Аноним

Глава 13

Он безумно плохо спал этой ночью. Не то, чтобы не мог заснуть, или его что-то беспокоило. Просто всё нутро затопила какая-то грусть и безысходность, беспросветная глухая тоска, которая безучастно и надоедливо ворочалась внутри, мешая спокойно спать. Она пришла внезапно, когда вся реальность его положения в этом доме обрушилась на него, качнув своим мёрзлым дыханием язычки почти прогоревших свечей, и теперь искала удобного, тёплого места в этом хрупком и новом для неё теле. В его, Фрэнка, теле…

Он даже смог заснуть, но то зыбкое нахождение между миром бессознательного — борющихся друг с другом мыслей и чувств, — и миром снов, где он, решившийся признаться и получивший в ответ только презрение и отчуждённую, страшную холодность, сложно было назвать полноценным отдыхом. Это скорее походило на изощрённую пытку сознания, которой Фрэнк не мог сопротивляться, даже получая от этого какое-то неуместное, нездоровое удовольствие.

Ослабший, напуганный, он принимал это надоедливое ворочание внутри как что-то заслуженное, призванное проучить его, так смело и необдуманно замахнувшегося на тайну Джерарда, нарушившего запрет, отдавшегося в цепкие объятия любви и страсти, не сумевшего удержаться в рамках… Ведь до того первого злополучного бала любить наставника было так приятно и спокойно — это чувство не вызывало такого всепоглощающего желания, не травило душу надеждой на прикосновение или взгляд, приправленный острой нотой пряной похоти.

Он сам позволил себе переступить черту и сам же сейчас дрожащими пальцами, что постоянно роняли мел, старательно вычерчивал новый круг «от бесов» вокруг своего маленького тоскующего тела. Его не защищали больше крылья. Они разлетелись нежными танцующими перьями, а те — растаяли, истлели в душном воздухе его спальни.

И не было жаль. Именно это пугало и беспокоило Фрэнка больше всего — что он не сожалел ни о чём содеянном. Он корил себя только за малодушие, не дававшее ему сейчас мыслить холодно и рационально, как Джерард, но не за свои решения и поступки, принесшие ему столько счастья и непередаваемых настоящих ощущений, доказательств, пусть и спорных, реальности его любви.

Забывшись только под утро, он проснулся от первых еле слышных шагов по коридору за своей дверью.

«Маргарет, — узнал он звучание неторопливой, чуть тяжеловатой походки, — как ей удаётся вставать в такую рань?»

Из створок приоткрытого окна доносилось негромкое пение парковой малиновки, и голова чувствовалось тяжёлой жестяной бочкой без содержимого. Казалось, стоит задеть её лишь пальцем, как она невыносимо отвратительно загудит, завибрирует своими холодными боками.

Это была насмешка судьбы, но сейчас Фрэнку казалось, что так себя должна была чувствовать бедная принцесса, которую пригрели во дворце непутёвого принца и заставили спать на горошине, накидав на неё в беспорядке старые пыльные перины, до сих пор благополучно лежавшие в чулане.

«Принцесса на обломанных крыльях, — горько улыбнулся Фрэнк, стараясь медленно встать, чтобы не потревожить и без того странно ощущавшуюся голову. — Посмотрим, как выглядит этим прекрасным утром твоё неземной красоты личико?»

— О, Господи!.. — сдавленно простонал он, добравшись до трюмо с тройным зеркалом. С таким лицом весь его сегодняшний план мог пойти насмарку. — Возьми себя в руки, неотёсанный слюнтяй! — шёпотом проговорил Фрэнк своему отражению, придвинувшись как можно ближе к поверхности и разглядывая нежно-лиловые круги под нижними веками и лихорадочно блестящие глаза, бледные потрескавшиеся губы в обрамлении редкой пробивающейся щетины. — Если ты не способен даже на такую малость — то лучше собирай вещи и проваливай на все четыре стороны, такие симпатичные мальчики всегда найдут, куда пристроить своё тоскливое тело. Не стоит позорить подобным поведением гений своего учителя, Фрэнк Энтони Ньюэл младший! Разве ради этого ты, как крыса, переплыл океан в трюме с такими же отчаявшимися? Ради этого ты сражался за хлеб и яблоки на улицах Парижа — чтобы сейчас опустить руки? Бесхребетный ты тюфяк!

Он улыбнулся. Почему-то последнее ругательство так жутко контрастировало с его видом, что привело в чувство. Бледный, осунувшийся, не выспавшийся — да! Но никак не бесхребетный тюфяк. Таким он никогда не был.

Оттолкнувшись руками от столика трюмо, на который он всё это время опирался, Фрэнк первым делом выскочил на балкон. Прямо как был со сна — нагим, даже без ночной рубашки. Он жарко смутился, вспомнив, при каких обстоятельствах вчера оказался без неё, а также то, что где-то в складках его испачканной простыни мирно покоится сейчас подарок Люциана.

«Ну, Люци, ну постой… — думал он, предвкушающе улыбаясь, перепрыгивая с одной ноги на другую на довольно свежем утреннем воздухе, держась за балконные перила. — Несмотря на то, что подарок твой пришёлся мне по вкусу, я покажу тебе, как дарить мне такие развратные вещи. Надо ведь и стыд знать!»

Почувствовав, как все части тела подтянулись и покрылись крупной гусиной кожей, Фрэнк решил, что уже достаточно взбодрился и проснулся.

Внутри на табуреточке у трюмо стоял небольшой тазик и кувшин с водой. Тщательно умывшись, Фрэнк мягко растёр полотенцем лицо и с силой, более жёстко — всё тело. Теперь стоило побриться.

Фрэнк любил бриться. Было в этом что-то неповторимо мужественное, какая-то каждодневная игра со смертью — подставлять горло под лезвие опасной, острой бритвы — не самый спокойный аттракцион. А ещё он навсегда запомнил, как Джерард учил его, шестнадцатилетнего юнца с едва пробивающейся мягкой щетиной делать это правильно.

«Не жалей мыла, мой мальчик, — смеясь, говорил он, пока Фрэнк отфыркивался от пены, что лезла ему в нос, — ведь мыло — это залог хорошего скольжения и чистого бритья».

Фрэнк улыбнулся своим воспоминаниям, уверенно и привычно водя взмыленным помазком по скулам, щекам, подбородку и верхней части шеи. В тот раз Джерард стоял сзади, тесно прижавшись, и направлял его руку перед зеркалом в ванной, выглядывая из-за плеча. Он из всего пытался сотворить шутку, в то время как мальчик, сам не отдавая себе отчёта, впервые испытывал накатывающий жар, вызванный теплотой прильнувшего к спине тела.

«Бритва должна быть идеально острой и храниться в сухости. Не позволяй относиться к лезвию халатно, тогда и оно, почувствовав уважение, не причинит тебе вреда. И твёрже держи руку, сталь не любит трусов и слабаков», — учил его Джерард, в то время как ученик благоговейно взирал на подарок к первому бритью, подсунутый почти под нос, — длинное туманно-серое лезвие, искрящееся обточкой по самому краю кромки, удерживаемое рукой наставника за украшенную перламутром ручку.

Подхватив ту самую бритву со столика, привычным движением заставляя её раскрыться, Фрэнк приподнял подбородок, открывая намыленную, пенную, такую беззащитную шею, и поднёс к ней лезвие.

«Помни, достаточно одного движения поперёк, — Джерард резко двинул вбок рукой с бритвой, от чего Фрэнк на секунду зажмурился, — как всё это бритьё может закончиться весьма и весьма скверно. Ты понял меня? — увидев испуганное кивание в отражении и ободряюще улыбнувшись, наставник продолжал: — Поэтому, не торопясь и не волнуясь, мы двигаемся только так, — и он, приставив лезвие к самой нижней намыленной кромке шеи, нежно повёл его, — снизу вверх, Фрэнки. Снизу вверх».

Сейчас Фрэнк точно так же улыбался, как и тогда, только никто уже не ругал его за это и не кричал, как опасно двигать мимическими мышцами лица, когда бреешься. Но как было удержаться от смеха, когда наставник, от сосредоточенности и усердия приоткрывший рот и высунувший самый кончик языка, выглядел так забавно?! Его наморщенный лоб и сведённые к переносице густые чёткие брови только добавляли комической картине завершенности, и в итоге бритва оказалась в руках Фрэнка со словами: «Тебе смешно? Попробуй-ка тогда сам».

В тот раз он даже взять её сразу правильно не смог, слегка порезав о лезвие случайно попавший на него палец.

«Бестолочь!» — выругался Джерард, незамедлительно отправляя кровящую фалангу себе в рот, и это воспоминание долгое время было самым сладким и жарким, самой сокровенной ночной фантазией шестнадцатилетнего Фрэнка, который тогда впервые, смущаясь, под покровом ночи решился ласкать себя, вспоминая затягивающую горячую влажность рта наставника, шершавость языка, проходящего по ранке, слизывающего кровь. В ту ночь он первый раз узнал, что означает — довести себя до края, что значит — плавиться от желания.

Даже сейчас, спустя четыре года, эта картина, такая яркая и живая, заставила лёгкую тёплую волну возбуждения пронестись по телу, но он тут же осадил себя: «Остынь, бесстыдник. Тебе уже давно не шестнадцать».

Его отражение… Гладко выбритое лицо, ещё слегка блестящее от травяной благовонной мази, которая успокаивала и приятно холодила кожу. Тёмные дуги бровей и едва заметный шрамик между ними — ещё в Англии, будучи маленьким ребёнком, Фрэнк неудачно упал с качели и сильно приложился лицом о камень на земле. Эта отметина словно напоминала ему о его прошлом, о тех, кто остался за чертой навсегда и теперь если и наблюдают за ним, то находясь в ином, лучшем, как он надеялся, мире.

Скулы… Фрэнку определённо нравились его скулы. Они были необычны для чуть удлинённых костлявых лиц французов. Эти скулы достались ему от отца, в котором ещё проявляла себя далёкая разбавленная итальянская кровь.

Фрэнк сидел перед трюмо на небольшом мягком кресле, задумчиво водя большой массажной расчёской по своим волосам. Пряди ложились красиво и ровно, шевелюра поблёскивала бликами от падающего на неё света, а Фрэнк всё не отрывал взгляда от отраженной резкой линии своей гладко выбритой челюсти. Она была широкой и… дерзкой? «Да, именно дерзкой», — он улыбнулся, найдя такое удачное определение. Оно очень подходило ко всей его сегодняшней затее, и если он собирался появиться в столовой не намного позже Джерарда, ему следовало поторопиться.

Несколько штрихов макияжа на лице: чуть выбелить кожу, немного лихорадочного румянца по самому контуру скул, пара штрихов по векам вдоль ресниц специальным карандашом — тут он задержался чуть дольше, потому что требовалось сделать мазки незаметными, но всё же придать взгляду глубины, — и он был готов. С достоинством, начиная правильно дышать, чтобы не поддаться нарастающему волнению и панике, оглядев себя в зеркало, Фрэнк довольно ухмыльнулся. Потом сделал растерянно-невинное лицо. Затем выражение плавно перетекло в сонливо-уставшее, с полуприкрытыми глазами. Дальше последовало изображение испуга, удивления и сожаления — он даже задышал чуть чаще, подыгрывая себе. Разогрев таким образом свою мимику, Фрэнк направился к гардеробу.

Выбрав самые обтягивающие бриджи и шёлковую, но не слишком нарядную рубаху с глубоким вырезом горловины, начал неторопливо, прочувствованно одеваться — скользя складками ткани прямо по нагой коже, заставляя их соприкасаться, чувствуя телом чуть грубоватое сукно штанин и тяжёлую скользкую холодность шёлка. Не завязывая вырез, Фрэнк глубоко нагнулся вперёд, проверяя свои расчёты. Всё верно, ткань охотно и приятно скользнула к шее, обнажив спину.

Напоследок ещё раз окинув свой образ придирчивым взглядом, Фрэнк мысленно перекрестился и, глубоко вдохнув, чтобы затем резкими короткими толчками выдохнуть воздух, направился к столовой.

По дому уже вовсю разносились убийственно аппетитные ароматы свежей сдобы и ещё чего-то вкусно-ванильного — Фрэнк с улыбкой предположил, что это был тот самый заварной крем, о котором он просил вчера Маргарет. Перед поворотом внизу лестницы он замер, услышав негромкие голоса, переговаривающиеся в столовой. Маргарет и Джерард, просто прекрасно! Будто сам Господь помогал исполнению его плана. Чуть помедлив, несколько раз нервно дёрнув плечами, Фрэнк, наконец, чуть ссутулился и, изображая заспанность и широкий зевок, появился в проёме двери.

— Доброе утро всем, — вяло сказал он, справляясь с зевотой.

— Утро, Франсуа. Ты в кои-то веки подошёл к завтраку вовремя, а не раньше или позже, как это бывает обычно, — мягко пожурила его Маргарет, как раз поставившая на стол красивое блюдо, полное ещё тёплых круассанов, часть из которых истекала заварным кремом из неплотно скрученных дырочек по бокам.

— Доброе утро, Фрэнки. Как спалось? — участливо поинтересовался наставник, с любопытством его разглядывая. — Выглядишь не слишком бодрым.

Что-то зажглось в глазах Джерарда, словно что-то внутри него приняло охотничью стойку, азартно поводя ноздрями по ветру. На что же он обратил внимание в первую очередь? Заметил излишнюю бледность? Или лихорадочный блеск тёмных глаз? А может, чересчур выделяющиеся в вырезе рубахи ключицы и яремную впадину?..

— Я плохо спал сегодня, простите мне мой вид. Проснулся совершенно обессиленным, — Фрэнк устало привалился к высокой деревянной спинке, чуть запрокидывая голову назад, буквально выставляя напоказ свою шею и адамово яблоко, лениво качнувшееся, когда он сглотнул. — Меня мучили кошмары…

— Правда? — настороженным тоном спросил Джерард. — Мне показалось ночью, будто я что-то слышал из твоей комнаты, но потом всё стихло, и я так и не понял, возможно, мне это просто приснилось. В следующий раз лучше зайти разбудить тебя? — участливо спросил наставник.

Чувствуя, как сердце пропускает пару ударов, а внутренний голос вопит: «Развратный бесстыдник, не мог вести себя тише?!» и «Боже упаси заходить ко мне ночью в такой ситуации, месье Джерард!», Фрэнк сонно потянулся, закидывая руки за голову:

— Это и правда был очень неприятный сон. Про ангелов… — как можно безразличнее сказал он.

— Что же может быть неприятного в сне про ангелов? — искренне удивился Джерард, не сводя с него глаз, будто схватывая каждое движение его сонного тела.

— О, я не договорил, кажется, — сказал Фрэнк, плавно перетекая в новую позу: вытягивая руки на столе и чуть наклоняясь вперёд, так, чтобы в широком вырезе ворота явно читалась его грудь. — Это были падшие ангелы, — он вдруг резко перевёл взгляд с круассанов, которые разглядывал всё это время, на наставника. — Знаете, такие… с обломанными кровоточащими крыльями за спиной. Казалось, они падали с небес не по своей воле, будто бы кто-то помог им упасть… — Фрэнк неторопливо облизал сухие губы, а потом повернулся назад, на Маргарет.

— Марго, можно стакан воды, пожалуйста? Очень хочется пить.

Получив и неаккуратно — так, что немного пролилось по краям губ, — осушив половину, он продолжил:

— Они кричали нечеловеческими, совершенно дикими голосами, Джерард… Будто оплакивая свои крылья. Их слёзы были цвета крови, а лица — невыразимо прекрасны в своей скорби. И всё вместе это создавало ужасную картину судного дня… — он замолчал, решив выпить воду до конца.

— И чем закончился твой сон? Или он оборвался на плаче ангелов? — задумчиво спросил наставник, разглядывая то свои тонкие пальцы с аккуратным маникюром, то снова глядя на него.

— Не совсем. В какой-то момент они переставали, наконец, плакать и издавать эти ужасные, раздирающие душу звуки. Оглядывались по сторонам и начинали обреченно, нехотя идти куда-то. Множество, множество ангелов с обломанными крыльями, потухшими взглядами и поблёкшим золотом волос, слепо идущих во все стороны света в совершенной тишине — вот это была поистине безумная в своём ужасе картина. Я проснулся в холодном поту на мокрых простынях и до сих пор чувствую холодок по позвоночнику, — Фрэнк нервно передёрнул плечами от этих воспоминаний.

— Воистину очень печальный и образный сон, Фрэнки.

Маргарет расставляла на столе большой горячий кофейник, сливочник со свежими сливками и красивую фарфоровую маслёнку.

— Что я сижу? — тихо проговорил Фрэнк и резко встал со стула, помогая составлять чашки с блюдцами и выкладывать на стол ложки. — Я помогу, Марго, присаживайся. Ты и так всё утро на ногах у печи, — заботливо сказал он и начал разливать кофе по чашкам.

Он стоял сбоку от сидящего хозяина, и в тот момент, когда Фрэнк взял со стола чайную ложечку, чтобы положить сахар ему в кофе, как та неловко выскользнула из пальцев, со звоном падая под стол.

— Ох, да что же это такое? — раздосадованно вздохнул Фрэнк, опускаясь на колени рядом с Джерардом. — Простите меня, я подниму, — и он, грациозно опустившись на руки и отставив назад бёдра, по-кошачьи выгнул спину, забираясь под скатерть головой. Фрэнк отлично чувствовал, как тесно врезалась ткань между ягодиц, и хорошо представлял, как интересно выглядит сейчас в такой позе. Ложка лежала тут, под рукой.

— Как она так далеко закатилась? — возмутился он, обхватывая холодный металл пальцами и припадая на локтях, ещё больше прогибаясь в спине, чувствуя, как тяжёлый шёлк рубашки послушно сползает в сторону лопаток, оголяя поясницу и красивые, чуть напряженные сейчас, мышцы вдоль позвоночника. Он с удовольствием отметил, как Джерард носком левой туфли отбивает еле заметный нервный ритм.

— Нашлась! — по-мальчишески повиляв от радости бёдрами, он, наконец-то, вылез из-под стола, сняв с плеч края скатерти.

— Ты сегодня похож на геолога, Франсуа, — хохотнула Маргарет, когда его растрёпанная тёмно-каштановая макушка появилась над уровнем столешницы. — Сам же теряешь, сам же откапываешь из недр…

— Не стоило так беспокоиться, — глухо послышалось со стороны Джерарда, и Фрэнк решил — пора, надо прекращать этот маскарад, и делать это как можно эффектнее.

Начав подниматься с пола, он вдруг как-то неловко пошатнулся и, пытаясь выправиться, впечатал руку в край блюда с круассанами. Не выдержав издевательства над своей нежной натурой, пара круассанов резко выпустила длинные струи крема прямо на Джерарда — рубаха от ворота до низа, а также пах и верх холщовых бриджей оказались безнадёжно запачканы.

— Господи, — сдавленно простонал Фрэнк, округляя глаза, — да что это со мной такое сегодня? Подождите, я сейчас всё уберу! — Маргарет тоже поднялась с места, но Фрэнк уже схватил единственное оставленное полотенце и салфетку и снова оказался на коленях перед Джерардом.

— Я пойду за салфетками, почему-то здесь нет ни одной, — удивилась Маргарет и вышла из столовой.

Фрэнк торопливо стирал с переда рубахи крем, стараясь прикасаться взволнованно, но всё же нежно к груди оторопевшего Джерарда, и не прекращал раскаянно лепетать:

— Простите меня, я так неловок сегодня! Это всё из-за того, что не выспался, — оправдывался он, растерянно и чуть испуганно вглядываясь в ошарашенное лицо, — ведь всё происходило так быстро. Меж тем Фрэнк успел полностью испачкать и откинуть бесполезную теперь салфетку и уже полотенцем продвигался ближе и ближе к паху.

