Не уйдешь далеко, господи

Костер был прекрасен. До чего ж замечательно трещало и искрилось в темноте все это огненное великолепие. Степан совсем забыл о том, как уютно можно себя чувствовать, и как красиво это может выглядеть. Темнота, синяя в небе и черная на земле, словно акварельная краска, разбавленная водой. Огромный дом, из трех окон которого тянуло теплым белым светом. Два неярких оконных пятна на втором этаже, в Зайкиной комнате. Одно окошко приоткрыто, на нее дуть не будет — ее кровать в другой стороне, и если она вдруг заплачет, то они это услышат. Одно окно внизу, там на столе кучкуются упаковки с пивом, там нарезанный хлеб, большая кастрюля, на внутренней стенке которой в размазанном майонезе застыла пара полуколец репчатого лука; в кресле брошенная Максом пустая пачка сигарет, скомканные носовые платки и Зайкина зеленая куртка.
Они осторожно пытались общаться. За искусственной дружелюбностью скрывалась неловкость и неуверенность, за смелыми предложениями Макса помочь Ольге с продуктами пряталось желание показаться лучше, правильнее, обыкновеннее, чем казалось. Степан, выгуливавший дочь по участку, изредка останавливался и вглядывался в то, что видел, считывал движения Ольги и Макса, пытался угадать то, о чем они говорят, о чем думают, и не угадывал, не понимал. Помочь его они не попросили, Зайку у него из рук не вырывали, со стороны смотрелись парой, которая приехала на отдых… а тут друг их семьи, да еще с маленьким ребенком. Обуза, балласт, «наручники». К спиртному за вечер почти не притронулись. Начали, правда, с энтузиазмом. Купленный Ольгой коньяк оказался совсем неплохим, но, как показало время, не столь желанным, как жареное мясо, свежие помидоры и соус, который Макс соорудил из кетчупа, майонеза и чеснока. Люду не вспоминали, и это было как-то правильно. Никто не «выздоровел» после ее болезни, а для более-менее укомплектованного воскрешения времени прошло совсем мало. Лечились кто как умел, иногда друг другом, иногда в одиночку, порой ненавистью, порой придуманной надеждой, но стоило появиться на горизонте Зайке, как все усилия стать прежними рассыпались мелкими крошечками, раздражая слизистую, и тогда до боли перехватывало горло, а на глаза наворачивались горячие слезы. Безнадежность и безысходность, а в центре то, что оставила им троим Люда — дочь.
Ольга приложилась к унесенной на кухню бутылке не пару раз, как сделали мужики, а в разы больше, постоянно вспоминая о том, что на столе в доме такая необходимая соль, полотенце, вилки, открывалка, которые надо обязательно принести к столу. Опрокинув в себя очередную стопку, она быстро бросала в рот кусочек лимона, тут же прикуривала сигарету, а потом, захватив то, за чем уходила в дом, возвращалась к костру. В тот момент, когда мама-Макс и Зайка, уснувшая у него на плече, удалились в дом, Ольга решилась.
— Если ты заметил, я искренне пытаюсь наладить отношения. Всеми силами.
— Я вижу, — вспомнил Степан Ольгу и Максима, занимающихся костром еще при свете дня.
— Не гони. Без обид.
— Без обид, — быстро ответила она. — И я не успела вам сказать, что в бане можно было бы ополоснуть хотя бы ребенка. Сами сходите, там все готово.
— Завтра сделаем.
Ольга достала мобильный телефон, посмотрела на экран. 
— Половина первого. Я спать.
— Иди.
— А ты?
— Посижу тут еще.
— Ну, вы все нашли, разберетесь без меня?
— Конечно. Иди.
— Как тебе сегодня? — вдруг спросила она.
— М?
— Дискомфортно тебе здесь?
— Нет, — подумав, ответил Степан.
— А ему?
— Главное, чтобы ребенку тут нормально было.
— Да перестань ты уже! — раздраженно ответила Ольга. — Ребенок ваш всего лишь биомасса, которая даже не понимает, что происходит. В этот раз, в этом возрасте и в этих обстоятельствах. Ей всегда будет хорошо там, где вы.
— Ты права, — согласился Степан. — Зайке с Максом хоть в тайгу, хоть в воду, хоть в Красную армию.
— Как думаете жить теперь?
— Как видишь, у нас получается.
— Я могу помочь.
— В чем это? — не понял Степан.
