Пес государев

========== Глава 17 ==========

Дорожка лесная все дальше и дальше вьется. Вокруг птицы песни веселые щебечут. Зайцы из-под ног коня вороного разбегаются. Солнце сквозь листву молодую палит нещадно. Едет Федька в глушь дремучую, и сердце его от страха сжимается. Не божье дело задумал он, греховное.

«Ой и зря ты мне, тятя, енто присоветовал! Не к добру дело сие. Грех большой на душу свою беру. Только нет у меня, видать, другого выхода. Токмо ведовство мне и осталося!»

Вот и чаща гуще становится. Елки кособокие тропу преградили. Птицы петь перестали. Солнышко ясное в облаках скрылось. Спешился с коня Федька да сквозь бурелом на своих двоих пошел. Лапы еловые ему по лицу хлещут. Корни длинные из-под земли вылезают да за ноги его цепляют. Чудится Федьке, что сама природа-матушка не хочет пускать его к ведьме лесной.

Деревья вдруг расступились, и оказался Федька на прогалинке лесной. На полянке той хатка простенькая. Из стволов деревьев собранная, а поверху ветками да мхом покрытая. Подошел к двери Федька да только хотел кулаком в нее стукнуть, как услышал он голос глухой да хриплый.

– Заходи, милок! Чего у порога мнешься?

Федька в маленькую горенку вошел. Посередь нее стол да две лавчонки хиленькие. В углу печка кривая да полати бревенчатые.

– Здравствуй, бабка, – Федька шапку снял да на иконы в углу красном перекреститься собрался. Только нет там ни икон, ни свечек. Лишь паук сети свои вяжет да мух ловит.

– Присаживайся, касатик, да сказывай, с чем пожаловал? – бабка усмехается, Федьке зубы гнилые показывая.

– Говорят, ты зелья разные варить здорова́, – Федька от улыбки той ежится, но на лавку садится.

– А тебе, никак, приворот нужон любовный? – бабка с лавки поднимается, оправляет обноски истлевшие на теле корявом да к печке подходит.

– А и правду про тебя говорят, – Федька вздыхает с облегчением. – Все-то ты знаешь про людей, все ведаешь!

– И про тебя всю правду расскажу, красавец писаный, – ведунья на полке кривой роется, достает мешочек кожаный, щепотку порошка из него вынимает да в огонь бросает. Вспыхнул в печи огонь черный, как ночь безлунная. Вздрогнула бабка да на Федьку обернулась. – Зачем пришел ко мне, колдун черный? За каким лядом я тебе понадобилась, коли ты и сам все можешь?

– Ты чего-то, бабуля, заговариваешься, – Федька хмурится да с лавки вскакивает. – Али грибов поганых объелася? Али угорела от печи?

– Неужто не знаешь ты силы своей? – колдунья спрашивает. – Ну тогда слушай меня внимательно. Не помогут тебе мои снадобья, ибо сам ты сумел приворожить силою своей. И приворот тот посильнее чар моих будет.

– Об чем говоришь ты, ведьма, никак в ум не возьму? – Федька плечами пожимает. – Да и не умею я ворожить да колдовать.

– Все ты умеешь, касатик. Все разумеешь, – бабка к столу садится да на Федьку глазами белыми, слепыми смотрит. – Силушка у тебя от бабки твоей – ведуньи. А приворот был сделан пляской сатанинской.

– А что мне с ворогом моим да завистником делать? – Федька к бабке придвигается да из сумы мешочек со звонкою монетою вынимает.

– Не знаешь ты еще мощи своей, красавец, – бабка деньги в одежду рваную припрятывает да дальше сказывает, бельмами прямо в душу Федькину глядя. – Ты свого соперника его же силою и победи. Знаешь ведь, что он умеет ладно? А ты лучшим в ентом стань!

– Хм… спасибо, бабушка, – Федька затылок чешет. – А и правда, чем я хужее его? А скажи-ка ты мне, ведьма, что мне ждать дальше? Как судьба моя сложится?

Бабка снова к печи подошла. Другой мешочек достала да горсть белого порошка в огонь кинула. Вспыхнул огонь светом красным. Языки кровавые аж до бабкиных лохмотьев из печи кинулись.

– Кровь кругом… Смрад гнилой… Крики страшные… Люди… Нет, не люди то… покойники… Кто с веревкою на шее, кто огнем объят, кто без головы вовсе… Не могу я боле это видеть! Страшно, будто в аду! Уходи отсель, колдун черный! И путь-дорогу сюда забудь! – бабка кричит да палкой на Федьку замахивается.

Глянул Федька на лицо ведьмы, пламенем озаренное, и в глазах ее белых всю свою жизнь увидел. Подхватил он шапку да кинулся из избы прямо в чащу лесную.

Вот и купола слободы Александровской вдали показались. Страх утих. Сердце успокоилось. Едет Федька до дому, и думу думает.

«А ведь права ведьма старая! Не зря бабку мою пуще черта люди боялися! Значит, перешла ко мне ее силушка. И про пляску ту, старая, правду сказывала. Приворожил я Царя, присушил к себе. Только… в чем этот приворот, мне не ведомо. А с Малютой я еще повоюю. Нехай думает, что он лучше меня Царя повеселить сможет! Я еще покажу государю, на что Федька Басманов годен!»

Коридоры длинные народом кишат. Столовничие бегают, на столы в трапезной харчи мечут. Спальники перины с улицы заносят после солнца жаркого. Охранники на постах меняются.

Федька в трапезную вошел да за стол уселся. Глядь, а за ним следом Малюта Скуратов в дверях очутился. Обвел он глазами опухшими столы да на Басманова удивленно воззрился.

– Это откудова ты такой потрепанный возвернулся, – скривив губы усмешкою, у Федьки спрашивает.

– Да вот, место для охоты Царской приглядывал, – Федька в ответ улыбается.

– Думаешь, охотою Царя повеселить? – Малюта подле Федьки садится. – Только дело это глупое. Царь давно уже к охоте охладел.

– Ну, от моей охоты государь наш не откажется, – Федька лихо Скуратову подмигивает да огурчик соленый на зуб кладет.

А в ночи, как всегда, Федька к Царю в опочеваленку крадется. Будто вор, от чужих глаз прячется. Увидит в коридоре дозорного да тут же в уголок темный схоро́нится.

– Чтой-то долго ты сегодня, Феденька, – Царь в объятия крепкие полюбовничка свого заключил.

– Я подарок тебе готовил, государюшко, – Федька нежно губами щеки Царской касается.

– Так давай его сюды! – Царь руку свою в порты Федькины засовывает.

– Ой, не там ты подарок свой ищешь! – Федька смехом заливается да руку цареву вон выпроваживает.

– Федя… Феденька… Сокол ты мой ясный! Ты одежу-то с себя скидывай да ложися! Я на тебя полюбоваться хочу да телом твоим насладиться! – Царь шепчет ему на ушко страстно.

«Может, в этом и есть сила моя над государем? – Федька думает, покуда Царь на него взгромождается. – Может, ентим и удержу я его на веки вечные? Ах ты, ведьма чертова! Что ж ты сразу мне про енто не сказала?!»

========== Глава 18 ==========

Лето пьянит запахом трав пряным. Лучи солнечные с неба теплом одаряют. Лес шумит листьями. Птицы на ветках голосят, ликуют и радуются.

Царь на черном скакуне едет. Конь под ним гарцует, охоту чует. Впереди псари идут да за шлеи длинные собак держат. Те возбужденно гавкают да воздух нюхают.

– Долго ли еще? – Царь Федьку спрашивает. – Давненько я не охотился. На кабана идем, али на зайца?

– Лучше, государюшко, намного лучше, – Федька ему подмигивает да на Малюту Скуратова косится.

«Ох и умою я рыло твое свинячье, – Федька думает. – Не тягаться тебе со мною, Скуратов. Ни в смекалке, ни в постели тем более!»

На пригорок выйдя, остановились охотники. Перед ними поляна, травою высокой заросшая. На поляне той в окружении стрельцов молодых девки в кучку сгрудились. Все растрепанные да перепуганные. Бо́сые да в простые рубахи одетые.

– Полюбуйся, государь, – Федька Царю подмигивает. – Вон та, что чернявая да самая старшая, племянница князя Оболенского, что ты год назад казнил. Мои солдатики ее в деревне в сараюшке нашли. Она там хоронилася. Вот та, что с косою отрезанной, дочка Рязанцева. Шебутная девка. Кусалась да рвалася так, будто бесы в нее вселились. Пришлось косу ей топором рубить, чтобы утихла маленько. Вот та, что малая самая, внучка Шевырева. Ну а остальные – сродсвенницы опальных бояр. Внучатые племянницы да сестры троюродные.

– Погоди-ка, Феденька, – Царь с восторгом на девок перепуганных глядит. – Уж не они ли сегодня наша охота?

– Угадал, государь! – Федька улыбается, подбоченясь удало. – Вот решил тебя порадовать да из хором вытащить. А то как бы ты не захворал в казематах сырых, – говорит да на Скуратова недобро смотрит.

– Ай да Басманов! – Царь Федьку по плечу хлопает. – Ай да молодец! Так давай же, командуй своими солдатами. Да потешь Царя своего.

Из-под копыт лошадиных ошметки земли вырываются. Ветер в ушах от скачки бешенной свистит. Ветки деревьев по щекам хлещут. Но не чувствует этого Царь. Несет его конь черный вслед за рубахой белой, что в кустах мельтешит. Собаки впереди лают, девка загнанная от страха, как подкошенная, на колени падает. Глазами заплаканными на собак бегущих да на всадников смотрит. Рубаха белая, изодранная, раны на теле молодом открывает. Кровь с тех ран течет да на землю капает.

Собаки с девкою поравнялись, на секунду обернулись на всадников.

– Хо! Хо! Куси! – громко Царь кричит.

И кинулись псы драть тело девичье. Лоскутья кровавые во все стороны полетели. Крики жертвы потонули в собачьем рычании.

– Эта последняя будет? – Царь Федьку вопрошает, обходя тело разодранное.

– Внучка Шевыревская осталась, – Федька смотрит на месиво кровавое и взгляд брезгливо воротит. – Она мала́я самая да шибко шустрая. От собак на дереве сховалась, а от всадников в овраге пряталась.

– Потеряли ее? – Царь нахмурился.

– Нет, государюшко! От молодцев моих непросто уйти, – Федька ему отвечает. – Пока ты девку безкосую нагайкой охаживал, мои солтатушки малýю нашли да к болоту погнали.

Царь на коня вскочил да бока ему пришпорил. Тот под ним на дыбы взвился да с места в галоп ринулся.

Мертвое место болотистое. Тут и птицы молчат, и листва словно замерла. Лишь лягушки квакают да выпь кричит, будто оплакивает кого. По краю болота всадники стоят. Рядом с ними псы замерли, как каменные. Не решаются они в болото лезть. Знают, смерть там ждет любого.

А девчушка лет тринадцати смело по болоту идет да палкой длинною, куда ступить, проверяет.

– Уйдет же, – Царь вздыхает. – Ты б солдат за ней пустил. Пусть порубят ее саблями да бердышами.

– Погоди, государь! Не время еще, – Федька рукой его останавливает. – Те болота никому не ведомы. Ни один человек по ним не хаживал. Ежели она далеко уйдет, так мои ребята из пищали ее достанут.

Тут оступилась девонька. Палка из рук вырвалась, ноги босые в самую жижу с кочки соскользнули. И чем больше девчушка трепыхалась, тем глубже ее болото засасывало. Вот уже над жижей зловонной одна головка белая осталась. Повернулась к ним девица, глаза, как небо голубое, на мучителей своих подняла и закричала, о пощаде моля.

– Пристрелить ли, государь? – Федька за пищаль хватается. – Я ей в глаз легко попаду отсель.

