Пес государев

Царь по опочивальне ходит. Песни напевает да ногами пританцовывает. Шут на него удивленно смотрит, глазам своим не верит.

– Выдержал Басманов мое испытание. Верен он мне, как пес, – Царь шуту говорит. – А чтобы толков разных не ходило, я его своим кравчим сделаю! А теперича пшел вон отсель, Васька! Не до тебя мне.

Как только шут за порог, Царь с себя кафтан парчовый скидывает да на полати ложится, Федора поджидает.

Через минуты длинные скрипнула дверь в хоромы царские, и на пороге Басманов появился. Лицо нежное в темноте светится. Зубы белые в улыбке посверкивают. Тело тонкое все в шубу до пяток закутано.

– Ждал ли меня, государь? – Федька спрашивает да в опочивальню заходит.

– Ждал, Феденька! Ждал, сокол мой ясный! – Царь ему отвечает да с полатей поднимается.

Федька шубу с плеч скидывает и остается в чем мать родила. Ложится он на шубу соболью, ноги длинные призывно раздвигает и шепчет он Царю слова нежные.

– Ну, иди же ко мне, государюшко мой! Весь огнем горю, хочется страстью твоею наполниться! Только и живу я одной любовью к тебе. Только это мне силы дает.

Царь с себя рубаху скидывает. Ложится рядом с Федькой на меха мягкие. Ласкает он рукою тело дивное. Ловит слухом стоны нежные. Любуется профилем тонким.

А Федька не притворяется. За время недолгое научился он получать удовольствие от нежностей царских. Принимает он в себя естество Царя, желанием налитое. Выгибается тело его крепкое от чувств приятных. Стоны жаркие с губ его срываются, и изливается он на меха дорогие соболиные.

========== Глава 15 ==========

Вот и новая весна настала. Птицы, радуясь, на ветках деревьев песни свои звонкие запели. Зелень нежная холмы и поля вокруг слободы Александровской ковром застелила. Солнце лучами теплыми, словно матушка любящая, землю обняло.

Только нерадостно людям от красот весенних. Вздрагивают они по ночам от топота копыт конских да от окриков громких:

– Гойда! Гойда!!!

Скачут всадники черные по городам да весям русским. И не укрыться от них, как от смерти, не спрятаться. Горят усадьбы боярские да княжеские. Летят головы, будто кочаны капустные. Не щадят всадники черные ни стариков ни детей. Топят в реках. Огнем жгут. Ножами острыми режут. Да посохами своими насмерть забивают. Только не знают те несчастные, что легко отделались. Страшнее тем достанется, на кого Царю навет принесли. Ждут тех мучения страшные в казематах слободы Александровской.

А в опричном монастыре Царь восседает. Называет себя Игуменом. Сам звонит к заутрене, на клиросе поет, рьяно молится, а во время общей трапезы вслух для назидания жития святых читает. Только после молитв усердных приказания дает об убийствах и пытках. А в ночи к себе Басманова зазывает. Одевает его в одежды женские да любовью его содомской наслаждается.

Федька себя царьком чувствует. По дворцу гоголем ходит. Весь в шелка да меха дорогие одеванный. На перстах кольца каменьями драгоценными сверкают. Царь только из его рук ест да пьет и только его и слушает.

– Государюшко… Мне б совету твого надобно, – Федька губы алые дует да на Царя обиженно смотрит.

– Кто обидеть посмел тебя, краса моя ненаглядная? – Царь рукою по волосам черным проводит да целует Федьку в губы сладкие.

– Князь Дмитрий Оболенский-Овчинин, сын того воеводы, что пленником в Литве умер, давеча отзывался обо мне нелестно. Говорил, дескать, что любовь я твою заслужил не в бою ратном, а гнусными утехами содомскими, – Федька брови супит да от Царя отстраняется.

– А ты, Феденька, не сердися на князя, – Царь хитро ему улыбается. – Поднеси ему вина со стола царского. Он, глядишь, и слова обидные забудет… На веки вечные…

В трапезной столы от яств ломятся. Царь во главе сидит и усердно молитву читает. По праву руку его Басманов, по леву – верный Вяземский. Закончив читать, Царь Федьке головою кивает. Тот ножку от лебедя запеченного отрывает и ему подает. Из братины вина в чашу золотую льет и своему государю подносит. Оглядев народец за столом, быстро князя Дмитрия глазами находит. Берет в руки чарку серебряную и ее вином до краев наполняет. Открывает он перстень с секретом, что на руке носит, да порошок в ту чарку из него сыпет.