— Не знаю, что на меня нашло, — лепетал Фрэнк, — ох! Уже совсем грязное! — возмутился он, откидывая полотенце на спинку стула. — Суетливо оглядевшись, сказал: — Позволите? Маргарет так старалась, безумно жалко — всё пропадёт… — и, прежде чем мужчина успел понять и ответить, стал пальцами ловко соскребать крем прямо с промежности, внутренне отмечая с гордостью, что там, под тканью, не всё спокойно.

— Фрэнк… — голос наставника не предвещал ничего хорошего. Он был хриплым и казалось, слегка клокотал. Момент истины. Именно сейчас нельзя ударить в грязь лицом. Нельзя выдать себя…

— Да? — он робко, с искренним вопросом поднял глаза на Джерарда и совершенно естественным движением запустил оба пальца, вымазанных в креме больше остальных, в рот, чуть зажмурившись от удовольствия. — Невероятно! На самом деле вышло очень вкусно!

Потом замолчал, видя, как скулы наставника покраснели, глаза метнули молнии, а под тканью паха что-то ощутимо дёрнулось в тот момент, когда он с чувством облизывал пальцы — но ведь на самом деле безумно вкусно! Замер под этим немигающим взглядом, потерялся, и глаза его были сейчас как у загнанной, испуганной лани… Фрэнк точно знал, как это выглядит со стороны — обезоруживающе.

— Джерард? Я что-то не то сделал?.. — зачастил он взволнованно. — Не злитесь, прошу вас, я не хотел испачкать вашу одежду в креме, мне так стыдно… Я слишком неловок сегодня, — Фрэнк покаянно опустил голову, не переставая смотреть из-под приопущенных ресниц на явную выпуклость между ног наставника. Фрэнк ещё не верил в свой успех — неужели получилось?! И, как завершающий штрих, очень тихо прошептал:

— Простите меня. Если вы считаете заслужившим наказание…

Джерард ещё мгновение ничего не предпринимал, а потом довольно импульсивно встал, отодвигая ногами стул. Его голос звучал достаточно спокойно, если бы только не лёгкая осиплость:

— Не бери в голову, мой мальчик, всё в порядке. Спасибо, что помог, но я, пожалуй, пойду переоденусь.

Тот только кивнул в ответ, и Джерард поспешно покинул кухню; послышались частые шаги по лестнице.

Буквально сдувшись от схлынувшего напряжения, осев, как пена в ванной, Фрэнк уткнулся в сгиб локтя, покоившийся на столе. Никто этого не видел, но он широко и довольно улыбался с закрытыми глазами.

Он сыграл достойно.

Глава 14

Привычные пейзажи до особняка баронессы мелькали перед глазами Джерарда, говоря о достаточной, чтобы разбиться, упав сейчас с лошади, скорости. Проносились мимо высокие тополя, росшие вдоль чуть размякшей от ночного дождя дороги. За деревьями начинались поля, долгие, протягивающиеся порой до самого края видимости. Из влажной, сытой земли торчали уверенно стремящиеся к солнцу побеги зерновых, но Джерард, что нёсся мимо во весь опор, едва ли замечал всё это. Путь был не слишком долог, и загонять животное не было никакой нужды, он успевал к обеду, как и обещал Шарлотте. Но он просто не мог ни смотреть по сторонам, ни наслаждаться пасторальными картинами сельской местности, ни дать кобыле под ним перевести дух. Он был слишком взбудоражен с самого утра и сейчас в состоянии постоянного контроля своего тела и несущегося животного под собой находил отвлечение и утешение своей разгорячённой мыслями голове.

Но яркие, свежие картины сегодняшнего завтрака всё равно проникали в его мысли, никак не забываясь.

Фрэнк был хорош. Невероятно хорош. Потому что Джерард поверил ему, поверил в тот великолепный спектакль, что был разыгран сегодня утром. Он успел испытать непонимание, гнев, скомканный стыд, когда ловкие пальцы убирали крем с груди и паха, обнаруживая его возбуждение… Весь спектр чувств, пока внутри головы не звякнул колокольчик, приводя его в сознание: месье Джерард, вас окручивают, как мальчишку, очнитесь. Но это было невероятно — Фрэнк успел зайти так далеко и был настолько убедителен, что у него, у самого Джерарда Мадьяро, успело перехватить дух.

У мальчика был большой потенциал, настала пора признать это. Признать, что он вырос и уже давно перестал быть угловатым ребёнком. Признать, что он красив, умён и весьма артистичен. Признать, что получилось вырастить себе прекрасного преемника, которому будет не страшно оставлять всё — дом, дела, ответственность и обязанности.

На этом месте его размышлений резкий порыв ветра ударил в лицо, заставляя ненадолго задохнуться. Глаза под длинными тёмными ресницами заслезились, и Джерард на миг потерял ощущение реальности. Лишь спустя пару мгновений, вновь почувствовав покатые бока своей гнедой кобылы между коленями, он немного успокоился. В его планы совершенно не входило ломать себе шею при падении с лошади — он ездил мастерски, почти безупречно, потратив в своё время много недель и сил, чтобы достичь совершенства. Он стремился к совершенству во всём, до чего только мог дотянуться его пытливый и беспокойный ум.

Джерард скривил губы в гримасе недовольства. Это было почти бессознательно, но острое чувство дискомфорта поселилось внутри.

Его мальчик. Фрэнк — его мальчик. Он воспитывал его, он знает о нём всё… или почти всё. Он был с ним, когда тот разбивал колени, играя с другими мальчишками на заднем дворе, и утешал, когда у него не получилось залезть на огромный дуб, растущий за домом. Вселял уверенность, что ещё пара лет, он подрастёт — и всё удастся. А затем помогал Маргарет бинтовать кровоточащую пятку, страшно проколотую от неудачного приземления после прыжка вниз с этого самого неприступного дерева, в то время как подросший Фрэнк сидел с закушенной губой и не издавал ни звука, «потому что мужчины должны уметь терпеть боль». О! Это были слова Джерарда, он часто повторял их, когда мальчик слишком остро и эмоционально реагировал на малейшие травмы. Он всегда был чересчур чувствительным, и Джерард никак не мог понять, хорошо ли это или наоборот — плохо.

Отчего же сейчас, сам того не ведая, он перестал быть по-прежнему безразличным, поддаваясь накатывающей тупой боли внутри, падая в безысходность?

Он помнил, как Маргарет, в очередной раз меняя бельё, сказала о том, что Фрэнк взрослеет, и пора поговорить с ним об этом. Помнил тот мучительно-странный разговор, когда Фрэнк слушал его с совершенно пунцовым лицом. Кажется, мальчишке тогда было пятнадцать? Джерард не практиковал пуританских взглядов на жизнь, это было очевидно, и вот уже через неделю встречал экипаж, доставивший Фрэнка домой из Парижа, где Джерард устроил ему первую ночь в самом лучшем и проверенном борделе. Он не сомневался, что всё прошло отлично, он знал всех девушек оттуда и лично выбрал для Фрэнка первую женщину, исходя из своих умозаключений и прекрасной осведомлённости о характере своего протеже.

Красивую, но не роковую. Нежную и ласковую, но с характером, такую, что сможет настоять и в случае чего взять ситуацию в свои чуткие ручки. Которая доставит удовольствие и мягко, ненавязчиво направит… Расскажет обо всём и научит некоторым вещам, которые знают о женщинах только женщины. И Джерард до сих пор помнил, как смущённо и зло выпрыгнул Фрэнк из кареты и насколько быстро пронёсся мимо, чтобы запереться в своей комнате до следующего дня. Он был обижен на своего наставника и довольно долгое время не разговаривал с ним, а Джерард не понимал, где же благодарность за всё, что он делает? Какая муха того укусила? И чем вызвано такое странное поведение? Джерард даже ездил в Париж, чтобы разузнать подробности у Даниэллы — девушки, выбранной для Фрэнка. Помнил, как та с удовольствием поведала ему об их ночи и дала его мальчику самую высокую оценку. Фрэнк оказался выносливым и неутомимым любовником, быстро учился и уже к середине ночи заставил её кричать от удовольствия.

Джерард испытывал гордость за своего подопечного. Но это ничего не объясняло в итоге. Что же происходило с его Фрэнком? Откуда эта злость и глупая обида?

Эти вопросы мучили его какое-то время, пока он, сам того не желая, стал свидетелем сцены, не предназначенной для чужих глаз. Дверь в ванную была приоткрыта, и Джерард просто шёл к лестнице на кухню, но его привлекли странные звуки и плеск, доносящиеся оттуда. Он заглянул лишь на мгновение, чтобы быстро отпрянуть и тут же прислониться спиной к стене за дверью, переводя дыхание.

Фрэнк удовлетворял себя, крепко зажмурив глаза, закинув свою красивую голову на бортик ванной, и раз за разом горячо шептал его имя.

Джерард улыбнулся, чувствуя на лице ветер от быстрой езды и сильное, поджарое тело своей кобылы, уверенно несущейся галопом. Он ярко помнил до сих пор, насколько тогда был шокирован осознанием — мальчик влюблён в него. А он обсуждал с ним его эротические сны и утренние эрекции, разговаривал о том, как заниматься любовью… Устроил первую ночь с женщиной… Это было так нечутко!

Но Фрэнк замечательно скрывал свои чувства, или просто сам Джерард не хотел замечать их… Ведь мальчик был для него почти как… сын? Как ребёнок, которого Джерард зарёкся иметь навсегда, подводя под это решение стройные логичные построения из своих острых мыслей.

И вот сейчас, спустя столько лет, он сам заражается чумой разрушительного, сметающего все доводы разума на своём пути чувства. Меньше всего на свете он хотел поддаться подобной болезни. И сильнее всего мечтал бы сохранить в своём сердце эту трепетность и обжигающее жаром ощущение, притягивающее его к Фрэнку крепче всех других, прошлых его привязанностей.

Джерард грустно усмехнулся, сильнее наклоняясь к коротко стриженой гриве и прижатым чутким ушам лошади. Это было больно. Он ещё помнил, как чертовски больно — любить так сильно.

Но это ничего не меняло. Огонь, разгорающийся внутри, не должен был ничего поменять в их отношениях. У них есть обязанности перед короной. Они оба — изгои и отщепенцы, обязанные своим новым положением королеве. Между ними — ответственность и договор, от которого Джерард не собирался отклоняться. И это было так больно, что Джерард неосознанно отпустил поводья, одной рукой с силой комкая верховой костюм по центру груди, будто надеясь добраться до едко ноющего комка там, внутри, и вырвать, отбросить его в придорожные травы.

Как же удачно, что сейчас так много работы. Как удачно то, что ему придётся всё больше и больше проводить времени в Париже, продумывая комбинации назревающей авантюры. Он очень переживал из-за революционной ситуации в стране, переживал за свою Королеву, но не мог не благодарить всё это, потому что происходящее давало ему возможность меньше быть в поместье, опасливо избегая новых, таких желанных и нужных ему встреч. Стоило держать себя в руках. Нужно было отвлечься.

И он решил с головой уйти в дела, посвящая им всего себя.

В поместье фон Трир его встретили радушно, как и всегда, и он поднялся в обеденный зал. Марк, пожилой дворецкий, который, похоже, прислуживал ещё родителям Шарлотты в Германии, где и остались все её корни, был, как всегда, крайне вежлив и попросил его подождать в приёмной, совершенно точно зная, что Джерард не послушается его. Это была их давняя невинная игра, и он часто замечал, как старик порой посмеивается в свои пышные усы, плавно переходящие в седую бороду и бакенбарды. Джерард тоже улыбался, ему было не сложно доставлять окружающим подобные маленькие радости тем, что иногда он действовал как невоспитанный мальчишка.

Шарлотта по обычаю была прекрасна: уложенные в свёрнутую волну медные волосы и открытое тёмно-зелёное платье в пол, радужная улыбка и доброе сияние глаз. Сестра? Подруга? Любовница? Она уже давно превратилась в что-то намного большее, что нельзя было описать ни одним из существующих слов. Вместо приветствия он решил перейти в наступление, чтобы поддержать реноме взбалмошного мальчишки.

— Милая, ты переходишь все дозволенные границы! — сходу начал он, приобнимая Шарлотту за талию и небрежно целуя в щёку.

Широко распахнутые от удивления глаза цвета гречишного мёда были ему наградой.

— Джерард? — недоуменно произнесла она.

— Приглашать моего протеже в оперу в Париж и самой ехать туда, когда уличные беспорядки с каждым днём набирают силу — это крайне неразумное решение, дорогая! Я весь вечер переживал за вас после того, как столкнулся с Фрэнком в антракте. А у меня, между прочим, были много более важные задачи для моей головы.

Шарлотта, замершая на мгновение, расслабилась и улыбнулась, и Джерард помог ей сесть за стол, чуть отставив и затем придвинув стул за ней.

Они неторопливо обедали, и чуть позже к ним присоединился измученный Люциан — Шарлотта говорила, что тот заканчивал работу с какими-то бумагами.

После этого они уединились в кабинете Шарлотты, и Джерард перешёл непосредственно к делам.

— Милая Шарлотта. Ты ведь понимаешь, что это всё вряд ли уже сойдёт на нет?

— Ты о волнениях или о революции в целом? — поинтересовалась она, закуривая длинную сигарету в красивом резном мундштуке.

— О революции. У меня такое ощущение, что точка возврата в этой истории пройдена, и всё, что я могу сделать — это лишь как можно сильнее смешать их планы, возможно, растянуть временные рамки, чтобы заставить хотя бы часть людей, идущих за ними, задуматься об искренности всего происходящего. Но не повернуть это вспять и уж точно — не исправить положение… Королеве надо уезжать из Лувра в более спокойное место.

— Ты пришёл к замечательному выводу, Джерард, — серьёзно кивнула она. — Но ты не учитываешь самого важного.

Джерард заинтересованно молчал, держа в руке бокал с небольшой порцией французского коньяка в нём, призывая её продолжать.

— Даже если люди увидят сомнительность провозглашённых идеалов, ты не сможешь накормить их и заплатить долги страны. Сократить расходы короны и перенаправить их в правильное русло. Ты даже не можешь убедить королеву снова бороться — не ради отмщения личного разрушенного счастья, а уже за свою страну. О, прости, я не упрекаю тебя, — сказала она, увидев, как взгляд друга туманится обидой. — Ни в коем случае. Я знаю, что ты делаешь всё, что можешь и даже кое-что из того, что вообще вне твоей компетенции. Ты чудесен, и я восхищаюсь тобой, мой дорогой. Но вряд ли все твои усилия принесут те результаты, о которых ты мечтаешь.

Шарлотта с грустью и нежностью посмотрела на пробующего коньяк озадаченного Джерарда. Он молчал ещё какое-то время, обдумывая сказанное, но затем всё-таки произнёс:

— Но я не могу иначе. Ты предлагаешь мне сложить руки или предать корону? Бежать? Что именно ты предлагаешь мне делать в данной ситуации?

— Нет, нет, Джерард… Я всё знаю, и ты прав — нужно продолжать заниматься тем, во что ты веришь. Тем более, когда веришь так горячо, как это делаешь ты. Я тоже верю, что у тебя всё получится, я верю в тебя. Просто…

Она замолчала, и Джерард сосредоточенно стал всматриваться в её погрустневшее лицо.

— Что такое? Шарлотта?

— Через два месяца — я уже всё решила, поэтому не перебивай, — я и мои домашние отправимся в Англию. Я уже всё узнала и решила организационные вопросы. Я соберу всё, что смогу, постараюсь как можно выгоднее продать свои активы и уеду из Франции. Я собираюсь увезти всех, кого удастся, с собой. У меня там вдовая тётка и огромный дом — её будет сложно стеснить… — она отвела глаза, будто извиняясь за свои слова. — Я запросила бронь на тридцать билетов на корабль до Лондона…

— Это… — у мужчины будто пересохло во рту. — Это неожиданно, но… На самом деле, это самое верное решение, которое ты только могла принять, Шарли. И я ни в коем случае не собираюсь отговаривать или осуждать тебя. Просто я не ожидал, что это произойдёт так скоро… Два месяца! Ты считаешь, что революция вот-вот грянет?

— Я не знаю, мой милый Джерард. Это просто женское предчувствие, я решила подстраховаться. И… Я знаю, что предлагать тебе ехать со мной бесполезно, но… Может, ты отправишь с нами Маргарет и Поля? И Фрэнка? Мест хватит. Так будет много безопаснее для них. И, возможно, ты сам успеешь провернуть все свои дела и тоже поедешь с нами… — она говорила тише и тише, опуская взгляд. Она боялась услышать ответ и всё же продолжала надеяться.

— Спасибо, Шарлотта. Я обязательно предупрежу своих об отъезде. Они должны поехать с тобой.

Вот так просто. «Спасибо, Шарлотта» — и ни слова о себе. Конечно, она и не рассчитывала на положительный ответ, но всё равно оказалась не готова к приступу боли внутри груди.

— Так о чём ты хотел узнать у меня? — встрепенувшись, Шарлотта расправила плечи и загнала вдруг вставшие так близко слёзы поглубже.

— О, мне очень нужна информация об одном премилом старикане. Он — один из вдохновителей и автор некоторых революционных идей. Всех этих свобод, равенств и братств, — едко усмехнулся Джерард. — Вряд ли он бывал на твоих балах, но, возможно, у тебя есть хоть какие-то выходы на него?

— Ты говоришь о месье Русто? Он сейчас довольно популярен в народных кругах и часто появляется на различных благотворительных приёмах, несмотря на годы. Он весьма скользкий тип, но люди его любят. Если мне не изменяет память, месье Жаккарду уже за шестьдесят.

— Да, это он. Мне нужно всё, что у тебя есть о нём. И чем грязнее это будет, тем лучше.

Шарлотта чуть нахмурилась, поднялась, задумавшись, и пошла к углу кабинета. Там, за совершенно незаметной стенной панелью была секретная дверца, которую она открыла небольшим ключиком на длинной цепочке со своей шеи. Внутри находились папки. Очень аккуратные структурированные папки с бумагами и досье — иного от педантичной Шарлотты нельзя было ожидать.

Поискав совсем недолго, она достала очень тонкую папку и положила её на стол.

— Посмотри тут. Если что-то и есть на него — оно может быть только здесь. В основном — это обрывки чужих разговоров и слухов, где так или иначе мелькало его имя.

Глаза Джерарда жадно заблестели, он был настолько очарован этим ароматом новой информации, что почти поглаживал ладони друг о друга от предвкушения. Шарлотта уступила ему свой стол и рабочее кресло, и Джерард нетерпеливо и внимательно принялся вчитываться в листы, становясь потерянным для этого мира. Шарлотта мягко улыбнулась и прилегла на софу тут же у окна, предаваясь чтению Гёте.

Неизвестно, сколько прошло времени, но в какой-то момент Джерард вскочил, громко отодвинув собой кресло, и выпалил:

— Шарли, ты знаешь что-либо о борделе мадам Тюффо? Видимо, наш старикан не раз бывал там.

— Мадам Тюффо? — повторила Шарлотта, задумчиво покусывая мизинец с аккуратным ногтем. — Кажется, это на другом берегу Сены… То ещё местечко, если честно. Не слишком чистое, и кадры меняются чересчур часто. Я ни разу не приглашала оттуда ни девочек, ни мальчиков на свои балы. Не то качество.

— Меня не слишком интересует их качество. Меня интересуют рычаги давления на саму мадам.

— О, тут всё просто. У них извечные проблемы с законом, обычно по мелочи, но это всегда довольно неприятно и очень нервирует таких женщин, как мадам Тюффо. Она в годах, насколько я помню. И она настоящая старая крыса, выживавшая в таких ситуациях, что… расколет тебя напополам, как орешек, поверь мне.

— Ох, моя милая Шарли, — улыбнулся Джерард, — я справлюсь с этим. Меня интересует, что я могу предложить ей взамен информации.

— Ты сам знаешь, что некоторая информация бесценна. Постарайся, чтобы она не поняла, что именно тебя интересует, добивайся, чтобы она позволила говорить с работниками. И пообещай ей протекцию короны, даже если это будет голословием. Кажется мне, что очень скоро это всё потеряет хоть какое-то значение.