— В том, в чем надо будет.
— Спасибо, у нас все нормально.
— Я могу жить с вами. Или вы у меня, так даже будет лучше.
Степан это услышал. Внешне никак не проявил себя, не показал, куда ударило, не шевельнулся. Только гораздо медленнее, чем обычно, поднес сигарету к губам. Ее слова оказались той самой смертельной дозой, которую вдруг случайно находит наркозависимый, пытавшийся излечиться лет пять. Это только кажется, что все зависит от нас, подумал Степан, понимая, что в один миг вернулось, хоть прямо сейчас хватай Макса и Зайку, и беги отсюда лесом домой.
— Я не она, — слова у Ольги получались тяжелыми, смысл в них был вложен серьезный, рожденный без применения анестетиков, наживую. — Но ее теперь нет. Сейчас вы справляетесь, а позже будет труднее. Везде: в детском саду, в школе, на работе, во дворе. Везде. О соседях тоже забывать не надо. Врача просто так домой уже не вызовешь — два мужика в квартире, где женского ничего не осталось, будут смотреться хреново, но не так серьезно, как два мужика в квартире рядом с маленькой девочкой, которая цепляется не за мамину юбку, а за подштанники сразу двух своих папаш. Всегда видно, кто есть кто, кто родной, а кто не должен им быть. Вам для жизни нужна женщина, следы ее, запахи, борщ на плите, помада на подоконнике, гель для душа с запахом ванили в ванной. Слышишь ты меня?
— Естественно…
Ольга положила ладонь на его колено.
— Думай, Степа, думай. Подумай и о том, что Максиму нет еще тридцати, и, возможно, только Людка держала вас всех вместе. Потом появится чужой человек, рано или поздно так и будет, Макс не на привязи, а вот ты теперь по жизни с якорем.
— Это наш ребенок, — упрямо сказал Степан. — Наш, и ты прекрасно знаешь, что это не обсуждается.
— Знаю. Только обстоятельства изменились. А позже и времена другие настанут. Для всех вас. Для тебя, Макса и Зайки. Время летит быстро, можно не успеть. Макс ей рассказывать будет, куда тампон вставлять?..
— Прогноз, бывает, не соответствует истине.
— Если ты не можешь со мной, то отдай мне Максима, — с трудом произнесла Ольга. — Он сможет. Я сделаю, чтобы смог. Я все сделаю. Так будет лучше всем.
Степан повернул к ней лицо, на котором вдруг разлилась полупьяная улыбка.
— Прямо всем, да?
— Мудак, — не выдержала Ольга, резко отодвигаясь от него. — Тупой ублюдок.
— Ну, зачем ты так, — он поднял руку, со стороны выглядело так, словно он хочет обнять ее за плечи, но на самом деле он бы ударил ее со всей силы в грудную клетку. Точно стало бы легче. Его рука быстро вернулась на колено.
— Ты, если я верно понимаю, нас сюда для этого позвала? Тебя вдруг осенило, что твоя сестра, которую ты не понимала, имела больше, чем ты, верно? А сейчас это вот «больше» осталось без присмотра, да? И готовый ребенок есть уже. И не чужой даже! И мужиков двое, а заменить Людку собой ведь всегда можно, верно? Дубиной ведь была, и сдохла не по-человечески — рано, не как положено, так ты думаешь, правда? Натворила дел, которые теперь тебе разбирать, и пройти мимо не получается, так?.. Ты только посмотри, какой выбор богатый: при твоем одиночестве в руки целая семья упала, один гвоздь вбивает, другой — член, и рожать не надо. Давно завидовать стала? Посмотрела на то, как Макс со стороны с ребенком на руках смотрится? Впечатляет, да. Он парень красивый и отец хороший, несмотря на моло…
Ольга сделала то, что не получилось у него. Размахнулась и изо всех сил ударила по лицу, больно задев длинными ногтями кожу. Он рванулся было вперед, чтобы ответить ей. Не так, как это сделала она, но за плечи он мог бы ее схватить и так сжать пальцы, что она взвыла бы на луну, но остановился, и вовремя. Потому что, если бы не остановился, то убил бы прямо тут, посреди лужайки, перед домом. Потому что все, нет сил больше. Ничего нет, все кончилось.

Ольга зашла в дом, в котором царила полная тишина. Можно было бы посмотреть, что там в детской, но вместо этого она взялась за горлышко бутылку с остатками коньяка и ушла в свою комнату.
