Пес государев

======== Глава 1 ==========

Ох и темна ты, ночь осенняя. Звезды на небе разметаны, будто пригоршню зерна кто высыпал. Луна на землю смотрит ласково, словно Пресвятая Богородица, людей благословляя на сон крепкий.

В хоромах царских жарко натоплено. Полумрак освещает только свечка, в красном углу догорающая. Царь на полатях раскинулся. Лоб высокий да грудь широкая в мокрой испарине. Снится ему сон тяжелый, да морочный.

Стоит он на скале высокой. Ветер горячий его по щекам хлещет, а внизу пламя огненное расплескалось. Всполохи его поднимаются да ноги Царю лижут. Жарко и душно ему. Прикипели ноженьки к камню, и не может он пошелохнуться.

А из пламени стоны слышатся. Голоса все Царю знакомые. То кричат души, им погубленные. Он пытается с места сдвинуться да со скалы той бежать, но языки пламенные тянут вниз его. Словно змеями адовыми, ноги Царя огнем обвитые, а от страха смертного ему выть хочется. Вот она, Геенна Огненная! Вот оно, проклятие!

Вскрикнул Царь во сне и очи открыл. Испуганно по потолку низкому взглядом прошелся да уселся на постели, тяжело дыша. Разорвал он рубаху на груди своей и рукою пот вытер.

– Господи! Помоги! Спаси душу мою от мучения! Дай покоя ей! Дай смирения! – крестится Царь яростно, к образам обернувшись. Только лики святых смотрят неласково. Словно хмурятся они, на Царя глядючи.

– Государь! Опять тебе чего привиделось? – на полу шут верный заворочался. – Так кричал, будто черти тебя на части рвали!

– Не твого ума дело, – Царь на шута рычит. – А будешь лезть ко мне с расспросами, я тебя головы лишу. Вели воды нести. Царь омыться изволит.

– Не казнишь ты меня, государь, – шут лениво с полу поднимается. Тянется, зевает сладко да к дверям идет. – Кто, ежели не я, тебе всю правду будет сказывать?

Служка-спальник воды принес. Подал полотенце, маками красными расшитое, да помог Царю в омовении.

– Расскажи мне, Васька, об чем во дворце люди молвят, – Царь шута спрашивает, зипун, золотом расшитый, надевая.

– Да разное говорят, – шут плечами равнодушно поводит, взглядом спальника выпроваживая. – Сказывают, что ты умом тронулся. И грехи твои спать тебе не дают. От того ты и маешься да во сне кричишь.

– Боятся меня? – Царь к окну подходит да на темный двор смотрит.

– Нет, государь, – шут вздыхает, – жалеют…

А за окном утро раннее осеннее, озаренное светом костров на башне сторожевой. Снег, от грязи рыжий, вдоль дороги комьями лежит. Тишину лишь лай собак далекий колыхает.

– Страшно-то как… Пусто и тоскливо, – молвит Царь, от ветра холодного оконного в зипун парчовый кутаясь.

– Еще бают, государь, что к жене ты своей охладел, – шут рассказ продолжает. – А она баба жаркая, до мужских ласк охочая.

– Кто такое про Царицу брешет? – Царь как коршун к шуту кидается да за шкирку хватает. Тот присел испуганно, руками голову прикрывая.

– Да Димка Немой.

Царь шута от себя отбрасывает да дверь ногою толкает:

– Князя Дмитрия Немого под стражу! Пусть за оговор свой ответит!

Страшен Царь во гневе. Словно туча черная мечется он по комнате. Глаза кровью налиты, лицо огнем пышет. А в висках у него набат гудит колокольный. «Дин-дон… Дин-дон… Дин-дон…» Колокола те с детства в его головушке. Только раньше звучали они тихо, едва слышно. Будто вдалеке церковка стоит, да в ней к заутрене звонят.

Шут в уголок забился, взгляд на Царя поднять не смея. Тот к столу подходит, на лавку садится и на шута глазом орлиным смотрит.

– Расскажи мне что веселое, – говорит шуту, не злобствуя.

– Что веселого-то рассказать? – шут тихохонько из угла своего выползает и подле царя на скамью садится. – Помнишь посла крымского, что с сынком своим патлатым давеча у нас был?

– Помню я и посла, и сынка евойново, – Царь кивает да ягодку виноградную в рот кладет.

– Так вот… – осмелев, шут сказывает. – Слыхал я, что видели его в амбаре сенном.

– И что с того? – равнодушно плечами Иван пожимает.

– Не одного его там видели, а со стремянным молодым, – Васька рожу корчит забавную, от чего смешно Царю делается.

– И чего они в сене-то вдвоем делали? – смеется Царь над ужимками шутовскими.

– То-то и оно, что грехом срамным занималися. А крымчанин тот словно баба визжал да стремянного любой своей называл, – шут, совсем осмелев, тоже ягодку с подноса берет да в рот закидывает.

– Брешешь, пес шелудивый? – хохоча громко, Царь к стене приваливается.

– Вот те крест, не брешу государь! – шут до ковша с вином рукою тянется. Только смех царский вдруг затихает, а шут так и замирает с ковшом в руке.

– На костер того стремянного! Грех содомский токмо огнем выжечь можно, – грозно Царь брови хмурит и по столу кулаком бьет.

В церкви елея запах. Свечки у образов чадят. Священник молитвы читает, да служки ему тихо подвывают. Царь стоит пред иконами, молится. Смотрит он святым в очи да думает: «Отчего так неласково на меня глядите? Не уж-то я, помазанник божий, не правое дело вершу? Не уж-то корите меня за бояр убиенных? Нет! Деяния мои праведны! Изменников на дыбу, злоязычников на кол! Грех огнем жечь! Шкуру живьем спускать, кто супротив царя молвит! Кубенского в острог заточил, остальных супостатов выслал из столицы прочь. Собаке-Бутурлину за оскорбление государя язык урезал. В страхе всех держать! Кровь проливать надобно, тогда и власть государеву чтить станут!».

Только от беседы с богом на душе у Царя легче не становится. Колокол набатный в висках стучит, беду предвещает.

«Даруй мне силы, Господи! Молю тебя я, Иван – раб твой смиренный. Отпусти грехи мои, ибо все, что творю, токмо во имя твое, Господи! Я длань твоя праведная! Я помазанник твой!»

Солнце уж к вечеру катится. Люд дворцовый опосля молебна в трапезной собирается ужинать. Царь сидит во главе стола да перстом яблочко моченое ковыряет. Не естся ему, не пьется, не радуется. Голова от набата колокольного свинцом наливается, а сердце в груди от страха сжимается.

А на улице стук копыт лошадиных. Не уж-то колокол беду накликал? То ли смута какая затевается, то ли мор на град Московский идет?

– Что там? – Царь взор тревожный на дверь кидает да яблоко моченое в руке жмет.

– Государь, – стряпчий в трапезную входит да в ноги Ивану бухается. – Там с Рязани гонцы. Пущать ли?

– Пущай! – Царь кивает головою стряпчему да руки об рушник вытирает.

– Государь. Не вели казнить, – два гонца молодых шапки с голов на пол кидают да перед царским троном ниц падают. – Стрельцы наши Рязань от басурман отстояли! Воевода Басманов велел тебе весть нести радостную да встречать героев просил хлебом-солью да пиром веселым.

========== Глава 2 ==========

Ох и страшно Царю, ох и боязно. Идет он коридорами дворцовыми, длинными. Мраком могильным из углов тянет. В темноте глаза огненные мерещатся. На стенах тени мрачные в свете факельном танцуют. И от плясок тех холодеет душа Иванова. Дрожит он телом, в платья дорогие одеванным, да молитвы под нос себе шепчет: «Господи, помоги! Спаси душу раба твого Ивана! Огороди от нежити адовой. Дай покоя и радости малой!».

Дверь перед ним широкая, дубовая, железными засовами обитая. За дверью шум и гам. Люди победе радуются да Царя поджидают, чтобы пир начать. Иван у входа постоял маленечко, кинул на грудь крестное знамение да холопу кивнул, чтобы двери отворял.

Как вошел Царь в палату, стихли разговоры. Собрание в ноги ему поклонилось, шапки с голов за пазухи засовывая.

– Ребятушки вы мои! Добры мóлодцы! – громко Царь своих стрельцов приветствует. – Молодцы́! Не посрамили Русь-матушку. Не отдали землю русскую на поруганье басурманам! За енто каждому двойной выход жалую! А тебе, воевода, – Иван к Алексею Басманову обращается, – орден даю. За заслуги твои да за смелость!

– Батюшка! Государь любимый! – воевода на коленях к Царю ползет да длань Иванову поцелуями осыпает. – Благодарствую! Щедрость твоя границ не знает!

– Встань, Алексей Данилович! Негоже герою как псу побитому на брюхе ползать! – Царь рукой ему машет да к боярам оборачивается. – Вы! Что стоите да в бороды дуетесь? Поклонитесь Царю в пол! И чтоб опосля ваших поклонов он блестел, как начищенный! – приняв поклоны боярские, Царь к честному люду обращается. – А теперича пировать всем должно! И чтоб ни один отсель на своих ногах домой не вертался! Пить до последней капли вина приказываю!

Пир шумный да веселый в самом разгаре. На столах снеди разной видимо-невидимо. Тут и молочные поросята, и утки в яблочках моченых да с квашеной капустой, куропатки, фаршированные чечевицей, запеченная стерлядь да пироги с мясом. Слуги меж столами бегают, как гуси перепуганные. Только и успевают, что пустые братины да ендовы наполнять молодым вином.

Сам-то Царь сидит на возвышении. Перед ним на столе лебедь жареный на серебряном подносе шею гнет, непочатый кубок вином рубиновым мерцает, краюха хлебная на рушнике расшитом да блюдо с фруктами да ягодами. Только Царь сидит не ест, не пьет. Крутит в пальцах мякиш хлебный да на дурачество шутовское смотрит.

А посередь зала скоморохи представление играют. Разоделись кто в стрелецкий наряд, кто в басурманский. Стрельцы шутовские тумаки басурманам раздают, а те падают да ногами в воздухе забавно дрыгают.

– Вели молвить, государь, – возле стола царского стоит Басманов, воевода славный. Вино молодое ему в голову вдарило да смелости прибавило. Смотрит он на Царя озорно да весело.

– Говори, воевода! Чего хотел? – Царь с улыбкою ему отвечает.

– Да стрельцы мои просят, чтоб молодухи для них плясали. Больно хочется им поглядеть на красоту девичью, да чтоб сердце от нежной песни оттаяло, – Басманов говорит да поклон низкий бьет.

– Васька! – к шуту Царь обращается. – Девок зови! Пусть потешат моих стрельцов. Да пусть так пляшут, чтоб пол дымился!

Музыканты плясовую грянули. На середку зала девки выскочили, одна другой краше. Все в летниках нарядных, на головах кокошники, волосы в косы убраны, щечки свеклой натерты, брови углем подведены, губки маслом напомажены. Хороши, чертовки! А как поют! Как хороводят! Сердце от той красоты из груди выскакивает да тоже в пляс пускается.

Ножки в сапожках сафьяновых по полу топочут, ручки белые в круты бедра упираются, губки алые молодым стрельцам улыбаются! Ох и хорошо пляшут девки русские!

Музыка примолкла да грянула сызнова, но песню грустную. Расступились красавицы, дорогу новой молодухе расчищая. Вышла вперед девка красы невиданной. Станом тонкая, косой богатая. Очи черные огнем горят. Губы алые улыбкою манят. Распахнула она руки белые, вытянула шею длинную, глазами игриво на Царя стрельнула да как лебедушка по залу поплыла.

От красы такой сердце царское дрогнуло. Ловит он каждый взгляд красавицы. Сам тихохонько Ваську-шута подзывает да на ухо ему нашептывает:

– Чья така будет?

– Дочка ключника твоего, – хитро Васька ему подмигивает. – Имя вот только запамятовал.

– Ко мне в опочивальню ее приведи, – Царь шуту кивает да довольно бородку окладистую поглаживает.

Пляска кончилась, песня девичья смолкла. Только красавица с очей царских исчезла – потерял Иван интерес ко всему пиршеству. Посидел еще минут несколько да поднялся, рукою всем помахивая, мол, пируйте дальше, православные.

Спальники Царя в опочивальне поджидают. Снимают с него одежды праздничные, облачают в зипун, золотом расшитый да мехом отороченный. Садится Царь у окошечка, поджидать гостью желанную.

Чу! Шум какой-то в коридорах слышится. Двери в опочивальню царскую распахнулися, и втолкнули охранники в комнату девку растрепанную да раскрасневшуюся.

– Вот приволокли тебе, государь! Еле отмахалися! Не девка – черт в юбке! Дерется как мужик заправский. Все в морду кулачищем вмазать норовит! – охранник Царю докладывает.

– Дурни! Обрубки деревянные! – Царь с лавки вскакивает. – Я просил деву красную к себе в гости звать! А вы ее силком тащили?! На кол всех посажу! В кипятке сварю! Закопаю заживо!

