поставил себе цель – найти Соррел. Как только я поставил себе цель, едва видимая тропинка появилась у меня под ногами. Теперь я знал, в каком направлении двигаться. Я старался не терять образ Соррел из головы, постоянно представлял её яркие волосы, её хрупкое тело и тёплый взгляд ореховых глаз. Пыльная тропа проявлялась, как снимок на Полароид. И я шёл, разглядывая дорогу, фокусируясь на камнях, плавающих в воздушном пространстве, наводя резкость на их гладкую перламутровую поверхность. Будучи чёрно-белыми, под разными углами они начинали переливаться красками, словно были покрыты лаком. Этот мир был сер лишь на первый взгляд. Чтобы прозреть, необходимо проснуться.
Тонкий золотисто-рыжий след из кристаллической пыли вёл меня вперёд, где у горизонта начинало проявляться в сером тумане очертание холма. Я упрямо двигался, и холм этот по мере моего продвижения стал превращаться в гору. Я уже различал её каменистую структуру, как в слоёном пироге. Заострённый пик её укутывало пушистое облако, туман, как дым образовывался у подножья, он тянулся вверх, приобретал форму крыла, стремясь взлететь. Я сокращал расстояния, я покорял высоту, упорно следуя за «маяком». Я думал о том, как всегда хотел ломать стереотипы, опрокидывать вертикали, пересекать параллели, оставлять многоточие и расширять горизонты. Я взбирался по каменистому склону, обретя плоть, больше не чувствуя себя бесплотным призраком, потому что ладони мои были исколоты грубыми каменными крошками, костяшки пальцев кровоточили, одежда запылилась и продралась кое-где, колени подгибались, икры напряжённо сводило. Я облизал пересохшие губы, ощутив привкус крови на языке. Взору моему открылась дыра в горной породе, тоннелем ведущая дальше, в пасмурное небо. Пятки сквозь подошву ботинок ощущали округлые покатые камни. Я, пошатываясь, зашёл в тень пещеры и побрёл по тоннелю на свет. Эхо от шагов и выскальзывающих из-под подошв камней, стукалось о своды, рикошетом выстреливало в слуховые рецепторы, билось о барабанные перепонки. Я вышел на свет. Глаза на секунду ослепило, рассыпав цветастое конфетти по сетчатке. Мелкие мошки ринулись в глаза и стремительно растаяли. Я стоял у головокружительного обрыва. На расстоянии локтя скала обрушивалась вниз. Слева она уходила ввысь, а вдоль неё легла каменистая дорожка. Вариантов не было. Полуметровый извилистый уступ, идущий вдоль отвесной стены, стремительно обрывающийся безысходностью вниз – был единственным путём, который мне предстояло пройти. Медленно, держась цепкими фалангами за выступы породы, я продвигался. С высоты простирался ошеломляющий вид на демонически пепельную долину, змеем далеко внизу извивалась тонкая полоска реки, прячась за выступы гор, громоздящихся ступенчатыми пластами друг на друга. Зрение не позволяло видеть дальше туманных холмов. Но я знал – предела не существует. Аккуратной поступью я добрался до широкой платформы и завернул в небольшую щель между отвесными скалами. Я различил среди камней древнюю каменную лестницу, резко ведущую вверх. Она была шириной в три мои ладони, вытесанная в камне, местами крошащаяся и идущая трещинами. Во мне проснулось второе дыхание, я интуитивно чувствовал близость цели. Когда я преодолел подъём, взгляду моему открылся древний античный храм-Пантеон.
Пытаясь отдышаться, я вошёл под его купол. Оглядываясь и слегка шаркая уставшими ногами, я проник в цилиндрическое помещение. Лёгкий ветер прошелестел по каменному гладкому полу, прокатив мглистый песок, пыль и сухие окостеневшие веточки сухостоя, тронув мои посеревшие волосы и края растерзанной рубахи. Внутри храма по бокам прятались в тень ниши, которые были абсолютно пусты. Свет проникал через симметричные отверстия в куполе, поддерживаемом двумя рядами колонн. Я поднял голову, разглядывая пожухшие бесцветные фрески на потолке, когда до меня донёсся каркающий крик. Я тут же напрягся, вычислив, что звук доносится из боковой ниши впереди. Скорее всего, мои шаги были услышаны, и ветер донёс мой запах до какого-то создания. Кто-то был извещён о моём появлении. В целях безопасности - стоило было бы уйти и найти обход, но лента из кристаллической пыли, летающей под ногами, чётко указывала направление. И я двинулся, тихо, стараясь не дышать. Я прокрался и осторожно выглянул из-за колонны. В нише стояла большая клетка изящной формы, внутри неё, спрятав голову в крыло, спиной ко мне сидела огромная птица, размером с взрослого человека. Увидев, клетку, я осмелел и вышел из-за колонны, желая рассмотреть создание. Птица издала пронзительный испуганный вопль и забила крыльями. Тень не могла скрыть её морщинистые птичьи ноги с острыми когтями, как и не скрыла птичье тело, переходящее в женскую обнажённую грудь, едва покрытую лёгким опереньем. Заметив мой внимательный взгляд, птица закричала вновь, пытаясь закрыться крыльями. Я разглядел человеческое лицо, знакомое лицо… Гарпия опустила взгляд. Потускневшие, но всё ещё рыжие волосы волнами падали на грудь. Тонкая шея напряглась, оттопырив перьевой воротник. Это была…
- Соррел? – как можно мягче и спокойнее произнёс я, ощущая, как ссохлось моё горло.
Она сложила мощные крылья и снова прокричала, по-птичьи. Я подошёл вплотную к клетке и протянул руку сквозь прутья, коснувшись уголка её рта. Рот был прежний, человеческий, губы её трепетно задрожали, но человеческие слова не рождались на языке, не срывались и не летели навстречу мне. Они были заперты, как и она.
- Зачем ты ушла? Зачем оставила меня? – сокрушённо спросил я, зная, что она не ответит. Не сможет.
Я коснулся её мягкого подбородка. Она прильнула к моей ладони, моргнув орлиными глазами. Однако, кто-то ведь посадил её в клетку. Я осмотрел металлические прутья в потрескавшейся краске и разглядел лёгкий замок, который мне не составило никакого труда открыть. Я со злобой сдвинул задвижку, выпуская гарпию на свободу. Она неуклюже вылезла из клетки, потеряв несколько пёстрых перьев. Я подобрал их и сунул в свои спутавшиеся волосы, улыбнувшись её обеспокоенному лицу.
- Я теперь как толтек на вершине горы, кровь моя бурлит. Меня послала та, что одета в бирюзу, - патетично проговорил я и рассмеялся.
Гарпия-Соррел не поняла моих знаковых речей, не оценила шуточной аллегории. Она лишь вытянула лицо вперёд, поднеся губы волнительно близко к моим, но остановилась, будто её что-то обеспокоило. Она резко повернулась на птичьих ногах, хищно изогнув шею, и зашипела. У второго дальнего входа в Пантеон появился огромный Змей. Я узнал его лицо. Это был именно он, тот, что скрылся от меня в вентиляционное отверстие в квартире Соррел. Гарпия агрессивно закричала, крыльями приподняв себя в воздух и растопырив когтистые лапы.
- Ты слишком долго шёл! – прокричал мне Змей, складываясь кольцом, словно бы ему ничто не угрожало. – Она уже начала трансформироваться. Демонический уровень сломал человеческое в ней.
- Ты доволен?! – спросил я. И ветер понёс мои слова в дальний конец храма.
- Я? – издевательски переспросил он, хитро улыбаясь, - Совсем нет. Мне было удобней питаться её энергией, пока она была лишь человеком. Но удобней – не значит питательней. – Он рассмеялся. – Зачем ты здесь? К чему так бессмысленно умирать? Или это очередная жертва твоему глупому Богу?
- Мой Бог един. Он ничего не требует и ни в чём не нуждается! Моя жертва ему – это тело и душа! – прокричал я, запоздало удивившись своей способностью к риторике.
Змей рассмеялся, поигрывая кончиком хвоста.
- Ты ведь не так глуп, чем хочешь казаться. У меня есть, что предложить тебе.
- Что мучной червяк может предложить мне? – насмехался я, видя, что Соррел свободно кружит под куполом.
Змей подполз ближе, сократив расстояние, чтобы не кричать.
- Бес-с-с-с-смертие… - процедил он, заглядывая мне в лицо. – Эти практики существуют. Но китайские императоры, обкладывающие себя непорочными девами, уловили лишь малую толику. Я же знаю, как сделать тебя вечно молодым… Сделать тебя бессмертным, – вкрадчиво прошептал он, позволив себе приблизиться к моему уху.
- Может… - хмыкнул я, - сразу яблоко предложишь, - я улыбнулся краем рта.
- Да ты смеёшься! – рассержено произнёс он, возвысившись надо мной.
- Я лишь пришёл забрать её обратно, - кивнул я на Соррел, беспокойно парящую под куполом.
- Ты… - искривился Змей, - сын без отца, - он зашипел, - нацепил перья Кецаля. Сколько спеси! Но кто ты такой, чтобы беспечно отмахиваться от бессмертия?!
- Я тот, кто принёс с собой меч моей Матери. Я погружу его в твою глотку, утробу и бока. Когда придёт твоя смерть, обретёшь ли воскрешение?! – сардонически усмехнулся я, чувствуя, как в руке из лазурной кристаллической пыли материализуется тонкий длинный клинок. Он начинал приятно оттягивать руку.
- Тогда нам больше не о чем разговаривать, как и нет смысла скрывать истину! – предостерегающе проговорил Змей.
Моментально он ринулся в сторону, верхняя часть его туловища свела судорога, будто его вот-вот должно было стошнить, человеческое лицо отвалилось и плюхнулось на пол, как резиновая маска. На месте бывшей головы возникли две пары острых жвал. Белёсая кожа на его теле вмиг ссохлась и отшелушилась, явив моему зрению переливающуюся перламутром змеиную чешую. Решив, что внутри храма слишком много простора для него, я бросился наутёк, пока он не окончил свои метаморфозы. Спасительный свет, пронзающий колонны храма был так близок. Гарпия предупредительно закричала. Я слышал, как хлопают её сильные крылья у меня над головой. Но змей легко подсёк мне ноги, я полетел вперёд, упал и проскользил по полу, расцарапав руки, выпустив клинок. Он прозвенел по полу, оказавшись возле одной из колонн.
- Теряешь хватку. - Змей послал мне мыслеречь, теперь ему нечем было спорить. - Раньше ты был более подвижен. Это всё женщины и наркотики. Они развращают.
Он смеялся надо мной. С каким же удовольствием он пожрёт меня! Пока я полз, стараясь достичь холодной рукояти меча, Змей раскрыл свою чудовищную пасть, раздвинул жвала и выпятил розовую плоть внутренней челюсти с круглым отверстием, по границе мышечной ткани утыканной зубами, похожими на закругляющиеся когти. Он метко выстрелил в меня плевком кислоты, попав чуть ниже правой ключицы. Кислота прожгла рубаху, изъедая кожу. Я сжал зубы, резко втягивая сквозь них воздух. Гарпия закричала и, не выдержав, бросилась на Змея. Она схватила его острыми когтистыми лапами, усиленно взмахивая крыльями, пытаясь приподнять Змея в воздух. Но он был слишком тяжёлый и вёрткий. Он изогнул верхнюю часть туловища и плюнул кислотой в гарпию. Она чудом уклонилась, иначе бы кислота оставила ожог на её лице. Времени было достаточно, чтобы добраться до клинка и вновь подняться на ноги. Не теряя времени, пока когти Соррел ещё сдерживали Змея, я достиг его и резанул поперёк нижней части туловища. Он снова махнул длинным хвостом, толкнув меня в сторону с такой силой, что я отлетел в пустую нишу и ударился спиной о холодный камень, разом выдохнув из лёгких весь воздух. Змей боролся с гарпией, пытаясь обмотать собой её лапы и ухватить сильной челюстью. Я взял себя в руки и повторил попытку, с разбегу резанув его второй раз. Сначала он отбросил гарпию, потом с силой ударил меня. Я старательно не выпускал меч, одновременно пытаясь не напороться на него самому. Меня шарахнуло спиной об пол. Я тряхнул головой, нащупывая рукоять клинка. Я лежал на входе в античный Пантеон, сверху на меня смотрело печальное небо. Оно было чуждым и пустым. Лёгкий ветер тревожно напоминал о высоте. Я же был совершенно беспомощен, лёжа на уступе, когда огромная пасть с жвалами нависла надо мной.
- Отчего ты не схоронился за щитом своей Матери? – беззвучно вопросил Змей.
- Щиты не могут укрыть от одиночества, - прохрипел я в тот миг, когда он резко выбросил вперёд свою губительную челюсть.
И я сумел. Лишь вовремя подставил острое лезвие. Змей сам насадил себя на него. Он взвился в предсмертной агонии, брыкаясь. Я пытался подняться и избежать его непредсказуемых ударов, однако он хлестал хвостом во все стороны и, не целясь, отшвырнул меня.
Я лишь ощутил, что не чувствую тверди под ногами. Край каменистого обрыва мелькнул у меня перед глазами. Я успел услышать пронзительный орлиный крик Соррел и трепет её крыльев, но через секунду безумный ветер ворвался в мои уши, заглушая всё. Я уже не мог видеть, как гарпия стрелой бросилась вниз, рассекая густые облака. Сердце зашлось, подскочило и упало, прижавшись к рёбрам. Я падал… падал в пустоту…
Судорожный глоток воздуха. Я открыл глаза. Успокоил сердцебиение. Знакомый потолок моей комнаты, колкий на ощупь шерстяной плед под локтём. Бархатистое запястье Соррел на пульсирующих под кожей венах.
- Мне снилось, что ты падаешь… - прошептала она в моё ухо.
Я повернул голову к ней и коснулся её шелковистой ноги, прижимая её обнажённое тело к своему. Она легко села сверху и наклонилась, щекоча кончиками рыжих волос мою чувствительную грудь. Я дотронулся до её полуоткрытого ждущего рта и сказал:
- Но ты же не дашь мне упасть. Хоть ты и не Ангел, спустившийся с небес… 

- Ты слишком сильно изменился, - заметил Анубис, сидевший напротив меня. - Она изменила тебя. Где твоя холодная трезвость и рассудительность? Где лёд во взгляде? Ты уже не тот айсберг. Твоя льдина попала в аномальную климатическую зону. Подверглась парниковому эффекту…
Я усмехнулся, но кивнул. Анубис отпил свой компот из стакана. Сейчас он был в своём естественном человеческом обличии – высокий, накаченный, с аккуратной испанской бородкой и длинными чёрными прямыми волосами, собранными в аккуратный конский хвост, на нём был мотоциклетный белый костюм с красными вставками. Он ему чертовски шёл, должен заметить. Его по-собачьи преданные тёмные глаза внимательно разглядывали меня.
- Где твои синие волосы? – спросил он.
- Смылись? – пожал плечами я, - отросли?
- Жаль, они напоминали мне море, - Анубис печально вздохнул и отпил из стакана большой глоток. – Ты вообще… страшный стал какой-то, - он тут же замахал руками, протестуя, - не в том смысле, что урод, - рассмеялся он, - тёмный какой-то. Энергетика у тебя чёрная.
Он был прав на счёт моих изменений. Спорить я бы не стал, лишь хмыкнул и уставился на плакат «Советской столовой», где мы сидели, коротая поздние вечерние часы. Брежнев лобзал взасос какого-то политического деятеля.
- Не Хрущёв ли? – зачем-то спросил я. - На Хруща похож.
Анубис проигнорировал мой вопрос, продолжая гнуть свою линию.
- Непременно рассмотри себя в зеркале. Твои изменения уже перешли на глубинную стадию, с внутренних - на внешние. Ты меня пугаешь, дорогуша. Вот не зря я всегда считал, что выбор женщины – это опрометчивый выбор. Нелепый. Они – наши антагонисты.
- Ты просто старый шовинист и сплетник, - рассмеялся я. Получилось как-то зло и саркастично. - Всякий раз, заметь, когда мы встречаемся, мы только и делаем, что пьём, жрём и обсуждаем мою личную жизнь. Вернее… ты этим занимаешься, заставляя меня слушать твои нескончаемые потуги в области психоанализа, господин Зигмунд Фрейд.
- А я бы не отказался от скромной платы, - расхохотался он, показав всей забегаловке свои педантично отбеленные алебастровые зубы. – Признайся. Ты сидишь здесь и строишь вид, что ничего не случилось, усмехаешься кривой ухмылкой только потому, что вы с ней поругались. В очередной раз, - Анубис добавил своему взгляду пронзительности, сделав сосредоточенный серьёзный вид, положил руки на стол, демонстрируя тем самым, что готов выслушать, готов слушать меня долго и внимательно, как настоящий друг.
Я перевёл взгляд с его рук на стакан, в котором на дне плавали разваренные сухофрукты, со стакана на витрины, за которыми копошились официантки в белоснежных передниках, и, наконец, уставился в окно. Летний вечер за стеклом превращался в ночь. Было ещё светло. Подвыпившие бабёнки на веселее неспешной, шаткой походкой направлялись через пустынный перекрёсток к бару «Старая лошадь». Одна оступилась, смеясь. Потом они начали фотографироваться, нарушая смехом постзакатную тишину.
- Сегодня было как-то слишком, - сказал я, будто бы самому себе, - я сорвался, я уже готов был врезать ей. Серьёзно, - после паузы добавил я. – Поэтому свалил. Просто ушёл, куда подальше. Я уже не могу сдержать ярость, она накатывает на меня, как цунами. Я… кажется, с трудом себя контролирую, – выпалил я.
- Я бы сказал, что это патология, если бы не знал тебя и всей предыстории. И чего же конкретно она хочет от тебя? Как все бабы? Действий? – нахмурился Анубис, - Они же обычно чего-то хотят… кардинально диаметрального.
- Говорит, мы слишком разные, - улыбнулся я краем рта, - знакомая песня, правда? Мы вдруг стали слишком неподходящими друг другу. Плюс… Я ни к чему не стремлюсь, никуда не двигаюсь, я – диванный воин, живущий в ирреальности, и не могу предложить ей ничего, кроме «прожженной души, опьянённого мозга и неумелой куртуазности». – Я забарабанил пальцами по столу, улыбаясь разбухшим сухофруктам в стакане, - самое смешное, полагаю, это то, что она права.
- Неумелая куртуазность – это уже слишком, это всё равно, что обвинить парня в длине члена, - нахмурился Анубис и резко поднялся. Бросил на стол несколько купюр и мелочь. Повёл крепкой рукой по моему костистому плечу, предлагая выйти на воздух. Я отодвинул стул, надев чёрный капюшон и запахнув полы куртки-мантии, нечаянно задел стол, на котором звякнули стаканы с чайными ложками, и прошёл следом за Анубисом в стеклянные двери и дальше… по пустынной улице. Он махнул рукой, как заговорщик, требуя следовать за ним в подворотню. Анубис огляделся в поисках видеокамер. Это сейчас редкость для центра Москвы, но нигде возле этих обшарпанных стен камер не наблюдалось. Он присел на раздолбанный каменный парапет, выудил из потайного кармана высоких ботинок самокрутку. Он раскурил её, наполняя гнилой закоулок запахом нижнего белья Марии Ивановны, и протянул мне для затяжки.
- Наркотики предлагаешь? – съязвил я, ухмыльнувшись, и протянул руку навстречу приветливо тёплящемуся косяку.
- Конопля – это не наркотик, это… природный антибиотик, - на полном серьёзе ответил он, - но в твоём случае – успокоительное. Как твой лечащий психотерапевт настоятельно рекомендую.
Мы выкурили самокрутку на двоих и прошли двором в старый переулок в историческом центре. Я не развеселился, а наоборот почувствовал, что нечто накрывает меня плотным тяжёлым одеялом, растворяя мои проблемы, как, казалось, растворялись мои зубы во рту, становясь мягкими, как мармелад. Я сам превращался в мармеладового медведя, который приклеивался ступнями к мостовой, которого нещадно клонило из стороны в сторону. Как же она была права! Я беспомощен. Я, чёрт возьми, совершенно беспомощен! Бесы снова захихикали и запрыгали, как котята в темноте, топорща длинные хвосты.
- Она уехала в Питер, - промямлил я, боясь, что зубы вывалятся изо рта, рассыпятся по мостовой, а черти подхватят их и растащат, а кому я нужен без зубов? – Она сейчас туда уезжает, - печально улыбнулся я, а я… ****ь… мы… знаешь кто? – осоловело выпучив глаза из-под тёмной чёлки, спросил я безукоризненно адекватного Анубиса.
- Кто? - вежливо поинтересовался он, слегка согнувшись, чтобы сократить расстояние между нами.
- Домосеки и гомоседы, - ответил я, почувствовал, что что-то напутал, и рассмеялся.
- Поверить не могу, что тебя так зажевало после компота и пары затяжек, - покачал головой Анубис. – Думаю, тебе надо проспаться, - он приобнял меня за плечо, вселяя в меня свой оптимизм и уверенность, что я всё делаю правильно.