Закрыв дверь на замочек, она села на кровать и закрыла глаза. И впервые позавидовала своей сестре в том, что та умерла, оставив ее тут одну.

Макс поежился — по ночам май преставал притворяться летним месяцем. Тут же посмотрел на спящую около стены дочь, потрогал лоб. Не горячая. Послушал, как дышит. Чисто. Приложил ладонь к кончику носа — теплый.
Он поднялся с кровати, где его срубило во время Зайкиного отплытия в царство снов, прикрыл окно. Увидев, что во дворе дома перед остатками костра сидит в одиночестве Степан, он быстро спустился вниз.
— Выпить бы, — вопросительно посмотрел Степан в сторону дома.
— Ты будешь?
— Пиво теплое я не хочу.
— В холодильнике было, я сейчас.
Степан принес две бутылки, свернул пробку сначала с одной, и протянул ее Максиму, потом со своей, и тут же присосался к горлышку с каким-то диким удовольствием. В два захода опустошив тару, он поставил ее на землю и прикурил сигарету. На душе было настолько дерьмово, что его дыханием можно было бы удобрять огород.
— Уложил?
— Сам тоже уложился, — улыбнулся Максим, не чуя опасности. — Да она вообще. Уютная, как не знаю, что.
— Не жалеешь, что приехали?
— Пока нет.
— Точно?
— Точно, точно.
— А я домой бы вернулся завтра. Как ты на это смотришь? С утра.
Максим удивленно выпрямился.
— Чего это вдруг? Тебе тут Ольга что-то сказала, пока меня не было?
— Кажется, это она тебе что-то сказала.
— Когда? — не понял Макс.
— Когда вы шашлыками занимались, — еле сдерживаясь, тихо произнес Степан. — Когда я с ребенком километры отмерял по участку. Показывал, где тут смородинка растет, а где, бл*ть, клубника будет.
Макс молчал, не отводя от него взгляда. В их с Ольгой разговоре не было ничего предосудительного, трепались о том, что погода не подвела, а качели можно будет поставить около забора. О чем мог подумать Степан, Макс не улавливал. Мало того, он впервые видел его таким бешеным. И таким… тихим.
— Степ, ты чего.
Степан молча посмотрел на него. Позы не поменял, так и остался сидеть с широко расставленными в стороны ногами, упираясь локтями в разведенные колени. В пальцах дымилась сигарета, лицо почти исчезло в темноте — костер умирал.

Свободными их отношения никогда не были, но проверку временем они прошли. Полигамия оказалась не таким уж и страшным зверем, правда, их все-таки этот самый зверь покусал. Потом сошлись в убеждениях: никто никого не ревнует, и все. Оба взрослые люди, у одного из которых в жизни появился, возможно, последний шанс пожить с кем-то, кому на него не наплевать. Степан искал в задержках и опозданиях жены какую-то подоплеку, но каждый раз убеждался в том, что думать не хочет про то, с кем она была. Вернулась домой? Хорошо. Настроение как? Отлично. Ничего не болит? Просто прекрасно. Вот тогда твой чай, любимая, и пойдем уже спать, а?
Роман с Максимом она от Степана скрыла. Призналась только тогда, когда сама не смогла больше. Видимо, долго лгать и не темнеть лицом не каждому под силу. А лгать тому, кто разрешил это делать, тяжело вдвойне.
— Я разрываюсь, пойми, — просила она.
Он вдруг сказал, что ему надо все обдумать. Не сказал ей, что именно, лишь замкнулся в себе, застыл изнутри, покрылся невидимым ледяным панцирем. Несколько раз хотел уйти, а потом понимал, насколько жалко выглядит, потому что не сможет. Практически перестал разговаривать с женой, стал спать по ночам отдельно. Отодвигал ее от себя, не отпуская, но не он держал ее на поводке, а она его, не понимая того, что делает. А ведь ему сразу было понятно, что он должен принять того, кого она выбрала. Должен, и все. Вот так вот все невозможно просто, без сносок. И вот это вот новое и непостижимое доселе невозможное, а тогда уже почти им принятое, не давало ни вдохнуть, ни выдохнуть. Позвонив ей на работу, он попросил привести Макса к ним домой. Люда окоченелым голосом попросила прощения, сказав, что все кончено. И тогда Степан, устав и не поверив, шарахнул кулаком по столешнице своего письменного стола, чуть не сломав в руке мобильник.