– Погоди, государь, не гневайся, – тихим голосом красавица молвит. – Коль сказали бы мне, что ты меня в гости ждешь, я бы не противилась. Сама бы побежала по морозу бóсою. Отпусти солдатиков, не лютуй. А я уж постараюсь их вину загладить. Пляской жаркой тебя потешить.

Царь солдат отпустил с миром. А девица косу растрепанную рукою поправила, кокошник, жемчугами расшитый, на голову надела, вскинула на Царя очи черные, улыбнулась ему и ножкой об пол топнула.

Закружилась она в танце огненном, каблучками громко по полу постукивая да руками воздух раздвигая. Царь на лавку перед нею плюхнулся да в ладоши в такт пляске захлопал. Любуется он станом гибким, шеей белою лебединою да взгляды ее горячие ловит.

Не сдюжил Царь танца жаркого. Вскочил он на ноги да к девке красной кинулся. Обхватил руками он стан тонкий да на ушко жадно зашептал:

– Ты же моя горлинка ясная, краса ты моя ненаглядная! Ежели будешь со мною ласкова, озолочу тебя! Царицей сделаю!

– Не держи меня, государь. Не неволь! – девка ему отвечает и от царевых ласк отстраняется. – Я птичка вольная да смелая. Захочу – твоею буду. Не захочу – не заставишь!

– Да ты с норовом? Как кобылка молодая, – не сдается Царь. – Ничего, душа моя. Я тебя приручу да объезжу!

Только Царь прицелился да к губам алым девичьим потянулся, снова шум за дверьми послышался.

– Да кого там принесла нелегкая! – Царь в сердцах кричит.

– Не вели казнить, государь-батюшка! – воевода Басманов в опочивальню царскую вваливается да в ноги Ивану бухается. – Это ж сын мой. Федька, что в рындах у тебя служивал. Повеселить мы тебя хотели, батюшка! Васька, шут твой, присоветовал сынка мово в бабское одеть да послать сплясать пред тобою. Вот мы на енто дело с Федькою и повелися! Ты прости уж нас, окаянных, за глупость нашу!

========== Глава 3 ==========

Факелы мерцают аки глаза коней загнанных. От света их на стенах тени извиваются, будто в пляске бесовской. От одежд боярских потом застарелым воняет да псиною, а бороды их перегаром смердят.

Царь на костяном троне восседает да с ненавистью на бояр сверху смотрит. С детства он обиды от них терпит. Только и помнит, что пинки да зуботычины. И голод… Голод окаянный все нутро его скручивает. Вот тогда-то колокол в его голове и грянул. Так и гудит он до сей поры набатом тревожным, не дает Царю есть и спать спокойно.

– Князь… Петр Михайлович, – Царь к Щенятеву обращается. – Что там от Федорова слыхать? Новости какие?

– Государь, еще пушек бы да пищалей надобно, – со скамьи встает князь Щенятев и Царю в пол кланяется. – Хорошо бы повелеть Пушечному двору да Гранатному поболее стараться. Уж ты не скупися.

– Будут вам пушки. И пищали будут, – Царь кивает да снова на бояр взгляд недобрый бросает. Те притихли сразу же. Морды в бороды спрятали. Боятся глаза на Царя поднять. – Володимир… Морозов! – громко Царь боярина окликает. – А с провизией чего?

– Государь, батюшка! – боярин со скамьи вскакивает да шапку за пазуху прячет. – Денег надобно. Солдатушек кормить нечем.

– Ты, Володимир, вот и вроде бы умный, – Царь супится, – а дурак-дураком! Расскажи-ка мне лучше, куды ты то золото дел, что я тебе на провизию давеча выделил? Донесли мне, что служивые мои с голоду пухнут.

– Государь, дык я… Дык они… – закудахтал боярин как кура на насесте.

– Ты?! Они?! Ах ты облуд*! Пентюх** ты, на чужих хлебах разожравшийся! Где обозы с репой? Где коровы? Зерно где? – Царь гремит на всю палату Грановитую. – Да как смеешь ты, опосля того, как солдат моих обобрал, стоять перед очами царскими?

– Государь! Батюшка! – боярин на колени бухнулся. – Не гневайся! Все отдам! Как есть!

– Ты бородой-то пол не мети! Ты лучше лоб свой об камень разбей, – Царь с трона коршуном взвивается и подле боярина останавливается. – Солдаты, живота своего не жалея, за Русь-матушку воюют, а ты, скареда***, золото казенное в свои закрома спрятал?

И со словами этими Царь посохом замахивается да рукоятью золотой дурную боярскую голову припечатывает. Брызнула кровь алая. Окропила она сапоги царские смертною росой.

– И так с каждым будет, кто на государево позарится! – Царь крикнул, кровавым посохом в воздухе потрясывая. – На войне наживаться? Служивых обворовывать? Никому не позволю!

Развернулся Иван на каблуках кованных да стремглав из палаты выскочил, оставив на полу в луже крови мертвого боярина.

«Воры… Воры кругом да изменники! Речи елейные в уши мне льют, а сами токмо и думают, как бы меня с трона сковырнуть или жизни лишить, чтоб руку свою грязную в казну царскую засунуть! – думает Царь, шагая коридорами темными. – Курбский… Андрейка… Другом назывался! Доверием моим пользовался, а сам ливонцам продался! Бояре казну обкрадывают, войною прикрываясь! Кругом мор да голод. Бусурманы набегами земли русские грабят. Бежать… Бежать надобно! Подале от ентого! Иначе бунт поднимется боярский, да на престол Старицкого Володьку посодят, а меня в монастыре запрут на веки вечные, сгноят заживо! Бежать… Бежать надобно!»

Царь в хоромах своих закрылся. Скинул одежды богатые, в кафтан простой завернулся да на скамью у окна уселся.

А за окном… Зима-красавица снегом пушистым землю укрывает. Морозом крепким за щеки прохожих треплет да с детьми забавляется. То снежками балует, то горкой ледяной. Только не видит всей этой красы Царь Иван Васильевич. Пред глазами его круги кровавые расплываются, а в головушке колокола набатом звучат, словно разбить ее хотят вдребезги, будто чарку глиняную.

– Ты чего это не трапезничал, государь? – в хоромы царские шут входит. – Ох и вкусную да крепкую уху наварили! А ежели ее да под водочку, так можно с радости в гроб ложиться да помирать. Так как? Приказать стол для тебя накрыть?

Ай да Васька! Вот черт плешивый! Все-то он про Царя знает, все-то ведает. Вот и отпустила Царя злоба красная. Легче стало душеньке измотанной, и колокола в головушке буйной приумолкли. Выпил Царь еще одну чарочку под уху горячую да приказал спальному до Царицы-матушки ступать да сказать ей, что супруг ее, Иван Васильевич, сбирается к ней наведаться да расспросить о здоровьице.

В хоромах Царицы Марии Темрюковны жарко натоплено. Пахнет ладаном да благовониями. На лавках девки сидят, рукодельничают да песни поют. Сама Царица перед полотном сидит, бисером вышивает да мужа свого, Ивана Васильевича, поджидает.

Царь в комнатку вошел да возле дверей неувиденный замер. Заслушался он песней девичьей, засмотрелся на красоту Марии Темрюковны. Никогда он не испытывал страсти огненной к этой бабоньке. Никогда сердце его от волнения не билось. Но красоте ее сложно противиться.

– Ой… – Царица руки вскидывает да вышивку свою отбрасывает. – Государь наш! Иван Васильевич! Чего ж стоишь у двери, как гость непрошенный? Заждалася я тебя! Душенька моя истосковалася. А ты все не йдешь, да не йдешь к жене своей. Аль не люба я тебе стала?

– Здравствуй, матушка! – Иван с улыбкою ей отвечает. – Красота твоя с каждым днем все милее да краше. А не наведывался я к тебе, душа моя, ибо дела важные, государевы, меня донимали.

Царица на девок взгляд строгий бросила, и те, словно птички испуганные, из хором выпорхнули. Подошла Царица к Ивану, тонкими рученьками шею его обвила да в губы крепко поцеловала. Царь сорвал с Царицы одежи парчовые, подхватил ее тело статное да в опочивальню понес.

Царь телом нежным наслаждается, бедра широкие руками оглаживает, сосцы крепкие губами прикусывает да рычит от радости. Больно долго он себе в наслаждении плотском отказывал да про дела государственные токмо и думал. Вот потому и чудился ему все то время морок греховный. Стоило только ему глаза прикрыть, как тут же пляска жаркая ему виделась. Очи черные, огнем жгущие. Шея длинная лебединая. Стан тонкий, словно тростник, на ветру гнущийся. А как на лицо красавишны Царь глянет, так и ахает. То ж Федька Басманов в женском одеянии пред ним пляшет да улыбается ему сладко да зовуще.

– Государь, не люба я тебе, – Царица на полатях слезы горькие глотает. – Даже слова ласкового не сказывал. Словно я не родная тебе.

– Замолчи, Мария! – зло на Царицу Иван цыкает. – Дела государевы мне нынче важнее важного. Не могу я от дум ентих избавиться. Вот и слова все ласковые растерялися.

«Далеко ей до Настасьи моей, – по пути в хоромы свои царь думу думает. – От нее любовью так и пыхало, словно теплом от печи окатывало. А глаза так горели при виде меня, будто она на ясно солнышко смотрела. Всю себя мне дарила. Только вот бросила одного-одинешеньку. Нет теперь у меня ни любви, ни опоры. Одни вороги вокруг. Словом перемолвиться не с кем. Душу излить некому».

– Государь, – у двери в покои Царские Васька, шут гороховый, посиживает да яблочком наливным похрустывает. – Чегой-то смурной ты? Вроде в покои к Царице хаживал, а словно с похорон возвернулся.

– Не греет меня ничего, Васька, – царь рукою машет. – Страшно и скучно. Словно и не живу вовсе.

– А может, мы с тобою пир устроим да девок-певуний позовем? – Васька Царю подмигивает. – Будем с тобой медовуху пить да на красу девичью любоваться.

– И то дело, – Царь с шутом соглашается. – Вот ты давай и займись ентим. А я покудова покемарю чуток.

Улегся Царь на перины мягкие, прикрыл очи усталые, вытянулся телом сильным да дремать тихонько начал. Только сон десницы его накрыл мягкой варежкой, как явился перед ними образ сказочный. Девка красоты дивной, невиданной. Словно лебедь белая она в воздухе плавает, летником красочным руки Царской касаясь. Губы сочные улыбкою манят. Глаза страстью огненной, как пожар лесной, полыхают. Волосы черные по плечам белым разметаны, руки нежные вокруг шеи царской обвиваются…

– Чур меня! Чур! – Царь с полатей вскакивает да у икон на колени бухается. – Господи! Спаси душу мою от греха! Отведи морок содомский! Дай мне спокойствия!

========== Глава 4 ==========

Нет, не радуют Царя пляски да песни девичьи. Мысли странные покоя не дают. Помнится ему танец другой. Горячий, как огонь печной. Глаза черные, коса смоляная, улыбка дивная, стан тонкий да ножки в сапожках сафьяновых как явь чудятся.

Сидит он за столом трапезным, набычась, да перстом в чарке с вином бултыхает. Скосит взгляд на девиц-красавиц и снова в мысли темные опускается.

– Ты чегой-то не пьешь, Иван свет Васильевич? – Васька к Царю на подлокотник тронный подсаживается. – Али вино не пьянит? Али девки глаз не радуют?

– Об делах государственных думы мои, – Царь шута от себя отгоняет.

– Ой ли? А пошто глаза блестят. Да щеки розовеют? – шут не унимается и снова подле Царя пристраивается. – Уж не влюбился ли ты, государь, часом? Так ты токмо прикажи, и девицу енту тотчас к тебе доставят.

– Не видать мне той крали, о коей думаю. Ибо нет ее на свете белом, – Царь вздыхает и из чарки вино на пол плещет.

– Погоди, государь, – шут хитро глаз щурит. – А не к Федьке ли Басманову ты присох? Все ведь сходится, сам погляди. Вспоминаешь ты об нем, на пляску девичью глядя. И не краля он вовсе, хоть и хороша с него молодуха вышла.

– Ты думай, об чем говоришь, остолбень! – снова Васька-шут на пол падает, и вдогон ему чарка пустая летит. – Царя свого в содомии винить удумал? Да я тебя на костер! На дыбу! Водой голого оболью да на морозе к столбу привяжу!

– Погоди, государь-батюшка, серчать на шута свого верного, – Васька за трон царский прячется да Царю говорит. – То ж шутка была, Иван Васильевич.

Царь кравчему кивает, и тот новую чарку с вином ему подносит.

И кому сказать, что сам Иван Васильевич спать не может от мыслей греховных? С кем думами окаянными поделиться? Кому душу открыть? А ведь тот танец бесовский чистоту божескую души грязью покрыл. И сколько ни отмаливай грех сей, легче-то не становится.

– Прочь пошли все! – Царь кричит грозно да рукой прислуге машет. – А ты, Васька, задержися. Разговор у меня к тебе есть.

Опустела трапезная. Смолкли голоса девичьи. На столе гора снеди всякой да братина с вином молодым осталися.