Когда я открыл свой левый глаз, солнце врывалось через немытое окно, лучи его скользнули по лицу, смеясь надо мной. Как может мир быть настолько прекрасен, когда я настолько отвратителен? Осмотревшись, я догадался, что нахожусь в квартире Анубиса, в его холостяцком гнезде и лежу на том самом диване, на котором он, помнится, пребывал в состоянии психической улитки, зато теперь я мог впасть здесь в долгую затяжную депрессию, но этого не случится, меня никто не будет бить по щекам, чтобы привести в чувства. С кухни доносился аромат жарящейся яичницы, она стрекотала на газу, подобно сверчкам в луговой траве. Есть хотелось неимоверно. Остро ощутимый голод моментально поставил меня на ноги. Я поднялся с дивана, уронив плед, поправил сползшие с зада джинсы, подошёл к зеркалу, наслаждаясь чернильно чёрным человеком в отражении. «Не такой уж и пугающий вид», - подумал я, учитывая что физиономия, шея и руки успели загореть под городским солнцем. Татуировка на шее в форме перевёрнутого креста слегка подвыцвела на фоне загорелой кожи. Я вновь облачился в свой ассасинский капюшон и побрёл на кухню, ведомый аппетитным запахом. Сел за стол, наблюдал, как Анубис сгружает раскалённую яичницу на большую круглую тарелку. Я взял вилку в тот миг, когда ниппер прыгнул мне на колени, угодив своим длинным хвостом мне в рот. Я отплёвался от меха и спихнул его с колен вниз. Он недовольно и обиженно запищал, бросившись наутёк.
- Ты злой опять, - подметил Анубис. – Твоя Соррел тебя не удовлетворяет что ли? – съязвил он, разрезая яичницу.
- Некому уже… удовлетворять… Не-ко-му, - по слогам ответил я, - как помнишь, она уехала.
- В Питер. Помню. Когда назад?
- Никогда, полагаю, – ответил я и запихнул кусок яичницы в рот, - у неё там какой-то хрен собачий. – Анубиса передёрнуло от очередного «собачьего хамства». - Говнюк какой-то дредастый. К нему и сбежала.
- И?
- Да я *** знаю! – заорал я, едва прожевав и злясь, что он вытянул из меня больше, чем следовало. Да и вообще завёл эту тему вновь. Я не хотел ничего слышать ни о ней, ни обо мне. Откровенно - я рассчитывал пойти куда-нибудь и развлечься. Возможно, выпить или, как взаимоисключающее, курнуть, закинуться горсткой икры, забыться и не ворошить мысли.
- Что ты за друг такой, зануда?! Ты как баба, блин, напрягаешь своими бесконечными напоминаниями о том, что я должен решить какие-то проблемы. А я не хочу ничего решать!
- Да, - перебил меня Анубис, - ты хочешь снова надраться, прийти спать на моём диване, чтобы завтра вновь впасть в свой алкотрэш наркотрип.
- Мама, мать твою. Ты как мама… - я направил на него вилку, продолжая метать яростные взгляды и недовольство, и потрясал ею в воздухе маленькой квартирки.
- Я бы тоже от тебя ушёл, - обиженно подметил он, вытирая руки о фартук.
Я скривил бровь, молча смотря на него и представляя, как бы выглядели наши отношения. В уме ничего не родилось, ничто не всколыхнулось, кроме самоиронии.
- У тебя вроде другой предмет обожания, - колко подметил я и стал тщательно жевать, решив, что лучше занять свой рот едой. Прожевав кусок, я решился, - я поеду за ней. Я найду её там и верну.
Спина Анубиса, колдующего у плиты, безмолвствовала, демонстрируя скептицизм.
- Неужели? – наконец проговорил он. – Похвально. Главное, к вечеру не забудь об этом.
Я доел яичницу и ушёл, не попрощавшись. С каких это пор он стал обо мне такого мнения? Или… дуальность моего мира окончательно надломила меня пополам, сломив? Как же мир без мечты? Мой мир без мечты? Без Героя? Как жив ещё этот мир без Мессии? И в чём же его миссия? Что если она невыполнима? Что если здесь нет места для меня, как нет места мечтам? Здесь нет места героизму. Это всё… ирреально и… меня самого, возможно, не существует. Я уже никогда не стану прежним. Каждую секунду я меняюсь, исчезая в истории. Всё, что было, уже не имеет никакого значения, никакого смысла. Лишь Икра Святой Камбалы, опиум для народа, разрушающий разум, волю и чужие жизни, трансформирующий сознание будет безмятежно плавать в космическом пространстве, беспрерывно дрейфовать в мировом океане, пробуждая новых Героев, служащих неведомому. Цели не ясны, жертвы оправданы. И я среди тех, кто купился на эту «мечту», как ассасин под гашишем не знает боли, не чувствует страха, не видит опасности, бросается в неизведанное, готовый пожертвовать собой ради мифических райских кущ. Я подписал контракт, не узнав подробности, не прочитав до конца, как безграмотный, оставил душу в заклад, расписался кровью. Не выяснил. Я даже не помню эту Мечту, ради которой всё затевалось. Я бесповоротно запутался. Заблудился в пространствах, измерениях, реальностях, мыслях. И эта безумная страсть, эта дикая любовь сожгла меня изнутри. Я стал чистым пламенем, неконтролируемым, разрушительным и опасным для себя самого. Я приемлю лишь очистительное пламя. Я предпочитаю его холоду воды, её мутной успокаивающей энергии. Святая Мать, твоя икра уже не спасает мою душу. Она не поможет мне слезть с перевёрнутого креста. Твоё усыновление лишь отсрочило тот день, когда глаз Люцифера прорежет дыру в моём лбу. Как теперь ты спасёшь меня, Мать, если пламя проснулось во мне, когда оно бушует, рвётся на свободу? Огненная дева вошла в мою жизнь и пробудила его, растопила, расшвыряв угли в потушенном тобою костре. Святая Мать, ты погрузила меня в холодные воды своими безэмоциональными глазами, прописала мне пилюли, чтобы спасти меня от самого себя. Но я выработал иммунитет, толерантность к твоим «таблеткам». Тьма во мне кипит.
Я зашипел от боли, зажав перевёрнутый крест на шее. Он саднил и щипал. Я сплюнул на асфальт. Плевок плюхнулся, слюна зашипела, раскалив мостовую, густея и засыхая. Рано или поздно тёмное безумие должно было охватить меня. Началось, понял я…


2.
Пустая платформа быстро заполнялась людьми. Я спрятался в тень от металлической конструкции, ожидая возможности попасть в поезд. Двери «Невского экспресса» с шипением разошлись в стороны. Вагоновожатый в униформе принял из моих рук билет и документы. Развернув паспорт, он внимательно рассматривал фотографию нахмуренного человека с пирсингом на лице, прочитал все данные, долго перелистывал страницы, неизвестно что ожидая найти. Затем вернул мне документы и пожелал «счастливого пути». Перешагивая через пропасть между краем платформы и ступенькой поезда, я почувствовал, как сильнее раскрылась пропасть внутри меня самого. Там в незримой глубине отворялись врата в преисподнюю. Узкая щель приоткрылась, раскололась тектонической породой, являя Видящему, как на самом дне этой Марианской впадины плещется лава, где-то там… в глубине моего «ядра». Я встряхнул гривой чёрных волос, желая, чтобы морок отпустил, и вошёл в ещё незаполненный людьми вагон, пробрался через него насквозь по узкому коридору вдоль окон и нашёл своё место, указанное в билете, возле клозета. Место было в углу у окна. Я закинул рюкзак на верхнюю полку, нашёл там беруши и тёмную повязку на глаза. Сначала подумал, что было бы занятно прорезать в повязке дырки для глаз. Отчётливо представил эту «маску героя», и невольно правый уголок рта пополз вверх. Я уселся в кресле и, опустив глаза, расстёгивал джинсовую безрукавку. Края её от долгой и частой носки обмахрились, придавая ей панковский стиль. Когда же я вновь поднял глаза – передо мной сидел Профит. Он опёрся локтями о стол и, положив подбородок на сцепленные кисти рук, легко улыбнулся, пряча половину лица под ещё сильнее отросшей эмо-чёлкой.
- Ого! – выдохнул я. - Несмотря на то, что знаю твою непредсказуемую натуру, никак не могу привыкнуть к умению появляться вот так…
- Я поеду с тобой, - уверенно заявил он.
Возможно некоторое облегчение, свойственное слабаку внутри меня, окрылило или же успокоило меня, однако, пламя внутри вновь всколыхнулось, напоминая мне о сокрытой силе, в которую я не мог и не хотел верить. «Это гордость, - подумал я, - это… стыд, который произрастает из страха. Это страх, в котором я никогда не смогу признаться».
- Не стыдись, - прочитал мои мысли Профит. – Это моё желание – поехать с тобой. Я всегда был лишь тенью, сохранял нейтралитет. Я был помощником, который появлялся лишь при необходимости. Такова моя суть, но я не хочу больше идти на поводу у Создателя. Мне хочется делать что-то по своей воле. Этому я учусь у тебя.
- Ну вот, разве это не лучшее доказательство? Пагубное разрушение затрагивает всех, к кому я прикасаюсь.
На последнем слове Профит вдруг покраснел, нагнув голову, будто бы у него были глаза, которые хотелось бы спрятать, будто бы у него были веки, кои можно стыдливо опустить. Я не успел более ничего добавить, потому что в купе стал прибывать народ: отец с сыном-дошкольником и пожилой курильщик со щербатым лицом. Вывод о том, что он курильщик, я сделал по его хрипловатому дыханию и кашлю. Он почти сразу ушёл в коридор и уставился в окно. На уровне эмоций я остро ощутил, как сильно он хочет курить. Дошкольник тут же влип в свой планшет, возюкая быстрыми маленькими пальчиками по экрану.
- И что там у тебя? – спросил я от скуки. Поезд ещё не тронулся, а мне захотелось перебить тихую возню и копошение в купе, наполнить его человеческим голосом, громким, чётким, однозначным.
Парнишка поднял на меня светлые доверчивые глаза и столь же громко, как я спросил, объяснил:
- Халк и Капитан Америка.
- Мстители, – с пониманием дела кивнул я.
- Нет. Только Халк и Капитан Америка, - поправил меня малец.
- Тони как всегда занят, - не мог уняться я, - ты разве не знал? Там Черепашки-Ниндзя не справляются.
Кажется, парень поверил и вновь уткнулся всем своим детским вниманием в плоский экран с отпечатками его пальцев. «Всё, чего мы касаемся, носит наши отпечатки», - подумал я.
Поезд двинулся, качнув меня взад-вперёд. Колёса зашумели по рельсам. Граффити на заборах заёрзали, запрыгали. Очередной толчок поезда и первое «буханье» за окном ознаменовали низкий старт. Граффити бросились наперегонки, перескакивая друг через друга, с забора на забор, со стены на столб, со столба на скучающие вагоны. Сердце моё забилось быстрее, наблюдая этот легкоатлетический бег. Огонь облил сердце кипятком, обжёг внутренности. Ощущение скорости будоражило, чайной ложкой размешивая кубики огня в стакане моего нутра. Пожалуй, стоило было увеличить дозу психотропа. Слишком быстро я стал вскипать, слишком часто я не мог контролировать свои эмоции, не мог успокоить дымящиеся нервишки. Извиняясь, я протолкнулся, выбравшись из своего укромного угла. Меня пошатнуло, я задел стол, задел едва начавшего дремать отца мальчишки, которой сейчас громко болтал с трёхмерным Халком в планшете, и прошёл в коридор мимо курильщика, которого, по-видимому, так же, как и меня, мучил внутренний дым. Я зашёл в сортир, его ещё никто не успел занять. В маленьком, узком пространстве помещения, в котором даже такой тощий ублюдок, как я, едва размещался, я выудил из внутреннего кармана чёрной джинсовки жестяную баночку с выгравированной рыбиной на крышке. Крышка никак не поддавалась на весу. Я даже побоялся, что рассыплю ценные остатки моего успокоительного, но цепкий рефлекс самосохранения помог мне справиться с крышкой. Ярко-алые гранулы лежали в банке, бликуя на свету. Я взял пальцами самую крупную и яркую икринку и отправил её в рот. Она была тугая, но лопнула под нажатием зуба. Затем я положил в рот ещё две, раскусил, смакуя их специфический вкус, обволакивающий рот и горло целебным снадобьем. По крайней мере, как плацебо оно ещё работало. Действие наступило мгновенно, но надолго ли? Я выдохнул и услышал, как кто-то ломится в клозет, настойчиво дёргает ручку двери. Я поспешно сунул банку подальше в куртку, поправил волосы, взлохматившиеся от нарастающего волнения, и открыл дверь. Пожилая плотная дама одарила меня недоброжелательностью и раздражённостью, протиснулась мимо меня в узкое помещение. Пожалуй, квест «Я победила клаустрофобию» она с достоинством прошла бы. Я вернулся в купе, пробрался к окну, за которым во все стороны разливалось Московское море. Время сыграло со мной странную шутку. Мне казалось, мы едва отъехали от мегаполиса. Вода достигала рельс и простиралась на всю ширину, куда хватало глаз. И сколько бы я не всматривался в горизонт, я так и не нашёл его заветную линию.
В купе вошёл вагоновожатый и услужливо спросил, кто будет чай. Вагоновожатым был крупный, толстый белый кот размером с дородного человека, одет он был в синюю униформу, которую уже не носят, а длинные вибрисы лукаво торчали в стороны. Я про себя прозвал его Кефиром. Так вот Кефир поправил кепочку с козырьком, которая примостилась у него между ушей и посмотрел сквозь толстые стёкла очков.
- Может, чайку? – спросил он, заглянув мне в глаза.
Я кивнул, чувствуя, что на самом деле успел здорово проголодаться.
- Сухой паёк у вас над головой, молодой человек. На полке. Чай – 25 рублей.
- Мне чай, - я посмотрел на притаившегося Профита, - два чая, - показал я на пальцах коту.
Тот кивнул и ловко развернулся на 180 градусов, вышел, балансируя хвостом, и легко вальсируя, направился дальше. Я снова уставился в окно, за которым продолжало недвижно простираться лазурное море. В нём отражалось летнее небо, а маленькие юркие птицы стремительными кометами пикировали к воде, чтобы ракетами вновь взмыть к далёкому солнцу. Солнечный свет слепил глаза, отчего они быстро-быстро хлопали, путаясь ресницами, щурились, а потом пурпурные пятна заплывали под веки, разливаясь лужами, меняющими форму, как пятна Роршаха, являя чудеса светопреставления. Я прикрыл веки, чтобы ненадолго погрузиться в спасительную тьму, но цветовые пятна настигали меня, затапливали собой моё сознание. Я тонул в кровавом океане.
- Ваш чай, - промурлыкал кот-вагоновожатый. Он протянул пушистую лапу и поставил передо мной на стол серебряный подстаканник с чаем.
За гранёными стёклами испускала обжигающий пар жидкость цвета мокрого кирпича. Кот напряг брыли и улыбнулся. Усищи его шевельнулись.
- Деньги оставьте на столе, я позже подойду.
Я кивнул и попытался отхлебнуть обжигающий чай. Вкус его был горький и терпкий с ноткой гвоздики. Я высыпал в стакан аж 4 порции сахарного песка и, размешивая его чайной ложкой с изгибами орнамента на конце, разглядывал хитросплетения металла на подстаканнике. С противоположной стороны от ручки, за которую держались мои пальцы, на подстаканнике был выгравирован малолетний сатир. Он сидел посреди вазона с фруктами, пикантно сложив свои парнокопытные ноги. Он был совсем ещё ребёнок, но лицо его выражало ухмылку с элементами ироничной похоти. Кучерявые завитки волос на голове не скрывали маленьких, закрученных спиралью рогов. Я едва смог оторвать взгляд от лицезрения тонкой работы и отпил ещё один глоток.
- Почему не пьёшь чай? – спросил я, втягивая ноздрями воздух, исходящий от стакана, поздно заметив, что Профит пьёт из картонной упаковки какой-то фиолетовый сок. Химический цвет его был виден сквозь трубочку, а капли этой дикой смеси оказались у Профита на губах. Полагаю, он почувствовал, что я разглядываю его тонкие изящные губы, и намеренно слизнул капли розовым языком.
- Мне нельзя.
- Зато мне можно, - и я пододвинул к себе второй стакан чая. Достал из коробки с сухим пайком печенья и, нещадно кроша ими во все стороны, быстро смолотил.
От демонического чая, рассчитанного на юных сатиров, меня бросило в пот. Солнце продолжало нагревать оконное стекло, и я сравнивал себя с рептилией в террариуме. С каждым витком времени я и сам нагревался сильнее, мне стало всё сложнее усидеть на месте. Купе казалось душным, сиденья - подло жёсткими, жар от окна – нестерпимым. Ландшафт практически не менялся в своей монотонности и бесконечности. Я завис во временном континууме. И тогда мой внутренний Ранго взалкал притока свежего воздуха, движения и изменений. Приключения ждали меня на каждом шагу, тем более что моя рыжеволосая пластмассовая Барби бросила меня и сбежала. Я вылез из-за стола, воспользовавшись моментом, когда курильщик, наконец, занял своё положенное место и освободил коридор. Высунув голову в окно, я задыхался, ловя ветер ртом и ноздрями. Поезд мчался по бескрайнему водному пространству. Редкие изуродованные жарой и скорёженные сухие деревца обрамляли лазурную гладь. Коридор вагона был пуст. Жара утомила всех. Даже мелкие неудержимые бесы были вялыми. Парочка пряталась возле клозета. Они копошились в черно-бурой шерсти друг друга, явно ища паразитов. Заметив, что я смотрю на них, они вжали крошечные уши в топорщащийся мех и поскакали по стенам мимо меня. Я зашёл в сортир, чтобы избавиться от жидкости, которая не испарилась с потом, и, не успев расстегнуть ширинку, увидел в зеркале её лицо. Соррел смотрела на меня из зазеркалья.
- Соррел… - неслышно прошептали мои губы.
Она рассмеялась. Нехорошо. Зло. Смех её был издевательским. Я протянул руку к зеркальной поверхности, где, распустив буйные рыжие волосы, смеялась она, я лишь желал коснуться её лица, почувствовать, что она реальна. Но она отпрянула и свела брови на переносице.
- Не ищи меня, - сурово проговорила она.
- Нет, я найду тебя. И верну.
Она затихла, но неожиданно резко и с силой ударила с той стороны. Зеркало содрогнулось судорогой, завибрировав, как кусок железа. Я заметил кровь на её руке.
- Нет! – яростно крикнула она. - Я убью тебя, если попытаешься!
Раздался шелест мощных крыльев, и сильные когтистые ноги ударили о зеркальную поверхность, пройдя её насквозь, оттолкнули меня. Поезд затормозил, меня швырнуло. Я вылетел спиной вперёд, придерживая ремень на джинсах, он плёткой дрессировщика стегнул меня по бедру.
- Стерва, - процедил я сквозь зубы и, найдя потерянное равновесие, со злобой затянул кожаный ремень. – Значит, из принципа найду.
Я снова приник к спасительному окну, как зверь, запертый в клетке, алчно глотая потоки воздуха, щуря глаза, сдаваясь перед натиском атмосферы. Лёгкое чужое прикосновение к внешней стороне бедра заставило меня отвлечься от принятия воздушных оздоровительных коктейлей. Это был Профит. Он материализовался рядом, намеренно задев меня. Я в принципе не поверю, что это было случайностью.
- А ведь она сделает, что пообещала. Будь уверен, – заметил Профит. - Вся эта затея ничем хорошим не кончится. Она обрела силу, когда ты лишил её девственности. Она опасна.
- Вы с Анубисом сговорились, - рассмеялся я, потрепав Профита по длинным волосам.
Он терпеливо снёс это обращение, не подав виду. Кто знает, может, он даже получил какое-то удовольствие? Если Анубис не наврал мне тогда о его слабости.
- Я лишь хочу понять, почему… - произнес я, следя за тем, как ползут нити проводов за окном.
- Ты ведь знаешь, кто она изначально. Ты лишь пробудил её.
- Надо же. Я думал наоборот, - усмехнулся я. – Кто-нибудь! Остановите этот чёртов поезд, я выйду прямо здесь. Посреди этого соснового леса!
Черти рассмеялись на моё предложение и запрыгали как обезьяны, издавая оглушительно похожие крики. Они скакали по стенам, прыгали вокруг, задиристо гагача и нечленораздельно выкрикивая короткие слова, будто говорящие волнистые попугаи. Голоса их были скрипучими и резали ушные перепонки.
- Надо же! Надо! – кричали они, изогнув спины и хвосты, приплясывая. - Остановить! Поезд!
- Наоборот-наоборот! – вторили остальные в конце вагона.
Скорость поезда увеличилась, глаза уже не успевали выцеплять подробности проносящегося пейзажа. Взгляд мой спотыкался о столбы и мелькающие дома. Я отпрянул от окна, ощутив лёгкое головокружение. Кончики пальцев испачкались в бесовской саже. Я инстинктивно отёр руки о джинсы, но сажа глубоко въелась в подушечки пальцев.
- Хватит смеяться надо мной! – крикнул я и, кажется, разбудил весь вагон.
Черти бросились в рассыпную, попискивая и оставляя за собой индиговые лужицы и сажу на стенах.
Профит обратил незримый взгляд на меня. Он умолял, чтобы я бросил эту затею, но сам знал ответ.
- Есть квартира в Питере. Там тебя непременно примут. У Матери есть свои люди в Чёрной Пальмире, - таинственно сказал Профит, - я бы посоветовал тебе вздремнуть остаток пути, потому что этой ночью спать не предвидится.


