Белая вилла над морем

   — Вы уверены, что его можно пускать к Костику? — шепотом произнесла Элла и, озабоченно нахмурив широкие брови, указала рукой в направлении гостиной. — Я как-то сомневаюсь…

Я тоже сомневался, но, нацепив дежурный покерфейс, постарался убедить подходящими словами в первую очередь себя:

— У нас нет времени. Выглядит он, конечно, своеобразно… Но это еще ничего не значит, по одежке встречают… Посмотрим, что он скажет после того, как все прочтет…

— Что-то долго он…

Вернер сидел в гостиной, в прямом смысле по уши зарывшись в медицинские документы. Мы с Эллой удалились «пошептаться» в ее спальню, потому что оба еще не вполне отошли от первого шока, вызванного его появлением.

Доктор, кстати — профессор, все регалии которого были подтверждены и нам предоставлены, оказался высоким, очень худым, абсолютно лысым мужчиной, с обветренным, до черноты загорелым лицом, на котором блестели яркие синие глаза. Согласно документам, ему было пятьдесят два, но выглядел он лет на сорок. Вернер предстал перед нами, держа в руке ярко-красный с черной полосой велосипедный шлем, а кислотно-желтую бандану спустил на шею вместе с очками. Расширив от удивления глаза, мы с Эллой смотрели, как он привычным ловким жестом снимает перчатки без пальцев, расстегивает наколенники и налокотники, аккуратно укладывает их на полочку в прихожей и проходит в гостиную, мягко ступая видавшими виды велотуфлями по светлым плиткам.

Да, а еще он был в алых велотреках в тон шлему, наплевав на мартовские плюс три. Хотелось подойти к окну и убедиться, что рядом не Тур де Франс и не Джиро д’Италия*, и нам не нужно подпрыгивать и приветственно махать разноцветными флажками. Из-под воротника спортивной куртки доктора выглядывала длинная шея с краешком замысловатой татуировки.

— Терпеть не могу бензиновые двигатели, — быстро сообщил Вернер звучным, красивым голосом на чистейшем русском, сразу предвосхищая возможные вопросы. — Дома у меня Тесла, но я люблю ходить пешком, хотя до сих пор лучший друг — байк. Простите, кроме вас у меня был еще пациент, поэтому…

— Вы приехали на нем из Дюссельдорфа? — не удержалась от глупого вопроса Элла, смело выглядывая из-за моей спины.

— Нет, конечно, это прокатный байк, я приехал на поезде. Но велоспорт люблю и привык к подобной одежде. Вы тоже привыкнете. Кстати, друзья утверждают, что мне идет, — добавил он, забавно подергав тощим задом. — Проводите меня в ванную, пожалуйста…

— Господи, — шепнула мне Элла в спальне, — а самомнения! Не удивлюсь, если он еще и веган!

А я подумал — если он вытащит Костика, то может быть даже каннибалом. Совершенно наплевать.

Закончив чтение и снова вымыв руки, Вернер перевел взгляд с Эллы на меня и спросил:

— Мне нужен один из вас, для того, чтобы я мог обращаться по поводу манипуляций. Тот, с кем я буду иметь дело постоянно. Мне так проще, поэтому договоритесь.

Элла кивнула мне, я кивнул Вернеру.

— Отлично, — явно обрадовался он, — никто не будет причитать, хвататься за сердце и падать в обмороки.

Элла покраснела, я открыл рот, но ответить не успел.

— Судя по клиническим данным, состояние у вашего мальчика не самое ужасное, были у меня случаи и посерьезнее. Я знаю, вам так не кажется, но придется поверить мне на слово. Пока еще его мозг не пострадал или не настолько пострадал, чтобы можно было говорить о дисфункциях, но время играет против нас, поэтому поспешим. Первое. Я работаю по собственному методу, который включает в себя синтез фитотерапии, иглоукалывания и массажа. Предупреждаю — это не всегда мягко и нежно, и не всегда приятно для больного. Второе. Я дипломированный врач, поэтому работаю исключительно в рамках, обозначенных официальной медициной. И третье. Наберитесь мужества — наше вмешательство в процессы, происходящие сейчас у него в организме, до самого последнего дня лечения будут вызывать сопротивление самого организма. Все, я вас предупредил. Начнем?

Во время осмотра Элла не выдержала и вышла, а я с трудом сдерживался, чтобы не заехать этому велосипедному эскулапу по шее — он крутил и вертел Костика так, словно тот был неодушевленным предметом или куклой. К счастью, закончилось это издевательство быстро, после чего нам огласили вердикт.

— С рефлексами проблемы будут — но недолго. После пробуждения готовьтесь к длительной восстановительной терапии. Мышцы будут как тряпочки. Начинать работать нужно прямо сейчас, я напишу вам алгоритм действий и список медикаментов. Еще мне нужно будет встретиться с врачом, который его наблюдает. Да, и вот что — смените сиделку. Первые признаки пролежней я уже заметил. Надеюсь, — он чуть наклонил голову в поклоне, — милая фрау Элла не будет против, если мы пообщаемся с ее супругом тет-а-тет?

— С кем? — брови у Эллы поползли наверх, а я подавился воздухом. Черт, а мы ведь так ему и не объяснили…

— Доктор, хм, простите, я решил, что доктор Васильев поставил вас в известность, кем мы ему приходимся, — выдавил я из себя и тут же подумал, что сейчас могут возникнуть сложности. Хотя… какие могут быть сложности, учитывая сумму гонорара?

— Кирилл фактически является мужем Кости, — спокойно произнесла Элла и встала. — С ним можно обсуждать все. Я — его тетя, оставляю вас одних, общайтесь.

Общение наше заняло минут десять, из которых я узнал, что может ожидать Костика в случае неудачи в лечении. От услышанного у меня подогнулись колени, и я понял, зачем понадобилась эта приватность. Тем не менее, гарантия успеха в девяносто процентов меня буквально окрылила. Доктор терпеливо переждал, пока я перестану напоминать бледным ликом лист бумаги, мы пожали друг другу руки и вступили в бой.

Фридрих действительно оказался вегетарианцем. А еще у него было двое детей и законный гражданский партнер мужского пола.

 начат 9/03 в 23:45

 9.03 Я не знаю, зачем я это делаю, но мне сказали — нужно писать, чтобы выговориться. Бред. Не знаю, как это может помочь. Что писать? Что я схожу с ума? 

10.03 Вернер напоминает мне палача. А я — его подручного. Пристрелить нахер нас обоих.

11.03 Судороги усилились, приходится держать вдвоем. Вчера не успели, кровь от прикушенного языка залила всю подушку. Сиделка разворчалась, тварь. Уволил.

12.03 Начались проблемы со слизистыми. Блядь, блядь, блядь! Ну вот стало мне легче от того, что я это написал? Да ни хуя. Врач из клиники отвалился. Боится за карьеру? Ладно, мне все равно, если все закончится плохо, кроме Вернера, будет еще труп. 

14.03 Это не массаж, а избиение. На нем живого места нет. Вернера выгнал. Ночью у Костика открылись глаза, и он пытался что-то хрипеть. Позвонил, извинился. Сегодня снова выгнал. Нет, когда-нибудь я его точно придушу.

16.03 Стало хуже, гораздо хуже — дыхание, сердечный ритм - все нарушено… Не знаю, что делать с этими хрипами, мне кажется, я слышу их с улицы. Эллу вчера не пустил, ночью сидели вдвоем с сиделкой. Сиделка вдруг стала реветь. Все такие нежные… Вчера уснул в такси. Почему люди боятся смерти? Дураки… 

19.03 Вернер говорит — я мало пишу. Пишу специально для тебя, Вернер — чтоб ты сдох, сука!

20.03 Вернер приезжает два раза в день. Они с Эллой меня не трогают — бесполезно. Махнули рукой — делай, что хочешь… Я же превратился практически в автомат — единственные действия, которые доставляют мне хоть какое-то удовлетворение — сидеть рядом с Костиком и тупо пялиться в родное исхудавшее лицо. Иногда меня охватывает такая жажда деятельности, что мышцы сводит буквально до судорог. Тогда я заворачиваю его тело, похожее по степени истощения на бухенвальдский скелет, в самое мягкое, какое только можно было найти, одеяло. Заворачиваю аккуратно, как дети заворачивают куклу — он не сопротивляется, и я даже не знаю, что он чувствует, только дышит немного со свистом и иногда виден кончик языка, видимо, ноют язвочки во рту. А иногда он открывает глаза и смотрит — не на меня. Просто смотрит. Но это не важно, все не важно. Вернер сказал — надо ждать, и надо действовать по плану — я действую точно по его указаниям. Что-то произошло со мной, со всеми нами — мы начали верить.

Завернутое в одеяло тело холодит мне руки даже через толстый пушистый слой. Я выношу его на балкон, но не сажусь в кресло, а хожу. Спускаюсь в садик, обходя дом сначала слева направо, а потом справа налево — каждый раз именно так. Не знаю, почему. Ему нужен свежий воздух, а мне нужен он. Чувствовать его дыхание, его запах — слабый, медицинский, иногда еле-еле различимый.

Знать, что пока еще он есть у меня.

Когда чувствую, что руки начинают отваливаться, возвращаюсь, кладу его на постель и мне становится в очередной раз физически плохо от того, что я должен его отпустить. Мне кажется, пока он со мной, в моих руках — с ним ничего не случится. Я уверен в этом так сильно, что придвигаю кресло вплотную к его кровати и сплю, высунув руку, периодически прикасаясь к нему. И как я не догадался раньше? Теперь я засыпаю хоть иногда…

Элла всегда спокойна. Она спокойна настолько, что похожа на зомби, и я ее боюсь. Подружилась с Вернером. Двое ненормальных. 

21.03 Элла попросила проверить Костин счет. Проверяю и злюсь — это ее дистанцирование от любых материальных вопросов раздражает. Смотрим оба и переглядываемся. К небольшой оставшейся сумме какой-то псих добавил один миллион франков. «Она его все-таки достала, — почему-то виновато вздыхает Элла. — Я посылала ей детские фотографии, может, он на отца похож…» «Ну, надо же, какое счастье, — плююсь я сарказмом, — если Костик не выживет, хватит как раз на похороны в Вегасе». Пошла плакать. Сейчас нам нужны не деньги, а вера.

22.03 Врач из клиники предложил забрать Костю, но гарантий никаких не давал. Думаем.

Вернер говорит, что все хорошо, но сам явно нервничает. «Вы увидите, что ему станет лучше — вы увидите сразу. Или хуже. Уже скоро».

Чуть его не ударил.

23.03 Во сне Костик иногда чуть шевелился и глухо, очень тихо бредил. Нет, просто мычал. Вернер сказал, что это хорошо.

Думаю, если Костя умрет, он тоже скажет, что это хороший признак.

И тогда, наконец, я его убью.

Черт, это стало уже навязчивой идеей…

24.03 Я замечаю — мне все время кажется, что он сидит на кровати. Открываю глаза — лежит в той же позе.

Блядство. Донеспался до галлюцинаций. Выпить снотворное.

27.03 Три последних дня ранки во рту вдруг начали подживать, но мерзкий Вернер только головой качает: «Это пока еще ничего не значит. Но слизистые очищаются, это, несомненно — плюс». Тварь.

28.03 Сегодня Вернер выгнал меня из спальни. Велел спать в другом месте. Спал в гостиной. Новая сиделка, хоть я ее и ненавижу, как и всех остальных — золото, и стоит тех денег, которые я плачу. Доложила коротко и по делу: снова ворочался — сильнее, чем вчера. Пальцы сильно дрожат, и ей показалось, что он пытался оттолкнуть ее руку.

Звоню Вернеру, он, как обычно, цинично объективен: «Это может означать все, что угодно».

Да пошел он. Я уже слышал про «что угодно» сто тысяч раз, и не дергаюсь. Ночью приснился сон, что я задушил Вернера и закопал во дворе под кленом, а утром он снова пришел. Зловещий Вернер, блядь…

29.03 Весь день проторчали в консульстве — какие-то проблемы с визами, но все выяснили, и я даже никого не покалечил. Домой доползли к вечеру, Элла забежала к Костику, потом убрела в свою спальню и затихла.

Я хотел просмотреть несколько документов, присланных Маратом, и случайно уснул на диване в гостиной. Проснулся весь в поту и замерзший. Какое-то жуткое оцепенение — едва заставил себя встать. Гребаные страусы — хорошо им… Встал, выпил капель Вернера, сделал записи в дневнике. Всего трясет. Сейчас пойду к Костику. Как ты там, мальчик мой…

продолжено 30.03 В прихожей столкнулся с сиделкой — лицо какое-то странное. У меня вдруг отнялись ноги — дура, ну разве можно смотреть на меня с «таким лицом»!

«Дура» уже давно меня не боится.

— Зайдите к нему, только… наверное, давайте я с вами… Вы все спали и спали, я уже хотела вас будить…

В два прыжка я был в нашей спальне, но на ходу замер, вцепившись в дверной косяк.

Костик полусидел, опираясь на поднятую спинку ортопедической кровати — мы часто так его поднимали, для вентиляции легких. Рука безвольно свешивалась, глаза закрыты, рот приоткрыт.

И тут я увидел, как он едва заметно дернул головой в мою сторону — почти микроскопическое движение, а еще мне показалось, что я услышал слова. Нихера не понял, но движение головы, похожее на осознанное, и сопровождающие этот поворот звуки привели меня в состояние шока.

Я упал на колени рядом с кроватью, схватил холодную лапку в руку и засунул ухо практически ему в рот.

Мне нужно было услышать — пусть бред, пусть что угодно! Звук его голоса — пусть искаженный, пусть слова невнятные, пусть одно слово… Лишь бы слышать… Нет… показалось?

Не слышу. Не понимаю. Мне снова холодно.

Блядь.

Я почти с ненавистью всматривался в посиневшие губы, и мне хотелось схватить его, потрясти, заставить хоть как-то отреагировать… хоть как-то показать, что он еще…

Твою мать… Бог… а ты действительно, есть, что ли?

До меня донеслось сиплое, едва различимое, но такое узнаваемое:

— Ты… меня э…тим оде…я...лом мерз…ким дос…тал. Го…ворил же тебе — мне… в нем жарко… Ту…пица ты, Кир… Попи…ть дай…

Первой больницей, полностью оплаченной «мистером Икс», была клиника восстановительной медицины в Австрии. Было странно, даже дико — принимать огромные суммы, не имея представления о лице, которое ими одаривает. Я скрипел зубами от невозможности прояснить идиотскую ситуацию, но это был неподходящий момент для споров непонятно с кем, а Косте нужна была срочная реабилитация. Добиться подробностей от Жанны было невозможно, по телефону она говорила коротко и сухо: «Видеть его он не хочет, признавать не собирается. Сказал: деньги на счету — подарок, ваша задача — принять наличку и оплачивать счета за лечение. Кирилл, пожалуйста — не сопротивляйтесь. Поверьте — так лучше». Меня от ее «поверьте» передергивало до судорог в челюсти, но я чувствовал — с этим господином лучше не ссориться.

Зато у Эллы я все же выудил приквел всей этой истории, своеобразным поведением героев напоминающей дешевую оперетку.

Эдик Ланье был музыкантом. Скрипачом, вероятно, неплохим, но не очень удачливым. К тридцати годам бедняга остался сиротой, всю жизнь пытался найти место под солнцем, но не сложилось, поэтому играл он в городской Филармонии, передвигался на подержанном «Опеле» и мечтал о всемирной славе. Но вместо славы в его жизни появилась очаровательная белокурая школьница семнадцати лет от роду, которую он однажды подвез до дому. Примерно через неделю, не вовремя вернувшиеся с дачи родители застукали парочку в скромной девичьей спальне в абсолютном неглиже и, в некотором смысле, «друг в друге». Эдик был, без всякого сомнения, обречен. После получения аттестата зрелости сыграли свадьбу, а так как родители свою младшенькую обожали, то в свадебное путешествие сладкая парочка отправилась в Милан, как съязвила Элла: «оставив родителей почти без штанов». Каким образом произошло знакомство с отцом Кости, при наличии вблизи живого законного мужа, до сих пор было покрыто мраком. Эдик, заподозрив неладное, каким-то образом выбил у юной супруги и матери признание и сбежал, а найти настоящего отца в то время не представлялось возможным. Отыскала его Жанна только два года назад, будучи уже дважды разведенной и пребывая в «потенциальных отношениях» с гражданином Бельгии. Ну, а дальше я уже знал.

А вот сам Костик… О матери он не спрашивал, казалось — любое упоминание о ней доставляет ему боль. Но знакомство с отцом стало его навязчивой идеей. Скрывать от него информацию было глупо, да и новость о том, кем он теперь является, и — благодаря кому, очень стимулировала выздоровление. Костя стеснялся это показать, но любую информацию об этом человеке ловил жадно, а потом какое-то время на худенькой мордашке блуждало мечтательное выражение. Пока же он не мог видеть даже курьеров. Схема выработалась простая — мне звонили два раза в месяц и предупреждали — я должен быть у себя в номере в такое-то время. Машины приезжали разные, люди — тоже. Никаких расписок, ничего — просто вручали конверт и отбывали восвояси.

Мы с Эллой никак не могли придумать, как познакомить Костю с Жанной, все тянули, хотя мадам Варламова буквально бомбардировала нас звонками и, в конце концов, однажды просто приехала. Без предупреждения. Подготовить парня я толком и не успел, — боялся, что она начнет возмущаться прямо за дверью палаты, — просто объяснил, что к нему приехала мама, и что лучше им поговорить. Костик, который тогда еще не мог ходить и с трудом выговаривал слова, оказался практически в ловушке. Он попросил нас с Эллой быть рядом, и первый разговор оказался коротким и очень неловким.

После отъезда Жанны мы сидели втроем в его палате и молчали. За время встречи Костя не произнес и пяти слов, был спокоен, даже как-то отрешен. Но как только она уехала, попытался что-то нам объяснить, но сразу не смог — волновался. Он кусал губы, тяжело дышал и все смотрел на Эллу, а слезы все текли из глаз тонкими непрерывными ручейками, огибая впалые щеки, и капали на воротник пижамы. Но потом весь словно собрался, вытер лицо и объявил, что больше эту женщину видеть не хочет. Никогда.

До сих пор ругаемся по этому поводу. Даже по телефону не желает с ней говорить, а что происходило в те пару раз, когда она все же приезжала и пыталась «общаться» лично — лучше не вспоминать.

Котенок вырос и превратился в волчонка, который может очень больно укусить.

Почему-то мне кажется, что это закономерно.

— Вы всегда такой задумчивый, мсье Штейн?

От воспоминаний меня отвлекает приятное женское контральто, я отрываю глаза от зигзагообразных потеков воды на стекле и улыбаюсь: девушка очень красива. Натуральная блондинка, высокая, очень стройная, с маленькой остроконечной грудью, едва прикрытой кремовым шелком. Когда-то мне нравился такой тип, давно, в другой жизни…

— Нет, только в полночь, во время июльских ливней.

— Как романтично…

— Вовсе нет, я реалист до мозга костей, а чертов дождь заставляет меня думать о моих замшевых туфлях.

Мы смеемся, у нее приятный, чуть хрипловатый смех, и я позволяю увести себя к стойке бара.

Зря я опасался столкнуться на этом ужине с чем-то неприятным. Пока меня все устраивает: шведский стол превосходный, в отличие от того дерьма, что я недавно попробовал в разрекламированном Бауэром ресторане. Приятный негромкий джаз обволакивает, человек двадцать гостей давно знают друг друга и уже разделились на небольшие группки. Сам хозяин благоразумно избегает общения со мной и атакует Костика, который отказался от моей помощи переводчика и трещит, как заводной, на русско-немецко-французском наречии. Мальчик в ударе — щеки раскраснелись, глаза как два блюдца, узкий галстук поверх клетчатой рубашки выглядит на удивление стильно, проколотое неделю назад ушко зажило и задорно поблескивает крошечным колечком. И — когда он научился так изящно жестикулировать? Но я рад, что ему хорошо.

— Ваш немецкий такой забавный, — говорит девушка по имени Эрна, принимая у официанта две порции шампанского и вручая одну мне. — Не могу понять, в чем дело, но акцента почти нет.

— Могу перейти на русский, — угрожающе приподнимаю бокал, и мы чокаемся, — а если будете плохо себя вести — на французский.