– Васька… Сядь-ка рядом да вина себе лей, не жалей, – Царь шуту молвит. – Ибо все, что сейчас сказывать буду, забыть ты должон здесь же.

– Ой, да у меня память, как у куры, – шут гримасы смешные корчит и на корточках, по-птичьи, к Царю подходит. – Я сейчас вроде помнил, что ты на меня давеча серчал, а вот уже и забыл.

– Я про Федора Басманова говорить хочу, – Царь шуту шепчет. – Мне много-то от него не надо. Только плясал бы для меня да улыбался игриво.

– Я тебе так скажу, государь, – шут на лавку низкую пред Царем садится. – Что простолюдину смерть, то тебе позволено. На то ты, государь, и власть имеешь.

– Не могу я позволить себе многого, – Царь чарку с вином осушает залпом да к братине за новой тянется. – Грех это страшный. Моя душа и так седая вся, как нищий у храма. Молить не отмолить деяния мои.

– Не сердись на шута свого, Иван Васильевич! Но глуп ты, как баба на сносях, – шут Царю кивает. – Ты наместник Божий на земле. Стало быть, все помыслы в твою голову Всевышний своей божественной дланью вкладывает. И желания твои Богу угодны. Так пошто ты сумлеваешься?

День выдался солнечным да морозным. Снежок самоцветами переливается. Хрумкает под полозьями санными, как кочан капустный. Возницы кнутами в воздухе посвистывают да лошадей по крупам охаживают. Те несут салазки низкие по улице да из ноздрей пар пущают. Расступись, народ! Царь по делам государственным спешит!

Сани возле ворот заставы стрелецкой остановились. Шумно за высоким забором деревянным. Слышен свист удалецкий да гогот.

– Давай, Федька! На загривок ему кидайся!

– Петька! Лапы-то держи! Неровен час порвет!

– Не гоношись, мишка! Не одолеть тебе Басмановых!

Царь в ворота входит да никем неузнанный в тенечке встает. Смотрит он на бой шутейный, а у самого аж сердце заходится. Федька Басманов с братом своим младшим, Петькой, на медведя молодого с голыми руками идет. То сзади его захватят, то к забору спиной прижмут. Рычит мишка, губу топорщит, а справиться с братьями-молодчиками не может.

Федька от морозу да драки раскраснелся. Глаза горят, на щеках румянец алый. Рубаха простая на груди порвана. По плечам белым кудри черные мечутся. Хорош Федька! Ох, ей-богу, хорош!

– Эй, вы! Ну-ка, хватит забавляться! Время в караул заступать! – воевода с крыльца сыновей зовет. – Медвед ́ на цепь садите, пора службу государеву служить.

Быстро стрельцы медведя захомутали. Ошейник железный на шею нацепили да в сарайку увели. Федька к отцу подходит, рубаху скидывает да спину крепкую для омовения подставляет.

Очнулся Царь от морока. Вышел он на середь двора да воеводу окликнул.

– Это что у тебя, воевода, в отряде творится? – улыбаючись, к Басманову-старшему Царь обращается.

– Государь! Царь-батюшка ты наш! – воевода черпак с водой в снег бросает, Федьке на плечи рушник кидает да Царю до земли кланяется. – Застоялись без дела мои ребятушки. Вот и забаву себе придумали. Не серчай, государь! Ежели чего случится, не подведут тебя мои солдатушки!

– Вот о деле государевом и надобно подумать! – Царь хмурится.

– Проходи, государь, в избу мою, с морозца чайком тебя приветят. А я мигом возвернусь, – снова воевода кланяется.

– Да сыновей своих зови, – Царь мимоходом отвечает да в избу идет. – Мне сейчас люди верные до зарезу нужны!

Солнышко яркое в окошко мутное заглядывает. Светло и чисто в горенке маленькой. Федька посреди комнаты стоит да полотнищем домотканным тело обтирает. Берет он блюдо серебряное, протирает его тряпицей чистой да в него глядится.

Ой и лада ты, Федя! Ой и хорош! Кожа белая да чистая, словно девичья. Глаза раскосые, искорками веселыми сияют. Волосы черные от воды завитками пошли. А улыбка-то… Словно лучик солнечный озорует.

– Эх, хорош! – Федька себе улыбается.

– Да… Дал же бог сыну ляпоты такой, – воевода в горенку заходит да на сына лукаво смотрит. – А ты, Федя, балябой не будь. Пользуйся подарком божьим!

– Так на одной красоте далеко не уедешь, тятя, – Федька к отцу оборачивается и рубаху чистую на себя накидывает.

– А как Царь на тебя поглядывает, не видал ли? – полушепотом Басманов сыну говорит. Федька снова серебряное блюдо вскидывает и глядит на свое отражение.

– Хм… Неужто забыть пляску мою не может?

– То-то и оно. Феденька! Приглянулся ты ему, видать, – воевода сыну молвит да поближе подходит. – Ты уж, Федя, не ерепенься, коли Царю чего захочется, сунь стыд за пазуху подалее. Улыбайся ему поприветливей. На глаза ему чаще попадайся. Глядишь, и любимцем у него станешь.

– Прав ты, тятя, – Федька отцу подмигивает. – Грех такой красотой не воспользоваться, да и не стыдно мне вовсе. Только одной ей-то Царя не удержать. Поди не один я хорош при дворе нынешнем. Тут, тятя, нужно с умом подойтить. Заприметил меня государь, уже хорошо. Захочет любви да ласки, не откажу. В душу его темную влезу! Стану светом в оконце. Чтобы без меня он ни минуты своей жизни не мыслил. Вот тогда, тятя, власть наша над Царем будет!

========== Глава 5 ==========

Царь в углу сидит красном да в окошко на улицу глядит. Думы мрачные словно угли раскаленные голову жгут. И колокол набатом гудит непрестанно.

«Бежать… Бежать, куда глаза глядят! Подале от вражин боярских. От глаз алчных. От рук загребущих. От ртов, яд источающих. Прости меня, Господи! Слаб я душою. Страх меня гложет. Радость жизненную, словно колодец пустынный, иссушил. Бежать…»

В горенку хозяин избы входит, а за ним и двое его сыновей. Поклонились они Царю да на лавку супротив него присели.

– А скажи мне, Алексий Данилович, – Царь разговор начинает. – Предан ли мне ты да стрельцы твои?

– Вот те крест, государь! Нет моей преданности граничения, – воевода с лавки подскакивает да на колени пред Царем бухается.

– Верю… Верю тебе! – Царь мановением руки ему подняться велит. – А пойдут ли твои стрельцы за мной, коли прикажу?

– Куды скажешь, пойдут! Хошь на край света. Хошь в горнило адово, – воевода снова в пол клонится.

– Тогда слушайте меня внимательно, – Царь ко всем Басмановым обращается. – И чтобы все, что будет мной сказано, тут и осталося. Поднимайте стрельцов своих, да в поход сбирайтеся. В воскресение Московию покинем.

– Государь! Ты что удумал? На кого ж ты Русь-матушку оставляешь? – воевода на коленях к Царю ползет да руки его с перстнями целует.

– А я вижу в сем умысел великий, – вдруг с лавки Федька поднимается да Царю с улыбкой кланяется.

– Федька! – воевода к сыну кидается да на лавку обратно его за рукав тянет. – Ты пошто в разговор важный лезешь?

– Пущай говорит, – Царь на Федьку смотрит, глаз отвести не может.

– Неспроста наш государюшко из Московии бежать собрался, – Федька молвит. – Бояр думских известие сие поначалу возрадует, но недолго им веселье править. Не бывать на престоле Старицкому. Не исполниться этому замыслу. Люд простой государя нашего любит, а к боярам с пристрастием относится. Чую смуту великую да бунт народный супротив их власти. Побоится боярство мятежа народного. И станут они государя нашего взад, на трон кликать. Вот тогда-то Иоан Васильевич свои правила им и выкажет.

– Ох… Федька… – воевода испуганно на сына поглядывает. – Не сносить тебе за такое головушки.

– А ведь прав твой сын, – Царь молвит, из красного угла выходя. – Видать ты, Федя, не токмо воин смелый да плясун знатный. Умом тебя природа-матушка наделила, не скупясь. Все, что сказывал, все правда. Словно мысли мои проглядел.

Шуба длинная по снегу за ним змеей вьется. Посох тяжелый дыры на дорожке глубокие оставляет. Царь веселый с подворья стрелецкого к саням идет. На меха плюхается да возницу палкой в спину тычет.

– Трогай, милый! Да вези меня ко дворцу скоренько!

А вокруг зима-чудесница. Снегом очи царские слепит. Морозом щеки прихватывает. Иван в санях сидит да улыбается. Камень тяжких мучений рассыпался прахом. Колокол набатный стих. И такой покой в душе, будто наполнилась она воздухом свежим, хрустальным и летит в небо голубое да чистое.

«Ох уж Федя! Ох и молодец! Как же сам я про то не додумался? Ведь и впрямь люд простой во мне души не чает. А боярам смута страшнее суда божьего. Ай да Федя! Ай да голова!»

И снова пред очами царскими образ молодца красного встает. Очи звездами блещут. На щеках, словно зорька ранняя, румянец горит, а губы алые слова ласковые шепчут.

– Все, что хочешь, ради тебя, государюшко, сделаю. Позови только, и я к тебе птицей спешною прилечу. Сяду у оконца на веточку, буду сон твой охранять да петь на рассвете песни нежные.

Вот и крыльцо дворцовое. Возле дверей дубовых стража стоит да на Царя удивленно смотрит. Не помнят они государя в радости. И улыбку на его устах никогда не видели.

Царь головою мотнул, мысли горячие прогоняя, да во дворец вошел. Прошел мимо стражи, брови насупив, и бросил мимоходом наказ важный:

– Вяземского ко мне зовите. Чтоб через час подле моей двери стоял!

День важный близится. С церквей все иконы да святые мощи свезены. Казна царская в сундуки собрана. Только всего и осталося, что коней в сани запрячь да в путь двинуться.

Ночка зимняя длинная да темная, рано на землю спускается. Светит она звездами с неба черного. Лик Луны в окно глядит, светом мертвым душу бередя. Царь по опочивальне мечется, аки зверь загнанный. То на колени пред образами падает. То к окну подходит да на Луну бледную любуется. Васька верный на полу в полудреме ворочится да ворчит на Царя почем зря.

– Угомонишься ты сегодня, государь? День завтра важный, а ты не ложился вовсе!

– Страшно мне, Васька! Ох как боязно! Ежели пойдет все не так и Старицкого дума боярская на престол поставит? Гнить мне до конца века в тюрьме монастырской! – Царь посередь комнаты стоит да в одежды кутается.

– Отвлекись от дум мрачных, государь! Вина выпей! Девку знойную к себе позови! – Васька с полу поднимается. – А еще лучше… Кликни к себе Федьку Басманова! Да вели ему плясать тебе!

– Федьку, говоришь? – Царь задумался. – А пущай его ко мне зазовут! – рукою шуту он машет. – Только не для развлечения. Говорить с ним стану!

Федька за столом сидит, медок попивает да кота черного по спине мягкой поглаживает. Тот глаза желтые щурит да песни поет, а Федька с ним беседу ведет неспешную.

– Ничего, Котофеевич! Будет и на нашей улице праздник. Кончатся деньки бояр столбовых. Станем мы, Басмановы, думой править да с Царем совет держать! Мне бы только понять, каков он! Найти в нем место слабое и на нем, как на гуслях, играть. Чтоб без меня ему не пилось, не елось. Чтобы жизни своей без меня он не радовался да все думы свои мне поведовал. А для этого надобно мне дело непотребное свершить. Свое тело молодое ему отдать на поругание. Только вот чую, боится он в греха содомского. Как в народе сказывают, и хочется, и колется, и мамка не велит.

Дверь в светелку распахнулась, и гонец, снегом запорошенный, на пороге замер.

– Государь тебя кличет, Федор Алексеевич! – гонец сказывает и шапку с головы снимает.

«Вот и знак тебе, Федька! Вот и повод Царю показаться! – Федька думает. – Сейчас мне главное его сердце похитить. Ой, спасибо, бабушка-ворожея, за глаза черные, как омут глубокий! Ведь никто еще супротив взгляда мого не устоял. А ведь Царь, он чего? Тож человек живой! Главное – не напужать его напором. Знамо дело, он шибко верующий, а желания содомские – грех великий!»

Федька к двери опочивальни царской подходит, крестное знамение на грудь свою двумя перстами кладет да плечом ее толкает.

– Звал меня, государь? – на Царя смело взгляд бросает да кланяется.

– Звал тебя я, Федор. О делах наших говорить хочу, – Царь Федьку рукою на лавку приглашает да вина чарку подает. – Что стрельцы про поход думают?

– Да они же служивые, государь, – Федька вино залпом выпивает. – Куда их пошлют, то и выполнят. Но говорят все, что за Царя свого живота не пожалеют. Веруют в тебя, государь!

– А ты, Федя, – Царь ближе к Федьке на лавке подвигается да в глаза его черные заглядывает. – Веруешь в Царя свого?