3.
Питер встречал аномально сильной жарой. Спасал лишь ветер с Невы. Пробравшись сквозь толчею на Московском вокзале, поймали машину и, останавливаясь на частых светофорах, поехали по Невскому проспекту, пересекли Дворцовый и Тучков мосты, перебравшись на Петроградскую сторону.
- Ты сразу увидишь Питер с его неформальной стороны, - пояснил Профит и широко улыбнулся. Он как всегда знал больше меня и не спешил делиться.
Таксист высадил нас в районе метро Спортивная. Дальше Профит вёл меня, петлял улочками, проводил дворами туда, где мы собирались остановиться. Парадная была открыта. Красные двери распахнуты настежь, предлагая войти. Под ногами красовались цветные плитки с античным орнаментом – остатки былой роскоши. Профит прошёл вперёд и начал подниматься по лестнице, мягко касаясь ладонью деревянных перил. Мы поднимались. Пролёт за пролётом. Лифта не было. Алые стены исписаны древними письменами, встречались надписи на различных языках, какие-то из них я мог прочитать и даже перевести или хотя бы понять общий смысл. Кривые подписи и неумелые рисунки, наклейки уличных художников, орнамент плитки и завитушки чугуна, держащие перила, изумрудные рамы окон, пошедшие трещинами, - всё это закрутилось в мощный рассол, спрятанный в кирпичных стенах. Мы поднялись под самую крышу, на последний этаж. Шестой. Профит нажал на звонок, тот ухнул совой. За дверью послышались торопливые шаги. Затрещал замок, хлопнула задвижка, плавно открывающаяся дверь запела, затянула какую-то мелодию, а на пороге появилась женщина с бордовыми волосами, цвета красного виноградного вина. Она была женщиной без возраста, она явно не была школьницей, но и дамой в летах её трудно было назвать. Черты её лица напоминали мышиные. Быстрые тёмные глаза живо и эмоционально реагировали. Она повела носом в воздухе, будто принюхиваясь к гостям, впустила нас внутрь старой квартиры и быстро затараторила:
- Проходи же… Мне столько про тебя рассказывали, Лука. Ты ведь Лука? – я успел лишь кивнуть, потому что она молниеносно взяла инициативу в свои руки. – Я Ля, – она улыбнулась и протянула мне обе руки для рукопожатия. Быстро и цепко схватив меня за кисти рук, она сжала мои ладони и приветственно потрясла ими.
- Ты не представляешь, насколько ты вовремя! – Профита она как будто не замечала. – Сейчас я проведу и покажу тебе квартиру.
Рот её ни на секунду не закрывался, менялся тоновой окрас, повествование то катилось с горы, то взбиралось лесенкой наверх. И пока она мелодично и даже певуче, со знанием дела, говорила, я неустанно размышлял о её нелепом имени. Мне даже вспомнилась песня Зоопарка, в которой гопники не могли вести разговор, не взяв ноту «ля». Кто же она? Аля? Эля? Уля? Оля? Юля?.. Бля? Я выдохнул смешок и решил перевести внимание на рассказ. Кто знает, может, она тоже читает мои мысли, как Профит. Сейчас, того и гляди, обидится. Но она не обиделась, она была слишком увлечена собой и процессом говорения. Я огляделся – длинный коридор бывшей коммунальной квартиры вывел нас к деревянной двери цвета лазури, Ля опустила пальцы на латунную ручку и раскрыла дверь. Комната была достаточно большая, особенно по московским меркам, и выглядела как комната в гостинице. Здесь не было ничего лишнего – лишь широкая большая кровать, аккуратно застеленная лоскутным одеялом, тумбочка и встроенный зеркальный шкаф, который ещё сильнее зрительно расширял комнату, огромное пространство потолка, высокие стены и два арочных окна, выходящих во двор.
- Здесь ты можешь остановиться, - как бы невзначай сказала она, дав мне несколько секунд на осмысление.
- А он? – кивнул я на Профита.
- Самурай никогда не покидает своего господина, как и вассал сюзерена, - хихикнула она.
Я не верил своим ушам. Неужели она оставит нас двоих спать на одной кровати?
- Вы такие худые оба. Вас тут можно штабелями укладывать. Думаю, вы поместитесь. Или он храпит? - съязвила она.
Я бы мог возразить ей, что не привык спать в одной кровати с тем, кому прихожусь предметом обожания, но счёл придержать эти компрометирующие подробности при себе. Рассудив моё молчание, как знак согласия, Ля снова завела свой неиссякаемый монолог о квартире. Не упуская малейших деталей и пикантных подробностей, дабы раскрасить свой рассказ, она повела нас дальше по коридору.
- В этой комнате живёт дизайнер из Беларуси, но сейчас он в отлучке по личному делу, - она приставила ладошку ко рту и таинственно прошептала, - уехал сбывать икону XV века. Ля открыла дверь дизайнерской комнаты - на полу валялся матрас со смятой простынёй и подушкой, говорящих, как скоро собирался дизайнер, на торшере на месте обгоревшего плафона болталась дырявая майка, стоял треногий мольберт, на котором едва помещался компьютерный моноблок, а окно украшал резной деревенский наличник. В следующей комнате по коридору жила женщина-художница, всё свободное время мастерившая маски и прочие поделки. Её тоже не оказалось дома, и Ля повела нас на экскурсию. Эта комната была увешана всевозможными мифическими масками, кои отсутствующая хозяйка мастерила из подъяичных картонных коробок. Здесь был комод-картотека с большим количеством ящиков, а на каждом ящике была прикреплена надпись, гласящая о его содержимом. Когда-то такие комоды стояли в библиотеках. Я засмотрелся, читая надписи. Казалось, в этой комнате живёт сам Создатель, конструирующий мир из бусин, гербария, осколков, тесёмок, ракушек и лоскутков. Этот Креатор создавал миры из подручного материала, любовно отбирая и сортируя ингредиенты в ящиках старого комода. Глаза мои поспешили на поиски ящика с надписью «души», но Ля скомандовала идти дальше. Так что томящиеся взаперти души я не обнаружил, не успел, но твёрдо решил, что если попаду в эту комнату вновь, то непременно выпущу их на свободу. И они улетят… Улетят в незапертую форточку, а страшные маски на стенах не оживут, навсегда останутся голодными, ненасытившимися, с пустыми глазницами и лицами из папье-маше.
Ля вывела нас из волшебного паноптикума, и в этот самый миг раздалось глухое уханье совы, извещавшее о новых гостях.
- Ребятки, давайте быстрее. Сейчас я вас познакомлю.
Она торопливо толкала нас в спины, спеша по длинному коридору, втолкнула нас в тускло освещённую кухню, где над столом у окна, утопавшего в зарослях домашних растений, висел самодельный абажур в форме рыбины, похожей на разбухшую печень алкоголика, а чуть правее почти посреди кухни, словно летающая тарелка, приземлилась современная душевая кабина. Мне показалось, я схожу с ума, хотя предполагал, что моё восприятие готово ко всему. Недоумение моё по поводу душа посреди кухни прервал гул возбуждённых громких голосов, который надвигался как гроза. Раскаты его доносились всё отчётливее. И вот этот возмущённый метеофон ворвался в стены квадратной кухни.
- А это мои братишки! – радостно объявила Ля.
Братишки были трёх возрастов. Старшему на вид было за сорок, средний обнимал девушку в спортивном костюме «adidas», а младший был не старше меня. Они говорили наперебой, живо, с природной силой в голосах, как и их сестра. Поочерёдно сжали мою руку в приветствии и по-свойски расселись вокруг стола, освещённого оранжевым солнцем из мочевого пузыря морской рыбы. Следом вошёл скромный худой человек в шляпе, итальянской рубашке в мелкий цветочек и полосатых трусах. Он вежливо поздоровался, сняв при этом на краткий миг свою шляпу, и уселся за пианино, занимавшее пространство у левой стены. У меня сложилось устойчивое уравнение, что все эти люди собираются здесь не в первый раз. Они будто разыгрывали спектакль, который часто репетировали. А вот и музыкальное сопровождение – оригинальный аккорд, выстрел к началу соревнования. Но в проёме появился ещё один персонаж и был он весьма подозрителен – бородатый, заросший, в трениках и будёновке.
- Это Гаврила, - пояснила Ля, - это наш главный и самый важный элемент любой тусовки.
Гаврила расшаркался, прошмыгнул в кухню и тихонечко спрятался в самом тёмном углу под разлапистым фикусом, заняв трёхногий табурет. Я ошарашенным столбом стоял посреди кухни, ища взглядом Профита, как единственное знакомое мне существо, которое могло спасти меня, бросить заветный полосатый круг утопающему, но он уже сидел под светом лампы и обнимал тонкими пальцами фарфоровую кружку с нарисованным толстопузым котиком.
Он знал, о чём говорил в поезде. Спать, по-видимому, сегодня ночью не придётся. Тапёр в шляпе и нелепых трусах начал наигрывать затейливые мелодии, отдалённо напоминающие джазовые импровизации, похожие на известные шлягеры, но я отчего-то не мог припомнить ни один из них. А Гаврило как будто растаял, превратился в святой дух, которого уже никто не замечал и о котором никто не вспоминал, заполняя кухню шутками и плотным густым дымом.
Я продолжал изучать цветочки на рубахе тапёра-пианиста, пребывая в полнейшем ступоре, но потом заметил справа от пианино столик и коробку на нём. Я подошёл и заглянул внутрь. В коробке жила рыжая упитанная морская свинка. Она повела носом точь-в-точь, как и хозяйка «нехорошей» квартиры.
- Я не самка, идиот! – ответила свинка.
Я пригляделся и, наконец, заметил, что на картонном домике, из которого выглядывал домашний питомец, было неряшливо нацарапано: «Здесь был Биня», а сам Биня сейчас сидел, свесив лапки в прорезанное окошко, и смотрел на мир, недовольный тем, что я спутал его половую принадлежность. Сверху на стене висела фотография морского свина в рамке с завитушками и под стеклом, а на железной вставке было выгравировано: «Биня Свининов».
- Приятно… познакомиться, – промямлил я скорее самому себе, нежели свину.
- Аккуратней с ним! – предупредила Ля, - он кусается. Не протягивай к нему пальцы.
Я невольно сжал пальцы в кулак, отойдя от свиных апартаментов, и присел на табурет возле стола, вникая в беседу братьев.
- Ты откуда? - спросил средний, сжимая плечо подруги в «adidas’е».
- Из Москвы, - промямлил я.
- Моё сокровище тоже из Москвы, - торжественно произнёс он, крепче обняв плечо спутницы, - она тоже оттуда. И… - он сделал паузу, - сегодня у неё праздник! – он дал всем прочувствовать ситуацию, - потому что я сегодня добрый! – довольно добавил он и протянул мне пластиковую бутылку, наполненную густым дымом. Я затянулся и передал её по кругу. Гаврила рассмеялся мне из своего угла.
- Почему у вас душевая кабина посреди кухни? – я не нашёл ничего лучше спросить, понимая, что не смогу спокойно спать, пока не узнаю тайну или же первопричину её появления здесь.
- Видишь ли, - увлечённо начала Ля, довольная тем, что сможет рассказать очередную байку, и все взгляды будут обращены на неё, как на приму-балерину, - это был доходный дом… когда-то давно… и туалеты были на улице. Они не планировались вообще. Понимаешь? – она по-мышиному уставилась на меня, ожидая кивка, который я ей незамедлительно предоставил в знак внимания и понимания. - И все ходили мыться в баню. Знаешь, так ведь принято было. В баню ходить. Сейчас-то не актуально, - рассмеялась она, - так что мыться тебе тоже придётся здесь. А туалет, - она предвосхитила назревающий вопрос, - есть в конце коридора.
- Отлично, - улыбнулся я уголком рта, - это какой-то искромётный юмор…
- Да. Это всё шутники-квартиранты, - добавил старший брат, - вон… печень разбухшую над столом повесили, как напоминание о тяготах обильных возлияний.
- Нет, - улыбнулся младший брат, - мы сегодня бухать не будем, а то Гаврила обидится.
- А-ы-и-ели кольца? – глотая все согласные, спросил средний, выпуская к потолку облако дыма.
Колец я не видел, зато заметил, что пластиковая бутылка, наполненная новой порцией дыма, оказалась у меня в руках, пошла на второй заход.
- Ты помнишь, как ты начал курить? – вдруг спросила меня Ля.
Я выдохнул дым и переспросил:
- Курить что?
- Ну… сигареты… - она пожала плечами, - вот когда?
Я углубился в воспоминания, ища в лабиринтах коридоров тот миг, когда я впервые затянулся.
- Отец всегда посылал меня на даче за сигаретами. Он сидел летними днями на веранде, доставал последнюю сигарету из пачки и посылал меня всякий раз за новой. Он курил «Приму». Красная такая пачка и на ней белым дымком была выведена надпись «Прима», - вспомнил я. – И я купил ему пачку, принёс. И вечером, зайдя на одинокую веранду, обнаружил эту пачку открытой, что естественно, ведь он выкуривал её очень быстро, но в пачке ещё было достаточно сигарет. И я подумал, что если вытащу одну, то он никогда не заметит. И он не заметил. Я забрал одну и ушёл, вынул её из кармана, гуляя вдоль шоссе, и закурил. Помню, как дым обжёг мне слизистую носа. Но мне понравилась ритуальность этого момента.
- И сколько тебе было лет? – поинтересовалась Ля.
- Я даже не знаю. У меня были летние каникулы. Наверное, я был в средней школе.
- А я выиграл свои первые сигареты в дартс! – развеселился средний брат. – У меня был друг, а у него был дартс. И мы играли с ним в дартс на деньги, а когда у него кончились деньги, он сказал, что есть только сигареты. Папа его был предприниматель, - усмехнулся он, поправив значок ВЛКСМ на лацкане пиджака. – И он спросил: «Сигаретами возьмёшь?» А я ответил: «А почему бы нет». Это классе в восьмом было. И это были сигареты Dallas. Есть ещё такие?
- Есть, - подтвердил старший.
- А мы курили Казбек и даже паровозили, потому что оставлять их нельзя было. Палево. – припомнила Ля. – А ты? – спросила она Профита.
- А он у нас относится к Икс-мэнам, - съязвил я.
- В смысле? – смутился средний брат.
- Пропагандирует Straight Edge – в противовес сексуальной революции и панк-року: не пьёт, не курит, матом не ругается, сексом не занимается, - саркастично подметил я, видя, как Профит напрягся.
- А как же ты с нами сидишь, когда тут… такое… - не нашлась, что ответить Ля, и развела руками.
- Я просто не дышу, - отозвался он.
- Шутник, - качнул головой старший брат.
- Отчего ж, - шевельнулся Профит, - я сейчас дышу жабрами, они идеально фильтруют воздух и озонируют. – Он приподнял свою полосатую майку и продемонстрировал «жителям туманного Альбиона» двигающиеся жабры в районе рёбер. Жабры раскрывались и запахивались как цветки мухоловки.
Я испытал лёгкую дурноту. Поднялся с табурета, желая уединиться и бросить в рот пару бодрящих икринок. Меня повело, будто я только что слез с поезда, а тело ощущало непроизвольные круговые колебания. Однако я нацелил все свои помыслы в сторону уникального туалета, в котором я ещё не был. Дым окутал меня изнутри, затуманил голову и стал теплить затушенные угли внутреннего костра. Голову ломило в районе лба. Возможно, я просто устал или… я судорожно ощупал лоб, - у меня стали прорезаться рога. Пальцы рогов не обнаружили. Я немного успокоился, но мимолётный страх, как проявление слабости, как искра, случайно попавшая в лужу с бензином, как дуновение, бередящее тлеющие угли. Я торопливо захлопнул за собой дверь туалета и, открыв баночку, языком слизал несколько круглых сфер. Я закрыл глаза, следуя привычному ритуалу. Я делал это всё чаще и чаще, как курильщик, которому не хватает пачки в день. Я бы так хотел найти заменитель. «Старая Дева, чтоб тебя, почему ты ещё не выпускаешь самоклеющиеся пластыри для грешников? Шучу ли я? Я шучу! Мать моя, стерва! Бабы…вы – такие стервы, - подумал я, чувствуя, что отпустило. – Одна подсадила меня на таблетки, вторая на секс. И обе бросили за ненадобностью».
Я открыл глаза и оглядел белый советский унитаз, потом картинки, висящие на стене. На одном плакате была изображена мультяшная собака. Она ехала на роликах и держала в лапах рожок мороженого, но путь ей преграждал дорожный знак, запрещающий въезд на роликах, с собаками и мороженым. Рядом болталась картинка, прилепленная на скотч, где был изображён гадящий человек, а надпись звучала так: « Ты можешь смеяться, а можешь плакать, но я тут пришёл конфетами какать!». Я развернулся и подумал, из чего берётся икра Святой Камбалы. Как она вообще несётся ею? Я даже попытался представить себе Камбалу в потугах и конвейер, сортирующий и выбраковывающий икру. Картина эта явно вызвала бы истинно сильнейшее оскорбление в глазах верующих, прямо-таки надругательство, и непременно оскорбила бы их веру в Святую непорочную Деву-рыбу. Я толкнул дверь рукой, но чёрные буквы с неё прыгнули мне в глаза и защипали: «Нам нужен твой мозг!».
- Хрен вам собачий, - выругался я и направился к комнате с лазурной дверью.
Я лениво скинул кеды, ощутив отнюдь не ароматный запах от заношенных носков, и бухнулся на широкую кровать, слыша за стеной звуки фортепиано и гул веселящихся голосов. Я лежал в темноте, пытаясь уснуть, но жара душила уставшее тело, сжимала голову. Сквозь плотно сжатые веки я видел рассвет, а в ушах звучал злой смех Соррел. А ведь… когда-то она любила меня. Но не теперь, понял я.

4.
Уснул я с трудом ранним утром, когда в высоких окнах забрезжил рассвет. Проспал часа четыре и пробудился от звонкого голоса. Я приподнял чугунную голову и сглотнул, ощущая сильную сухость во рту. На краю кровати спал Профит. Его худая тонкая фигура чудом не сваливалась на пол. Он был в одежде, впрочем, как и я. Мне стало неловко за дискомфорт, который я ему причиняю. Сквозь стены вновь просочился звонкий голос хозяйки квартиры. Я тихо вышел, прикрыв за собой лазурную дверь. В комнате напротив, на балконе, стояла Ля в окружении горшёчных растений, она подставляла лицо утреннему солнцу и распевалась.
- Дай «ля»! – громко потребовал её старший брат.
Он сидел в плетёном кресле и сжимал в крепких загорелых руках двенадцатиструнную гитару.
- Ляяяяяя… - пропела хозяйка.
- Опять сфальшивила, - отозвался брат и протянул ей сырое яйцо из картонного подъяичника, поделками из которого была увешана соседняя комната, - давай ещё раз, - предложил он.
Ля разбила яйцо и вылила его содержимое в рот. Облизнув губы, она глубоко вдохнула и вновь пропела:
- Ляяя… ляяя… Как сейчас? Нормально? – осведомилась она, потирая шею.
- Возьми ещё одно, - и он протянул ей второе яйцо из коробки.
Наконец, Ля заметила моё присутствие и промурлыкала:
- С добрым утром, Лука. Возьми там… на тумбе полотенце, - прожестикулировала она, - я приготовила его для тебя.
Я кивнул, поблагодарил и забрал мягкое махровое полотенце, сочтя, что она угадала моё утреннее самое заветное желание. В кухне никого не было, я воспользовался моментом, слыша, как распевается Ля, и, не боясь быть застигнутым врасплох, разделся, бросив одежду на табуретку, и забрался в душевую кабину. Сильный поток воды приятно массировал спину и покалывал кожу. Я замедитировал под мощными струями душа и, вылезая и оборачивая нагой торс махровым полотенцем, сначала даже не заметил Профита. Он сидел на месте вчерашнего тапёра-пианиста и будто бы смотрел на всё ещё мокрого меня. Я застыл, ощущая, как капли стекают по шее на грудь и ползут ниже, сбегая с нижнего ребра на живот, скользят дальше, застревая в ткани и пропитывая влагой полотенце. Профит поднял длинную чёлку вверх, оголив пологую безглазую поверхность, лишённую всяческих выемок под глазницы.
- Я бы всё отдал за это… - печально процедил он. Голос его дрогнул, – чтобы быть, как все. Быть человеком.
- Не ври, - бросил я, - ты итак меня прекрасно видишь. Прекрати смущать меня и пялиться.
- Нет, - упрямо бросил он, - буду! И… если бы у меня были глаза, я бы смотрел на тебя столько, сколько мог.
Он ошеломил меня своим признанием, этой напористостью, граничащей с наглостью.
- Да что с тобой! Что с вами со всеми за хреновина творится? – возмутился я, вспоминая его обычную покладистую рассудительность и бессловесную поддержку, кои он демонстрировал в сложных ситуациях.
- Ради того, чтобы просто смотреть на тебя, я бы отдал всего себя. Всю свою суть! – он эмоционально подался сутулыми плечами вперёд.