Проходит Федька по всей трапезной, бедрами по-бабски повиливая, да возле стола княжеского останавливается.

– Негоже нам с тобой, Дмитрий Федорович, как собакам лаяться, – Оболенскому говорит да чарку пред ним ставит. – Одному делу служим, одному государю. Забудем обиды никчемные. Выпей за дело наше правое.

Ничего не сказал ему князь в ответ. Посмотрел он на Царя да поймал его взгляд холодный. Чарку в руки взял да взглянул с тоскою в окно открытое. А там… Птичьи трели над просторами родными разливаются. Солнце тепло всем дарит. Дети во дворах пищат. Бабы на лавках смеются. Жизнь настоящая. Честная. Без греха и зависти.

– За твое здоровье, государь! – князь чарку поднимает, с лавки привстав. – За любовь да за ласку благодарю.

И со словами этими выпил он вино молодое из чарки серебряной, мысленно Федьку Басманова проклиная.

Вот и полуночную колокола отбили. Царь, в куколь облаченный, на полу собора молится яростно. Вокруг него ковром черным верные его опричники, словно монахи, в скуфьях да в рясах. Просит государь за дела свои прощения у господа. Отмолить ему надобно деяния свои тяжкие.

«Господи! Прости меня за грехи мои. Все, что делаю, все во имя тебя, господи! Все те, кого на смерть обрек, поперек дороги моей встали. Воры они и супостаты. Чую, заговоры вокруг меня плетутся. Слышу, морды змеиные шипят да смерти мне желают. Вот и рублю я те головы предательские. Ибо я есть десница твоя. Наместник твой на земле. И все, что я делаю, взором твоим ясным освещено».

Взгляд Царя на Федьке Басмановом останавливается. Тот скромно в стороне на коленях стоит да поклоны образам бьет.

«Прости меня, господи, за мысли греховные, что к мужчине обращены. Ибо он свет, тобою мне данный. Только с ним мне радостно. Послан он мне тобою, чтобы душа моя покойна была. Так не гневайся за то, что милее всех он мне стал. Что дышать мне без него тяжко да боязно. За грех содомский прости, господи! Ибо не владею я при нем ни душою своею, ни телом!»

Опочивальня царская огнями свечей светится. Только в углах дальних темнота прячется. Царь к полатям подходит, на углы темные озираясь боязливо, да на Федьку любуется. Тот лежит на перинах мягких да кулоном рубиновым играется.

– Ну что, Феденька, довольна твоя душенька? – Царь рукою по груди белой его водит. – Говорят, Оболенский после трапезы почувствовал себя худо да в имение свое отбыл.

– Поделом ему, государюшко, – Федька очи черные на Царя поднимает да языком горячим рубин на цепи золотой облизывает. – Не будет больше про моего Царя брехать языком своим грязным. Только мне сейчас не до него, свет мой ясный. В груди огонь горит такой сильный, что сердечко уже как уголек стало. А внизу живота все свело, словно камней тяжелых мне туда насовали.

– Уж не отравил ли кто тебя, сокол мой ясный? – Царь с опаскою на Федьку поглядывает.

– Ой, ты, государюшко! – Федька хохочет-заливается. – То любовь моя к тебе в душе горит. То страсть моя к тебе в животе тянет.

Федька рубаху расшитую с себя скидывает и выгибает тело стройное. И тянется он к руке царской. И срываются стоны манящие с губ сладких да алых.

Дела опричные покоя Царю не дают. Только заутреню отслужили, как он всех своих верных дружинников собрал в палатах трапезных. И сели они совет держать.

– Тут к тебе, государь, грамота пришла. От некого Степана Ярова. Пишет он, что Андрей Рязанцев и князья Иван Шевырев с Петром Горенским в сговоре были, – поднялся воевода Василий Телятевский.

– Пошли к ним сотню моих опричников. Пусть все вокруг выжгут да прах по ветру распустят. Рязанцева и Шевырева пущай сюда волокут. Я с ними сам по душам потолкую, – Царь рукой машет.

– Дозволь, государь, пользу в делах опричных приносить, не все же мне пономарем служить, – с дальнего конца палаты фигура низкая поднялась.

– Кто там на дело просится? – Царь щурится. – Выйди-ка. Покажись, мил человек.