– Только прикажи, государюшко! – жарко Федька Царю шепчет. – Все, что хочешь, для тебя сделаю! Велишь в пекло адское идти, пойду, не задумаясь! Велишь с башни высокой сигануть, разобьюсь, но приказ твой исполню!

– А ежели, Феденька… – Царь задумался да бороду почесал, – прикажу тебе плясать для меня, как давеча. Спляшешь ли?

– Ежели захочешь… – Федька Царю взором черным прямо в душу глядит. – Не токмо спляшу. Всего себя тебе отдам. Без остатку!

========== Глава 6 ==========

Темно на улице, только факелы путь в храм освещают. Вдоль дороги народ собрался. Все государя чествуют. Только сам Царь в шубу кутается да от криков людских вздрагивает.

«Не сдюжу! Пропаду! Гнить мне в темнице монастырской! Верх бояре возьмут! Посадят братца моего на трон царский! А народишко их поддержит. Сейчас глотки дерут да шапки кидают. А чему они радуются? Страху моему...»

Душно в храме… Свечи под иконами чадят. Служки тихо псалмы подвывают. Бояре на карачках бородами пол метут да молятся. Лица их словно нерадивым художником намалеваны. Перекошенные, с зубами оскаленными. Волосы салом истекают, а глаза злобою горят.

– Благослови, Владыко! – Царь пред Афанасием колени преклоняет.

– Благословляю деяния твои, государь, – митрополит крест на голову царскую кладет. – И тебя благословляю. Во спасение души твоей да семьи молиться стану.

«Господи! Прошу тебя, Всевышний! Защити раба твого Иоана! Не погуби душу мою! Дай силы пережить времена трудные! Укажи путь истинный!»

Огонь свечей глаза режет. Запах ладана голову кружит. И набат колокольный голову на куски рвет.

– Повелеваю, чтоб колокола не били! Хватит! – Царь кричит и на ноги встает. С лица бледен, глаза от бессонных ночей красные. Покачнулся он да на стрельцов верных оперся.

– Худо тебе, государь? – Федька Басманов его под руки принимает. – Пойдем-ка, я тебя на воздух выведу!

Царь на высоких ступенях остановился да свежесть морозную вдохнул. Вот и зорька красная вдалеке зарождается. Солнце из-за стены каменной новый день несет.

– Ничего, государь, – рядом с Царем Федька стоит да все под руку его придерживает. – Сдюжим! А ты себя побереги. Впереди у тебя дела великие! Ты всем здоровым нужон!

Царь в приготовленные ему сани садится, в шубу заворачивается да шапку на глаза надвигает. Возница плетьми лошадей по крупу бьет, и салазки трогаются по снегу утоптанному, к воротам, что из городу ведут. Да токмо куда путь обоз держит, никому не ведомо.

Странное Царь чует да не понимает, что деется. Как появляется подле него Федька Басманов, так смолкают колокола тревожные. Тихо становится на душе да покойно. Вот и давеча, в опочивальне царской, после беседы длинной Царь на полати прилег да сразу и уснул, как только Федор в ногах у него пристроился. И спал Царь, аки младенец безгрешный. И сны страшные его не мучали.

«А ежели и вправду Богом послан мне этот вьюноша? Может, угодно Всевышнему, чтобы я любовь его принял, как дар божественный?»

Вьется длинный обоз по дороге нескончаемой да по степям широким. Все вокруг снегом припорошено, словно саваном белым укрыто. И нет той дороге ни конца ни краю. Федька подле Царя уже третьи сутки неотступно едет. Не ест, не спит, Царя караулит.

– Ты бы, Федя, отдохнул немного, – Царь ему сказывает. – Не ровен час с коня кувырнешься с устатку.

– Да не в тягость мне, государь, – Федька Ивану отвечает. – Тебе службу служить – токмо в радость.

– Слушайся Царя, Федя, – воевода к саням подъезжает. – Отдохни часок-другой и снова можешь в караул заступать.

Федька обоим поклонился и в конец обоза к саням пустым направился.

– Что там государь? – воевода сына догоняет и вровень с ним едет. – Больно странно он на тебя поглядывает. Приласкал ты его, аль что?

– Не торопи меня, тятя, – Федька отцу отвечает, к саням подъезжая. – Не могу я сам в объятья к нему сигать. Случая пока не представилось. Но одно хорошо: доверяет он мне.

– Ты уж не подведи меня, Феденька! – воевода заботливо сына в сани укладывает да мехами укрывает. – Будь с государем поласковее. Чтобы он запомнил страсть твою на веки вечные и чтобы ты для него был желаннее, чем любая баба.

То в пути, то в моленьях да раздумьях неделя-другая проходит. И опять обоз идет по пустыне белой. Вот уже и Коломенское за спиной, а конца пути все не видно. К утру дня следующего ветер ледяной поднялся, небо облаками черными затянуло. К саням царским воевода подъехал да прокричал Царю, ветер жгучий пересиливая:

– Государь, вьюга подымается! Недалече тут Тайнинское. Остановиться бы. Коней надобно сменить да людям отдыха дать.

Царь рукою махнул воеводе Басманову да в шубу с головою закутался.

До Тайнинского к обедне доехали. К тому времени вьюга над землею разразилась страшная. В лица путникам комья снега полетели, а от ветра холодного дышать стало не можно.

Отвели Царю хату самую богатую. Хозяин дорогого гостя хлебом-солью встречает. Жинка его молодая все, что есть съестного в доме, на стол мечет.

– Не гневись, царь-батюшка. Чем богаты, тем и рады. Вот отведай-ка капусты, в бочке квашеной, да куру, в печи томленую, с кашей гречневой распаренной. И винца пригуби яблочного.

Царь сидит на скамье да от завывания ветра под крышею вздрагивает. Чудятся ему голоса сатанинские в пении ветра за оконцем. Снова колокола набатные в голове его гудят. Опять мысли страшные душу выкручивают.

«Пропаду! Сгину в аду снежном! Вона как души убиенных за окном воют. Моей погибели просют!»

– Басманова ко мне! Федора! – кричит Царь охраннику, сам к печке в уголок забивается да глаза из темноты в окно таращит.

– Тю… да что с тобой такое, государюшко? – Федька в горенку заходит да шапкой снег с сапог смахивает.

– Боязно мне, Федя! Ой как боязно. Устал я от дум тяжелых. Хочется мне душою расслабиться да телом отдохнуть, – Царь ему из-за печи отвечает.

– Так ты на свет-то выйди, – Федька ему улыбается. – Давай гостинцев хозяйских отведаем. Вина доброго пригубим. А к вечеру распорядился я баньку истопить. Ужо и попарю я твои косточки. Как молодой теленок на лугу бегать станешь!

Ай да Федька! Ай да молодец! Угодил Царю! Все его желания справил. И поел Иван с ним, и вина выпил. И разговор с ним душевный завел.

– А ведь знаешь, Феденька, что я думаю? – Царь с улыбкою из рук Басманова чарку с вином принимает. – Ежели дело наше выгорит и бояре придут мне челом бить, велю я отделить себе кусок земли. Опричнину. И будет на той земле токмо моя власть. Соберу я в ней людей самых верных. И будут они от имени моего там править. А еще хочу всех ворогов и предателей казнить. Бояр ненавистных. Супостатов и воров!

– Но ведь государь, – Федька головой качает. – Не по закону сие и не по праву. Не можешь ты без суда и следствия бояр казнить.

– Так а кто ж тебе сказывал, что суда не будет? – Царь весело Федьке глазом подмигивает. – Все по закону будет, Феденька. Ибо я и буду законом. В застенках да казематах они у меня сами вину на себя брать станут, чтобы от мучений себя оградить. Захлебнутся они в своей черной кровушке! Поперхнутся своими потрохами гнилыми!

– Ох и голова у тебя, государь, – Федька радуется. – Полна она мыслей великих да правильных.

– А ты готов ли служить мне верою и правдою, быть поддержкою в деяниях моих? – Иван брови хмурит и в глаза Федькины бездонные заглядывает.

– Для тебя, государь, живота не пожалею, – Федька себя в грудь широкую кулаком бьет. – Ты только прикажи. Все исполню для тебя, коли чего пожелаешь, – и призывно на Царя смотрит.

========== Глава 7 ==========

Вот и купола Александровской вдалеке показались. Словно из снега выточенные, стены слободские белые. Царь в санях сидит, смотрит в небо и хмурится. Снова тревога его одолевает да раздумья мрачные. Мечется душа его, словно человек в потемках, да выхода найти не может.

– Прикажешь отдых учинить, государь? – воевода с санями царскими ровняется и с лошади вниз свешивается. – Мы вперед с обозом пойдем, обустроимся, а ты в селе недалеком передохни.

Царь ему рукой машет и в мысли горькие погружается. Снова Федька перед глазами его. Только не в летнике да кокошнике, а голый совсем. С мокрыми волосами да глазами, как угли пылающими.

Давеча, на привале, как и обещался, Федька баньку истопил да за Царем послал. Царь долго в предбаннике мялся да к звукам в парной прислушивался. А тут дверь открылась, и на пороге Федька показался. Царь так и замер у лавки, как истукан каменный, на Федьку любуясь.

А тот – краше только ясно Солнышко. Кожа нежная, а под ней словно кровь с молоком бежит. Разрумянились щеки от жара банного. Волосы черные мокры, а с них капли крупные на плечи широкие каплют да ручейками тонкими на грудь проливаются. Очи черные, будто смолой залиты. Губы алые улыбкой манят.

– Чего тут маешься, государюшко? – Федька у Царя спрашивает да квас ядреный из бочки черпает. – Давай раздену да в парную сведу. Уж я попарю тебя, батюшка, так, что все хвори из тебя враз выйдут.

Федька квасу из ковша хлебнул да в паре банном исчез, словно он Царю привиделся. Тот головою тряхнул, наваждение прогоняя, рубаху с себя скинул и в парную вошел.

Сидит Царь на скамье, да как конь молодой на банщика пригожего глазом косит. Федька Царя не боится. Раскинулся на лавке, ноги длинные на погляд выставил. Плечи широкие расправил, потянулся сладко да молвил:

– Не угостишь ли ты меня, государюшко, веничком березовым? Так охота силушку твою на себе испытать.

Царь с лавки поднялся, веник со стены снял да в обрат повернулся. А там Федька уже готовый лежит. Буйну голову на руки положил, ноги длинные по лавке вытянул да зад крепкий отклячил.

От вида этого у Царя меж ног скрутило да веник из рук выпал. Не может он глаз от тела желанного отвести.

– Ну, чего ты, государюшко, медлишь? Али не хочешь? – Федька голову приподнял да Царю глазом лукаво подмигнул.

«Господи! Прости за мысли греховные! – Царь веник в кадушку с водой сунул, тряхнул им пару раз в воздухе да что есть сил на спину Федькину опустил. Тот только охнул да всем телом сладко выгнулся. – Прости за желания плотские, содомские! – снова веник в воздухе горячем листвой зашелестел и на крепкие ягодицы упал. – Что за муку ты мне послал, господи? – веник по плечам широким сверху хлещет. Федька стонов не сдерживает. Бьется на лавочке, словно в жару, мечется. – Не могу боле устоять супротив красоты, что ты мне кажешь! Не буду твоей воле боле противится!»

Царь веник в сторону отбросил, Федьку за руку с лавки поднял, в охапку сгреб тело горячее да в губы алые поцелуем впился.

Ох и сладок поцелуй! Ох и горяч! Словно лаву огненную в себя втягиваешь. И бежит она по венам, прямо в сердце самое. И разрывает его, измученное, на клочья кровавые. Уста поцелуй тот жжет, словно печи раскаленной касание. Тело к телу, словно силой какой приклеены, и нет мочи разлепить те объятия.

Вдруг Царь Федьку от себя отталкивает да за грудь хватается. Крестик золотой, что на веревке висит, в самую грудину огнем впился. Царь на Федьку с ужасом глядит, крест к губам подносит и целует его, жарко молитву шепча.

– Господи! Спасибо, что от греха отвел! То не воля твоя была, а искушение дьявольское! Не устоял я пред ним, господи! Слаб я телом и духом! Прости меня, господи!

– Государь! Батюшка рóдный! – Федька к Царю кинулся. – Да пошто ты испужался-то? Нет в том греха, ежели тело ласки просит! А крестик, что кожу ожог, не кара божья! Ты сядь да успокойся, государюшко! Кваску испей! Охолонись в предбаннике. Я не враг тебя! Я пес твой верный! Что прикажешь, все для тебя выполню! Скажешь в петлю лезть, полезу! Скажешь на врага твого с голыми руками пойти, пойду! Скажешь, что любви да ласки хочешь, – я твоим буду! На веки вечные душа моя тебе принадлежит!

– Уйди, семя дьявольское! Сгинь с глаз моих! – Царь дико очами заворочал да из парной выскочил, как ошпаренный.

Вот ужо три дня нету рядом Федора Басманова. Только мысли об нем из головушки царской не уходят. Снова думы мрачные одолевают да колокола набатные в висках бьют. Мотнул Царь головой, бросил взгляд на маковки церковные, что вдали маячат, да крикнул охраннику:

– Воеводе скажи, чтоб с обозами сам шел. Федор Басманов со мной в селе останется до входа моего в Александрову слободу.