Мне окончательно стало неловко и от его слов, и от всколыхнувшегося странного и абсолютно незнакомого мне чувства внутри. Он задел какой-то взрывоопасный проводок, обрезал его острым ножом. Искра прошла и по чистой случайности погасла под неуловимым дуновением лёгкого ветра из открытого окна. Эта секунда на тонком молекулярном уровне изменила во мне установленный порядок, пошатнув моральные устои, задев сбалансированный гормональный уровень. Я быстро зашёл за душевую кабину и натянул джинсы на голое тело, втиснув полувлажные ноги в узкие штанины, взлохматил волосы полотенцем, повесил его на верёвку над головой и зацепил красной прищепкой. Профит сидел, не шелохнувшись, обратив лицо в мою сторону. Я полез в карман джинс и достал жестяную баночку, открыл её и обнаружил последние две икринки. Икра стала улетучиваться молниеносно.
- Опяяяять, - проныл я, наморщив нос. – У тебя есть? – обратился я к безмолвствующему Профиту.
- Не сейчас, - обывательски заявил он, так обычно отмахиваются от назойливых приятелей.
- Чёрт тебя подери с твоим портящимся характером! У меня две грёбаные пилюли, а Камбала в пяти часах езды на юг! – разозлился я. – У тебя есть или нет? – я уставился на него, хмуря брови, - не говори, что у тебя нет.
- У меня… - он намеренно сделал долгую паузу, издеваясь надо мной, изучая скорость моих реакций. Зря. – Есть, - тихо ответил он и подтянул до локтей полосатые митенки. - А на что ты готов ради банки икры? – спросил он, хитро склонив голову на бок и растянув тонкие губы в широкой ухмылке.
Я напряг желваки на лице, пытаясь осознать, к чему он клонит. Если он намекает на то, чтобы я продал себя ради вшивой банки, то пусть обломается вместе с этой стервой Камбалой!
- Да мне насрать! – заорал я. – Я здесь нафиг всё разрушу, если захочу. Мне вообще фиолетово, в кого я могу превратиться! Жил как-то без вашего религиозного опиума – проживу и сейчас! – Я швырнул жестяной банкой в Профита. Она ударилась о его грудную клетку и отлетела на пол, раскрылась, и две последние икринки укатились под пианино.
- Иди к чёрту со своими опытами надо мной! Я - не долбанная морская крыса, вон, бери этого, - я указал на Биню, копошащегося в коробке, - и экспериментируй!
- Ну, каков мудак! – возмутился Биня Свининов, высовываясь из прорезанного окошка.
- Ненавижу тебя за это, мелкий засранец! – пролаял я Профиту и, стремительно схватив вещи с табуретки, пулей вылетел из кухни, а затем и из квартиры, на ходу всовывая босые пятки в кеды.
Прыгающим по ступенькам теннисным мячом я выкатился на улицу. Гнев во мне растопил оставшиеся льдинки самообладания и спокойствия, а палящее солнце опалило кожу. Я, как заведённая игрушка, ринулся вперёд, спотыкаясь о прохожих, налетая на столбы, пересекая перекрёстки на неположенный пешеходам свет. Красный свет вёл меня куда-то. Им налились белки моих глаз. Им окрасились мелкие сосуды на внутренней стороне ладоней. Я, как ледокол, упрямо пёр сквозь каменные льдины города. Но, как и у любой механической игрушки кончается завод, так произошло и в моём случае. Несмотря на отсутствие привкуса икры во рту, я сумел приглушить свой нарастающий всеобъемлющий гнев, переключиться на то, что творится за пределами моего организма. Солнце поджаривало меня, как цыплёнка табака. Голову пекло! И если учесть, что изнутри меня работала своя высокоэнергоёмкая печь, разгоралось внутреннее солнце, я осознал, что всесторонний пожар спалит меня до того, как я успею что-либо сделать, превратит в уголёк, а черти, смеясь, раздавят меня и растащат по всему городу на своих копытах и пальцах. В целях самосохранения я нашёл спасительную тень на противоположной стороне тротуара и следовал ею. Только сейчас я заметил, что не так с этим городом. Здесь не росли деревья. Они не занимали квадрат земли, вытесанный в мантии асфальта, они не склонялись, укрывая людей от солнца, не ласкали дома зелёной листвой, не прижимались к ним любовно, не прятались в узких колодцах дворов, шелестя перед окнами. Улицы были лишены их. Я представил себе изгнанные деревья, печально покидающими город. Под ветрами и дождями, а теперь под палящим солнцем дома одиноко тёрлись боками, громоздились друг на друга, увлекали узкими проулками и подворотнями, соблазняли прохладными парадными, вели по брусчатке и плитке линейных улиц, предлагая заглянуть в лавочки, магазинчики, кафе, книжные, рестораны и летние веранды. Первые этажи пестрели вывесками, оконные стёкла хвастались приятным внутренним убранством и атмосферой. Я ощутил во всём теле сильнейшее нежелание двигаться по жаре, решив переждать её, а заодно и подкрепиться, пошарил в карманах. Мятые купюры, пропитанные потом и от того влажные, хранились в заднем кармане джинс. Я извлёк их и мельком подсчитал сумму. Хватило бы на сытный обед даже в приличном московском ресторане. Питер же давал мне гигантский выбор и настоятельно не рекомендовал ограничиваться сетевыми забегаловками. Уверенной поступью я направился во двор дома композиторов, куда меня завлекла вывеска, обещавшая всякому входящему уют, комфорт и тепло, а в подарок, возможно, и «тёплые обнимушки».
- Уж тепла мне более чем не хватает, - цинично заметил я, но прошёл под арочные своды и попал в ухоженный двор, навевающий нереальные воспоминания из жизни академических художников, проводивших свои юные годы под испанским или итальянским солнцем, где они писали заросшие виноградниками стены, бурное цветение и лазурные берега. Здесь их картины оживали. Не хватало лишь морских берегов и заката, но я знал, что они есть… Они где-то там… за длинными заборами на Приморской, а для заката ещё рановато. Здесь под тенистыми навесами, утопая в зелени и цветах, стояли круглые стеклянные столики и стулья с мозаикой на спинках. Усевшись в тени и, заказав у, казалось бы, самой приветливой в моей жизни девушки бизнес-ланч, я расслабился, смутно припоминая, какого рода «бизнес» привёл меня в северную столицу. То, что она северная, сейчас совершенно не чувствовалось, а нетерпящее отлагательств дело висело надо мной «невыстрелившим ружьём» или «домокловым мечом». Одно должно было выстрелить, второе обрубить кажущееся благополучие. Всё в моей бушующей жизни было призрачно, как в той песне, предостерегающей держаться мига… между прошлым и будущим. Я так и делал. Не ворошил прошлое, живя настоящим. Но я ничего не мог поделать, когда в мой миг врывалась конопатая гарпия. Я делал вывод, что чем дольше я буду прохлаждаться, тем быстрее ружьё выстрелит, а меч сорвётся и отсечёт один из органов, отвечающих за чувственное восприятие. Превращаться в расцвете лет в чувственного и эмоционального импотента не хотелось. Я ведь ещё не настрадался до катарсистического оргазма.
Я вспомнил, что в Питере у Соррел был какой-то друг, брат или «близкодальний» родственник. Я ведь даже видел его фотографии в соцсетях. Он работал в каком-то неформальном магазине. Что-то крутилось в воспоминаниях, но механизм в моих мозгах пересох от изнурительного пекла. Колёсики, скрипя, вращались, но напряги я их сильнее, они застопорятся окончательно. Им не помешала бы смазка психотропным нейролептиком, но средства у меня не было. Связь между психотропным средством, икрой и Профитом побудила к размышлениям о последнем. Пожалуй, я был слишком груб с ним сегодня. Наговорил всякого... И про «ненавижу» - это уже перебор. И даже, если разобраться, само слово всегда вызывало у меня неподдельный страх, потому что было антагонистом любви. И по логике… сканворд с ненавистью разгадывался просто – на раз-два, но признаться в антагонистических чувствах – тоже перебор. Да и с другой стороны Профит должен прекрасно понимать, что восприятие моё было в изменённом состоянии. И с каких это пор он начал так вызывающе себя вести? Неужели действительно хочет быть человеком? Пробует на вкус человеческие эмоции? Спорит? Подстрекает? Экспериментирует со мной? Я рассуждал, когда передо мной со звоном поставили большую тарелку с куриными котлетами и картофельным пюре.
- Конечно, - произнесла улыбчивая официантка, - он ведь учёный.
С вилкой в руках я застыл над своей тарелкой и уставился на девушку-официантку, вдумываясь в её сиюминутную тираду, но вовремя заметил, что за соседним столом компания дружно рассмеялась и продолжила разговор. Я отхлебнул красного домашнего морса и счёл происходящее паранойей, а сказанное – относящимся не ко мне и услышанным случайно. Я съел свой обед, оставил в конверте, специально разрисованном для этих целей, деньги и ушёл. Солнце было ещё высоко, оно играло в волосах проходящих девушек, оно бликовало в зеркалах автомобилей на Невском проспекте, освещало балконы, врывалось в открытые окна и золотило античные скульптуры на крышах. Афина, я подумал, что это была Афина… Прекрасная античная богиня в шлеме, сейчас она закрывала щитом измождённых от солнца, в пасмурную погоду она защищала их от дождя и молний, зимой от ненастья. Она была величественно белоснежна, как глыба льда на фоне лазурного неба и большого клубящегося белого облака. Я тоже спрятался в тени её щита и дома, на крыше которого она восседала. Я блуждал по улицам, желая заблудиться, потеряться в шумном городе в высокий туристический сезон, я хотел бы испугаться Питера и убраться восвояси, но он обвораживал меня своим неповторимым стилем и духом. Я шёл в толпе людей, почему-то впервые ощущая себя не одиноким, нас сближали тесно жмущиеся дома, я дышал в чьи-то спины, натыкался взглядом на татуировки, детали костюмов, слышал незнакомую речь. Я крутил головой во все стороны, когда в фиолетовой тени одной из арок, ведущей в придаток улицы, показалось ярко-рыжее свечение. Пятно волос мелькнуло в лучах солнца и скрылось. Сердце моё предательски «ойкнуло», я метнулся в арку за пятном рыжих волос. Арка была пуста за исключением граффити на стене. Словно обведённый белым мелком труп, с облаком слов над головой, этот силуэт, странным образом, походил на мой собственный, а надпись, вылетавшая из его рта печатными буквами, спрашивала: «Куда ты идёшь?». По стенам прокатился смех. Я ринулся дальше, лучи ударили в глаза, пряча от меня фигуру с щавелевыми волосами. Она играла в прятки, вбежала в следующую подворотню, маня лукавым смехом, а я проворно преследовал её. В мрачном тенистом дворике пахло кошачьим мускусом. Я прошёл на середину и поднял взор к далёкому синему небу, ощущая, что стою на дне ущелья, а скалы тёмными расселинами окон смеются надо мной.
- Ищешь? – раздался отдалённый звук радио.
- Ищешь? – спросил кто-то кого-то на кухне и рассмеялся.
- Ищи, - хохотнул кто-то в затхлой парадной.
Я пригнулся и прошёл в низкую арку, мне даже пришлось согнуться, чтобы пройти и не задеть головой потолка. Преодолев проём, старательно переступив через кошачьи фекалии, я пробрался в следующий сегмент лабиринта.
- Ищииии… - запело радио где-то в вышине, - ищи меня в барах, музеях, кинооо…
- В музеях… геях… - эхо доносило на дно колодца лишь исковерканные обрывки фраз.
- В барах… шмарах… - колебался воздух подле меня.
- В кино… - пело радио, а тень фантома-сквернослова донесло лишь, - говно…
Как-то по-детски глупо. Неожиданный поток воды сверху обрушился на меня, я чудом успел отскочить, прячась от нелепого водопада под низкой аркой. Подошвой кеды я попал в кучку кошачьего дерьма, которое так внимательно перешагивал.
- Дерьмо! – выругался я.
- Именно… именно… - хохотали стены.
Кто-то сквернословил и бранился, гремя вёдрами. В узком окне наверху мелькнула рыжая голова.
- Слабак! – крикнула она.
Стены вновь зло шутили, коверкая слова. «Мудак!» - выдохнули они. На потёртых, почерневших от влаги и долгих частых дождей стенах из ниоткуда проступали ругательства. Чья-то невидимая рука писала их острым почерком, бросая мне в глаза осколками гнева и печатными буквами. «Лука, убей мудака!». Читая дрянные надписи, грязную ругань, я пятился. Пятился назад, пытаясь уйти от дворового самосуда. Запах вылитых нечистот, гнили, плесени и кошачьего дерьма вкупе с кошачьим же мускусом, казалось, успели пропитать мою одежду. Опозоренный, поруганный я был изгнан прочь.
Остервенело вытирая край подошвы об поребрик, я обдумывал всё посланное мне через астрал и услышанное. Посыл был понят. Вызов принят. Оскорблённый и униженный я лишь прибавился смелости, наглости и желанием что-то доказать хотя бы самому себе. На вид я бесцельно брёл по городу, но это была лишь видимость. Встретив зелёноволосую незнакомку в очках, я тут же остановил её, сочтя, что уж она-то точно знает адреса неформальных мест Петербурга. Она меня не разочаровала, даже написала самые известные на бумажке. Она торопилась и, протянув мне мятую бумажонку, спешно ретировалась. Всё дело в моём помятом виде и кошачьих ароматах – вычислил я. Что ж, тут её на за что винить.
Так за вечер я успел обойти пару мест. В первом, культовом, я и сам хотел побывать. Там меня встретила разномастная рок-атрибутика, костяные тотемы, легендарный кожаный плащ алкоголика-анархиста и рок-н-ролльная тайная вечеря, религиозной фреской красующаяся на стене. Дредастого и пирсингованного связного Соррел с Петербургом здесь не оказалось. К слову, вид мой тут не смутил никого. А дредастого персанажа мне предложили искать в этнолавке неподалёку. Проспект Рубинштейна плавно перетёк в Загородный проспект, там, в одном из дворов, я и обнаружил этнолавку. Уже на входе моё эмоциональное равновесие пошатнулось, колебля весы восприятия то в одну, то в другую сторону. К моему ли счастью или к счастью разыскиваемого мною – его в этой лавке никто и никогда не видел. Собственно, всё это я узнал уже у входа, где девушка с дредами, собранными на макушке, любезно предложила мне закурить. Выражение моего лица, общий вид и её отрицательный ответ на поставленный мною вопрос, возможно, вызвали в её тонкой натуре сожаление, и она даже скрутила мне самокрутку из ароматно пахнущего табака. Сейчас, втягивая дым со вкусом вишни, я был почти счастлив.
- Ну… в Лабиринте Страха работает один персонаж… с дредами, но ты же понимаешь, что это как искать иголку в стогу сена, - пояснила она, присаживаясь на низкую ограду.
Я кивнул и выпустил носом дым.
- Раз пришёл – зайди… выпьешь свежесваренный кофе, – предложила она.
Она так посмотрела на меня, что я просто вынужден был согласиться. Спустившись по крутым ступенькам, я даже не успел как следует разглядеть пестрящий интерьер и содержимое, потому что внимание моё приковали девять человек, которые сидели за низким столиком в одинаковых белоснежных длинных рубахах, подпоясанных трижды обёрнутыми вокруг поясами из плотных шерстяных нитей. Во главе стола на пуфике возвышался «кофейный шаман» в белом колпаке, с проступающей сединой в бороде и волосах. Он помешивал нечто кипящее в турке на газовой горелке. Языки огня облизывали турку чистым синим пламенем.
- Проходи и садись, - спокойным басистым голосом повелел он.
Я подошёл ближе и присел на предложенный мне низенький пенёк, неведомым образом оказавшийся возле стола. Стоило было мне коснуться этого пенька, как время остановилось. Я завис во вневременном пространстве, разглядывая лица девятерых. Морщинки в уголках их глаз и спокойствие лиц говорили о просветлённости. Главный, а он точно был главный, потому что все устремили свои помыслы и взгляды на его священнодейство и игру огня, молча помешивал коричневую кипящую субстанцию. Затем снял турку с огня и разлил содержимое в небольшие глиняные чашечки, одна из которых досталась мне. Я принюхался к напитку, он обдал меня тёплой волной аромата шоколада, сразу же напомнил мне о щавелевой деве, её коричневых глазах и веснушках на пикантно поднятом плечике.
- Владея таким даром, ты… опрометчиво пускаешь его в неправильное русло, – произнёс бородач в колпаке. – Ты обращаешь могучую силу не на созидание, а на разрушение.
Быть может, он и был прав, однако я меньше всего хотел слушать назидания от сектантов-огнепоклонников.
- Борись со своим желанием сжечь всё дотла, - укорительный взгляд его чёрных глаз пригвоздил меня к пеньку.
- Боюсь, что мне слишком сильно понадобиться этот дар в его максимально разрушительной мощи, – парировал я. – Ты многого не знаешь обо мне.
- Зато вижу. Ты мечтаешь делать это? – спросил он и неожиданно стал делать сложные пассы кистями рук, после чего между его ладоней завертелось алое пламя, оно с дикой скоростью сматывалось в ярко-красный, переливающийся плотный клубок огня. Бородач мгновение катал его между ладонями и с ловкостью, присущей мастерам кунг-фу, метнул огненный шар в стену. Я был готов к оглушительному взрыву, к лицезрению растерзанной и изувеченной плоти стены, но он щёлкнул пальцами, и фаербол рассыпался на мелкие искры. Мастерство его поражало. И я бы кивнул, я бы кричал, я бы даже молил его, чтобы он научил меня этому фокусу, но прекрасно понимал, что он не станет этого делать.
- Ты прав. Не стану, - ответил он моим мыслям, и губы его тронула неуловимая улыбка, пронзённая тоской. – У тебя колоссальная способность к самосовершенствованию, но суть твоя темна, она непокорна чистому пламени созидания. Пока ты сам не захочешь трансформировать её… Я мог бы убить столетия на воспитание в тебе покорности, но как заполнить сосуд, который не чист, а уже заполнен дымом и запачкан в копоти?
- Но… - я не мог не спросить, - я могу познать тайны пламени сам? Меня… сжигает изнутри…и порой мне кажется, что оболочка моя треснет. Чёрт возьми, - эмоционально всплеснул я руками, - ты же тоже мужик. Это ведь, как если долго не кончать. Если во мне вырабатывается столько пламени, как мне избавляться от лишнего?
- Ты думаешь, что бросание фаерболов принесёт тебе облегчение?
- А нет? Не должно? – настойчиво спорил я.
- Тебе нужен антагонист.
- В смысле? - я ожидал, что он направит меня, но не соображал, куда он клонит.
- Тебе необходимо связать свою судьбу с антагонистом. Твой сделанный выбор был неправильный, и как итог – ты пожинаешь плоды неправильного союза. Две тёмные огненные энергии не могут созидать. Они могут конкурировать, воевать, разрушать, в особенности друг друга, – уклончиво ответил он, взяв в руки несколько кофейных зёрен. Он накрыл их грубыми ладонями, а через секунду от них осталась лишь хрупкая мелкая пыль, которую он развеял, сдув с рук. – Такова быстротечность бытия, - задумчиво сказал он. - Побудь здесь, пока у тебя есть немного времени, послушай и испей – это всё, что я могу предложить тебе.
«Я ничего от него не добьюсь», - подумал я. Мне ничего не оставалось, как последовать совету и я сидел, чувствуя под собой сухой деревянный пень, сигнализирующий о знаковости происходящего. А они говорили. И теперь казались мне обычными людьми, рассказывали какие-то истории, смеялись. Пили горячий напиток. Внутренние часы работать отказались, и я расслабился, обдумывая тему про антагониста. Вся эта болтовня казалась сплошной демагогией, семантикой, софистикой и, в конце концов, апоретическим суждением. И вот когда вихри мыслей и рассуждений чуть было не привели меня к разгадке, коя с грехом пополам начала проступать неопознанной фигурой в тумане, бородач и его свита поднялись, подняли и меня, посоветовали поторопиться, напомнив о разводных мостах и вежливо выпроводили в сгущающуюся темноту. Не мосты их тревожили, не я, который может не попасть сегодня ночью в никем не нагретую кровать, их тревожил ритуал. Я не дурак. Я просто-напросто им мешал своей греховностью и непосвящённостью. Я лишь осквернял чистоту их огненного храма. Погрузившись в мысли, я плёлся по каменным джунглям. На ум приходил разговор об утопленниках, которых вылавливали из Невы возле Тучкова моста в тот момент, когда я сам уже поднимался на мост. Тёмное индиговое небо рассекали далёкие зарницы. Шпиль Петропавловки скрещивал свой клинок с клинком Громовержца. Доносились далёкие раскаты грома, а когда я преодолел мост, сильный проливной дождь настиг и меня.
Вымокший, уставший, оскорблённый, пропахший кошачьим надругательством, с растоптанным самолюбием, с подмоченной гордостью и репутацией, с чувством библейского стыда и пустым животом я достиг Петроградской стороны и моей «неадекватной» квартиры. В лестничном проёме алой парадной, которая ночью окрашивалась в тёмный кровавый оттенок, сидел на подоконнике Профит, свесив левую ногу вдоль исписанной стены. Он ждал меня. Услышав или же увидев меня своим инфразрением, он резво спрыгнул с подоконника и порывисто обнял меня, а эхо от его прыжка всё ещё неслось вниз по лестнице, бухая по ступеням. Он крепко обнял меня, игнорируя специфические ароматы и сырость от дождя, смешавшуюся с потом.
- Прости меня, - пылко и звонко проговорил он, уткнувшись лбом во влажную майку на моей груди. Цепкие тонкие пальцы с силой сжимали промокшую ткань на лопатках. Я ощутил в них страх. Они боялись разжаться.