— О, не люблю французский, — морщит она красивый носик. — И французов тоже. Сплошное легкомыслие, ноль здравого смысла и глубины.

— Думаете, во мне есть глубина? — подыгрываю я. Отличное шампанское оставляет во рту приятное послевкусие, беру второй бокал, хотя много пить не планировал. Джаз доигрывает последние ноты, окружающий эфир заполняется мелодичным саксофонным соло. Нежные обнаженные руки тянут меня танцевать, я не сопротивляюсь — музыка чудесно оттеняет мое настроение, а красивая печаль лучше некрасивой.

— Мы говорили о глубине, — напоминаю, слегка сжимая упругое тело чуть пониже талии. — Неужели ее можно рассмотреть за две минуты?

— В вас — определенно, — шепчут мне куда-то в шею пухлые, чуть влажные губы. — И еще я вижу какую-то тайну. Скажите, кто для вас этот мальчик?

— Костя? А вы как думаете?

— Что я думаю… — Эрна смеется, чуть откидывая назад красивую головку, у нее заразительный смех — я тоже улыбаюсь. Но при этом перед глазами встает картина: я танцую не с этой девушкой, а с Костиком, и это он, а не она, щекочет пальчиками мой затылок и вертит попой. Ох, ты ж… Неимоверными усилиями заставляю себя не расхохотаться.

— Что я думаю? — повторяет она и смотрит оценивающе, словно решается — можно шокировать такого, как я или не стоит. — Ваш мальчик не знает толком ни одного европейского языка, в тряпках разбирается гораздо лучше, чем в литературе, у него на одной руке золотой браслет, а на другой — золотые часы, когда вы отворачиваетесь, он смотрит на Макса, а не на вас… в общем — я делаю вывод, что он мальчик для развлечения, которого вы привезли с собой на время лечения. Наверное, дорогой.

— Вы очень наблюдательны, мадам, — я галантно наклоняю голову. — Ваша проницательность достойна восхищения. Очень дорогой.

— Макс говорил, что он познакомился с вами в клинике. Глядя на вас, не скажешь, что у вас проблема с нервами или… что там исцеляет миллионерам наш замечательный хозяин… Хотя сейчас все бизнесмены — трудоголики, думаю — вы не исключение. Но ведь вы не гей? То есть… не совсем гей. Я права?

— Вы меня пугаете… неужели так заметно? — музыка еще звучит, но я отвожу свою даму в сторонку, мы усаживаемся на узкий кожаный диван в едва освещенном углу возле искусственного водопада. — Я надеялся — мы хотя бы выглядим парой.

— Увы. Но я вас понимаю… когда работаешь двадцать часов в сутки, все приедается, хочется чего-то новенького, острых ощущений… а мальчики… их так много, и они везде лезут… Вот наш Макс… казалось бы — чего ему не хватает? Деньги, успешность, возможности… А он из-за разрыва с Габриэлем уехал в Амстердам и неделю пил, представляете? Ох, мужчины…

— Бедняга, — сочувственно качаю головой, отпиваю из нового стакана и обнаруживаю, что это виски. Отставляю стакан.

— Да, бедный… Габриэль был просто как присоска, никого к нему не подпускал. А потом разобиделся, что Макс трахнул какого-то хастлера в хамаме, закатил скандал и уехал. Ну не идиот?

— Стопроцентный, — неискренне соглашаюсь я, проникаясь к Габриэлю симпатией.

— А Макс… он хороший, но он не как вы… он, кроме как с мальчиками не может… А вы можете… я это сразу поняла…

— Вы мне ужасно нравитесь, воздушная и прелестная Эрна, — шепчу я ей на ухо. — Вы похожи на озерную нимфу…

— Я знаю, — она интимно проводит пальцем по моей щеке, — вы тоже мне сразу понравились. Давайте свалим отсюда… Мой Мустанг домчит нас в ваш отель за три минуты.

— Это очень заманчиво, — заинтересованно поднимаю бровь и смотрю на часы, — а как же хозяин?

— До утра все равно никто не уйдет, это ведь не обычный ужин, через полчаса будет фейерверк, потом начнутся прыжки голышом в бассейн, танцы на лужайке под звездами и прочие безумства. Не жадничайте, отпустите свою собственность на свободу. Макс в долгу не останется, я его знаю.

— Обещаете? — провожу рукой по ее шее, спускаюсь немного ниже, касаюсь лопаток. Выражение ее лица — томное ожидание — не меняется. Слегка сжимаю и глажу ее плечо.

— Я обещаю — вы не пожалеете, — ее голос становится хрипловатым и очень сексуальным, — девочки очень часто умеют то же, что и мальчики. А иногда и лучше.

— Отлично. Надеюсь, нам не придется тратить много времени на дорогу, потому что я очень нетерпелив, — нагло засовываю руку в вырез декольте, нащупываю и глажу мягкий сосок. — А в машине не люблю.

— Я тоже не люблю в машине, — доверительно прижимается она ко мне теплой грудью и слегка поводит плечами, открывая больше доступа. — До вашего отеля минут восемь, вы даже не успеете остыть…

— А откуда вы знаете, сколько времени до моего отеля? — задаю вопрос уже другим тоном, но руку не отпускаю и слегка сжимаю сосок. — И где именно находится мой отель? Хотя… буквально недавно об этом узнал мсье Шолье. И надо же — сразу поделился с вами!

Девушка не может сдержать испуганного взгляда и дергается, но быстро приходит в себя и пытается незаметно убрать мою ладонь.

— Давайте договоримся, — отпускаю ее грудь и, пока она пытается облегченно вздохнуть, заворачиваю ей руку за спину и чуть прокручиваю запястье вокруг своей оси. — Первое — вы не дергаетесь и продолжаете улыбаться. Даже если будет больно. В противном случае ваш наниматель узнает, что вы раскрыты. Это понятно?

— Да, да, — стонет она, но попыток вырвать руку не делает. — Я поняла.

— Сколько он пообещал, если я уеду с вами? И что он говорил?

— Пять тысяч… пожалуйста, хватит… если останутся синяки… Что он хочет… пообщаться с этим мальчиком, и вас нужно отвлечь, что вы би и вам нравятся женщины тоже. Я отвожу вас в отель, мы трахаемся, я задерживаю вас до его звонка. Потом едем обратно.

— И какое время он обозначил для того, чтобы успеть поебаться самому?

— Два часа… Через два часа обещал позвонить…

— Ого… прилично, какой оптимист ваш Макс. Задаток?

— Ах, черт, да пустите же! — ее лицо искажается, милая улыбка превращается в гримасу. — Две тысячи.

— Я дам вам чек еще на пять, но с одним условием. Сейчас мы сядем в вашу машину, и вы кое-что кое-кому расскажете. В противном случае все присутствующие узнают, что ваш босс пытался навязать мне проститутку, а это вряд ли будет на пользу вашей карьере. Договорились?

Она вырывает руку, дует на покрасневшее место, но ненависти в ее глазах нет — только понимание и интерес.

Через десять минут к машине подходит Костик, вызванный мною по телефону.

— Что еще за долбаная конспирация, Кир? — сердится «моя собственность» и настороженно заглядывает внутрь машины, подозрительно рассматривая слегка растрепанную Эрну. — Что случилось?

Еще через полчаса белоснежное такси везет нас домой. Костик расстроен, говорить не хочет. Сидит, отодвинувшись от меня подальше и уставившись в окно; модный галстук похож на цветную удавку, на одном кеде развязался шнурок и болтается на полу белым червяком. Ему нечасто приходилось расставаться с иллюзиями. Ничего, привыкнет.

— Я не понимаю, зачем ты должен уезжать прямо сейчас, просто не понимаю! — Костик мечет громы и молнии, и я не знаю, что лучше — его прошлые слезы и нытье или нынешняя агрессия. — Ты же сам говорил — они для тебя чужие люди, и ты для них чужой!

— Эти «чужие люди», когда ты был в коме, мне очень помогли. Не знаю, как бы я справился один.

Это ложь — я бы и один справился, но помощь все же была, а Костю нужно успокоить.

— Отлично, давай посчитаем, сколько мы им должны, и пусть все идут нахуй…

— Костя, прекрати!

Я тоже повышаю голос, потому что эта тема для меня еще тяжелее, чем думает Костик, да и разговор затянулся.

— Это даже не твой родной дед! Кир, ну серьезно… и так глупо, что ты не хочешь взять меня с собой. А раньше хотел!

— Костик, похороны — это не туристическая или развлекательная поездка. Да, и меня попросили приехать одного, прости. Ты ведь уже нашел себе занятие — думаю, скучать не будешь эту неделю.

Занятие у Кости действительно появилось — он подыскивает нам квартиру. Комната в отеле, где мы сейчас живем, его не удовлетворяет, о чем он напоминает мне каждый божий день. Пока он сам не знает, чего хочет больше — остаться в Монтрё, переехать в Лозанну или еще куда-нибудь, где «повеселее». Я его понимаю — ему хочется тусовок и общения, все происходит именно так, как и говорил Бауэр. Конечно, оставлять парня одного я не собираюсь, послезавтра должна прилететь Элла, которая взяла очередной отпуск. И хотя Костя уже совершенно не нуждается в няньках, даже успел смотаться на какой-то музыкальный фестиваль, пока я разбирался с делами на родине, — так нам обоим спокойнее. О моей роли во всем этом «веселье» он даже не задумывается, похоже, всерьез считает, что я всю жизнь буду где-то поблизости. Наверное, пора отпустить его на свободу и обрезать поводок.

Денег «мистера Икс» пока истрачено немного, но не зря я оттрубил четыре курса на экономическом, уверен — это только начало. Тем не менее, я не отговариваю его от слишком дорогих или экстравагантных вариантов. Парень должен попробовать нести ответственность за себя сам и перестать на меня оглядываться. Слишком зарваться Элла ему не даст, а я…

А я должен, наконец, подумать о себе.

Костя не знает, и в ближайшее время не узнает, что после похорон в Берлине, которые состоятся послезавтра, я снова отправлюсь в Одессу. Мне нужно помочь Марату, а еще — разобраться в том, что со мной происходит. Просто побыть одному.

То, во что превратилась в последнее время моя жизнь, похоже на нелепый безостановочный экшн — сначала ты преодолеваешь одно препятствие, не успев с ним закончить, нарываешься на следующее, еще более «увлекательное», и так и несешься, как бешеный сайгак — снося барьеры, огибая рвы с крокодилами или перепрыгивая грязные канавы.

Наверное, нужно остановиться. Ведь моя жизнь — это не только мальчик с серо-голубыми глазами и отвратительным характером, это и я сам. Мой бизнес, моя свобода, мои друзья. Они тоже нуждаются во мне, а Костя проник слишком глубоко, глубоко настолько, что иногда я чувствую нас каким-то подобием гетеросексуальной семьи, и это мне совершенно не нравится.

Мне не нужна ни семья, ни ее имитация. Я люблю Костю, люблю больше, чем любил кого-либо в жизни, но подстраивать собственную жизнь под его фантазии я пока не готов. Конечно, когда он был в шаге от смерти, я даже и не думал о таких вещах, да это было и не важно. Зато сейчас я вижу, насколько наши цели и желания расходятся.

На мне до сих пор лежит ответственность за чудом сохраненный Маратом рабочий коллектив, в нашем бизнесе никуда не делись конкуренция и борьба за выживание, но, если я когда-нибудь уеду — то это будет не Швейцария. И сделаю это только тогда, когда сам посчитаю нужным и правильным.

Захочет ли Костя быть со мной на этих условиях, я пока не знаю. Подумаю об этом после похорон.

Вечером иду в ванную и сбриваю бороду к черту.

Ночью у Костика словно просыпается шестое чувство. Он настолько ненасытен, что изматывает и себя и меня, угомонившись только к трем часам ночи. Я не знаю, когда случится наш следующий раз, поэтому позволяю все, чего он хочет, хотя боюсь, завтра провожать меня в аэропорт будет хромающий любовник. У меня тоже все ноет, но я не отодвигаюсь, когда Костик буквально вжимает в меня свое тело, плотно вдавливает голову мне в подмышку, обхватывает меня так, что трудно дышать, и только так засыпает. Завтра придется надевать рубашку с длинными рукавами — мои руки, грудь и спина густо покрыты царапинами и укусами. Метил, чтобы никто не покушался? Смешной…

Да, интуиция у парня точно есть. Засыпая, все бубнил, что будет звонить мне два раза в день, и пусть я только попробую не снять трубку — он все бросит и приедет. И что я должен не забывать надевать очки на солнце, и что черный цвет мне не идет, и чтобы я ни минуты не задерживался в чертовой Германии, потому что мне нечего там делать, ведь у меня есть он…

Утром он все же не выдерживает и спрашивает подрагивающим голосом, заглядывая мне в глаза и трогая непривычно гладкий подбородок: «Ты точно вернешься? Ты обещаешь?» Честно отвечаю согласием, потому что я точно к нему вернусь, не знаю только — когда.

Мы летим вдвоем с Ингой, она целует на прощание своего ненаглядного и грустного Костика и обещает присматривать за мной. Весь перелет молчим, погруженные в свои раздумья. Мои мысли о Косте теряются среди воспоминаний о семье и о тех, с кем предстоит встретиться. Мне есть о чем поразмышлять.

В аэропорту нас встречает Адам, провожает к своей машине — смотрю на его новенькую BMW х6 и немного завидую. Он так и не смог приехать тогда в Штутгарт, и я вижу его впервые за много лет. Красно-коричневое обветренное лицо, двойной подбородок и мешки под глазами — так сейчас выглядит моя первая любовь. Смотрит на меня с опаской. Они все на меня так смотрят, плевать

Берлин прекрасен, многолик и буквально залит солнцем. Надеваю очки, но все равно так ярко и светло, словно над головой зажгли волшебный фонарь. Загадываю желание, но не очень верю, что сбудется. Пока мои желания сбываются как-то наполовину...

Сгружаем свои вещи, и, пока они обсуждают, какой дорогой ехать, я отлучаюсь на десять минут в магазинчик возле стоянки, купить сигареты. В магазине подхожу к окну и, глядя на своих вновь обретенных родственников, звоню Элле. Чтобы объясниться, мне хватает двух минут. Она задает один-единственный вопрос: «Вы точно вернетесь? Мне нужно знать». Я говорю, что приеду, но точного времени назвать не могу. Ключи от квартиры у Кости есть, он всегда может вернуться домой, если захочет. Она долго молчит, потом говорит со своей обычной прямотой: «Зря вы так… дали бы ему время…» Я не спорю и быстро прощаюсь, меня действительно ждут.

Телефонные контакты давно продублированы в ноутбук, я вскрываю свою старенькую, но любимую Нокию, вынимаю сим-карту и ломаю ее пополам. Два неровных пластиковых прямоугольника приземляются в урну, новая симка с тихим щелчком заполняет предназначенное ей место.

Перебрасываю за спину свою дорожную сумку и возвращаюсь к машине. 

Наверное, так будет лучше для нас всех.

Комментарий к 6.  Немного солнца в каплях дождя

* Престижные многодневные шоссейные велогонки

Мой двоюродный дед по имени Теодор Вейнс был в нашей семье личностью легендарной.

В конце тридцатых годов его будущая мать, тридцатипятилетняя Грета, почувствовав в себе зарождение новой жизни, совершила три необычайно здравых поступка. Первый – женила на себе тощего рыжего капрала, который умер так быстро, что его никто и не помнил. Второй – угрозами, шантажом, а иногда и насилием заставила тогда еще живого капрала продать имущество, включающее в себя такие исключительные ценности, как два велосипеда, швейная машинка с заедающей кареткой и почти новый радиоприемник. После этих манипуляций им удалось подделать кое-какие документы и сбежать от нацистов в Америку. Увы – ни Грета, ни капрал с папочкой-сапожником не обладали арийской внешностью, а наличие у девушки родственников в СССР рисовало для их будущего весьма печальные картины. Пузо Греты к началу путешествия раздулось так, что бедный капрал трясся, потел и с ужасом ожидал, как минимум, тройни. Его опасения не оправдались – Грета родила двойню, прямо на корабле, в душной, пропахшей потом каюте, обложенная грязноватыми тряпками, под грубые окрики корабельного врача. Никакого снисхождения – билет был один на двоих, их и так не ссадили только из жалости, а невыносимая жара и скученность не способствовали гуманности. Первый извлеченный комок плоти выжил и был наречен Теодором, второй, вынутый спустя пять минут, умер. Денег на соответствующее статусу приличной семьи помещение сморщенного тельца  в холодильник, конечно, не было, поэтому Грета совершила третий правильный поступок – похоронила своего младшего прямо в океанских волнах. Капрал вжимался в борт и трясся, но молчал, а когда тельце исчезло в пучине, потерял сознание.

В Америке беглецы быстро влились в дружную Чикагскую общину фольксдойче. Бывший капрал вскоре оставил этот бренный мир, как подозревала Грета - так и не смирившись с тем, что «его жена – чудовище». Но именно с его уходом и начался расцвет этой необычной семьи. 

Грета вышла замуж за фабричного рабочего из общины, родила еще нескольких детей, дожила до ста трех лет и умерла в окружении многочисленного семейства в абсолютно здравом уме. Всю свою жизнь эта энергичная фрау активно поддерживала отношения с родней по всему миру – естественно, с теми, кто после Второй Мировой смог остаться в живых. В этот перечень входила и родная сестра Греты - Паулина, моя бабушка.

 Самый старший ребенок впоследствии оказался патриархом нашего обширного клана Штейнов, Вейнсов, Бланков и Крамеров. Сумев сначала родиться, а затем выжить, маленький, но очень целеустремленный Теодор поступил в Техническую школу, которую, несмотря на чудовищную бедность семьи, закончил с отличием. Проработав пару лет инженером на фабрике по производству проволоки, он каким-то чудом очаровал хозяйскую дочь, что было совершенно невероятно – он был невзрачным, рыжим и чуточку хромал (все же роды у Греты были тяжелыми). Они поженились, а спустя пять лет крошечная фабрика нарастила новые мощности, обзавелась исключительно немецким инженерным составом, а еще через двадцать лет это было уже крупное предприятие, с несколькими филиалами, внушительным экспортом и многочисленными представительствами по всему миру. К середине восьмидесятых Теодор купил еще два завода, стал миллиардером и запрыгнул в Форбс.  

А вот дальше началось самое интересное. Старшему Вейнсу все надоело и он начал «умирать». Умирал он медленно и со вкусом, с наслаждением третируя большую семью и не позволяя домашним расслабиться ни на секунду. Услышав заключение врачей, он заявил, что ненавидит Америку, оставил бизнес на старших сыновей, взял в охапку третью жену и переехал в Германию, где за пару лет навел такого шороху, что задело даже меня. Огромное, все увеличивающееся состояние Теда Вейнса приводило окружающих в благоговейный мандраж. Его ненавидели и боялись, о его эксцентричности слагали легенды. Никто не знал о содержании завещания, и даже четверо детей и пятеро внуков не были уверены, что сумасшедший Тедди не оставит денежки какому-нибудь «Обществу защиты ядовитых выбросов в атмосферу». Теодор был действительно болен – сахарный диабет пожирал его суставы и внутренности, но мозг, казалось, становился все острее и изобретательнее. Он не признавал сиделок, и все манипуляции с уколами, обтираниями, массажем и прочим выполняла его жена, хрупкая женщина, вечно раздраженная и вымотанная капризами супруга до предела. Любимым «удовольствием» патриарха было созвать всех домочадцев, выстроить чуть ли не строем и громко стонать как бы в беспамятстве, заставляя суетиться вокруг себя и предаваться мечтам, что избавление от деспота вот-вот наступит... Погоняв так семейку примерно с полчаса, Теодор открывал глаза и на вопрос: «Милый, чего бы тебе хотелось?», отвечал: «Дайте мне яду, но сначала выпейте его сами и сдохните!»  А потом, как ни в чем не бывало, вставал, выпивал вместо яда полбутылки скотча и отправлялся в сад срезать розы, или ехал кататься в своем любимом коралловом лимузине.

Еще одним увлечением Теодора были интриги. Он обожал вмешиваться в семейные дрязги, тщательно их выискивал с помощью специально натасканных для этого шпионов, после чего любил самолично «разобраться»: вынести «приговор», пожурить виновных и осчастливить невинных. 