Светло в горенке от солнышка, что в окошко глядит. От печи русской тепло исходит, словно от мамки родной. Царь за столом сидит, на пироги глядит, что хозяин добрый ему подал, но к еде не притрагивается.

– Басманова ко мне позвать, – кричит он охранникам.

– Звал меня, государь? – Федька с порога Царю клонится, с головы шапку снимая.

– Звал, – Царь на него глаза подымает.

Вид у Федора нерадостный. Глаза запавшие, синевой вокруг окутанные. Лицо щетиной редкою заросло. Сам с лица схуданул да осунулся.

– Не угоден я тебе, Царь-батюшка! Коли от себя отстранить желаешь, то казни лучше! Не жалей головы моей! Руби ее, буйную! Ибо нету жизни мне без любви твоей! – Федька на колени пред Царем бухается да голову на скамью, как на плаху, опускает.

– Не для того я звал тебя, Федор! – Царь с лавки поднимается да к нему подходит. – Встань и внемли мне, Федя, внимательно. Что случилося меж нами, в тайне держи. А ежели что еще приключится, в могилу с собой унеси! Подле меня будь постоянно! Ни на шаг не отходи!

– Государюшко! Псом верным подле тебя буду! Сапоги лизать стану! Только не гони! А былое в сердце своем на замок замкну, а ключик выброшу!

И снова тихо да спокойно на душе у Царя стало. И ест он с аппетитом знатным. И спит, словно младенец на руках матки своей. А виною всему Басманов Федор. Как приляжет рядышком с Царем, как обнимет его руками нежными, так хорошо Царю становится, что улыбка с уст его не сходит.

– Не гневись на меня, государюшко! Только нету у меня больше мочи терпеть муку адскую. Поцелуй твой меня с ума свел, – Федька жарко шепчет ему на ухо.

– Не могу я, Федя, естество свое ломать. Ведь мужик ты, куда не глянь, – Царь ему отвечает да к стенке отворачивается.

– Так ты прикажи только. Я и платье бабское для тебя напялю. И губы маслом намажу. И плясать для тебя стану. Все для тебя сделаю!

Утром ранним гонец с Александровской прибыл. В ноги Царю упал и весть радостную молвил.

– Все готово для твоего прибытия государь! Вся слобода Александровская ждет тебя! Народ на площади подле Кремля собрался! Тебя да Царицу-матушку видеть хотят!

Царь собираться в дорогу приказал. Сам наряд надел праздничный да шубу соболью. Помог в сани Царице забраться. Супротив себя детей усадил. Велел всем народу улыбаться да руками махать.

Вот и ворота слободские. Распахнулись они, царские сани впуская. Народ на улицах шапки в воздух кидает да здравицу государю свому кричит.

– Ай и любит меня люд простой, – Царь Царице подмигивает да медяки в толпу бросает. – Выгорит дело мое, что задумалось! Верую, выгорит! И господь не оставит нас! И власть мою боярам окаянным боле не урезать будет!

========== Глава 8 ==========

Жарко в палатах. От души натоплено. На лавке подле стены Басмановы сидят. Алексей, Федька да Петька-младшо́й. Рядом с ними Вяземский пот со лба утирает да пыхтит. Царь сам на троне костяном в бархатной ферязи на подкладе соболиной над всеми возвышается. Тоже с жару изнывает да виду не кажет. Перед ним за высоким столом писарь. Перья разложил пред чернильницей да пергамент, царевых указаний ждет.

– Пиши, Филька! – Иван говорит и перст в кольцах с каменьями дорогими вверх подымает. – «Я, великий государь, царь и великий князь Иван Васильевич всея Руси сим письмом извещаю, что оставляю государство. Ухожу я по вине вашей, из-за изменных дел бояр да покрывательства их церковной властью. Не даете вы вольно править Русью-матушкой. Больно смотреть мне, как вы казну разворовываете да препоны в моих начинаниях ставите. За сим прошу меня по делам государственным не беспокоить. На то воля Господа нашего и моя!» И подпись ставь: «Иоан».

Писарь в тишине полной усердно пером по пергаменту скребет. Потом грамоту песком мелким присыпает и, согнувшись в три погибели, Царю спину подставляет. Иван размашисто на письме завитки расчеркивает да молвит:

– Это письмо пусть боярам отдадут. Гонца шлите в Кремль прямо. Пусть почитают да подумают, – и строго на свиту свою верную глядит.

– Сделаем, государь, – воевода с места подскакивает да Царю кланяется. – Сейчас распоряжуся гонца послать.

– Государь, – с лавки Федька поднимается и смело Царю в очи глядит. – А что, ежели… – но отец его в бочину локтем пинает.

– Говори, Федя, – Царь Федьке кивает и, бороду кулаком подперев, слушать готовится.

– А если ишо одну грамотку нашкрябать? Простому люду. И пусть глашатаи ее на площади читают, – Федька Царю подмигивает. – Чего нам ждать, пока бояре одумаются? А письмецо может смуту подогреть.

– Хм… – Иван бороду чешет и Федьке кивает. – А ну-ка, Филька, пиши: «Я, великий государь, царь и великий князь Иван Васильевич, зла на народ свой не держу. Сил-мочи нет больше терпеть предательств боярских. Ибо все, задуманное мною, на корню этими смутьянами режется. Глазам моим больно видеть, как бояре Русь разворовывают. За сим от власти я отрекаюся!».

– Государь, прибавь еще сожаления поболе, – Федька Царю подсказывает.

– Ты чего, государя нашего учить вздумал? – Воевода на сына нерадивого шикает да в ноги к Царю бухается. – Прости, государь, за дерзость! Не вели казнить! Помилуй!

– А ты погодь шипеть, воевода! – Царь рукой на него машет. – Припиши-ка вона еще чего, Филька: «Все время слезы за вас лить буду и молиться. Не поминайте лихом раба божьего Иоана». Ну, чего думаешь теперича? – бросает Царь взгляд зоркий на Басманова-старшего.

– Ой, батюшка! Ой, государюшка! До чего ж чинно и ладно все сказал, – воевода молвит, раболепно кланяясь.

– А ты, Афанасий, чего разумеешь? – Царь на Вяземского глядит.

– Я бы лучше и не сказывал, государь! – князь тяжело со скамьи поднимается и пот со лба высокого вытирает.

– Государь, ты эту грамоту-то вперед пусти. А вторую за ней вдогонку. Пока до бояр дойдет, народ ужо бунтовать станет, – снова Федька голос подает.

– И то дело, – Царь бороду свою довольно гладит и рукой всех вон выпроваживает.

Воздух морозный – словно глоток воды студеной после духоты дворца Царского. А вокруг просторы раздольные, снегом, словно пером лебяжьим, окутаны. Солнышко в небе голубом лучами играется, как ребенок – пряжей мамкиной. То за одну ниточку потянет, то за другую. Вот и блестят эти нити солнечные через деревья голые на краях дорожных.

– Лепота, – Царь на коне черном восседает да, вдыхая свежесть зимнюю полной грудью, ворот шубы расстегивает.

– Ты бы, государюшко, поберег себя, – Федька с ним равняется. – А то придется мне снова баньку топить да из тебя хворобу выпаривать. Али снова от меня сбежишь?

– Не сбежать мне, Федя, ни от смерти, ни от тебя, – Царь ему тихо отвечает. – Только сейчас мне дела государевы покоя не дают. Тревожусь я об исходе плана нашего.

– Потерпи чуток, батюшка, – Федька ладонью своей горячею руку царскую гладит да тихохонько ему на ухо шепчет. – Все справится и ладно будет. А апосля победы нашей спляшу я, как и обещался, тебе танец жаркий…

Царь вздохнул тяжело да, коня пришпорив, вперед вырвался. А Федька свою кобылку развернул да к отцу подъехал.

– Вижу, дела твои хорошо движутся? – воевода сына спрашивает. – Вона ты какой теперь. Прямо государев советчик. Не уж-то сдался тебе Царь? Приручил ты его?

– Все идет как надо, тятя, – Федька ухмыляется криво, да на солнце щурится. – Сейчас наш государь еще трепыхается, только он уже в сетях моих крепко запутался. Ему ужо не вырваться. Осталося, тятя, мне последний шаг сделать. И тогда… Вся власть моею станет. Царь, он, конечно, спесив да грозен, только нету у него опоры дружеской. Вот и стану я для него помощником наипервейшим. Он уже ко мне прислушивается, а как я его вовсе приручу, только меня привечать станет.

– Не уж-то, Федька, ты и впрямь его на дело греховное толкнешь? Не уж-то ложе с ним делить станешь? – воевода шапку поправляет и на сына взгляд удивленный бросает.

– Невелика плата за власть. От меня не убудет, – Федька кобылку пришпоривает да за Царем вдогон кидается.

Неделя прошла. Вторая на исходе, а из Московии нет вестей. Иван по дворцу как зверь раненный мечется. На всех зло рыкает да тумаки прислуге раздает. Ночи темные в молитвах проводит, свечи жжет да иконки целует.

«Господи! На все воля твоя! Ежели решишь, что дело мое неправое, все приму из рук твоих. Уйду в монастырь на вечное покаяние. А ежели одаришь благодатью своей, буду молиться во славу твою до скончания века!»

Вот новый день зорькой ясною над слободой разгорается. Петухи поют, солнцу радуются. Снег под полозьями саней хрустит. Девки в светелке пряжу прядут да песни поют. Весь мир новому дню радуется. И только Царь сидит в своей опочивальне, тучи темнее. Выходить из нее отказывается, а все, кто входит, получают от него окрик грозный да что под руку попадет вдогонку.

– Федя, ты б к государю сходил, – трясет за плечо сына спящего воевода Басманов. – Вон он совсем раздухарился. Никого к себе не пущает. Кричит да дерется. Сходи к нему, успокой. Приласкай его. Глядишь, он и отойдет.

Федька только за порог, как к нему навстречу гонец с Москвы. Шапку от снега отряхивает, да сапоги об порог бьет.

– Что там, Семка? – Федька к гонцу подлетает да за ворот тулупа его хватается.

– Посольство в слободу едет, – гонец отвечает. – Через пару дней прибудет. Народ в Москве поднялся. Все Царя обратно на царствование хочут. Бояре смуты спужались. Просили Пимена к Царю с поклоном ехать и на царство кликать.

– Ты иди поешь да отдохни, – Федька гонцу говорит. – А я сам Царю благую весть донесу.

Душен и тяжел воздух в опочивальне царской. Иван в исподнем на полатях сидит, да в окошко смотрит. Уже сколько дней прошло, а из Москвы нету вестей. Знамо, нужно признать, что дело задуманное не сбудется. И сидеть ему до конца своих лет в монастыре на хлебе да воде.

Федька дверь без стука толкает и, увернувшись от кубка царского, новостью Царя радует.

– Не гневись, государь! Благую весть тебе принес! Пимен с боярами в Александровскую слободу едет. Бить челом тебе да на царство звать на твоих условиях. Вышло дело-то, государюшко! Возрадуйся!

========== Глава 9 ==========

Пимен в палаты просторные заходит, с головы седой черный капюшон снимает. Царь с костяного трона подымается да, на посох опираясь, навстречу посланнику идет.

– Ну здравствуй, Владыко, – Иван говорит. – Что привело тебя в наши края?

– Благослови тебя Бог! – архиепископ Ивана крестит. – Да сам, видать, знаешь, зачем я пожаловал!

– Неужто бояре послали, – Царь улыбается хитро да руку Пимена целует.

– Вот, грамоту тебе, государь, прислали. Читать ли? – Пимен из-за пазухи свиток с печатью красной достает да Царю протягивает.

– Читай! – Иван головой кивает и обратно на трон возвращается.

– «Государь! Царь наш батюшка, родимый! Слезно уповаем мы к тебе! Смиренно просим вернуться в Москву, на царство, ибо без ентого смута великая случится. Народ на улицах буйствует. Тебя на царство требует. Вернись ужо. Не дай беде случиться! А мы, как верные рабы твои, исполним любой завет, что пожелаешь!» – прочитал Пимен и от себя добавил: – И тут подписи боярские. Все тебе кланяются и крест целуют.

Царь слушает да бороду довольно оглаживает. Словно и не было тех ночей душных да дней бесконечных в ожидании. Услыхал, видать, господь молитвы жаркие. Знамо, правое дело Царь учинил, ежели Богу оно угодно!

Как только Пимен за порог, Царь с трона вскакивает, посох в сторону бросает, шапку с головы снимает да об пол ей бьет.

– Эвоно как! Все по-моему решилось! Знал… Знал я, что супротив народу не попрут бояре. Сломаются да мне на уступки пойдут! Эй! Сподвижники мои верные! – обращается он к Басмановым да князю Вяземскому. – Сегодня празднуем! Пировать да гулять станем! Кличьте холопов. Пусть яства сладкие да вина красные готовят. А об деле завтра думу думать станем.

Закружилась жизнь быстрая во дворце. Из царской кухни понеслись запахи разные. Служки по дворцу бегают, столы накрывают. Васька последние наставления музыкантам дает. Те слушают серьезно да инструменты настраивают. Кто рожки, кто дудки, кто гусли да домры.