5.
Я долго грелся в инопланетной душевой кабине, смывая горечи и обиды, густо ароматизированные питерской маргинальностью. Я мылся так, будто меня макнули в яму с нечистотами, будто сегодня отключали на месяц горячую воду, мылся «с запасом». Я мог отмыть тело, согреться чаем и пламенным гневом, но отмыть грязные следы от пяток сатанинской красавицы я не мог. Это малодушие, которое я демонстрировал, коробило стенки моего мозга, вызывало навязчивый привкус корицы во рту. Что я пытался выяснить? За чем я так опрометчиво бежал, опускаясь на самое дно? Неужели с такой необоримой страстью я мечтал услышать из её уст фразу «Я тебя больше не люблю»?
Когда я разгорячённый душем, мыслями и воспоминаниями о сегодняшних похождениях зашёл в отведённую мне комнату, Профита в ней не оказалось, а на опрятно застеленной кровати лежала жестяная баночка с рыбиной на крышке. Та самая, которую я столь вспыльчиво метнул в Профита по утру. Я заранее знал, что в ней. Решив проверить догадки, я раскрыл её и убедился, что она не пуста. Снова захлопнул и отставил на тумбочку, подумав, что верну её Профиту обратно.
В данный момент я был утомлён, опустошён, глаза мои слипались. Я устал от дневной жары и теперь, с наступлением прохлады, жадно вдыхал густой влажный воздух, проникавший в открытые окна. Я лёг в кровать, раскинув ноги и руки, как засушенная морская звезда в зоологическом музее. Возможно, кто-то и наблюдал за мной и рассматривал под незримой стеклянной витриной, изучал под лупой, внимательно осматривал, не имея возможности препарировать и досконально изучить изнутри. А табличка на моей витрине давала обо мне неполную, слишком скудную информацию, ограничивающуюся названием вида, ареалом обитания, вкусовыми пристрастиями и образом жизни. Объект ещё может удивить Вас, Наблюдающие, подарить сюрпризы, поднять рейтинг. Если вы думаете, что я уже засушен или заспиртован, то глубоко ошибаетесь. Ошибаетесь настолько глубоко, насколько темна и непроглядна разрушительная сила во мне. Теперь она движется к поверхности и очень скоро, предчувствовал я, расколет оболочку, вырвавшись на свободу.
Вспомнив о морской звезде и зоомузее, я решил последовать совету песни, разносящейся по утробам подворотен. Свои поиски я непременно начну с музеев. Моя культурная столица диктовала мне условия и правила игры. Ослушиваться я не имел никакого права. С этой мыслью я провалился в сон. И лишь гул воды в водосточных трубах и звон жирных увесистых капель по крышам и карнизам заполняли мои уши, набивая их этими плотными звуками. Завеса воды коснулась моих век вместе с ресницами, увлекая под водопад полного бездействия, в сон без снов, пустой как колодец двора.
Утро на сей раз стартовало в час дня, я бодро вскочил с кровати, тут же страстно скурил сигарету, не отходя от окна. Доза никотина зарядила оптимизмом и добавила целеустремлённости. Я, как Остап, был готов к великим комбинациям и авантюрам. Профита нигде в квартире не было, и я понятия не имел, куда он запропастился. Хотя, почему-то, был уверен, что именно после сцены на лестнице он ушёл и так и не появлялся. Зато Ля суетливо носилась по коридору из комнаты в комнату и искала что-то, параллельно причитая и неутомимо разговаривая сама с собою.
- Ищешь что-то? – поинтересовался я, ставя на плиту пузатый чайник со свистком. В зеркальном пузе его отражался умопомрачительно искажённый я, похожий на пса, сфотографированного с помощью объектива «рыбий глаз».
- Вилку, - выдохнула она. Взгляд её был направлен во Вселенную совершенно не прицельно – подметил я.
- На, - протянул я первую попавшуюся в ящике старого облезлого буфета.
- Не та, - коротко ответила Ля, даже не взглянув, тем самым заставив меня разглядывать оную вещь в тщетных попытках понять, что с ней не так. Вилка была советская с надписью «НЕРЖ» на ручке, обычная и вполне себе чистая, может, слегка запылившаяся.
Наконец-то Ля остановилась и обратилась ко мне:
- Вилка от часов потерялась, – заявила она и, видя по выражению моего лица, что я не догоняю ход её мыслей, разъяснила. - Особенная вилка… служит противовесом для часов. Она висит, покачивается – часы идут, – она показала на часы. – У неё изогнутые зубчики. – Ля скрючила два пальца на руке, дабы проиллюстрировать. – Такие часы уже не выпускают, а без вилки они не ходят.
Я снова посмотрел на часы, стрелки застряли на без пяти минутах семь.
- Мы вчера остановили время… ну… - замялась она, - чтобы дать тебе побольше времени для общения со жрецами. Но сейчас всё необходимо вернуть на круги своя, - она воздела кисть к потолку, - иначе слишком большая фора. Не по правилам, - процедила она, вновь бросившись на поиски особенной вилки.
- Я уверен… это он её спёр, - скрипуче и ворчливо вставил Биня Свининов, не переставая нечто тщательно перемалывать зубами и шевеля коротенькими пышными усиками, - Шулер. Мошенник, – выплёвывал он ругательства в мой адрес. – Лжец, – добавил он и скрылся в картонном домике. Я ему определённо не нравился. Хамство этой рыжей особи меня не сильно волновало. Рыжие в последнее время доставляли мне массу проблем. У них на меня имелся зуб, не знаю почему.
- Могу сделать тебе новую, - предложил я, игнорируя «свинские разговоры». Я снова выдвинул ящик буфета. Он с грохотом подался вперёд. Из недр его пахнуло древесной старостью, похожей на запах пробок от бутылок с вином, смешанный с тонким ароматом лавровых листьев и базилика.
- Пассатижи есть? – спросил я.
Ля тут же убежала. Раздался душераздирающий звон тазов и стукающихся друг о друга трёхлитровых банок, задребезжали инструменты, и, кажется, звякнули спицы велосипеда. И вот передо мной уже стояла Ля, протягивая пассатижи на вытянутой руке, и улыбалась. Я согнул два зубца на вилке так, как она продемонстрировала пальцами. Теперь и эта простая вилка стала особенной. Было жаль лишь, что она, увы, не единственная в своём роде. Не первая. Ля забрала её и торжественно прицепила, деликатно подвесив к внутреннему механизму старых часов. Стрелки тут же двинулись, но, к моему удивлению, часы подводить Ля не стала, оставив всё, как есть.
- Ты куда сегодня? – праздно поинтересовалась она.
- По музеям пройдусь.
- Ооо! – пропела она. – Непременно начни с Эрмитажа. Там такие милые дворовые кошки. Настоящие дворянки! – восхитилась она, всплеснув руками.
Биня тут же пфыкнул, не разделяя её восторгов, и с энтузиазмом зарылся в сухую травяную подстилку. Ля что-то вспомнила, вздёрнула указательный палец и скрылась в другую комнату. За пару дней я уже успел привыкнуть к повадкам и эксцентричным выходкам данной особы. Выключил свистящий чайник, наполнявший кухню влажным раскалённым паром. Налил чаю, нашёл в хлебнице мягкий нарезной батон и сел за стол, когда она вбежала в кухню и щёлкнула кнопку фотоаппарата. Вспышка на миг ослепила мою жующую физиономию, а раритетный Polaroid выплюнул фотографию, где уже отчётливо проступала моя перекошенная рожа. Ля схватила огромные ножницы, какими стригут заросших овец кабардинские пастухи, и вырезала из фотографии мой прямоугольный портрет по грудь. Тут же ловко вклеила в какую-то книжечку и написала что-то, выудила из ящика обеденного стола печать, дунула на неё, плюнула и громко стукнула, оставив в неведомой книжечке фиолетовый след из букв.
- Готово! – довольная собой, она протянула мне корочку цвета индиго.
Зажав бутерброд зубами, я отряхнул руки о джинсы и раскрыл свой новый студенческий билет. В нём был мой сиюминутный снимок, моё имя, фамилия, а числился я студентом первого курса очного отделения на факультете зороастрийской прикладной магии в санкт-петербургском университете мистических искусств имени Алистера Кроули. Я поперхнулся, но бутерброд из зубов не выпустил.
- У тебя будет льготный вход, - улыбнулась Ля, - совершенно бесплатный.
Потом она посмотрела на настенные часы, которые уже показывали семь с копейками, снова засуетилась, затараторила, что опаздывает на встречу с сестрой на вокзале.
После того, как Ля убежала по своим делам, я тоже неспешно спустился вниз по лестнице и широким прогулочным шагом отправился покорять культурные вершины. На мысли о вершинах меня навёл скульптурный орёл, громоздящийся над угловым балконом здания. Я всегда уделял внимание мелочам, следовал знакам, поэтому отправился к Исаакиевскому собору, собираясь воззреть на город с высоты птичьего полёта и выхватить зорким взглядом рыжее пятно волос в толпе туристов.
Солнце растекалось изумрудом по огромным статуям апостолов, резко законтрастировало фигуры на фронтонах. Я влился в людскую волну, спешащую подняться на колоннаду. Мелкими шажками проникнув внутрь, я начал активный подъём по винтовой лестнице. Она штопором входила в фундамент, и с каждым оборотом, мне казалось, что своим продвижением я ввинчиваю её глубже в землю. Я шёл вверх, подмечая цифры на ступеньках, которые, скорее всего, начертали для клаустрафобов-параноиков. Что ж, быть может, цифры помогали им, но не мне. Номера скакали подобно чертям, вход которым сюда был воспрещён. Апостолы не пускали их, охраняя священную вотчину. Но это не мешало цифрам перераспределяться в произвольном порядке. Я подумал, что если не буду смотреть на них и прибавлю шаг, то быстрее достигну заветной вышины. Я перешёл на лёгкий бег, но сбил дыхание. Сердце стучало неугомонно, а лестница эскалатором ехала вниз, а не вверх. Я остановился, чтобы перевести дух и, дабы не мешать остальным, отступил в нишу в стене, уставившись на постоянный поток людей. С понурыми отчуждёнными лицами они медленно и упорно поднимались, преодолевая пролёты. Возможно, так безгрешные движутся к далёкому Раю. С задумчивыми глазами коров они бредут, не зная усталости. Но мне высота не поддавалась, всячески отдаляя меня от цели. Я подумал об икре, которую не употреблял уже сутки. Неужели я не получил доступ из-за отсутствия терпкого вкуса во рту? Я отдышался и продолжил восхождение. Альпинист из меня был неподготовленный – не было у меня ни специальной обуви - резиновые подошвы кед скользили по камню, опасно подталкивая к пропасти, - ни страховки, ни верёвки, ни креплений, ничего, – лишь упорное желание подняться и орлиным зрением интуиции охватить город. Цифры на ступеньках посходили с ума. Каждый шаг вперёд лишь отшвыривал меня на предыдущий пролёт к уже намозолившей глаза нише в стене. Она взывала к моей трусости, моля остаться в ней, отдышаться, постоять, спрятаться. Я проигнорировал её намёки, решив больше не зацикливаться на ступеньках и их номерах. Я выбрал из группы людей одного уверенно поднимающегося бодрого широкоплечего мужика с потной лысиной и решил идти след в след за ним. Его широкая спина загораживала мне обзор. Я впялил взгляд в его спину, направил все мысли в одну точку, на пересечение полосок на его рубахе. Он скалой неосознанно защищал меня, таща неудачника-альпиниста, пристёгнутого к себе метафизической верёвкой. Я понял, что достигаю цели, когда попал в узкий тёмный лаз. Ещё немного… И ветер рванулся ко мне соскучившейся любовницей. Он раздирал в клочья мою растянутую панковскую майку с узкими лямками, желая сбросить их с худых плечей. Он высушивал проступивший пот, раскидывал волосы по лицу, шаловливо целуя в сухие губы. Я сощурился и подошёл к огороженному краю. Мне бы хотелось спрыгнуть на зелёную от дождей крышу, пока апостолы стоят спиной и не видят. Хотелось нашкодить, как в школе, сделать всё по своей прихоти. Я едва справился с этой сиюминутной блажью.
Впереди до самого горизонта простирался город моей мечты. Город… такой, в котором мне хотелось остаться навсегда, разделить вместе с ним летние душные ночи, осеннюю меланхолию и слякоть, зимнюю сырость и морозы, весенний подъём уровня воды… или что там ещё может быть? Мне захотелось затеряться в его дворах, пройти через все его мосты, забраться на утомлённые крыши, проникнуться монументальным архитектурным эротизмом, сосчитать всех Афин в городе, зацеловать до смерти всех крашеных в сумасшедшие цвета питерчанок и познать на себе смысл фразы «In rain we trust».
Эйфория винтом вошла в меня, глубоко и плотно засев в межрёберном пространстве. Её не выдернешь, как гвоздь, не помогут даже плоскогубцы из квартиры Ля. Я медленно выдохнул, боясь выпустить из лёгких весь дурманящий воздух. Я был не против того, чтобы этот морок продолжался. Я двинулся по кругу внутри колоннады. Впереди маячил нефритовым цветом купол Казанского собора, красными и сиво серыми пятнами крыш переливался городской пейзаж. Освещённая солнцем стена невдалеке сигнализировала надписью «БОГИ» и одновременно приглашала в Petro Palace Hotel. Вдалеке в порту склонили головы металлические жирафы. Я обязательно должен был увидеть море. Но это позже, а пока я подсчитывал иголки полосатых труб и наткнулся взглядом на стелу посреди Дворцовой площади. Вспомнил о напутствии Ля и решил отправиться отсюда прямиком в Зимний.
Во внутреннем дворе Зимнего дворца была очередь. Я присоединился к ожидающим и за время получасового стояния успел заметить потомков котов-эрмитов, популярности их мог бы позавидовать любой мечтающий прославиться. Об этих котах ходят всевозможные слухи, их тиражируют на майках, кружках и значках, как достояние. Заметив, что я разглядываю его, один рыжий котяра хитро подмигнул мне. Подлец. Откуда-то из-за спины раздался знакомых смех, я обернулся, ища среди людей свою щавелевую деву. Очередная партия людей быстро проходила внутрь и среди них тонкая фигура в лёгком платье. Рыжие локоны скользнули и исчезли в дверном проёме в тот миг, когда я заметил её. Я порывисто шагнул на охранника, но он покачал головой, требуя, чтобы я дождался своей очереди. Кто-то позади тоже был возмущён моей ретивостью, бормоча недовольства под нос. Когда же следующая когорта посетителей, включая меня, была впущена, рыжеволосой девы в радиусе доступа не наблюдалось. Я выстоял ещё одну очередь, на сей раз в кассу. Получил свой бесплатный входной билет, как студиозус, и, сталкиваясь плечами, ногами и руками с жаждущей культурного катарсиса толпой, проник сквозь турникеты и металлоискатели на главную лестницу. Белое с золотом. «Алая дорожка специально для меня. Несомненно», - улыбнулся я уголком рта. Парадоксальное сочетание феерических помпезных красот с толчеёй и пропускной системой аэропорта сконфузили моё восприятие. Я двинулся к «началу просмотра», не теряя надежды найти скрывающуюся особу. Тут же попал в многолюдное общество, слился с китайской делегацией. Аккуратно лавируя между ними, прошёл дальше, пробежал временные экспозиции с особенно злыми и мнительными музейными надсмотрщицами. Я углублялся дальше по лабиринтам. Бесконечный коридор с гобеленами мильфлёр. Соррел смотрела на меня со шпалер, смеялась в обществе молодых охотников, играла с животными и убегала в цветущие кущи. Она вела, уводила меня всё дальше в лабиринт картин и интерьеров. Она смотрела на меня сверху вниз с потолочных росписей. Вот она в образе гарпии держит на хрупких плечах какой-то роскошный сосуд, вот она спряталась фарфоровой статуэткой за стеклом, вот она ест виноград из рук кучерявого пижона, вот она с обнажённой грудью сластолюбиво изогнула спину, направив легкомысленный взор на обнажённого юношу. Шлюшка. Вот она… томится в неге… одна, вьюны на голове её, смотрит в окно, раскинувшись на спине. И снова… распростёрлась на постели, запуталась в простынях, а мужская рука сдёргивает с неё алый покров, открывая посетителям наготу. Я узнавал её в скульптурах итальянского Возрождения. Вот двое обнажённых юношей несут её на плечах, запястья их касаются её коленей, руки - едва прикрытого бедра. Вот она с двумя юными девами, с нежностью обнимает их, подставляя лицо для робких поцелуев первой, откликается на лёгкие трепетные прикосновения второй. Что ты делаешь со мной, Соррел? What the hell are you doing? What the hell are you trying?
Головы сатиров надрывались от смеха, кто-то схватился за голову, юный пастух надсмехался надо мной, намеренно демонстрируя наготу. Я бросился дальше по залам, распихивая народ, лабиринт комнат всё сильнее запутывался, закручивался морским узлом. Я бросил все попытки сориентироваться. Я быстро шёл, едва не переходя на бег. Голова моя шла кругом. Я зашёл в ярко-красный зал и остановился, мысленно моля, чтобы кто-нибудь знал, как мне отсюда выбраться. Найти какую-нибудь лестницу, сменить экспозицию. Но двум юношам, смотрящим на меня сверху, со стены, было всё равно. Один даже отвернулся спиной. Им не было дела до меня, ведь они упоённо обнимали друг друга за бёдра. Я продолжил свой фанатичный забег, боясь сойти с ума от вездесущего эротизма, путано перемещаясь по залам. Перед глазами на античных сосудах разворачивались гедонистические картины, страсть, войны, убийства, похоть, колесницы, обнажённые юноши подают вино старшим мужам, те играются с членами молодых и расправляют драпировки на одежде. Античная «обнажёнка» ведёт меня дальше по мраморным залам, пока моё внимание не приковывает к себе… бюст Эрота. То, что это Эрот я прочитал на табличке, потому что я увидел в нём Профита, античного, с более округлыми гладкими чертами лица и мускулатуры, которая, по сути, не выделялась на хрупком теле, волосы его были более кучерявы и не закрывали половину лица. Что ты делаешь со мной? Я ощутил всем телом, как жар от внутренних горнил стал разгораться и провоцировать химические реакции в организме. Очередной приступ паники охватил меня, когда я понял, что ещё сильнее заблудился. Я загнанным зверем бросился искать выход, но отчего-то снова таинственным образом попал в залы голландцев. Алая пелена застилала глаза, под черепной коробкой кипели мозги, распирая кости. Я быстро задышал, втягивая ноздрями воздух. Я готов был биться головой о расписную стену коридора, когда, растолкав очередную группу туристов, прорвался в следующий коридор и увидел выход на лестницу. Выход был перегорожен, и висела надпись «Прохода нет», но я наплевал на объявление. Нагнувшись, проскочил под натянутой верёвкой, спустился на несколько ступенек вниз так, чтобы меня не было видно и сел на белый мрамор. Со мной определённо что-то происходило. Я ощущал паническую дрожь в теле. Сжал кулаки так, чтобы пальцы короткими ногтями впились в ладони. Боль не принесла облегчения. Казалось, все мои позвонки накалились до красна. Вытянув руки перед собой, я обомлел. Кожа покраснела, на ней проступала чешуя. Не рыбья, чешуя плотная, как у какого-нибудь доисторического ящера. Я боязливо дотронулся до грубой пластины на локте, и нащупал острый рог. Начал крутить рукой и обнаружил несколько острых выступов. Костяшки пальцев тоже покрылись более твёрдыми пластинами. Я решил отковырять одну, дёрнул её пальцем и порезался. Я закрыл ладонями лицо, потёр его, пытаясь прийти в себя, но ощутил, что и на лице образовались плотные пластины – на лбу, скулах и нижней челюсти. Я старался спокойнее дышать, нормализовать бешено колотящийся на шее пульс. Я закрыл глаза, плотнее прижав к ним ладони, чувствуя, как горячий пот стекает и пропитывает майку по бокам. Я согнулся пополам, зажав разгорячённую голову между ногами. Я готов был рыдать, биться о холодные ступени, но лишь тихо-тихо застонал. Сидя на белоснежной лестнице, сокрытый от чужих глаз, я слышал шум человеческого сообщества, до меня доносились обрывки фраз и дискуссий, рассказов экскурсоводов, шелест одежд, цоканье каблуков и топот детских ног, сам же я утопал в темноте, и лишь алые пятна пульсировали оптической иллюзией. Чьи-то ладони коснулись моей спины, я вздрогнул, готовый отразить возможное нападение. Но знакомый голос осадил меня.
- Тихо…тихо… это я, - прошептал Профит. Он обогнул меня и сел на корточки передо мной, участливо заглядывая мне в лицо. – Почему не взял с собой?
- Мне… не нужно… - выдавил я, презрительно морща нос, и проскрёб пальцами по ломящему болью лбу. Одним глазом сквозь красный фотофильтр зрения я различил, что Профит копается в карманах, достаёт известную мне жестяную банку, выкатывает на ладонь несколько ярко алых икринок и протягивает мне.
- Нее-е-ет… - упрямлюсь я, слыша сиплый хрип в собственном голосе.