– Это ж я, государь! Малюта Скуратов. Чай, не признал меня? – Григорий Лукьянович к Царю выходит да в пол кланяется.

– А ведь точно… Малюта, – Федька позади Царя скалится. – Росту в нем меньше, чем в шуте твоем.

– Для кого Малюта, а для кого и Григорий Лукьянович, – Скуратов хмурится да кулаки огромные злостно сжимает.

– Будет тебе, Малюта, ерепениться! – Царь рукою ему машет. – Помню я геройство твое ратное и ценю тебя, за что жалую тебе место головы в сотне опричной.

– Благодарствую, Царь-батюшка, – Малюта Царю снова поклоняется. – Молю тя, дозволь делом да службою верною тебе преданность показать.

– А давай, – Царь кивает ему ласково. – Приведи мне Шевырева с Рязанцевым да допрос учини им.

– Государь, – Федька недовольно супится. – Отчего ты его так жалуешь? Ведь и я могу тебе в ентом пособить да свою верность показать.

– Пусть Малюта с теми крамольниками разберется, – Царь Федьке говорит и добавляет сухо: – И сие больше не обсуждается!

========== Глава 16 ==========

Федька по светелке мечется. Словно крылья коршуна, рукава кафтана его развиваются. Очи черные гневом сверкают. Губы алые в тонкую полоску сомкнуты. Алексей Басманов на лавке сидит да на сына удивленно поглядывает.

– Да что ты, Федя, кипишь, будто вода в чане. Мы, Басмановы, крепко при дворе сидим. Нам главные награды достаются. Царь наше мнение слушает, – говорит воевода, кота черного поглаживая.

– Не поймешь ты одно, тятя, – Федька посередь комнаты становился да на отца смотрит как на дитя непутевое. – Стоит хоть раз оступиться, и все рухнет в одночасье. И токмо то, что я подле государя нахожусь, спасает нас.

– То, что ноги перед ним дерешь, – Алексей Басманов отвечает да кота с колен скидывает, – не спасет нас от дыбы али костра.

– Что-то ты, тятенька, презирать меня стал, – Федька супится. – А не сам ли меня в опочивальню царскую подталкивал? Так вот теперича там удержатся мне надобно.

– А чего случилося? – воевода с ехидцей сына спрашивает. – Али Царь охладел к тебе? Не зовет тебя да не ласкает страстно?

– Малюта этот всему виной, – Федька яблоко в руки взял с блюда деревянного. – И откудова он взялся на мою голову? Царь ужо третий день из застенков не вылазит. А коли и приходит ко мне почивать, то ложится и засыпает сразу. А поутру, только молебен отслужит, снова в казематы спускается. Словно там медом ему намазано.

– Так ты бы и сам туда сходил да поглядел, чем так Малюта Скуратов Царя прельстил, – воевода сыну подмигивает. – Глядишь, чему научишься.

Палаты царские народом полны. Вече дума опричная собрала. Только Царя все и ждут. Парятся в одеждах черных да шапки в руках мнут. Но Царь не торопится. Вот уж час прошел, а он так на сходе и не появился.

– Я пойду Царя кликну, – Федька Вяземскому шепчет. – А ты пока грамотки доносные с думцами почитай.

Лестница крутая темнотой объята. Стены каменные слизью сочатся. Идет Федька в каземат царский, а у самого ноженьки трясутся. Неспокойно душе его темной. Предчувствия страшные душу гложут.

Как на последнюю ступеньку его сапог сафьяновый ступил, так и замер Федька от ужаса. Глаза его свет факелов ослепил яркий. В нос запах плоти горелой забился. Закружилась голова Федькина от смрада да вони. Схватился он рукой за стенку скользкую и глаза прикрыл, дабы не упасть от ужаса.

Посередь узкой темной каморы, света белого лишенной, узник на цепях висит. Из тела голого кровь сочится. И так много той крови, что понять не можно, где рана на теле том. На руках у пленника нет ногтей. Вместо рта месиво кровавое. Из глаза раскаленный гвоздь торчит. На груди изрезанной кости белеют. Ноги черные от огня палящего. Плечи все смолою раскаленной залитые.

Тело узника бьется в последнем танце предсмертном, а подле него Царь стоит. И лицо у него неузнаваемо. Словно не Царь это вовсе, а сам Сатана, на землю спустившийся. Глаза красные из орбит вылезают. Рот в улыбке кривится да зубами скалит. Волосы длинные торчком торчат, борода топорщится. А в руках у Царя нож острый блестит.