Моя собственная печальная история тоже не осталась без его всевидящего ока. 

В девятнадцать лет, как ни прискорбно это признавать, я был довольно наивным, а собственная семья и ее правила были для меня незыблемыми. Уже вполне осознанная гомосексуальность была задвинута подальше на полочку сознания, девушки меня не пугали, а иногда и привлекали, в основном – как друзья. Одной из таких подруг была симпатичная блондинка Сашенька, дочь маминой подруги и моя дальняя родственница. Саша с родителями эмигрировала довольно давно, но каждое лето они приезжали в Одессу, и мы очень весело проводили время. То, что нас пытаются «свести», я, доверчивый дурачок, сразу и не понял. Дома нас постоянно оставляли одних, а она сама демонстрировала крайнюю заинтересованность, что мне льстило, потому что девушка была недурна собой и неглупа. Но вступать с ней в интимные отношения я не стремился, хотя у меня уже был подобный опыт, вполне удачный. Скорее всего, отпугивали ее прямота и настойчивость – если мне и нравились девушки, то скромные и застенчивые. Тем не менее, однажды это случилось. То ли я выпил больше обычного, то ли гормоны рванули в неудачное время, но мы трахнулись у нее на даче, прямо на ковре в гостиной, а потом еще раз – в ванной, куда Сашенька заглянула якобы принести мне полотенце. 

Этот эпизод, точнее - его финальная часть, до сих пор вызывает у меня содрогание. Не удосужившись хоть как-то оправдаться, красотка заявила, что, скорее всего, нам придется пожениться, потому что она не предохранялась. Я тупо открыл рот, потому что так меня не наебывали никогда в жизни – еще по дороге на дачу было раза три сказано, какими именно таблетками она пользуется. Но я тоже был упертый как баран и ответил, что она может выходить замуж за кого угодно, хоть за дядюшку Ганса с недержанием, но это точно буду не я, потому что семьи подобным способом не создаются. На том и распрощались. Семья как раз готовилась к отъезду, мне оставалось доучиться на третьем  курсе универа и тоже ждать вызова. Но закончилось все довольно невесело.

Беременность подтвердилась, меня взяли в оборот три семейства одновременно, и я, безмозглый кретин, сдался. Родители и невеста уехали, свадьба должна была состояться в Германии, куда через пять месяцев меня привезли чуть ли не под конвоем двоюродные братья. За полгода свободы я настолько возненавидел будущую семейную жизнь, что несколько раз был весьма близок к суициду. Мой тогдашний приятель и сексуальный партнер, портовый бармен Илюша, был в меня влюблен и стал единственной отдушиной. Трахать Илюшу, слушать его сладкие стоны в подушку, гладить содрогающееся от моих толчков смуглое тело было одуряюще прекрасно. Представлять, что скоро все это закончится, и я больше никогда его не увижу, было невыносимо.  

А в Берлине я понял, что меня наебали два раза. Сашенька вовсе не была беременной, о чем красноречиво свидетельствовала ее изящная фигурка со впалым животом. Родители вообще не сочли нужным мне что-то объяснять, только отец сказал: «А чего ты хотел – нежеланного ребенка? Тебя же нужно было как-то образумить». После этих слов все стало ясно – они знают, кто я и что собой представляю. И знали все время. Мать смотрела на меня чуть презрительно и избегала разговоров – она всегда была брезглива, видимо, теперь я вызывал в ней именно это чувство. Оказалось, что про Илюшу они тоже знали. Это сочетание лжи и капкана, в который меня заманили, выбило почву у меня из-под ног – я всегда очень уважал родителей, особенно отца, буквально боготворил его. А сейчас я чувствовал, что родные люди меня предали. Так нас и поженили – меня, безучастного и равнодушного ко всему, и ее – довольную и невозмутимую. 

Но это было еще не все. 

Сразу после свадьбы со мной провели беседу с участием невесты, моих и ее родителей, пастора нашей церкви и специально приехавшего на этот фееричный праздник Теодора. Мне было сказано, что я могу доучиться, но никаких компрометирующих движений с моей стороны быть не должно. Никаких мальчиков, за исключением Марата и Гошки, в радиусе пяти метров. Странно, но о девочках меня не предупреждали. После окончания учебы меня примут как полноценного члена общины, но я все время буду под пристальным наблюдением, потому что никакого позора для семьи они не допустят. В противном случае – я очень пожалею. А молодая жена, ласково обнимая меня в танце за шею, предупредила, что больше никогда не даст к себе прикоснуться, детей от извращенца ей не нужно, и вообще – у нее есть дружок, которого она любит, и член у него не такой огромный, как мой, ну... и другие очаровательные подробности. 

Этот разговор и положил начало тому, кем я стал – отрезвил и дал понять, что сражаться придется всю жизнь. Я начал это делать практически сразу.

На третий, и последний, день свадьбы я снял мальчика из турецкой кофейни напротив отеля и поимел его прямо в нашем свадебном номере, намеренно задержав пацана до прихода жены и тещи. Проституция в Германии еще не была легализована, поэтому я конкретно рисковал, но это мне и было нужно. Узнали все. Шум в клане поднялся такой, что через три дня мне вручили билет на самолет и отправили домой. Теодор Вейнс, который и был инициатором вердикта «чтобы его духу здесь не было», был приятно возбужден и очень доволен – при его активном вмешательстве зло было сначала предупреждено, а затем наказано и изолировано. Мне дали время «одуматься», которым я и воспользовался – забрал Илюшу к себе и пару раз продефилировал с ним на глазах у ошарашенных таким вопиющим срамом подъездных бабок. Мы не прятались. Через два месяца перепуганный Илюша забрал вещи и ушел – по дороге домой его затащили в машину незнакомые люди и «поговорили». Синяков на нем не было, но зеленоватая бледность и трясущиеся руки сказали о многом - в девяностые умели убеждать. От бессилия я начал пить, но своего добился - от меня отреклись.

Развод состоялся через полгода – Саша была уже по-настоящему беременна, но это не смущало ни ее верующую мамочку, ни остальную родню. Меня официально лишили наследства и отец, и мать; квартира, где я жил, была продана, меня вычеркнули из всех семейных списков и, наконец, оставили совершенно одного. Без жилья, без поддержки, без малейшего намека на интерес - как я буду жить. Я продержался каким-то чудом еще год, но доучиться все же не смог – пришлось  идти работать к дяде Коле - фотографу, жившему на нашей улице. Дядя Коля научил меня всему, что знал, в том числе жизненной философии «жить без стыда перед собой», а потом умер, а мы с Гошкой и Маратом остались.

Мать умерла семь лет назад от рака, мне об этом не сообщили. Отец – пять лет назад. Перед смертью он хотел меня видеть, но я так и не приехал, только на кладбище ездил несколько раз. До сих пор при слове «семья» мне как-то неуютно. 

 - Эй, сфинкс, очнись! – возвращает меня к действительности насмешливый голос. – Нечего тут спать, нормальные люди этим ночью занимаются...

- Ночью каждый может. А вот так, на солнцепеке, рядом с орущими чудовищами, которых вы все называете «дети» - попробуй поспи. Я свою свадьбу вспоминал, через дорогу тот ресторан, совсем рядом...

Мы с Ингой сидим на солнечной террасе ресторана на Жандарменмаркт, эта площадь всегда казалась мне слишком шумной и пафосной, хотя ресторан, конечно, отличный. Смотрю на ее смеющееся лицо, чем-то напоминающее мое, и немного отпускает. 

- Вечно твои мозги забиты чем-то противным, – сестра вырисовывает в воздухе какие-то кривоватые завитки, видимо, изображающие мои мысли. – Я ведь тоже была на той свадьбе... Ты был похож на принца, у которого отобрали коня, такой отстраненный... в белом-белом костюме... Господи...

- Да, двадцать лет прошло, - делаю вид, что выдираю седые волосы на висках. – Эх, где мои девятнадцать...

- А я помню, как ты все время курил, и остальные с тобой почти не разговаривали. Мама говорила: «Бедный мальчик», а я думала – ты не бедный, ты красивый, и хотела с тобой танцевать. 

- Тебе десять лет было, - опускаю нос в меню. – Что будешь пить?

- Нет, я - пас, - морщится сестренка, и я не удивлен: вчера вечером мы оба слегка перебрали, - и тебе хватит. Давай просто поедим. Когда у тебя встреча с адвокатами?

- В шесть, и я в любом случае тебя провожу. 

Вечером Инга улетает домой, я – завтра утром, в Одессу. Мы провели почти бок о бок  восемь странных дней, вывернувших наизнанку мой и так уже перевернутый мир. 

- Не хочешь кое-кому позвонить? - снова заводит Инга утренний разговор, я напрягаюсь.

- Провожу тебя и позвоню, - стараюсь произносить слова непринужденно, но получается натянуто. – Позавчера говорил с Эллой – все в порядке.

- Ну конечно, - укоризненно качает она головой, – твое упрямство тебя погубит, Штейн. Оно тебя однажды спасло, помогло встать на ноги, но сейчас ты чертовски рискуешь.

Я знаю, что она права. Женщины часто оказываются сообразительнее мужчин в подобных вопросах. В первые же дни Инга с проницательностью Кассандры  диагностировала мое дерганое состояние как «ломку». Это действительно смахивало на  ненормальную, почти болезненную одержимость телефоном. Тонкий кусок черной пластмассы стал моей частью, вжился в кисть руки как шестой палец или еще один сустав. Мне нужно было чувствовать его постоянно, рука автоматически ощупывала прямоугольную выпуклость в кармане. И если в день похорон и два последующих мне было не до рефлексий, то на четвертый стало в прямом смысле тошнить, я позвонил Элле и попросил дать Косте мой новый номер. И весь день ждал звонка.

Костик не позвонил. Он до сих пор ни разу не позвонил, молчал и я, потому что в каком-то смысле ожидал, что так будет. И продолжал узнавать новости через Эллу, каждый раз терпеливо выслушивая от нее раздраженно-вежливое: «И долго я буду работать рацией?»

Я знал, что у них все в порядке, что Костя, как я и ожидал, в первые дни страшно злился, но потом будто успокоился. Мне от этой информации легче не стало, но задуманное нужно было довести до конца. А еще нужно было решить, что делать с теперь уже моим изменившимся статусом.

- Выбрал? – Инга кивает на планшет, где я, прихлебывая кофе, в очередной раз рассматриваю всякие разные понтовые тачки, уже в глазах рябит от них. 

- Да черт его знает... конечно, я бы купил ему БМВ, но это же Костя. Скажет: «Боже, какой отстой, сейчас на них только лохи ездят, а я хотел Инфинити». 

- Он ее хотел?

- Раньше нет. Сейчас – понятия не имею... ладно, потом.

Материальный аспект благодаря так вовремя усопшему деду был более-менее определен, оставался еще один, морально-этический, который не давал нажать зеленую кнопку на телефоне. Мне нужно знать две вещи: был ли у Кости кто-то за время моего отсутствия, и что делать в том случае, если был. Прошло слишком мало времени, чтобы делать выводы, но как протянуть отмеренные мной самим две недели – я не знал. Привычка слышать его голос оказалась сродни привычке дышать, поэтому тоска, которая бывает у нормальных людей, трансформировалась в недуг. Меня выкручивало, как при гриппе, и знобило, я не мог избавиться от внезапных приступов паники и выглядел таким издерганным, что Инга и прочие родственники заподозрили у меня жар и старались держаться подальше. У меня и был жар, но другого рода, разъедающий душу, как кислота, я не мог нормально спать, не чувствовал вкуса еды и буквально пропитался мерзкой смесью тревоги, ревности и нехороших предчувствий.  

Сейчас мне тоже было не очень весело, но я не хотел рассказывать сестре, что давешний разговор с Эллой длился пять секунд и состоял из одной ее фразы: «Позвоните ему сами».

- Не понимаю... я знакома с ним пару месяцев и то соскучилась, а ты... чурбан какой-то...

- Я тоже соскучился, но он должен от меня отдохнуть.

- Расскажи кому-нибудь другому. Проверяешь его, да? Если б меня муж так проверял, я бы развелась, клянусь!

- Вот у него и будет такая возможность. Ты не обижайся, малышка, и не старайся понять – не выйдет. Мы живем другой жизнью.

- Чушь! – кофейная ложечка цокает о блюдце, что означает высшую степень недовольства. - Даже там вы жили как пара. Значит, почти семья, а в семье...

- Господи, Инга, хоть ты не начинай! - я тоже начинаю раздражаться. – Ты просто... копия Марата наоборот. Ну какая семья? Я не умею подстраиваться под партнеров, никогда не умел. Ты меня восемь дней еле выдержала в соседнем номере...

- Так выдерживал же он тебя два с половиной года! И вместо того, чтобы держаться за него, как за молитвенник во время бомбежки, ты его отталкиваешь, да еще так грубо...  

- Вот именно. Ты желаешь Косте такого спутника жизни? 

- Я хочу, чтобы ты был счастлив, а тебя словно через жернова пропустили! 

- Это в любом случае длилось бы недолго...

- С таким подходом тебе даже собаку не стоит заводить... 

Проводив Ингу, еду в адвокатскую контору, там мне долго и нудно объясняют по пятому разу, куда я должен явиться через два месяца на собрание акционеров, ставлю еще несколько подписей, жму две пары рук в веснушках и пигментных пятнах и становлюсь собственником двадцати процентов акций металлургического комбината, находящегося в Китае. Как мне объяснили в день оглашения завещания – это компенсация за «нанесенный ущерб». Интересно, как мне компенсируют ущерб моральный? Вынут Теодора из гроба и разрешат дать ему по морде? 

Кстати, даже в этом Вейнс не мог не выпендриться. Он, видимо, предвкушая очередное развлечение на том свете, решил нагрузить «возмещением» всех, причем так, чтобы и адвокаты и собственные дети хватались за голову и покрывались холодным потом от невозможности исполнить последнюю волю покойного.

Например: одним из условий для наследников было возвращение мне пятикомнатной квартиры на улице Троицкой и дачи (хотя она вообще была бабушкина) на улице Долгой. Юмор ситуации состоял в том, что в квартире давно жили посторонние люди, наша старая дача вообще была снесена, и я пару лет назад купил новую, в другом месте. Но Теда такие мелочи, видимо, не волновали. Адвокат, нанятый мной, посоветовал договориться с юристами наследников, найти компромисс и «не издеваться над людьми». А так хотелось посмотреть, как они будут возвращать мне наш разваленный домик, на месте которого, кстати, уже был построен отель. Но жаль было терять время, и я согласился на то, что предлагали, хотя герр Зоммер и возмущался, что я не вникаю, и ему приходится выбирать варианты самому. Вникать не хотелось, хотелось поскорее закончить этот балаган и уехать, поэтому мне досталась симпатичная квартира-студия в хорошем районе Берлина, домик на озере в Австрии и эти пресловутые двадцать процентов. Теперь, при желании, я мог называться «рантье» и жить на дивиденды, которые при самых скромных подсчетах значительно превосходили мой нынешний доход. 

Теперь мне нужно вернуться, купить Косте, наконец, эту дурацкую тачку и забрать его домой. Или уехать туда, куда он захочет. Если к тому времени и тачка, и я сам будем актуальны. 

После бокала рислинга в ознаменование сделки я удаляюсь на балкон, закуриваю и все же решаюсь позвонить. 

- Алло, - раздается Костин голос, спокойный, с ноткой досады.

- Привет, - говорю я так хрипло, что боюсь – не узнает. Узнал.

- Привет.

Молчание длиною в сто тысяч часов. Я сглатываю и пытаюсь извлечь из пересохшего горла членораздельные звуки.

- Ты один? -  ну вот, нашел что спрашивать, кретин... Ладно, уже все равно.

- Тебе это интересно? – в голосе Кости сквозит преувеличенное удивление. Сарказм ему пока еще удается не очень.  

- Интересно, - соглашаюсь я, потому что ничего другого в голову не лезет. 

- Не один.

- Хорошо, - ну вот, теперь он точно подумает, что я свихнулся. – Нормально себя чувствуешь?

- Все отлично. А у тебя как дела? Всех усопших удовлетворил? 

- Только одного. Костя, послушай...

- Ты извини, я немного спешу, - говорит он торопливо, и я действительно слышу рядом чей-то голос, зовущий его по-французски. Мужской голос. – Ты что-то хотел?

- Я... эээ... – да, пожалуй, я точно перепрыгнул планку собственного идиотизма, – хотел услышать твой голос...

- Ну так услышал, - объявляют мне и добавляют злобным шепотом: - Я тебя ненавижу, Штейн, понял? Сволочь ты и скотина! Ты даже себе не представляешь, какая! Вот только приедь! У меня все!

Он бросает трубку, и мне становится гораздо легче. Он обижен, сердит и зол, кажется – готов разорвать меня на части, а значит... значит – все еще мой. На меня накатывает дикое желание еще раз позвонить и все объяснить, но я мысленно бью себя по рукам. Рано. Снова набираю номер - мне нужно услышать еще один голос.

- Кирилл, как раз собиралась вам звонить. Приезжал курьер, я не знала, что делать. Снова оставил конверт. 

- Просто возьмите. Вы же помните, я пытался с ними общаться – без толку, они как роботы. Много там?

- Да не очень, но... Кирилл, вы когда приедете? 

- Элла, мне трудно ответить, но у меня тоже вопрос – где сейчас Костя?

- Вы ему позвонили? Слава богу!

- Позвонил, но мы не договорили, и я не понял...

- Я понятия не имею, где он. После обеда уехал, сказал - вернется поздно. Я же вам говорила, он иногда так гуляет, есть у него парочка приятелей...

- Возвращается пьяный?

- Нет, слава богу, нет, просто уставший и раздраженный иногда. Говорит – просто изучает окрестности. И вот еще что... Вчера приезжал Макс... в общем, они помирились...

- Да ну? 

- Ездили с ним на какую-то книжную выставку в Базель, Костик привез десяток книг на немецком, сказал, будет повышать свой уровень. Кирилл... не сердитесь на него, это он специально, от злости, знает же, что я вам расскажу...

Но мне все равно плохо, очень плохо. Это имя вызывает у меня настолько неприятные ассоциации, что я сжимаю кулаки, но удержаться не могу и продолжаю мазохизм:

- Сегодня тоже с ним?

- Не знаю! 

- Вы можете позвонить Максу? Сейчас?

- Могу. И что я ему скажу?

- Господи, Элла, да что угодно! «Передайте Косте, что приезжала мама»...

- Хорошо, я перезвоню через две минуты.

Элла перезванивает через минуту. Да, они вместе. На озере, на лодке катаются. Слушать дальше я не могу, извиняюсь и жму на отбой, замечая, что сигарета давно догорела, и у меня в пальцах неярким светлячком тлеет фильтр. 

Прошла всего неделя... одна-единственная неделя... а с другой стороны? Чего я хотел?  Чтобы он снова стал рыдать и просить меня вернуться? 

Наивный дурак. Так мне и надо.

Август в Одессе – это Осень. 

Именно Осень с заглавной буквы «о» - жаркая, душная, полная суетливых отдыхающих, уставших от кондиционированных офисов аборигенов и опавшей листвы.

Именно листва - с горделивых каштанов, хрупких акаций и нагловатых тополей, начинающая опадать еще в июле, отделяет одесский август от лета. Дворники не спешат собирать ее, разве что в центре, да и то неохотно. И опускаются на раскаленный асфальт маленькие золотисто-багровые лепестки, отрываясь от своей матрицы и становясь мимолетным воспоминанием. Мы безжалостно подхватываем их носками модных туфель, подбрасываем в воздух, любуясь игрой пока еще ярких красок, и продолжаем свой путь, понимая, что они уже мертвы. 

Но я все еще жив и я впрягаюсь, как застоявшийся в стойле конь – хочу все и сразу, и чтобы забыться, и чтобы закончить поскорее, и чтобы определиться, наконец, что делать дальше с Костей. 

В первый же день ставлю на уши трясущийся от страха крошечный коллектив, давно отвыкший от моих «половецких набегов». Это мой третий приезд за время болезни Кости, но именно сейчас меня все до чертиков раздражает: и пролитый на моем столе кофе, и хихиканье за спиной, и джинсы секретарши, настолько низкие, что я все время опасаюсь увидеть ее лобок. Денис свалил снимать куда-то налево – я его понимаю - нужно копить на квартиру, но поселившийся внутри злой капиталистический червь подначивает и шепчет, что дальше так вести дела нельзя. 