— Тогда до встречи. И спасибо за дельные советы. Мне очень нравится слышать из твоих уст свои же мысли. Так они выглядят вполне умными и рациональными. Когда же они возникают у меня в голове, то видятся полнейшей авантюрой.

Шарлотта улыбнулась и встала, подошла слишком близко, на мгновение приникла к губам Джерарда, а затем поцеловала в лоб.

— Удачи, Джерард. И еще — береги себя, молю.

Джерард оставил свою тонконогую кобылу Габриэллу на конюшне поместья фон Трир. Было бы крайне непредставительно приезжать на важную встречу верхом. Он прекрасно понимал, что в подобных случаях каждая мелочь либо работает на него, либо наоборот — представляет в невыгодном свете. Взяв самый роскошный экипаж, он направился к своей новой цели — в бордель мадам Тюффо.

Джерард терял в дороге лишний час — другой в отличие от пути верхом. Но приобретал большее — достаточно весомый статус, который был очень важен для людей, подобных мадам. Именно сообразно статусу гостя строилось их общение и отношение, и Джерард был заинтересован в том, чтобы произвести крайне респектабельное впечатление.

Пока карета качалась на рессорах, приближая его к главной цели сегодняшнего вечера, он разрешил себе немного вздремнуть, настраиваясь на должный лад. И не смог не вспомнить о своём мальчике Фрэнке перед тем, как мягко уплыть в сладкий сон. Больше всего его возбуждало въевшееся в подсознание ощущение его цепких, очень проворных пальцев на своей груди и паху… Он вспомнил, насколько красиво и желанно выглядели его бёдра, когда тот искал ложку под столом, покачивая ими так непосредственно, точно ребёнок. Вот только чувства эти были совершенно далёкие от родительского умиления. Дальше фантазия Джерарда увела его в совершенно нереальные и порнографические продолжения сегодняшнего утра, и он не заметил, как отключился, ощущая сладкую истому внизу живота.



— Месье Джерард Мадьяро, — объявил лакей, открывая вычурную дверь в кабинет мадам Тюффо. Джерард одернул полы сюртука и чуть провёл рукой по волосам, надевая на своё лицо самую соблазнительную из масок — молодой и очень привлекательный придворный служащий при выполнении особо важного поручения вышестоящего лица. Не слишком важная сошка, чтобы бояться и скрывать что-то, но и не тот, кем полезно манипулировать.

Выдохнув и сдержанно, чуть высокомерно улыбаясь, он прошёл внутрь.

От всего в этом кабинете, как и во всём борделе, веяло остатками былой роскоши, которая сейчас рассыпалась, плесневела, прикрывалась драпировками и картинами — потому что на капитальный ремонт средств, видимо, не хватало. Внутри явно чувствовался запах нафталина и резкого дешёвого парфюма, а также пудры, которой, судя по всему, мадам Тюффо была покрыта с головы до кончиков пальцев.

Больше всего женщина напоминала не битую жизнью крысу, а крайне неприятную старую жабу, настолько долго сидящую в своём болоте, что уже обросла тиной и водорослями до самых глаз.

Мадам Тюффо была невероятно полной и сидела так, что верхняя её часть почти растекалась по массивному письменному столу, занимая его большую часть. Её платье болотного цвета вызывало стойкую ассоциацию с болотной травой, а глаза на напудренном белом лице были выкачены совершенно по-жабьи, и Джерард никак не мог отделаться от ощущения, что сейчас она откроет рот и громко, басовито квакнет. Но мадам Тюффо только неотрывно следила за ним взглядом из-под пенсне и учтиво улыбалась. Стало понятно, что она очень скептически относилась к своему гостю. Ну что ж, пора приступить к работе.

Джерард подошёл к столу размашистыми шагами и, чуть склонившись над ним, протянул руку, чтобы принять в неё сверх меры напудренную, полную ладонь хозяйки.

— Мадам Тюффо. Безмерно рад видеть вас в добром здравии. Джерард Мадьяро, младший сотрудник канцелярии по вопросам организации празднеств и увеселений, к вашим услугам, — и он легко поцеловал протянутую кисть, перед самыми губами перевернув её тыльной стороной — это был очень тонкий жест, призывающий вызвать расположение и показать, что он не прочь немного пофлиртовать. В нос ударил резкий запах множества слоёв пудры, и Джерард мысленно содрогнулся, на секунду представив, что его губы должны коснуться этого ужаса. Скрепив зубы, он довёл ритуал до конца, не дрогнув ни единой мышцей лица, и женщина за столом расплылась в широкой улыбке.

— Вы так обходительны, молодой человек, — её голос и правда был очень низок, но на кваканье совершенно не походил. Скорее, он напоминал карканье ворона — был таким же надтреснутым и чуть хриплым. Видимо, мадам курила давно и много. Затем она зашевелила губами, повторяя имя посетителя, растягивая его на разный манер, будто пыталась распробовать на вкус каждую букву. Джерард замер, предвкушая…

— Господи милостивый, — вдруг взмахнула она полными руками, обхваченными множеством слоёв шифонового кружева. — Джерард Мадьяро, мальчик для особых поручений Её Величества королевы Мариэтты! — она посмотрела на обмершего посетителя как-то по-новому, с совершенно искренним интересом. — Живая легенда в тесных кругах. Я знаю вас, молодой человек, можете играть со мной в открытую, раз уж я владею подобной информацией.

Джерард всё ещё стоял истуканом, судорожно продумывая варианты дальнейшего развития событий, задаваясь тысячей вопросов, а мадам Тюффо, утратив свою натянутую холодность, совершенно просто навалилась грудью на стол и достала из выдвижного ящика упаковку с толстыми сигарами явно заграничного происхождения. Джерард мысленно охнул — никогда не видел, чтобы коренная француженка брала нечто подобное в рот.

Мадам Тюффо только развязно ухмыльнулась, снимая пенсне и откладывая его в сторонку.

— Угоститесь? Контрабандные сигары, самый лучший табак. Другого не держим, — и она грубовато, хрипло рассмеялась.

— Нет, спасибо. Я не курю, — Джерард открыл рот, хотя ещё не принял окончательного решения о том, как же теперь себя вести. Эта женщина и правда была интересна — хотя бы тем, что знала его именно как королевского «тайного агента». Это настораживало и будоражило одновременно, потому что он всегда был крайне осторожен и никогда не оставлял хвостов при работе. И уж точно никому не рассказывал о своих связях с королевой. Откуда же она знает?

— Это правильно, совершенно правильно, месье Мадьяро. Присаживайтесь, прошу вас, — её тон из учтивого очень скоро превратился в деловой, и Джерард, наконец, принял правила игры — откровенность за откровенность. В конце концов, пока он ничего не терял, а в случае накладок был готов пойти даже на то, чтобы как максимум избавиться от этой женщины.

Расслабившись и присев на мягкий стул напротив стола, он взял из коробки одну сигару, чтобы провести ей под носом. Она пахла чудесно — терпко и сильно, но не вызвала у Джерарда никакого желания раскурить её. Мадам, напротив, уже вовсю дымила, разглядывая его взглядом чуть прищуренных глаз навыкате.

— Итак, — продолжила она, выпуская из широкого напомаженного рта густое облако дыма, — что привело вас в нашу скромную обитель? Вряд ли вы позарились на кого-либо из наших девочек… или мальчиков, — она сально хохотнула.

Чуть помедлив и спокойно посмотрев ей в глаза, Джерард искренне ответил:

— Вы правы. Это никак не относится к прямым делам борделя. Как я уже мог понять — вы именно та, кто мне нужен. Мне нужна информация.

Несколько секунд стояла тишина — мадам Тюффо смотрела на него округлёнными глазами, даже перестав затягиваться, а потом вдруг резко расхохоталась.

Джерард спокойно сидел и ждал, пока мадам отсмеётся: нога изящно устроилась на ноге, пальцы сцеплены в замок на животе. Спокойный взгляд и ничего не выражающее лицо.

— Ох, не смешите меня! — взмахнула руками хозяйка борделя. — Если бы ещё вчера тётушка Карсо сказала, кто придёт ко мне за помощью — я бы плюнула ей прямо в лживый рот. Но вы тут — и я поражена, — мадам Тюффо говорила с большой долей сарказма в голосе, но Джерарда это мало волновало. Когда он решал, что в случае чего готов пойти на убийство, это означало, что он настроен крайне серьёзно и получит своё любыми путями. — И ещё, — вдруг успокоившись, добавила она, — имейте в виду, что мне нет никакого дела до того, что происходит вокруг, и патриотизмом я не страдаю. Мне всегда непросто жилось в Париже, и всего, что я имею, я добилась сама, вот этими вот руками, — она снова потрясла перед Джерардом полными запястьями, отчего все руки до самых плеч задрожали, как подтаявшее желе.

— Я вас понял, мадам. Перейдём к делу?

Мадам Тюффо помолчала, докуривая сигару и ещё с минуту изучая его, а затем утвердительно кивнула. Джерард ещё не знал, что он был одним из немногих, кому удалось поладить с этой непростой женщиной. Не ясно, в чём именно была его заслуга, но мадам Тюффо владела информацией, собирала её и хранила, при систематизации пользуясь исключительно своей головой. Это было её хобби и отдушина, и мадам Тюффо обладала крайне острым умом и хорошей памятью. Но самое главное её мнение было в том, что любая информация — это товар, делиться которым бескорыстно не стоит ни с кем. Тогда не потеряешь влияния и не вылетишь на обочину жизни.

Сейчас с ней происходило что-то странное; возможно, это обаяние молодого мужчины играло с ней злую шутку, а возможно, слава лучшей элитной проститутки Парижа не зря летела за её плечами — было в Джерарде что-то таинственное, непередаваемое, от чего даже её старая, прожжённая холодом душа вдруг встрепенулась. С ним хотелось сотрудничать. Он был крайне интересен. И естественно, она не собиралась упускать ни малейшей выгоды от общения с ним.

— Ох, месье Жаккард Русто? Этот похотливый старикашка? — она улыбнулась, когда Джерард обозначил суть своего интереса, и её глаза затуманились. Она явно перебирала в голове какие-то моменты. — Я помню. Он был тут пару или тройку раз за этот год, точно. Что именно вы хотите знать?

— Хм, — Джерард задумался. — Если возможно, то всё. Когда приезжал, трезвым или пьяным. Один или с компанией. Кого просил для обслуживания, и если эти люди ещё работают у вас, — я бы хотел поговорить с ними.

Мадам Тюффо снова задумалась, а потом вдруг глаза её блеснули, а рука ударила кулаком по столу.

— Ох, а вы проказник, месье Джерард! Сейчас, собрав один к одному все его разрозненные визиты, становится понятно, что не всё так просто, как кажется, если не уметь анализировать, — Джерард внутренне весь подобрался, уже ощущая в груди дрожь предвкушения от того, что узнает нечто важное и полезное для дела. Осталось только не выдать свой голодный интерес. — С этим посетителем не всё гладко. Он явный извращенец.

Джерард вопросительно изогнул бровь, побуждая её продолжать.

— Он всегда выбирал для себя мальчиков. Очень молоденьких мальчиков, хочу я сказать, знаю, что это не вполне законно, но у нас не лучший бордель в Париже, и как-то надо выживать. Они жаловались потом на странного посетителя с нездоровыми фантазиями, но я не придала тогда этому внимания.

— Нездоровые фантазии? Что именно вы имеете в виду?

— Он недееспособен, — ответила женщина. — Возраст, сами понимаете. Зато голова работает и фантазия бурлит. Все мальчики говорили, что он склонен к жестокости, но в рамках дозволенного правилами борделя. По самой верхней границе этой рамки, — уточнила мадам Тюффо, и Джерард как-то незаметно перенёсся на секунду в своё далёкое теперь прошлое, на холодные улицы Парижа, и его передёрнуло. — А ещё он заставлял их всех обряжаться в рясу послушников какого-то загородного мужского монастыря и заставлял онанировать. Кажется, это его фетиш. Мальчики рассказывали, что он просто сходил с ума от их вида и становился совершенно неадекватным.

Джерард сглотнул. Вот оно. Вот то, что он искал все эти дни. Ключ к решению непростой проблемы.

— Что вы хотите за эту информацию? Она очень ценна для меня, — честно признался Джерард, прямо глядя на мадам Тюффо. Он считал, что порой искренность достойна искренности.

— Хм, это хороший вопрос, месье-красивые-глазки, — мадам Тюффо слащаво ухмыльнулась. — Мне будет достаточно вашего слова и обещания о королевском протекторате, хотя бы косвенном. Сейчас неспокойное время, а я хочу быть уверена в завтрашнем дне. Что через неделю ко мне не придут и не выгонят на улицу, закрывая моё скромное заведение.

— Я гарантирую вам протекторат, мадам.

— И ещё. Небольшой долг. Налоги… Дела в последнее время идут не слишком хорошо, — она смущённо потупилась, но Джерард заверил её и в этом:

— Не стоит беспокойства. Я всё улажу.

— Вы крайне благородны. Это тот редкий случай, когда я верю человеку на слово. Потому что наслышана, что вы, мой мальчик, не бросаете слов на ветер и всегда держите обещания. Иногда летящая впереди слава — это не так плохо, правда?

Джерард позволил себе сдержанно улыбнуться и кивнуть. Он всегда платил по счетам. И долги собирал с той же безжалостной твёрдостью.

После этого Джерард до ночи разговаривал с мальчиками, которых просил к себе месье Русто. Он вытянул из них мельчайшие подробности о клиенте и том, как всё происходило. И если в начале сегодняшнего вечера он ещё надеялся на то, что сможет сыграть эту роль сам, то сейчас, когда перевалило за полночь, и юноши рассказали ему всё, что могли, он с сожалением и тянущей болью понимал — нет, это не его роль. Он не подойдёт…

Все мальчики были хрупкими шатенами с волосами до плеч, с нежными лицами и скулами, почти не знавшими щетины. Джерард выглядел крайне молодо, но всё же не настолько. И сейчас он ненавидел себя за это, потому что всё приводило лишь к одному неприятному решению… Понимание этого факта сводило его с ума и вызывало жгучую боль под рёбрами.

Глава 15

Фрэнк проснулся от того, что в его комнате кто-то был. Сонно приоткрыв один глаз, он попытался сфокусироваться на том, что происходит вокруг, и увидел Маргарет, неспешно ходящую от одного окна к другому и раздвигающую тяжелые портьеры, что сдерживали лучи тусклого утреннего солнца. Свет был ещё чуть розоватым, и Фрэнк понял, что сейчас действительно довольно рано. Возможно, Маргарет сама только встала, хотя обычно она будила его ближе к завтраку. Это было весьма и весьма странно.

— Ох, Франсуа? Ты проснулся? Прости, милый, что пришлось разбудить тебя. Но несколько часов назад вернулся Жерар в крайне приподнятом состоянии духа. Видимо, у него что-то важное к тебе, потому что он просил разбудить тебя до завтрака, чтобы ты спустился к нему. Он ждёт в малой гостиной…

Фрэнк пытался прийти в себя после так резко стравленного сна, чтобы осознать слова Маргарет. Он часто моргал, заставляя глаза держаться открытыми, и это было невероятно сложно. Часы на стене показывали семь утра. И это при том, что он лёг в четыре, всю ночь корпев над расходно-приходным отчётом по делам поместья. Фрэнк тяжко вздохнул. Господь явно решил наказать его за ложь, и это было вполне справедливо.

— Доброе утро, Маргарет, — он сладко потянулся, приподнимаясь на подушках. — Я сегодня спал три часа, — сказал он, пытаясь не закрывать слипающиеся глаза.

— Доброе утро, мой мальчик. Чем же ты занимался всю ночь? — она хитро прищурилась, глядя на Фрэнка, пока расправлялась с портьерами последнего окна.

— Ох, не поверишь… Дописывал отчёт, который, как я сказал Джерарду, уже давно готов. Я соврал ему. Впервые.

Маргарет высоко и звонко рассмеялась, упирая полноватые руки в крутые бока.

— Ничего, Франсуа, ничего. Всё когда-то случается в первый раз. И твоя ложь далеко не самая страшная, это точно, — она присела на край кровати и с нежной улыбкой посмотрела на Фрэнка. — Может, тебя утешит тот факт, что Жерар вообще вряд ли спал сегодня. Мне кажется, он сидел над бумагами всё то время, как приехал из Парижа. Если ты быстро умоешься и оденешься, то успеешь выпить моего бодрящего травяного отвара. Поднимайся, а я пойду, залью сбор кипятком и отрежу нам с тобой и Полю по кусочку сыра. Перекусим наскоро, пока не готов завтрак.

Она вышла из комнаты, тихо прикрыв за собой дверь, а Фрэнк, сделав несколько вдохов-выдохов из специальной утренней гимнастики, начал стягивать с себя ночную сорочку, почувствовав, что силы его прибывают. Просто до безобразия интересно, что такого срочного и важного было у наставника к нему. Он не видел его со вчерашнего утра, и их встреча тогда закончилась крайне двусмысленно — Фрэнк разыграл спектакль за завтраком, после которого Джерард ретировался переодеваться. И он явно не был спокоен в тот момент. Возможно, ему светил выговор? Или просто серьёзная беседа? Если бы дело касалось только отчёта, он бы не стал поднимать его до завтрака. Но и для выговора это время было слишком ранним…

Фрэнк поспешно приводил в порядок свои каштановые волосы, проводя по голове расчёской с щетиной из жёсткого конского хвоста. Его мысли не успокаивались ни на секунду, выдумывая новые и новые варианты, зачем он понадобился наставнику в такую рань. Некоторые из них были весьма откровенные и совершенно нереальные, и Фрэнк начал довольно улыбаться.

Через несколько минут он уже сидел за небольшим столом на кухне, пил дымящийся ароматный отвар и ел козий сыр рядом с Маргарет и бесконечно зевающим Полем. «Опять читал полночи» — улыбнулся Фрэнк себе под нос: тот с большой скоростью поглощал художественную литературу из библиотеки Джерарда и был крайне шокирован и ещё больше возбуждён тем фактом, что новый хозяин не только не против, но и поощряет то, что его слуги читают в свободное время.

Беда была только в том, что свободное время это появлялось далеко после захода солнца, когда дела в поместье заканчивались, и фактически пора было ложиться спать. Старину Поля это не останавливало — он читал на кухне при свете огромной свечи, пока не понимал, что его уже совершенно клонит в сон, строчки разбегаются перед глазами и суть прочитанного невозможно уловить. Предыдущие его хозяева не позволяли читать, тем более — книги из господской библиотеки. Они прямо говорили, что дело слуги — прислуживать, а не сидеть над буквами. «Почему вы разрешаете мне брать ваши книги? — спросил он в своё время у Джерарда. — Разве вы не чувствуете брезгливость от того, что я пользуюсь вашей библиотекой?» Новый хозяин только молчаливо улыбался в ответ.

Тогда Поль плохо знал и ещё хуже понимал этого человека. Он брал книги тайно и каждый раз старался возвращать их на место до того, как месье Мадьяро мог что-то заподозрить. Но как-то раз настолько зачитался интереснейшим приключенческим романом, что не заметил хозяина, спустившегося ночью на кухню выпить воды. «Прошу, не обращайте на меня внимания, Поль. Эта книга и правда невероятно захватывающа. И перестаньте уже таиться, моя библиотека открыта без исключения для всех, кто хочет читать, независимо от их статуса в этом доме». Поль рассказывал эту историю наутро с округлёнными глазами, и маленький Фрэнк только по-доброму посмеивался над ним — сам он считал, что понимает наставника много лучше, и подобное заявление было совершенно в его духе.

— Франсуа, со списками планируемых покупок поступим, как всегда, хорошо? Не забивай себе голову, я сама с этим разберусь, — Маргарет вывела его из задумчивости. Фрэнк кивнул, он доверял ей, как самому себе. Тем более, Маргарет прекрасно управлялась с закупками продуктов и вещей для дома, наймом временных рабочих для работ в конюшне и небольшом саду с огородом, планированием различных мероприятий и ремонтов. Она была в этом так хороша, что Фрэнк даже не думал о том, чтобы вмешиваться. Ему хватало того, что несколько раз в неделю по вечерам они сидели вместе за чаем, и он записывал с её слов все траты и их причины. Маргарет обладала отличной памятью и цепким прижимистым умом. Если она бралась за дело — можно быть уверенным, что ни одна монета не утечёт между пальцев, или что-то из купленных продуктов испортится, не дождавшись своего часа.