– Погоди, Федя, – Царь руку его от оружия убирает. – Нет ничего интереснее, чем смотреть в глаза умирающему. Видеть, как жизни искры яркие гаснут. Как губы чернеют. Как рот в последнем вдохе открывается.

Федька в глаза Царю взглянул и увидел там огонь дьявольский. Языки пламени горячего обожгли душу его страхом смертным. Плечами Федька от ужаса передернул да от Царя подале отъехал.

Всадники черные по полю скачут. Лошади громко фыркают. Собаки брешут возбужденно. Морды их кровью измазаны. Из пастей красных языки вываливаются.

– Погоди-ка, Феденька, – Царь коня Федькиного за удила придерживает. – Давай отстанем от всех. Хочу тебя за службу верную наградить по-царски, – и подмигивает ему игриво.

Привязали они коней к дереву в рощице небольшой. Сами в чащу пошли. Царь Федьку по спине ласково оглаживает. Слова нежные на ушко шепчет.

– Уж я тебя, сокол мой ясный, награжу. Вижу преданность твою да усердие. Так ты еще немножко Царю послужи. Утоли страсть мою неуемную.

Федька шапку черную козьим мехом подбитую снял да подрясник за ней. Кинул на землю пояс широкий да березку белую руками обнял. Замер в ожидании ласк царских.

Но не торопится государь награду отдавать. Обходит он Федьку со всех сторон, руки его крепко поясом скручивает, в рот ему рукавицу охотничью сует.

– Ну что, Феденька? Готов ли ты Царю послужить?

Федька мычит испуганно. На его спине рубаха трещит да рвется. Погладил Царь его спину белую. Взвизгнула в воздухе нагайка тонкая и обожгла она кожу огнем болезненным.

Охнул Федька. Всем телом вздрогнул, но удар вытерпел. Вот второй удар. Вот и третий. Федька от боли дрожит. Мычит, слезами умывается. А у Царя глаза огнем горят. Руки сильные нагайку сжимают. Губы в улыбке сладострастной кривятся. Вот и награда твоя, Федя! Вот и царское благословение!

========== Глава 19 ==========

Федька на лавке лежит, шипит да охает. А отец ему спину снадобьями лечебными мажет да уму разуму учит:

– Тебе, Федя, терпеть надобно. Ежели хочешь свою власть над Царем иметь, зубы сожми да терпи ласки государевы. Малюта, конечно, в пытках дока, но не тягаться ему с тобой в любовных утехах. Царь на его морду щербатую да на тело уродливое не позарится.

– Нет, тятя, не понимаешь ты, что Царю милее ласк моих могут Скуратовские казематы стать. Не видал ты, как его глаза горели, когда он девке загнанной горло ножом резал. Словно он агонию любовную переживал, – Федька вздыхает да рубаху на спине поправляет. – Придется мне не только побои от него терпеть, но еще и с Малютой соперничать.

Вот и осень свои косы рыжие распустила. Начала ночью к себе зиму подпускать да лужицы льдом затягивать. А днем с летом усталым заигрывать да поливать леса и долины лучами теплыми солнечными.

Вот и Покров Пресвятой Богородицы наступил. Молебен праздничный Царь отслужил, самолично в колокола вдарив, и со служками на клиросе пел во время литургии. Опосля молебна со своими слугами преданными пир закатил.

Столы велел на дворе расставить. Для развлечений Федькой бои медвежьи устроены. Для рукопашной со зверем лесным созвали лучших бойцов во главе с Гришкой Мажаевым.

Царь на пиршестве вино хлебает да в ладоши хлопает, ежели медведь кого лапой до крови зацепит. Федька по праву руку от него сидит и довольно ухмыляется да глазами врага своего злейшего, Малюту Скуратова, ищет.

А вот и он. Явился, не запылился. Прямо к Царскому столу идет да Федьке улыбается. Дескать, рано ты, Федя, свою победу празднуешь.

– Государь, с праздником тебя великим! – шапку с головы Малюта снимает да Царю поклон бьет.

– И тебе благодати желаю, – Царь ему отвечает.

– Смотрю я, ты бои медвежьи любишь? – Малюта хитро улыбается.

– Верно, – Царь кивает да Федьке чарку пустую протягивает. – Вот Басманов меня повеселить решил. Потешить душу мою.

– А я вона, тоже тебе веселье придумал, – Малюта руки потирает да слуге своему кивает. – Привел я тебе чудо чудное. Мишку своего личного. Коль прикажешь, так он с медведем твоим поборется.

Царь головой кивнул и с интересом на поляну воззрился. А там уже слуги Скуратовские диковинку выводят. Издали и не поймешь, кто это. Не то зверь чудной, не то человек в шубе медвежьей. Только голоса его не слышно. Одно мычание. И смрад от него такой стоит, что по всей площади он, как туман, сеется.

– Что за чудо-юдо такое? – Царь с интересом подарок разглядывает.

– А помнишь месяца два назад ты ко мне боярина Савина приводил? С сыном его, – Малюта Царю подмигивает.

– Так он помер тогда. Не сдюжил дознания нашего, – Царь удивленно бровь вскидывает.

– Верно, государь, – Малюта кивает. – А сынок евонный крепче оказался. Так вот я с него местами кожу-то содрал да в освежеванную шкуру медвежью и зашил. Не поверишь, государь, сросся он с кожей медвежьей. Только вот гной иной раз из швов текет да смердит он, как черт.

Федька в ужасе весь передернулся. Смотрит он на Царя и видит, как глаза у того огнем вспыхнули. Будто ребенок малый игрушке радуется.

А тем временем тело изуродованное, шкурой обшитое, в загон толкнули, где медведь его ждал.

Мишка на задние лапы привстал, носом воздух втянул. Посмотрел глазом черным на жертву свою да стал к заборчику пятиться. А пленник прям на медведя идет да руки к нему тянет. Воет и стонет он при каждом шаге. А медведь все дальше от него отступает.

– Что ж ты, мишка, пужаешься? – из толпы ему кричат.

– Это токмо человечишка слабый! – толпа медведя подбадривает.

– Ату его, мишка! Рви на части!

Вдруг пленник пред медведем на колени падает и кричать начинает, что есть мочи.

– Убей ты меня! Пожалей несчастного! Нету сил боле терпеть муку адскую! Я живьем гнию! Прекрати мои страдания!

Медведь к нему ближе подошел, лапы огромные на плечи положил и сдавил шею узника что есть мочи. В тишине полной захрустели кости сломанные. Тихо рыкнул медведь и отпустил тело мертвое из объятий своих смертельных.

– Никак игрушка твоя сломалася, – Федька от картины страшной взгляд отворачивает. – Неужто мишка мой сильнее оказался?

– Не сильнее он его… – Малюта вздыхает. – Слишком медведь твой жалостливый. Мог бы сначала наиграться, а потом уж и убить смертника.

Посередь заседания думского подошел к государю воевода Басманов да на ухо шепнул:

– Там с Ярославля гонец. Говорит, что с делом важным до тебя.

– Кто таков? – Царь хмурится.

– Да дьякон Перфирий из Спасской, – воевода отвечает.

– Пущай войдет! – Царь рукой машет.

В двери открытые солдаты дьякона седого втолкнули. Тот на колени упал да прямо до царского трону пополз.

– Челобитная к государю! – выкрикивает он, Царю кланяясь.

– Говори! – Царь вперед подается.

– Я к тебе с доносом, государь! На князя Ростовского. Он к пленным больно милостив. Слухи ходют, что хочет он бежать к королю польскому и воевода полоцкий обещал ему озаботиться о доставке его невредимым, – дьякон отвечает.

– Отправить за князем отряд опричный! Лишить предателя головы! – Царь с трона подпрыгивает да посохом об пол бьет.

– Разреши мне, государь с войском ехать, – Федька к нему поднимается. – Засиделся я без дела. Хочется размяться да службу тебе сослужить!

– А поезжай, Федя! – Царь с ним соглашается. – Исполни волю мою царскую. Будь десницею моей справедливой! Покарай предателя да изменника!

========== Глава 20 ==========

И снова ночь на землю спустилась. Закутала небо облаками, словно перинами белыми. Встряхнула их и засыпала землю снегом белым. Вот и третья ночь… без сна и без отдыха…

Царь в углу опочивальни сидит. Голова тряпицею покрыта. В руках свечка догорает, пальцы обжигая воском горячим. Только Царь боли не чует. Трясется он всем телом, будто болезнью охваченный. И хрипит он тихо молитвы странные.

– Господи… господи… господи… Пощади! Пусть они замолчат! Все замолчат навеки! Пусть сгинут с глаз моих, господи!

– Государь! Ты чего это в угол забился? – Васька в опочивальню царскую заходит да перед Царем на корточки присаживается.

– Кто тут есть? – Царь испуганно вздрагивает.

– Так это я – шут твой. Васька, – удивленно скоморох отвечает и тряпицу с головы царской снимает.

– А ты живой ли? – Царь глаза красные на шута поднимает да лицо его рукой трясущейся щупает.

– Живой покуда, батюшка, – Васька Царю подняться помогает да ведет его до полатей.

– Это хорошо, что живой, – Царь, как ребенок послушный, из рук шута чашу с водой принимает. – А то меня по ночам только мертвые навещают. Вона гляди… – Царь рукою на дверь показывает. – Опять пришел кто-то. Кто ты есть? Иди отсель! Не мучай меня!

– Государь, – Васька на дверь смотрит да от страху плечами передергивает. – Нету там никого.

– Как нету? Там Воронцов. Помнишь его? – Царь залпом воду пьет да чашу в дверь кидает. – Уходи, Степан! Прочь иди! И не смотри на меня с укором! Ты сам в своей смерти виновен. Не я!

– Государь… Воронцова уж как год нету, – шут его одеялом накрывает. – Ты спи лучше. Завтра совет думский, а ты третью ночь бредом маешься.

– Вели, чтобы в колокола не били! – Царь подскакивает. – Скажи им, что устал я от звона ентого! Пусть замолкнут окаянные!

– Скажу, батюшка, скажу… – шут Царя снова на перины укладывает да из опочивальни выходит.

– Как он? – воевода Басманов поутру у шута спрашивает.

– Плохо, – шут вздыхает. – Как бы совсем умом не тронулся. Снова ночь не спал. Кричал страшно, глазами ворочал да сына твого звал.

А тем временем Федька до Ярославля добрался. Утром ранним морозным вместе с опричниками в храм вошел. Окинул взглядом удалым толпу молящихся, заприметил в ней князя Ростовского да кивнул опричникам. Те молящихся по полу раскидали, подняли за руки князя да к Федьке подвели.

– Князь Ростовский, ты пленник велением великого князя! – говорит Басманов да посох из рук князя вырывает.

Сорвали опричники с князя одежды, нацепили на него рубаху простую да в сани кинули. Вместе с князем еще и сородичей его взяли да сподвижников. И потянулся обоз с пленниками до слободы Александровской.

– Чего это мы посередь реки остановилися? – у Федьки Аркашка Голова спрашивает.

– Да вот думаю коней напоить, – Федька ухмыляется. – Гони-ка княжьих прихвостней сюда да скажи, чтоб прорубь рубили.

– Ты чего задумал-то, Федор? – Аркашка удивляется.

– Так Царь приказал головы князя лишить. Так накой мы его целого везем? – Федька отвечает да, коня пришпорив, к саням с пленником подъезжает.

Ветер ледяной с тела рубаху руками железными рвет. Волосы черные в ледяном крошеве, будто в седине. Глаза, гневом горящие, на мучителей взирают.

– Чего медлишь? – ветер перекрикивая, князь Федьку спрашивает.

– А куда мне торопиться? – Федька с коня лениво слезает. – Сейчас коней напоим да дальше тронемся.

– Не для коней вода сия, – князь хмурится. – Чую я, смерть моя недалече. Только не спужаюсь я ее. А ты, пес государев, бойся!