Не в силах больше что-либо говорить и терпеть жжение по всему телу и распирание в шее и голове, я откидываюсь назад, кладя голову на холодную ступеньку. Она, как льдинка, кажется, тает под моей раскалённой кожей. Острые края ступенек впиваются мне в позвоночник, протыкают меня, как булавки жука. Но мне отчего-то всё равно.
- Но… тебе необходимо, - доносится голос Профита, но звук этот глушит треск углей внутри меня. Я различаю, что он напуган. Я, кажется, улыбаюсь краем рта. Никогда не видел его таким испуганным. – Пожалуйста… - умоляет он, вставая на колени. Тонкие обтянутые чёрными узкими штанинами колени его касаются белоснежного мрамора. – Я сделаю… всё… что ты… скажешь мне… - он унижается, но у меня нет сил ответить, нет сил подняться, я лишь ощущаю что перевёрнутый крест горит на моей шее. Он уже дымится, а иначе… откуда же веет гарью? Питер в огне?
- Всё, что угодно… - повторяет Профит и кладёт в рот икринки со своей ладони.
Что они с ним сделают?
Но он наклоняется, касается губами моего приоткрытого рта и впихивает языком мне в рот знакомые на вкус икринки. Не останавливается на этом, ощупывая языком мои десна. Я чувствую, как икринки в моём рту начинают таить, как леденцы. И сок их попадает на слизистую. Профит нехотя убирает язык из моего рта, зажимает губами мою верхнюю губу, медленно соскальзывает и отстраняется. А я всё ещё лежу на ступеньках в неестественно изогнутой позе и смотрю в потолок. Он белый как сахар. Такой же сладкий, как влага на его губах. Ступеньки впиваются в позвонки. И сейчас это первостепенно. Я попытался подняться и сел вертикально. В голове ещё шумело. Профит так и не встал с колен.
- Прости… - прошептали его губы.
- Ты слишком часто просишь у меня прощения, - ответил я и коснулся кончиками пальцев его приоткрытых губ.
- Я… - выдохнул он, - не безупречен.
Я прижал пальцы к его губам, не желая слушать его самобичеваний, и заметил, что роговые пластины на коже бесследно рассосались. Икра действовала. И эта была забористей предыдущей партии. Или мне лишь показалось. На то было несколько причин. И одна из них сейчас стояла на коленях, понуро опустив плечи.
- Ты пришёл… - я был тронут его искренностью. Я протянул руку, коснулся его скулы, прижал его голову к плечу и зарылся подбородком в его прямые жёсткие волосы. – Знал бы ты… как вовремя… - щипучая, подлая слеза скатилась из моего глаза по щеке и упала на его иссиня-чёрную шевелюру.
Лабиринты Зимнего дворца остались за спиной. Мы угрюмо брели с Профитом по Невскому. Зашли в ресторан и в ожидании заказа сели друг напротив друга за маленький стол в помещении, подальше от шума проспекта, подальше от людей.
- Я нашёл его, - произнёс Профит, теребя пальцами салфетку.
Я вопросительно воззрился на него.
- Кого?
- Парня Соррел. Того… с дредами. Я отведу тебя к нему, если скажешь. Не хотел портить тебе этим аппетит, но…
- Пожрём и пойдём, О.К.?
Ресторан был итальянской кухни. Негромко звучали ретро песни, как в кинофильмах с Адриано Челентано, которые смотрели родители. Мы молчали. Я рассматривал римскую волчицу, узором вырезанную на занавеске, и откапывал в памяти фрагменты тех фильмов, эпоха которых закончилась, оставив туманные воспоминания, эмоционально накатывающие под саундтрек.
- Знаешь… у меня, кажется, просыпаются к тебе чувства, - улыбнулся я, глядя на Профита, вспомнив одну крылатую цитату.
Профит молчал.
- Теперь ты должен спросить – «Правда?». – я жестом попросил его повторить.
- Правда? – застенчиво спросил Профит.
- Да, чувствую, ты начинаешь меня нервировать… - я рассмеялся, хлопнув себя по колену.
Он едва улыбнулся. Только вот улыбался он всегда как-то грустно, обречённо. Я ел курицу с листочками розмарина и зажаренными на гриле помидорами черри, Профит пил чёрный чай из чашки белоснежной, как мраморные статуи в Эрмитаже.
- Тебе вроде было нельзя? – вспомнил я.
- Я решил, что это маразм, - неожиданно ответил Профит. – Жить вообще вредно… - добавил он.
- Да в тебе проснулся анархический дух! – восхитился я.
Он звонко поставил чашку на тарелку и откинулся на спинку стула. Казалось, он был доволен собой.
Когда мы лениво вышли из ресторана, за западе заходило солнце. Небо окрасилось в фантастические сиреневые и ярко-розовые оттенки. Скульптурные кони на мосту были взволнованны, они вставали на дыбы, бросали на камни юных наездников, чёрными силуэтами выделяясь на розовом фоне заката. Последние солнечные лучи пробивались сквозь сиреневую завесу облаков, золотили рельефы зданий и таяли у горизонта. Машины медленно ехали по проспекту, простаивали на светофорах, подсвечивали индиговый асфальт красными огоньками. Мы двигались строго на восток, оставляя фиолетовое небо за спинами. Углубились в мелкие улочки в районе Московского вокзала. Вблизи от притонно-привокзального хостела обнаружилась очередная питерская неформальная лавка. Она ещё работала. Мы смело открыли стеклянную дверь и зашли внутрь, где на полках пестрели цветастые растяжки для ушей и украшения для пирсинга. Не нужно было быть семь пядей во лбу, чтобы узнать в парне за прилавком разыскиваемого мною. Он сидел возле кассы и, услышав нас, поднял глаза от планшета, который держал на коленях.
- Если что-то понадобится – спрашивайте, - пояснил он.
Но я не дал ему возможности снова обратиться к планшету.
- Ты знаешь Соррел, – утвердительно начал я. – Где я могу её найти?
Да. Теперь он точно заметил меня. Поднялся со стула в полный рост, а был он немного выше меня, длинные дреды свисали за его спиной, и сквозь чёрно-красные линзы, преображающие его зрачки, принялся разглядывать меня.
- Так это ты, - усмехнулся он, - московский герой, вскрыватель девственниц? – осклабился он, показав зубы. – Что ты от неё хочешь?
Я не ответил, сверля его взглядом.
- Выйдем? – предложил я.
Он пожал плечами и вышел за нами во двор. Я решил не давить на него и предложил сигарету. Он не отказался. Мы дымили и параллельно раздражённо поигрывали желваками на лицах. Мы не нравились друг другу. Это всё чёртова животная конкуренция – понял я.
- Хочешь знать, спал ли я с ней? – спросил он.
Я молчал и слушал. Я готов был выслушать всё, что он сочтёт нужным мне сказать.
- Да, – сплюнул он в траву, - я спал с ней какое-то время, а потом ей напрочь снесло голову. Она нимфоманка. Спит со всеми, кто ей приглянётся. Видел девчонку в магазине?
Я нахмурился и кивнул, припомнив, что заметил её из-за малиновых волос.
- Ну вот, она и с ней поиграла. Ты уже не вернёшь её назад.
- Я не собираюсь возвращать её. У меня… лишь назрели вопросы.
- Засунул бы ты их себе в задницу, – рассмеялся он. – Она плевать на всё это хотела.
Мне бы неимоверно понравилось съездить по его самовлюблённой физиономии, распять его прямо здесь на осыпающейся кирпичной стене. Он ничуть не запугал меня своими ненастоящими демоническими глазами. Он ведь не видел шипов на моих плечах и локтях, не видел, как горел крест у меня на шее. Пусть немного поершится. Я стерплю его выстрелы, пули слов лишь отскочат от роговых пластин моей брони.
- Напиши мне адрес, где она живёт, – спокойно потребовал я.
- Если тебе так хочется, - сплюнул он и отбросил окурок в сторону.
Мы зашли обратно в магазин. Он порылся возле кассы, достал визитку магазина и прямо на ней написал пару адресов. Пока он выводил корявые буквы, Профит мерил очередные полосатые митенки без пальцев, а я рассматривал девицу с малиновыми волосами, она переодевала манекен, обряжая его в костюм кибер-гота. Дредастый протянул мне визитку и пояснил:
- Верхний адрес – это квартира, старая коммуналка-сквот, где она живёт. Вернее… с периодичностью там появляется. А второй… это послезавтра ночью. В клубе вечеринка. Она там точно будет. Я тебе гарантирую. Могу дать флаер.
Я оглянулся на увлечённо меряющего шмотьё Профита и сказал:
- Давай два.
Он нагнулся и достал откуда-то из нижнего ящика пару флаеров и сунул мне в руки две скользкие глянцевые бумажки, на чёрном фоне надпись голубыми буквами «Библейская вечеринка», загогульки букв украшены по бокам графичными крыльями.
- Отлично, - поблагодарил я и спрятал визитку и флаеры в задний карман джинс.
- Пойдём? – обернулся я на Профита.
- Прикольно? – улыбаясь, спросил он, демонстрируя руки, по локоть убранные в сетчатые длинные перчатки без пальцев.
- Вполне себе… что-то новенькое.
Он быстро закивал.
- Бери, что ты там набрал, - предложил я, подходя обратно к кассе и разглаживая мятые купюры.
Дредастый двусмысленно и колко оскалил зубы в улыбке, пробил чек, упаковал вещи в фирменный пакет и пожелал «непременно заходить ещё».
Я вернулся в комнату с лазурной дверью, когда глубокая темнота окутала двор за окном. Я упал на кровать, чувствуя спиной, как отозвались пружины, покачивая меня на своих волнах. Несмотря на открытые настежь окна, дышать было нечем, ни прохлады, ни облегчения. Профит из вежливости остался на кухне, дабы обменяться пустыми фразами с Ля. Мне хотелось быстрее уснуть, провалиться в черноту. Я сосредоточился на чернильной кляксе, мерно растекающейся под веками, насильно выбросил все мысли, отправив их ловкой рукой баскетболиста в мусорное ведро.
Видимо, я удачно расслабился, уснул и даже впал в невнятные сновидения на какое-то время, потому что меня разбудили…
Странные звуки нагло влетали в окна, они хамски вторглись в мои слуховые проходы, устроили бунт, сломали мачту моего корабля сновидения, перебили всех матросов, надругались над ними, истекающими кровью, и добрались до капитана… до меня. Я лежал в кромешной темноте и слушал. Внимательно, пытаясь распознать этот звук. Но сколько бы я ни вслушивался, ничего иного не надумал. Либо кто-то смотрел дешёвое порно, либо кого-то крепко трахали. Женский истерический, невыдержанный «охо-вскрико-стон» гулко разносился в ночном воздухе. Сначала мне стало обидно от того, что меня разбудили, на втором витке осознания, мне стало смешно. Я даже тихо хмыкнул себе под нос. Третий виток в её ритмичном стоне вызвал во мне слепую ярость и раздражение. Хотелось высунуться во двор и крикнуть: «Чувак, давай уже сделай это!». Сначала я сел, опустив босые ступни на приятно холодящий паркет. Вскрики продолжались. Я поднялся и подошёл окну, тщетно пытаясь расслышать, с какой стороны идёт звук. Я сел на подоконник. Потом вспомнил про сигареты. Слез. Прошёл босиком к тумбочке, нашёл пачку, зажигалку. Под аккомпанемент вернулся к подоконнику, сел на него, согнув ноги в коленях, и закурил, поглядывая во двор. Я ожидал увидеть трущуюся пару, похожую на неугомонных и любвеобильных здешних котов, возле стены, но двор был пуст. Я всматривался в пустые глазницы окон, но за ними не было жизни. Я выкурил сигарету под самый фильтр и, как ни странно, стоны прекратились. Я ещё сидел какое-то время, напрасно ища прохлады или слабого дуновения, но воздух, висящий во дворе, казалось, можно было потрогать, объять ладонями, внести в комнату, положить в коробку. Я ждал продолжения радиоспектакля, но он так же бесстыдно и демонстративно закончился, как и ворвался в мой спокойный сон. Я вернулся в постель, с краю на которой скромно и незвучно спал Профит. Он, как чёрный кот, спрятавшийся в ночной комнате, был почти незаметен. Почти нереален. Он не проснулся ни от экстремально настойчивых стонов, ни от запаха курева, зависшего облаком под потолком, ни от моих телодвижений. Мне даже стало обидно. Во-первых, из-за того, что я так нечутко спать не умею, во-вторых, он просто не проснулся… не составил мне компанию в ночных бдениях. Этой душной пустой ночью я жгуче ощущал своё одиночество. Оно чесалось, зудело под кожей, вызывало изжогу, как гастритная кока-кола, грязью липло к пальцам, скопилось отложениями между позвонками, остеохандрозом сводило позвоночник и расширяло вены, и без того жгутами торчащие из-под тонкой кожи. Мне почему-то стало обидно из-за того, что он сейчас, как бы, не со мной, незряче не следит за моими движениями, не слышит, не склоняет голову на бок, не подтягивает свои дурацкие длинные перчатки, не перебирает пальцами край майки, не улыбается своей печальной улыбкой. Ведь, если подумать, чем были мои отношения с рыжей бестией? Это страстное саморазрушительное желание обладать ею, безумный секс, который порой продолжался от рассвета до заката, а никак не наоборот. Я отчаянно пытался вспомнить, что же ещё между нами было? Может, что-то и было в самом начале. Но потом… ничего… ни необъяснимых взглядов, ни робких намёков, ни восхитительно эмоциональных взлётов, ни бережности, ни заботы, ни понимания, ни совместной наполненной смыслом тишины… А самое отвратительное, что я честно любил эту легковесную поверхностность. Отношения с ней были гламурно гладкими, глянцевыми, как обложка журнала, шелковистыми, как лоск волос. Я ведь не гнида, чтобы прилепиться. Так вышло, что я скатился из-за этой прилизанности ко всем чертям, улетел, как на американских горках. И последний на моём пути трамплин катапультировал меня в неестественное и невозможное для жизни состояние. Я старался ухватиться, чтобы не упасть, но хвататься было не за что. Она ведь не хотела меня спасать, она не могла вдруг в одночасье нарастить в себе текстуры глубины и рытвины восприятия. И как бы я не тянулся, я был уже далеко, я падал. Я смотрел в её сторону, не веря, что она ускользнула, что парашют не раскрылся. Моё затяжное падение должно было рано или поздно окончиться. И чем дольше я не мог разглядеть рук, старающихся меня поймать, тем быстрее приближалась земля. Мне отчего-то стало страшно. Мой внутренний волк выл, луна сегодня была ярко рыжая, в зените. Уснуть вновь я уже не смог, встретил стыдливый рассвет, царапающий лучами солнца по окну. Я постарался не разбудить Профита и тихо ушёл. У меня были чёткие планы на сегодняшний день. И если я найду её там, я посмотрю в её глаза… в последней надежде увидеть в них… не отражение самого себя.
Адрес, начертанный поверх визитки, стал мне маяком. Я шёл вдоль набережной, видя, как быстро меняется погода. Солнце заволокло сивыми облаками. Серый кисель затягивал небо, поднялся ветер, бросая пыль в глаза. Я не пожалел, что взял джинсовую безрукавку. Сейчас её поднятый воротник закрывал шею от ветра, пытающегося поставить засосы в знак своей истинной любви. Любовь его такая же, как любовь Соррел. Ветреная. Начал накрапывать дождь. Он был настолько мелкодисперсный, что капли его не достигали асфальта. Нева катила беспокойные волны. Лишь она волновалась за меня. Лишь она предупреждала, молила остановиться, бросить упрямство. И едва усилившийся дождь уж никак не мог спутать мои планы. Я завернул во двор видавшего лучшие дни сквота из красного кирпича. В пасмурную погоду стены его были особенно пронзительны. Открытая обветшалая дверь звала заглянуть внутрь. Я осторожно зашёл в полутьму пространства. Сизо-голубые болезненные стены осыпались краской. Я шёл по пустому пространству с облупившимися от сырости несущими конструкциями. Всё это напоминало какую-то забытую промышленную постройку. Из первого зала я прошёл через узкий, лишённый двери проход в следующую залу, где по углам валялись пустые жестяные банки, мятые и искорёженные. Кое-где на стенах встречались предупреждающие плакаты и планы эвакуации, хотя эвакуировать здесь, казалось, было некого и нечего. Впереди замаячил тёплый жёлтый свет, порождённый лампочкой Ильича, висящей под потолком. Я прошёл в её ауру, окрашивающую стены в охристый цвет, разглядел одинокую раковину в далёком левом углу, справа обнаружился выход на лестницу, где царил дневной свет, попадающий с улицы через огромное окно. Я одолел пролёт и поднялся на второй этаж. Он, судя по всему, был жилой. Я угодил в узкий, неимоверно длинный коридор, который неуютно сжимал меня стенами с двух сторон. По обе стороны имелись двери, одни из них были закрыты, некоторые бесстрашно приглашали внутрь. Я задумчиво остановился и для храбрости бросил в рот одну маленькую и терпкую икринку. Цвет трансформировался в коридоре, разделяя его по частям. Тёмно-изумрудная часть, в которой я находился, плавно перетекала в сине-зелёную и в самом конце тоннеля становилась ярко алой. Вдалеке мелькнула фигура. Знакомый девичий силуэт в лёгком ситцевом платье. Она скользнула туманной дымкой и пропала. Поняв, что со мной снова начинают игру, я решительно вошёл в первую открытую дверь. В комнате на дощатом полу, крашеном в противный красно-коричневый цвет, стояли в правом углу несколько кадок с домашними цветами. Стены были оклеены псивыми обоями с цветочным орнаментом. Они потеряли всяческую свежесть и вид, два окна пропускали серый свет с улицы. Он едва пробивался через плотно прилегающие к стёклам ветви и листья деревьев. С моим появлением, ветки за окном оживились, мельтеша листьями по стеклу, приветственно шелестя ими, как машут пушистыми шарами девушки-черлидерши из группы поддержки баскетболистов. Я сделал шаг и остановился, как вкопанный. У тыльной стены, где стояли горшки с растениями, обои были измазаны кровью, будто кто-то сопротивлялся, пока его зверски убивали. Я внимательно уставился на растения с плотными жирными листьями размером с мою ладонь. Стебли их развернулись и потянулись ко мне. Некоторые листья были похожи на листья мухоловки. Я разглядел бутоны цветов, большие, с голову новорождённого ребёнка. Растения ожили, бутоны стали медленно раскрываться, но на месте пестика и тычинок располагались головы эмбрионов. Каждый раскрывшийся бутон был чудовищно уникален своим эмбриональным лицом. Мерзость от созерцания внутренней плоти, склизкой, уродливой, аномальной всколыхнула во мне внутренний ветер. Сначала сильный жар обдал мой затылок и грудь, меня замутило, я попятился и, коснувшись трухлявого косяка в метре от размазанного кровавого пятна, вывалился в коридор. С дурнотой я справился быстрее, чем с бессознательным животным страхом плоти и гниения, осевшим в ногах. Загубленные цветы жизни пышно распускались в этой комнате женского лицемерия. Они корнями страха крепко и глубоко вросли в доски пола. Шаги давались мне с трудом, я будто отсидел ноги в неудобной позе. «В этой коммунальной квартире нельзя расслабляться», – смекнул я и двинулся по коридору дальше. Подёргал за ручку дверь, расположенную напротив наискосок. Она не открывалась. Я постучал в следующую, постоял подле неё и постучал снова, но никто не открыл. Справа в коридор падало бледное мучнистое пятно света, и я отправился к нему. Комната оказалась маленькой, метра четыре от силы. Окна замазаны белой краской. Внутри жёлтых стен по всему периметру на крючках висели пронафталиненные меховые шапки. Запах от них резал нос. Они пахли старостью, чужими потными головами, прожитыми жизнями, мех на них был поношенный, потрёпанный. Это были старые шапки. К каждой из них был подвешен рыбацкий колокольчик. К каждому крючку была привязана верёвочка, и все эти верёвочки тянулись в руки одного единственного человека, сидящего в центре комнаты. Механизм работал. Старик с внешностью горца с длинной седой бородой, укутанный в рыжую шкуру тура, восседал на низеньком табуретике, дергал за нити, и шапки по периметру комнаты крутились, звеня колокольчиками. Он улыбнулся из-под горбатого мясистого носа и спросил:
- Ищешь?
Я задумался над ответом на столь глубинный и риторический вопрос, но ничего лучше не придумал.
- Ищу, - ответил я, подметив, что покалывание в ногах прошло. И решил добавить, помня истинную цель визита, - рыжая девушка здесь… - я замялся, подумав, как жалок мой ответ, как мелочен мой назревающий вопрос, как незначителен и глуп он в размерах бытийного смысла. Лучше бы и не начинал, но три слова вылетели, закружили цветными амадинами под потолком. Амадины вылетели бы в окно, забывшись, но окна были задраены, как люки на подводной лодке. «Здесь нельзя говорить пустых слов», - решил я и по-ученически всмотрелся в выцветшие глаза горца.
- Вы ведь пастух?
Он кивнул, я видел, как улыбка тронула его губы, спрятанные в бороде. Хотя бы здесь проявил логику.
- Душам нужен пастух. Стадо разбредётся и пропадёт. Сгинет в волчьих клыках, - хихикнул он. – Ты волк?
- Нет, - я импульсивно затряс головой, ссутулившись над сидящим стариком.
- Это хорошо… - сказал он, – она была здесь. Но она уже съедена.
- Мной? – ужаснулся я.