Царь по своей светелке ходит да каблучками по полу бьет.

– Вот вам, супостаты! Выкусите! – трясет он фигою. – Захотелось вам власти? Ан не вышло у вас ничего! Раньше злостью своей меня травили, а теперича кровью своей захлебнетесь!

Ох и раздухари́лся Царь. Не услышал даже, как дверь в покои его отворилась и на пороге Федька Басманов показался.

– Вижу, как сердце твое радуется победе, – Федька глазами черными сверкает. – Говорил же, что любит тебя простой люд.

Царь до Федьки оборачивается и, прищурившись, спрашивает:

– А ты любишь ли государя своего? – и все ближе к Федьке подходит.

– Люблю, государь, – Федька ему вторит, взор скоромно в пол потупив. – Как пес преданный, одной любовью к тебе и живу. Отними ее у меня, сдохну у твоих дверей.

После службы вечерней начался пир развеселый. В трапезной столы накрыты. Тут тебе и утка в яблоках, и солонина с чесноком, и куропатки запеченные, и капуста квашенная. На подносах деревянных караваи с корочкой хрустящей, только с печи. В братинах вино молодое дображивает.

Царь сидит во главе стола, а по правую его руку Царица приютилась. Смеется она громко над мужниными шутками, которые тот ей на ушко шепчет. Краснеет матушка от нежностей, на кои сегодня Царь щедр.

Федька супротив Царя сидит, на Марию смотрит и думку думает: «Ой, Царица-матушка! Сколь ты глазоньками ни блести, сколь ни заманивай улыбкой сладкою, моим он будет! Не соперничать тебе с Басмановым. С телом горячим, устами жадными да взглядом страстным».

Царица тем временем зевнула сладко, прикрыв ладошкою губы алые. Иван ее в опочивальню отправил, пожелав снов спокойных, а сам велел музыкантов звать да песни звонкие петь. Сам-то на лавке сидит, в ладоши хлопает да ногами перебирает. Вино пьет да музыкантам подпевает. Бросил он на Федьку взгляд беглый да застыл на месте. Смотрит на него Федор, глаз не отрывая, а в них светом ярким страсть горит. Кивнул легонько Федька Царю, встал со скамьи да вышел из трапезной, у порога оглянувшись.

Вот уже и ночь на дворе, и пир закончился, а не спится Ивану. Видится ему взгляд Федькин зовущий. Царь на скамью уселся, вина себе в чашу плеснул и жадно выпил.

«Что за напасть такая, стыдная? Не идет у меня из головы Федор Басманов. Хоть руби топором ее. А как сегодня глянул он на меня, аж сердце замерло. Пуще любой крали распрекрасной хочу его всего без остатку выпить, как вино молодое да хмельное!»

Дверь в опочивальню тихо отворилась, и увидел Царь Федьку на пороге, в шубу закутанного. Смело тот в спаленку вошел, вытащил из рукава кокошник да бубенцы, скинул шубу и оказался перед Иваном в рубахе да в красном летнике женском. Надел он кокошник на черны волосы, бубенцы на руки нацепил и в ладоши громко хлопнул.

Раззадорились колокольцы звоном веселым. Закрутился, как вихрь, Федька в танце огненном. Каблучки по полу цокают. Руки словно крылья птичьи в стороны разлетаются. Щеки ярким румянцем пламенеют. Губы алые улыбкою нежной манят.

И так Федька в танце закружился, что не заметил, как Царь подле него очутился. Обхватил Иван руками сильными стан тонкий да прервал танец страстный. Смотрит он в глаза черные, и дыхание его заходится.

– Что ж ты, Феденька, со мною делаешь? Своим телом гибким меня околдовал. Губами сладкими поманил. Глазами черными зачаровал. Будь моим, душа моя! Будь ласковым. Все для тебя, лада моя, сделаю! Все сокровища к твоим ноженькам брошу! Властью наделю несметною! Только скажи! – шепчет Царь страстно.

– Ничего мне от тебя не надобно, – отвечает Федька, глаз не отводя. – Только слово доброе. Только взгляд нежный. Только ночи страстные.

И со словами этими целует Федька губы царские, и нет ничего на свете слаще поцелуя этого.

Разлетелся летник под руками сильными. Рубаха на Федькином теле трещит да по швам ползет. А Царь не унимается. Целует страстно и к полатям Федьку толкает.

Упал Федька на перины мягкие. Последнее со своего тела скинул и распластался под тяжестью тела Иванова.

Царь руками его ласкает да с губ стоны сладкие срывает. Бьется под ним Федька, от страсти изнывая. Ногами сучит, руками простынь мнет да Ивана упрашивает:

– Государь мой светлый! Заласкай меня до смерти! Зацелуй до беспамятства! Чтобы в ушах звенело да губы в кровь искусанными были!

Царь от тех слов будто с ума сошел. Прихватил зубами сосок его твердый, руками сжал бедра его узкие да прижался к Федьке так, что косточки захрустели.

Федька телом изогнулся, в спину Царя перстами вцепился, поелозил под ним немного да бурно выплеснул на живот свой страсть горячую.

========== Глава 10 ==========

Солнце зимнее ярко светит. Играет оно самоцветами морозными да очи слепит. Снежок под полозьям хрумкает. Лошади громко фыркают,эх да пар с ноздрей пускают. Царь, весь в шубу укутанный, слободу в санях объезжает. Но не радуют царя ни солнышко красное, ни снег хрустящий. Смотрит он на все глазами, от бессонных ночей красными, да думы темные в голове ворочает.

«Что? Не вышло у вас меня со свету белого сжить?! Не сковырнуть меня теперича с царствия! Моими будут опричные земли! И воля моя единой для всех станет! А ентих тварей я всех изведу! Кровью своей умоются! Потрохами своими подавятся!»

А в голове у Царя колокольный звон. И мучает он его денно и ночно. «Дин-дон… Дин-дон… Дин – дон…» Поморщился Царь да зло на толпу зевак зыркнул.

– Пошто народец на улице топчется? – воеводу недовольно спрашивает.

– Так на тебя, государь, поглядеть люд простой вышел. Здравия тебе пожелать, – Басманов ему ответствует.

– Я им медведь, что ли, балаганный? – Царь сердито по дну саней посохом стукает. – Али работы у них нету? Вели, чтоб никого на улице не было. И накажи, чтоб колокола не звонили!

– Окстись, государь! Какие колокола? До обедни еще далеко. Молчит звонница-то соборная, – воевода плечами пожимает да, коня пришпорив, вперед едет. Разогнав нагайкою зевак, он к сыну своему, Федору, подъезжает. – Ты чего не весел, Феденька? Аль случилось что? Неужто пляска твоя Царю не по нраву пришлась?

– Уж лучше б она не понравилась, – Федька головушкой печально качает. – Он меня опосля пляски той пригрел да приголубил. А потом, когда телом моим насладился, с глаз долой погнал. И наказывал, чтоб я молчал про то. Иначе головы мне не сносить.

– Да, Федька… – воевода бороду чешет задумчиво. – Знать, плохо ты государя ублажил, раз уж видеть тебя он не жаждет.

– Тут все дело в вере. Он греха содомского боится. Но ничего, тятя! Я найду его место слабое! Все одно, при власти мне быть! – Федька улыбкою злою кривится и коня нагайкою подгоняет.

Прогулявшись по слободе да воздухом надышавшись, отстоял Царь обедню, а после призвал соратников своих, кои в слободу на зов царский съехались.

– Вас собрал я, дру́ги мои верные, чтобы службу вы мне сослужили. Непростое я дело удумал. Без вашей подмоги мне не справиться, не сдюжить, – начинает речь свою Иван. – Дабы боле бояре да князья уездные в дела государевы носы не совали, прикажу удел мне отдать. Будут теперича земли опричные! И в тех землях буду я едино править, вольно изменников казнить, налагать на них опалу да лишать супостатов имущества. В земли мои опричные войдут Вологда, Вязьма, Суздаль, Козельск, Медынь, Старая Руса, Балахна и еще немного городов, кои я в указе своем назову. От Москвы себе кусок отрежу: улицы Чертольская, Арбат, Сивцев Вражек, часть Никитской да Знаменской. И надобны мне будут особые отряды стрельцов, для моей охраны. Из казны на опричные мои дела деньги выделю. И еще думу опричную созову. И войдут в нее… ты, Михайло Темрюкович, Плещеевы, Колычевы, Бутурлины да Вяземские. Ты, Алексей Данилович, возглавишь отряды опричников. Задача ваша теперича – очищать земли мои от ворогов да скверны! А за службу награжу я вас всех по-царски! Ну, что скажете мне, други мои-сотоварищи? – Царь глаза щурит да на доверенных своих глядит.

– Сослужим службу государеву с радостью! – крик раздался.

– Токмо прикажи, государь! Радостно в бой вступим! – вторит ему другой.

– Слава государю нашему, Иоану Васильевичу!

Царь доволен и собою, и соратниками. Не подвели его сотоварищи. Не бросили в трудный час. А Басманов, воевода знатный, аж на колени повалился да лбом об пол бьется от радостной вести. Вот только Федя… В сторонке стоит да брови супит. А хорош-то как да пригож он в думах ентих, что сердце государя снова громко в груди бухает.

«Чур меня! Чур! Исчадье бесово! Господи! Отведи мысли греховные! Не об том мне сейчас думати! Токмо о делах государевых!»

Вот уж и ночь на дворе, а Царю не спится. Снова колокола соборные в голове его гудят да сна лишают. А что, ежели дело не выгорит? Вдруг и средь соратников вражины найдутся? Ведь Андрюшка Курбский другом верным казался. А ведь предал, не задумавшись. Ливонцам поганым продался.

– Что не спишь-то, государь? – в углу опочивальни шут шевелится. – Я вот как ни погляжу, ты мрачнее тучи. Словно свет из тебя вынули да ночью черною одарили.

– Не тебе, шуту, мои мысли знать, – Иван от него отмахивается.

– А ты думаешь, что дурак я и ничего не ведаю? – Васька усмехается да на полу подле царя садится. – Прежде ты весел был. Пировал свободно. Словно радость в твоей душе была да желание. Так ведь?

– Так, – с ним Иван соглашается.

– Вот и вспомни, что досель тебе радость приносило. Что душу согревало? Не Федька ли Басманов? – шут к столу подтягивается и кувшин с вином с него берет.

– Вот дурак ты! – Царь незло на Ваську кричит да по затылку рукой бьет. – Басманов ни при чем тут.

– Не злишься на меня, – Васька затылок чешет. – Значится, угадал я. Да и Федька ходит как в воду опущенный. Стало быть, случилась меж вами размолвка.

Царь задумался глубоко, рукою голову подперев, взял из рук шута братею с вином красным, глоток большой сделал да молвил:

– Устал я, Васька, уморился от дум тяжелых, чтоб на тебя, кота плешивого, сердиться. Голова гудит. И звон меня ентот отдыха лишает. Токмо когда Федя Басманов рядом, спокойно мне становилося.

– Так пошто прогнал его? Вели к себе звать! Пусть подле тебя и останется, – шут вино из рук царевых принимает и себе в чашку плещет. – А коли мысли у тебя в голове греховные от красы его, так то не беда. Помолись, покайся, да все пройдет. И еще скажу тебе, Ваня. Ты Федьку приласкал, с руки прикормил. Теперь привяжи его к себе путами крепкими. Он подле тебя как пес верный сидеть будет. А коли на кого науськаешь, разорвет в клочки. Время для тебя нынче сложное. Нече псами верными государевыми разбрасываться!

А ведь и прав, дурак гороховый! Пошто мучать себя да корить за дело свершенное. Уж и так молитв посему отмолено да служб отстояно. Да и, что таить, очи так и ищут в толпе чернявую головушку. А чресла от воспоминаний ночи той судорогой сладкой сводит. И ни Царица, ни девка красная той тяжести снять не могут. А душе так тихо и покойно, когда Федя рядом. И колокола набатные в голове молчали.

– Ох и дурак ты шутовской! – Царь Ваську по загривку рукой легонько оглаживает. – А ведь и прав ты. Федька служить мне верой и правдою будет. На цепь подле себя посажу! Нет на свете стража справнее, чем пес государств!

========== Глава 11 ==========

Сидит Федька в горенке на скамье и в окно глядит. А там… снег хлопьями с неба валит, будто пухом лебяжьим землю укрывая. У амбара Гришка Мажаев молодых стрельцов веселит, силушку свою богатырскую кажет. Под рысака подлез да поднять его на плечах пытается. Стрельцы, подзадоривая, свистят ему да улюлюкают.

Прошка Чебарь из оконца высунулся да с девкой молодой заигрывает. Уж не раз батогами бит был за дела свои полюбовные, а все не унимается. И ведь не так уж и красив, а девки от него млеют. Берет он их словом ласковым да взглядом лучистым.

Вона тятя с Петькой-младши́м на двору стоят. Петька молод, для рукопашных боев не годен. Шибко легкий да мелкий. Вот отец его метко стрелять и учит. Пищаль в руки дает, а сам позади встает, перевязь-берендейку держит да смотрит внимательно, как Петька целится.