– Ну что, государь, – Малюта его спрашивает. – Все сказал тебе изменник? Закончи муки его на этом свете. Чай, вину он на себя взял уже.

И сверкнул в руках царских нож хищный. И хлынула кровь темная из горла пленника. Тело его еще несколько раз дернулось да обвисло на цепях, как мешок с тряпьем.

Федька тяжело слюну сглотнул, тошноту подавляя. Волосы черные рукой пригладил. Кулаки сжал да улыбку добрую на лицо нацепил.

– Государь-батюшка! Там тебя думцы ужо заждалися. Изволишь ли подняться да совет держать? – Федька молвит.

– Позабыл я о совете думском, – Царь отвечает, нож окровавленный Малюте отдавая. – Спасибо тебе, Малюта! Хорошо ты свое дело знаешь. У тебя любой всю правду-матку скажет. Мастер ты на все руки.

И пошел Царь вверх по лестнице, напевая под нос да насвистывая. Сам же Басманов на Малюту взглянул недобро да вслед за Царем поплелся.

Вот и ночка мглистая на слободу спустилась. Все вокруг черным полотном заволокла. Так темно кругом, что хоть глаз коли. Даже на небушке звезды все померкли, а Месяц ясный за тучами грозовыми спрятался. Гром грянул вдалеке, и молния яркая небо надвое расколола.

Идет Федька коридорами темными и от грома небесного вздрагивает. Чудится ему в сем провидение. Перед глазами его дыба страшная да факелы на стенах, огнем играющие.

– Чур меня, – мелко он крестится. – Рано мне еще о смерти думать. Мое место при Царе нагретое. Не отдам я его Малюте чертовому.

Царь на перинах мягких отдыхает. Книжицу в руках держит да на образа в углу красном поглядывает. Только теперь святые мученики смотрят на него с улыбкою. Лица их смиренные благодатью божьей светятся.

– Ждешь ли меня, государюшко? – Федька в опочиваленку заходит. К царским полатям приближается да рясу монашескую скидывает. А под ней платье женское, жемчугами расшитое. Волосы черные по плечам белым мечутся. Губы алые улыбкой нежной манят.

– Иди ко мне, краса моя ненаглядная, – Царь Федьке улыбается да руки в стороны распахивает.

Федька покорно подле Царя ложится да в щеку целует.

– Фу, – нос тонкий Федька морщит да от Царя отстраняется. – Пахнешь, будто ты из чистилища прямиком вышел.

– То не адом пахнет, а делом богоугодным, – Царь улыбается. – Мне будто откровение снизошло, что дело мое правое. А супостаты да предатели теперича будут все как есть мне выкладывать.

– Никак Малюта твой тебе голову замудрил, – Федька губы дует. – Токмо с ним и общаешься. Про меня и вовсе позабыл.

– Малюта толк в своем деле знает, – Царь Федьку по волосам черным гладит. – Знаешь ли, как глаз шипит, когда в него шило раскаленное входит? Будто шкварки на сковороде. А ежели на кожу смолу раскаленную лить, то она вместе с ней на пол стекает.

Говорит сие Царь, а сам голову Федькину вниз тянет да рубаху на себе задирает. Федька в рот свой плоть царскую принял да почувствовал, как дрожит она в возбуждении. Только дрожь не от страсти к телу молодому да ладному, а от деяний темных, что Малюта в казематах творит.

Прихватил вдруг Царь вихры Федькины, платье красное на нем разорвал и ворвался в тело белое, так что Федька и охнуть не успел.

Царь над Федькой бьется, а у того от боли круги черные пред глазами прыгают. Федька кричит как не у памяти. Трепыхается под тяжестью тела царского. А Царь не унимается и шепчет ему горячо на ушко:

– Давай, Феденька! Спой для меня песню громкую. Чтобы почувствовал я тебя не токмо телом, но и душою.

Лишь под утро Царь Федьку отпустил. Измучил он его своею любовью странною. Все тело синяками да ссадинами покрыто после утех тех царских. Федька на себя рясу черную нацепил да из опочивальни вышел.

За окном природа бесится. Молнии небеса на части рвут. И на душе Федькиной гроза бушует. Обида всполохами сверкает. Ненависть, будто гром, в голове грохочет.

«Ничего, Малюта Батькович! Я так просто тебе не сдамся! Повоюю я еще за любовь Царскую! Не будь я Федькою Басмановым!»