— Приведи его.
— Он не пойдет.
— Не влияет. Жду. Выпить купите.
Тогда он все понял раньше нее.
Макс оказался высоким и дохлым. Джинсы свисали с мелкого зада, а в его спортивной кофте-хламиде Степан бы утонул сразу. Длинные тогда еще волосы, собранные в конский хвост, «косуха», приличные сигареты. Но — молчалив и скромен, а если звучал, то вежливо и лаконично. Разрыв шаблона был оценен по достоинству: бывший любовник настоящей жены Степана по настоянию ее мужа был приглашен в гости. Кстати, Макс не с пустыми руками пришел. Припер кактус вместо букета цветов, бутылку красного сухого и целый пакет, набитый стандартным набором: если конфеты, то «Рафаэлло», если колбаса, то «салями», если сыр, то копченая «косичка». А если креветки, то «королевские». Ими-то и закусывали вино, за которым Люда в тот вечер снова пошла в магазин…
Сначала сказывалась разница в возрасте. Макс был моложе Людки на семь лет. Степан был старше обоих. Привыкнуть к тому, что теперь по утрам супруга будет уходить на работу не одна, но не с ним, он так и не смог, выставил условие, чтобы выдвигались вместе.
— Какая разница? — удивилась тогда она. — Тебе в другую сторону ехать.
Пусть дурь и блажь, пусть, молился он внутри себя. Они не понимают, а им и не надо этого понимать. Им вообще ничего понимать не надо, думал он, простившись с ними на кольцевой. Никто не понимает, что происходит, и он, в том числе.

Макс стал собирать мусор в пластиковый пакет. Степан собрал посуду, отнес ее в дом, там зацепился взглядом за бардак, разбросанные Зайкины вещи, недоеденные продукты, о которых все позабыли, и стал методично наводить порядок. Он планировал уехать рано утром. Он оставит здесь записку, в которой попросит Ольгу не появляться какое-то время. Он поблагодарит ее за чудесные выходные. Она все поймет, она должна все понять. От такого шанса не отказываются. Окинув взглядом комнату, он открыл последнюю банку пива и вышел на улицу. Оживленный Максом костер весело танцевал в каменном круге. Мусорный мешок, аккуратно завязанный узлом, стоял неподалеку, пугая непонятными очертаниями. Так сразу и не поймешь, или мешок, или какой-то сидящий на корточках черный человек.
Макса нигде не было. Степан открыл дверь бани и увидел его, стоящего к нему спиной. Рука Степана машинально легла на стену, вслепую нащупывая выключатель. Взгляд попал на джинсы и футболку, брошенные на пол прямо у порога. Он наклонился и поднял белые трикотажные трусы. Потом снова посмотрел на Максима, который, оказывается, держал в руке черный пластиковый ковшик, с которого на мокрый пол капала вода.
— Чтобы не замочить, — кивнул Макс на одежду. — Я быстро, а потом спать. Я б тебя потом позвал. Вода почти остыла, но мыться можно. Хочешь?
Степан сделал два шага вперед и как в первый раз его увидел — тощего, длинного и наполненного под завязку. Повел рукой по его плечу, потом ниже, до локтя, пока не дошел до мокрых ледяных пальцев, в которые вцепился своими, чтобы и согреть, и не потерять одновременно.
— Макс. Не бросай меня, пожалуйста.
Откуда выскочили эти слова, он не знал. Не думал об этом, не его это было.
— Ты чё, Степ…
Степан тяжело опустился на колени и посмотрел на него снизу вверх.
— Не оставляй меня. Я все сделаю, я тебе обещаю. Я вас с Зайкой обеспечу всем, вы мне нужны, как воздух. Все, что хочешь, Макс. Пожалуйста.