– А чего мне бояться? – Федька ухмыляется.

– Я свою судьбу-то знаю. А вот ты свою покуда не ведаешь, – князь ему отвечает. – Сейчас тебя хозяин твой сладко кормит да по голове гладит. Но не ровен час оступишься. Или оскалишься не вовремя. Или просто надоешь. И что тогда с тобою станется? А я скажу. Не пощадит тебя твой хозяин. И не вспомнит он, как ты ему рьяно служил. Да руки, кровью залитые, лизал!

– Замолчи! – Федька кричит громко. Выхватывает он из ножен саблю острую да со всего размаху княжью голову рубит.

Поднял он ее со льда, враз кровью напитавшегося, да ногою тело пнул.

– Скиньте тело в прорубь. Пусть им рыбы покормятся. А голову… – Федька в глаза потухшие князевы глядит, – я государю свезу. Пущай порадуется.

Только Федька у ворот кремлевских спешился, как к нему отец подскакивает да за рукав кафтана черного тянет.

– Пойдем, Федя! Государю совсем не можется. Он ужо три дня из опочивальни не выходит, а коли кто к нему сунется, он в него подсвечник кидает.

Федька дверь знакомую отворяет да в покои царские заходит. В комнатенке смрадно и душно. Пахнет едой прокисшей да гарью. Иван в угол забился. Глазами страшно ворочает да под нос себе что-то нашептывает.

– Государюшко… Свет мой ясный! – Федька к Царю кидается. – Да чего же это с тобою случилося?

– Федя? – Царь глаза безумные на Басманова поднимает. – И ты помер? На что ты меня покинул, Феденька? Не жить мне без тебя, сокол мой ясный! Совсем меня колокола замучили. Гудят денно и ношно, окаянные. А еще мертвые ко мне ходить повадились. Заходют, на полати ко мне садятся. Глядят на меня глазницами пустыми и молчат.

– Живой я, батюшка! – Федька царя за плечи обнимает и тело его, дрожащее, к себе прижимает.

-- Хорошо-то как… – Царь вздыхает облегченно. – И тихо… и нету никого боле.

– А я тебе вот подарочек припас, – Федька Царя на лавку усаживает и из сумы голову мертвую на стол кладет.

Царь на голову князя посмотрит да лоб нахмурит. После ухо к губам мертвым подставляет да прислушивается.

– Что ты шепчешь-то мне? – у головы спрашивает. – Не виноватый был, говоришь? Врешь! Ты крамольник! Дело ты мое предал. Только теперича не боюсь я шепота мертвого! Федя мой рядом. А ты, князь… Пропади ты пропадом! – и со словами этими хватает он голову за волосы да об стену с размаху кидает.

========== Глава 21 ==========

На заставе опричной день в самом разгаре. Лошади копытами бьют в стойлах, седоков своих поджидая. Стрельцы в рясах монашеских по двору шастают. Сотники им приказы отдают да в поход сбираются. Воевода Алексей Данилович у оконца сидит и на все это смотрит. По душе ему жизнь такая. В достатке да в роскоши. Сынок крепко при Царе сидит. Тот ему как себе верит. Из Федькиных рук ест и пьет. Вона и в Москву Федьку забрал. Лихо ему без красавца кравчего.

Ворота высокие отворяются, и на прытком коне Федор Басманов во двор въезжает. Сам весь в парче да дорогих мехах. На перстах – кольца драгоценные. На шее цепи золотом блещут. Гордо он смотрит на суматоху военную. И улыбка на его устах веселая да задорная.

– Федя! Сыночек мой! – воевода на крыльцо выбегает да к сыну бросается.

– Здраве будь, тятя! – Федор с коня чинно слезает да отца обнимает.

– Как добрались с Московии? Как дела справили? Государь-батюшка жив-здоров? – Басманов вокруг сына вьется, будто дорогого гостя привечает.

– Пойдем-ка в избу, – Федька ему говорит да за рукав тянет. – Не знаю я, тятя, что и думать, – говорит он отцу, дверь за собою крепко запирая. – Вроде Царь со мною счастлив. Не отпускает меня от себя ни на час. Советуется. Руки более на меня не подымает, но…

– Что, Феденька? – воевода рядом с ним на лавку садится да в глаза черные заглядывает. – Неужто не мил ты ему боле? Неужто Скуратов душою его завладел?

– Не в Малюте дело, тятя… Ой не в нем! – Федька головой качает. – Бесы в душе государевой поселилися.

– Это как же ты такое уразумел, Феденька? – вопрошает воевода, морщась.

– Поначалу все спокойно было. Мы в Москву ехали к митрополиту новому, Герману. Царь благословение с него получить хотел. И тут до него челобитную донесли. Якобы боярин Ушинский по пьяни говаривал, что недолго Царю на Руси свирепствовать. Царь тут же с дороги свернул и вместе с сотней к тому боярину поехал. Знаешь, тятя… – Федька в окно с тоскою взглянул. – Я сам-то тоже не раз жизни людей лишал. И свирепствовал, и муки пострашнее выдумывал. Но от того, что Царь творит, у меня мурашки по спине бегают. Приехали мы в угодья боярские. Он велел всех девок солдатам отдать, а опосля в пруду потопить. Мужиков в сарай загнали да подожгли. Самого боярина с семьей на дворе вздернули. И осталася только дочь его, на сносях. Так Царь приказал ее к пруду тащить. Там собственноручно пузо ей взрезал да ребенка достал. А дитятко-то живехонькое, тятя! От матери к нему пуповина тянется. Царь его за ножки взял да в пруд опустил и ждал, покуда он не утопнет. До сих пор, тятя, слышу я крики женщины, плач детский да вижу, как баба по снегу с пузом распоротым к проруби ползти пытается. А за нею по льду след кровавый тянется, – тяжело вздыхает Федька да чарку водки, отцом поднесенную, опрокидывает.

– А ты терпи, Федя! – отец сына учит. – Да его прихотям потакай.

– Боюсь я, тятя, – Федька отвечает. – А что будет, ежели кто и на нас Царю донесет?

– Да не приведи господь! – воевода мелко крестится да свою чарку залпом опустошает.

А во дворце суматоха. Царь из похода вернулся. По дворцу служки мечутся. В кухне повара подмастерьев гоняют. Все хотят Царю-батюшке услужить. А тот по своим хоромам хаживает да последние новости от шута слушает.

– Сказывают, что ты к землям своим еще пару уделов прикрепил? – шут спрашивает.

– Опричнина моя растет, как грибы по дождю, – Царь довольно руки потирает. – А среди народа что слыхать?

– Говорят, что ты людей почем зря губишь, – шут тихо говорит да подальше от Царя отходит. – Сказывают, что ты шибко лютуешь. Наш государь никогда народ простой не губил почем зря. А тут ты цельные деревни с лица земли стираешь. Опричников твоих зовут кромешниками. Говорят, что ты подле себя палача держишь и с ним вместе над людьми измываешься.

– Это они про Малюту Скуратова? – Царь усмехается да к кубку тянется. – А где Федя мой? – удивленно вокруг озирается.

– Федор к отцу на часок поехал проведаться, – шут отвечает и совсем тихо добавляет: – Говорят, что Басманов душу у тебя украл. Дьяволом его кличут. Что от жены ты своей законной отворотился и грехом содомским с Федькой занимаешься. А про Царицу поговаривают, якобы с солдатами молодыми она прелюбодействует.

– Стервы! – Царь зло в стену кубок кидает да на шута гневно взирает. – А ты слова дурацкие повторяешь!

– Не гневись, государь, – Васька Царю кланяется. – Ты ведь сам неспроста власяницу носишь? Значит, грехи великие за собою чуешь.

– Да как смеешь ты, смерд, на грехи Царя намекать? – Иван как коршун к Ваське кидается да за грудки его хватает. – А не ты ли сам те слухи и разносишь?

– Государь! – шут испуганно в руках его трясется. – Кто, ежели не твой шут верный, тебе правду скажет?

– Правду, говоришь? – Иван словно змей шипит. – Стало быть, Царь твой грешен? Эй, стража! – в дверь он кричит. – Взять его. Да готовьте во дворе кострище! Я видеть хочу, как эта гадина в огне будет корчиться!

Федька ко двору стрелой прилетел да с коня у ворот спешился. А на площади пред дворцом народу скопилось, как огурцов в бочке. Все стоят молча да на шута, к столбу привязанного, поглядывают. А столб тот вязанками дров сухих обложен. Царь на крыльце сидит да руки потирает.

– Чего случилось, государь? – Федька у Царя спрашивает. – В чем шут твой провинился?

– Он посмел меня, Царя, уму разуму учить! На грехи мои указывать! Вот и решил я казнь учинить, чтоб неповадно было, – Царь отвечает и факел горящий Федьке в руки сует. – Накажи его за наговор да клевету на Царя свого.

Басманов факел из рук царских принял да поклонился покорно. Поднял он глаза да государю в лицо глянул. И снова побежали по спине Федькиной мурашки со страху. Не узнал он Царя. Чисто сам сатана на троне восседает. В глазах огонь кровавый плещется. Уста в улыбке дьявольской перекошены. Руки, словно когти птицы кровожадной, в подлокотники трона вцепились.

Спустился Федька с крыльца дворцового. Подошел к шуту привязанному. Перекрестился три раза да губами одними прошептал ему прощение. Вспыхнули ветки сухие разом. Охватили огнем одежды шутовские. Облизали кожу языками красными. Забился Васька в судорогах от боли адской. Из последних сил отрыл он рот и взглянул в сторону крыльца дворцового глазами, огнем обожженными.

– Пропади ты пропадом, ирод окаянный! – шут выкрикнул и огнем захлебнулся.

========== Глава 22 ==========

Солнышко красное в оконце улыбается. Шлет последние лучики летние на землю уставшую. Урожай собран давно да по закромам спрятан до зимы холодной. Огурцы соленые да яблочки моченые в бочках схоронились. В амбарах зерно томится. Репа в погребах в песок зарылась. Кто лето работал, зимой сытым будет.

В опочивальне царской свежо. Из окошка ветерок легкий дует. Федька на мягких перинах лежит да яблочком наливным хрумкает.

– Ты чегой-то, государюшко, невесел? – потягиваясь сладко, у Царя спрашивает. – Али я тебя не долюбил?

– Из Москвы митрополит удрал. В монастыре прячется, – Царь хмурится да в письмецо смотрит, что гонец утром принес. – Второй уже сбегает. Не любы им, видишь ли, деяния мои.

– Так пущай ставленник твой митрополитом станет, – Федька огрызок яблочный точно в окошко кидает и поближе к Царю придвигается. Руку ему на плечо кладет да глазами черными в глаза смотрит.

– А ведь и правда твоя, Федя! – Царь себя по лбу рукой бьет да Федьке улыбается. – Федора Колычева, игумена Филиппа, надо с Соловков звать.

– Кто таков? – Федька лениво через Царя к блюду серебряному тянется. Да новое яблочко берет.

– То человек честности особливой, – Царь руку Федькину перехватывает да яблочко откусывает. – Только ему я довериться могу.

– А я тебе на что? – Федька брови соболиные хмурит, и летит наливное яблочко в окошко.

– Ты, Феденька, лекарство мое, для души больной, – Царь Федьку за плечи берет и в губы целует. – А Филипп – моя совесть.

Федька от поцелуев Царевых млеет, ноги длинные разводит и на государя своего смотрит призывно глазами масляными.

– Ты весь мой, государь! Клянись, что я для тебя слаще меда! Что спать без меня не можешь. Что токмо мне доверяешься! – тело белое под руками горячими извивается. Уста алые признания шепчут. Кудри темные по плечам широким расплескались.

– Жениться тебе надобно, Федя, – Царь говорит, грудь Федькину поцелуями покрывая.

– Ты чего удумал, государь! – Федька с кровати вскакивает да к окну подходит. Аль не мил я тебе стал? Надоел тебе пес твой преданный? Хочешь его за порог выставить?