— Хорошо, — кивнул он и поднялся из-за стола. — Благодарю за настой, я — к Джерарду.

— Удачи, мой мальчик, — Маргарет мягко улыбнулась и потрепала его по руке.

Из малой гостиной раздавались приглушённые звуки рояля. Джерард музицировал. Если Фрэнк не ошибался, а это было почти невозможно, звучала соната Гайдна — легко, полётно, так, что Фрэнк на мгновение задержался у дверей, закрывая глаза и представляя наставника за роялем — вдохновенного, с тонкими, порхающими над клавишами пальцами. В последнее время он играл редко, потому как был крайне занят различными делами, а для музыки ему требовалось особое настроение.

Фрэнк толкнул двери и вошёл, закрывая их за собой. Джерард обратил на него внимание не сразу, а только когда их взгляды встретились, после чего кивнул на софу рядом со столиком, на котором лежали какие-то бумаги в открытой папке. Фрэнк послушно прошёл туда, усаживаясь поудобнее и с любопытством косясь глазами на ровные строчки текста, написанные явно рукой наставника. У него был красивый уверенный почерк: довольно крупный и косой, а некоторые заглавные буквы будто специально украшались завитушками. Фрэнк вопросительно взглянул на Джерарда, который не прекращал играть и при этом постоянно поглядывал на него из-под растрёпанных тёмных волос. Он весь выглядел как-то взбудоражено, и это было не слишком на него похоже. Когда он перехватил вопросительный взгляд Фрэнка, то только утвердительно кивнул в ответ, не отвлекаясь от филигранного пассажа.

Фрэнк глубоко вздохнул и с замиранием сердца устроил папку у себя на коленях, принимаясь за чтение. Это был первый раз, когда Джерард разрешил ему изучить бумаги, касающиеся работы, а в том, что это именно работа, он не сомневался. Гайдн звучал и звучал в его ушах, но постепенно он настолько погрузился в написанное рукой Джерарда, что совершенно потерялся для настоящего времени и того, что происходило вокруг. Его охватил мандраж: он начал догадываться, что неспроста наставник разрешил ему прочитать всё это, и предчувствовал, что в этот раз не останется непричастным. С одной стороны, ему становилось очень волнительно, а с другой — он чувствовал себя крайне счастливым от проявленного доверия и того, что наконец-то сможет попробовать себя в настоящем деле.

Он не заметил того, что наставник опустился на диван напротив и заинтересованно разглядывал его из-под тёмных ресниц, ожидая, когда тот закончит с чтением.

Наконец Фрэнк оторвался от бумаг и встретился с взглядом светлых ореховых глаз.

— Что ты думаешь об этом? — Джерард был заинтересован, более того — Фрэнк ощущал разлитое в воздухе нетерпение.

— Это очень любопытное дело. И крайне непростое, как мне кажется. Меня интересует только одно — чего вы ждёте от меня?

Джерард явно не ожидал этого вопроса так быстро, поэтому его взгляд совершил задумчивое путешествие в сторону окна и обратно, к глазам Фрэнка. Затем он всё же решил ответить, поддаваясь пытливо-улыбающемуся выражению на лице ученика.

— Я надеялся, что оно станет твоим первым делом.

— Первым делом? Вы шутите? — удивлённый голос Фрэнка прозвучал чуть резче, чем следовало. — У меня нет никакого опыта в этом, а вы готовы втянуть меня в историю, от которой, возможно, зависит судьба страны? Вы настолько мне доверяете?

Фрэнк вёл себя крайне дерзко, и он отдавал себе отчёт в этом. Но он и правда был более чем удивлён. В глубине души он уже давно согласился быть втянутым в эту авантюру — его мало пугал старик с нестандартными вкусами или то, что тому нравилось наблюдать за молодыми мальчиками в сутане, ублажающими себя перед ним. Но он очень хотел услышать взгляд Джерарда на всё это. Хотел узнать, чего именно тот ждёт от него, на какой результат надеется. Он хотел услышать всё это напрямую из уст наставника. А ещё больше мечтал об ответе на его вопрос: «Вы настолько доверяете мне? Так верите в мои силы?» Это бы дало ему мощный заряд к творчеству и активной деятельности. Это бы вознесло его на небеса, потому что именно к этому он и стремился всё время — стать верной опорой для своего любимого мужчины. Поддерживать его во всём, всегда — когда только потребуется. Он был готов на многое пойти ради наставника, в конце концов, тот подарил ему жизнь не только в тепле и сытости, но и наполнил её знаниями, интересами и честолюбивыми устремлениями.

Джерард думал некоторое время, а потом решился:

— Милый мой мальчик. Я виноват перед тобой — потому что это действительно сложное дело. Его надо обыграть настолько тонко и артистично, насколько это вообще возможно. Знал бы ты, как же я хотел как можно дольше не привлекать тебя к своим делам, — в голосе Джерарда проскользнули нотки отчаяния и даже на слух ощущаемой скрытой боли. — Не потому, что я не верю в тебя — это не так. Я знаю, насколько ты прекрасен и талантлив, мой Фрэнки. Ты — мой огранённый бриллиант, и очень долгое время я надеялся на то, что видеть твоё совершенство буду только я… — на этом месте Джерард отвёл взгляд от резной спинки софы, которую разглядывал всё это время, и посмотрел прямо в глаза. Окунувшись в лучащиеся теплотой и счастьем глаза Фрэнка, он почувствовал себя ещё хуже от того, во что ему приходилось втягивать это невинное чудо с добрым открытым лицом, непокорными скулами и вечно непослушными завитками каштановых волос. Помимо укола боли что-то ещё шевельнулось внутри Джерарда — что-то голодное, отдавшееся тупым стоном в груди. Надо было заканчивать с откровениями и переходить к конкретике, иначе он рисковал накинуться на мальчика прямо сейчас, чтобы заключить в объятия и не отпускать долгое время. — Но я собираюсь помогать тебе во всём, советом или делом, постоянно быть рядом, я не хочу выпускать тебя из виду ни на секунду. Ох! — Джерард издал стон и закрыл глаза руками, откидывая голову на спинку дивана. — Я хотел бы сам сыграть эту роль. Так было бы безопаснее для тебя. Но я не подойду, совершенно. Он не клюнет на меня, этот мерзкий старик, насколько бы прекрасный образ я ни создал. Мне нужна твоя помощь, Фрэнки. Без тебя я не справлюсь с этим.

Повисла неловкая тишина. Джерард прятал лицо в руках, массируя уставшие слипающиеся глаза, а Фрэнк всё прокручивал и прокручивал в голове такую откровенную и тёплую речь наставника. Прежде тот никогда не звучал так… интимно. Это было очень неожиданно и ещё более того — приятно.

— Хорошо, — вдруг сказал Фрэнк, тихо, но достаточно отчётливо, чтобы быть понятым. — Я очень хочу попробовать себя и сильнее этого — оправдать ваши надежды, Джерард. Какого результата нам надо добиться с этим месье Жаккардом?

Его деловой спокойный тон подействовал на Джерарда отрезвляюще. Он ещё раз вздохнул и, убрав руки от лица, склонился над бумагами на столике.

— У меня нет никакого плана, мой мальчик. Впервые моя голова настолько пуста, ведь не я буду обыгрывать всё это. А придумывать план для тебя может стать большой ошибкой, будет лучше, если ты продумаешь свой образ и варианты действий сам, основываясь на своих возможностях и фантазии. Но я собираюсь консультировать тебя по любым вопросам, обращайся безо всякой скромности.

Фрэнк кивнул, и Джерард продолжил свою мысль, отвечая, наконец, на вопрос о желаемом результате этого дела:

— Нам нужно привести всё к тому, чтобы спровоцировать этого извращенца. Он должен настолько потерять голову от тебя, чтобы утратить всякое здравомыслие и осторожность, настолько, чтобы действовать, не таясь, чтобы вас застал кто-то, кто возмутится до глубины души, чьему обличению поверит толпа обычных простых людей. Я думаю, это будет очень громкое событие: народный избранник, вдохновитель революции, совращающий юных мальчиков в свободное от политики время. Его репутацию надо растоптать — к тому же, у него семья и взрослый сын, также занимающий не последнее место в управленческом аппарате революционеров. Как минимум, это будет отвлечением от основных событий, и существует вероятность, что на допросах он выдаст то, что его финансово поддерживал сам король. Я надеюсь нашей невинной авантюрой запустить взрывающий механизм замедленного действия, Фрэнки, и даже сам сейчас не вижу, насколько далеко всё это может нас в итоге завести.

— Я понял. Моя задача придумать образ и такие ситуации, при которых он потеряет голову, и скомпрометировать его. Если честно, когда я читал про этих мальчиков в рясах… — Фрэнк смущённо кашлянул, — у меня возникла очень интересная идея. Я пока не буду рассказывать, хочу продумать всё получше. Но для этого мне не хватает информации. Может, вы разрешите мне устроить за стариком слежку?

— Ни в коем случае! — Джерард испуганно округлил глаза. — Я сам никогда не занимаюсь ничем подобным, тем более, если он увидит тебя раньше времени — это будет провал. Для этого есть специальные люди, я просто найму одного из них. Расскажи, на что ему обратить внимание, и он предоставит всю информацию.

— Сколько у нас времени до того, как начать действовать? — Фрэнк немного расстроился, ему по-мальчишески нравилась мысль о том, что он будет за кем-то следить. Всё же он был ещё таким ребёнком…

— Ты можешь обдумывать детали своего выступления несколько дней, но по истечении двух недель, начиная с этого дня, мы должны будем начать воплощать спектакль в жизнь. Дольше тянуть просто некуда — политическая ситуация накаляется с каждым днём.

— Мне кажется, этого более чем достаточно. Я успею. Попросите вашего человека, чтобы он в течение недели отслеживал обычный ежедневный маршрут месье Русто. Особенно пусть обратит внимание на то, посещает ли он церковь или иные религиозные заведения, как часто и в какое время. Будет очень хорошо, если он расскажет, как тот ведёт себя внутри.

Джерард смотрел заинтересованно на своего ученика, понимая, что у того уже возникли какие-то идеи — неспроста такая конкретика в вопросах, и это было добрым знаком. Он очень боялся того, что Фрэнк растеряется, или вовсе откажется от участия — он не хотел и не смог бы его уговорить. Этот мальчик поражал его всё больше и больше своей уверенностью и тем, каким творческим интересом горели его глаза. Не потухнет ли этот живой блеск, когда он пройдёт всю историю до конца? Не сломается ли, не станет циничным и грубым, как он сам в далёкое время своей юности?

Они ещё какое-то время обсуждали детали и сроки, после чего их прервала вошедшая в гостиную Маргарет.

— Пора завтракать, Жерар, — мягко улыбнулась она, встав рядом с Фрэнком и пару раз проведя рукой по его волосам.

— Спасибо, Марго. Мы идём. Хочу предупредить, что вечером уеду на бал к Шарлотте, — он внутренне усмехнулся, когда увидел резкий и чуть недовольный взгляд Фрэнка, который, впрочем, очень быстро спрятал свои эмоции. — Поэтому прошу не беспокоить меня после завтрака, я хочу хоть немного выспаться.

На самом деле ему не слишком хотелось ехать. С большим удовольствием он провёл бы это время в библиотеке вместе с Фрэнком, продумывая детали и планируя их спектакль. Но Джерард знал, какое именно чувство говорит в нём. И понимал, что от него-то ему и нужно отвлечься, предаваясь безрассудству и плотским удовольствиям у Шарлотты. Да и исчезать вдруг ни с того, ни с сего, не сказав ни слова, было также не в его духе. Он не хотел оставлять в неведении своего Ангела, который подарил ему столько приятных мгновений и был настолько открыт перед ним, насколько это вообще возможно в обстоятельствах бала масок.

Они шли к малой столовой, и Фрэнка не покидала мысль о том, что сегодня будет их последняя встреча у баронессы фон Трир. Он так решил. Он больше не будет зависеть от своих слабостей, но сегодня… Сегодня он намеревался пойти так далеко, как только сможет. И заняться любовью с Джерардом, осознавая, что обманывает его, не открывая своей личности… Пусть даже это и вовсе никогда больше не повторится. Тем слаще и острее станет память… Даже если это будет память об Анониме, о человеке-без-лица, дарившем месье Джерарду Мадьяро себя без остатка — все чувства и тело до самого донышка.



Сегодня у Шарлотты выступали цыгане. Прекрасная, пышущая страстью музыка в исполнении квартета из двух скрипок, гитары и контрабаса лилась со всех сторон. Они играли мелодии настолько непривычные для ушей Фрэнка, что внутри что-то сладостно переворачивалось каждый раз, когда партии скрипок экспрессивно взмывали вверх, отрываясь от поддержки других инструментов, точно прыгая в самое небо.

Сегодня никто не танцевал — потому что в центре круглой залы разворачивалось красочное, наполненное эмоциями до края, действо. Отгороженная от всего остального мира людьми, неотрывно следящими за ней глазами, там умирала в танце юная, невозможно гибкая цыганка. Она двигалась настолько плавно, следуя нежным переливам музыки, а затем вдруг срывалась в дикие ломаные движения, успевая неистово бить по бубну, быстро перебегая от одного края импровизированной сцены к другому. Фрэнк не мог отвести от неё глаз — она полностью захватила всё его внимание, он даже не пытался рассмотреть в толпе очертания знакомой фигуры Джерарда.

Цыганка исполняла танец любви — чарующей, тайной, доставляющей жгучую боль — это сквозило в каждом движении её тонких белых рук и крутых бёдер, а тёмные, почти чёрные глаза метали из-под маски горячие, умоляющие взгляды в толпу. Она будто просила понимания и позволения не умирать от этой любви, молила о том, чтобы ей дали хоть один шанс. Но вот музыка становилась всё быстрее, а девушка, завершающая круг вдоль зрителей, оказалась напротив смотрящего на неё Фрэнка и вдруг, сделав к нему шаг, схватила за руку.

Это было настолько неожиданно, что Фрэнк на мгновение потерялся, не понимая, что же ему делать. Цыганка же, взмахнув длинными волосами цвета воронова крыла, настойчиво тянула его в центр круга, не давая опомниться. Фрэнк подсознательно проверил, насколько ровно сидит его маска, сегодня — чёрно-красного цвета, под стать наряду прекрасной танцовщицы.

Остановившись посередине открытого пространства, цыганка обернулась и, хитро подмигнув, начала двигаться вокруг него, явно посвящая все свои действия избраннику. Её маленькая изящная масочка почти не скрывала лица, больше являясь данью правилам бала. Она встала к нему спиной и вдруг пламенно прижалась к груди юноши всем телом, горячо покачиваясь и скользя своей стройной фигуркой из стороны в сторону, поддаваясь вязкой, тягучей мелодии скрипок. Фрэнк, следуя порыву, положил свои руки на её тонкую талию, стараясь удержать от падения, потому что танцовщица закрыла глаза и, кажется, впала в транс.

Музыка вышла на новый виток, и страстные переливы гитары подключились к пассажам скрипок. Цыганка стиснула свои прохладные ладошки на его кисти и настойчиво потянула вверх, отчего Фрэнк проскользил по всему лифу её атласного платья, вдруг понимая, что девушка властно оставила его пальцы на своих грудях, не стеснённых ничем под тканью, нежных и мягких, с выпуклостями крупных твёрдых сосков.

Это было так неожиданно, что Фрэнк совершенно забыл, где находится, и что на них сейчас обращены все взгляды и внимание. А цыганка, меж тем, продолжала использовать его тело в своём жарком танце, откидывая голову назад, а руки поднимая вверх, над головой, в экспрессивном жесте, отчего множество тонких медных браслетов на запястьях с лязгом бросились вниз, собираясь у локтей.

Фрэнк настолько поддался музыке и разыгрываемому для него представлению, что даже почувствовал тёплую пульсацию возбуждения внизу живота, когда цыганка, ни на миг не отстраняясь от него, скользящими и потирающимися движениями стала опускаться вниз, пока её затылок не оказался напротив его реагирующего паха и не сделал там несколько возбуждающих движений. Фрэнк закрыл глаза от полноты ощущений и запустил пальцы в волосы девушки, мечтая оставить её голову внизу ещё хоть на пару мгновений.

Но цыганка вырвалась и, отскочив от него на шаг, продолжила ломать своё тело в диких, страстных движениях, следуя заходящейся в воплях экстаза музыке. Она схватила оставленный ранее на полу бубен и, постукивая им по своим бёдрам, начала покачиваться из стороны в сторону, призывно глядя на Фрэнка, глубоко приседая между каждыми движениями. Она была похожа на дикую раненую птицу, пытающуюся увести хищника от своего гнезда.

Фрэнк тонул в чёрных глазах, как вдруг связь прервалась — цыганка крутанулась вокруг себя, продолжая наращивать скорость, и её длинные чёрно-красные юбки огромным облаком атласных бабочек взмыли в воздух, заключая девушку в свои объятия. Она вертелась вокруг себя, как заведённая, и только браслеты и бубен, поднятый высоко над головой, издавали ощутимый мелодичный звон.

Неожиданно музыка оборвалась, и танцовщица рухнула вниз, на колени, экспрессивно прогибаясь назад и касаясь затылком деревянного паркета, широко раскинув руки в стороны… Её грудь тяжело и быстро вздымалась, щёки выглядели разгорячёнными и от этого ещё более алыми, бисеринки пота покрывали открытый лоб и, собираясь в юркие капли, скатывались к вискам. Фрэнк наблюдал за ней неотрывно, порой забывая вдохнуть.

После бесконечного мгновения тишины контрабас затянул новую гипнотизирующую мелодию. Она переворачивала всё внутри, будто заставляя органы меняться местами, по спине пробежали, одна за одной, волны мурашек. Танцовщица стала оживать, медленно поднимая плечи с пола, поводя ими из стороны в сторону, и если в одной её руке был бубен, то в другой тускло мерцал непонятно откуда взявшийся кинжал.

К мелодии уже присоединились тоскливо плачущие скрипки, тонущие в переливах гитары так же, как Фрэнк тонул сейчас в горящих углях глаз цыганки, она двигалась плавно и чувственно, точно кобра в трансе, не сводя с него томного умоляющего взгляда.

Весь её вид кричал: «Позволь мне жить, люби меня, не отпускай, не давай мне умереть…» — и зачарованный Фрэнк был готов кинуться к ней, чтобы отвести руку, но вот музыка достигла своей кульминации, кинжал резко взлетел и с последним оборванным стоном струнных быстрым росчерком вонзился в грудь девушки.

Фрэнк в ужасе охнул, по залу в тишине пронеслись сдавленные вздохи и шёпот, но никто не пошевелился, боясь ступить внутрь словно заколдованного круга, где у его ног лежала мёртвая танцовщица.

Шелест слов стих, и давящая тишина повисла над залом.

Фрэнк, приходя в себя, кинулся к ней и упал на колени, пододвигаясь ближе к недвижному телу, как вдруг понял — нет ни капли крови, а рукоять бутафорского кинжала торчит, зажатая между рукой и грудью.

— О, Господи Всемилостивый, — выдохнул он, склоняясь к ней ещё ниже, — как же вы меня напугали!

Губы девушки медленно расползлись в улыбке, она открыла глаза и хитро посмотрела на своего спасителя:

— А вы так беспечно доверялись всему, что вокруг вас происходит, — сказала она негромким, но довольно глубоким бархатным голосом. — Разве не в этом заслуга лицедея?

Она изъяснялась довольно странно по-французски, с сильным интересным акцентом, что не только не портило её речь, но и добавляло шарма и очарования.

— Думаю, вы правы, — ответил Фрэнк. — Благодарю вас за танец, прелестная незнакомка, он был волшебен!