И прикоснулся губами, придерживая осторожно, словно что-то драгоценное, а потом начал целовать, рисовать языком, чуть не плача и понимая, что сделает многое, очень многое, и это — только лишь начало, ничего не значащее. Все, что Максу нужно — будет. Такое уже случалось, он помнил. Когда делаешь немыслимое ради кого-то. Чтобы не остаться без этого кого-то, не упасть туда, где одному совсем уже никак. И почувствовав ответ, Степан принял это как согласие, а потом и руки Макса у себя на затылке, а свои уже тянули вверх собственную футболку, мокрую от прохладной воды, расстегивали пуговицу на джинсах, и грубые поцелуи, которые были везде, везде, говорили о том, что об этом можно подумать и потом. А сейчас нет ничего неестественного, было, и нет. Даже запах от волос Макса был такой же, как всегда. Так пахло их постельное белье дома, так пахли его рубашки и куртки. Не той каплей туалетной воды, которую им Люда купила на двоих, не удушливым ароматом лимонного «Тайда», а им самим — тем Максом, который сейчас смотрел Степану в глаза. И мурашки были у обоих непонятно от чего, то ли от того, что вода все же остыла, то ли от страха быть непонятыми, свергнутыми, избитыми и изгнанными из той жизни, в которой оказались.
— Дверь…
— *уй с ней.
Мелькнула мысль о том, что под ладонями тело Людмилы. Степан закрыл глаза, а увидел не ее. Тогда, когда они все еще были живы, и, если она хотела, то к ней приходили они оба. Но тогда даже мысли не было о том, что ее между ними быть не может. Степан не взращивал в своей душе художника, хоть и терялся иногда: настолько беззащитен и гибок был Макс в постели во время своего выхода на сцену. В любой роли. И подходил жене в такие моменты больше Степана, вписывался в нее, был мягче, нежнее и внимательнее к ней, чем ее законный муж.
Максим позвал его обратно тихим голосом, назвав по имени, а потом заставил протрезветь серьезным взглядом, который не давал ни единого шанса на то, все надо закончить. Больше не говорили — делали то, что хотелось обоим. Макс не оттолкнул, не смог, не захотел, а Степан, чумея от благодарности и жгучего стыда, прятал лицо от его мокрых губ и не понимал, как можно любить его, Степана, вот такого, и любовь ли это вообще.

Ольга, которую затошнило, вышла на веранду прямо в одной короткой кофточке, не прикрывавшей даже нижнее белье. Осмотрелась, попыталась вглядеться в темноту, почувствовала, как опухли глаза. Она плакала. Она так сильно плакала в своей комнате, что ей пришлось зажимать себе рот рукой — настолько унизительны были слова Степана, потому что правда. Она не могла понять, как такое могло случиться, что он все понял, и как он мог вообще отвечать ей. Как бил каждый словом. Пощечина за пощечиной, и как будто по-настоящему. А потом фантомно — в сердце. И когда она заново пыталась прикрыться остатками собственного достоинства, восстановиться хотя бы для завтрашнего утра, когда она скажет им, что ей надо уехать, а они пусть тут сами, без нее, она вдруг увидела их в этой чертовой, приготовленной ею для них бане, через наполовину распахнутую дверь. И если бы можно было оторвать от того, что она увидела, взгляд, она бы это сделала, но она просто прижалась спиной к двери и смотрела на то, что ей досталось.
А потом ее вырвало прямо на себя.

Степан был на первом этаже. Поставил около двери собранные сумки, отставил для завтрака на полке в холодильнике детскую диетическую кашу, которую они привезли из дома, и к которой она сегодня так и не притронулась. Закрутилась деловой колбасой, ноль эмоций, минимум внимания, прямо кровь королевская. Подарки, трава, мошки. Даже конфетку съесть разрешили. Все новое, все интересное. Не плакала, не капризничала, даже жуткий пустой творог у костра съела, не глядя, как в бездну. Минут двадцать назад, оставляя Максима в комнате дочери, он все-таки закрыл окно.
— Не душно еще, а комары уже вовсю.
Максим, уже лежа, показал кивком рядом с собой:
— Ляжешь?
— Нет.
— Ясно.
— Я утром вас рано подниму, сразу поедем.
— Хорошо, — Макс откинулся на подушку, но взгляда со Степана не сводил, словно ждал чего-то. Еще час назад ему было интересно, о чем у них с Ольгой был разговор, но сейчас все уже не имело никакого значения. Другое перекрыло, скрутило в жгут, а потом выстрелило. Прямо там, в бане, когда Степан зашел, чтобы выключить свет. Теперь всё по-другому, и ново, и заново, хотя действующие лица те же, а вот сюжет вдруг круто изменился в какую-то неведомую для них сторону. Такую ли уж неведомую? Но сыграли. Так сыграли, что поверили сами себе.
— Макс.
— Что?..
— Я скоро. Только внизу все соберу. Спи, не жди меня.