– Что ты, душа моя чистая, – Царь к Федьке подходит и за плечи обнимает. – Чтобы слухи лишние про нас не бродили, хочу, чтобы женился ты. Да не кабы на ком! Княжну Сицкую Варвару тебе в жены отдаю. Племянницу моей покойной супружницы Анастасии.

Услышав такое, Федька хмыкнул тихонько, Царю улыбнулся сладко да поцелуем одарил.

Свадьбу осенью сыграли. Баба Федьке досталась справная. Телом статная, характером мягкая. Федьку за бога считала. Сама ноги его омывала. Сама с рук кормила. Умом Варвара, правда, не блистала, да только это Федьке на руку было.

– Уж я так свого Феденьку люблю. Соколика ясного! Уж такая мне радость в жизни случилася, – мягко княжна мурлыкает да к Федьке ластится. – А куды ты, Феденька, на ночь-то глядючи собираешься?

– У меня служба государева, – Федька порты надевает да кафтан красный.

– А до утра дела енти не погодят? – Варвара, расстроенная, слезу утирает.

– Ты белены, что ли, давеча объелася? – Федька на жену недовольно зыркает да кушаком подпоясывается. – Мне государь дело важное поручил. Я в поход собираюсь!

– Так ты же мой теперь? Перед богом мы венчанные! – Варвара в голос рыдает да Федьку за рукав хватает.

– Я перво-наперво пес государев, а ужо потом муж твой, – Федька руку свою отдергивает и, уходя, дверью хлопает.

Осень дождем мелким рыдает. Дороги все развезло, как мужика пьяного после баньки. Кони копытами скользят, грязью по самые седла забрызганы. Небо серое тучами низкими хмурится. Едут опричники по дороге в слободу Александровскую докладать Царю о подвиге. Еще волость одна к царской вотчине присоединилась. У опричников вся одежда гарью да кровью людской пропиталась. Но не видно того, ведь одежа вся черная, кромешная.

Глядь, посередь дороги обоз небольшой стоит. Пять телег да пара наездников. У одной телеги колесо отвалилось. Чинят его служки церковные, подолы ряс за пояс заткнув. В той телеге человек, в схиму укутанный. Руками на посох опирается да на картину осеннюю тоскливую смотрит.

Федька коня пришпорил да прямиком к телеге направился.

– Куда путь держите? Что везете? – незнакомца окликивает.

– Здравствуй, мил человек! – незнакомец ему отвечает, голову подняв. А из глаз его серых такие спокойствие и благодать льются, что у Федьки сердце заходится.

– И тебе не хворать, отец, – Федор голову клонит слегка. – Назовись слуге государеву!

– Филипп я, игумен Соловецкий, – тот отвечает да руку Федьке протягивает.

Федька к руке припадает да на Филиппа глазами прищуренными смотрит. Не обидела природа-матушка игумена. Статный да ладный. В плечах широк, руки сильные, лицо доброе в морщинках мелких. А глаза… Будто в душу глядят да все твои грехи видят.

– А я кравчий государев. Федор Басманов. Дозволь тебя в слободу сопроводить? – Федька у Филиппа спрашивает. – Государь про тебя сказывал. Ежели хочешь, я коня тебе дам доброго. Войдем в слободу плечом к плечу. Как равные.

– Не ровня мне палач царский, – Филипп ему отвечает. – Так что езжай к своему хозяину да доложи ему о своих деяниях зверских, что в вотчине сотворил. А я и в телеге доеду да дорогой души тобой убиенные оплакивать стану.

Федька ничего ему не ответил. Усмехнулся только злобно да коня нагайкой ошпарил. Взвился под ним конь вороной, копытом о дорогу раскисшую ударил да грязью схиму Филиппа обдал.

«А я разумел, что мы подружимся! – Федька думу думает. – А ты решил, видать, все к своим рукам прибрать? Не выйдет, игумен Соловецкий! И на тебя дыба да костер найдутся! Погоди! Вспомнишь еще Федьку Басманова!»

========== Глава 23 ==========

Мухи белые с неба сыплются на землю, от дождей размокшую. Деревья у дороги стоят голые, словно покойники в саванах истлевших. Костры на сторожевых башнях чадят да в небо серое дым черный пускают. Собака уличная по грязи бредет, хвост поджав, да поскуливает от голоду.

А Царь из храма не выходит. Денно и ношно молится да беседы с игуменом Филиппом ведет задушевные.

– Совсем я заблудился в мыслях своих, Филипп, – говорит он Колычеву. – Будто в лесу темном брожу. А вокруг токмо волки воют да глаза филинов из темноты светятся. И некому меня из лесу того вывести!

– Все мы странники в жизни этой, государь, – Филипп ему руку на плечо кладет да похлопывает. – Кто знает, что предначертано, идет своей дорогою смело. Кого с пути сбивают советом глупым. А кто, как ты, в потемках плутает. Тебе нужно свет увидеть, государь. На свет все проще идти.

– Я думал, что видел свет и шел на него, – царь вздыхает да с лавки поднимается. – Только тот свет огнями болотными оказался. Засосало меня по самую шею.

– Скажу по чести, государь, – Филипп хмурится. – Не по нраву мне то, что ты творишь. Сколько душ невинных загубил! Сколько судеб поломал. А все из-за чего?

– Из-за чего? – Царь скалится. – Ну-ка, просвети меня. На то ты и слуга божий!

– А ты не скалься! – игумен посохом об пол стукает. – Все из-за обиды детской! Да, досталось тебе во младенчестве, так зачем на всем боярстве отыгрываться? И детей боярских губить неча!

– Дык яблоко от яблони… – Царь начинает, но Филипп движением руки его останавливает.

– Сын за дела отца своего не в ответе!

– Ты кому рот затыкаешь? – Царь взвивается да коршуном к Филиппу подлетает.

– Так тебе, государь, – спокойно Филипп отвечает и смело навстречу Царю встает. – Вокруг тебя одни подхалимы да угодники. Кто тебе еще правду в глаза скажет, как не друг?

– Верно молвишь, – Царь разом успокаивается, лишь взглянув игумену в глаза чистые. – Токмо обещай мне, Филипп, всегда правду-матку говорить!

– Обещаю, государь, – Филипп отвечает да на лавку обратно Царя усаживает.

– Уважь просьбу мою, батюшка! – Царь игумена за руку берет да к груди своей прижимает. – Займи престол Московской митрополии, прими митрополичий сан!

– Коли обещаешь, что слушать меня станешь, соглашусь сан принять, – Филипп ему кивает. – Верой и правдой служить буду. На том крест целую, – и крест с груди своей к губам подносит.

А тем временем в доме своем Федька у оконца сидит да отваром липовым с медом янтарным балуется. Супротив него Варвара, глаз с супруга не сводит.

– Чего-то ты, Феденька, смурной? Не уж-то приключилось чего? – говорит да к мужниной руке тянется.

– Не твого ума дело, – Федька не со злобой ей бросает.

– Дык может, я пособить чем смогу? – Варвара не унимается.

– Твое дело счас мое дитя носить, – Федька от жены отмахивается да к окну отворачивается.

А за окном морось осенняя. На яблоне перед домом ворон черный сидит, нахохлившись, и голосом охрипшим каркает.

«Что же ты раскаркался? – Федька думает. – Али беду близкую чуешь? Врешь! Я так просто не сдамся! – и окно распахнув, в ворона мокрого кружкой глиняной кидает. – Филипп всеми мыслями царскими завладел. Это правда! Только не сможет Царь с плотью своей совладать, коли меня увидит! Так что, игумен? Твое дело супротив моего тела?»

К изгороди высокой конь вороной подлетел. С него всадник удалой спрыгнул да в ворота громко нагайкой стукнул.

Охранники воротину перед ним отворили да к дому провели.

– Тятя! – Федька навстречу отцу поднимается да в объятия его заключает. – Давно ли с походу возвернулся? Как наказ царский исполнили?

– Ох, Феденька… – воевода кафтан мокрый в руки снохе дает. – Дела дивные творятся. Мы только в поход выдвинулись. Дошли почти до вотчины князя Юрьева, а тут гонец от государя нас догнал. С грамотой странною. В том письме Царь свой указ отменил. Повелел нам в слободу вертаться да князя ентого не трогать.

– Варвара! Накажи, пусть нам водки принесут да закуски поболе, – Федька жене приказывает. – И пусть к нам никого не пущают. Разговор у нас тута сурьезный намечается!

Федька во дворец быстрым шагом вошел и прямо в покои царские направился. Охране рукой махнул, мол, уйдите с глаз моих, да в дверь уверенно кулаком стукнул. В голове его отца напутствие звучит: «Ты, Федя, Царя должен снова к себе приветить! Надевай на себя платье, как он любит. Брови подведи да улыбку на морду разлюбезную надень! Дай все, что ему так в тебе нравилось! От ентого вся наша жизнь зависит. Ежели Филипп ему про грех содомский напоет, так и до опалы недалече. А с тобою вместе и мы с Петькой на дыбу пойдем».

Царь на коленях перед иконками стоит. Свечку в одной руке держит, а второй крестится. Губы тонкие молитвы нашептывают.

– Дозволь войти, государь? – с порога Федька вопрошает.

– Уходи, Федя! – царь испуганно на него смотрит. – Не могу я тебя более видеть!

– Аль не люб я тебе стал? – Федька хмурится да кафтан длинный с себя скидывает.

А под ним ткань тонкая да нежная. Через нее тело белое призрачно да призывно светится. На шее длинной бусы росою голубой рассыпаны. Запястья тонкие браслеты золотые сковали. Федька из рукава кафтана венок из каменьев дорогих вынимает да на головушку свою черную примеряет. И светятся его глаза как звезды яркие в небе темном. И губы алые в улыбке размыкаются.

– Изыди! – Царь тихо шепчет, но глаз от красоты той оторвать не может. – Грех это! Не можно мне до того в глазах божьих опускаться. О душе своей мне думать надоть!

– О душе твоей пусть игумен Филипп заботится! А я токмо о теле твоем пекусь, – Федька сказывает да подле Царя на колени садится. – Истосковался я по любви да по ласке твоей, люба моя! Послушай, как сердечко мое в груди бьется!

И руку Царя к себе тянет. Рука та дрожит, но не упирается. Ложится она на ткань тонкую и чувствует жар тела молодого да горячего.

========== Глава 24 ==========

Так и год прошел. Осень ранняя землю дождем моет. Небо тучами хмурыми заволокло. Деревья за окном ветками голыми, как плетями, машут.

Душит тоска темная Федьку. Сердце клещами стальными сжимает. Не радует его ни стол богатый, ни жена любящая, ни наследник маленький. Федька на цыпочках к колыбели подходит да на сына спящего смотрит.

– Что же будет с нами? – шепчет он да головушку маленькую рукой гладит. – Как нам выжить в это время смутное? Как в немилость царскую не впасть?

– Федя? Чего не спится тебе? – жена спросонья ворчит. – Петеньку разбудишь!

– Спи! – Федька жене отвечает. – Светает ужо. Мне к заутрене пора.

Едет Федька улочками темными. По спине и голове его дождь барабанит, но не чувствует он этого. Мысли тревожные ему покоя не дают. Изменился Царь с тех пор, как Филипп приехал. Поначалу ждал Федька, что, как игумен в Московию переберется, все снова на круги свои возвернется. Да не тут-то было.

Царь Федьку сторонится. Старается с ним наедине не оставаться. На собраниях глаза отводит. Не смотрит в очи черные да горячие. Но ежели случится их глазам встретиться, вспыхивают царские огнем страстным. Вот тогда Федька лучшее платье на себя надевает да как вор в опочивальню царскую пробирается.