В первый же день сильно цапаемся с Маратом. Причина ссоры, как обычно – моя личная жизнь. Это поразительно, но он снова недоволен.

- Ты вообще охуел, что ли? Нет, ну ты всегда был полным придурком в плане «Я так решил», но это уже ни в какие ворота... Ты его убить, что ли, хочешь? 

Рассказываю про Макса, надеясь на понимание. Напрасно.

- Вот теперь я вообще не врубаюсь, но подозреваю – воздух Альп ядовит и пагубно действует на мозг! Блядь, знаешь ведь – подобные мансы с теми, кто подкатывает к твоей бабе, пардон, к твоему пацану, решаются одним ударом в челюсть. Кирюха, да не мне тебя учить! Сколько раз мы с тобой...

- Не обобщай, не «мы» - а ты. И не могу я его бить – он Костика реально на ноги поставил. Ты же помнишь, видел, когда приезжал, каким он был. В Австрии сказали – год реабилитации, а в Монтрё подняли за три месяца. Эта физиотерапия и прочая муть реально помогли. Чертов Шолье сука и дерьмо, но он отличный врач. 

- И что? Штейн, прости уж за интерес - а что, есть причины думать, что они там..? Ну... 

- Не знаю. Я не буду это обсуждать, извини.

- Так чего ты хочешь, Отелло? 

- Хочу забрать его домой или уеду один. Бегать за ним по Швейцарии и ждать, пока ему надоем, я не стану. Он хотел путешествовать – будем путешествовать. Но это должно быть и его решение - вернуться. 

- Стоп. Я вообще не понимаю – нахрена тебе сюда его тащить? 

- А куда мне его тащить, Марат? Сюда он не хочет, про Германию можно не заикаться, а жить в Швейцарии или Франции... Сам понимаешь, что даже сейчас этих денег не хватит на всю жизнь. Нужно чем-то заниматься, подыскивать новый бизнес... я-то могу начинать с нуля, а он...

- А ты у него спрашивал?

- Я могу судить по тем суммам, которые тратились на шмотки – он живет в каком-то выдуманном мире, где все падает с неба. Я пытался объяснить, что папочкины деньги не навсегда, но он просто не слушает. 

- Подожди, стой...  Шмотки, деньги... чушь собачья. Ты просто перепсиховал из-за этого Макса  и комплексуешь... Ну и дурак. Ты всегда был хорош собой, скотина, особенно без этой уебищной бороды. Ну, а возраст... блядь, ну вот бабам совершенно параллельно, сколько мне лет. Еби только регулярно и...

- Всё, Марат, остановись... спасибо за советы, но я как-нибудь сам.

- Не за что! Поедешь когда?

- Закончу все здесь и поеду, через неделю примерно...

- Бля-я-ядь... нет, тебя точно нужно лечить... Через неделю твой Костик будет уже где-нить на Багамах под Максом! И будет прав, кстати! 

Мы ругаемся весь вечер, распугав немногочисленных посетителей маленького кафе. Компенсируя издержки не по-одесски щедрыми чаевыми, я смотрю на возмущенную физиономию приятеля и понимаю, что он где-то прав. Но изменить свое решение не могу. Остается только стиснуть зубы и надеяться, что Костя меня дождется.

Этой ночью мне снится, что я сплю в лесу. Шелестит листва на деревьях, переливчато щебечут птицы, где-то долбит аккуратист дятел. Долбит. Долбит, мать твою, достал уже!

Просыпаюсь и понимаю – это не дятел, это в мою дверь стучат, деликатно, но настойчиво. Забыл включить домофон, кретин.

Голова с вечера тяжелая, как ядро. Не помню, сколько выпил – отмечали в офисе мой приезд. Много. Настроение отвратное, мутит, перед глазами круги какие-то, хочется выключить чертов калейдоскоп, но приходится идти к двери – тому, кто знает код моего дома, скорее всего, придется открыть.

На пороге мужчина чуть моложе меня, стройный, эффектный такой. Актера какого-то напоминает...  Волнистые темные волосы зачесаны назад, карие глаза влажно поблескивают, тонкий нос с горбинкой, чувственный рот ухмыляется как-то знакомо... рот... бля-я-ядь...

- Го... Гошка... ты? Гошка, черт - ты, что ли? Матерь божья пресвятая богородица, как говорила баба Лида...

- ... и в конце добавляла: «Еб вашу мать!» – говорит самый что ни на есть настоящий Гошка и обнимает меня крепко. Невероятно. Это он – и не он. Ловлю себя на мысли, что я почти не помню его худым, с прической, в жизни не видел его загорелым... А еще он пахнет... черт, он пахнет дорогим одеколоном, на нем льняной костюм цвета океанской волны, туфли в тон, убийственная, такая знакомая ирония во взгляде, и он - прекрасен. Я готов разрыдаться. У грязноватого толстого мальчика, чуть не умершего от сердечной патологии – получилось стать принцем. Я мотаю головой, не прекращая тискать и мять и так уже примятый моими лапами костюм...

- Все, все, пусти... Кирка, а ты все такой же... да перестань ты меня лапать уже! Войти дашь?

- А ты откуда, из аэропорта прямо? Я тоже только вчера... Мать твою, я в себя никак не приду... И не позвонил, подлец! Блядь, Гошка, как же я рад...

- Ага, тебе дозвонишься, конспиратор хренов, - Гошка шутливо бьет меня кулаком в челюсть, но вдруг становится серьезным: - Кирка, в общем, ты вот что... познакомься: жена моя, Катюша.

Я застываю сусликовым столбом с навечно приклеившимся к лицу выражением шока, когда из-за спины Гошки выскальзывает маленькая, худенькая девушка, лет пятнадцати на вид, ростом примерно мне по локоть, с двумя короткими косичками мышиного цвета, забавно обрамляющими узенькое бледное лицо. Потом это чудо поднимает на меня глаза и улыбается. И я понимаю, за что мой друг, теперь уже невъебенный красавец, выбрал ее в жены - ее улыбка похожа на нежное утреннее солнце. 

У меня нет ни чая, ни кофе – зато есть пиво и молоко. Мы с Гошкой пьем пиво, Катя возится в кухонных ящиках и холодильнике, скептически поглядывая на нас – сейчас нас чем-то покормят, хотим мы этого или нет, и нечего соваться на кухню - это «женское дело». Я не спорю, у меня даже мысли такой не возникает. В ней есть что-то смутно знакомое, нужно присмотреться...

Гошка откровенничает вполголоса, а я не могу насмотреться на друга и ловлю себя на том, что любуюсь его классическим профилем совершенно по-гейски. 

- Знаешь, а ведь моего эльфа я фактически украл. Она с родителями приехала в тур, в Иерусалим. А я как раз навещал там кое-кого. Завтракали в одном кафе с ее группой и случайно столкнулись в дверях. Потом я специально приходил в их время, чтобы ее голос услышать, она смеялась, а я замирал - не смех, а ария с колокольчиками Лакме... На третий день не выдержал, познакомился. Красавица, правда?

Арию с колокольчиками я помню – высокочастотный кошмар, убивающий все живое, но киваю, глядя на крошечное создание, которое даже по гетеросексуальной шкале весьма далеко от канонной привлекательности - больше всего она напоминает мне лупоглазого мышонка. Но бодрого такого мышонка, активного и позитивного. И еще он очень любит командовать, а голос звонкий и какой-то пионерский. 

Зато Гошка – доволен и спокоен, как удав, в этом он не изменился. Перенесенные операции и похудание почти в два раза сделали его еще бОльшим философом. Но теперь ему уже никто не даст отсиживаться в норе, я уверен - молодая жена контролирует все аспекты жизни: время приема и качество пищи, количество физической нагрузки, время отхода ко сну и прочее. Господи, а как она на него смотрит, с каким внимательным обожанием, как на младенца, вымытого и присыпанного тальком... А, ну все понятно, все понятно. Этот взгляд, а еще манера говорить – чуть назидательная, не терпящая возражений, слегка удушающая своей добротой. Такой была Гошкина покойная мама – тетя Дина. Как говорится – против природы не попрешь.

Гошка единственный, кто не дает мне советов и ни о чем не спрашивает. Он контактирует с Костей сам по себе и в наши отношения не лезет. Я ему благодарен, но возникает ощущение, что с Костиком общается весь мир, кроме меня.

Не успеваю прийти в себя от Гошкиного вида и сопровождения, как меня огорошивает еще одной новостью – обе его квартиры уже проданы, и в течение двух-трех дней они снова улетают. Гошка купил небольшой дом в Черногории, в курортном местечке Будва, самом сердце Адриатики. Именно там собирается жить электронный мастер на все руки Георгий Миронов с юной женой. 

- Гошка, - все же открываю рот, - вот уж чего, но такого охуительного финта я от тебя не ожидал... Ты что, дауншифтингом* собрался заняться? Простым трудом, натуральным хозяйством? Оливки выращивать?  

- Магазинчик открою, или мастерскую, еще не решил. Там очень лояльное к эмигрантам законодательство, нормальные налоги. Наш дом небольшой, но море совсем рядом, конечно, не Черное, но...

- Да там жителей тысяч пять, наверное, со скуки же помрешь, а кроме своей лавки, чем заниматься будешь?

- Жить. Просто жить. Ты же знаешь – шум и суета никогда меня не привлекали. В Европе сумасшедший дом, в Израиле жара... Я так счастлив, Кирка. Я никогда не был так счастлив, иногда ночью просыпаюсь, смотрю на нее – и плачу. Оттого, что могу просто прикоснуться, представляешь? От счастья. Я сумасшедший?

- Ты просто влюблен... 

- Знаешь, я ведь даже и не надеялся никогда... даже не мечтал, что смогу иметь семью, настоящую. Я тебе ужасно завидовал, тому, что у тебя есть Костик, и ты для него – Бог! Сдохнуть хотел, сколько раз... А теперь хочу, чтобы у нее было все, чего она хочет. Она хочет детей... Господи, ты можешь себе представить, что у меня могут...

Выносить разговоры о детях мне уже сложно.

- Бросаешь меня? Эх, Гошка... 

- Прости, друг... сам понимаешь... 

Я понимаю. Тоска поднимается куда-то к горлу и там застревает удушливой ватой, мешает говорить...  Гошка уходит, наверное – навсегда, но у меня все еще остается Марат. Позвонить нужно и помириться... Нет, лучше завтра. 

- Руки мыть и к столу, - доносится ария колокольчиков, и я непроизвольно морщусь – так громко в моем доме еще не звучали женские голоса. От Гошкиного счастья тепло и мне, тоска притупляется и тает, остаются грусть и пьянящий запах яблочных оладий. 

После того, как друзья уходят, забирая с собой душевный покой, я звоню Косте. Какие там симптомы ломки? Тремор конечностей, холодный пот, жажда? 

Мне просто нужно услышать голос.

Вместо голоса - короткие гудки. Занято. 

Звоню снова. 

И еще.  

И...

Я звоню два часа подряд – каждые пятнадцать минут. Постепенно до меня доходит очевидное – мой номер занесен в блэклист. Элла отзывается сразу и сообщает, что эту манипуляцию он произвел вчера вечером со словами: «Значит, и я не хочу». Чего он там еще «не хочет», я не понимаю. Зато со своими желаниями, кажется, определяюсь окончательно.

Два следующих дня проходят на бегу. Договориться с обалдевшим от моего предложения Маратом удается только с третьей бутылки. Он рыдает, он матерится, он разбивает два стакана об пол и салатную тарелку о свое колено, но в итоге соглашается стать единственным владельцем обеих моих студий. Наш юрист и знакомый нотариус длинно и путано объясняют механизм передачи дел, и сколько нужно времени и конвертируемого бабла, чтобы все ускорить. Я прошу побыстрее, Марат впервые в жизни тупит перед открывшейся перспективой и вместо того, чтобы радоваться, явно злится и глуховато рычит. Так он поступал в детстве, когда внезапно получал хорошую оценку или удавалось дать кому-то в морду особенно удачно. Он словно боится всего хорошего, ему проще быть начеку, готовым к драке, к обороне. 

Но я убеждаю его, что не передумаю, и нарисованная в договоре сумма – условная. Ее можно растянуть лет на пятьдесят. Или на сто. Марат вытирает пот со лба, бросает на меня убитый взгляд, шипит: «Ты понимаешь, что я не уверен, что вообще смогу расплатиться? Блядь, Кирюха... ну вот какого ты, а?»

Но я неумолим – или ему, или Рустему. Всё.

Неделя уходит на бумажки, поиски арендатора квартиры. Дачу пока не буду трогать, на продажу уйдет много времени, потом. Все потом.

Косте звоню каждый день – утром и вечером. Ритуал. Словно регулярно пускаю себе кровь. Элла звонит сама, каждый день, пугая меня новостями – гулял всю прошлую ночь, и эту. И следующую. Они почти не разговаривают – Костя считает ее предательницей. 

А я жду – еще три дня, и вылетаю. Билет куплен, автомобиль выбран, новый план действий составлен. Я не верю, что Костя может быть с кем-то, кроме меня, просто не верю, поэтому этот вариант не учитываю. Остальное мы обсудим при встрече, после того, как я покажу ему, как сильно скучал. После того, как снова сделаю своим, с ног до головы, до самых кончиков пальцев. 

Вечером перед вылетом отключаю телефон – нужно выспаться, чтобы не явиться в Монтрё похожим на зомби.

 Гробовая тишина квартиры и плотно зашторенные окна не помогают, пью убойную дозу снотворного и вырубаюсь. Снится странный сон – я рву цветы (никогда в жизни этого не делал), а на изломанных стебельках – кровь. Маленькие алые брызги стекают темными каплями и просачиваются глубоко в почву. В руках уже целая охапка, я оборачиваюсь – позади узкая извилистая дорожка, уходящая за горизонт. Неужели я так много убил их? Разжимаю ладони, но оборванные мною жизни не падают на землю, а поднимаются вверх, словно воспаряют... 

Слепящее солнце мешает увидеть их исчезнувшие в облаках головки, тонкие тельца с поникшими листьями, я открываю глаза и просыпаюсь.

Почти десять! Самолет в три, нужно сделать несколько звонков – и всё. Дурацкий сюрреалистичный сон не способствует хорошему настроению, нужно позвонить Марату – вчера у него была новость для меня, но я так и не дождался звонка. В последнее время у него было столько идей, близких к абсурду, что я с трудом сдерживался от смеха. Господи, какое счастье делать кого-то счастливым... 

Включаю телефон, замираю – тридцать непринятых из офиса, двадцать пять от Дениса, черт, они мне звонили весь вечер и всю ночь... еще какие-то незнакомые номера, и только Марат так и не позвонил со своим сюрпризом.

Я практически уверен, что случилось несчастье, и ледяным пальцем тыкаю номер своего бывшего секретаря.

- Кирилл Львович, мы вас искали всю ночь, и домой приезжали, стучали, звонили – вы где? Господи, боже... простите, я сейчас... – пока она откашливается, я успеваю похолодеть. – В квартире Марата Петровича был взрыв и пожар, а сейчас там пожарные и спасатели! В десять вечера рвануло! 

- Марат где?

- В больнице! Он до ночи в студии был, ему соседи позвонили, он приехал сразу... вы же его знаете, полез и... 

- Ожоги сильные? – спрашиваю я не своим, каким-то бабским голосом, откашливаюсь, - Татьяна, приди в себя! Потом будем рыдать! 

- Н-нет... вроде нет... но я точно не знаю, там какой-то спасатель пострадал сильно, больше никто... Он в ожоговом центре, там сейчас Денис и...

- Номер отделения, имя врача, палата, что у тебя есть, давай! Таня, живо!

- Сейчас, сейчас, все есть...

Она копается так долго, что мне хочется заорать в трубку, выматериться, но я понимаю – будет еще хуже. Жду. Записываю номера, выслушиваю остальные подробности – на соседние помещения перекинуться не успело, эпицентр взрыва был в центре квартиры – в гостиной, дверь вскрыли отмычкой, взрывчатку просто положили на пол. Сработала дистанционно. Выгорело все. Ушлые телевизионщики уже успели дать сюжет в новостях. 

«Пока ты спал», блядь... 

Кладу трубку и рассматриваю, во что превратились сто франков, автоматически вынутые из кармана. Бесформенные голубоватые обрывки, плавно покачиваясь в воздухе, спускаются на пол из разжатых пальцев, образуя небольшую бумажную лужицу. Что бы случилось со мной – если бы он погиб?  Как бы я мог жить дальше? И мог бы вообще?

Еду к Марату - растерянный и перепуганный Денис говорит, что он немного «не в себе». Мне страшно, я боюсь увидеть друга лежащим, слабым, измученным. В больнице тупой тетке, не желающей пускать без пропуска, сую двадцать евро и бегу мимо, не слушая ее воплей. Дура набитая, она не видела таких денег и заполошно орет тонким фальцетом: «Му-у-ущ-щина, вернитесь, ку-у-уда без халата!» Халат мне дают на нужном этаже без второго слова.

В вестибюле перед палатой сидит Оленька – последняя подруга Марата, очень хорошенькая тридцатилетняя блондинка, влюбленная в него по уши и умудрившаяся продержаться рядом почти полгода. Глаза красные. Быстро обнимаемся. 

- Он меня выгнал, представляешь, - вытирает глаза мокрым платком. – Я только дверь открываю, он сразу: «Уйди!» и отворачивается... Все утро так... меня не было дома вчера, только от мамы приехала...

- Сейчас разберемся. Сходи-ка пока в кафетерий, кофейку попей. Давай-давай.

Толкаю уродливую серую дверь.

Марат не лежит. 

Он сидит в убогой палате на древней ортопедической кровати, ноги в ярко-желтых спортивных брюках не достают до пола, взгляд устремлен прямехонько в грязновато-белую стену. 

Голова цела, но обе руки перебинтованы, нет, не руки, пальцы, некоторые. Дверь щелкает плохо подогнанными петлями.

- Марат...

Поднимает голову. Увидев меня, начинает мотать ею из стороны в сторону, как будто заранее не соглашается с тем, что я сейчас скажу. Влево - вправо, влево - вправо... как маятник. Но как только я сажусь рядом и осторожно обнимаю его, падает лицом мне на грудь и рычит. 

Нет... это он так плачет.

Меня обдает сильным запахом каких-то лекарств, сквозь который пробивается удушливый «аромат» гари... на шее пластырь, небрежно наклеенный и промокший, смотрю и пугаюсь – совсем рядом артерия, потом вижу, что он весь обклеен этими белыми прямоугольниками, и под одеждой тоже. Пока горело, на него брызгало огнем. И брови опалены. И ресницы. 

Он продолжает трясти головой и вздрагивать полными плечами, а до меня доходит, что впервые за всю историю нашего знакомства я вижу его слезы. Он никогда не плакал, даже тогда, когда его порол отец – порол классически, жестко, настоящим ремнем. Как-то я даже присутствовал при этом. Меня выставили, но я стоял за дверью, размазывая по лицу слезы и сопли, и даже слышал характерный свист. Я рыдал, колотил в дверь крошечными мальчишескими кулаками и умолял не бить Марата, или побить меня тоже,  потому что стекло у тети Баси мы разбили вдвоем, просто очередь ударить по воротам досталась Марату, а бить детей вообще неправильно... Огромный волосатый дядя Петя отреагировал на мой стук, уже заправляя ремень. «Шел бы ты домой, Кирюха», - рявкнул он и огромной лапищей ласково погладил меня по голове. Они считали меня идеальным ребенком, уважали  за отличную учебу и аккуратность, ставили сыну в пример. До сих пор ненавижу себя за это. 

- Кирка, - доносится до меня его  голос. – Я на ночь обычно всегда в сейф кладу, если до банка не дошел, а тут... Замотался и забыл, понимаешь, два дня держал. Там была выручка – в банк нести, первый взнос тебе и почти вся зарплата. Лимон денег, су-у-ука... Приходили из страховой конторы – уже нашли лазейку и долдонят, что это «не их случай». Я не знаю, теперь я уже не знаю, когда смогу с тобой... 