- Нет, - рассмеялся горец, пальцы его ловко справлялись с множеством нитей. Колокольчики пели. Шапки танцевали. - Её внутренним волком. Она сама себе волк.
- Я ещё нет? – торопливо спросил я.
- Ещё нет, - по-доброму усмехнулся он.
- Я всё-таки хотел бы найти её, - признался я, удивляясь своей искренности с ним.
- Не смотри волку в глаза.
Я кивнул и отправился дальше по коридору, слыша где-то вдалеке звон колокольчиков – это души не прекращают свой танец жизни, перерождаясь до тех пор, пока их обошли волчьи клыки. Из следующего открытого дверного проёма лился тёплый свет от настольной лампы. Я остановился напротив входа и обозрел квадратную комнату. В центре неё стоял письменный стол из красного дерева, настольная лампа потрескивала, сам стол, как и пространство вокруг него, были усыпаны листами бумаги. В центре стола громоздилась винтажная немецкая пишущая машинка. Она была похожа на жука, готового расправить надкрыльники. Окно было отворено, а ставня со стеклом ёрзала туда-сюда, скрипя, и стукалась рамой о край проёма. Это была печальная комната, покинутая каким-то Уильямом Ли.
- Писатель погиб, - прошелестел жук-машинка. – Он так и не смог выстроить концепцию и смысл своего произведения… и от того… выбросился из окна, - печально финализировал жук.
- Он не успел дописать? – спросил я, войдя и разглядывая листы на полу. Я присел, взяв одну страницу в руки.
- Дописал, – протрещал жук.
- Тогда откуда ты знаешь, что он потерял концепцию и смысл?
- Никто не прочёл или никто не понял.
- Может, и не старался? – язвительно спросил я, твёрдо решив собрать рукопись. – Можно я заберу?
- Забери.
Я ползал по паркетному полу и собирал неподатливые листки, с пометками на полях и покрытые напечатанными буквами. Я залез под стол, нашёл парочку, которые отлетели и прилипли к плинтусу у стены, собрал оставшиеся с письменного стола и выдернул последний лист из-под кривых ножек жука. Листы скомпоновались в более-менее ровную стопку. В ящике стола я даже нашёл папку, для которой они будто были специально созданы, бережно сложил их и водрузил на стол.
- Я вернусь за ней на обратном пути, мне положить некуда.
Жук скрипуче хихикнул.
- Я не забуду.
- Вернусь, - ехидно проскрипел он и сложил хитиновые крылья.
Я покинул комнату, думая, как это несправедливо, замечать людей только после смерти. И вот сразу слава, почести, памятники, добрые слова. Людей надо любить, пока они живы. После - остаётся лишь прах. Я припомнил разговор с унылым демоном-пропойцей в одной из московских рюмочных. Он был прав тогда. Пока ты не взошёл на Голгофу, ты лишь обычный человек, возможно, сумасшедший. Хочешь стать «героем своего времени» - дай себя распять. И даже Голгофа преобразиться после этого своевременного самопожертвования. Была скала, стала святыня. Смешные люди. Они хотят крови. Харакири приравнивается к чести, самоубийство приносит славу, насильственная смерть наградит титулом великомученика. С роем мыслей я продвигался всё дальше по коридору, пока не заметил чёрную занавеску, отгораживающую меня от непознанной комнаты. Я отодвинул ткань рукой и заглянул внутрь. Было слишком темно, окна занавешены. Я зашёл в помещение и резким движением отдёрнул плотную штору. Свет хлынул внутрь, раскрасив стены в тёмно-синий, насыщенный, цвет фиалок и гиацинтов. Я одновременно восхитился и вздрогнул, потому что ощутил, что нахожусь в комнате не один. Я развернулся вокруг своей оси. Освещённая светом, у стены, сидела на скамье монахиня. Рядом с ней лежал древний фолиант. Монахиня в белом изогнулась кошкой и поднялась, а белые одежды тяжело упали на плиточный пол. Остался лишь головной убор и воротник, неприкрывающий грудь, тело же её было библейски наго, а она наслаждалась тем, что я лицезрею перед собой.
- Подойди, - томно процедила она.
- Мне… отчего-то не хочется, – признался я.
- Потому что я монахиня? Ты… думаешь, монахи – не люди?
- Не поэтому…
- Так почему же? – она была настойчива, переминаясь с ноги на ногу и демонстрируя все возможные позы Венер, известных в мировой живописи.
- Что это за книга у тебя? – я попытался отвлечь её. Фолиант, покоящийся на скамье был единственной зацепкой.
- Гримуар папы Гонория.
- Христианин баловался и взывал к демонам? – Рассмеялся я, подняв брови.
- Повелевал и управлял Князем Тьмы и его ангелами, – лукаво улыбнулась она.
Я присвистнул.
- Недурственно.
- Хочешь?
- Управлять? – переспросил я и тут же ответил, - нет, мне бы с собой управиться. А ты отчего ж не пользуешься? Ценный манускрипт ведь.
Она наморщила нос.
- Женщинам нельзя. Он не открывается для меня. Бесполезно. А ты бы… мог…
- Спасибо, воздержусь. Боюсь, от гримуара Гонория передаётся гонорея, - пошутил я и, решив, что разговор окончен, быстро вышел обратно в узкий коридор.
Красный свет исходил из открытой комнаты в самом конце. Я решительно двинулся туда. Я сделал шаг внутрь дверного проёма, оказавшись в правом углу вытянутой прямоугольной комнаты. Вдоль длинной стены висело холщёвое отбеленное полотно, на котором читался искусный узор из реалистичных портретов, вышитых одной лишь ярко-алой ниткой. Большущий кроваво-красный клубок валялся неподалёку, он доставал мне до бедра, а на расстоянии пары шагов увлечённо сучила лапами гигантская арахнида. Она была фантастически мохнатая и неимоверно красивая с точки зрения паукообразных, я полагаю. Её пушистое чёрное тело, сплошь покрытое щетинками, имело ярко красные вставки. Особенно выделялся красный треугольник на переднем крае её карапакса. Она, удивительным образом, не заметила меня, настолько увлечена была творческим процессом. Я успел разглядеть её массивную головогрудь и брюшко с двумя паутинными бородавками на конце. Я шевельнулся, и она резко развернулась в мою сторону. Боковые глаза уловили моё движение. Она уставилась на меня четырьмя глазами, средняя пара была крупнее и придавала выражению её морды некоторую печальную наивность. Крючья-хелицеры задвигались вверх-вниз. Педипальпы с когтями на концах устремились ко мне.
- Какое право ты имеешь входить в святую святых? – щёлкая хелицерами, прошипела она, направив коготь к моему лицу.
- Я ищу рыжую девушку, - проговорил я пятясь.
Паучиха оказалась вспыльчивой особой.
- Дрянной невоспитанный мальчишка! – защёлкала она.
- Так видела или нет? – напористо выпалил я.
- Ты смеешь отвлекать меня! – негодовала она. – Я тку здесь судьбы, я могу изменить всё, как захочу, и приходит какой-то, никому неизвестный, мальчишка и смеет приказывать мне! Сейчас вот возьму да найду твою нить, она не ускользнёт от меня, и…
Она метнулась к полотну, подняв в воздух переднюю пару ног с когтями, которыми только что угрожала мне. Опасность скользнула тенью по коридору за моей спиной. Инстинкты выживания включились непроизвольно. Лава снова закипала под кожей, вспучивая и материализуя роговую броню на коже. Ладонь пронзила жгучая боль, и я почувствовал в руке тонкий клинок. Он был соткан из клубящейся тьмы, в которой яркими всполохами мерцал алый огонь. Я проскочил к арахниде, возник между ней и полотном, приставив мерцающее остриё к её крупному глазу.
- А если я выколю тебе глаза? Все до одного? Ты уже ведь не сможешь ткать, правда? – лицо моё исказила сардоническая ухмылка. Роговые пластины на подбородке шевельнулись. В чёрных бездонных глазах ткачихи судеб отразились мои глаза. Зрачки бушевали пламенем, а радужка стала такой же чёрной и бездонной, как и у арахниды.
- Кто ты? – пятилась она, беспокойно перебирая двумя парами задних ног. Страх сочился из неё, как алая паутина. Я впитывал его порами трансформированной кожи. Он питал меня, сильнее разжигая горнила.
- Это хороший вопрос, - гнев влился в мою левую руку, она быстро покрылась тёмно-красной чешуёй, ногти удлинились и ороговели, чёрная энергия трещала на кончиках пальцев.
- Остановись, остановись же! – заскрежетала она.
Я заметил боковым зрением, как комнату наводняли пауки размером с кошку. Её дети – понял я. Они неслись со всех ног по стенам, по потолку. Огромное количество бездонных глаз уставилось на меня. Я замер. С огромным трудом я подавлял чёрную ярость, гасил бушующее пламя. Пауки остановились. Они ждали чего-то. Тонкий клинок растворился, втянулся обратно в ладонь. Я отпрянул от арахниды, тряхнув волосами, с которых посыпался на пол чёрный пепел.
- Это перебор. Чёрт… - я схватился за голову, ощупывая выступающие на лбу наросты. Они медленно рассасывались. Я приходил в себя.
Арахнида, кажется, успокоилась. Она изучала меня своими таинственными глазами и сказала:
- Я знаю, что надо делать. Тебя надо освободить. Ты… должен сам решить свою судьбу. Ты ведь мог бы убить меня, но не стал. Я сделаю тебе подарок.
Она развернулась к полотну и искала что-то в хитрых переплетениях нитей. Нашла. Подняв вверх правую педипальпу с когтём на конце, отсекла алую нитку, не уронила её, а протянула мне. Я осторожно взял её и положил на ладонь, рассматривая.
- Твоя судьба. Теперь она не предрешена. Теперь всё зависит от тебя, - проговорила она.
- Не думаю, что достоин такого жеста, – признался я, - но постараюсь не просрать такой шанс.
- Кое-что ты уже не сможешь изменить, - пояснила она, - рыжая ненавидит тебя…
Мне было неприятно слышать это, но ненависть и любовь - текучие субстанции. Кто знает, возможно, всё изменится.
- Не надейся на это. По сценарию ты не выйдешь завтра из особняка. Но я дала тебе шанс.
Лучше бы она не говорила мне лишнего. Мне было бы проще принимать решения. Я кивнул и крепче сжал алую нить в руке. Пауки расступились, освобождая мне путь. Они провожали меня множеством взглядов. Я медленно преодолевал узкий коридор коммуналки, вспомнил о книге писателя-самоубийцы, забрал её, сунув папку подмышку, спустился по лестнице вниз, прошёл затхлыми залами с запахом побелки и вышел на улицу, щурясь от хлынувшего под веки света.
Когда я вернулся, понурый Профит сидел на кухне за столом.
- Я хочу, чтобы завтра ты никуда не ходил, - твёрдо сказал он.
- Отчего ж? – я подошёл к столу и посмотрел на него.
- Я знаю, куда ты ходил, не забывай, кто я.
- Я думал, ты сам забыл, кто ты… - усмехнулся я.
- Покажи мне её?
Я не сразу понял, но полез в карман и достал обрывок алой нити. Мелкий паучок выбежал мне на руку. Я бережно опустил его на поверхность стены, подождав, чтобы он слез и убежал, а затем протянул Профиту нитку. Тот взял её и завязал вокруг моего запястья.
- Она сделала тебе королевский подарок, она предупредила тебя, а ты всё ещё хочешь идти?
- Не хочу. Просто не могу не пойти…
- Давай уедем сегодня? – предложил он.
- Разве можно, когда накаляются такие «тарантиновские» страсти? – улыбнулся я. Мне захотелось дотронуться до его волос, он, видимо, предвидел это и отпрянул.
- Не вздумай больше бросать меня вот так.
Ба! Пророк обиделся. Это выглядело забавным. Можно сказать, щекотало моё самомнение.
- Я спать пойду. Всю ночь не спал сегодня, сначала радиоспектакль на весь двор, потом…
- Уволь меня от своих хроник бессонной ночи, - обиженно промямлил он. – Я прекрасно осведомлён.
- Врёшь ты всё. Ты дрых, тебя танком не разбудишь.
- Может, я успешно притворялся. Хотел проверить – сбежишь ты подло или нет.
- Больше не сбегу… может быть… - подмигнул я и отправился на боковую.
На следующий день, когда я проснулся и вышел на кухню, Ля оживлённо обсуждала что-то по телефону и измеряла шагами квартиру. Утренняя зарядка – решил я. Ля разминалась перед длинным днём. Я налил себе чаю, заглянул в холодильник, в который, по-видимому, давно никто не заглядывал. Что ж… пока придется ограничиться пустым чаем. Я вспомнил о произведении неизвестного писателя, сходил за ним в комнату, сел за обеденный стол, отхлебнул горячий глоток чая и раскрыл папку. Первый лист сверху был чист. Ни одного предложения, ни одной буквы. Я повертел лист в руках и отложил в сторону. Недоумение проступило на моём лице, когда и на втором листе не оказалось ни одной надписи. Я зашуршал листами, но они были девственно чисты и белы, хотя я прекрасно помнил, что ещё вчера они были испещрены буквами.
- Привет, - в дверях стоял Профит с фирменными пакетами супермаркета «7Я». – Я поесть купил. В холодильнике пусто.
- Ты – лучший, кого я когда-либо знал, - честно признался я, бросившись к нему и забирая мешки из его рук.
- Что с книгой? Читаешь? – спросил он.
- Странная штука, - ответил я, распечатывая вакуумную упаковку с сервелатом. – Листы пусты. Нет никакой книги, - усмехнулся я.
- Может, эти листы предназначены для тебя… - предположил он. Я тряхнул головой, удивляясь столь странной идее. В кухню зашла Ля и звонко заговорила:
- Мальчики! Какие планы на сегодня?
- В клуб пойдём вечером, а пока никаких, - признался я.
- В клуб? – глаза её заинтересованно засветились. – Что за клуб?
- Не знаю толком, какая-то библейская дискотека. Надеюсь, это не тусовка Свидетелей Иеговы, - рассмеялся я.
- Ну, а костюмы у вас есть?
- Костюмы? – переспросил я. – Это же не детский утренник?
- Лука, - она была разочарована. - Большой мальчик и не знает, что на тематические тусовки не ходят без костюма.
- У меня из одежды только то, что на мне, - ухмыльнулся я. – А у Профита есть только смена перчаток и пара маек.
- Ну, он хотя бы сойдёт без грима за ниндзя, можно за уши притянуть какую-нибудь идею, но ты явно не пройдёшь фэйс-контроль.
- Никаких костюмов. Ты не обрядишь меня в рясу из простыни, не надейся! – сопротивлялся я, жадно жуя бутерброд.
- Лука. Это несерьёзно. Тебя хотя бы надо покрасить.
- Что?! – выпалил я, не веря ушам.
- Волосы. Волосы покрасить, - исправилась Ля.
- В красный – поддержал Профит.
Я посмотрел из-под бровей сначала на неё, потом на него.
- Делайте, что хотите.
Вскоре вокруг меня началась какая-то длительная суета. Сначала они долго осветляли меня с нескольких заходов, потом красили, потом отчищали ванну от кроваво красной краски. Сушили феном. Нашли в комнате отсутствующего дизайнера широкую модную майку с надписью «In fuck we trust», обрядили меня в неё. Я стоял напротив высокого зеркала в коридоре, видя в отражении свои тонкие ноги, затянутые джинсами, ключицы торчали над одолженной майкой, которая была мне явно велика, вызывающая надпись бросалась в глаза так же, как красная чёлка жёстких волос и перевёрнутый крест на шее.
Профита тоже немного преобразили. Чёрные ниндзя-сапоги с обмотками вокруг голени перетекали в узкие штаны с несколькими ремнями на бёдрах, чёрная футболка с ярко-розовой надписью «PROPHET» и недавно купленные перчатки в сеточку.
- По-моему отлично, - Ля была довольна своей работой. – Оторвитесь по полной, мальчики, - пожелала она.
Чуть раньше назначенного времени, указанного на флаерах, мы добрались на Васильевский остров и попали на Кожевенную линию. Я намеревался найти кого-то, кто точно знает местонахождение. Одинокая промзона в вечерние часы была откровенно пугающа, а в кармане у меня лежали два билета в Ад и обратно, если повезёт. Я не переставал верить в удачу, тем более, что рядом шёл облачённый в чёрное Пророк. Мы прошлись по улице вперёд, затем вернулись назад, к перекрёстку, потому что входа сами обнаружить не сумели. На пересечении Косой и Кожевенной возле стены стояла высокая длинноногая фигура. Я присвистнул.
- ****атая тёлка, - сказал я Профиту.
Тот отчего-то усмехнулся.
- Давай у неё спросим, - предложил я.
- Как хочешь, - пожал плечами Профит.
Она стояла к нам в три четверти спиной. Дым от тонких сигарет вырывался из её рта. В правом ухе висела внушительных размеров серьга, отдалённо напоминающая формой адронный коллайдр. Худые длинные ноги в белых кожаных лосинах влекли меня магнитом. Белая полупрозрачная блуза имела низкий вырез на спине, демонстрируя вытатуированные контуры крыльев на лопатках обладательницы. Профит похихикивал. Веселье его было мне непонятно. Мы подошли так близко, что отступать не было ни времени, ни шансов, а я, наконец, разглядел в чудесной красотке не менее чудесного юношу. Он как раз повернулся лицом, так что я изучил приятные черты его лица, выбритые виски, затылок, русые волосы собраны в пучок сзади. Он бросил сигарету на асфальт и раздавил окурок носком ботинка.
- Привет, - решился я.
- Привет, - он осмотрел меня снизу-вверх.
- Мы ищем Библейскую дискотеку, - ухмыльнувшись, спросил я, - не знаешь, случайно?
- Это ты удачно обратился, - улыбнулся он, высоко подняв узкий подбородок.
Тонко уловимая надменность во взгляде, уверенность в собственной неотразимости. Чёрт подери, где он научился так эстетично вскидывать голову? Под его пристальным античным взглядом я мог почувствовать себя жуком, тем более, что парень был выше меня почти на голову. Навязчивой манерности в его поведении не было, и отчего я перепутал его с девушкой? Из-за растрепавшегося пучка волос, из-за тонкоты ног или вызывающей блузы?
Взгляд его остановился на моей майке. Читает надпись – решил я.
- Прямо-таки веришь? – усмехнулся он.
- Доверяю, ага. Так мы в правильном направлении движемся? – перенацелил его внимание я.
- Пошли со мной. Не потеряетесь, - предложил он, продолжая разглядывать Профита. – Ты, как персонаж, мне вполне понятен, - вдруг признался он. – Но кто он?
- Мой личный самурай, - с гордостью заявил я, приобняв Профита за плечи.
- Прямо-таки личный? – бровь незнакомца изогнулась. – Жаль.
Кажется, он проверял мою реакцию, однако повёл нас по промзоне и привёл ко входу в назначенный заброшенный особняк.
– Тебя как зовут? - осведомился он, проходя сквозь тёмный пустой зал с резным деревянным потолком.
- Лука.
- Я - Ангел А. Можно Ангел или просто А.
- Как в том французском фильме? – припомнил я.
- Да. Сваливаюсь неудачникам на головы.
Я бы, разумеется, поспорил на тему неудачников, но простил ему этот каламбур.
- Увидимся на вечеринке, - предложил он. – Скоро народ начнёт прибывать, а у меня ещё пара недоделанных моментов. Извини.
Он удалился за роскошными дверями. Было время подумать и выкурить пару сигарет в Зимнем саду. За стёклами опустилась ночь, в пустынном помещении бывшего Зимнего сада загорелась подвешенная вдоль стены гирлянда. Высоко под потолком свисала провисшая серая ткань, с подтёками и пятнами влаги. Когда-то здесь были интерьеры, и Рената Литвинова фотографировалась на их фоне и снимала здесь свою «Последнюю сказку». Я сел на одинокий обветшалый стул, вглядываясь в изгибы орнамента рам, образующего арки. За окнами покачивали ветвями деревья. Я закурил. Профит стоял возле окна и ковырял облупившуюся краску. Моя последняя на сегодня и бесконечно длинная сигарета тлела медленно. Серый пепел, такой же бесцветный как этот зимний сад, осыпался на пол, пошедший трещинами. Я слышал голоса приходящих гостей, слышал отдалённый смех и разговоры, весёлые приветствия, потом первые ритмичные звуки танцевальной музыки. Тогда я подумал – пора.
Мы буквально ворвались в освещённый белоснежный танцевальный зал. Когда-то сюда приезжали на балы благородные и богатые люди. Сейчас здесь собралась разношёрстная фриковая молодёжь. Она пестрела на белом фоне как тибетские флажки Лунгта. Фигуры энергично двигались под ритм, зал заряжал присутствующих своей пластичностью. Стены и потолок были густо увенчаны лепниной, всевозможными панно с цветами, вазонами, наглыми вездесущими сатирами и музыкальными инструментами. Архитектурные термины заплясали в моей голове. Пилястры, капители и панно закружились в танце под ярким светом монументальной люстры с хрустальными подвесками. Я обшарил зал, плотно забитый народом в поисках Ангела. Но, он, по-видимому, расправил свои крылья, полетев над Васильевским островом. Возможно он где-то там, высоко в индиговом небе, маневрирует с грифонами, ловит воздушные потоки и пикирует вниз или восседает на вершине башни и складывает мистические цифры, дабы познать тайны Вселенной. Я вовремя заметил, что на мраморных подоконниках было чем поживиться. Знакомая бутылка с «Мессией» спасла бы меня от внутренней напряжённости. Я примкнул губами к стеклянному горлышку, осилив глоток, одновременно пламенно жгучий и леденящий холодом.