А уж там он знает, что делать. Только вот пугает его государь. Бьется жарко он в теле Федькином. Руками сильными бедра до синяков сжимает. Поцелуями огненными кожу обжигает. Только вместо слов ласковых, губы царские молитвы шепчут, от чего у Федьки по спине мурашки бегают.

А как слезет Царь с Федьки, сразу власяницу надевает, на колени перед иконками падает да поклоны бьет. И чего бы Федька ему ни молвил, головы не поворачивает. А опосля этого уезжает он в Московию к митрополиту Филиппу. А Федьку в поход дальний отсылает.

По двору слухи идут, что прошло времечко любимца царского. Что теперь главный его советник – митрополит Московский и что только его теперь Царь слушает и только ему и доверяется.

Федька от всего этого с ума сходит и, дабы всю злость свою высвободить, лютует страшно в походах. Режет и жжет направо и налево, не щадя никого. Кафтан его походный запахом плоти паленой да крови пропитался. Сабля острая, кости человечьи рубить устав, покорежилась.

С каждого похода Федька Царю «гостинец» везет. То руку врага его отрубленную, то голову, то сердце вырезанное. Приезжает в слободу, в хоромы царские заходит. А перед докладом о подвигах своих из сумы плоть мертвую достает, перед Царем ее выкладывает да говорит:

– Пес твой верный, государь, с охоты вернулся с добычею!

Федька у крыльца церковного с коня спрыгнул, шапку с головы снял, на икону перед воротами перекрестился и в храм вошел. Отыскал он глазами среди молящихся фигуру плотную, в черные одежды облаченную, пробрался ближе к ней да на колени упал.

– Разговор у меня есть до тебя, – Малюте Скуратову шепчет тихонько.

– Так ты ко мне приходи, – Малюта ему отвечает, глаза от иконы отводя. – В подвалы мои. Не забоишься? – и Федьке подмигивает.

Федька обиду проглотил, кивнул врагу своему коротко, на образа перекрестился да быстро из церковки вышел.

Вечером поздним Федька ко дворцу царскому подъехал. На задворках коня оставил, оглянулся с опаскою на стражу, что у ворот стояла, да через дверку потайную внутрь юркнул. Прошел он по коридору темному да у лестницы крутой остановился.

Сердце у него в груди, как заяц бешеный, скачет. Ноздри тонкие от вздохов тяжелых раздуваются. Страшный запах идет из подземелья, куда он спускаться собирается. Запах боли и страданий человеческих. Федька руку на стену каменную кладет и вздрагивает от омерзения. Кажется ему, что стена та кровью залита. Вязкою, тягучею и мертвою. Руку мокрую Федька об кафтан вытирает и первый шаг по лестнице, в казематы ведущую, делает.

– Малюта! Здесь ли ты? – окликает он врага своего.

– Кравчий? Решился-таки меня навестить? – слышит он голос насмешливый. – Так спущайся! Чего как гость непрошеный в дверях стоишь? Давно я тебя тут поджидаю.

На стенах каменных факелы мерцают. Малюта в рубахе простой по коморе ходит да как хороший хозяин прибирается. Розги в бочку в уголке пихает. Клещи да ножи заточенные по стенам развешивает. Кандалы любовно тряпицей протирает да на крюк цепляет.

От всего этого Федьке дурно сделалось. Тошнота к горлу подступила. Да в глазах потемнело. Пошатнулся он да на лавку присел.

– Что-то ты, Федя, побледнел, – Малюта усмехается да рядом с ним садится. – Ой, молю тя, ты ведь тоже, палач, как и я. Так чего тебя тут так напужало?

– Я, может, и палач, – Федька отвечает тихо. – Только я людей быстро жизни лишаю. Не мучая.

– Презираешь меня? – Малюта хмурится.

– Как бы я к тебе ни относился, то к делу ничего не имеет, – Федька говорит и смело в глаза Скуратову смотрит. – Сейчас враг у нас с тобою один. И ты знаешь, о ком я говорю.

– Что, боишься, как бы Владыко Царю не посоветовал за грехи твои плотские жизни лишить? – Малюта смеется.

– Так и тебя участь сия может настигнуть, – Федька отвечает. – Окромя плотского греха, на кой я царя подбиваю, ты его страсти к зверствам потакаешь. Так что под тобою тоже земля горит.

– Хм… а ведь ты правду говоришь. – Малюта с лавки встает да в две чарки вина из ковша наливает. – Что же, Федя, – чарку Федьке поносит. – Раз уж мы с тобой в одной упряжке оказалися, надо думать, как Филиппа ентого под монастырь подвести.

– Дело это сложное, – Федька вино из рук Малюты принимает да глоток делает/ – Нету за митрополитом ничего. У меня есть человечек верный, к нему приставленный. Так он говорит, что Филипп не греховодит.

– Молю тя, раз грехов за ним не водится, – Малюта ему отвечает. – Значит, на его добродетели и нужно нам сыграть.

========== Глава 25 ==========

Хороша ты, Русь-матушка! Полями привольна. Лесами богата. Землей плодовита. И людей добрых ты много вырастила. Героев смелых. Мудрецов великих. Певцов голосистых.

Митрополит Филипп по саду чинно похаживает. Поступью статной траву молодую мнет. Посохом землю вспахивает. Берет он в руки ветку яблоневую да аромат цветов розовых вдыхает.

– Как же мне, Ваня, любо на земле жить, – говорит он племяннику своему, воеводе Ивану Колычеву. – Только посмотри, как природа после зимы просыпается! Почувствуй это благоуханье! Послушай песни птичьи!

– Не до красоты мне, Владыко, не до радости! – Иван хмурится да на дядьку своего смотрит. – Царь ищет опальных воевод да сотников. Ты нас у себя схоронил, за то тебе поклон благодарственный до земли. Только… У Царя глаза да уши везде. Как бы ты на себя беды не накликал.

– Нешто зазорно поддержать страждущих? Ужель это преступление, героям помощь оказать? – Митрополит головой качает. – И дело то не в Царе. Запутался он. В прошлых болезнях завяз. Ему бы лечить хворобы старые, а он их новыми заменяет. Царь ко мне частенько наведывается. Вот приедет на седмице, я с ним поговорю. Ежели героя победили, то от этого он героем меньше не стал. И поражение получить от неприятеля – то не предательство, а урок важный! А люди только на своих ошибках и учатся.

– Эх, Владыко, надеюсь, что сможешь ты Царя убедить, – Иван вздыхает. – Главное, чтобы ему первей тебя кто-нибудь песни не напел.

А в Алексанровской праздник – Пасха Христова! С утра раннего все колокола церковные песни поют. Люди наряды свои из сундуков достали. Пестрит толпа радостная да шапки в воздух кидает. Народ Царя своего здравствует. Государя-батюшку привечает.

Царь до собора доехал, на колоколенку взобрался да сам в колокола отзвонил. В храме молебен отстоял, свечи поставил за здравие да за упокой. Воды святой в купели набрал, освятив куличи да яйца, обратно во дворец вернулся, праздновать.

– Государюшко, – Федька к нему на лавку в трапезной подсаживается да чарку с водкой подносит. – С праздником тебя великим!

– И тебя, Федя, с праздником, – царь отвечает да чарку опрокидывает.

– Может, навестить тебя вечерком? – Федька еще одну чарку наливает и пред Царем ее на стол ставит.

– Я опосля трапезы в Москву собираюсь, – тот Басманову отвечает, стараясь в глаза черные не смотреть. – Меня Владыко ждет, да народу стольному показаться надобно.

– Опять к Филиппу едешь? – Федька удивляется деланно. – А я думал, что до тебя уж слухи дошли. Про дела митрополита Московского.

– Слухи? – Царь всем телом вздрагивает да на Федьку глаза выкатывает.

– Тут дьякон один, с Москвы присланный, в кабаке пьяный обмолвился, – Федька шепотом сказывает, – дескать, опальных воевод Филипп у себя схоронил. Поит их да кормит. От тебя бережет.

– Враки то! – Царь рявкает громко. – Не верю я в такое предательство!

– А ты не кричи, государь! – Федька выпрямляется да в глаза царю смотрит. – Среди тех воевод племянник его. Иван Колычев.

Царь по коридорам коршуном промчался. Велел коней седлать. Служки его быстро в походное приодели. Царь на коня черного вскочил и, охраны не дожидаясь, из ворот дворцовых вылетел.

Все тихо во владениях митрополита Московского. Праздничный молебен отслужил. Благословил люд столичный. Хорошо и светло на душе у Владыки. Отдыхает он в саду в беседке чистой. Вокруг него сидят воеводы да сбитень и медовуху душистую попивают.

– Никак не ждал ты меня, Владыко! – голос сухой за спиной у Филиппа раздается. Ветки слабые расходятся и открывают лицо Царя, все злобою перекошенное.

– Я тебя, гость мой дорогой, всегда жду, – митрополит поднимается Царю навстречу и руку ему протягивает.

Царь к перстам припал, но руки не поцеловал его. Принюхался, как пес уличный, носом по руке поводил да, головы не поднимая, сказывал.

– Медом пахнет. Словно рука ангела. Вот только пошто ангел сей врагов моих привечает да потчует?

– Не враги они тебе, государь, – Владыко отвечает и Царя к столу жестом приглашает. – То герои войны, от смерти спасшиеся.

– То трусы и отступники! – Царь выкрикивает да посохом по полу беседки стукает. – Настоящие герои на поле бранном лежать осталися. А эти бежали предательски, посрамив пред ливонцами Русь матушку да Царя свого.

– Успокойся, государь! Сядь с нами, медку испей. Да послушай, что я тебе скажу, – Филипп молвит да осекается, в глаза Царю глянув. А в глазах тех мрак кромешный, да огни сатанинские в той темноте пляшут.

– Не буду я боле слушать тебя, Владыко, – Царь скалится. – Растратил ты мое доверие поступком ентим.

– Чем это я тебе не угодил? Тем, что людей от смерти спас? – Филипп со скамьи поднимается да кулаком об стол бьет.

– А ты не смей кричать на государя своего, – Царь змеем шипит. – Али думаешь, раз власть у тебя, то управы на тебя не найдется? Эй! Охрана! Взять сих предателей да под конвоем в слободу Александровскую доставить. А ты, митрополит, жди вестей тута. А чтобы отсель не сбежал никуда, я к тебе ребятушек своих приставлю.

Быстро до слободы слухи долетели. Весь двор как улей жужжит. Все новости из Москвы обсуждают да Царя дожидаются.

Федька снова к лестнице крутой подходит да смело вниз шагает. Малюта за столом сидит да мирно молоком балуется с хлебом свежим да медом душистым.

– А-а-а… Пришел? – он Федьке кивает да за стол жестом приглашает.

– А чего это ты победу молоком празднуешь? – Федька его спрашивает да на стол ендову с вином ставит. – Вели закуски несть!

– Ну, коли ты не травить меня пришел, так отчего не выпить? – Малюта отвечает да в ладоши хлопает.

Тут же слуга прибежал и, выслушав приказ хозяина еды принесть, спешно удалился.

– А пошто мне тебя травить-то? – Федька ухмыляется. – Мы ведь с тобой теперича в одной упряжке.

– Молю тя, после того, как мы врага общего убрали, в разных мы с тобой упряжках, Федя, – Малюта улыбается.

– А коли и так, – Федька вино красное по чаркам разливает. – Ведь хорошо сладили! Мой служивый мысль опальным воеводам подсказал у владыки схорониться. А твой слух про то по слободе пустил. Давай-ка на сегодня забудем, что мы с тобой враги. За дело наше выпьем! За опалу митрополита Филиппа! Легкой смерти ему!

========== Глава 26 ==========

Вот и вернулось все на круги своя. Царь в Москву носа не кажет. Снова в подземелье к Малюте наведываться стал. Новые погромы над боярами учинять удумал. Федьку вновь к себе приблизил.