- Заткнись, что ты, блядь,  мелешь, - вытираю ему лицо своим платком, обнимаю осторожно, он морщится, больно, наверное... Мне тоже больно, мне кажется, что это я обожжен и утыкан осколками взорвавшейся обшивки декоративных панелей, мне кажется, что это мои руки перебинтованы, а пальцы немеют и не слушаются, прислоняюсь к его поцарапанной щеке, шепчу:

- Плевать на бабки, понял? Главное - ты цел. Мне эти дебилы больничные по телефону ничего толком не сказали, я не знал, в каком ты состоянии, пока ехал, чуть не окочурился со страху. Спасибо, что ты жив, дружище, мне и не надо ничего больше, ты же знаешь, я в таких вещах не вру... Ну все, успокойся... В девяностые и не такое было, помнишь?

- Такого не было, - шипит он, словно проснувшись, зло выплевывая слова: - Все отвечали за базар. Договор дороже денег, а если нарушил – ответишь за беспредел по закону. Никогда пацаны слова не нарушали, боялись. Сейчас – кого бояться, демократия, с-сука... Ментов же прикармливал, тварей, и что? Перекупили... Рустем, падла конченая, все неймется ему из-за той аренды... Ничего, я найду концы... - Марат вытирает почти высохшие слезы и прячет мой платок в карман. - Не жить ему в этом городе, из-под земли найду, только ты прости меня, Кирка, кретина безмозглого, еще и тебя впутал в это... И ведь чувствовал, ты всегда чувствуешь, что пахнет хуево, а я полез... и тебя потянул.  А могли и студию взорвать, твари,  конченые твари, блядь...

Он снова плачет, но уже без слез, отвернувшись и закрыв глаза покрытой царапинами и ссадинами ладонью. Я молчу, переваривая информацию. То, что за этим стоят конкуренты – для меня шокирующая новость. Многое становится на свои места, но я все еще не верю. Марат пытается говорить, закашливается, даю ему воды. Он не хочет воды, он хочет возмездия...

- Я... позвонил кое-кому, знакомым, в общем. Мое место в бизнесе уже делят, Кирка. Думаю, пора подключать тяжелую артиллерию...

- Твои друзья-уголовники, - раздраженно качаю головой, - еще тот авторитет.  Нет, с Рустемом нужно просто поговорить. В любом случае, я не вижу причин, зачем ему тебя выживать из бизнеса – тем более, неделю назад этот бизнес был еще моим. Ну, напугали сильно, согласен. Но взрывать студию? Там видеонаблюдение, куча ювелирок вокруг, не посмеют... А даже если... Я ведь тоже начинал с чего-то, помнишь? 

- Помню, - кряхтит Марат, медленно соскальзывает с высокой кровати и, прихрамывая,  подходит к окну. – А еще я помню, что ты нихуя не жрал, не спал сутками и работал не всегда законно! И цены были другие, и налоги. А еще у тебя не было наемных работников, которым, кстати, нужно платить зарплату! И у тебя не было... короче, ты не знаешь еще... Олька... беременная, в общем. Я вчера узнал, хотел тебе сказать, но забегался... 

У меня почему-то подкашиваются ноги. Беременная? У Марата будет ребенок... сын, или дочь, маленький, темноглазый кукленыш, похожий на него... Почему я никогда не думал об этом? Подхожу ближе и утыкаюсь в его опаленный затылок.

- Господи, Марат... черт, я поздравляю тебя... дружище, это здорово. 

- Хотел отвезти ее домой, к своим, показать, ты же знаешь, как моя родня тащится от всей этой бабской хуеты и детей. Ну и расписаться... Блядь, а теперь у меня долги, и даже квартиры нет... 

- Вот нихера подобного, и квартира у тебя есть, и с долгами разберемся.

- Ты бабкину имеешь в виду? Там же коммуна, пятеро соседей... Нет, думаю, на первое время лучше снять, ты же подождешь свой взнос, хотя бы до зимы? Я знаю, у тебя своих забот полно, и Костик там... разберусь как-нибудь...сам.

- Ты глухой, Марат? Сегодня же переедешь ко мне. Когда тебя выпустят отсюда?

- Только завтра, но я...

- Ольгу я перевезу, лечись и... вот только попробуй сейчас открыть рот! Ты всю жизнь был со мной, ты мне, блядь, ближе брата! Думаешь, я такая сука, свалю нахуй и оставлю тебя вот так? Ничего, за эти слова ты потом у меня получишь в ебало, когда оклемаешься... И жену свою будущую впусти – беременную бабу держать в слезах – паскудство. Ну все, все, не реви... Попить хочешь?

Разборки с милицией, страховщиками, упрямым Маратом, все время пытающимся навязать мне какой-то договор, и прочая канитель занимают десять дней. Перевозим из квартиры Ольги и офиса немного вещей, но переехать она соглашается только после моего отъезда.  Договариваемся - мы с Костей приедем через пару недель, снимем склад и тогда уже перевезем  наши манатки, их слишком много, пусть пока все остается как есть. Пугать Эллу нашими мафиозными реалиями не хочу, просто объясняю, что навалились дела, поэтому приеду позднее. С Костей  поговорить так и не удается, он в глухой обиде, но это ничего. Ничего... 

Стремление к цели иногда ломает границы возможностей. Ломает, преодолевая, казалось бы, непреодолимое. А иногда ломают тебя.

На протяжении жизни у меня бывали разные цели. Сначала учиться, желательно – лучше всех. Найти дело по душе. Быть финансово независимым. Цели иметь семью у меня не было никогда. Отношения с Костей, особенно в самом начале, мало напоминали семейные. Я не очень-то считался с его желаниями, все время пытался перекроить, сломать, подстроить под себя и свои привычки, словно он был не живым человеком, а найденной мною игрушкой. Да, я заботился о нем, но никогда не пытался проникнуться его чувствами, мне это и в голову не приходило. Игрушка периодически вырывалась из-под контроля, проявляла человеческие качества (часто не самые лучшие), но сумела стать настолько желанной и необходимой, что постепенно из безделушки превратилась в родное, до боли любимое существо.  

Когда-то мне казалось, что определяющим в наших отношениях является секс. Было приятно иметь рядом влюбленного в себя мальчишку. Мальчишку с душой, запрятанной глубоко внутри модных тряпок, с исковерканным понятием о морали, красивого, что мне льстило, неглупого, что льстило вдвойне. И еще мне нравилось наблюдать, как он меняется. Растет, взрослеет, становится мужчиной. 

И только недавно я осознал, что и его чувства ко мне были не вполне традиционными. 

Все эти элементы «воспитания» - утром, днем и вечером, телефонные звонки «для проверки», муштра за столом и мой вечный сарказм хоть и наталкивались на сопротивление, но принимались как должное. Он вел себя со мной, как вел бы с родным отцом, которого можно ненавидеть, жаловаться на него друзьям, намеренно причинять боль... но все равно любить. 

Я не знаю, как так совпало, и какие планеты встретились, но то, что нас дико тянуло друг к другу, не могло объясняться только влечением. Здесь было что-то другое, необъяснимое, но какое-то неизбежное, даже неотвратимое... 

Я увижу его через два дня.

В полседьмого утра меня выдергивает из сна звонок, спросонья роняю телефон на пол. Элла так путано говорит, что половина смысла слов теряется:

- ... позавчера утром, примерно в восемь, и не вернулся. До сих пор! Днем не хотела вам рассказывать, думала, ночью заявится. 

- Боже, Элла... Ну позвоните ему, мне он все равно не ответит...

- Отличная идея! А он сделал точно так, как вы – ему теперь дозвониться невозможно, думаю, просто выбросил сим-карту. Хорошо же вы его научили, спасибо! 

- А друзьям позво...

- Они дома и понятия не имеют, где его носит!

- Элла, он ушел утром и не сказал – куда? Как так?

- Да, я думала, как обычно – в клуб какой-то... 

- Утром? Какой, к чертовой матери, утром клуб? 

- Не знаю! Вы думаете, я везде за ним хожу? Кирилл, что мне делать, я ночью глаз не сомкнула!

- Позвоню через минуту.

Набираю номер Гошки, беседуем очень быстро. Он перезванивает – Костя недоступен и для него, советует заглянуть в социальные сети. Вот я балбес! Листаю – инстаграм, твиттер и фейсбук всю неделю девственно пусты. Блядство!

- Элла, подождем до вечера, потом придется идти в  полицию. Или – нет, в полицию не нужно. У вас есть тот номер, что я давал весной? Это какой-то папочкин то ли адвокат, то ли помощник, черт их разберет. Но говорит только по-французски. Сможете? Хотя нет, лучше я сам. Ждем до девяти. Успокойтесь, думаю, ничего страшного с ним...

- Не нужно было вам уезжать!

Я дергаюсь от этих слов, как от пощечины. Да, не нужно было. 

Господи, Костя, вот же засранец... куда ж ты делся, твою мать... В девять звоню загадочному мсье с визитки. Меня спокойно выслушивают и просят не беспокоиться, обещают перезвонить утром. 

Утром таким же равнодушным тоном сообщают, что с Костей все в порядке, он в Бельгии, жив и здоров. Я ничего не понимаю – поехал к матери? Зачем? 

- Я даже подумать не могла об этом! – голос у Эллы непривычно злой. - Такое внезапное прощение – и он уже в Брюсселе! А, так вам не сказали самого главного? Он же на мамочкиной свадьбе! Жанна умудрилась все же захомутать своего бельгийца, Костик был приглашен, сейчас дома гостит у них...

- И она не сказала вам?

- Чему тут удивляться, - горько вздыхает, - я же враг номер один. Вы, кстати, тоже... Она злилась на меня, он – на вас...

Логика этих слов не очень ранит – все закономерно, детский сад и месть всем на свете продолжаются. А Костика, когда приеду, точно отлуплю. Ну я - ладно, но с Эллой так!!! 

- Кирилл... загляните... куда-нибудь, - продолжает Элла  невесело. – Он там... не один...

Не отрывая трубки от уха, жму кнопку планшета. Инстаграм вспыхивает яркими красками, красивыми лицами, шикарными нарядами, Костей... и Максом. Сотни фотографий. Хотя, мне кажется – их тысячи... Тысячи Костиков, тысячи Максов, иногда в обнимку, иногда просто рядом. На некоторых Жанна с мужем – высоким блондином, довольно симпатичным и, на удивление, молодым. Другие люди... Они мелькают фоном, зато Костик – улыбающийся чуть снисходительно, уверенный в себе, аккуратно причесанный, вписывающийся в остальной ансамбль на все сто. Мальчик с обложки. Много качественных фотографий, некоторые вполне недвусмысленны. Руки Макса, кажется – везде. Ну вот ты и почувствовал себя звездой, да, Костик? Но зачем... так?

- Когда они приезжают?

- Через три дня. Я говорила с Жанной – она просто пышет злорадством, лучше ей не звоните. Дрянью была, дрянью и осталась. Приезжайте, я жду вас, Кирилл, очень. 

Элла права – Жанна не просто довольна – она счастлива. 

- Я говорила вам, помните – со мной нельзя вести себя, как с последней сучкой, вот - принимайте ответку... И почему я должна объясняться и докладывать, что ко мне приехал мой родной ребенок? Тем более – вам! И кто вы такой вообще? Спасибо, конечно, за ваши старания в прошлом, но сейчас лучше отойдите в сторону. Макс любит Костика, он все для него сделает... Вы же понимаете – мальчик уже никогда не будет прежним, этот диагноз... кто может гарантировать, что не будет рецидива? В любом случае, вы слишком стары для него. Макс моложе, и у него другие возможности. И Костику он нравится, можете не сомневаться. Видели фото? Ви-и-идели... Зайдите на мою страничку, я сняла их, когда они вышли из ванной. Не бойтесь, посмотрите... и уйдите из его жизни!

На фото - Костик, на вид действительно мокрый, в одном полотенце, обмотанном вокруг бедер. Рядом, очень близко - Макс в банном халате. Перед огромной кроватью. Простыни - измяты в хлам. В протянутой руке Шолье какой-то  яркий флакон - крем для тела, наверное. Домашний, простой, почти интимный жест.  Жест, который не оставляет вопросов. 

Который обрушивает на меня реальность со страшной силой.

Да, вот теперь мною проебано все, что можно. С запасом. 

Планшет отскакивает от стены, но не разбивается... крепкий, блядь... Ничего, я тоже справлюсь. Я справлюсь, сука... я... 

... я третий час меряю шагами квартиру, но становится только хуже, потому что везде я вижу один и тот же неясный, призрачный силуэт. Словно объемная голограмма, он маячит передо мной, грустно опустив глаза, словно плачет... Я брожу из угла в угол и плачу вместе с ним.

Вот кожаный диван перед телевизором, где он сидел гораздо реже, чем на ковре перед ним, любимая табуретка на кухне, любимая бульонная кружка, из которой он пил чай, его не убиваемый никакими наводнениями кактус, его огромный эппловский монитор, купленный перед самой болезнью, его селективная парфюмерия в ванной, его забитый шмотками шкаф...

Мой дом всегда был его домом, и я не могу себе представить, что может быть иначе...

Я задаю себе один-единственный вопрос, словно чужому человеку, глупости которого поражаюсь: «Думал, ты такой хитроумный, такой предусмотрительный, да, Штейн? Ты думал, что он будет играть по твоим правилам, а тебе останется только нажимать кнопки? Не вышло? Вот теперь до тебя дойдет, что ты просто идиот».

Роюсь в чемодане, выуживаю из все еще неразворошенных недр бутылку виски, половину вливаю в себя в гостиной, почти залпом, захлебываясь и обжигая горло, затем поднимаюсь наверх и продолжаю пить в спальне.

Но и в спальне я не могу найти места, свободного от мыслей о нем, тут все буквально дышит  Костиком, нашим сексом, нашей любовью, в ней даже пахнет сильнее им, чем мной. До сих пор. Нет, здесь невозможно...

Как неприкаянный, волоча за собой бутылку, бреду вниз, падаю в кресло, автоматически настраиваю проектор, гашу свет. Серебристый аппарат, чуть слышно урча, выплевывает на серую стену светящиеся осколки нашего минувшего счастья. 

Костик, звереныш мой единственный, счастье мое теплое, родное, как же ты мог... как?

Пустил в себя другого, чужого человека... Подставился, открылся... дал поиметь себя, и не один раз, наверное... И как он тебе, хорошо было? А может, он был не первым, а? Ты, радость моя, оказался еще большей сучкой, чем я думал... блядью, конченой блядью...  Потому что если тебе так не терпелось, сокровище мое, мог хотя бы предупредить – все, мол, любимый, прошла любовь, тебя слишком долго не было, а я хочу трахаться. Намекнуть как-то. Не превращать брошенного бойфренда в позорище. 

Хотел отомстить? Сумел, не отнять. Да и мамочкины гены сделали свое дело. 

Но ведь ты сам сказал мне тогда – «ни с кем, никогда», помнишь?

Ни с кем и никогда... 

Знакомые кадры скользят по стене... На одном изображении останавливаю движение, смотрю, не отрываясь на мутноватую фотографию, сделанную в мягком контровом свете рано утром. Чувство горечи сменяется ненавистью. Я ненавижу тебя, Костик – ты знаешь?  Выдаиваю из бутылки последние горькие капли, отшвыриваю бутылку и сжимаю кулаки, а потом луплю ими об пол. Сильно, до боли в костяшках,  чтобы хоть как-то заглушить душевную муку, хоть немного облегчить отчаяние, притупить колючий клубок боли, ведь есть и предел этой боли, черт возьми... или нет его...

Его первая фотография. Самая первая, когда он спал в моей постели. В этот день случился наш первый, самый первый раз... 

Я забрал его из университета и привез сюда. Сначала покормил: у меня были замороженные бифштексы, мы жарили их вместе, то есть я жарил, а он сидел, болтая ногами, грыз орешки и с искренним восторгом рассматривал какой-то выставочный альбом... Я не хотел форсировать события, а он вел себя довольно робко и смущался, хотя ему вроде бы и не нужно было смущаться в этой, в общем-то, обычной, ситуации... Я почти ничего не знал о нем, кроме того, что через полтора месяца ему исполнится двадцать, что он еще учится, и что живет со своей тетей в одном из спальных районов. 

Он был очень необычный мальчик.

К тому времени, как он оказался у меня дома, мы встречались уже несколько раз: ходили в кафе, гуляли по городу, он был у меня на съемках. Каждый раз это происходило по его инициативе – он звонил и предлагал куда-то пойти, а я, несмотря на то, что был занят, почему-то соглашался. Склонять его к чему-то конкретному хитростью или уговорами мне не хотелось, а сам он вел себя, словно девчонка на первом свидании: краснел, говорил что-то невразумительное, и я никак не мог понять, как себя вести. И каждый раз, доставив его к тетке в безликую панельную многоэтажку, я возвращался к себе через весь город и недоумевал – какого черта я делаю?

Увидев мою «Ауди», Костик снова весь запунцовел – я увидел это уже за двадцать метров, сидя в машине. Приземлившись на сиденье, он поднял на меня глаза, и я увидел в них такую искреннюю радость, что это рассеяло все сомнения.

- Костик, что ты скажешь, если мы сейчас поедем ко мне, а завтра утром я отвезу тебя в университет? Не хочу тебя отпускать сегодня. Ну, что скажешь?

Он пошуршал рюкзаком, в котором, как мне показалось, не было ни одной книги, и просто сказал:

- Хорошо, давай.

Смешно, но тогда мы первый раз чуть не поссорились. На улице было довольно холодно – плотный туман, противная морось, грозящая обернуться холодным дождем, а Костик в белых кедах и тонкой ветровке, под которой была одна футболка. Я предложил заехать к нему домой, взять куртку потеплее,  если нужно, какие-нибудь книги, ну, и предупредить тетю, что он не придет ночевать. Но Костик совершенно неожиданно набычился и сердито буркнул:

- Не надо!

- Костя, я специально заправился, давай все же съездим и...

- Не надо, я же сказал – я не хочу! 

Зато дома он стал веселым и любопытным, но как только я попытался его обнять, засмущался и убежал в ванную.

Было совершенно очевидно, что у него уже были отношения с мужчинами, но, странное дело – у меня  возникло ощущение, что я был у него первым. И Костик, чуть позже, сказал мне то же самое. 

Я стоял у окна с блокнотом и прикидывал изменения в завтрашнем графике, когда он, наконец, вышел. Мой белый махровый халат доходил ему до пят, мокрые волосы кольцами спускались почти до плеч, а воротник он зачем-то поднял и придерживал у горла. Сделал шаг – и застыл, нерешительно глядя в мою сторону. А я забыл и о завтрашнем графике, и о сегодняшнем, не замечая, что из блокнота выпала визитка, а потом посыпались еще какие-то бумажки – я смотрел на его лицо, словно на произведение искусства, прекрасное до нереальности. Смотрел неотрывно, жадно, наслаждаясь каждой чертой, еще не зная, что он станет Лаурой для меня. 

Костик все топтался на месте, и тогда я принял решение. Как потом оказалось – угадал. Подошел к нему, убрал со лба совершенно мокрую прядь, взял за руку и повел в спальню. Просто повел за собой. Мы пересекли гостиную, подошли к лестнице и стали медленно подниматься, ступенька за ступенькой... Костик покраснел и явно колебался, но шел. На площадке второго этажа он уже сам крепко сжимал мою ладонь, и тогда я понял – его все время нужно вести. Что впоследствии и делал.

Уже в спальне, довольно сильно заведясь от одних только поцелуев, он вдруг снова начал зажиматься. Халат с Костика я еле стащил, да и то уже на кровати, после чего он моментально нырнул под покрывало. Парнишка был худеньким, но даже через одежду я видел, что у него хорошая фигура, стройные ноги, красивые плечи, чистая кожа, и не видел никаких причин для стеснения. Я тоже сбросил одежду, с удовольствием наблюдая, что Костик таращится на меня и мой красноречивый стояк во все глаза, чуть ли не раскрыв рот, и характерно ерзает там, под своим ненадежным шелковым укрытием. 

Я присел рядом, оценивая преграду в виде натянутого до подбородка покрывала, и понял, что он все-таки боится.

- Костя, все в порядке? Или поговорим?

- Я... у меня... в общем...

- Когда в последний раз?

- Пять месяцев назад... полгода.