Максим не мог спать. Вернувшись окончательно, Степан точно так же, как и покойная жена в свое время, так же, как и Макс, потрогал ее лоб и кончик носа. А потом повернулся к кровати, не зная, как дать Максу знать о том, что он пришел.
Максим угадал и опередил. Молча подвинулся к стене, выделил Степану одну из двух подушек. Пронаблюдал за тем, как тот раздевается, какими движениями стягивает с себя еще не высохшие джинсы, как складывает их: нервно или с достоинством, куда положит на ночь, как положит.
— Будильник поставил? — тихо спросил Макс.
— Да, на восемь, — прошептал Степан, подходя к кровати. — И засыпай, тебе за руль, нам часа четыре осталось…
Степан очень хотел остаться один, и выполнил бы, но только не сегодня. Он хотел побыть рядом с Максом еще. Проверить. Логически ему надо было отреагировать на все это по-другому. После. Протрезветь, прийти в себя, осознать и охренеть от содеянного. Но он не видел себя нигде из вышеперечисленного. И не чувствовал себя использованным, потому что остатки стыда и, возможно, прежнего ума, Макс смыл с него все в той же бане, окатив водой прямо из ведра. И, видимо, это надо будет сделать полезной привычкой — оставаться, а не уходить, подумал укладывая себя на край их общей постели. А Макс так и лежал у стены, не делая попытки подвинуться или прикоснуться к нему. Все было спокойно. Все просто было.
— Спокойной ночи?
— Да, — тихо отозвался Степан.

Ольга позвонила за час до приезда. Правило это она придумала сама и никогда его не нарушала. Ввалилась в квартиру, блестя снежинками, упавшими на меховой воротничок теплой кожаной куртки, сгрузила Максиму на руки два полных ашановских пакета. 
— Там подарки для Зайки, потом ей покажете.
— Сказать, что от тебя?
— Как хочешь. Выводите уже.
Степан вывел Зайку из комнаты: один кулак во рту, щеки красные.
— Ясно, — кивнула Ольга. — Снова сахар?
— Обижаешь. Шоколадный Дед Мороз, — пожал плечами Степан. — Она ж, как раненая, увидит — и все. Только голову ему отхватила, через полчаса реакция. Откусила, и бежать. Макс пока ее поймал, пока изо рта вынул… Дать капли с собой, чтобы вам в аптеку не заезжать?
— Нет, дома все есть еще с прошлого раза, — ответила Ольга, становясь на колени перед ребенком. — Давай-ка, тёпа, я тебя упакую в твою красную куртку, возьмем санки и поедем туда, где настоящая елка.
— Что, прямо настоящая? — удивился Степан. — Во дворе, что ли, та самая будет?
— Вот когда забирать будете, тогда и посмотрите, там самая или другая. Четвертого вас ждать, точно?
— Может быть, пятого января, — отозвался Максим. — Я третьего позвоню.
— На связи, — ответила Ольга, взяла за руку Зайку и открыла дверь. — С наступающим, Степ. Слышишь, Макс? — повысила она голос. — С наступающим!
Максим вышел в коридор, влез в кроссовки, набросил куртку. Все быстро, все на бегу, он никогда не отпускал Зайку из квартиры просто так, всегда вел до места.
— Я до машины.
— Иди уже. Сигарет прихвати.
— Ладно.
Закрыв дверь, Степан в который раз подумал о том, насколько все теперь изменилось. Однако, уверенность в том, что Зайка в надежных руках, все же грела душу. Не так уж и холодно было на улице, не так уж и выморозился он, видно, за то время, пока искал себя, потерявшегося, после того, как они втроем остались одни.
Нашел ли?
Помогли. Не он нашел, а его. Нашли, отмыли и даже ругать не стали.

Макс сказал как-то, что ребенок может болеть от психологической обстановки в доме. Общая нервозность каким-то образом передается и ему, действует и травит изнутри, а организм реагирует. Зайкина аллергия вполне может быть следствием такой вот фигни. И хоть не оттаяло внутри до конца, хоть и порывался он иногда обратно, но, взявшись за дверную ручку, всегда понимал: а идти-то некуда, потому что он давно на своем месте. Все равно ведь не уйдешь далеко, господи… Чё теперь, как дурак-то.
Степан не особенно верил в эти бредни в психологический климат в семье, он больше доверял науке и врачам, чем некоторым родителям.

© ам
2015