А Федька и рад стараться. Наденет на себя летник нарядный, праздничный, щеки свеклой подкрасит, волосы в косы черные вплетет и пляшет перед Царем ночи напролет. Радуется кравчий, что все на место встало.

Все да не совсем…

Ночка темная уж к рассвету катится, а Царь по опочивальне как шальной мечется. То к окну подскочит, то у иконок на колени бухнется, то в угол дальний забьется, голову руками обхватит да шепчет что-то, очами красными вращая.

– Государюшко, ты бы ко мне прилег, – Федька ему говорит да по мягким перинам рукой бьет. – А уж я тебя по головушке поглажу да в лоб чистый поцелую. И вся хворь твоя пройдет.

– Не помогает мне ворожба твоя, Федя! – Царь на полати садится да в темноту испуганно вглядывается. – Не уходят они.

– Кто, батюшка? – Федька по сторонам озирается.

– Покойники! – Царь шепчет и на крик переходит. – Уйдите, окоянные! Не должны вы тут стоять! И проклятия мне слать не можете! Вы мертвые все! Я вас убил! Подите прочь!

– Государь, так ведь нету никого, – Федька боязливо оглядывается и Царя к себе прижимает. – Успокойся, батюшка!

-- Вели, чтобы они замолкли! Чтобы звонить перестали! – Царь кричит и из рук его вырывается. – Сил больше нет терпеть трезвон ентот! Голова моя от него на части рвется!

– Тихо кругом, – Федька его по челу гладит. – Ночь на дворе.

– Погляди, – Царь на Федьку глаза красные поднимает да перстом себе на лоб указывает. – Видишь трещинку? Из нее кровушка моя вытекает. Все глаза мои ею залиты. Все будто в пелене красной видится!

Так в ночах безумных и лето прошло. Царь от бессонных бдений высох весь. Волосы на голове почти все вылезли. Глаза в черных колодцах потонули. Как Федька над ним не бьется, а лучше Царю не становится.

Как-то позвал Царь Федьку к себе да с ним одним в хоромах своих закрылся.

– Дело у меня к тебе, Федя, важное, государственное, – Царь ему говорит. – Бери-ка ты сотни две служивых моих да в Москву поезжай. Отвезть грамоту надобно о лишении сана Филиппа, да сюда его привези на суд мой!

Федька Царю поклонился и хотел было идти приказ исполнять, но Царь его остановил:

– К Малюте зайди перед отъездом да подарочек у него забери. Передай его Филиппу. Скажи, что от меня.

Дорога вся в колдобинах да ухабинах. Ноги конские разъезжаются. Из хляби небесной дождь проливается. Точно как в день тот, когда Федька обоз с Филиппом Колычевым встретил. Запомнил Федор слова обидные, что игумен Соловецкий сказал. Вот и конец пришел врагу ненавистному!

В храме служба идет. Митрополит в Царем подаренном облачении на кафедре стоит, о посох оперевшись. Посреди молебна двери церковные распахнулись, и в них, расталкивая молящихся, толпа опричников в черных рясах вошла. Во главе – красавец статный, с мешком в руках.

– Здравствуй, Владыко, – Басманов митрополиту клонится. – Пришел я к тебе с подарочком от государя нашего, – Федька к ногам Филиппа сверток смердящий кидает.

Служки с поклоном мешок тот митрополиту подали. Владыко внутрь заглянул, и глаза его слезами налились. Достал он из сумы голову мертвую племянника своего, Ивана Колычева. Поцеловал Филипп лоб, тленом тронутый, да закрыл рукою глаза мертвые.

– А теперича ты пленник Царский! – Федька громко кричит и кивает опричникам коротко.

Те к Филиппу подлетели. Сорвали облачение, одев в оборванную рясу монашескую, посох отобрали да в колодки тяжелые заковали. Митрополит не противился разбойникам. Лишь смотрел на них глазами, слез и печали полными. И те слезы не по своим грядущим страданиям были. А по смерти страшной любимого племянника.

Едет телега по дороге, от дождей раскисшей. Колеса скрипом на душу тоску смертную наводят. В телеге, в кандалы закованный, в простой одеже, низложенный митрополит дремлет. Супротив него Басманов сидит да улыбается победно. Очнулся Филипп от дремы да на пленителя своего посмотрел. А из глаз Владыки такой свет полился, что у Федьки сердце в груди остановилось.

– Что так глядишь на меня, Владыко? – Федька у Филиппа спрашивает да глаза прячет. – Али видишь чего?

– Вижу я темноту кромешную, – Филипп отвечает. – Как же ты сумел свою душу чистую так испоганить? Грязью заплевать так, что не отмыть, не отмолить ее.

– Любой грех отмолить можно, – Федька говорит, а сам плечами от страха поводит. Больно жуткие вещи ему глаголет царев пленник.

– Тобою содеянное отмолить жизни не хватит, – Филипп отвечает и бросает свой взор светлый на отряд опричников черных, возле телеги едущих.

– Так я церкви денег жертвую. Пущай там и отмаливают, – Федька супится.

– Глуп ты, Федор Басманов, – Филипп вздыхает. – За других молись. Так и твоя душа чище станет. А дар ты свой божий растерял. Проиграл его в борьбе никчемной.

– Какой это дар? – Федька ближе к пленнику своему наклоняется.

– Дар души человеческие исцелять, – Филипп отвечает и в глаза Федькины глядит. – Променял его на дело гнусное. А ведь мог Царя излечить. А ты в погоне за властью его слабостям потакать стал.

– Зато теперича я при Царе нахожусь, а тебя судить везут, – Федор усмехается.

– И в чем сила твоя, Федор Басманов? – Филипп улыбается смиренно. – Долго ли ты при власти еще будешь? А коли тебя ее лишат, что от тебя останется? Только слава худая. Царев палач да полюбовник. У меня вот сейчас нету власти, но я слабее от этого не стал. Ибо сила моя при мне осталась.

– И что за сила такая при тебе, Владыко? – Федор с надеждою спрашивает.

– Со мною любовь осталась. В ней и сила моя, – Филипп говорит и снова глаза свои прикрывает.

========== Глава 27 ==========

Чудно́, как время летит. Вроде только осень плодоносила. Деревья золотом осыпала. Землю дождем поливала. А тут уже зима снегом первым дороги покрыла. И летают снежинки за окном, словно бабочки, ветром испуганные.

– Федя, что же ты все у окна сидишь? – воевода со старшим внуком играется, а малого на руках качает. – Аль не слыхал, что при дворе деется?

– Не слыхал, – Федька вздыхает и снова в окно взор устремляет.

– Царь лютует страшно. Плаха на дворе от крови не просыхает. Давеча Хлебородова казнил. А ведь он с самого истока в опричнине стоял. Да донес кто-то, что он якобы Царю смерти спьяну пожелал, вот его головы-то и лишили. Малюта из своего подземелья не вылазит. Поди уже все ножи затупились. И еще, Федя… – воевода мало́го в колыбель кладет да к Федьке поближе пододвигается. – Во дворце племянник Скуратовский появился. Богдан Бельский. Так поговаривают, что Царь его обхаживает.

– Пущай обхаживает, тятя, – Федька рукой машет.

– Надень самое красивое платье. Да к Царю иди! – отец кулаком по столу стукает. И тут же из колыбели плач звонкий детский раздается.

– Тише, тятя… – Федька к люльке детской подходит и сына на руки берет.

– Федя, – воевода шепчет. – Да ты Богдана того краше. И потом кажут, что он умом не блещет. Пойми, Федя, мы все по краю ходим! И помощью нам, Басмановым, твоя власть над Царем всегда была. Ежели ее не станет… Так что сходи к Царю. Не дай роду нашему на плахе погибнуть!

Ушел отец, а Федька сына на руках качает и на снег за окном смотрит. А перед глазами его картинки радостные.

Вот он на санках самодельных с горки едет. Снег в лицо его брызжет. Валенки да шапка им набиты. Ветер в ушах свистит. Санки под ним на сугробах подпрыгивают, а ему весело. И радость на душе такая щемящая, что криком от нее кричать хочется.

А вот лето. Вокруг поле пшеницей спелой колосится, будто золотом залито. Солнце жаркое с неба печет нещадно. Стрекот кузнечиков стоит, аж уши закладывает. Он с отцом на дороге, что меж полей за горизонт тянется. Отец молодой, с бородою пшеничной, улыбается, глядя, как Федька на коня взбирается.

– Ты, сынок, за удила-то крепше держись! И пяточками коня под бока. А ну-ка… Ге-е-ей!

И конь вороной несет Федьку по дороге. Тот сначала пужается, а потом полной грудью запах сладкий летний вдыхает и кричит что есть мочи:

– Эге-ге-е-ей!

И такая свобода в воздухе витает. Вокруг раздолье широкое и привольное. Ветер в ушах шумит и сердце в груди скачет в такт цокоту лошадиному.

Вот и осень. Федька только с отцом с первой своей битвы возвратился. В баньке натоплено знатно. Они из парилки жаркой в предбанник выходят и кваском хреновым холодным из бочки угощаются. И тот квас бьет сильнее, чем любое вино. От жара банного да от квасу ядреного такая нега разливается, будто и тело, и душа растаяли да в том предбаннике на лавке лужицей талой разлились.

– Когда же я все это потерял? – Федька у сына спящего спрашивает. – Когда душу мою радость, свобода и покой оставили? Когда я из стрельца бравого да смелого в палача да распутника превратился? Спи, Ванюшка! Спи, солнышко мое ясное! Расти, сынок, смелым да сильным. А как вырастешь, молись за душу мою, кою я дьяволу по глупости продал. Да за властью не гонись! Живи, сынок, честно да по правилам и не поминай лихом отца своего пропащего!

В палатах огроменных народу много набилось. Воеводы опричные, сотники, бояре да князья, ко двору приближенные. Государь сидит на троне костяном. В тусклом свете факелов, его лицо черным кажется, как одежды монашечьи. Глаза кровью налиты. Губы в тонку полосу изломаны. По праву руку от него новый фаворит стоит. Лицом сладок да приторен, как мед засахаренный. Лохмы льняные по дорогому камзолу раскиданы. А в глазах голубых пустота ледяная, словно в проруби в крещение.

Супротив трона стоит Филипп в рубахе серой простой. Руки и ноги его кандалами тяжелыми скованны. Владыко смотрит взглядом светлым на людей вокруг. А те – словно стая собак гончих, что жертву свою в ловушку загнали. Дышат тяжело. Глаза злобой горят, а из пастей открытых языки висят ядовитые.

– Что скажешь напоследок, Филипп Колычев? – Царь хрипло к узнику обращается.

Тот на Царя оборачивается и смело и легко вперед идет, будто нет на ногах и руках его оков тяжелых.

– Я молиться за тебя стану, государь! На том или на этом свете. Буду просить господа очистить твою душу от скверны, что заполонила тебя до краев. Только одного меня мало, чтобы отмолить все твои прегрешения!

– Издеваешься надо мною, юродствуешь? – Царь с трона вскакивает.

– Погоди, государь, – Федька за его спиной появляется, как черт из табакерки выпрыгивает. – Пущай молится! Его-то молитвы все быстрее до Бога дойдут! Глядишь, и тебе легше станет!

– И то верно, – Царь разом успокаивается да на трон обратно садится. – Молись, Филипп! Посему велю я отбыть тебе в Тверской Отрочь монастырь на вечное поселение.

Федька вздохнул с облегчением и на Филиппа взглянул. Тот улыбнулся ему одними глазами, будто окутал светом чистым и спокойным.

На том суд и закончился. Филиппа в сани кинули да, накрыв овчиной прокисшей, увезли в монастырь дальний.

Федька по лестнице дворцовой идет да шапку в руках расправляет.

– Эй! Басманов! – его Богдан окликает. – Ты пошто решил советы Царю давать? Али совсем страх растерял?

– Да коли рядом с ним нет того умного, кто ему подскажет, почему не посоветовать? – Федька усмехается.