Он еще сильнее покраснел и прямо как-то по-детски вздохнул, тем не менее, продолжая сжимать одеяло и ерзать. Смотреть на это сил никаких не было, причем даже согнутые ноги не скрывали характерной выпуклости в паху моего стеснительного гостя. Я погладил его по щеке, обвел пальцами губы и подбородок – он немного дрожал, отливающие тусклым блеском складки ткани дергано приподнимались на груди. Хотелось ему не меньше, чем мне. Я лег сверху и стал целовать его приоткрытый рот – сначала нежно, потом интенсивнее, жестче, смакуя потрясающий вкус мягких, податливых губ, пока не почувствовал губами тихий стон, а длинная нога обвилась вокруг моей талии. Но как только я попытался сдернуть покрывало, он снова в него вцепился. Черт!

- Малыш, ну что ты... - попробовал я зайти с другой стороны, – скажи, в чем дело. Я ничего не сделаю насильно, в любом случае... - я старался говорить убедительно, хотя от того, чтобы просто применить силу и сделать то, зачем мы сюда и пришли, меня отделяла очень тонкая грань. – Скажи мне...

- Мне просто в последний раз, ну... – зашептал он еле слышно, но я услышал. И, кажется, понял.

- Больно было?

Он кивнул, опустив глаза и продолжая тяжело дышать. Я погладил его по все еще мокрым волосам и поцеловал в алеющую щеку. 

- Костя, посмотри на меня. Ну, не бойся, просто посмотри.

Он поднял глаза и больше не отводил их, а я гладил сквозь ткань его плечи, целовал волоски на висках, облизывал покрасневшее ухо и розовую от смущения  шею.

- Послушай, малыш... Я не могу обещать, что тебе совсем не будет больно, все же, как ты уже заметил, я довольно крупный. Но я обещаю, что это будет недолго, я не буду спешить и сделаю все, чтобы тебе было хорошо. Поверь, это можно сделать – тут нет ничего необычного, и ты поймаешь такой кайф, что больше никогда не будешь бояться. Ну, договорились? Но если тебе все равно страшно и не хочется так, мы сделаем все как-то иначе...

На этих словах я сглотнул, потому что такой вариант уж точно не был у меня в приоритете. Но насильно трахать перепуганного мальчишку было гадко и  недостойно, поэтому я просто ждал. 

- Нет, нет... я хочу, - выдохнул Костик, высвободил руки и обнял меня, горячо зашептав на ухо: - я хочу тебя... Очень. Только... я закрою глаза, ладно?

Все последующее получилось, действительно, словно в первый раз. Для меня самого тот раз был необычным, удивительным, важным. Я открывал для себя его тело, а он открывал свое, потому что до открытия моих особенностей он был еще далек.  У меня впервые был парень, которого одновременно хотелось жестко трахать и баюкать, как дитя, тискать до хруста в суставах и бережно прикасаться, как к китайскому фарфору. Костик вызывал чувство, доселе мною не изведанное – глубокую, всепоглощающую нежность. 

В первый раз Костик кончил, пока я его растягивал. Он был узким, но настолько чувствительным, что, не ожидая подвоха, я погрузился слишком глубоко и сделал ему приятнее, чем он мог бы выдержать. Закрыв глаза и сладко подвывая от ритмичного погружения моих пальцев туда, куда он так боялся пускать, он вдруг охнул, выгнулся влажной спинкой и забрызгал теплым семенем мою ладонь, ласкающую его затвердевший сосок. Это было первым, но далеко не последним  открытием. 

Восхитительно юное, нежное и такое благодарное тело было прекрасным инструментом, на котором я отлично научился играть. И мы действительно тогда поймали кайф. Оба. 

Он впустил меня в себя примерно через полчаса, завелся, как солдатик, трогательно стыдясь своей прошлой несдержанности. Притащился за мной на кухню, куда я вышел принести нам воды, обнял со спины и забормотал что-то типа «Я это... пошли, а?» Я засмеялся и попросил его глаз больше не закрывать, потому что я могу исчезнуть, если на меня не смотрят. Он тоже хихикнул и стал тереться об меня так бесстыдно, что я с трудом подавил желание нагнуть его прямо у плиты. Идти за руку тоже не хотелось, поэтому я просто схватил его в охапку и понес в спальню – он хохотал, щекоча мою спину волосами, целовал куда-то и просил по возможности на ступеньках не исчезать. Сам послушно упал на спину и закинул ноги мне на плечи, елозя круглой попой по моему животу и всему прочему, стоящему вертикально и готовому к действию. Теперь он доверял мне.

Я не стал больше рисковать и, хорошенько смазав его и себя, почти сразу вошел. Бедный котенок аж взвыл - я все же слегка не рассчитал натиска и своих размеров, поэтому замер, давая ему привыкнуть, не прекращая целовать то, что мог достать – подрагивающие ладони, худые коленки, внутреннюю поверхность бедер. Я просил его дышать и расслабиться - он старался и дышал, комкая простыню и чуть наморщив красивое лицо. 

Но потом мы приспособились друг к другу, да и Костика снова хватило ненадолго. Я старался двигаться медленнее, чувствуя, как сильно натягивается под моим напором его плоть, как покрывается мурашками впалый живот, как он раскидывает руки, словно ища опору... И я продолжал, постепенно наращивая темп, замечая, что лицо у мальчика меняется, что он уже не просто дает, а отдается, подмахивая, шире раздвигая ноги, ловя мой ритм и утробно урча. Я изо всех сил старался сохранить контроль и не причинить ему лишней боли, проталкиваясь в горячее отверстие, уже расширенное мною под собственный размер, пока не почувствовал, как он напрягся, рвано задышал и стал смотреть как-то умоляюще на меня и на свой вздыбленный, налитый кровью орган. Мне не хотелось лишать юного любовника радости кончить с членом внутри, я замедлился и немного подрочил ему, буквально минуту. Костик задергался, прикусил опухшую от моих поцелуев губу, охнул и плеснул на свою покрытую капельками пота грудь мощной струей спермы. Он так долго и так блаженно выл после оргазма, что я почти не заметил, как кончил сам, едва успев стянуть презерватив и изливаясь ему на живот. Позднее я редко так делал, но тогда мне почти инстинктивно хотелось пометить его, смешать в единое соки наших тел, закрепить свое право на него, дать понять, кто главный и кто всегда будет сверху. Он принял это без колебаний. 

- Я-а-а... у меня-а-а... никогда... ни с кем... так...

Покрытый потом, весь в брызгах спермы, прекрасный, как юный бог похоти, с прилипшими ко лбу волосами, искусанными губами и красноватыми пятнами на бедрах от моих пальцев, он стал моим фетишем. Моим кинком, моей одержимостью. 

Мне удалось открыть маленькую раковину, извлечь жемчужину, не повредив оболочки. Я повесил ее на шею и носил всегда, не снимая, рядом с сердцем.

А теперь эту жемчужину ебет кто-то другой.

Ну что ж, мой мальчик... прощай?

Комментарий к 7. Вейнсы

* Даунши́фтинг (англ. downshifting, переключение автомобиля на более низкую передачу, а также замедление или ослабление какого-либо процесса) — термин, обозначающий человеческую философию «жизни ради себя», «отказа от чужих целей». Родственен понятиям «simple living» (англ. простая жизнь) и «опрощение». Люди, причисляющие себя к дауншифтерам, склонны отказываться от стремления к пропагандируемым общепринятым благам, наподобие постоянного увеличения материального капитала, карьерного роста и т. д., ориентируясь на «жизнь ради себя».

- Черт, да сколько можно, пусти... Гошка, зараза... руку оторвешь... Всё, всё, сейчас встану...  

Нет, это не Гошка, это мама Кати – Зинаида Ивановна... хоть бы шпингалет какой к двери приделали... интересно, она к ним в спальню тоже так внедряется, как тайный агент? Слава богу – шторы задернуты, моя опухшая рожа не очень бросается в глаза. 

- Куда прийти? А, в сад... ладно, пять минут... пятнадцать... А Катя где? Да, выпью сейчас, я очень люблю кислое молоко, спасибо вам просто нечеловеческое. Я рад, что вы подобрали мой телефон, но вообще-то я его выбросил. Можете взять себе, да. Нет, мне не нужно ничего стирать, я сам справлюсь. Нет, у меня ничего не болит. И голова. Горло в голове и оно тоже в порядке...  

Не женщина, а бумеранг. Стоило мне встать с постели и вылить чертово молоко в распахнутое окно, как она вернулась. И даже не покраснела – подумаешь, голый мужик, пф-ф-ф... Сказала - утром мне кто-то звонил. А сейчас у нас что?

Раздвигаю шторы – на дворе белый день, на часах девять тридцать. Время завтрака. Придется идти... И не съедешь же сейчас – куда Гошку с этими двумя оставлять?

- Кирилл, у вас снова грустное лицо. Ну, признавайтесь, как поднять вам настроение? – до щекотки во рту хочется попросить ее «выпить яду и сдохнуть», но сдерживаюсь и почти вежливо улыбаюсь. 

- Вчера сливовицы перепил, это ж вы мне ее подсунули.  

- Ах, ну я же не знала, что вы такой неженка. Вот когда мы с Толиком и Катюшей отдыхали в Абхазии, нас угощали чачей. Так весело было...  Катенька, помнишь, детка?

- Как не помнить, - морщится хозяйка дома, за несколько дней доведенная собственной матерью до дергающегося века. – Мне было двенадцать, Тольке четырнадцать. В номер мы тебя тащили на себе, все сто кило. 

- Девяносто восемь...

Зинаида Ивановна, которая давно переплюнула сто двадцать кэгэ  живого весу, ностальгически хохочет и обмахивается веером из крашеных в золото гусиных перьев. Бросаю быстрый взгляд на Гошку. Он уникален – совершенно удовлетворенное лицо. Никакого раздражения. Извращенец.

- Ты бы все же купил себе телефон, вдруг случилось чего, - говорит мне Гошка уже после того, как в нас обоих запихнули что-то творожно-молочное, сладковато-приторное, еще и политое вареньем. Господи, как же противно есть то, что не любишь. 

- У меня все уже случилось, если ты забыл, - напоминаю. - Мне и так хорошо. С тобой, с Катей, с вами. Если Марату приспичит – тебе позвонит. Вчера нашел офигенный домик, отдельно стоящий, съездишь со мной, глянешь? 

- Мама уезжает в три, проводим ее в аэропорт и съездим. Большой?

- Нахрена мне большой, одному? Маленький, я бы квартиру снял, но ты же знаешь, как меня раздражают чужие морды. 

- Тебя все раздражает... Пятый день, как приехал, а все такой же смурной. Кирка, послушай меня – тебе нужно развлечься как-то, сходил бы погулял по городу, ну что ты сидишь дома все время... И хватит кривиться – так противно на меня смотреть?

- У меня сейчас этот мерзкий пудинг из ушей потечет. Вот же гадость... 

- А зачем ел?

- Блядь, да я боюсь ее! Снова будет лечить...

- А, - смеется Гошка, - это она любит. Да ей просто жалко тебя, вот и все. Она хорошая, добрая.

- Тебе все добрые. Сигареты мои где?

- Там же, где и мои – в камине догорают. Да не психуй – мы же все равно бросать собирались. В городе уже купим, если что... 

- Я с тобой не то что курить брошу, у меня, блядь, нимб вырастет... 

- Только после того, как хвост отвалится... и копыта...

Мы с Гошкой провожаем Зинаиду Ивановну, в машине она доверительно шепчет мне прямо в ухо:

- Вы присматривайте за ними, ладно? Они как два подростка, лишь бы целоваться, такие оба бестолковые... я б подольше осталась, но муж там один, коты...

Я весь переполнен сочувствием Катиному папе и котам, но киваю. Действительно, хорошая. 

С тех пор, как приехал в Будву, я практически ни разу не оставался один, разве что ночью – этим, видимо, и объясняется мое почти нормальное состояние. Гошка и Катя буквально обволокли меня собой, своей активной заботой и немного приторной добротой. В этой семье царит такое согласие, что периодически от нечего делать супруги начинают ссориться, в процессе забывают причину ссоры и дружно бегут ко мне – вспоминать. Эта парочка кажется мне ангельским покрывалом, тихим приютом, куда меня занесло почти случайно. Другу я объяснил, что с Костей наши пути разошлись, и нужно как-то переварить случившееся, прийти в себя. Подробностей мы не обсуждаем, но по Гошиному поведению понятно - наш разрыв он серьезным не считает. Ну да и ладно, у него сейчас слишком романтическое состояние, не хочется обламывать жестокой реальностью. Пусть живет в своем чистом мире, где нет прелестных мальчиков с блядскими глазами и гнилой сущностью. Где нет предательства, грязи, тщеславия, высокомерия и неблагодарности. Надеюсь, минет его чаша сия...

Найденный мною выход из тупика, в который я загнал сам себя, оказывается вполне удачным. Маленький, но уютный и светлый карамельно-белый городок, его добродушные, всегда улыбающиеся жители, его горы и чистейшее море покоряют мое опустошенное сердце. Нравится настолько, что мыслей рвануть еще куда-нибудь не возникает. Марат, узнав, что я так и не вылетел в Швейцарию, чуть не пускается по моим следам – еле успокаиваю и прошу дать мне тайм-аут... Элле вообще не звоню, хватит. Очень надеюсь, что моя душа излечится, я оттаю и перестану ненавидеть. Или не перестану, все равно. 

Гошка мой потенциальный дом забраковывает сразу – слишком маленький, кухня на одного, до пляжа топать сорок минут, терраса узкая, садик – одно название. Поэтому я благодарю друга за помощь, очень быстро договариваюсь с хозяином и этим же вечером переезжаю. Гошка смеется, ни капли не удивившись, а Катя, похоже, обиделась. Обещаю заходить каждый день – от моего домика до их беленькой виллы всего полчаса пешком. Купить, что ли, велосипед?

***

В дверь тарахтят. 

Я понимаю, что это может быть или почтальон, или хозяин, Гошка в такую рань пятый сон видит, а Катюша стучала бы прилично, а не ногами, поэтому не спешу открывать. Господи, дверь уже ходуном ходит, нужно было на засов закрывать... 

Открываю сразу, в этом благословенном краю все так делают.

Сначала не узнаю того, кто стоит на пороге. Не узнаю из-за свирепого выражения лица - глаза сужены, губы в нитку – чистый самурай. Но когда меня отшвыривают в сторону и нагло врываются внутрь - доходит. Хватаюсь за первое попавшееся – домотканую штору, отделяющую гостиную от прихожей, мну ее и пытаюсь дышать. О, я даже говорить могу...

- Костя, какого хера? И что ты здесь делаешь вообще?

Он даже не смотрит. Две моих крошечных комнатки можно обойти за три секунды. А, еще терраса. Продолжаю стоять, как соляной столб, наблюдая, как кошмар моей жизни с чекистской дотошностью обшаривает дом, пиная табуретки, отбрасывая в стороны хозяйские вышитые подушки, даже в шкаф полез. 

На Костике слегка выцветшая хлопковая футболка с ярко-синим Бобом Марли по центру. Дреды у Боба слегка измяты под мышками, зато глаза уставились, кажется, прямо мне в пупок. Незнакомые джинсы висят на бедрах... Это обычная одежда, ни разу не дорогая, ношеная, когда он успел купить ее и сносить? Он кажется еще более юным, почти ребенком. Из-под куцего рукава выглядывает облупившееся от загара плечо. 

- Эй, Шерлок! Я уже почти привык, что ты и твои родственники врываетесь ко мне, как к себе домой, но притормози, а?  

- Ну, и где он? – его голос прерывается, видно, что говорить ему не хочется. Ему хочется мне вмазать.

- Кто?

- Тот, к кому ты так резво рванул из Одессы. Не надо, не ври, я все знаю! Ты должен был вернуться, мне Марат сказал, а ты свалил черти куда! Делать тебе здесь нечего, деньги у тебя теперь есть... Говори лучше сразу.

- В холодильнике проверял? – от пылающего гневом Костика невозможно отвести глаз. Просто магнитом тянет. Буду стараться смотреть на Боба Марли... так и делаю. Боб, спасибо, дружище... Костя оборачивается и пытается облить меня презрением. Молча грызет свои губы и сопит. 

- Мне другое интересно, - говорю, отходя от него подальше, - что непонятного было в моем последнем письме? Хотя... да, я же написал его по-русски, а ты, насколько я знаю, теперь предпочитаешь франсэ?

- Хочу увидеть, кого ты трахаешь! Имею право! Да, я читал этот твой бред сумасшедшего, - Костик вытирает потный лоб плечом, на лбу остается темноватый след. – «Я рад, что ты нашел свое счастье, я свое тоже, с вещами разберемся позже, одесская квартира теперь не моя, вот номер хозяина...» Блядь, я, как идиот, звоню и слышу голос Марата... Хорошо, что он не такой конченый мудак, как ты!

- Детка, то, что я мудак и сволочь, уже аксиома, а сейчас не мог бы ты отвалить нахуй из моего дома и забыть к нему дорогу? Желательно навсегда. 

- А вот и хрен тебе! Сначала все мне объяснишь,  - булькает у Кости что-то в горле, но я напрасно опасаюсь всхлипов - поднимая от Боба Марли глаза, вижу - пьет воду, схватил глиняную кружку со стола, плеснул из кувшина и хлещет... – Какое именно счастье ты нашел и где этот пидарас?

- Костик, много пить вредно, - пытаюсь забрать у него кружку, но он отталкивает меня, забрызгивая водой, и продолжает судорожно глотать. Руки жутко поцарапанные, чуть ли не исхлестанные, особенно ладони, а место, где у него шрам, заклеено лейкопластырем. Смотрю, и меня словно током пробивает... что он делал этими руками? У Костика с физическим трудом всегда были, мягко говоря... прохладные отношения...

- Кирилл, ответь мне на вопрос. Просто ответь, и я уеду, – он, наконец, перестает пить и вытирает рот тыльной стороной ладони. – Меня машина ждет.

Значит, они приехали вдвоем... Почему-то становится смешно, но я не смеюсь. Просто хочу, чтобы он ушел. Не нужно его цеплять, пусть скорее все закончится. 

- Здесь никого нет, Костя... Нет, и быть не могло. Кому это знать, как не тебе...

Смотрит на меня и, кажется, понимает, что я не вру. Снова вытирает лоб и часто дышит,  Боб Марли начинает дергаться – лоб и глаза ритмично вздрагивают. 

- Тогда почему?

- Я уехал сюда? А почему нет? Я – свободный человек, мои отношения закончились, возможно, будут новые... мне кажется, все логично.

- В каком смысле «закончились»? – спрашивает Костя очень тихо и смотрит на меня как-то подозрительно, словно я душевнобольной. – Я не понял...

- В прямом. Я их оборвал в одностороннем порядке. Мы ведь говорили с тобой на эту тему. Кроме того, я не понимаю – ты что, собирался трахаться с нами двумя? По очереди или одновременно? То есть теоретически я не против, конечно, просто раньше не наблюдал у тебя интереса к групповухе. 

- А, ты о фотках тех, - он шмыгает носом. – Ну, я думал – ты понял, почему я...

- Да ладно, при чем тут фотки. Я о том, что у тебя уже есть любовник, и, пожалуйста, ради всего святого – оставь меня в покое! 

- У меня нет никакого лю...

- Все, Костя, - устало говорю и подхожу к полуоткрытой  двери, - иди. Иди, будь счастлив, катайся на яхте, трахайся с Максом и – береги себя. Не заставляй меня выталкивать тебя, пожалуйста.

- Кирилл, ты совсем дурак?

Смотрит чистейшими глазами. Я открываю рот, чтобы снова попросить его уйти, но затыкаюсь. В глазах – реальная, самая настоящая боль. Сейчас будет оправдываться. Мне хочется закрыть глаза, не смотреть - как ему тогда, в первый раз...

- Ты думаешь, что я с Максом, да? Я что – идиот? И нахера он мне нужен? Черт, ты что подумал... Да, я специально выложил эти фотки, чтобы ты понял – я тоже чего-то стою! Я есть, я живой – вот он я! Посмотри, блядь, на меня, поговори со мной!

- Это было мудрое решение, - качаю понимающе головой. - Особенно - не брать трубку. Это очень удобно для связи, понимаю.

- Я рад, что ты это понял, наконец! А теперь представь, как я себя чувствовал, когда однажды утром проснулся и стал тебе звонить. Полдня звонил, пока дошло, что не дозвонюсь никогда! Когда ты свалил в Германию и пообещал, что вернешься! Ты, ты сам – что сделал? – на него вдруг нападает истерический смех. – Сказал: «...я точно приеду, обещаю», а са-ам... бля-а-адь...