Все эти картины мирные взор Федькин не ласкают. Сидит он, на подоконник оперши́сь, да думы думает: «Как же мне снова с царем сдружиться? Как к нему в душу да в постель влезть? Видеть он меня не хочет. Как ни пытался ему на глаза попасть, все толку нету. Бегает от меня, как заяц от гончей».

Тут в оконце малое комочек снежный прилетел. Федька вздрогнул и на проказника глянул. Это Петька-мало́й ему со двора руками машет и смеется. Федька братцу рукой в ответ махнул и снова задумался.

«Простофили! Пустышки никчемные! Вот Петька. Молод, да глуп. Мог бы на перинах мягких спать да есть с серебряного блюда. А он, дурень, в бой рвется.

Гришке природушка силы дала немеряно. Все бы ему геройствовать. А с силою такой можно разбой учинять да золотишко грабить. Все лучше, чем за гроши животом своим рисковать.

Прошка – баб любимец, да свой дар понапрасну на молодух тратит. А ведь мог бы барыню богатую охмурить да жить под ее опекою, как сыр в масле катаясь.

А меня боженька красотой да умом наделил. Так чего ж я сиднем у окна сижу да сопли на кулак мотаю?! Зачем ждать, когда птица-удача в руки тебе прилетит? Самому ее надоть руками голыми за хвост хватать! Не зовешь меня к себе, государь? Не беда! Я сам к тебе явлюсь да разжалоблю».

Вскочил Федька с лавки, тулуп овчинный нацепил, шапку на голову напялил, снял со стены нагайку да из дому в сторону конюшен направился.

– Ты далече ли собрался? – воевода его окликает.

– К государю, с прошением, – ему Федька кидает, на коня запрыгивая.

– Вот и правильно, сынок, – воевода кивает довольно, – да проси у него поболее. Чтоб на всех Басмановых хватило!

Федька только рукой махнул и бока коня верного пришпорил. Как стрела, из лука метко пущенная, в сторону царских хором понесся. Снег под конем белыми брызгами разлетается. Ветер льдинки в лицо ему кидает. Да не чувствует этого Федька. Мысли, как угли горячие, его душу жгут да телу замерзнуть не дозволяют.

Федька быстрым шагом по дворцу прошел, охране головой кивнул. Те расступилися пред дверью в покои царские, вперед его пропуская.

– Государь! – Федька к царю заходит и кланяется низко. – Не вели казнить. Вели молвить!

– Феденька… – Царь со скамьи вскакивает да навстречу Федору бросается. – Душа моя чистая. Краса моя ненаглядная! Пришел! Сам ко мне пришел!

– Да, государь, пришел по делу важному, – Федька молвит, смело в глаза Царю глядучи. – Отпусти ты меня, государь, на поле бранное. Не могу я тут, задыхаюся. За тебя да за Русь-матушку готов голову положить.

– И ты меня, соколик мой ясный, покинуть решил, – Царь головой качает. – Все, кто дорог, меня бросают. Была жена любимая, да оставила. Друг был верный. Предал меня. Другой дружок на Соловки подался, обет монашеский дал. Один я, Феденька. Как перст, один. И некому мне душу излить. Некому любовь свою безмерную подарить.

Федька в душе возликовал да возрадовался. Так вот где место слабое! Человек близкий да доверенный ему надобен. Так чего ты у порога стоишь, Феденька, словно гость незваный да непрошеный?

– Ты прости меня, государь! Я тебя не брошу! Всю жизнь тебе отдам. Сердце себе вырву да к ногам твоим кину. Хошь – топчи, хошь – забирай навсегда! Буду тенью твоей. Твоим охранником. Буду псом верным у дверей сторожить. А ежели захочешь… любить тебя буду, как никто не любил!

– Спасибо тебе, Феденька! Не забуду я слов твоих честных да напоминать буду, как ты мне присягнул, – Царь головой кивает. – А теперича иди-ка ты до дому и в путь-дорогу дальнюю собирайся.

Федька на ноги вскочил да Царю поклонился. Ужо и до двери дошел, как Иван его окликнул.

– Вот теперь верю, Федя! Верю, что не брехал ты мне про верность свою, – Царь ему говорит. – Кинулся приказ мой исполнять, не испросив даже, куда пути-дороги ведут.

– А куда прикажешь, государь, туда я за тобою и пойду. Хошь – в Рай, хошь – в Геенну огненную, – Федька Царю улыбается.

– Нет ужо! Рано нам еще туда, Феденька! Ты в Москву со мной собирайся. Да стрельцов подымай. Завтра выдвигаемся! – Царь говорит и, к Федьке подойдя, губы его алые поцелуем обжигает. – А как сберешься, ко мне вертайся, – на ушко Федьке жарко шепчет. – Стосковался я по ласке твоей да по телу крепкому. Да по коже белой, что как шелк в руках. Возвертайся! Ждать тебя буду.

Федька на подворье спешился. Коня в стойло спровадил и бегом к воеводе в избу направился.

– Тятя! От государя я. Велено стрельцов поднимать. Завтра в поход собираемся. На Московию идем!

Воевода охрану кликнул, отдал распоряжения, а сам к Федьке с допросом пристал.

– Об чем там, Феденька, государь с тобой разговаривал? Об чем беседу вел? Неужто снова к себе приманивает?

– Я нащупал ниточку к сердцу царскому. Я ею себя обвяжу, обмотаю, и тогда меня ужо никто с высоты скинуть не сможет, – Федька отцу отвечает да удало подмигивает.

– Что за ниточка-то? Об чем ты молвишь? – воевода удивленно брови подымает.

– Эта связь крепкая любовью зовется, – Федька отцу отвечает да из избы на улицу выходит.

========== Глава 12 ==========

И снова впереди поля бескрайние, снегом занесенные. Деревья, как виселицы, жертв своих ждущие, вдоль дороги стоят. Луна с неба дорогу светом мертвенным освещает. Звезды, словно зеницы горящие, на путников глядят.

Царь на черном скакуне среди верных стрельцов едет да на небо темное глядит. И видятся ему в вышине бездонной тени странные. Они в поднебесье мечутся, собою лик Луны закрывая. И темнеет, словно пеплом покрывается, снег под ногами лошадиными.

– Чего невесел, государюшко? – с ним Федька равняется. – Али не рад ты победе своей над боярами?

– Кровь я вижу впереди, Феденька… – Царь вздыхает тяжко. – Реки крови мне мерещатся.

– Уж не испужался ли ты этого? – Федька брови соболиные поднимает и на Царя удивленный взгляд кидает.

– Мое дело – Богу угодное, – Царь перст к небу черному подымает. – И стало быть, смерти грядущие ему во благо. Только ведь как быть с заповедью Божьей, что гласит «не убий»?

– Государь, ты уж не гневайся, ежели глупость скажу, – Федька рукою своей по холке Царского жеребца проводит. – Только чудится мне, что ворога и предателя сея заповедь не касается.

– А ежели ошибемся? Ежели по злому навету душу невинную погубим? – Царь снова хмурится.

– Тогда на то воля Божья, государь, – Федька плечами пожимает. – Стало быть, так ему угодно было. Ну а коли душа невинна, так она сразу в рай попадет, а мы любой грех-то замолим. Не кручинься попусту, государь! А ежели прикажешь, то я любой твой грех на себя возьму!

На рассвете купола Московские, солнцем озаренные, на горке показались. Выросли они пред путниками, золотом посверкивая, словно сам господь им путь указывает. И на дела угодные свое благословение дает.

Ворота́ тяжелые пред Царем отворились, и вступил он на землю Московскую, призванный народом на царствие! А вокруг толпа гудит. Колокола соборные его приветствуют. К ступеням в Кремль ковры красные постелены. Вдоль них, прямо на снегу голом, бояре на коленях стоят. Царю поклон земной лбами отбивают.

Первым навстречу Царю князь Мстиславский поднялся. Шапку к груди своей прижал да к руке протянутой устами прильнул.

– Государь наш, Иоан Васильевич! Уж не чаяли тебя снова видеть. Уж ты более, батюшка, не оставляй нас, рабов твоих смиренных! – сказывает и кланяется княже.

– Я вернулся и боле не уйду никуда! – Царь говорит во всеуслышание и, нагнувшись, тихохонько на ухо Мстиславскому добавляет. – Не дождетеся…

Палата Грановитая народом наполнена, словно бочка – огурцами солеными. Все бояре да князья съехались, дабы указ царев выслушать. Стоят, от жары потеют да шубами дорогими меряются. Перстнями самоцветными в свете факелов посверкивают. Бороды длинные оглаживают да меж собою шепчутся.

Царь в палаты вошел шагом стремительным, у порога остановился и стукнул громко посохом о пол каменный. Оглядел он взором грозным бояр да князей притихших, шубу соболиную с плеч широких скинул и кивнул верным своим стрельцам-охранникам. Те вперед него кинулись, бояр нагайками по спинам согбенным охаживая, Царю к трону дорогу освобождая.

– Я вернулся к вам не милости просить, – начал Царь речь свою. – А свое, по праву принадлежащее, взять. Власть царскую, Богом мне дарованную! И посему оставляю вам токмо земщину. Там вы будете править да дела вершить. Себе я назначаю землю опричную. И на той земле будет только одна воля. Моя воля – Царская! Всех ворогов и предателей ныне имею я полное право судить своим, Царским судом. И дума ваша боярская мне боле не указ! – Царь с последними словами на ноги подскочил да посохом по полу со всей силушки вдарил. – Принимаете ли вы правила мои?

– Принимаем, государь! – голос в тишине слышится.

– Согласные мы, – другой ему вторит.

– Царствуй, государь, как Бог тебе велит, – третий молвит.

И вот ужо вся палата Грановитая голосов полна. Словно улей разворошенный, жужжат они. Ненавистью их глаза горят, ядом Царя окропляют. Только поделать они ничего более не смеют супротив воли его.

Царь, как стрела черная, шагом быстрым по коридору кремлевскому идет, посохом шаги отмеряя. У окна высокого Иван остановился, распахнул ставни тяжелые и вдохнул грудью воздух морозный. Ветер ледяной его щеки, огнем пылающие, остудил да токмо звона колокольного в голове не заглушил. Гудит набат. Бьет по вискам болью волнительной. «Дин-дон… Дин-дон… Дин-дон…»

«Господи… Пощади… Доколе мне терпеть эту муку адскую? Успокой душу мою. Даруй мне покаяние за грехи былые да грядущие!»

Громко выдохнул Царь да окно затворил.

– Федора Басманова ко мне, – кричит стражникам, и дверь в свою опочивальню ногой распахивает.

– Звал ли, государюшко? – Федька, низко наклонясь, в дверь заходит.

– Федя! Феденька! – Царь к Басманову кидается, за плечи схватает да к себе прижимает. – Страшно мне да боязно. Всюду мне тени мерещатся да глаза, пламенем горящие. И в голове гул вечного колокола слышится. Токмо с тобою, соколик мой ясный, легше мне. Токмо с тобой душе покойнее.

– Не волнуйся, батюшка, – Басманов всем телом к Царю прижимается да голову ему на плечо кладет. – Подле тебя всегда буду, коли надобно. Защитой стану от теней страшных и от глаз горящих. Согрею душу твою любовью своей. Залижу, как пес верный, раны ее кровавые. Не дам колоколам набатным ее тревожить.

Уложил он Царя на полати мягкие. Сам у ног его калачиком свернулся. И так Ивану хорошо и покойно стало. И такие мысли чистые и легкие Царем овладели, что укрылся он сном радостным да приятным.

Вот и утро зорькой ясною небо розовым окрасило. Заиграли лучи первые на церковных маковках. Заголосили петухи дальние. Царь очи свои открыл да на Федьку, подле него спящего, глянул.

«То ли грех и горе ты мое, то ли радость. Богом ты мне дарован, али бесом? Все одно, пути-дороги нас рядышком ведут. Не отпущу я тебя никуда более. Ибо нет души преданней, чем душа любящая. Нету пут сильней, чем любовь. Значит, и быть посему. И неча тому противиться!»

Решил так государь да провел рукою по волосам, как шелк, мягким. Прильнул к губам алым, в улыбке сонной раскрытым. И ответил ему Федька на поцелуй. И сплелись руки его на шее крепкой. Затрещала рубаха на груди Федькиной, страсти царской не выдюжив.

– Погоди, государюшко! Не торопись сильно-то! Я ж тебе не девка красная! – Федька Царя останавливает, рукой в грудь ему упирается.

– Дай-ка, Феденька, я к тебе со спины прильну. Повертаешься? – тяжело дыша, Царь Федора спрашивает.

– Только ласково, – Федька ему в ответ улыбается да, на живот поворачиваясь, зад крепкий отклячивает.

Ох и долго же Царь любовь свою Федьке выказывает. Тот лежит под ним, зубы сжимая, простынь нежную в кулаках скомкав.

– Хорошо ли тебе, Феденька? – Царь над ним нагибается.