Прикусил Богдан губы пухлые да так наверху лесенки и остался. А Федька шапку на голову напялил, тулуп овчинный кушаком подпоясал да вышел из ворот дворцовых на воздух свежий, морозный.

Едет он на коне по улицам узким и вдыхает тот воздух полной грудью. Солнце, в снежных россыпях отражаясь, ему глаза слепит. И бежит по его щеке слеза одинокая. Не то от мороза крепкого да солнца яркого. Не то от тоски глубокой, что душу, словно льдом, сковала.

========== Глава 28 ==========

Зимой все чувства обостряются. Бьются они, словно ветки голые деревьев, да сердце колют. У кого любовь в душе, тому раны те сладки. А у кого раскаяние – сердце кровью обливается.

Вот уже третьи сутки мечется Федька в бреду горячечном. Бьется его тело, огнем объятое, на перинах душных. Из горла хрипы раздаются да мычание несвязное:

– Грешен… Господи… Убей лучше… Не могу терпеть боле…

Варвара вокруг него голубкой вьется. Отвары да снадобья ему в рот заливает. Рубахи, от пота мокрые, меняет. Подушки мягкие под голову кладет.

На четвертый день Федька глаза открыл. Огляделся вокруг, рукой по лицу, щетиной черной заросшему, провел да вздохнул тяжко.

– Слава Богу! Очнулся! – Варвара воскликнула и бросилась слуг звать, чтобы они постель сменили да воды нагрели для омовения. А Федька с трудом на полатях сел да глаза устало прикрыл.

– Зачем, Господи? Почему не забрал меня? Или ты мне шанс даешь, душу свою спасти? Так нет такой молитвы, чтобы грехи мои замолилися.

А наутро в ворота гонец стучится. Кричит на всю улицу:

– Федора Басманова к государю!

Федька с полатей поднялся с трудом великим и к двери пошел.

– Куды ты, Феденька? Слаб ты совсем. Скажися больным, – Варвара мужа за рукав рубахи хватает.

– Не могу я государю отказывать. По зову его надоть хоть из могилы встать. Иначе опала уготована, – Федька ей отвечает. – Пусть одежу мне принесут. Я к Царю еду.

– Какую несть-то? – Варвара головой качает. – Праздничную?

– Неси черную, опричную, – Федька говорит, порты надевая.

Конь вороной домчал его до дворца в одночасье. Встал как вкопанный возле лестницы высокой, дожидаясь, пока седок его спешится. Федька с трудом на землю спустился. Проседает и колышется она под ним, словно болото зыбкое. Ветер под тулуп овчинный лезет. Пальцами тонкими ледяными кожу дерет. Федька плечами от холода повел да, покачиваясь, в Царевы полати поднялся.

– Пришел? – Царь спрашивает, головы, от бумаг не поднимая.

– Как могу я ослушаться своего хозяина? – хрипло ему Федька отвечает.

– Вот и правильно, Федя! Ты, как пес мой верный, по первому зову прибежал, – Царь глаза на Федьку поднимает и супится недовольно. – Ты что-то, Федя, на покойника похожий. Али просто не рад своего государя видеть?

– Рад, государь, – Федька отвечает и тяжело на лавку усаживается. – Занемог на днях.

– Так, слушай меня внимательно, – Царь глаза щурит и голос понижает. – Помнишь ли Филиппа, Колычева? Того, что в монастыре гнить должен?

– Помню, – Федька коротко головой кивает, и сердце его больно в груди дрожит.

– Так вот. Сослали, стало быть, мы его в ссылку вечную. Чтобы наказать за измену и дабы предать его имя забвению. А к нему в монастырь паломники толпами повадились. В святого молва народная его превратила. Говорят, лечит он и тела, и души людские, – Царь чарку серебряную берет и со злости ее в руках сминает. – Так вот, дело у меня к тебе, Федя. Тайное. Надо бы помочь Филиппу к Господу ближе стать. Настолько ближе, чтобы больше не к кому хаживать было.

Услышав это, Федька с лавки подскочил. Голова его огнем вспыхнула. Сердце в груди замерло. Покачнулся он, рукою за угол стола ухватился, но не удержавшись, рухнул на пол как подкошенный.

Очнулся он, на лавке лежа. Над ним лекарь царский склонился. Руку его над тазом держит. А из раны резаной в тот таз кровь черная льется. Федька голову от того отвернул да в сторону поглядел. А там, у окна светлого, фигура черная, сгорбленная. Глаза, кровью налитые. Нос крючком вниз смотрит. Губы в тонкую линию сжались, а на голове плешивой венок из волос редких топорщится.

– Ладно, – Царь тихо говорит да на Федьку косо смотрит. – Малюте надобно то дело поручить. А ты, Феденька, видать, слаб для ентого.

И снова комнаты душные и ночи бессонные. Федька будто в аду живет. Ни есть, ни спать не может. Голова, как нарыв гнойный, дергается. Нервы – словно нити натянутые. Ночами Федька то по комнате взад-вперед мечется, то на перинах мягких без сна томится. Лишь под утро иногда забывается.

До Рождества уж меньше месяца осталось. Болезнь прочь ушла, а тяжесть в душе грузом тяжким так и осталась. Лежит Федька ночью да в потолок таращится. На плече у него жена спит. В колыбельке сын маленький посапывает. А ему неймется. Осторожно, чтобы жену не будить, поднялся он с полатей да к оконцу подошел. А за окном небо темное, звездами усыпанное. Землю свет Луны яркий освещает. Снег под ним блестит, словно золотом сусальным покрытый. Смотрит Федька на лик лунный и видит он в нем лицо доброе, с глазами светлыми. Филипп с неба ему улыбается, и голос его тихий прямо в душу Федьке льется.

– Я прощаю тебя…

– Нельзя мне того простить, что я с тобою сделал, – Федька Филиппу отвечает. – Сколько бы ты меня ни прощал, сам себе того не забуду.

– Душа твоя прозрела, Федор, раз за собой вину чуешь, – Филипп тихо молвит.

– Скажи мне, Владыко, могу ли я еще душу свою спасти? – Федька с надеждой на Луну смотрит.

– Душу свою любви открой. Жизнью своей жизнь другого защити. Молись за души заблудшие, – Филипп молвит и, отвернувшись, медленно по звездному небу идет.

Обернулся он к Федору, улыбнулся и исчез, будто его и не было.

– С кем ты там говоришь, Феденька? – жена голову с подушки поднимает и испуганно на мужа смотрит.

– С Богом, – Федька улыбается и Луне чистой рукою машет.

========== Глава 29 ==========

Уж несколько месяцев Царь Федора к себе не требует. А тот все честно службу несет. В Царской страже в дозоры ходит. Вечерами сыновей уму-разуму учит. Праздники с отцом да братом проводит, кровушку молодецкую разгоняет, охоту снаряжает на птицу да зверя мелкого.

Возмужал за то время Федор. Бородку окладистую отрастил. Сгинула красота девичья, а на смену ей мужская проявилась. Да не хуже прежней!

Осень нынче рано настала. Деревья золотом усыпала да цветы медом наполнила. Едет Федор по степи широкой и вдыхает аромат сладкий. Конь под ним гарцует, а тушки зайцев да тетеревов, к седлу притороченные, словно танец веселый танцуют. Хорошо поохотились. Только тяжко у Федора на душе. Чует сердце беду неминучую.

Остановились они передохнуть да коней напоить. Разожгли костер да тетерева в углях запекли. После ужина сытного улеглись на траву высокую подле речки быстрой. Федор в небо темнеющее смотрит, глаза черные на лучики последние теплые щурит да травинку грызет.

– Что при дворе нынче деется? – у отца спрашивает.

– Обезумел совсем государь. Всюду ему заговоры да смуты мерещутся, – воевода вздыхает. – Ужо и к своим, опричным, нету доверия. А как царица-матушка померла, так он удумал смотрины устраивать. А бояре да князья и рады стараться. Разоденут дочерей своих да к Царю ведут. А тот на девок налюбуется да самую ладную из них в опочивальню тянет.

– А как же Богдан? – Федор ухмыляется. – Ужели чина высокого не заслужил, Царя ублажая?

– Не чета он тебе, Федя, – воевода грустно улыбается. – Ни умом, ни красотой не блещет. Али в играх любовных не горяч. Так и служил при дворе незаметно. Давеча в рынды Царь его захотел. Теперича ходит Богдан разодетый, как петух, весной токующий, а толку от него нет.

– Ну, меня Царь не хватается, и то ужо хорошо, – Федор вздыхает да травинку выплевывает.

Будто сам и сглазил себя Федор. Ровно через десятину после беседы той застучал в его ворота гонец царский:

– Федора Басманова к государю!

Заседание думское было срочно Царем созвано. Понаехали бояре да князья опричные со всех концов. Воеводы скромно в уголке сидят. Сотники двери подпирают.

– Собрал я вас, други мои верные, чтобы волю свою изъявить! – Царь с трона громко глаголит да на собрание глаза красные пучит. – Заговор у нас под носом тлеет. Словно хворост влажный. Кабы пламенем не полыхнуло. Стало быть, надоть нам сей костер назревающий затушить! Кровью супостатов да изменников, кои в Новгороде засели. Посему сбираю я войско опричное для подавления мятежа того. Сам его возглавлю и поведу к стенам Новгородским. Не оставим камень на камне от града того! И не пожалеем вражин да злодеев!

– Государь, – Федор Басманов со скамьи поднимается да на средину зала выходит. – Дозволь молвить?

– И кто у нас такой смелый? – Царь щурится.

– Федор Басманов. Аль забыл меня? – Федька отвечает.

– Федя? Не признал... – Царь хмурится. – Говори, про что думаешь.

– А мыслю я, государь, что нету у нас причины Новгород разорять, – Федька говорит, и в зале тишина воцаряется, как на погосте монастырском. Только огонь в факелах трещит да Царь тяжело на Федора дышит. – Ты вспомни. Сколько за год в казну царскую купцы новгородские злата приносят? Пошто же курицу, что яйца драгоценные несет, под топор пущать?

– Ты… – Царь от злости запинается, но в руки себя берет да Федору молвит: – Ты, Басманов, опосля сбора ко мне зайди. Мы с тобой с глазу на глаз потолкуем.

Федька на место сел, а зал ожил да зашелестел шепотом испуганным:

– Пес-то государев на хозяина свого зубы оскалил!

– Царь ему быстро хвост-то оттяпает по самую голову!

– Ему бы сейчас не тявкать, а руки хозяйские лизать!

Как закончилось собрание, Федор в царские покои отправился, как было велено. Остановился он у дверей знакомых, припомнил, как сюда в женской одеже хаживал, и замутило его от воспоминаний этих. Прислушался он к себе. Нет… Нету страха в душе его. Только предчувствие дурное в груди змеей свернулось да шевелится внутри скользко.

– Звал, государь? – Федька дверь отворяет и в опочивальню знакомую входит.

– Звал, Федя, – Царь с лавки встает да к нему приближается. – Изменился ты, Федя, – дышит он смрадно в лицо Басманову. Глаза огнем красным посверкивают, на голове плешивой пятна темные, во рту зубы гнилые да черные. – Вот только не знаю я, как с тобою теперича поступить.

– Пошли ты меня, государь, воевать за Русь нашу, как прежде, – Федор отвечает, смело в глаза Царю глянув. – Засиделся я при дворе. Задыхаюсь я тута. Дозволь мне лучше долг свой исполнять да ворогов бить.

– А иди… – Царь вдруг рукою ему машет. – Не держу я тебя боле. Дам я тебе войско опричное. В Астрахань пойдешь и Гирея отвадишь.

Хорошо да удало Федору служится. Рубится он с врагами басурманскими, ни сил, ни живота не жалея. Бок о бок с ним отец да брат бьются. Завидя красавца черноволосого, супостаты со страху разбегаются. Тело его ранами боевыми покрылось, ищет Федор смерти в бою, а та его гладит да стороной обходит.