- Я позвонил через три дня...

- А знаешь, о чем я думал эти три дня? Знаешь?! Что я урод, что тебе противно на меня смотреть, противно меня трахать, потому что я похож на дистрофика, потому что я в любой момент могу отбросить копыта, потому что ты заебался со мной возиться... 

- Что за чушь? Я хоть раз дал тебе понять, что...

- Да! Дал, вот этим самым! Тем, что снова сбежал! У тебя, блядь, уже в привычку вошло, бегать от меня! Ну, в тот, первый раз – понятно. Да, я был дерьмом последним, признаю, заслужил. Но сейчас – за что? Что я успел такого ужасного сделать, что тебе вдруг стало похер – жив я или сдох! После всего, что было, блядь, после всего! Объяснишь, и я уеду, потому что видеть тебя больше не хочу! 

- И в отместку ты лег под Макса? Понимаю...

- Да ты заебал уже меня с этим своим Максом! – он повышает голос почти до крика. - Мы даже не целовались ни разу, никогда! Да, я хотел, чтобы ты посмотрел на эти фотки и понял, кого теряешь! И приехал! Я, блядь, хотел быть красивым и классным, хотел, чтобы ты захотел меня... Думал, сработает, как в прошлый раз, и ты приедешь... И заберешь меня... сука, а ты так и не приехал, блядь!

- Я видел фото на странице Жанны, где ты голый, и он рядом! – я тоже ору, подходя к нему почти вплотную. – Это, блядь, что?

- На какой еще странице, что ты несешь? – он продолжает кричать, но уже тише. – Сдурел совсем, что я – чокнутый, такое выкладывать?  

- Тебе показать?

- Покажи! Покажи, если только ты это не выдумал, как и все остальное...

Достаю планшет, и пока грузится страница, буравим друг друга глазами, изображая корриду, и я знаю, что точно не тореадор.

- На, любуйся! – швыряю несчастный гаджет на стол.

Поднимает двумя пальцами, словно раздавленную гадюку. Смотрит, прищурившись.

- Блядь...

- Нравится? Мне тоже понравилось.

Кладет планшет обратно, устало опускается на стул. Трет ладонями виски. Голос спокойный, но злости в нем уже нет, только горечь и разочарование. Во мне?

- Я... мылся, в общем... а гель для душа закончился... я высунулся из окна и попросил Жанну принести в мою комнату. А она отдала его Максу, он в бассейне плавал, поэтому в халате. Думаю, когда Макс ко мне зашел, он понятия не имел, что я буду в таком виде. Просто отдал бутылку и ушел. А в постели у меня всегда так, ты же знаешь... ночью иногда еще трясет, если перенервничаю... редко, но...

- И она вас сфотографировала? Твоя мать?

- Нет, я бы ее заметил... Думаю, это Энтони, сын Рауля, маминого мужа, двенадцать лет пацану... Ему как раз подарили зеркалку, я слышал, как он рядом где-то бегал... Наверное, его попросила... Блядь... я не знал про эту фотку... а как ты узнал?

- Костя... - мне трудно подбирать слова, но я стараюсь. – А зачем ты вообще поехал туда с Максом? Ты же понимал, что это не игрушки? Ты Эллу чуть не угробил, ты понимаешь это?

- А что мне было делать? Ты представляешь, как это – ждать, когда нет никаких сроков! А дома... Даже когда я возвращался домой под утро, всем было пофиг. Элла вроде бы возмущалась, но так, для вида. В общем... я Макса попросил. Сказал, что мне одному скучно, а ты со мной поехать не можешь... Он сначала поотказывался, а потом мы договорились - он будет мониторить мое давление и потом эти результаты использует в своей диссертации. Ну... типа бартера. Я думал, ты станешь ревновать и приедешь... А ты...

Костик ежится, обхватывает себя руками и не смотрит мне в лицо. Я знаю, почему. Он никогда бы не хотел, чтобы я узнал эту его правду. А сейчас он словно обнажил душу, и теперь ему холодно и неуютно. Мне тоже погано. Мы оба выдохлись. 

- Макс не такой уж и плохой, кстати, - Костик трет глаза, видимо, тоже спал мало. – Только он привык все получать, с детства. Но когда понял, что со мной обломалось, просто посмеялся, и все...  С глупостями всякими не лез... ну, почти... заботился обо мне. Тебе не за что его ненавидеть... 

- Костя... ты же ему нравишься... понимаешь? На половине фоток он так и норовил тебя потрогать... 

- Я знаю... ну и что? Плевать... Это его проблемы, он же знал, что у меня есть ты. То есть... был... 

- Господи, Костя... – услышанное обезоруживает, я почти боюсь ответа на свой вопрос и все же задаю его: - Почему ты просто не позвонил?

- Потому что... потому что я боялся услышать твой голос. Ты бы что-то сказал и все равно не приехал, а я бы один тихо сдыхал. Когда я тебя не слышу, как-то легче...

- Значит, ты хочешь сказать, что все это дерьмо – просто недоразумение?  

- Ну почему же, - вздыхает он устало и, наконец, поднимает глаза на меня. - Нет... Фотки я выложил специально. И свадьбу своей так называемой матери тоже использовал в своих целях... Это была моя стратегия, мой план в борьбе с тобой... и... в общем, все почти получилось... Просто я немного не учел, что у Жанны тоже есть кое-какие планы... все же опыта сбивания с толку мужиков у нее больше, чем у меня... Но это – единственное, в чем я виноват. 

- Да уж, ты истинный сын своей мамочки, - выцеживаю я. – Стоите друг друга... ты бы лучше...

Он поднимает голову, смотрит, словно что-то вспомнив, и в его глазах снова загорается священный  огонь. 

- Да... А ты? ТЫ так мне и не объяснил: по какой такой причине – наверное, она очень важная - ТЫ меня бросил, без объяснений, без возможности связаться, просто бросил, как щенка! Вышвырнул из жизни... Ты сделал это первым. Давай, твоя очередь...

Он просто спрашивает, голос спокойный, даже Боб Марли как-то затих... 

Чувствую себя стукнутым по башке пыльным мешком, сбитым с толку, говорить не могу вообще. Мне нужна пауза. За окном раздается резкий автомобильный сигнал, мы оба дергаемся, сердце противно ухает и холодеют руки. Он сказал правду. Его ждут, и я должен выговорить что-то, что угодно, хотя бы его имя... 

- Костя...

- Я слушаю. 

- Думаю, ты сам прекрасно понимаешь причину. Я объяснял тебе уже – были проблемы, которые нужно было решать. 

- Я, блядь, не понимаю ничего вообще. Иначе не притащился бы сюда и не задавал вопросов. О проблемах, вообще-то, близким людям рассказывают, делятся. Но я вижу, что говорить правду ты не собираешься...

Делаю два шага навстречу, он отстраняется, в глазах – злая, холодная тоска. 

- Отвали... - пытаюсь взять его за руку – не дает:  - Я сказал, отвали от меня! Зря я приехал, ты прав... Ну что ж... прощай тогда... Надеюсь, твое новое счастье тебя не разочарует, как я...

Костя делает шаг в сторону порога, я с каким-то классическим ужасом понимаю – он сейчас уйдет, вот в эту самую дверь, и больше никогда не вернется. Но ноги словно прирастают к полу, язык – к гортани, и я покорно наблюдаю, как он делает следующий шаг. Теперь ему остается только протянуть руку...

- Никуда ты не уйдешь, - дергаю сзади за плечи, разворачиваю к себе и впиваюсь в губы. Действую грубо, проталкиваю внутрь язык, сминаю рот, чтобы вспомнил, чтобы не смог уйти... Это не мозг, это почти инстинкт. Схватить, прижать к себе, зацеловать до смерти, до синяков, дать вспомнить свой вкус, от которого у него когда-то дрожали ноги...

Чувствую сильный удар под дых, складываюсь пополам, ловя закрытыми глазами вспыхнувшие звездочки – больно, блядь! Но меня сшибает не столько от боли, сколько от неожиданности, на секунду теряю равновесие и валюсь на вешалку сзади, машинально хватаюсь за что-то висящее сбоку, оно соскальзывает, оказавшись стеблем искусственного вьюнка, опрокидывается вместе с горшком и верхней полкой, засыпая меня лежащими на ней хозяйскими широкополыми шляпами, кепками с длинными козырьками, зонтиком от солнца и баскетбольным мячом. 

Пока я прихожу в себя и пытаюсь набрать в грудь воздуха, громко хлопает входная дверь.

Еще через минуту до меня доносится звук двигателя и шуршание шин по гравию, постепенно затихающее и быстро исчезнувшее. 

Всё... Теперь уже точно всё.

Господи, какой абсурд... какая клиническая глупость...  

Минут пятнадцать сижу под покосившейся вешалкой и размышляю – смогу я его догнать, если вызову такси? Черт, а кого догонять? Я и машину-то не видел... Блядь, что же мне...

Но мозг словно атрофировался, он не дает подсказок. Помогает тело – легкие буквально ходят ходуном, мне трудно дышать, нужно выйти на воздух. 

Выхожу на крыльцо, со злостью понимая, что забыл взять сигареты... и тут же чувствую легкий дымок. Костя сидит на последней ступеньке, вытянув длинные ноги, опираясь на одну руку, чуть наклонив голову. Курит. Его дорожная сумка валяется рядом, вся в пыли, из бокового кармашка торчит пустая бутылка Пепси. 

Сажусь рядом, осторожно вынимаю сигарету из его холодных пальцев, затягиваюсь. Выкуриваю до конца и отбрасываю окурок подальше, наверное, попал на газон... завтра явится садовник и будет бурчать... а, плевать. Встаю и протягиваю ему руку. Костик  приподнимает голову и смотрит с таким видом, словно размышляет – опереться ему на эту руку или укусить. Выбирает первое.

Мне так хочется согреть его холодную ладонь, прижать к лицу, но я откладываю это на потом. Мы еще не закончили.

- Пошли в дом.

В доме я закрываю дверь на замок, он не обращает внимания. Удивленно смотрит на вешалку, поднимает упавший зонтик и вешает его на крючок. Опирается на деревянный наличник, скрестив руки на груди - наблюдает, как я собираю упавшие вещи. 

- Ну?

Откашливаюсь, потому что понимаю – он пока еще ничего не решил. 

- Ты знаешь, для меня всегда важнее всего были твои интересы. Твои, Кость... 

- Еб твою мать, Кирилл!!! Ты выбрал оригинальный способ это доказать! Не трогай меня! 

- Костя, давай просто поговорим! Спокойно поговорим... Ты, наверное, голодный? Давай попьем чаю, а?  

- Да ты что! – на него нападает нервный смех. - Это ты серьезно? Ага, сейчас, разбежался! Я же сказал тебе...

- Костя, я помню, успокойся...

- Да я, блядь, успокоюсь, когда ты мне объяснишь – что я такого сделал? И я все равно уеду! Тебе же плевать – куда, с кем и по какой причине! Весь этот месяц ты даже, блядь, не вспоминал обо мне! 

- Хорошо, хорошо... уедешь.

- Я не шучу!

- Я верю... но сейчас ты возбужден и говоришь глупости...

- Не надо меня успокаивать! – но он явно успокаивается, он всегда успокаивается, когда я говорю таким тоном. Чувствую себя удавом, гипнотизирующим кролика, и виновато смотрю в выпуклые, синие, как море, глаза Боба Марли. Костик снова хватает со стола кружку и, обливаясь, пьет. 

- Костя, я должен был оставить тебя одного. Все это время... Понимаешь, я понял, что слишком сильно вмешивался в твою жизнь, буквально подчинил ее себе. Я иначе не умею, но ведь лишать свободы живого человека – преступление...

- Нихера не понял, что ты плетешь, лапшу вешаешь, как всегда? Объясни, что это за херня с телефоном? Ты, когда первый раз позвонил – что, это специально сделал? Типа, намек – трахайся, с кем хочешь, мне насрать?

- Костя...

- Ладно, я понял – так и есть, но почему? Почему, блядь, почему, почему?! – лупит кружкой по столу, сейчас точно расколотит произведение местной кустарной промышленности или в меня запустит... Нет, успокаивается... Да, похоже, плакать он вообще разучился. Снова смотрит как коршун. 

- Костик, не совсем так. Я хотел, чтобы ты выбрал – с кем ты хочешь быть, и нужно ли тебе возвращаться снова в ту самую жизнь. Потому что предложить что-то другое я не мог. И даже если тебе... тебе хотелось с кем-то... наверное, я не имею права...

Костик округляет глаза до неприличных размеров, остервенело швыряет кружку об пол и разъяренно шипит:

- Ты, блядь, вообще рехнулся на почве моей болезни или что? Как... как  я могу? И нахрена мне нужно это? Или ты... Черт, значит – тебе все равно, да? 

- Костя, я не имею права тебя удерживать... Скоро будет три года, как мы вместе, ты же и не видел никого толком, кроме меня...

- Удерживать? Боже, да что ты несешь? Да если бы ты знал, как мне было тошно таскаться с этим тупым Максом, я чуть не помер от скуки!

- Ты же сам говорил, что он интересный, весь такой спаситель человечества...

- Блядь, да это они с налогами что-то мутят все, я в этом не разбираюсь... Поэтому и ездят везде с этими миссиями. Он не такой уж и благородный, но дело не в этом... Кир... ты что, теперь меня вообще не ревнуешь, да? Совсем?

- Ревную. 

- Правда?

- Правда. Костя, послушай... давай лучше сядем, хорошо?

- Не буду я садиться, - выпаливает он и плюхается на плетеный стул возле круглого обеденного стола, кладет локти на скатерть, подпирая подбородок ладонями. Устал, бедный, как же он устал... Уже весь мокрый, на дредах Боба Марли медленно расползаются темные пятна. Очень хочется его обнять. Очень, даже пальцы начинают противно ныть. Обнимаю стул, придвигаю к столу, сажусь.

- Ты хотел объяснений, тогда не перебивай. Договорились?

- Посмотрим, - бурчит он, но тон уже другой. Костик тоже старается не смотреть мне в глаза, но иногда все же приподнимает ресницы, и от этого их полета меня слегка уносит. Глубоко вдыхаю, воздух рядом с ним раскаленный, жаркий, пахнущий дорогой. Я бы дышал им, даже если бы это был концентрированный цианид. 

- Отлично. Пока мы были вместе... пока жили рядом, мне было хорошо. Мне было очень хорошо, Кость... Каждый день. Наверное, это было счастье, просто – пока не задумываешься, то не осознаешь этого – живешь, и все. Мне всегда было невыносимо думать, что я тебя потеряю. 

- Ага, конечно, - ожидаемо язвит и аж приподнимается со стула. – Вот сейчас я в этом отлично убедился...

- Тем не менее – это так. Ты не представляешь, как мне было осенью, когда ты...  как я тебя не убил тогда, удивляюсь...

- Так я и думал, что ты будешь мне это припоминать...

- Да я не в упрек... может, тебе это нужно было... понимаешь, мне трудно такое принять, осознать... Черт, Костя... мне скоро сорок лет, понимаешь, что означает эта цифра?

- Четыре и ноль, простое натуральное число. 

- Через лет десять у меня может наступить то, что называется эректильной дисфункцией. 

- Очень смешно.

- Я не смеюсь.

- Господи, да мне похер, что там когда-нибудь может быть, понимаешь! Может, через десять лет наступит Апокалипсис! 

- Это ты сейчас так говоришь... Костик... ты ведь можешь найти себе... ровесника... того, кому не нужно будет через какое-то время класть в стакан вставную челюсть.

- Более тупой хуйни в жизни не слышал, но продолжай!

- Кроме этого... Я не могу изменить свой характер... понимаешь, я пытался, но думаю, это невозможно. Я всегда видел в тебе ребенка, наверное, потому что ты был им, когда мы познакомились. Боюсь, когда тебе будет тридцать, ничего не изменится. Ты будешь для меня все тем же девятнадцатилетним пацаном...

- Господи, да я давно уже это, блядь, понял! – выпаливает Костик, возмущенно хлопая ресницами. - Конечно, я бесился, но... блин, Кир... но мне это даже нравилось, ну, иногда, – он вздыхает, берет персик из корзины – видимо, чтобы руки чем-то занять, катает его по столу, как мячик. – Элла никогда особо не волновалась за меня... то есть – волновалась, конечно, но виду не показывала. Очень редко ругала. Знаешь, когда я малым во дворе играл, всех ругали, наказывали, ставили в угол... Мамаши и папаши орали так, что стекла звенели. А на меня никто не орал. Ну... и мне казалось, что меня меньше любят, чем остальных... Иногда мне ужасно хотелось... что-то сделать такое, чтобы ты мог наорать на меня или... ну, или... – он снова опускает глаза, – наказать даже. Черт, извращение какое-то, да?

- Наверное... у нас обоих. 

- Ага.

Мы молчим. За окном истерически заливаются птицы, утреннее солнце крадучись проникает в комнату, становится душно... Нужно опустить жалюзи, но я не могу пошевелиться. Костик уже измочалил персик и смотрит на свои измазанные в соке пальцы. Сейчас лизнет. Точно, облизывает... отвожу быстро глаза.

- Значит, ты... думаешь, что мне с тобой было плохо и лучше найти кого-то другого?

- Я... во всяком случае, я должен был дать тебе такую возможность.

- Но ты все равно бы приехал?

- Конечно.

- А если бы у меня уже кто-то был?

- Костя...

- Ответь.

- Думаю, я принял бы это... или убил бы вас обоих к чертям собачьим и сел в тюрьму.

- А потом?

- А в тюрьме написал бы роман. О любви. Ради которой люди иногда совершают немыслимые, иногда глупые, нерациональные поступки. Ошибаются иногда. Они ведь такие дураки, когда любят...  

- Правда?

- Правда.

- Ты... ты...

- Ты знаешь... Больше, чем когда-либо... больше жизни, больше всех на этом гребаном свете... 

Ну вот... все же разревелся... эх... подвигаюсь ближе вместе со стулом, глажу тихонько по голове... его темные волосы, всегда пахнущие чем-то тонким и сложным, пахнут потом, пылью и немного бензином. Не выдерживаю и тихонько целую его в затылок. Он не замечает.

- Ты-ы-ы... всег-г-да.. говоришь так, ког-да мне... плохо-о-о...

- Постараюсь говорить чаще... Прости меня. Прости меня, родной, хорошо? -  я бубню ему в ухо эти слова, но я мог бы их и проорать... – Мне кажется, какое бы решение я ни принял - все равно не смогу без тебя...  Глупо, да?

- Ничего не глупо, – шмыгает носом. – Я знаю, ты не сентиментальный, просто говоришь так, чтобы я успокоился. Но я... я все равно верю, понял? Я не хочу ни с кем, мне с тобой хочется... я... за этот месяц...

- Чуть больше трех недель, Кость...

- ... думал – с ума сойду, чокнусь! Не уходи больше, пожалуйста – не уходи никогда! В следующий раз я же... я просто умру.

- Так, - задушенно смеюсь я, – это уже шантаж! Я первый умру, тебе уступить придется...

- Ну и пусть, плевать... я же люблю тебя, как маньяк, как придурок последний, не знаю, почему так получилось, еще с того первого дня, помнишь? Когда мы стояли у моего парадного, я так хотел, чтобы ты поцеловал меня... блядь, у меня потом все лицо болело... а ты ушел... Ты был такой большой и сильный, понимаешь, это как дети придумывают себе тех, кто когда-нибудь приедет и заберет их в волшебную страну, которую они сами себе сочинили, так и мне хотелось, чтобы ты забрал меня. Куда-нибудь... Я бы с тобой куда угодно пошел, даже если бы ты бандитом был или наемным убийцей... все равно. И сейчас все равно. И если ты сейчас хоть слово скажешь про эти ебаные деньги, я просто сниму их все со счета и сожгу нахуй, прямо сегодня. Только ты не думай – дело не в сексе, ну, не только в нем, короче... блядь, я не такой озабоченный, как может показаться... просто я люблю тебя, это как болезнь, понимаешь... 

Я все еще боюсь обнять его – боюсь, что он отбросит мою руку или посмотрит с этим своим видом, словно я вынул из него сердце и съел. А может – я так и сделал?