Наконец, он подал цыганке руку, и та, купаясь во вздохах облегчения толпы, поднялась на ноги, чтобы поймать своим хрупким телом шквал одобрения и бурю заслуженных аплодисментов. Тут же границы незримого круга, что до этого все боялись переступить, нарушились, и к чудесной танцовщице хлынули люди, чтобы лично выразить ей своё восхищение. Фрэнка как-то незаметно оттеснили к колонне, где он успел взять бокал вина, пытаясь прийти в себя от представления и всё же найти взглядом фигуру Джерарда. Было странно, что сам он ещё не подошёл.

Его собственная янтарная брошь была приколота к лацкану чёрного сюртука и достаточно ярко выделялась, чтобы разглядеть её издалека. Но Фрэнк успел допить бокал и взять новый, а к нему так никто и не подошёл. Точнее, были одинокие, пришедшие сюда в поисках партнёра, но ни один из заговоривших с ним не оказался наставником.

Фрэнк уже было начал волноваться, как вдруг на его маску опустилась чёрная ткань, лишая возможности видеть, судя по ощущениям — шёлковая, потому что приятно холодила виски и была довольно скользкой. Повязку тут же закрепили сзади, и возбуждённый шёпот Джерарда, молнией прошедший сквозь напрягшееся тело, коснулся чувствительного уха:

— Вы мне изменяли, мой ангел? Как нехорошо. Быть в центре внимания и участвовать в таком чувственном представлении вместо того, чтобы заниматься со мной любовью… Я крайне обижен.

Фрэнк задрожал, потому что тон наставника не расходился со словами — будто он и правда успел осерчать из-за такого пустяка…

— Но я… ждал, — хрипло прошептал Фрэнк, начиная беспокоиться. — Я ждал вас, но…

— Тш-ш, мой ангел. Это ничего не меняет. Я хочу наказать вас. Вы расстроили меня сегодня, и должны ответить за это, — Фрэнк, пребывая в состоянии шока, запоздало почувствовал, как его запястья стянули за спиной шёлковым шнурком и настойчиво потянули куда-то в сторону от колонны.

Он успел по-настоящему испугаться и даже попытался вывернуть руки из захвата, чем вызвал смех Джерарда и более крепкую хватку на своём локте.

— Успокойтесь, мой милый, — нежно зашептал тот в ухо. — Доверьтесь мне. Сегодня я подарю вам не только боль, но и такое удовольствие, о котором вы не смели и мечтать.

Вдруг Фрэнк почувствовал влажное касание языка на своём подбородке, и длинную скользкую дорожку по скуле к самому уху, где Джерард не преминул лизнуть раковину, а затем с силой, чтоб Фрэнк тихо вскрикнул, прикусить мочку.

— Просто доверьтесь мне, мой ангел. Сегодняшняя ночь наказаний будет незабываема, — и Фрэнк, чуть успокоившись и переборов свои страхи, поддался чарующему голосу самого желанного мужчины.

А спустя еще несколько мгновений интуитивно понял, что вновь оказался за потайной дверью в узком коридоре, ведущем в покои Джерарда в поместье фон Трир.

Глава 16

От автора: эта глава написана экспериментальным поэтическим стилем. Остальные главы будут выглядеть как прежде.



— Как неожиданно, Джерард! Мы с этим юношей знакомы, ему я танец танцевала. Решили вы подарок мне преподнести, или же выбрали его случайно?

Журчащий голос, достигающий ушей, был смутно узнаваем; интуитивно повернулся Фрэнк в ту сторону, откуда тот лился. Внутри творилось странное: как если бы все мысли вдруг перемешались, со страхом об руку ходя. Но более того — слова лились певуче, что каждое из них ложилось слишком непривычно. Волнение ли тому причиной — Фрэнк не знал, он только упивался новым построением мыслей, дышал прохладным воздухом и чувства складывал в тягучий стих. Он будто заразился этим у цыганки.

Глаза не видели ни зги сквозь тёмную повязку, и только сердце колотилось, как у птицы. И Фрэнк боялся, наслаждаясь этим чувством.

— О, Лейла, милая, ведь я просил. Неосмотрительно назвать меня по имени… Ты огорчаешь меня, девочка. Придётся тебя тоже наказать, согласно преступленью.

Раздался смех, окрашенный грудным звучанием. И Фрэнк вдруг ясно осознал, кто говорит с Джерардом — цыганка та, что извивалась в танце около него. Но отчего она так просто говорит с наставником и называет именем, ведь бал преследует лишь правило одно — не раскрывать своё лицо и личность? А сам Джерард… игриво отвечал и нежно, оставив его связанным стоять посередине комнаты, не дав сказать ни слова.

— Я соглашусь на что угодно, если ты замешан в этом. Твоя фантазия и страсть границ не знают. Я никогда не откажусь от приглашения, если оно — твоё.

Она томилась ожиданием явным, и сладость голоса сквозила в каждом звуке. Настолько, что Фрэнк так ясно ощутил под сердцем расцветший ревности укол. И этот странный говор, акцентом приукрашенный, как завитушки букв первых строк, что видел он в бумагах у Джерарда.

Он плохо понимал, что делать с телом и руками, связанными сзади. Он слышал голоса, не видя ничего, и чувствовал, как сердце мчится вскачь в том месте, где по всем законам плоти должен быть желудок. И шёлковый шнурок, впиваясь в тонкие запястья, лишь доставлял досадное до боли неудобство.

— Мой ангел — это не случайность, дорогая. Он плохо вёл себя сегодня, так запросто поддавшись твоему чарующему танцу. А должен был искать меня глазами, ни на мгновение о том не забывая.

— Ты так самоуверен!

— Он — моя находка. Только и всего. И он прекрасен, посмотри на этот розовый румянец на непослушных скулах и ушах. Он чуден, словно распустившаяся роза. И, как я уяснил сегодня, он не без шипов. А эта шея? Мой мальчик, поверни-ка голову, чтоб мы могли увидеть.

Фрэнк замер, не веря в то, что слышат его уши. Он чувствовал себя, как тонконогий жеребец, которого оценивают на торгах.

— И не упрямься. Это тоже — часть наказания, — Джерард сказал сурово, и Фрэнк, вздохнув, повиновался. Вбок голову склонив так сильно, что шею заломило, стал ждать, что скажет дальше его возлюбленный мучитель.

— Невероятная грация и юношеская строптивость в каждом вздохе, посмотри. А эта линия, от скул стремящаяся вниз, вливаясь в тонкие ключицы? Я бы отдал всё состояние, чтобы пройтись по этому изгибу языком.

И снова женский, отдающий хрипотцой, весёлый смех.

— Но что мешает? — спрашивала та, что увлекла сегодня Фрэнка танцем.

— Ещё не время, милая, ещё не время. Ты посмотри, как он сконфужен. А я хочу, чтоб умолял меня о каждом прикосновении тела к своему.

И тут, не выдержав игры фантазии, Фрэнк чётко ощутил, как жар румянца спустился вниз под кожей к животу. Он перед ними был, как на ладони, а сам не видел ничего, лишь ощущая обжигающую боль в запястьях. И это так его тревожило, но не затем, чтоб прекратить, а чтоб добавить к этому немного ласки. Всё так же голову держа немного набок, он глухо застонал.

— Встань рядом, Лейла. Я хочу смотреть, как будешь ты играть с ним в свою жаркую игру из боли и блаженства. Сегодня — не со мной, а с ним. И в этом — наказание твоё.

Лишь шорох юбок, по полу скользящих, был ему ответом.

Вдруг что-то острое пристроилось у горла, чуть надавив на нежность кожи, и Фрэнк весь задрожал, пьянея от испуга.

— Не нужно, Лейла. Не оставляй следов. Он может знатной быть семьи, я не хочу доставить ангелу проблем.

И тут же острота пропала, но Фрэнк почувствовал, как режутся завязки на его рубашке, что была под сюртуком. И острые, точно кошачьи, ногти скользят по косточкам ключиц, спускаясь ниже. Он задрожал, но не от страха, а от предвкушения. Он был заинтригован, бедный Фрэнк, лишённый права двигаться и видеть.

Глаза закрыты, спрятаны повязкой, и Фрэнк не мог представить, что Джерард, свой взгляд не отрывая от него, нетерпеливо наблюдал за всем, устроившись фривольно на софе. Раскинув в стороны колени, одну он руку положил на спинку, тем временем второй задумчиво блуждая по скуле и подбородку, по губам, чуть приоткрытым в предвкушении спектакля. Он не особо думал, что творит, всецело отдаваясь любопытству и своему всё подступающему ближе возбуждению.

А Фрэнк вдруг ощутил, как кто-то рядом опустился на колени, и вот уже завязки его бриджей грубо взрезали, а сам он сдался неконтролируемой дрожи.

— Раздень его, — и Фрэнк отчётливо услышал в любимом голосе приказ, отнюдь не просьбу.

— Запястья связаны, — казалось, девушку вообще не волновало то, что чувствовал он перед нею, связанный, незрячий.

— Так убери шнурок, уже достаточно, — Джерарда хриплый голос прошёлся по спине, цепляясь к позвонкам.

И вот мгновение, которого бы не было без боли: шнурок разрезали, и радость от свободы руки затопила. Фрэнк тёр затёкшие запястья, как по груди вдруг хлёсткий получил удар — быть может, тем же срезанным шнурком.

— Никто не позволял тебе ни двигаться, ни руки разминать.

Цыганка говорила зло, и след от шёлка жёг кожу между розовых сосков. Фрэнк понял, что никто меж них не шутит, ему и правда обещают боль. Тем будет ярче наслаждение? Он так дрожал, до одури, до страха, засевшего между лопаток, липко скатываясь потом. И он не мог, нет, не хотел всего остановить — всего лишь слово, Фрэнк уверен был, как этот ужас и безумство прекратится.

Чтоб никогда не повториться вновь.

Да разве мог он упустить подобный случай? Закончить всё, не дав начаться? Поддаться малодушию?

О, нет. И Фрэнк отлично понимал, что до конца пойдёт, куда бы путь ни вёл. И, сладко предвкушая, ждал ласк любых, что будут боль и страх его лечить.

И вот груди коснулись губы, не наставника, а девушки — намного мягче, горячее — и след от хлёсткого удара стали целовать. От неожиданности вздрогнув, он смог лишь тихо простонать. По коже бегали мурашки, а руки, словно плети, свисали вниз, не получив на большее добро.

— Не увлекайся, Лейла. Сними с него сюртук и бриджи, хочу увидеть его кожу полностью, от бледной шеи до волос под животом и пальцев ног, касающихся пола. А руки сзади завяжи его же блузой. Сегодня они будут не нужны ему.

Металла полный голос заставлял сжиматься Фрэнка, с которого так ловко ткань одежд снимали, как будто фрейлины разоблачали королеву. И страх, как перед первой брачной ночью, шёл об руку с неутомимым любопытством и столь же бурной жаждой наслаждения. Когда цыганка оголила ноги, одним движением снимая всё до самых туфель, он краской залился — от скул до самых щёк. Он до сих пор страшился, но также чувствовал и возбуждения прилив, в фантазиях своих реально представляя, как смотрит на него Джерард. Он знал, что тот ни на секунду не отводит взгляда — иначе отчего так жжёт везде: на коже и в паху, внутри груди? Он смотрит! И одно лишь это знание всё больше распаляло.

Цыганка трогала его без всякого смущения, небрежно задевая всё твердеющую плоть, как будто не специально, а затем, чтобы скорее от одежд освободить. И эти странные, чуть смазанные ласки тянулись тяжестью к желудку, что вниз тянул на каждый его вздох. Когда её такие кукольные ручки со страстью вдруг прошлись по его коже — от самых стоп к коленям, выше, выше, минуя пах, живот и обведя соски, вдруг неожиданно погладили предплечья и тут же резко, больно руки завязали его же блузкой, спущенной к запястьям… В тот самый миг он рот открыл, чтоб с чувством застонать: ведь прошлые ожоги от шнурка ещё тянули, и вот уже по новой ткань на них легла.

— От его голоса уже не сложно кончить, не так ли, Лейла?

— Твоя правда, милый. Он превосходен. Так разгорячиться лишь от того, что сам представил в своей буйной голове. Хотела бы я заглянуть туда, хоть ненадолго. Уже хочу его. Позволишь?

— Но только как в награду за развязный и полный боли первый стон. Он заслужил немного ласки.

И в тот же миг Фрэнк ощутил, как влажный, до одури горячий рот принял его почти до основания, заставив пальцы ног поджать и стиснуть кулаки, своими же ногтями впившись в кожу от блаженства. Губу он закусил до капли крови — пусть небольшой, но всё же… ни с чем не спутать тот солёный вкус железа, что как вино расцвёл на языке.

А девушка, Фрэнк знал, что именно она его ласкала, без тени скромности держалась за него своими маленькими ручками, не прерываясь ни на миг, всё продолжала своё сладкое движение по плоти, набирая темп.

— О, Лейла, я прошу, не увлекайся. Я слишком распалился от всего, а ведь мечтал понаблюдать чуть дольше, — иссушенный, как ветер из пустыни, Джерарда голос слышался так отдалённо, сквозь вату ощущений Фрэнка, что были всё сильнее и сильнее.

И Фрэнк давно дышал, как загнанный на скачках жеребец, и его вдохи и биение сердца глушили всё, что вне его происходило.

Джерард же, взволнованно все губы искусав, просил себя сдержаться хоть немного — чтоб не закончить это действо слишком быстро, чтоб насладиться этим телом, дрожащим и желающим, до самого конца. Его рука блуждала в ткани брюк, поглаживая плоть, и, наконец, когда смеющаяся девушка оторвалась от ангела, он встал.

Его так распаляли отражения зеркал — в них юноша, рубашкой связанный и с вздыбившейся плотью, дрожал от предвкушения и согласен был на всё.

Джерард так близко подошёл, что чувствовал горячечную спину, и ткань одежды собственной лишь вызывала горькую досаду и желание скорей разоблачиться. Он первым делом развязал платок, надушенный парфюмом, впитавший всё тепло от белой кожи. И вдруг, поддавшись вдохновению, за оба взял конца и перекинул через шею юноши, сжимая страстно, крепко, притягивая ангела к себе. Тот вздрогнул, налетая влажными лопатками на грудь его, задёргался, пытаясь сделать лишь одно — освободиться от душившей ткани.

Джерард был непреклонен — он точно знал, где грань. Он не боялся задушить его, он помнил, что испуг, пусть даже мимолётный и внезапный, усилит страсти ощущения втройне. Сжимая тканью шею, поддался порыву — и с силой зубы запустил в такое нежное, чуть бархатное белое плечо.

Вот ангел всхлипнул из последних сил, казалось, он испуган до предела, но не хватало воздуха и воли закричать. И лишь тогда мучитель руки распустил, ослабив ткани хватку.

— Ты чуть не задушил его, — о, нет. Она ничуть Джерарда не корила. Внизу сидела, глядя с восхищением, и яростно горели углями её глаза, такие тёмные, как будто два колодца в бездну. Щекой она небрежно потиралась о влажную плоть ангела, опавшую немного от пережитого испуга и волнения.

— Ни в коем случае, душа моя. Ведь я не склонен портить красоту, тем более — её убийством.

Сказав так, нежно, чуткими губами и столь же жарким языком Джерард стал сглаживать свою вину — обняв за плечи, притянув к себе, стал юношу ласкать, засасывая кожу. Вся шея ангела то тут, то там уже краснела розовыми лепестками этих сладких поцелуев. Но ни один из них надолго не задерживался, позже исчезая — Джерард и правда знал, что делает, и ни единого следа не оставлял.

И ангел сладко млел в его руках — уже совсем забывший об испуге, он голову доверчиво откинул на плечо, назад, и еле слышно, неразборчиво стонал: «Ещё… Прошу, ещё…»

Оставив на красивой шее лишь ещё один укус, столь нежно смазанный губами и зализанный горячим языком, Джерард лишь гулко выдохнул — пульсирующая сила возбуждения молила о пощаде, просила ткань стянуть и поскорее вжаться в тугую нежность ягодиц.

Он отстранился, грубо оттолкнув руками ангела в объятия цыганки, где та, схватив его за волосы, лишь стала начатое продолжать: кусала шею, чередуя боль и нежность, затем ласкала кожу языком, а маленькие пальчики так мастерски играли на сосках, что было видно — ангел на ногах едва стоял.

Джерард смотрел и быстро раздевался, стараясь взгляда не сводить с того, как больно и как сладко Лейла ласкала ангела, которого хотел сейчас он больше жизни. И чувство странное внутри кипело — не столько ревность, сколько требование отдать ему того, кто был его по праву изначально.

Какому праву, кто же утвердил его? — Джерард вопросов этих не касался. Он был всецело поглощён инстинктами, и те вопили об одном, что ангел — его собственность сейчас.

Он скинул всю одежду, без стеснения оставшись наг. И подошёл поближе к юноше, что неприкрыто голос подавал от возбуждения и боли. Лейла мучила его, довольно грубо сжав сосок и проводя рукой по плоти, но кончить не давала, и ангел лишь просил пощады. Пускай девчонка, но он знал её давно. И также знал, что та была довольно опытной по части странных и запретных взрослых игр.

Джерард же боль не слишком признавал. Он знал, что его игры выглядят весьма невинно — ни воска, ни плетей, ни унижения, — лишь изредка он забавлялся тем, что доставлял и муки, и блаженство. И, к слову, также был научен не только ласками одаривать сквозь боль. Не меньше он любил всё это получать, но было крайне мало тех, кому он мог довериться, не опасаясь за следы и цельность тела, которое так часто требовалось обнажать для дела и работы.

И вот он руки протянул и пальцами с короткими ногтями провёл с усилием по ангела спине. Тот был совсем недалеко от края и будто совершенно потерялся — он что-то неразборчиво стонал, подрагивая в честном возбуждении и, кажется, просил пощады для себя.

И от ногтей остался след по всей спине, пока Джерард до ягодиц спустился грубо, и, с силой сжав их, в стороны развёл, лаская пальцами. И громкий, хриплый стон он получил себе в награду.

Его же плоть давно пульсировала сладко и немного больно — он сам настолько возбудился от всего, что видел, что дольше ждать не мог и не хотел.

Нагнувшись к ткани сюртука, так быстро сброшенного на пол, он руку запустил в карман — чтоб вынуть с маслом мелкий бутылёк. Зубами вытащив из горлышка тугую пробку, полил себе на руки и на ягодицы юноши, стараясь попадать чуть выше, между них. Ещё мгновение Джерард был зачарован, смотря, как розовое масло каплями течёт по пояснице, ниже, ниже, в ложбинку попадая и теряясь.

И, под конец, он не забыл себя — коснулся края возбуждённой плоти, прикрыл глаза от наслаждения и тихо застонал: скользнуть по твёрдому стволу рукою в масле как в первый раз — так было хорошо!

— Не увлекайся, милый, — Лэйла, словно чёрт из табакерки, из-за плеча их пленника взглянула, пальцем погрозила. — Ты выглядишь, как будто мы здесь лишние.

Джерард усмешку выдохнул и отпустил себя, скрывая за губами сожаления вздох.

— Разденься, Лейла. Мне не слишком часто приходится смотреть на красоту. А твоё тело более, чем просто красота. Оно прекрасно, словно в мраморе исполненная Афродита.

— Ты льстишь мне, — вздохнула та в ответ. Но у неё и в мыслях не было ослушаться — беспрекословно выполняя всё, о чем просил её Джерард, она назад на шаг лишь отступила и принялась себя разоблачать.

Их ангел тяжело дышал и как-то весь ссутулился.

— Мне тяжело… Я… упаду… — Джерард расслышал робкие слова, слетающие рвано с пересохших губ.

— Не думай даже о падении, мой ангел, — отвечал Джерард, сжимая его тело крепко, и ангел охнул, воздух выпуская. — Не думай, я не дам тебе упасть.