А ночами темными уходит Федор в степь привольную да, глядя в небо звездное, Богу молится. Оплакивает душа его тех, кого он сам умертвил. Просит он у Господа не прощения, а покаяния за грехи свои.

– Ох и дела творятся нонче, Федя, – отец к нему на привале подсаживается. – Филиппа Малюта удушил. Пимена убили за предательство. Вяземский Афанасий под пытками богу душу отдал за то, что архиепископа Новгородского предупредить хотел. Город весь разграблен. Царь собственноручно суд вершит. Всю знать вырезал. Родичей их кого пожег, кого в реке потопил. Ни баб, ни детей не жалеет. Сейчас на Пермь сбирается. И там ему заговор мерещится. Я вот чего боюсь, Федя, – воевода сыну на ухо шепчет. – Как бы и нас всех в острог не посадили. Уж лучше тут на войне в бою честном сгинуть, чем в казематах от пыток гнить.

– Смирись, тятя, – Федор спокойно отцу отвечает. – На все воля божья!

========== Глава 30 ==========

А рассвет уже недалече. В рощице за ручьем птицы ранние запели. Вот и первые лучи Солнышка летнего из-за края земли завиднелись. Показало Солнце макушку и, как ребенок малый, с любопытством в окошко глядит. Спят воины уставшие на полу в избенке на привале да сны сладкие созерцают. Кто жену-красавицу видит, кто соседку, девицу красную. А кто еще не нашел любви своей, смотрит сны о денечках вольных, в родном доме проведенных.

Дверь в избу распахнулась, и вошел в нее сотник опричный в одеждах черных.

– Басмановых к Царю велено доставить, – кричит громко и на спящих солдат смотрит, пытаясь глазами Царева любимца отыскать.

Федор сам с полу поднялся навстречу судьбе неминучей да отца с братом растолкал. Отобрали у них все оружие, одели в рубахи черные да на коней посадили.

Едет Федор по полям привольным, солнечным светом залитым. Слушает он песни птиц веселые, а на душе его ночь темная. И нет той ночи ни конца ни края.

– Вот и все, – отец рядом с ним вздыхает. – Кончилося наше времечко.

– Не печалься, тятя, – Федор ему отвечает да по плечу хлопает. – На то воля божья. Смирись и прими ее с достоинством.

– Ты же знаешь, что нас в слободе ждет? – воевода у него спрашивает.

– Знаю, тятя, но нет страха в душе моей. Лишь печаль сердце мое гложет, – Федор в небо синее смотрит и комок горький сглатывает. – Не на то я жизнь свою потратил. Не те цели в ней проставил. За те ошибки и кару получу.

– А мы с Петькой пошто заслужили это? – отец нахмурится.

– Ваша опала – это мое наказание. Нет ни в чем вашего прегрешения. Токмо моя вина в ентом, – Федр отвечает и голову вниз опускает.

В слободу уж за полночь добрались. Всех троих Басмановых грубо с лошадей постаскивали да в заднюю дворцовую дверь провели.

Коридоры темные знакомые. Лестница крутая. Стены слизью, как кровью, залитые. Знает Федор, что не к государю их ведут. В казематы пыточные, в царствие Малюты Скуратова.

Развели их по коморам темным да двери на ключи заперли. Сидит Федор на охапке сена, взгляд в стены каменные уперев. А вокруг темень непроглядная. Руки вытянутой не видно. И закрутились у него перед глазами картины черные.

Вот он молодой да красивый перед Царем пляшет. Каблучки звонкие по полу дробь бьют. А Иван его глазами буравит да улыбается. А вот опочивальня государева. Царь на Федьке огнем страсти пышет. Чресла его крепкие в тело молодое бьются. А вот прорубь черная и лед вокруг кровью залит. В руках у Федьки голова отрубленная, еще теплая. Глаза на Федьку взирают с ненавистью.

И пошли сменяться картины быстрые. То игрища царские, то руки, в крови испачканные.

– Господи! – Федор застонал. – Прости его! Верни ему спокойствие. Избавь от бесов, что душу его захватили! – и зашелся он в рыданиях, по полу каменному катаясь.

Так день проходит. За ним и второй, и третий. Федор сутки по кормежкам считает. Вот дверь отворяется, и воды кружку да кусок хлеба охранник ему протягивает. Значит, день новый начался. Или старый закончился. На пятый день засовы тяжелые лязгнули, и охранник гаркнул в темноту громко:

– Поднимайся! Тебя Царь на допрос ожидает!

Провели Федора ходами знакомыми да в палаты, где он часто бывал на собраниях думских. Народу немного набралось. Несколько воевод по службе опричной знакомых да бояр, к Царю приближенных. На троне костяном сам государь Иван Васильевич восседает. Подле него Богдан Бельский стоит, а за троном Малюта Скуратов лыбится. Оба довольно на Федора поглядывают.

– Из доноса Петра Волынца известно мне стало, – Царь без обиняков начинает, – что ты, Федор, с отцом своим, воеводой Алексеем Басмановым, да братом Петром в сговоре были с предателями Новгородскими. Ведали вы об измене архиепископа Пимена, что с боярами готовил переход Новгорода и Пскова под власть супостата кровного короля польского Сигизмунда Августа. Признаешь ли ты, Федор Басманов, вину свою?

– Нет, – Федор головой качает и смело в глаза Царю смотрит. – Я всегда был верным псом государевым. Хоть и не все мне в делах твоих по душе было.

– Так ведь ты супротив меня выступил! – Царь хмурится. – Нешто это твоей измены не доказывает?

– Я сказал о том, что думалось. Но предательства никогда не чинил, – Федор твердо отвечает, гордо голову вскинув.

– А вот отец твой другое толкует, – Малюта из тени трона выходит. – Он и брат твой покойный, Петр, вину признали да покаялись.

– Петька… – Федор на колени падает да голову руками обхватывает. – За что ж вы душу-то невинную загубили?

– А ты сознайся, Федя, в измене своей, – Царь ласково ему говорит и кривится улыбкою гнилой. – Зачем зря страдания на себя принимать?

– Во многих грехах я повинен, но не в предательстве! – Федька на ноги встает и рукавом глаза утирает.

– Привести старуху! – Царь два раза в ладоши хлопает.

Двери тяжелые распахнулись, и вошла в них ведьма в обносках драных. Космы седые кровью залиты, а вместо глаз белых дыры пустые зияют.

– А скажи-ка нам, старая, зачем к тебе Федор Басманов хаживал? – Малюта ее спрашивает. Та всем телом дрогнула и прерывисто зашептала:

– Приходил за зельем любовным. Говорил, что государя приворожить хочет.

– Ну! – Царь грозно выкрикнул. – Признаешься в том, что хотел меня опоить?

– Признаюсь, – Федор отвечает, голову склонив.

– За то, что хотел меня околдовать, смерть тебя ждет неминучая! – Царь говорит и рукою машет.

Подошли к Федору охранники черные, нацепили на руки-ноги его колодки тяжелые и отвели снова в камору темную…

========== Глава 31 ==========

Хуже смерти лишь ее ожидание. Дни без счету в один сплошной мрак кромешный слились. В голове горячечной только молитвы остались.

Дверь тяжелая наконец отворилась и впустила свет тусклый в камору мрачную. Прищурился Федор да на стражника глаза поднял.

– Подымайся, пес! – говорит тот коротко и пинает Федора сапогом тяжелым.

В пыточной знакомой, страхом и болью пропитанной, встретил Федора Малюта Скуратов. Снял он колоды с него тяжелые да поднес чашу с вином.

– Чего это ты удумал меня вином потчевать? – Федор у него спрашивает и, не задумываясь, пьет из чарки.

– Не испужался, – Малюта усмехается. – А ежели я тебя отравить решил?

– На смерть осужденному яда глупо бояться, – Федор головой качает.

– Это я приказал вина тебе поднесть, – из темноты раздается, и выходит на свет Царь. Машет он рукою Скуратову, и тот выходит из комнаты. – Напоследок, чтобы порадовать. Изменился ты Федя, – вздыхает Царь тяжко. – Я помню тебя совсем другим. Веселым да горячим. Не серчаю, за то, что приворожить хотел. Потерять любовь мою боялся, потому и на колдовство решился.

– Прав, государь, – Федор на него глаза понимает. – Токмо не любовь твою я потерять боялся, а власть, что она мне давала.

– За честность похвалы достоин, – Царь ухмыляется. – И надежу тебе дам смерти избежать.

Тут Малюта Скуратов воротился, а за ним воевода Басманов еле бредет, веревками опутанный. Рубаха на нем изодрана. Лицо все в струпьях кровавых. Руки плетьми изломанными висят, пальцы все перебитые. Вместо рта месиво из кожи и плоти.

– Федя! – отец к сыну кидается. – Нет больше Пети нашего. Не сдюжил он, под пытками вину свою признал да только от смерти лютой не спасся.

– Ты-то, тятя, пошто на себя взял то, чего не творил? – Федор отца за плечи осторожно обнимает. – Неужто боли не выдержал?

– Слаб я оказался, Федя! Думал, ежели признаюсь, то Петю тем самым спасу. Страшнее смерти токмо смерть сына видеть, – отвечает воевода и в рыданиях горьких трясется.

– Будет! – Царь кричит громко. – Я не за просто так отца твоего сюда позвал. Решил в последний раз тебя испытать! Ежели сможешь отца свого жизни лишить, то помилую я тебя, – и со словами этими протягивает он Федору нож наточенный.

Посмотрел Федор на отца. Тот ему губами разбитыми улыбнулся да украдкою головой кивнул. Подошел Федор к нему, поцеловал в лоб светлый и вонзил ножик острый в грудь воеводе по рукоять самую. Тихо охнул тот. Тело тяжелое на Федора навалилось, и послышался шепот тихий предсмертный:

– Спасибо, сынок!

– Раз отца смог убить, значит, и Царя предать сможет, – Царь ногою топает и к выходу направляется, на Федора более не оборачиваясь. Лишь у самой двери Малюте Скуратову кивнул и вышел прочь из казематов кровавых.

P.S.

Вот и новая весна пришла, зиму грозную теплом солнечным прогоняя. Снег капелью звонкой с крыши монастырской на землю промерзшую каплет. На ветках голых птицы песни звонкие поют.

Двери кельи скрипнули тихо, и на пороге два монаха в рясах черных очутились.

– Смотри, Прохор, он все молится, – один монах вздохнул, на иконку быстро перекрестился и на узника монастырского взглянул.

– Пущай молится, – Прохор ответил ему и поставил подле пленника миску с похлебкой постной да кусок хлеба засохшего. – Эй, ты, ирод! Ешь давай! А то и так одна кожа да кости от тебя осталися.

Пнул он ногой человека, в мешковину закутанного. Тот покачнулся, на коленях стоя, и на бок завалился. Посмотрел монах в глаза его черные, смертью наполненные, перекрестился и сотоварищу своему головой кивнул.

– Зови служек. Пущай могилу копают. Издох пес государев. Туда ему и дорога, кровавому.

– Иди с миром, – второй монах вздохнул да глаза мертвому прикрыл.

– Ты пошто это, Филипп, так к извергу ентому проникся? Али не знаешь кто он есть таков? – удивился Прохор да на лицо бледное мертвое тряпицу грязную кинул.

– Знаю, – Филипп ему ответил. – Только все эти годы, что у нас взаперти сидел, он в молитвах провел.

– Не отмолить было своих грехов ему тех, окаянному, – Прохор ногою тело мертвое пнул да в его сторону плюнул.

– Эх, Прохор, – Филипп вздохнул. – Не за себя он все енто время Бога просил! Он грехи государя нашего замаливал, – перекрестился монах и тихо добавил: – Земля тебе пухом, раб божий Федор Басманов!