- Дай, - Профит возник, будто из-под земли. Не исчез в толпе, не потерял меня из виду.
- Сдурел что ли? - возмутился я, когда он протянул руку в перчатке к бутылке.
- Я хочу делать то, что делаешь ты, – я ощутил обиженную требовательность в его голосе.
Я мгновение сомневался, однако, протянул ему бутылку.
- Один глоток. Один, - добавил я, не желая видеть позже последствия его первых возлияний.
Он послушно сделал глоток. Схватился за нос, закашлялся и сделал глубокий вдох. Я рассмеялся и отобрал у него бутылку, страстно желая утонуть на её дне, чтобы больше никогда не вспоминать о щавелевой деве. Но в этот самый миг я увидел её. Она вошла в белоснежный зал, распахнула витиевато украшенную дверь. Белое с золотом встречало медь её волос. Кажется, все расступились. О, она, несомненно, была уже не той скромной, нежной и робкой девушкой, которую я помнил! Красное с чёрным платье едва прикрывало её бёдра. Кожаный корсет стягивал грудь так, что она пикантно бугрилась. Рельефные ноги по колено укрывались в кожаных сапогах на высоком каблуке. Соррел мотнула головой, длинные кучерявые волосы рассыпались по обнажённой спине. В руке она держала кожаную плеть, а вслед за ней в залу проникла её свита. Два унижающихся перед ней парня и высокая, пышногрудая и черноволосая девица с обнажённой грудью и в длинной чёрной юбке до пят.
Я едва не выронил свою бутылку.
- Что за?.. – я схватил Профита за предплечье.
Словарный запас мой иссяк. Я всегда демонстрирую скупость, но высокоэтажность своего лексикона в подобных случаях.
- Что за бдсм’ные приколы? – выдавил из себя я.
Сейчас жар в голове и жгучая высокоградусная жидкость в желудке сделали своё дело. Я бы и сам надрал ей задницу. Она бы горела красными кровоподтёками и светилась фиолетовыми синяками. Она бы, стерва, молила меня остановиться, но я бы разодрал ей спину, искусал шею и оттянул её остропирамидальные соски, сучка! Я чувствовал, как начал дымиться перевёрнутый крест на шее, как кожа на руках и лице зачесалась с неимоверной силой. Мне захотелось прильнуть к рельефной стене и чесаться об неё, как шелудивому псу. Я стоял у окна, чувствуя бедром леденящий мрамор подоконника, я покрывался роговыми пластинами, отращивал на локтях и лопатках острые клиновидные шипы, а она безупречно дефилировала сквозь танцующую цветастую толпу. Я оставил тронутую бутылку «Мессии» на подоконнике и ринулся к Соррел. Сам не знаю, зачем. Я ведь столько раз проигрывал в голове, что буду делать, что скажу ей, когда найду. Но планы сбились. Реальные события никогда не бывают такими, как мы предвидели и проиграли в голове. Сценарий упал на пол, был затоптан чужими ногами, разорван в клочья и прилип к чьим-то каблукам. Я слышал за спиной обеспокоенный возглас Профита. Я даже знал, что он бросится за мной следом. Пока я продирался сквозь толпу, она скрылась за дверьми в прилегающую кальянную комнатку.
- Ты не сбежишь от меня, - проскрежетал мой голос, - только не сегодня.
Я вломился в небольшую курительную, оформленную в восточном мавританском стиле с латунью и позолотой. По стенам испуганно бежала во все стороны мелкая вязь «Слава Аллаху». Напротив меня в небольшом полукруглом эркере у окна стояла она. Вот она – мой самый смелый предел мечтаний - та, что робко смотрела на меня кофейными глазами и смеялась, когда я легко целовал веснушки на её плечах. Я ведь хотел сказать ей что-то, но теперь все слова, готовые вылететь цветными птицами изо рта, показались мне глупыми, несвоевременными, нелепыми, никак не вяжущимися с ситуацией, её нарядом, выражением её лица и присутствующей свитой. Я ненамеренно взглянул в зеркало по левую руку. Увидел в нём себя, который просит Соррел лишь дать в последний раз посмотреть в её глаза. И вот она подходит, смотрит, проводит тонкой рукой по пульсирующей шее, дотрагивается до перевёрнутого креста и быстрым неуловимым движением пронзает сонную артерию. Заточенный коготь её перстня испачкан в крови. А теперь и поверхность зеркала забрызгана свежей кровью. Возможно, всё так и произошло бы… и фонтан алой лавы с диким напором вырвался бы, наконец, на свободу, если бы не возглас из-за моего левого плеча.
- Лука! Вот ты где, - на плечо мне легла лёгкая рука Ангела. В своём наряде цвета Антарктиды он обошёл меня и, не замечая напрягшейся компании у окна, продолжил – если бы не твой чёрный самурай, я бы ни за что тебя не заметил в толпе, - улыбнулся он. Участливо посмотрел на моё встревоженное лицо, оглядел Соррел и её свиту. – Ты знаешь его? – спросил он, обращаясь к ней.
- Пф, первый раз вижу, – она перемялась с ноги на ногу и схватила цепкими пальцами черноволосую девицу за шею.
- Может, пойдём? Там группа классная приехала. Я хочу, чтобы ты их послушал, - предложил Ангел.
- Подожди. Минутку.
Я сделал шаг к Соррел мимо зловещего зеркала, остановился в шаге от неё и посмотрел в её глаза. Зрачки её тут же сузились и вытянулись. Радужка уже не была тёплого шоколадного оттенка. Это были птичьи глаза, глаза хищника, и он был голоден и разозлён. Всё человеческое умерло в ней. Гарпия победила. Кто знает, может, в этом был виноват я, потому что слишком долго шёл. Или это она была слаба и не имела стержня и воли. Никто не станет разбираться в первопричинах. По крайней мере, я сделал, что хотел. И получил истинный ответ.
- Пойдём, - ответил я, мысленно попрощавшись навсегда с щавелевой девой. Она умерла в той клетке.
Я развернулся, следуя за белым и чёрным силуэтами. Вытатуированные графичные крылья вели меня сквозь снег и золото зала, увлекая внутрь весёлой, опьянённой толпы. Я заметил, что гости рассредоточились по залам особняка, где тоже отдалённо звучала музыка.
Мне стало гораздо легче, шипы и пластины убрались внутрь, а по телу разливалось спокойное тепло. Профит протянул мне мою початую бутылку «Мессии», рука крепко сжала стекло. Ангел протолкнул меня ближе к роскошному камину с лепниной, на котором двое алебастровых «путти» пылко целовались. Рядом стояла барабанная установка, усилитель и прочие атрибуты для рок-группы. По полу змеями тянулись провода. Яркий свет, исходящий от хрустальной люстры погас, включилась подсветка, играющая то голубоватым, то сиреневым, то розовым свечением, и из двух дверей в центр зала к камину прошли музыканты. Вокалист был похож на барона Мюнхгаузена. Вернее, это и был он – волосы волнами спадали до плеч, короткая бородка и залихватски закрученные вверх усы. Электрогитара взвыла, ритмично ответили барабаны, добавилась вторая гитара и бас.
- Кто они? – спросил я, добравшись до уха Ангела, пытаясь пробиться сквозь громкую музыку.
- Мрак, - ответил он.
- Группа так называется, - прокричал мне в ухо Профит.
Пели они на английском, но я прекрасно понимал тексты, и были они совсем не мрачные. В темноте белого зала Мюнхгаузен пел самые эротичные песни, которые я когда-либо слышал. Его высокий голос достиг потолка, встревожил звякнувший хрусталь, спустился к полу, зарычал и надрывно прокричал на весь зал: «Suck my cock!». Толпа забушевала, впала в экстаз, запрыгала, замахала руками. Над головами то здесь, то там, возникли светящиеся айфоны. Он пел про то, что everybody have a good time, и меня охватило волшебное счастье, близкое к эйфории. Я удивлялся, как мог быть так встревожен и несчастен несколько минут назад. Потом он пел про every inch of you, переключая рубильники людей в зале в положение «страсть». Лёгкие мурашки пробежали по коже, заставляя ожить каждую клеточку, затрепетать от желания. И вот он начал петь о forbidden love, о запретной любви. О том, как лишь сильнее разгорается огонь желания от этой запретности, когда социум считает тебя преступником, как сложно сидеть и любоваться издалека, ведь нет ничего красивее запретной любви. Он чувственно пел, взывая к моим собственным эмоциям, которые я испытывал и гасил в себе, подобно пламени. Ты ведь не успокоишься, пока не сделаешь это? Ты ведь не сможешь быть просто напарником и остаться в стороне? И ты узнаешь, что Ад существует, но будет уже поздно, потому что ты не испытал запретной любви. И если бы тебе не сказали, что правила созданы для того, чтобы разрушать их, ты бы и не подумал их преступить.
Духота и флюиды распространялись по залу подобно взрывной волне. Мюнхгаузен сбросил свою клетчатую жилетку, оголив татуированный торс, и поднял голос к высоким частотам, нещадно терзая гитару. Необузданный LOVE, PEACE & ROCK’N’ROLL истязал трепетные молодые души. Мы не могли не поддаться. Мы не могли не восхититься, не подчиниться его искусной любовной магии, он излучал её, а она оказывала на всех своё физиотерапевтическое действие. Она попадала в каждого из нас, семя эротической дерзости и необузданности прорастало и стремительно тянуло стебель, он затягивал горло петлёй, начинал душить, требуя выпустить наружу квентэссенцию чистой тёмной энергии. Она сокрыта в каждом, а мы задавливаем её в себе, неумолимо гнём, комплексуем. Отчего мы так боимся её? Ведь она… прекрасна! Тонкая стихия, сотканная из жизненного пламени, она столь изящна и величественна, столь сильна и божественна. Она – и есть Жизнь! Она – и есть Бог!
Я повернулся к Профиту, наклонил голову к его всегда участливому лицу, бесстыдно и смело. Рот в рот. Язык к языку. Энергичное соитие слизистых оболочек, обмен бактериями, незаконное проникновение. Теперь мы оба – участники преступления. Я организатор, он пособник. Я постучался, он впустил. Ритмичный взлом моральных и нравственных устоев во имя Любви. Гитарные рифы звенят в моих ушах, учащая сердцебиение, усиливая внутренние вибрации. Вторжение в наш диалог заставляет меня отпрянуть. Запястье на плече. Ангел наклоняет голову застенчиво, но настойчиво. Я стремлюсь к его губам, желая передать им пламенный привет. Я облизываю губы, смакуя взрывной библейский коктейль от Пророка и Ангела. И я в середине. Распят. Распят среди алебастра и золота. И Ангел пал, и Пророк пропал. Мы несёмся на скоростном поезде в Ад, но мне отчего-то не страшно, не грустно. Я пою, я пью сок их жизни. Я пребываю в танце, как Шива. И пока я танцую - Вселенная существует. Безумный танец – освобождение жаждущих душ. Космологическое равновесие. Созидание и Разрушение. Что я могу построить на принципах и закостенелых устоях? В топку! Пусть горят, пусть разгоняют мой паровоз до максимальной скорости.
Ритмичный экстаз гармонии полностью овладел нашими телами. Мюнхгаузен смеялся, сильно закинув голову, и теребил медиатор. Dancing on the Friday night!
И мы ушли в ночь, казнили друг друга сумасшедшей влюбленностью. Она отпилила нам головы ножовкой, и мы скакали по Васильевскому всадниками без головы, без гордости, без приличия, без оглядки. Мы посмели зайти так далеко, с полным погружением. Когнитивные методы в полной мере потребовались нашему троичному союзу, когда мы, ошеломительно пьяные от алкоголя и музыки, напробовавшиеся друг друга, попали в небольшую квартирку на Василеостровской, где жил Ангел А. Его аскетичная келья не могла вынести тройной позор! Единственный хрупкий, закостенелый в христианских постулатах, напичканный пружинами предубеждений, диван скрипуче провалился, уронил нас, не вынес столь откровенного нравственного падения! О, как он плакал! Как мы смеялись! Прерывистое дыхание стен, стыдливо погашенный свет, беспокойность и беспорядочность прикосновений шести рук, поиск граней, бестактность пальцев, соитие языков, тотальное взаимопроникновение – война. Трепет и боль. Поле сражения. Унижение ради экстаза после битвы. И Ангел преклоняет колени, и Пророк падает лицом вниз, отдавшись. Я перемещаю их на своей шахматной доске, заставляя их выполнять неестественные им ходы, принимать несанкционированные их верой решения. Кто они теперь? Кто я? Шлюхи сатаны? Вся накопленная веками похоть мира сейчас фонтанировала в этой крохотной комнате на первом полуподвальном этаже с видом на мусорный бак и водоотводную трубу. И где та незримая граница между пошлостью и красотой? Пошлость - в буквах, в умах, в стереотипах. Красота же сейчас была растоптана у меня под ногами. Она отдавалась мне сполна. Моя плоть вкушала её дары. Кто знает? Может… именно сейчас она спасала мир? Спасала этот прекрасный в постоянности мир от хаотичной силы одного человека.
Любовь, как война, - до рассвета, до пробуждения города, до первых лающих собак, спугнувших отдыхающих котов, до первого женского возгласа, до первого шарканья престарелых ног по асфальту. Обнажённые юноши по бокам, а я, словно римский император, щедро распределяю одно покрывало на троих. Приближающийся день и сон морит нас, желая избавить келью от алчного эротизма, сокрушившего все устои и аскеты.


8.
Я понятия не имел, который час, но было ещё светло. Ангел спал на моём правом плече, рассыпав русые волосы на моей груди. Я лениво высвободил плечо из-под его тяжёлой головы. Медленно повернул голову, желая увидеть мерно спящего Профита, но смятая простынь была холодна и покинута. Я поднялся, с трудом разыскал джинсы. Припомнил – было ли на мне нижнее бельё? Память говорила, что нет. Я влез в джинсы и отправился по коридорчику маленькой квартиры в совмещённый санузел. Я открыл дверь и увидел Профита, скрючившегося в пустой белой ванной. Он был одет. Ноги подогнуты к подбородку, руки его сжимали лицо. Пальцы напряжены. Он едва слышно издавал мучительный стон. Я быстро влез в ванну, сгрёб его в охапку, и, пытаясь унять дрожь в коленях и голосе, торопливо спросил:
- Что с тобой?
Его колотило крупной дрожью. Я дотронулся до его рук – они были ледяные. Голова же, наоборот, горячая. Ругательства зарождались на кончике моего языка, но я проглатывал их, ощущая изжогу и кислоту в желудке.
- Профит, поговори со мной, пожалуйста… - я попытался отнять его ладони от лица.
- Боооольно… - гнусаво простонал он.
- Что болит? Где? – я осматривал его, пытаясь вспомнить, не перегнул ли я во время ночных бдений. Вроде бы, тогда он не жаловался, и голос его не выдавал никаких мук или же протестов.
- Как больно, - повторил он. – Глаза, - лишь смог выговорить он.
Я сел в ванну и зажал рот рукой, в ужасе предполагая, что происходит. Профит прозревал.
- ****ь, что же делать? – я панически оглядывался в поисках чего-то. Я понятия не имел, как это лечится, не опасно ли, не смертельно. – С тобой это впервые?
Он, разумеется, не ответил, лишь сильнее съёжился, скрутился узлом. Я шустро вылез из ванной и побежал в комнату, благо бежать было недалеко. Растолкал Ангела.
- С парнем какая-то хрень творится! – морща лоб, протараторил я, ероша жёсткую чёлку и впиваясь пальцами в кожу волос, будто голова от этого лучше заработает.
Ангел поднялся с растерзанного дивана, который даже издал вздох облегчения, прикрыл неподобающую моменту наготу. Быстро накинул нижнее бельё. Смерив мой пристальный взгляд, он подумал, что я обвиняю его в чём-то, и ответил:
- Не смотри на меня волком, я чист. Я не знаю, что с ним могло случится.
- Так иди и посмотри! – потребовал я.
Ангел понуро прошёл в тусклую ванную, в которую с улицы падал свет через небольшое окно наверху. Ладони мои всё ещё предательски тряслись, а он спокойно склонился над Профитом, легко отодвинул его напряжённые руки со скрюченными пальцами от лица. Тот послушно сидел, как испуганный зверь на ветеринарном столе, не смея шелохнуться. Ангел сгрёб его длинные волосы, нависавшие чёлкой до носа. Он собрал их и умело скрутил в подобие пучка, который носил сам. Профит щурился! Ему было чем щуриться! Я разглядел на его лице человеческие глаза, он сжимал болезненно розовые новорождённые веки. Сиреневые синяки под его новообретёнными глазами выделялись на бледном лице.
- Я вижу! – вдруг закричал он и подскочил посреди старой чугунной ванны. – Я вижу!!! – громко закричал он, шире распахнув глаза.
Я поспешил к нему, боясь, что он поскользнётся и переломает себе всё.
- Сколько времени? – обеспокоенно спросил я Ангела. Тот почесал плоский живот, пожал плечами. – Ну, так узнай! – проорал я.
- Злодей, - буркнул он себе под нос, - ни тебе утренних любезностей, ни нежного поцелуя. Восемь вечера, - крикнул он из комнаты.
- Дерьмо собачье! – ругнулся я, - надо успеть. Быстро собирайтесь, мы должны это отпраздновать.
- Ну, уж нет. Я пас, - проныл Ангел, - я не в состоянии. Без меня, ребят.
Я помог Профиту выбраться из ванны, нашёл в комнате под диваном его смятые перчатки, схватил его за руку и потащил за собой. Однако, когда мы выскочили из подъезда в унылую, заваленную мусором подворотню, бегство наше было остановлено. В свете вечернего солнца возле арки стояла Дева-Мать. Лицо её было презрительно и холодно. Голубые чешуи колыхались от гнева. Она молчала, дожидаясь, когда мы осмелимся подойти к ней. Долго ждать не пришлось.
- Неужели… - язвил я, - ты решила посетить культурную столицу?
Она отвесила мне терпкую пощёчину.
- Спасибо за внимание, - иронично выронил я. Тут же получив крепкую пощёчину по второй щеке.
- Подонок! – выдохнула она, - какая же ты оказался дрянь! Какую змею я пригрела на груди! – она сокрушённо перевела взгляд на Профита, - ты испортил мальчика. Что ты натворил! – лазурная слеза скатилась из её глаза и упала на асфальт драгоценным камнем.
- Я сам этого хотел, - встрял Профит.
Она выбросила вперёд руку, останавливая его.
- Не говори ничего! Ты потерял самого себя. Ты потерял столь драгоценный дар, о котором мне страшно и помыслить, - отчаянно говорила она. – Теперь ты просто мальчишка. Ты обычный мальчишка. Ты… человек, - голос её задрожал. Чешуя на лице встрепенулась. – Ты больше не Пророк, - проронила она.
- Он тот, кто он есть… - перебил я её.
- Я вижу! – по-детски восторженно проговорил он, желая, чтобы она прочувствовала масштабность этого события, но она не оценила.
Я залез в карман джинс и изъял жестяную банку и протянул ей.
- Я, думаю, мне это уже больше не понадобится.
Она саркастично усмехнулась:
- А как же тёмное пламя внутри тебя? Что будешь с ним делать? Оно выжжет в тебе дыру!
- Я знаю, в какое русло его необходимо направлять. Теперь знаю. Оно столь же дуально, как был дуален мой мир всё это время.
Она выхватила банку из моих пальцев.
- Отныне я больше не твой покровитель. Ты нарушил все законы. Я не прощаю преступников. Пусть теперь Красная Богиня нянчится с тобой, раз пометила тебя своей краской, - вымолвила она, указав на мои алые волосы.
- Тогда… прощай.
Я потянул Профита за собой.
- Мы должны успеть.
Пустой вечерний трамвай, покачиваясь на рельсах, мчал нас на Приморскую. Мы прошли пешком вдоль реки Смоленки, которая вытекала в Финский залив. Когда-то, я слышал, здесь был выход к морю. Сейчас же вдоль всего побережья возвышался бетонный забор, украшенный венком из колючей проволоки, он бережно огораживал жителей от ещё одного искушения… искушения морем. Я улыбнулся краем рта, столкнувшись с очередным парадоксом реальной жизни. Мы ухитрились пробраться мимо исписанных граффити заборов и залезть поверх одного. Уютно усевшись наверху, будто птицы, мы видели, как медленно начало оседать к горизонту солнце. Сиреневые облака окрашивались перламутром. Вечернее солнце золотило небо, провожая чёрные пары птиц, оно освещало далёкий таинственный остров у горизонта, отбеливало далёкие полотна парусников и крылья кричащих альбатросов и чаек. Я посмотрел Профиту в глаза. Они были серо-голубые, в них плясали озорные золотистые искры, такие же яркие, как уходящее солнце.
- Куда мы теперь? - поинтересовался он.
- Можем остаться здесь. Красная любит нас, - улыбнулся я.
- Ты ведь не бросишь меня? – спросил он. Теперь с собранной в хвост чёлкой он особенно походил на самурая.
- Ты же знаешь. Я хоть и беспринципно хаотичный, но… исключительно порядочный.