Он ясно чувствовал, как в мягкость живота упёрлись тканью связанные руки, а сам так сильно вжался в ягодицы, что снова застонал от удовольствия. Сегодня не было ни времени, и ни желания готовить вход. Джерард намеревался грубым быть и снова муку слить с блаженством.

— Я первый, Лейла, — прошептал он девушке, что скинула все юбки и сейчас стояла без всего, сверкая кожи атласом и тёмным треугольником волос под животом. Её соски так вызывающе алели и были столь упруги и крупны, что вновь Джерард успел ей восхититься — такого безупречного в своей невинной развращённости создания он больше не встречал.

— Конечно, милый, — лишь нежно ворковала та, поверх его объятий тоже обнимая и прижимаясь спереди всем телом, вдавливаясь нежной грудью в грудь ангела, вздымающуюся от рваного дыхания.

— М-м… — Фрэнк застонал, расслабившись от женского тепла, и в этот самый миг Джерард вошёл в него, настолько глубоко, насколько смог за раз.

Крик вырвался из горла, и тут же рот его зажали грубо.

— Терпи, мой ангел. Ведь ангелы лишь потому прекрасны красотой своей, что слёз никто не видит их хрустальных.

И в этот миг сам Фрэнк почувствовал, как по его лицу, под маской потекли дорожки тёплых слез. Он крепко смежил веки, чтоб прекратить их бег, но тут Джерард толкнулся с силой внутрь, и каждое его проникновение огнём все внутренности обдавало.

Так больно! Нестерпимо больно… И лишь то, что это сам наставник, от агонии и паники его уберегало.

— Расслабься, ангел мой, возлюбленный, моя душа… — шептал тот возле уха. — Совсем немного пережди — от боли не останется и памяти, лишь наслаждение омоет твоё тело.

И в этот миг он что-то изменил, войдя чуть по-другому, и Фрэнка прострелило молнией от ощущения, открытого совсем недавно. То место странное внутри себя, которое открыл он сам случайно, взорвалось огненным каскадом чувств. Он, вздрогнув, застонал, прося ещё.

— Вот так, мой ангел? Мы нашли твоё так далеко запрятанное чудо?

И, не дождавшись ничего в ответ, лишь снова двинулся, вжимаясь пахом в бёдра, не оставляя между ними никакого расстояния и места. И вновь попал, и юноша, дрожа, лишь вскинулся от яркого и неземного ощущения.

— И вот теперь — совсем не больно, правда? — сказал Джерард, толкаясь точно так же, ни на мгновение не сбавив темп.

— Позволь мне, милый? — это был цыганки голос, что спереди руками обвивала. Она уже дышала тяжело, и тёмные глаза совсем заволоклись вуалью похоти. — Боюсь, он скоро кончит.

Джерард лишь коротко кивнул, не отвлекаясь.

И девушка, поднявшись на носочки, их обняла обоих и одним движением в себя впустила плоть, в мгновение насаживаясь до самого её конца.

— Господи Иисусе, — Фрэнк громко выдохнул и, кажется, совсем обмяк, теряясь в ощущениях.

Он сотрясался от толчков Джерарда, что позади него вбивался в плоть. И телом уходил вперёд, туда, где мягкое, тугое лоно девушки его нетерпеливо принимало. Он обезумел и не понимал, какое же из этих ощущений его всё больше уносило вдаль. Он сомневался в том, где он сейчас, и в том, кто он, теряясь в темноте. Его желание давно было на пике, он знал, что ни над чем сейчас не властен — ещё немного, и всё будет кончено, и в этот миг он, видимо, умрёт.

А девушка стонала, Джерарда гладя по рукам и ангела в плечо кусая. Закинув одну ногу на его бедро, легко навстречу телу подавалась, когда Джерард толкал себя вперёд.

— Ещё, ещё, хороший мой, — она просила, но Фрэнк был обессилен, расплавлен ощущением блаженства, оно сжигало его целиком, распятого меж жаркими телами. Порой в его прекрасной голове всплывали образы, что он — лишь воплощение любви меж этими двумя. И нет его, и он — горячий воздух. И есть лишь распалившийся Джерард, что вновь и вновь пронзает юную цыганку.

Но это было только странным плодом его унёсшегося вдаль воображения.

— Mon cher… mon cher… — горячий шёпот возле уха, и Фрэнк почувствовал внутри себя всё нарастающую огненную твёрдость, и краешком утерянного разума отметил, что скоро кончит, так же, как Джерард. Он тела не имел сейчас, был духом. Развязным, похотливым и голодным, желающим сейчас лишь одного — скорей излиться.

И вот цыганка первой задрожала. Фрэнк смутно ощутил тугие судороги её плоти и остроту зубов, и сбитое дыхание, и стон, в его плечо испущенный негромко. Фрэнк даже улыбнулся — цыганка оказалась крайне милой, зализывая след укуса на ключице, шепча на непонятном языке короткие и терпкие слова.

Но вот Джерард, заполнив всё его нутро своей невероятной твёрдостью, вдруг глухо выдохнул и с силой сжал всех вместе — и Фрэнка, и цыганку и себя, нещадно свои руки напрягая, и Фрэнк вдруг осознал, что сам кончает, толчками изливаясь внутрь тёплой плоти.

— О, Господи, как хорошо… — шептал он лишь губами, и Джерард лишь повторял его слова, потом вдруг замер. В последний вбившись раз, пожаром вылился в его ослабшее от ласк и боли тело.



Фрэнк думал, что потерял тогда сознание. Умение мыслить возвращалось к нему рывками, то забегая вперёд, то снова отскакивая назад, но он уже почувствовал, что перестал складывать слова и чувства в стихи. Он освободился от этого наваждения тогда, когда достиг оргазма, именно в тот момент закончился спектакль, в котором все трое были и актёрами, и зрителями. А то, что происходило сейчас, когда они еле живые лежали на кровати наставника в поместье фон Трир, являлось реальным положением вещей. И не было ни желания, ни сил снова вернуть себе возможность так поэтично слагать слова. Это осталось в прошлом, там, где он занимался любовью сразу с двумя людьми, там, где ему было больно и нестерпимо хорошо, там, где он почти умер, изливаясь.

Сейчас он не был связан и видел через прорези для глаз, сквозь маску, как от весеннего воздуха, забравшегося в приоткрытое окно, колышется ткань полога над головой. Он молчал, обхватив одной рукой Джерарда, закинув ногу на его бедро, и другой скользил по тонкой маленькой ручке девушки, что покоилась на груди наставника.

— Это было восхитительно, — прошептала цыганка. — Давно уже не получала я столько удовольствия. Спасибо, что привёл его и пригласил меня участвовать в твоей игре.

— Не стоит благодарности, прекрасная Лейла. Ты бываешь так редко на балу, я был счастлив увидеть тебя сегодня. Вы табором остановились во владениях Шарлотты? Надолго?

— К сожалению, нет. На ночь, завтра выезжаем.

— Как скоро! Мне очень жаль, — ответил Джерард, ненавязчиво плутая пальцами в волосах своего ангела, молча лежащего справа. — Я бы очень хотел повидать твоего отца, но, видимо, придётся ограничиться лишь устным приветом. Передашь?

Девушка тихо рассмеялась, привставая на локте.

— Спрашиваешь? Конечно, передам. Ромэн отпустил меня сюда только с одним условием, что я тебя увижу и передам его слова, что ты — всегда желанный гость и кровный друг, чтоб ты не забывал об этом.

— Я помню, Лейла. Уже уходишь?

— Да, мне дали время только до полуночи.

Цыганка встала, а Фрэнк всё смотрел и смотрел вверх, на воздушный полог, не находя в себе сил не то что на поворот головы, но даже на то, чтобы отвести взгляд от завораживающего танца ткани.

Он слышал, как шуршали юбки и позвякивали тонкие медные браслеты на её фарфоровых ручках. Как она надевала на стройные маленькие ступни туфли с небольшими каблучками. Он почувствовал, как скрипнула кровать, когда цыганка опустилась около Джерарда, приникая к его губам и жадно, звонко поцеловала. И даже не успел удивиться и возмутиться, когда девушка обошла ложе вокруг и вдруг нависла сверху, так же страстно сливаясь с ним в коротком поцелуе.

— Спасибо, ангел. Ты прекрасен, — сказала она и, махнув рукой на прощание, скрылась за дверью, запустив в тёмную комнату полоску тусклого света из коридора.

Двое обнажённых мужчин остались лежать в тишине посреди тёмной комнаты.

Они были усталыми настолько, насколько могли устать любовники, отдавшиеся страсти до края.

Прошло немного времени, и тишину нарушил голос Джерарда:

— Прости меня, мой чудесный мальчик, мой ангел. Душа моя. Я знаю, что напугал тебя сегодня. Я был ослеплён желанием сделать всё так, как сделал, и надеюсь, ты сможешь простить меня за это. Я слаб, на самом деле, хоть многие думают иначе. Я слаб и быстро поддаюсь желанию и страсти. Я быстро впадаю в грусть и столь же быстро могу сменить печаль на радость. Я странный человек, mon cher, и я искренне надеюсь, что ты запомнишь этот вечер как что-то волшебное, а не пугающее. Я бы не простил себе, если бы так вышло.

Джерард замолчал, не переставая гладить его по волосам, а Фрэнк понял только то, что случившееся сегодня станет достойным завершением для истории его тайного участия в балах удовольствий. Отличный конец волшебной сказки, где он был Анонимом и мог любить Джерарда не только душой, но каждой клеточкой своего тела.

Он начинал засыпать, и говорить хоть что-либо ему совершенно не хотелось. Фрэнк просто удобно устроил голову на груди Джерарда, прижался к нему еще плотнее и, счастливо улыбнувшись, закрыл глаза.

Глава 17

Фрэнк просыпался в своей кровати очень медленно и болезненно. Приехав от Шарлотты уже под утро, буквально прилетевший на крыльях удовлетворения и любви, он не чувствовал ни меток на своём теле, ни тревоги, только на заднем фоне его сознания маячило постоянное ощущение какой-то вселенской, всеобъемлющей усталости. Он ощущал себя бренной оболочкой, лишённой всех внутренностей и костей, поэтому, кое-как раздевшись и улёгшись на кровать в своей комнате лицом в подушки, Фрэнк счастливо вздохнул и покинул этот мир, точно нырнув в глубину лесного чёрного омута.

Сейчас же сквозь ещё смеженные веки пробивался свет давно уже не утреннего солнца, слышались тихие, шаркающие шаги и звуки раскрываемых портьер — Маргарет пришла будить разоспавшегося негодника, не дождавшись его к завтраку.

Тело давало знать о себе тупой, тянущей и пульсирующей в некоторых местах болью. Шею и запястья саднило, а внутренности со стороны спины горели огнём — то ровно, то вспыхивая очагами резких неприятных ощущений. Неторопливо приходя в себя и начиная думать, Фрэнк позволил себе заключить, что вряд ли согласился бы на подобное по своей воле, зная, насколько нездоровым будет чувствовать себя после. Хотя… обнажённое, пышущее жаром и податливое со сна тело Джерарда рядом совершенно точно исправило бы это его мнение в противоположную сторону.

Фрэнк довольно, так и не открывая глаз, улыбнулся своим мыслям и попробовал потянуться, напрягая руки и ноги, пытаясь оценить масштабы катастрофы. От неприятных откликов хотелось стонать, но он не позволил себе издать ни звука, поэтому испуганный и ошарашенный вослик Маргарет почти над ухом прозвучал так ясно в тишине комнаты и застал его врасплох.

— Господи Боже, Святые угодники и Дева Мария! — ахнула она, и Фрэнк резко раскрыл глаза. Маргарет смотрела на него, стоя у самого края кровати, и от ужаса прикрывала рот своей пухлой, отчётливо пахнущей слоёным сдобным тестом, ладонью. — Что это такое, Франсуа? Кто это сделал?

Ощущая, как накатывает запоздалое понимание, Фрэнк опустил глаза. Его жилистое, худощавое тело было прикрыто одеялом только до груди, и Маргарет открывались все следы преступления, что он совершил прошлой ночью: грубые, почти лиловые засосы возле сосков, откровенно спускающиеся ниже под одеяло, запястья с явными следами связывания… То, что она лицезрела на его шее, он боялся и представить. Судорожно натягивая одеяло до самых глаз, Фрэнк запоздало понял, что попался. Он молчал и смотрел на Маргарет испуганными, ошалевшими от такой эмоциональной побудки, глазами. Фрэнк боялся. Он боялся до смерти, что Маргарет тотчас же пойдёт и расскажет обо всём Джерарду. Она любила наставника и была верна ему настолько, насколько это вообще возможно. Она не позволила бы Фрэнку играть с ним, не позволила бы хоть что-то делать за его спиной. Джерард был всем для Маргарет, больше, чем хозяином, больше, чем мальчиком, вытащившим её из плена, холода и голода Парижских улиц. Он был почти богом, и Фрэнк, ощущая холодную испарину липкого страха, закрыл глаза от предвкушения её вердикта — всё кончено? Ему предстоит уйти, покинуть этот дом и никогда больше не попадаться на глаза никому из его обитателей?

В созданной им самим темноте было тихо, и нависшее над кроватью грозовое молчание затягивалось. Затем он почувствовал, как перина прогнулась под весом пышной фигуры, и его начало отпускать: медленно, почти ощутимо, точно из тела вытягивали жилы, но от этого становилось только легче и спокойнее. Если Маргарет не взорвалась сейчас, то самое страшное миновало. А со всем остальным он уж как-нибудь справится.

— Ты был у Шарлотты? — строго и тихо спросила она. Фрэнк ещё молчал: его язык просто отнялся и никак не хотел двигаться после перенесённого страха. — Можешь не отвечать, я не глупая наивная девочка, милый, и давно об этом догадывалась. Ты умело, совсем по-взрослому заметал все следы своих ночных похождений, мой мальчик, но я не могла не заметить, как сладко и долго вы спите с Жераром после этих балов. Только тебя я приходила будить, так или иначе, а Жерар мог позволить себе спать столько, сколько захочет. Он знает, что ты бывал там? Вы… были вместе на балах и… после них? — неуверенно, словно боясь ответа, спросила Маргарет, и в комнате снова стало неуютно от тишины.

— Д-да… — еле слышно вздохнул Фрэнк, не сразу совладавший со слипшимися губами.

— Ох, Матерь Божья… — Маргарет была не на шутку взволнована и даже теребила в ладони край одеяла. — И Жерар знает, что это… ты? Что именно ты был с ним?

— Нет… Марго, прошу тебя…

— Господи Боже, Франсуа! — она порывисто встала с кровати и отошла к ближайшему окну. Откуда столько грации и плавности в её пышном, затянутом в фартук с рюшами, теле? — Как ты мог, мальчик… Зачем? Ох, ну что же ты натворил? Ты же не думаешь, что Жерар погладит тебя по голове, если узнает обо всём? — Фрэнк машинально отметил это короткое «если», а не «когда» в её речи, а это означало только одно: Марго не станет рассказывать хозяину об увиденном. Как же хотелось обнять её! От облегчения неизвестно откуда взявшиеся слёзы затопили глаза и в две дорожки начали стекать к подушке. Он мелко затрясся от беззвучных рыданий — напряжение отступало, и реакция измождённого бурной ночью тела была предсказуема.

— Ох, милый… — Маргарет вновь подошла к кровати и села на её край, запуская руку в шелковистые каштановые волосы, охлаждая горячечный лоб и то и дело вытирая с лица ручейки слёз. — Ну-ну, будет тебе…

— Марго, прошу тебя, — шептал Фрэнк, слепо тычась в нежность почти материнской руки, — прошу, ради всего святого… Не говори ему! Не говори Джерарду ни о чём! Я сам… когда-нибудь, когда буду готов. Я сам расскажу. Но не сейчас. Я больше никогда не поеду к Шарлотте, я давно решил, что вчера будет последний раз. Я так сожалею о том, что мне пришлось обманывать его…

Сейчас он казался себе не более, чем ранимым и потерянным мальчиком: с неудержимыми слезами по щекам, с саднящей отметиной на шее, соперничающей по яркости со следами от укусов на плечах и засосами на груди, худой, в обрамлении тёмных размётанных по молочно-белой подушке волос. Фрэнк сам у себя вызывал жалость, и искренне мечтал о сочувствии и желании Маргарет подарить ему тепло и утешение. Дарить так много, пока он не перестанет дрожать и плакать, пока не перестанет быть таким бледным и потерянным на этой большой и вычурной кровати под алым балдахином.

— Просто скажи мне, зачем всё это? — с тихой грустью спросила Маргарет, поглаживая бьющуюся на его виске венку. — Тебе было любопытно? Интересно попробовать?

Фрэнк молчал, собираясь с силами. Интерес и любопытство и рядом не стояли с тем жгучим и ноющим чувством, что толкнуло его на эту авантюру.

— Я люблю его, Марго. Это была единственная возможность быть с ним, не связывая его узами и чувствами, не ощущая кожей, что к тебе относятся несерьёзно, забывая, что есть хоть какие-то преграды для того, чтобы быть вместе. Чтобы любить друг друга не только душой, но и телами. Мне всё равно, как он относится ко мне. Потому что я люблю Джерарда так сильно, что готов умереть за одну такую ночь, что провёл с ним у Шарлотты. Я… ни о чём не жалею.

Фрэнк закончил и почувствовал, что пуст. Он сказал это, и слова, обретшие вес в тишине покачивающейся на свету мельчайшей пыли, больше не давили на грудь, не разливались свинцом по внутренностям. Он выдохся, его опорожнили, как сосуд, и теперь стало всё равно. Хотелось только полежать вот так в покое ещё немного, не шевеля ни пальцем, — может, тогда ноющая боль, снедающая его тело, немного уляжется и даст ему дышать полной грудью?

Маргарет молча разглядывала лицо отчаянного мальчишки, что тяжело дышал в кровати рядом с ней. Казалось, что он силился сделать глубокий вдох, но что-то мешало этому. Он говорил очень серьёзные вещи и делал это с такой искренней интонацией, что Маргарет, повидавшая крайне много за свою долгую жизнь, верила ему. Если бы в невозможной небесной лотерее призом была искренняя, настоящая ночь любви с Джерардом, а платой — смерть, Фрэнк и правда пошёл бы на подобную сделку. Его туго сжатые кулаки с остро белеющими костяшками и упрямо сомкнутая линия губ являлись очевидным доказательством этого. Мальчик не красовался и не подбирал громких слов — он на самом деле был до смерти влюблён, и Маргарет, питавшая к нему самые тёплые материнские чувства, ощущала лишь уходящий, не вылившийся резкими словами гнев. Словно волна, почти набравшая силу, так и не обрушилась на берег, а плавно покатилась назад, возвращая всё на свои места: и камни, и водоросли, и порывисто снятую с места морскую раковину.

Любовь всегда перекраивает мир под себя, и уж точно не ей, одинокой женщине средних лет, судить о том, что было правильно, а что — нет в поведении этого бедного мальчика. Маргарет лучше многих знала, насколько Джерард мог быть жесток. Насколько мог быть холоден и беспощаден, когда прятался за выдуманными им же самим масками и прикрывался принятыми «на трезвую голову» решениями. Печали Фрэнка только начинались, но она почти ничем не могла помочь ему, раз он сам выбрал для себя такую непростую, тяжёлую дорогу. А ведь мог бы взять в жёны любую девушку из своего круга и обзавестись семьёй, нарожать детишек и жить себе припеваючи, лишь бы только схлынули эти тревоги и беспокойство, навеянные революцией…

— Сегодня тебе лучше полежать и как следует отдохнуть, мой маленький Франсуа, — ласково сказала Маргарет, предвкушая, как Фрэнк дёрнется в порыве встать и протестовать. Она ловко поймала его ладонью и опрокинула обратно в кровать, удерживая в таком положении, чтобы он не вздумал снова чудить. — У тебя жар, мой хороший, а это значит, что где-то началось воспаление. Если ты сегодня не отлежишься, то загремишь в постель на неделю, а прикрывать и подыгрывать тебе столько времени, не отвлекаясь от дел, у меня вряд ли получится. Ты понимаешь, чем это опасно?