– Хорошо, государюшко! Нет сил, как хорошо, батюшка! – Федька ему отвечает, а сам думает: «Ничего… Потерплю маленечко. Чай, не убудет от меня. Ради цели благой и не то можно выдюжить».

========== Глава 13 ==========

Вот и солнышко ясное пригревать стало. Плачет зима капелью прозрачной, уходить не хочет. А весна проталинками частыми вдоль дорог зеленеет да в лужах с солнышком заигрывает. Дети чумазые досточки малые по ручейкам весенним пускают да хохочут на мамкины окрики:

– Куды ж ты, дитя бесово, по воде бегаешь? Вот я отцу скажу. Ужо он тебя хворостиной-то осчастливит!

Только в Москве неспокойно. По улицам всадники в черных скуфейках да подрясниках страх наводят. За кушаками их плети да ножи кривые. А к седлам конским головы собачьи да метлы привязаны. Как завидят их люди на улицах, так сразу прячутся.

– Видал, Митрофан? Опять опричники в дорогу сбираются, – один мужик другому говорит, снег с крыши скидывая. – Видать, снова земли опричные идут от боярских уделов освобождать.

– А ты про воеводу Александра Горбатого слыхал? – второй мужик испуганно шепчет. – Говорят, Царю кто-то челобитную с наветом на него принес. Так его с сынком Петькой уже третий день в казематах держат.

А в чертогах Кремлевских Царь суд свой вершит. Сидит он на троне костяном, в черную схиму облаченный. Подле его трона опричники, как монахи, мрачные стоят. Факелы потрескивают, и на стенах от того тени пляски бесовские вытанцовывают.

За спиною Царя Федька Басманов стоит в ярком кафтане. Серьгой яхонтовой в ухе посверкивает да кольцом в каменьях драгоценных тонкими пальцами играет. Смотрит он на всех глазами прищуренными, а на губах его улыбка победная светится.

– Ну, зови еще кого там, – Царь дьякону говорит и посохом по полу стучит.

– Василий Чекмарев! – кричит дьякон в дверь.

Из-за нее на середину зала детина выходит, осьмнадцати годков от роду. Шапку с головы срывает и в поклоне ею сапоги свои обмахивает.

– Об чем просить пришел? – Царь строго на парня поглядывает.

– Хочу в дружине твоей, государь, верой и правдою служить, – отвечает ему тот, смело глаза на Царя поднимая.

Федька из-за трона к царскому уху свешивается и шепчет тихо ему:

– Знавал я отца его, Афанасия Чекмарева. Славный воин был. Ежели сын в его пошел, то будет тебе служить, живота своего не жалея.

– А умеешь чего? – Царь у Василия спрашивает.

– А все могу, государь, – отвечает ему юноша. – Но лучший я в рукопашном. Тута мне равных нету.

– А ну-ка… – Царь хитро усмехается. – Федора Басманова ежели одолеешь, возьму!

Федька вперед выходит, кафтан, золотом расшитый, с плеч скидывает, колечко, подарок царев, за шиворот рубахи кладет да рукава засучивает.

Первый удар сильный, прямо в ухо, Василий пропускает, но на ногах держится. От второго удара лихо уворачивается и кулаком в грудину Федьки заезжает. Тот назад два шага делает, но не падает. Снова здоровенный кулак Василия Чекмарева в лицо Федору летит да губу ему в кровь разбивает. Злится Федька. Силища у парня немерена. Но и он сам тоже не лыком шит. Бьет его Басманов в живот, да так, что он пополам складывается да на пол на колени падает.

– Бери, государь! Парень справный, – Федька губу разбитую вытирает и Царю улыбается. – Пущай сотником идет. В память отца его, воина славного.

Покуда следующий проситель ожидается, Царь Федьку перстом манит да на ухо ему шепчет жарко.

– Ты, Феденька, сегодня приходи. Да шубу песцовую, что я тебе давеча подарил, надень.

– Жалко мне шубу-то, государь, – Федька улыбается Царю игриво. – Порвешь ведь, бешаный.

– А коли и порву, – Царь ему отвечает. – Что с того? Я тебе еще лучшее подарю.

– Государь, – дьякон Царя окликает. – Тут боярин до тебя, с прошением. Анатолий Петрович Губа. Пущать ли?

– Пущай, – Царь кивает и Федьке глазом подмигивает, дескать, сейчас веселье будет. – Об чем челом бьешь? – к боярину обращается.

– Жалобу я тебе принес, государь наш, батюшка! – боярин кланяется часто. – На опричников твоих.

– Что мои ребятушки натворили? – Царь хмурится делано.

– Так в именьице моем всех девок дворовых перепортили, а потом в болото согнали да потопили. За что такой погром-то учинили, государь? – Анатолий Губа ногой возмущенно топает.

– Ой безобразники! – Царь об пол посохом стучит. – А ведь я их не за тем к тебе в имение посылал. Ты иди-ка пока обратно. А я уж с ними поговорю. Пошто же царский указ не исполнили?

Как только скрылся в дверях боярин, Царь воеводу Басманова пальцем поманил и сказал ему тихо:

– Направь-ка ты, Алексей Данилович, в имение сего боярина сотню моих опричников. И пущай не балуют, а сотрут и выжгут с лица земли там все. И людей пущай не жалеют. Одним боярским гнездом на земле моей меньше станет.

Опочивальня свечами ярко освещается. На столе кувшин с вином молодым да блюдо серебряное с фруктами. Царь на лавке сидит да ножкой в туфле расшитой топает. Музыканты песню веселую для него играют. Гусли заливаются, бубен с колокольцами дребезжит да дудка, как баба, повизгивает.

– Хорошо играют, черти! – Царь с улыбкою шуту верному говорит да глазом подмигивает. – Удружил Царю. Любо мне песни хорошие слушать. Чем еще порадуешь? Об чем челядь дворцовая перешептывается?

Васька подле Царя на лавку садится да сказывает:

– Батюшка… Люди-то разно бают. Говорят, что ты до себя людей с душою черною допустил. Что крутят они и вертят тобою, как хочут.

– Это они про Басмановых? – Царь хмурится. – Так Алексей – воевода знатный и служит мне давно. А Федор умен, вот я этим и пользуюсь. Хороший совет еще никому не вредил.

– Еще говорят, что Федька до тебя ночами пробирается да в бабской одежде пред тобою красуется, – говорит шут, а сам с лавки соскальзывает да в угол забивается.

– И про это говорят? – Царь брови супит да яблочко наливное в руке мнет.

– Ты бы осторожнее, батюшка, – Васька из угла ему говорит. – Слишком сблизился ты с Федором Басмановым. Вот людям разное и видится.

Царь рукою махнул. Мелодия смолкла, и музыканты, низко кланяясь и пятясь, из опочивальни вышли.

– Ты бы, государь, оградил себя от разговоров ентих, – шут, осмелев, на лавку садится. – А то ведь на Федьку взгляды всяко-разные кидаешь, от себя его не отпускаешь. А уверен ты, что предан он тебе?

– Хм… – Царь бороду чешет.

– А проверить бы его не мешало бы, прежде чем чинами да подарками одаривать, – шут говорит и с поклоном вслед музыкантам выходит.

========== Глава 14 ==========

Лестница крутая вниз тянется, а вокруг темень кромешная. Лишь вдалеке, на дне колодца, свет факельный брезжит, словно Геенна огненная разверзлась. Стены ледяные руки обжигают. Воздух болью и страхом пропитан. Вот они, казематы царские да правосудие государево.

Царь по ступеням осторожно идет. Каждый камень отбитый на них знает. Каждую выщербинку в стене помнит. На последней ступени останавливается и глаза щурит от света яркого.

Нет окон в подземелье, нет выхода. Только лестница, вверх, на свободу, ведущая. Многие сюда спускались да поднималися сами не каждые.

Федька плечами поводит да в кафтан кутается. Страшно ему да боязно. Не сказал ему государь, пошто с собой взял, вот и мерещится ему разное. И от мыслей этих по спине Федькиной мурашки бегают.

– Приведите предателей, – Царь палачам приказывает, а сам на лавку простую у стены садится да Федьку рукою манит. – Говорил ты, Федя, что верен мне, как собака. Что сделаешь все, как велю. Вот и час настал исполнить мое поручение.

– Прикажи, государь! Все сделаю, – Федька на пол каменный коленями падает.

– Надоть мне предателей допросить. Сможешь ли заради меня палачом их стать? – Царь бровь поднимает да на Федьку строго глядит.

– Зубами их рвать стану, – Федька на ноги поднимается. – Но признания от них добуду.

Недалече дверь засовами лязгнула, и шаги по переходу казематному послышались. Ох и тяжко идти узникам. Цепи тяжелые ноги крепко держат. От оков руки в кровь изодраны. Раны прежние на коже трещат да кровью сочатся.

Двое их. Старик, пытками измученный. Голова седая вся в струпьях черных. Борода клоками повырвана. Вместо пальцев на руках обрубки кровавые. Вместе с ним мальчонка перепуганный. На лице бледном лишь глаза огромные, страхом переполненные. Рот порванный открыт в рыданиях. Руки тонкие, в мольбе сжатые.

– Ну-у-у… – Царь грозно тянет, на пленников глядя. – Не одумался еще, воевода? Признаешь ли ты вину свою?

– Государь, смилуйся! – хрипло пленник говорит. – Отпусти сына мого. Он-то в чем провинился?

– Я не про сына твоего сейчас спрашивал, – Царь хмурится. – Про предательство твое. Про сговор с ливонцами и с Андрюшкой Курбским, нынче врагом моим злейшим.

– Государь, – вдруг голос раздается. Задрожал он в сводах высоких, словно птица раненная, под высоким потолком заметался. – Все, как есть, скажу. Ничего не утаю, – малец на коленях к Царю ползет, руками камни цепляя. – И про ливонцев, и про сговор с князем Курбским. Все было, государь. Все видел! Слышал, как тятя мой, Александр Горбатый-Шуйский, на пиру разговор имел с ворогом твоим. И как мне велел все добро собирать да к ливонцам идтить.

«Воевода… Александр… Горбатый… – Федька ухо чешет. – Ну, государь, и устроил ты мне испытание. Воевода – герой каких еще поискать. И сражались мы с ним. И басурман били. А ты, значится, решил меня этим проверить? Нет, государюшко! Не возьмешь меня на жалость. Коли надобно, чтобы я честь свою растоптал, растопчу, не думая!»

– Ну-ка, Федя, – Царь Басманову кивает. – Помоги воеводе теперича все это припомнить.

Федька на середину каморы пыточной вышел, отпихнул сапогом парня, на полу в рыданиях зашедшегося, да к воеводе подошел.

– Ну здравствуй, Александр Борисович. Давненько я с тобой не виделся. Кажись, с Казани самой. Как же мог ты, воевода, государя нашего предать? Как мог забыть его доброту да заботу?

– Федя… Феденька… – головой воевода качает. – Не было никакого предательства! Всю свою жизнь я верой и правдой служил Царю и Руси-матушке. Живота своего не жалея, на басурман ходил. Голыми руками ворогов душил. Ливонцев поганых мечом рубил. Ты же сам меня знаешь. Не раз я спину твою да отца твоего прикрывал.

– Все меняется, воевода, – Федька криво ухмыляется. – И люди верные на злато-серебро падкими оказываются. И продаются с потрохами недругам нашим.

– А иные, как я погляжу, за власть да деньги честь свою продают, – зло воевода говорит да на сапоги Федькины плюет.

Глаза Федькины злобой сверкнули. Зубы сжатые захрустели. Размахнулся он да со всей силушки вдарил по лицу обидчика. Подошел он шагом быстрым к мальцу, на полу лежащему, поднял его голову за волосы, из-за кушака нож вынул да приставил лезвие острое к шее тонкой.

– Не признаешься, я сына твоего жизни лишу! – зло кричит он воеводе.

– Не тронь сына мого, гадина ты подколодная! – хрипит воевода, глазами страшно вращая. – Нет его вины в том, что ты пред Царем выслуживаешься! Государь! Вели отпустить мальца! Не виновный же он ни в чем. Только моя беда в том, что не был я убит на полях бранных. Но предательства за мной нет и не было!

Федька на Царя глянул и сверкнул в свете факельном нож острый. И брызнула кровушка на пол каменный да на сапоги, золотом шитые. Завыл воевода. Забился. Задребезжали на руках его оковы ржавые.

– Будь ты проклят, Басманов! Ты сам предатель и изменник! Ты душу свою продал и чести своей изменил! Но недолго тебе пиры пировать да жизни радоваться! Сам споткнешься, аль толкнет кто – да на моем месте окажешься! – воевода кричит, обрубками в воздухе потрясывая.

Подошел к нему Федька, рот ему руками раскрыл, за язык схватился да резанул по нему ножом отточенным, кровью сына окропленным. Замычал воевода, от боли на полу корежась да кровь алую из рта выплевывая.

Вытер Федька брызги кровавые с лица своего, подошел к Царю да кинул под ноги его язык отрезанный.

– Не серчай, государь, что без твоего веления сие деяние учинил, – Царю говорит. – Ежели казнить его прилюдно станешь, так он может еще чего наболтать. А знать сие людишкам простым не надобно.