А он продолжает жаловаться, мусоля персик, на который уже жалко смотреть:

- ... а теперь, что - мне всю жизнь трястись, что ты можешь вот так куда-то съебаться? Не позвонить, бросить, как сучку подзаборную... – слезы оставляют на покрытом пылью лице неровные бороздки, стекая вниз, попадают в рот. Костик кривится и достает из кармана платок. Идеально чистый белый платок. Вытирает глаза, аккуратно складывает, но тут же автоматически комкает и засовывает в задний карман. У меня перехватывает дыхание и, кажется, до меня начинает доходить смысл слов «умереть от счастья». 

- ... и Вернер говорит, что мне будет трудно набрать вес, и я всегда буду худой, и что это не страшно, но ты ведь не из-за этого, правда? А может, есть какая-то фигня у него, на травах или хоть на слоновьих яйцах, вдруг поможет? Знаешь - я ведь тоже постоянно думаю – а нахуя я тебе? Особенно сейчас. Такой.

- Господи, Кость...

- Черт его знает, что может случиться с этими мозгами – один раз ведь уже случилось. Ты ведь тоже можешь найти парня, здорового и спокойного, без всех этих моих заебонов блядских, кто будет всегда повязывать салфетку, сможет поддержать разговор, не будет вечно жаловаться и ныть. А я буду ныть, хуй его знает, мне это нравится почему-то.

- Ты теперь еще и ругаешься, как сапожник... 

- Я отучусь...

- Не надо, мне нравится...

- Так, не сбивай меня! Что я хотел... я знаю, ты намучился, когда со мной возился, устал и все такое. Но ведь ты уже немного отдохнул? Ну, хоть чуточку? Просто скажи, сколько тебе нужно еще времени, только недолго. Я так соскучился...

Спасительный Боб Марли снова поворачивается лицом, приходится смотреть на скатерть, щедро покрытую персиковыми ошметками. Продолжаю автоматически гладить Костика по голове, он подается в мою сторону, поднимает лицо. Смотрю на кончики ресниц – он невыразимо прекрасен, моя рука замирает на секунду, опускается ему на плечо и сжимает. Действительно, одни кости. Глажу тихонько... Накрываю своей ладонью его затылок, перебираю пальцами влажные пряди. Потом целую – уже нежно, словно он может исчезнуть, растаять от моих грубоватых движений. Он не тает, он поддается и отвечает – тоже не очень уверенно... отвык? Губы горячие и горьковатые, от робкого прикосновения языка я вздрагиваю и напрягаюсь, черт, рефлекс...  

Он тоже тихонько дрожит. Маленький мой, я так виноват перед тобой... Мы целуемся долго, мучительно, до сладких спазмов – от живота в пах. Я ощупываю его тело – такое знакомое, изученное до самой последней впадинки, до родинки под коленкой, от выступающих на спине позвонков меня словно бьет током, ниже спускаться просто боюсь. Костик сдается первым, хватая воздух ртом и глубоко вдыхая. 

- Кир.... – краснеет и прижимается к моей ладони щекой... – Я – в душ?

- Подожди, - я удерживаю его за руку, – дай на тебя посмотреть немного... 

- Ладно... 

Подвигаюсь вплотную, сжимаю его бедра своими, потом просто сажаю на колени, дышу и впитываю, провожу пальцами по теплой коже, поглаживаю скулы и подбородок и замечаю, что у него не только лицо пыльное, он вообще, скажем так – не очень чистый. 

Замечает мой взгляд и становится Костей двухгодичной давности – запинается, вздыхает и краснеет одновременно. 

- Э-э-э... в общем... я три дня в пути был. Схожу я в душ, все-таки...

- А ну, стой! Какие три дня? Костя, как ты вообще сюда ехал? И что это за тряпки на тебе?

Краснеет еще сильнее. Ага, где-то накосячил, не иначе. 

- Ну, я купил билет в Одессу, а тут – твое сообщение. Я не знал, что делать, и все равно приехал. Два дня жил у Марата, то есть – у нас. Ты такая сволочь, что не рассказал мне о нем... Но за это ты потом расплатишься, отдельно. Мы тебе звонили, оба...

- Я телефон выбросил...

- Мы так и подумали. Гошка на мои звонки не отвечал... обиделся, да?

- Я его попросил, прости, котенок... я тупой идиот...

- Еще раз назовешь меня котенком – получишь снова, понял?

- Понял, понял, мистер Ли. Ты научился драться, материться... какие еще сюрпризы?

- Потом узнаешь... в общем, я позвонил отцу...

- Кому ты позвонил? – не верю своим ушам.

- Он дал мне один номер, давно... в общем, я дал слово не рассказывать, хотя это не важно, номер только для меня. И они тебя отследили.

- Кто – они?

- Неважно. В общем, купил я билет на самолет сюда, а Марату сказал, что лечу в Монтрё.  Ну, чтобы не отвечать на вопросы – откуда я узнал про Черногорию. И в аэропорту... билет потерял.

- Что ты сделал?

- Да я отвык, понимаешь, от этой толчеи нашей – сначала он был у меня в руке, потом меня кто-то позвал, что-то спросил... я толком и не расслышал. Потом смотрю – а рука пустая...

- Господи, Костя! 

- Ну да, пока я не был на родине, превратился в реального лоха, - самокритично смеется Костик. – В общем, потащился я снова в очередь, стал у стеночки, играю себе в...

- И пока ты играл, у тебя вытащили бумажник!

- Черт, Кир!

- Ничего удивительного, то же самое было три года назад – я тебя оставил и ушел в камеру хранения, пришел, а у тебя телефон стянули!

- Это плеер был!

- Святой боже... ты в своем репертуаре, - я смеюсь, я просто не могу удержаться, Костик обиженно поджимает губы и сердито хмурит свою единственную морщинку:

- Бумажник с обеими картами и телефон. 

- Ну, молодец... 

- Да, я такой... – тоже не выдерживает и хихикает. - В общем... в кармане осталась мелочь, и я пошел к стоянке такси. А рядом, почти на тротуаре – тачка стоит – джип здоровенный, как у Марата был в прошлом году. Грязный только и весь обшарпанный. Я иду мимо и тут слышу голос: «Парень, у тебя водички нет?» И выглядывает пацан оттуда, моего возраста примерно, крутой такой, в бандане с черепами и черных очках. Ну, у меня была, дал. Разговорились. Они с другом собирались в Хорватию, дикарями. У Кисы...

- Кого?

- Сереги Киселева, который за рулем был, Киса – это кликуха у него... так вот, у него загранпаспорта вообще не было, то есть – он его потерял где-то на пляже, а у Грега был, но денег мало, то есть вообще нет. Кисе двадцать пять лет, он из Беларуси, а Грег наш, местный. Они на форуме каком-то музыкальном познакомились. Грег, то есть Гриша, как раз пошел к предкам своим – чтобы подкинули немного зелени. И застрял. Ну, мы с Кисой болтаем, возвращается Грег, показывает на меня пальцем и ржет!

- Знакомый?

- Почти! Тетя Элла была его детским врачом, у нее на столе моя фотография лежала. И он меня отлично изучил, потому что она ее меняла каждый год, а он часто болел. 

- Господи, сколько ж ему лет?

- Восемнадцать. Машина тоже его, и права есть, но он не водит, боится. Серега только...

- По-моему, я уже понял... 

- Мы договорились – с меня услуги переводчика, если нужно, и мои оставшиеся пятьдесят баксов. Рулим мы с Кисой по очереди. Грег приволок еще сотню, немного жратвы, и мы поехали...

- И родители его отпустили? За границу на авто? С другом без паспорта? С сотней баксов?

- Да, - с легкой завистью говорит Костя. – Иначе он мог бы просто уехать, насовсем, он уже так делал – родители потом с детективом искали. Он вообще какой-то дикий в плане обязательств – если сказал, точно сделает. Классный... они оба классные. Знаешь, если бы я не был таким злым на тебя, наверное, это было бы лучшим приключением в моей жизни. Это было реально круто.

- Прости... Костя... но ты понимаешь, что очень рисковал? Не деньгами, а жизнью? Садясь в машину к незнакомым людям?

- Да мне похер как-то было, знаешь, - Костик слезает с моих колен, подходит к окну, поворачивает планку жалюзи. – Иногда так бывает, если у тебя есть цель... 

- И как же вы ехали?

- Весело! Правда, было охуенно весело. Жратва быстро закончилась, мы покупали у местных сало и картошку, жарили их на обочине, в костре. Я обжег язык и палец, два раза, смотри, - Костик демонстрирует мне грязноватый палец с крошечными пятнышками.  – Вкусно ужасно, нужно дома так сделать...

- Сделаем... 

- Один раз проезжали мимо поля с помидорами...

- Нет, не говори мне...

- Я нарвал больше всех! Но это было уже после Крайовы... а в Крайове мы поломались.

- Черт...

- Да вообще... денег осталось тридцать баксов с мелочью. Как раз возле рынка заглохли... Ну и...

- Костя, говори быстрее, - я нервно сглатываю, -  не тяни. Что дальше?

- Сначала Киса играл на гитаре, а Грег пел. Итальянские песни, даже что-то из оперы... он же в школе Столярского учился, пока не выгнали. Так красиво пел, тетки местные аж заслушались. Но денег дали мало, они там вообще не очень, в основном, еды...  Мы молока напились холодного, и у Грега горло заболело, мы испугались, что ангина начнется, она у него два раза в год бывает. На следующий день оставили его в машине, пошли вдвоем - Киса играл, а я рядом стоял. А потом одна тетка подошла ко мне и спросила, что  у меня за джинсы. Ну, я сказал - подиумная модель, этого года. Короче, джинсы, рубашку и белую футболку мы продали за триста баксов. Грег дал мне свои запасные вещи, которые из дома взял, они были чистыми и по размеру почти как раз. Нас починили, я купил себе телефон, и мы поехали дальше. Футболку я даже стирал – она после помидоров была вся в мерзких пятнах. Пацаны ржали, что я чистенький домашний мальчик, но мне было уж очень противно, они натаскали воды, я застирал ее и высушил на капоте. Змею видели, когда собирали ветки для костра – красивая, но пугливая какая-то... Машина один раз в глине заглохла, нас полицейский на своей тачке  вытаскивал и даже документов не спросил. Ну, и еще много чего было, потом расскажу. 

- Обязательно расскажешь, - обещаю я, любуясь его тонким силуэтом на фоне окна. 

Я смотрю на Костю и не знаю – радоваться или огорчаться, потому что это – не совсем Костя. Этот парень мало похож на Костю, который в прошлом году психовал из-за недополученной сотни в зарплате. Этот парень продал собственные тряпки, которым знал цену, и надел чужие, и не комплексовал из-за этого. Этот парень воровал на поле помидоры, пек картошку в костре, толкал чужую машину, ему доверяли свою жизнь другие люди, и он доверял им. Удивительная трансформация...

- А ведь ты мог вернуться к Марату, позвонить папе, восстановить карточки, купить билет и полететь, как нормальные люди. А?

- Мог... просто я подумал... если я смогу, значит... значит, у меня и в остальном все получится. С тобой. 

Внутри меня, прямо под кожей, несмотря на август, бушует весна. Сбивает с ног мощной  волной и растекается по телу сильнейшей потребностью, желанием обладать, и этому невозможно сопротивляться...

 – Костик... Костик, иди ко мне...

Он поворачивается, и тут меня заклинивает. Мой взгляд фиксируется на его губах – чуть потрескавшихся, обветренных, чудовищно красивых. Он поднимает глаза, облизывается и начинает судорожно дышать, как делает всегда, когда ему «очень хочется», потом немного передергивает плечами, и я понимаю, что в душ мы пойдем после. Оба.

В Черногории ветрено - жаркий, томный конец августа сладко высасывает последние соки из опустошенных летним зноем тел. Сухой горячий воздух легко проникает внутрь, будоражит раскрытые кислороду легкие, пьянит. Крики чаек совсем близко – можно выглянуть в окно и увидеть их светлые стремительные тельца. А можно покормить вчерашним багетом – съедят за милую душу. 

В небольшом домике над морем – вечер. 

Дом только на первый взгляд невелик – но вмещает три спальни, гостиную, огромную старомодную кухню, совмещенную со столовой, кладовку, готовую принять миллион маринованных и копченых вкусностей, слегка захламленный чулан и обширный винный погребок, пока еще практически пустой. В небольшой пристройке, весьма гармонично смотрящейся в общем ансамбле – бильярдная, маленький тренажерный зал и оранжерея.  

В этом доме любят цветы - все свободные поверхности засажены этими причудливыми творениями природы. Иногда случаются казусы.

- Кать! Катюша! Это... короче - я снова на твой кактус наступил! 

- Какой кактус? Цветущую блоссфельдию? Гошка, ну все!!! Я же тебя урою! Я его еле нашла, ой, точно-о-о... у-у-у-у... изверг, остолоп царя небесного! Под ноги смотрел?

- Бля, да он же с ноготь! Ну, нахера на пол ставить?

- Ничего не знаю, Миронов, но ты попал, - раздается воинственное, и семейка Мироновых, продолжая весьма артистично вопить, заваливается на ковер в гостиной. 

Гошка отбивается слабо – Катюша цеплючая до ужаса – в порыве праведного негодования царапает ему щеку. Немного. А так как дерутся они, в основном, до первой крови - бой тут же заканчивается, муж безжалостно подвергается обработке антисептиком в пострадавшем месте и получает контрольный поцелуй в лоб.

Мы с Костиком наблюдаем за ними и едва сдерживаем смех. Гошке пофиг, а Катя – девушка серьезная, она и по шее может дать, я не провоцирую – в воспитание мужа вмешиваться – дело неблагодарное.

Костя заканчивает разговаривать по телефону, попутно корчит уморительные рожицы, развлекая Катю импровизированной пантомимой.

- Да, я понял. Хорошо, скажу. Они тоже передают. Поцелуй их от всех нас... Пока.

- Не хочет? – грустно спрашивает Гошка, он обожает Эллу. 

- Ни в какую. Говорит: «Устала от вас, дайте отдохнуть!» Она и правда, задолбалась в последнее время... 

- На работу вернулась? 

- А как же! Она тут недавно Васильева видела, слышишь, Кир?

- А?

- Они на конференции встретились, с Романом Викторовичем. В общем, ей показалось, что в кафешке он сидел с каким-то мужиком и держал его за руку! 

- Боже, Костик, какой ты сплетник - тебе бы в желтой прессе работать!

- Меня не возьмут, у меня со связной речью проблемы... Гош, я вот подумал, может, мне еще в один универ поступить, на филфак? А то я иногда таким идиотом себя чувствую...

- Милый, ты и так слишком умный для этого монстра, - Гошка кивает на меня. – Хотя идея хорошая. Сегодня же вечером промониторю что-нибудь приличное и симпатичное... Элегантный такой университетик...

- Вечно ты с меня ржешь, - дует губы Костик, но не выдерживает и тоже хохочет. Чувствую себя в их обществе, как в пионерском лагере среди пацанов – палец покажи – смеются. 

- Оставайтесь у нас на ночь... Кирюха, ты же в прошлый раз обещал! – тянет Гошка, засовывая в рот хэмингуэевскую трубку. - Ну, Кость, поддержи меня - вы и так редко заходите... Хочешь - искупаемся ночью! В прошлый раз здорово было, Кать, ну правда же, здорово?

- Гошка, да оставь ты их в покое. Пусть делают, что хотят, им нужно сориентироваться немного, не все такие шустрые, как ты. Кирилл, у вас помидоры есть? Так, не отвечай, ладно... Костик, ты баклажаны ешь? Неважно... Я сейчас, соберу вам кое-что – не вздумайте уходить! Свалите без меня – прибью обоих!

Катюша выпархивает из гостиной – легкая, как перышко, оставляя после себя еле уловимый аромат яблок (днем пекла штрудели – и весь дом пахнет просто волшебно). Куда мы уйдем – будем ждать, пока не появится с огромным пакетом готовой еды и овощей с огорода. Тащить все это, конечно, мне...

- Когда ж вы сориентируетесь уже, - Гоша вздыхает и присаживается  рядом с Костей на подлокотник кресла. – У вас же не дом, а мазанка какая-то... Если помощь нужна, почему вы не...

- Не нужна! - хором говорим мы с Костей и сразу хохочем, потому что он этим вопросом уже заколебал. Нам не нужна помощь – ни материальная, ни в подборе жилья. Да, наш домишко, по сравнению с домом Мироновых – халупка, зато хозяин – маленький смуглый черногорец, с блестящими, наивно-хитрыми глазами, сдает нам это жилье совсем задешево. 

У нас две небольшие комнаты – спальня и гостиная, которые, не спрашивая разрешения, каждое утро убирает хозяйская дочь. Кухня выходит в сад, и если как следует высунуться, можно спокойно сорвать сливу с толстой ветки, густо облепленной лиловыми плодами. Но мы оба уже не можем на них смотреть. Кровать в спальне чуть уже, чем требуется, но дискомфорта мы не испытываем – я уже давно привык, что утром первым делом мне нужно аккуратно отклеить от себя Костика, снять с себя его ноги и вытащить из-под себя руки. Он еще ни разу при этом не проснулся.

Часто  хозяин нашей хижины притаскивает «подарки» - огромные блестящие, только что пойманные и завернутые в газету рыбины, иногда корзинку овощей или фруктов – всегда свежайших, гигантских размеров. Молоко, которое я заставляю Костю пить – он пьет, хотя делает вид, что его тошнит и при этом уморительно морщится. Вкуснейшую сметану, которой я однажды случайно съел пол-литровую банку и чуть не помер, зато было вкусно до одурения... А еще – лепешки, вино, специи, маслины. Мы принимаем, благодарим, смущаемся, но никогда не отказываемся. Денег старый Драган принципиально не берет: «подарок» - это святое. Но в день расчета за жилье обязательно приносит на грязноватом обтрепанном листке нечто типа счета, нацарапанного по-русски корявым буквами, с точным указанием – что и когда было «подарено». И сумма. Конечно же, бОльшая, чем если бы все это покупалось на рынке. Тем не менее - мы довольны. Старому Драгану чуть легче оплачивать учебу младшего внука, а у нас остается больше времени на себя.

Мы так и не купили дом, мы его даже не выбрали. Это ощущение легкости, когда ты ни к чему не привязан, независимости и абсолютной свободы – пьянит. Двое сумасшедших, мы словно в своем собственном, персональном вакууме, куда больше никто не может проникнуть, наша стратосфера, наш крошечный, и в то же время – огромный мир. Не хочется думать о недвижимости, работе, Родине, которая уж точно не думает о нас. Даже о друзьях – но они не в обиде. Мы пытаемся догнать, наверстать, компенсировать то, упущенное, «наше» время. Просто жить.

Каждый вечер, наплававшись до дрожащих коленей и посиневших губ, мы падаем в одних трусах на прохладный пол, покрытый пестрой циновкой, Костя устраивается мокрой головой у меня на коленях, и мы начинаем планировать...

- Я хочу, чтобы он был небольшой – такой, как у Гошки... Один-два этажа, мансарда... И чтобы крыша – плоская...

- Здесь зимой снег бывает, Костик, - я провожу рукой по его волосам, и по мне разливается блаженное, ни на что не похожее, такое родное тепло. Всегда ленится нормально вытирать голову – мой юный принц верен себе. – Плоская крыша - это в Испании. А здесь нужен хоть какой-то скос.

- Ладно, пусть скос. Или – пусть это будет небольшая вилла – белая-белая, и чтобы с моря было видно наши окна. А из дома – яхты и чаек. И никакого бассейна – знаешь, говорят - это пошло. И садик, как здесь... Мы же можем это себе позволить? Кир, ты слышишь?

Я слышу его, но торможу отвечать, в последнее время со мной это случается довольно часто – в мозгу происходит какой-то ступор. Сам не понимаю, отчего меня снова накрыло... Костя трется влажным затылком о мое бедро, в горле снова комок, и глаза предательски мокреют. Иногда, вот как в эту минуту, кажется – это только сон, и я боюсь проснуться. Но меня уже больно щиплют за голый живот.

Нет - не сон. Я целую его в макушку.

- Слышу, слышу. Конечно, любимый - теперь мы можем всё. 

Комментарий к 8. Белая вилла и ее обитатели

Послушайте - это чудесная музыка, воплощенная весна! 

Parov Stelar Trio La calatrava