Фрэнк, чуть помедлив, кивнул. Конечно, он понимал. Лучше «заболеть» на день и дать своему телу вынужденную передышку, чем подводить Маргарет и заставлять Джерарда волноваться, интересоваться и приходить к нему в комнату. И вообще обращать на него больше внимания, чем это необходимо для сохранения тайны. Это было очень, очень опасно. Маргарет права, впрочем, как и всегда. Ох уж эти мудрые женщины…

— Лежи, мой мальчик. Я вернусь с отваром ромашки и специальной мазью на масле календулы. Надеюсь, с остальным ты сам справишься?

— Конечно, — смущённо пролепетал Фрэнк, покрываясь лёгким румянцем — то ли от температуры, то ли от подтекста простого вопроса.

— Вот и молодец, вот и умница, — и Маргарет, накрыв его одеялом до самого носа, вышла из покоев.



Джерард неторопливо просыпался в своей спальне в особняке Шарлотты. Его разбудил хлопок закрывающейся двери. Лёгкие шаги несли кого-то к его кровати, и он быстро, по-хищному, вырвался из мира грёз; он всегда спал чутко, более того — воспитывал эту полезную способность с детства, как только оказался на улицах Парижа и прибился к шайке таких же голодранцев, как и он. Крепко спать в такой компании было равносильно случайной смерти от острого бритвенного лезвия в привычной к нему руке, а он никогда, никогда не собирался умирать раньше положенного ему времени.

— Ох, Шарлотта, — облегчённо сказал он и тут же, расслабившись, упал обратно в многочисленные подушки. Его ангела уже не было рядом с ним, и постель с той стороны давно остыла, что было не мудрено: в широкие окна за занавесками гляделось уже полуденное улыбчивое солнце. Конечно, он покинул его. Маленький падший ангел, позволивший запятнать себя и практически лишить крыльев, кричащий от боли и наслаждения. События прошедшей ночи вставали перед глазами яркими мазками на картине маслом, и приятные ощущения, сливающиеся с обычным утренним возбуждением, едва не уволокли его обратно в уютную дрёму. Сквозь трепещущие ресницы он различал силуэт Шарлотты, уже сидевшей на его кровати против света, и думал о том, что стоило бы повторить отыгранный ночью сценарий чуть позже, когда юноша с янтарной брошью, такой чувственный и открытый, придёт в себя и заскучает от обычных ласк.

— Прости, что разбудила тебя, милый, — Шарлотта склонилась над его сонным обнажённым телом, закутанным в простыни — Джерард не выносил одеял и излишнего тепла, — и невесомо поцеловала его в сухие после сна губы, — но уже полдень. У тебя не назначено встреч на сегодня? Не думай, я не лезу в твои дела, просто беспокоюсь. После балов ты бываешь несколько… не в себе, — и она коротко и мелодично хихикнула, что не слишком вязалось с её довольно женственной и даже строгой внешностью. — Бурная выдалась ночь?

— Более чем, — зевая, ответил Джерард и решительно раскрыл глаза, потягиваясь. Простыня, прикрывающая чресла, всё сползала, пока Шарлотта не схватила со спинки кровати ажурно выплетенное покрывало и не набросила его сверху. — Ох, уволь меня от зрелища тебя без одежды с утра, фу, как не стыдно. Ни капли уважения! — она изображала неподдельное негодование, но в глазах плясали зелёные нахальные огоньки, а это означало игру. Джерарда приглашали поиграть, но он был настроен только на словесные баталии. Двигаться не хотелось.

— А когда-то тебе нравилось моё голое тело по утрам, — игриво ответил он, скидывая покрывало на пол вместе с простыней и текучим движением переворачиваясь на живот, являя миру ягодицы цвета сливок. Он вёл себя настолько беззастенчиво только потому, что был уверен в нескольких вещах: в Шарлотте, с которой его уже много лет связывали только узы дружбы настолько крепкой, что она почти ощущалась кровным родством, и в том, что его поймут верно, не расценивая лёгкий и ни к чему не обязывающий, почти всегда присутствующий в их общении флирт как приглашение лечь к нему в постель. Они спали когда-то давно, когда Джерард только начинал своё восхождение при дворе, и отношения их завязались именно после этого. Возможно, они даже испытывали тогда некую страсть друг к другу, но всё это закончилось так же быстро, как и началось — Джерард был непреклонен по части мнения о долгосрочных романтических отношениях с кем бы то ни было.

— Ох, Джерард, ты бы ещё вспомнил Исход и Моисея, раздвигающего воды. Это было так давно, что, кажется, я как старуха на краю мира — сижу у своего медленно разваливающегося дома и смотрю, как перед моим крючковатым носом пролетают эпохи и цивилизации, вызывая только головную боль и одышку. Зато ты выглядишь как кот, объевшийся сметаны прямо из кринки и избежавший наказания. Ох, что это у тебя тут? — она чем-то зашелестела, и Джерард открыл один глаз, чтобы посмотреть, что происходит. В руках Шарлотты красовался белый конверт, и Шарлотта выразительно прочитала:

— Il mio amato torturatore*… Ох, многообещающе, — с улыбкой сказала она, когда Джерард, одновременно заворачиваясь в простыню, вырвал из её рук тиснёную бумагу, пахнущую теми же сводящими с ума духами, что и его ночной пленник, его любовник, его чудесная и волшебная находка.



Джерард внутри весь дрожал — какая неожиданность и как это странно, получать письмо после подобной ночи. А ещё больше его начинало колотить от осознания того, что он сам, по долгу службы исчезая из покоев своих «клиентов» задолго до рассвета, порой оставлял на подушках безмолвные, пахнущие его духами, послания, в которых вежливо заверял адресата в своих восторгах от проведённого вместе времени и затем витиевато, так, чтобы только находчивый смог прочесть это между строк, выражал надежды, что они больше никогда не встретятся.

Нервно открывая незапечатанный конверт, он жадно заскользил взглядом по красивым, но написанным странным почерком, строчкам. Те были аккуратны, но как-то бездушны и слишком чисты, будто их писали загодя, а не второпях перед самым уходом… Странно. Джерард не встречал подобного почерка раньше. Такой бы точно запомнился. И почему оно адресовано на итальянском? Разве он когда-либо говорил, что знает этот язык? Хотя… Возможно, он неосознанно начинал выражаться по-итальянски? Такое случалось с ним, когда он чувствовал себя на вершине блаженства после разрядки и был расслаблен, рассеян и не работал над заданием в этот момент.

Шарлотта следила за тем, как живо отзывалась на читаемые строчки мимика Джерарда. Сначала он довольно щурился, не поспевая за желанием глаз заглотить текст целиком, словно наживку для рыбы, затем лицо его стало потерянным. После пришло какое-то осознание, но оно не избавило красивый лоб от скорбных поперечных морщинок между соболиными бровями. А под конец было видно совершенно отчётливо, что Джерард разочарован, разбит и даже растоптан — и Шарлотта боялась потревожить его и вздохом: сейчас друг был несработавшей пороховой бочкой с полностью обгоревшим фитилём и мог рвануть в любой момент.

Что же там, в этом письме?

А Джерард всё скользил и скользил взглядом по строчкам родных итальянских слов. Перечитывал снова и снова. Он уже давно осознал смысл написанного, но всё не хотел верить. Было тяжело и больно, но ощущение чего-то нереального, злой шутки судьбы не оставляло его.

Его Ангел писал, как хорошо было в его объятиях каждый раз, когда они встречались.

Его Ангел писал, что никогда и никто не доставлял ему столько удовольствия, сколько получал он от него.

Его Ангел писал, что его мир никогда уже не станет прежним после их встреч.

Его Ангел просил прощения за то, что исчез так внезапно, и говорил, что они больше не увидятся. Никогда.

Его Ангел писал о том, что он обручается с названной ему в жёны девушкой и вместе со своей семьёй бежит из Франции в Польшу, скрываясь от гильотины революции.

Его Ангел благодарил за каждую сказочную минуту от всего сердца и в самом конце подписывался как «Il tuo Аnonim».

Джерард выпустил лист из ослабших пальцев и невидящими глазами смотрел в сторону распахнутого окна. Шарлотта стояла у створок, и лёгкий ветерок играл с прядями медных волос и оборками простого, но очень изящного кремового платья. Она молча и сочувствующе наблюдала за затуманенным взором и несинхронными, как у сломанной заводной куклы, движениями Джерарда. Содержание письма расстроило его, и говорить что-либо в данный момент было излишне.

Джерард не чувствовал тела, только пустоту пониже раскалывающейся головы. Будто запоздалое похмелье накатило, и он мучился им в десятикратном размере. Он не был готов. Он всегда сам устанавливал временные границы любых отношений и оказался совершенно не готов к тому, когда их определил кто-то другой. Так вот как это… Вот насколько больно получать отказ от того, с кем совершенно не хотел расставаться… Что ж. Стоит запомнить это ощущение получше и жить дальше. Для начала — попытаться обрести управление над своим телом и как-то встать с кровати, умыться и…

— Джерард… милый, — Шарлотта нежно положила свою тёплую ладонь на его обессиленно упавшую руку и чуть сжала пальцы своими, — приходи в себя и спускайся завтракать. Хотя в моём поместье уже время обеда, для тебя я всегда придерживаю самые лакомые блюда с завтрака. Я жду тебя внизу, mon cher, — сказала она и тихо вышла вон, прикрыв за собой дверь.

Чувствовать его настроение и понимать, когда надо быть стальной и настаивать на своём, а когда — просто промолчать и дать ему время самому во всём разобраться, было неотъемлемым и важным умением Шарлотты, позволяющим так долго сохранять их с Джерардом дружбу, не надоедая своевольному и переменчивому Мадьяро. Всё наладится, её друг сильный. Очень сильный, нужно лишь дать ему немного времени и личного пространства без свидетелей, чтобы он мог недолго побыть слабым и уязвимым, но так, чтобы ни одна живая душа не видела этого.



Джерард вернулся домой только к ужину. Кроме Поля и Маргарет никто не встречал его, и отсутствие жизнерадостного и доброго Фрэнка со своей светлой чувственной улыбкой его озадачило.

— Где Фрэнки? — спросил он за столом у Маргарет, когда тот не спустился к ужину.

— Ох, Жерар, ему сегодня нездоровится, и он поел раньше. Сейчас, наверное, спит, — Маргарет врала крайне редко и не испытывала сейчас совершенно никакого удовольствия, хоть и умела манипулировать словами и мимикой мастерски.

— Нездоровится? — Джерард нахмурился. Что это за день такой, неприятная новость преследовала одна другую, цепляясь за хвост. — Что с ним?

— Кажется, простыл. У него жар и горло болит. Работал на улице вчера вечером, помогал мне с садом, наверное, там и просквозило, — невозмутимо, но с нотками тревоги выдала Маргарет, доедая жаркое. Поль просто молча орудовал ножом и вилкой и предпочитал быть слушателем, но не участником разговора. Он вообще считал, что лучше не говорить за едой. Но также знал о мнимой «простуде». Поль не собирался становиться соучастником этого «заговора», оказавшись им невольно, когда помогал Маргарет набирать ванную и затем вести расцвеченного отметинами, еле переставляющего ноги Фрэнка из комнаты. Поэтому сейчас он только молчаливо и безучастно ел.

— Ох… — печально и обеспокоенно выдохнул Джерард. — Я зайду к нему. Нам нужно обсудить планы, потому что завтра я еду ко двору. Помнишь, я говорил, что королева хочет доверить моей опеке свою дочь, десятилетнюю Луизу? Это огромная честь и ответственность, срок пришёл, и завтра я привезу её сюда. А перед этим я должен хоть что-то предложить на Её суд… Болезнь Фрэнка так не вовремя…

— Я уверена, что ему станет лучше после сна. Жерар, поешь спокойно и отдохни, а я сама зайду к Франсуа. Думаю, он будет в состоянии дойти до библиотеки и обсудить с тобой ваши таинственные планы.

После ужина, когда Джерард поднялся наверх, в свой кабинет, Маргарет оставила Поля приводить кухню в порядок, а сама, с нехарактерной для такого тела грацией и быстротой, взлетела по лестнице к его комнате. Фрэнк спал и ничего не ел с обеда, но это было ничто по сравнению с тем, что ему предстояло выдержать вечер общения и планирования в обществе Джерарда в плохом настроении.

— Неужели я не могу не пойти? — стонал полусонный Фрэнк, но Маргарет была непреклонна:

— Не можешь. Будь мужчиной, Франсуа, ты должен помочь Жерару. Завтра он едет в Лувр, и Её Величество королева Мариэтта ждёт от него хоть каких-нибудь идей. Ты не можешь его так подставить.

— Ох, ладно, ладно, Марго, перестань. И так голова раскалывается. Я сам знаю, что должен. Лучше подскажи, как мне быть с этим и этим? — и он вытянул голые травмированные запястья вперёд и мотнул головой, убирая волосы с шеи, очерченной ссадиной от удушения.



— Войдите, — ответил Джерард на стук в дверь библиотеки, где сидел за дубовым столом и пил крепкий, сваренный без сахара, кофе. Перед ним лежали изрисованные линиями и знаками листы, а на полу, перед столом, их, скомканных и отброшенных вниз за ненадобностью, обитало ещё больше.

Фрэнк скорее медленно втёк в двери, чем вошёл в них. На его тонкой шее был повязан тёплый шерстяной шарф, делая из скуластого симпатичного юноши совсем уж зелёного мальчишку, а длинные рукава домашней рубахи свисали почти до кончиков пальцев. Фрэнк зашёлся в сухом кашле, был бледен и по-настоящему выглядел больным.

В груди Джерарда что-то сочувствующе-томно сжалось от его уязвимого вида и мягко трепыхнулось обсыпанными пыльцой крыльями. Он вздохнул и постарался абстрагироваться от этого тёплого ощущения. Им надо работать. Много, много работать.

— Добрый вечер, Джерард. Простите, я немного приболел. Можно, я прилягу здесь? Я смогу обсуждать и даже писать что-то, если понадобится, — быстро и тихо спросил Фрэнк, не дожидаясь, пока Джерард пригласит его присесть — сегодня это было бы совершенно невозможно.

— Конечно, Фрэнки. Как тебе будет удобнее. Ты думал над тем, как мы провернём наше дело?

Фрэнку было не очень хорошо, но он успел поразмыслить обо всём. Ходы и комбинации его роли уже сложились в голове и были четкими, верными, прекрасными. И теперь, тщательно продумывая всё ещё на раз, Фрэнк начал говорить, то и дело для правдоподобности отвлекаясь на кашель.

Джерард слушал, кивал, многое записывал. Порою что-то критиковал, и тогда Фрэнку приходилось вступать в спор, на который у него еле хватало сил. В результате он настолько отвлёкся от того, что должен изображать больного простудой, что в какой-то момент перестал терзать свою глотку кашлем. Спохватившись, мимолётно взглянул на Джерарда, но тот был так погружён в их план, что ничего не заметил. Что ж, это не могло не радовать…

Время клонилось к полуночи, и Фрэнк, уставший от долгих разговоров, начал медленно, но неостановимо уплывать в сон.

— Фрэнки?

— М-м?

— Завтра я привезу Луизу. Дочь королевы Мариэтты. Помнишь, я говорил тебе?

— Угу… — новость немного взбодрила, но не оказалась достаточной, чтобы вырвать Фрэнка из лап сна. Он немного волновался по поводу того, что очень скоро в их поместье станет на одного жителя больше. Но об этом можно было подумать и завтра. Последнее, что он успел почувствовать, лёжа на софе у дальней стены в библиотеке, — это нежный и тёплый поцелуй сухих губ, коснувшийся лба и глаза:

— Постарайся подружиться с ней. И выздоравливай скорее, мой мальчик. Твой план чудесен, мне не терпится продумать последние детали и привести его в действие. Спи сладко.

Глава 18

— Джерард Мадьяро, — громко провозгласил лакей, открывая вычурно украшенные позолотой двери. За ними ожидала та же комната, в которой они общались с королевой в последний раз — малая гостиная в её собственном небольшом дворце Трианоне, напрямую соединяющаяся со спальней. Принимать посетителя именно там могло считаться проявлением особого расположения, потому как все официальные приёмы проводились на первом этаже в большой гостиной зале.

Здесь же было всё очень уютно и лично: и красивые, нежнейших оттенков лёгкие портьеры из натуральных тканей, и множество крупных фарфоровых ваз с цветами, испускающими свежие, приятные запахи, и светлая изящная мебель, то и дело заставляемая разными дорогими безделушками, начиная с хрустального слона до сандаловой шкатулки, — всё это говорило о тонком вкусе своей хозяйки и некоторой её мечтательности.

Её Величество королева Мариэтта сидела на софе с небольшой книгой в руках, и, несмотря на её опущенные плечи и позу, говорящую об общей усталости, она тепло улыбнулась Джерарду, едва тот склонился около неё в учтивом приветственном поклоне.

— Я скучала, Джерард. Как вы? Что слышно в пригородах?

— Ваше Величество, осмелюсь сказать, что очарован, — Джерард сдержанно коснулся губами предложенной ему руки. — Со мной и моими подопечными всё в порядке, я искренне благодарю вас за беспокойство…

— Присаживайся, — мягко перебила его королева, легко хлопая ладонью по ткани обивки рядом с собой. Джерард послушно сел и продолжил:

— В пригородах пока тихо, слава Богу, но вот по пути сюда нам пару раз преграждали дорогу демонстранты с лозунгами и транспарантами. Люди настроены серьёзно, рано или поздно королю придётся выйти на диалог, перестав отсиживаться за стенами Лувра…

Королева звонко и мелодично рассмеялась.

— Иосэфу? Выйти на диалог с этими разъяренными несчастными людьми? Ох, Джерард, вы меня рассмешили! Он спит и видит лишь то, что его ставленники настроят толпу так, чтобы со свободной душой отправить неудобную для его правления королеву в ссылку, очернить меня, добиться отречения от престола. Он собирается обвинить в творящихся беспорядках меня, а сам — предстать спасителем народа. Но ниточки управления вырвались из его рук, и теперь никто не знает, чем начатое им непотребство вообще может закончиться. Он разжёг костёр, который вряд ли сможет погасить в одиночку. А я… Я не собираюсь помогать ему ни в чём. Я просто буду рядом со своим народом, куда бы это ни привело меня. Ты знаешь, я пересмотрела часть своих расходов и сильно сократила некоторые, чтобы отправлять больше средств на благотворительность, — королева замолчала, закрывая книгу, и отвела глаза к окну. Сделав несколько неглубоких вдохов-выдохов, она тихо продолжила: — Я знаю, что очень виновата. Я была так слепа и погружена в свои переживания, что пропустила происходящее в стране. Я топила горе в фонтанах с шампанским и тратила невозможные средства на новые наряды, о, тебе лучше не знать, насколько они были велики… Я думала, что эта яркая больная радость заставит меня жить и чувствовать снова, но у меня ничего не вышло. Я лишь упустила время и возможности что-то изменить. Я была очень плохой королевой, слишком много во мне женского, и с этим ничего не поделать, — она вновь остановилась, так и не поворачиваясь к собеседнику, а Джерард смотрел на её профиль с нежной грустью и сочувствием, разглядывая красивый точёный нос и розоватую ушную раковину, чуть занавешенную локоном волос. Он до сих пор видел в ней ту молодую женщину, что решилась на его предложение, что поверила обещаниям и дала ему шанс, который он не упустил. Сейчас Мариэтта выглядела безмерно уставшей и даже постаревшей, из её одухотворённого некогда лица улетели в неизвестность последние искры жизни, делавшие её такой красивой и притягательной во времена его юности. Но Джерард помнил её прежнюю, и тот образ чудесно накладывался на нынешний, потускневший и поблекший от множества переживаний, и не позволял ему забывать хоть что-либо из их общего прошлого.

— Я так беспокоюсь за Вас… Не лучше ли будет уехать в другую вашу резиденцию? Подальше от Парижа?

— Милый Джерард, — с грустной улыбкой и влажными глазами повернулась к нему королева, — прошу вас, беспокойтесь за свою семью. За тех людей, которые зависят от вашего благополучия. А за меня побеспокоится сам Господь: ведь я Его ставленница на этой земле и коронована под Его присмотром. Он не оставит меня. Давайте лучше перейдём к нашим делам, пока у Луизы занятия с учителями? Я бы не хотела прерывать их, тем более, что теперь последует перерыв в учёбе на неопределённый срок. Я понимаю, что найти достойных учителей и просить их обучать мою дочь у тебя в доме очень небезопасно: это вызовет ненужные слухи и подозрения. А я желаю, чтобы ни одна живая душа, кроме ваших верных людей, не знала о её местонахождении. Так у вас есть, что представить мне сегодня?

— Конечно. Мы выбрали своей целью месье Жаккарда Русто. Он очень видный и влиятельный деятель в революционной среде, и его материально поддерживает сам Его Величество король Иосэф. Правда, последнее время поступления прекратились — кажется, эти двое окончательно разругались из-за несовпадения взглядов на цели и итоги революции, и теперь Русто действует по своему усмотрению, совершенно не боясь последствий, — Джерард перевёл дух, оценивая заинтересованное выражение на лице королевы. — Если нам удастся скомпрометировать месье Жаккарда и вывести все его тёмные делишки и пристрастия на свет, к нему возникнет очень много вопросов среди простых людей.

— Это отличная и смелая мысль, я думаю. Мне нравится. Но вы говорили, что собираетесь поручить это сложное дело на дебют вашему мальчику? Вы уверены, что он справится с такой непростой задачей?

У Джерарда сладко кольнуло под сердцем от слов «ваш мальчик». О, он и правда был его мальчиком, да! Самым лучшим, самым талантливым, самым верным. И невозможно влюблённым, Джерард всегда чувствовал все его взгляды и мысли кожей. И он был уверен в нём, как в самом себе. Фрэнки справится. Джерард дал ему лучшее образование, мощно подталкивал в спину на пути совершенствования и предоставлял бесконечно много визуальной информации, чтобы тот мог учиться на его примере. И Фрэнк учился — Джерард не раз видел его, репетирующего то или иное движение, взгляд или походку у зеркала в ванной или своей комнате, когда проходил мимо незакрытой двери. Фрэнк был искренен и крайне артистичен, у него должно получиться.

— Я доверяю ему, как самому себе. Да и нет никакого иного выбора — для этого дела требуется юноша, а Фрэнк выглядит именно так даже несмотря на свои двадцать лет.

— Хорошо. Я верю вашему выбору, Джерард. И даю добро — приступайте сразу, как будете готовы. И держите меня в курсе — я помолюсь об удачном исходе нашего общего дела. Иосэф должен быть наказан за свои необдуманные и жестокие поступки. Я сделаю всё возможное, чтобы Жаккард рассказал о своих делах с королём, когда попадёт под суд. Ваша задача — чтобы он туда всё же попал.

Джерард успел лишь кивнуть, как дверь в покои раскрылась, и на пороге в сопровождении необъятной фрейлины возникло хрупкое создание. Он замер, разглядывая бледную девочку с соломенными, убранными в локоны волосами. Её огромные, чуть не на пол-лица глаза мерцали глубиной лесных озёр, и он не сразу смог отвести взгляд от такого необычного, не очень пропорционального, но намертво врезающегося в память лица.

Юная наследница шаткого престола была красива странной, какой-то чужеродной красотой. И этим очень напоминала своего отца — покойного месье Адриана.

— Я собралась и готова к поездке, мамочка, — тихо и серьёзно проговорило это невесомое создание, заставляя, наконец, Джерарда моргать. Прежде он не видел Луизу так близко и был несколько ошарашен её необычной внешностью и глазами, заглядывающими в самую душу. Девочка присела в учтивом реверансе, обращённом к нему, и он тут же вскочил с софы, чтобы столь же учтиво поклониться. Девочка же подошла к королеве и тут же взяла её за руку. Столько всего было в этом простом детском жесте, что Джерард отвёл взгляд, чтобы не выдать своего понимания.

— Моя милая Лулу… — прошептала королева, и Джерард почти слышал, как по её щекам с тихим шелестом покатились слёзы.

— Не плачь, мамочка! — девочка присела на колени возле женщины и положила свою голову под её руки, которые тут же начали гладить мягкий светлый шёлк волос. — Ты ведь знаешь, это ненадолго. Я скоро вернусь, и мы поедем к морю, как ты и обещала мне зимой. Я люблю тебя, мамочка.

— Джерард… Если мы всё обсудили, не могли бы вы оставить нас одних ненадолго? Нам нужно попрощаться. Можете ждать её в карете, пока будут упаковывать багаж.

— Конечно, — Джерард грациозно поднялся и, легко поклонившись, вышел. Он не решился больше ни на какие слова и действия, потому что и королева, олицетворяющая в этот момент всем своим видом материнскую сущность, и девочка, так наивно, словно ища защиты, прижимающаяся к её коленям, были сейчас заняты только друг другом. И он не посмел мешать им.

Прошло около получаса ожидания, как дверь кареты распахнулась, и юной принцессе помогли подняться и устроиться внутри на противоположном сидении. Немногочисленный багаж девочки давно погрузили, и теперь она, сидя напротив, трогательно расправляла подол длинного василькового платья и пыталась удержать дрожащие губы и не пролить стоящие в больших глазах слёзы.

«О, Господи! — подумал Джерард, когда карета неторопливо тронулась с места. — Она такой ребёнок! Совсем ещё малышка… И что же прикажете мне с ней делать? Понятия не имею, о чём говорить и как вести себя с детьми. Дети пугают…»

— Меня зовут Джерард Мадьяро, я — доверенное лицо твоей мамы, Её Величества королевы Мариэтты, — решил начать он хоть с чего-то. — Можете звать меня месье Джерард.

Девочка оторвалась от созерцания проплывающих за окном пейзажей и внимательно слушала. Затем кивнула и тоже представилась.

— Я — принцесса Луиза. Мама называла меня принцессой или крошкой Лулу. И второе мне всегда нравилось больше, — серьёзно сказала девочка, выжидающе всматриваясь в его глаза. — И прошу, обращайтесь ко мне на «ты», мне неловко, когда со мной говорят столь учтиво. Я всего лишь ребёнок.

— Вы… — Джерард осёкся и тут же поправился: — Ты не против, если я также буду называть тебя Лулу? Мне очень нравится, как это звучит. Как кусочек рафинированного сахара, рассасываемый за щекой.

Девочка улыбнулась и, чуть погодя, кивнула. А затем опять уставилась в окно, почти не мигая.

Тишина снова поглотила пространство кареты, и только дорожные шумы прорывались сквозь обтянутые шёлком стенки. Но теперь она не была неловкой или пугающей.

Джерард тоже устремил свой взгляд в окно и крепко задумался о разных вещах, обычно о которых предпочитал не размышлять.

Он предполагал, как много на свете живёт его внебрачных детей, о которых он не знал ровным счётом ничего. Которые были представлены семье как родные, и сейчас уже многие из них, должно быть, выросли и даже могли претендовать на наследство. Воистину, корону стоило передавать по женской линии. Ведь мужчина может никогда и не догадаться, что любимый ребёнок, так ласково называющий его папой, вовсе не его. Только женщина (и та не всегда) может точно знать, кто же отец её ребёнка. Только женщина может обеспечить чистоту крови династии или, наоборот, разбавить её. Так почему мужчины до сих пор не уступили пальму первенства? Потому что слишком жадны? Потому что честолюбивы и эгоистичны? Вот и получают от скучающих по простому теплу и ласке, неверных жён милых детишек, в которых половина крови от него — Джерарда Мадьяро. Потому что он гибче, умнее, хитрее. И он будет жить в потомках, даже не обзаведясь собственной семьёй. Уволь Господь от этого, плачущие младенцы и убитая усталостью и недосыпаниями, а из-за этого крайне стервозная и неулыбчивая женщина постоянно рядом — нет, это точно не то, о чём он хоть когда-либо мечтал. Он был уверен, что все его дети, сколько бы таковых ни было на этом свете, хорошо пристроены. И, зная свою горячую и неспокойную итальянскую кровь, он не сомневался: они добьются всего, чего бы ни пожелали.

И это совсем не означало, что он должен присутствовать при этом. Он не создан для семьи. Кто угодно, но только не он.

Он уже позволил было себе задремать, как снова обратил свой уставший взгляд на Луизу.

Словно статуэтка, высеченная из слоновой кости, она неподвижно сидела по центру противоположного сидения, упрямо держа ровную осанку. Её тёмно-синие, как водяная гладь, глаза, казалось бы, следили за проплывающими за окном деревьями, окрашенными бликами закатного солнца. Но взгляд был пуст и бездушен, словно из лампадки вынули свечу и унесли куда-то, оставив только сосуд: красивый, оформленный, но лишь закопченный жизнью, а не несущий её в себе.

Строгая, собранная, судорожно сжавшая одной рукой пальцы другой. Тонкие крылья носа и полные губы, сейчас чуть поджатые от переживаний. Сосредоточенная не по годам, Луиза выглядела бескрайне одинокой, оставленной и потерянной девочкой, заблудившейся в своих мыслях.

Подумав ещё раз о том, как же он сочувствует этой малышке, Джерард всё же не нашёлся, что сказать. Его безбожно клонило в сон: позади был плодотворный день, и он вымотался от забот и долгой дороги. Размышляя над тем, кто же отмеряет тому или иному человеку выпадающие на его долю страдания и радости, и не злоупотребляют ли те ставленники своим высоким положением, Джерард тихо уснул, расслабленно скатываясь подбородком на грудь.



Спустя какое-то время карета мягко качнулась, остановившись у поместья, и Джерард ударился головой о стекло двери, просыпаясь. Девочка напротив мимолётно улыбнулась, ловя его недовольный взгляд, и тут же отвела глаза.

«Надеюсь, я не пускал слюни, как последний простолюдин?» — думал Джерард, пытаясь незаметно обтереть подбородок манжетой блузы, вызывая у принцессы очередную улыбку. Отчего-то то, как он выглядел, волновало его, хотя смысла в этом волнении не было никакого. Именно поэтому Джерард не любил ездить на ощутимые расстояния в карете с кем-то, при ком не мог позволить себе расслабиться: его всегда укачивало в пути, и он очень часто засыпал под мерный перестук копыт и лёгкое поскрипывание рессор.

Выбравшись наружу, он галантно подал руку Луизе, и та вцепилась в неё своими тонкими холодными пальчиками, словно утопающий за соломинку. Чужое место, чужие люди, чужой дом… И только Джерард был для неё неким связующим звеном, кем-то из прошлой жизни, кто был знаком с мамой.

— Милая Лулу, прошу вас, чуть легче. Вы сейчас проткнёте мне ладонь насквозь, — шутливо сказал он, потому что девочка не намеревалась расставаться с его рукой, даже оказавшись на земле, всё сильнее вдавливая в мягкость кожи острые ноготки.

— Прошу прощения. И мы уже договаривались, что вы говорите мне «ты», не будьте столь забывчивы, — смутилась Луиза, тут же убирая руку с его ладони. Она пораженно осматривала поместье, чуть высвеченное в темноте светом фонаря над входной дверью: полукруглые, увитые лозами дикого винограда, лестницы по обеим сторонам от неё, крупные мраморные вазоны с ещё не распустившимися цветами и широкое крыльцо, — и пыталась разглядеть в сгущающихся сумерках пруд, со стороны которого доносилось басовитое весеннее кваканье лягушек.

Вокруг было так спокойно и тепло, и над двумя людьми, мужчиной и девочкой, словно застывшими у кареты, распростёрло свои объятия огромное темнеющее небо, уже навесившее на себя украшения из первых бриллиантовых звёзд. Луиза потрясённо ахнула, посмотрев наверх — от края и до края, не стеснённое крышами домов и шпилями, только глубокое мягкое небо над головой.

В симфонию ночных звуков из мерного стрекота кузнечиков, перемежающегося кваканьем, добавился еле уловимый скрип открывающейся двери и шорох торопливых шагов. Джерард опустил глаза и увидел Маргарет, спешащую к ним с тёплой шерстяной накидкой в руках. Другая такая же укрывала её собственные плечи от свежего ночного ветерка.

— Господи, Жерар, заходите скорее, тут же холодно, — запричитала она на ходу, а затем, подойдя к девочке, накинула на неё шаль. — Здравствуй, милая. Я — Маргарет, а лучше — просто тётушка Марго. Прости, что я говорю так по-простому с тобой, но мне кажется, дружеское общение пойдёт только на пользу такой прелестной малышке. Пойдём скорее в дом? — и, взяв прохладную ладонь девочки в свою, как обычно, пахнущую домашней сдобой и уютом, повела её внутрь.

— Тётушка Марго, — робко проговорила Луиза, осматриваясь по сторонам уже в холле, — называйте меня Лулу. Мне очень нравилось, когда мама называла меня так.

— Хорошо, моя милая, — ответила Маргарет, помогая Луизе раздеться и повесить верхнюю накидку так, чтобы она не помялась. — Разве можно отказать такой прелестной девочке? — и она мягко, но настойчиво приобняла её, целуя в макушку.

Джерард наблюдал, как Луиза постепенно оттаивает в женском тепле Маргарет. Та источала его вокруг себя безо всяких ограничений. Подходи любой страждущий, никто не останется обиженным! Девочка даже робко, но искренне улыбалась некоторым её шуткам, которые звучали в адрес обитателей этого поместья.

— Здесь, кроме нас, живут ещё два человека. Поль, выполняющий обязанности лакея и просто мастер на все руки, сейчас доделывает что-то запланированное в конюшне. А Франсуа — ужасный соня, поэтому даже не спустился вниз к чаю. Но зато завтра вы обязательно познакомитесь. Думаю, он тебе понравится.

Они уже дошли до кухни и мыли руки, а Маргарет всё продолжала говорить и говорить, порой бросая быстрые взгляды на начинающую засыпать девочку.

— Ты голодна? — спросила она, и пока Луиза не успела хоть как-то отреагировать на подобный вопрос, пододвинула на столе различную свежую и очень вкусную снедь: круассаны, булочки, масло и сырную нарезку… — Ешь скорее, пока я пойду и приготовлю тебе постель в гостевой комнате. Теперь это будут твои покои, я покажу их после того, как ты управишься тут.

— Но я не… — начала Луиза, чувствуя, как её веки устало закрываются, а ресницы словно стремятся сплестись друг с другом в страстном и неразрывном объятии.

— Ничего не хочу слышать, мадемуазель, вы долго добирались досюда и вряд ли успели пообедать во дворце, — Маргарет помотала головой, пытаясь придать лицу максимальную серьёзность и строгость. Получалось у неё не то чтобы очень, но зато Луиза, наконец, улыбнулась и начала откусывать небольшие кусочки от круассана, заедая их красивым мраморным сыром.

На следующий день пытающаяся приноровиться к ситуации — новому дому, чужим людям и повышенному тёплому вниманию, — Луиза решила, что хочет пойти на улицу и заняться садом. Мол, негоже таким замечательным хозяевам держать подобное волшебное место в столь запущенном состоянии.

Луиза обожала тюльпаны, которые обильно росли вдоль каждой дорожки в этом чудесном царстве свежей молодой зелени и ярких, умытых ночной росой, ещё не раскрывшихся бутонов. При свете дня всё казалось таким замечательным, таким пропахшим любовью, весной и радостью! Луиза убирала с дорожек упавшие с деревьев старые ветви, чтобы потом выкинуть их в большую кучу, величественно возвышавшуюся с другой стороны дома, там, где был огород и росли различные овощи.

Фрэнк стоял у окна на кухне уже очень долгое время, неотрывно следя за юной принцессой. Они были представлены друг другу за завтраком, и сейчас Фрэнк находил в этой малышке что-то, что никак не давало ему уйти и заняться своими делами. Он смотрел на девочку, ловя каждое грациозное движение, разглядывал красивый, словно высеченный из мрамора, профиль с чуть вздёрнутым курносым носиком. Наблюдал за бликами в просвечивающих на солнце волосах цвета лугового мёда. Фрэнк был вежлив и холоден утром оттого, что не имел представления, как нужно с ней общаться, как держать себя. Он не общался с детьми с тех пор… с тех самых пор, как сам был ребёнком

Несмотря на свою внешнюю нежность, Луиза выглядела потерянной, прогуливаясь по саду вокруг дома. Грусть и одиночество, какая-то невысказанная тоска поселились в её глазах, не давая спокойно смотреть на неё. Когда Фрэнк наблюдал через окно, ему казалось, что этот ребёнок один на целом свете, и даже долговязая фигура Поля неподалёку, равняющего ножницами зелёные кусты, словно оттеняла это одиночество, делая его ещё гуще. Это ощущение ноющим зудом отражалось в сердце Фрэнка.

— Всё не можешь глаз оторвать? — с мягкой улыбкой спросила вошедшая на кухню Маргарет, заставая Фрэнка врасплох. — Очень красивая девочка. Очень красивая и очень печальная. Хотя держится молодцом, — Маргарет начала греметь какой-то посудой, выставляя на печь большую кастрюлю, видимо, собираясь готовить в ней первое на обед. — Даже ты, когда Жерар привёз тебя в поместье, только и делал, что исчезал куда-то на целый день, пока Поль не находил тебя каждый раз в разных местах, и постоянно плакал.

— Но это было всего пару раз! — возмутился сконфуженный детскими воспоминаниями Фрэнк. — Я был ребёнком, переплывшим океан в общем трюме, а потом воровавшим на улицах, чтобы хоть как-то выжить. Потом я столкнулся с Джерардом, и он просто взял — и привёз меня сюда, оборванного, голодного мальчишку… Я был очень напуган.

Фрэнк вспомнил обстоятельства, при которых был пойман Джерардом, и как долго не верил ни единому слову молодого господина: всё ждал, когда тому надоест быть добрым, и он покажет ему все свои самые чёрные стороны. Фрэнк тогда не верил ни в какие чудеса.

Именно поэтому он и убегал на улицу сразу после завтрака в надежде не попасть своему спасителю под руку.

— Ох, мой мальчик, — вздохнула Маргарет, принимаясь за чистку овощей для супа. — Ты думаешь, что Луиза не напугана? Что с ней всё в порядке? Эта девочка только вчера попрощалась с матерью, которую неизвестно теперь, когда увидит. И увидит ли вообще. А ведь ей всего десять, Франсуа. Она всего лишь маленькая испуганная девочка, делающая вид, что сильная. Если в этом доме и есть человек, могущий как следует поладить и даже подружиться с ней, то этот человек — ты. И я верю, милый, что у тебя всё-всё получится!

Постояв ещё какое-то время на кухне под мелодичный звон посуды за спиной, Фрэнк решил собрать всю свою смелость в кулак и выйти на улицу.

— Ты знаешь, там, откуда я родом, это растение считается символом нежности и благородства, — начал юноша, подходя ближе к Луизе и останавливаясь возле зарослей белого шиповника. — Его называют «Дикая роза», и оно олицетворяет собой силу, заключенную в нежности.

Девочка слушала заинтересованно, продолжая меж тем собирать с дорожки ветки, и это подбодрило Фрэнка. Если бы она прервалась, он бы почувствовал себя зажатым, должным говорить много и красиво, чтобы оправдать доверие и интерес. А так, рядом с занятой своим делом Луизой, ему оказалось легко и спокойно, и Фрэнк сам пристроился сбоку от неё, начиная поднимать упавшие ветки.

— Существует даже древняя легенда о том, как белый шиповник попал в Англию, — по секрету сообщил Фрэнк Луизе. — Это страшная и долгая история, иногда мама рассказывала её мне… — он замолк и сделал вид, что и не думает продолжать. Луиза же сгорала от любопытства.

— Ну расскажи мне, Фрэнки! Если это секретная история, то я умею хранить секреты как никто другой! — упрашивала она, прижимая собранные ветки к своему боку.

— И ты не станешь бояться? — искренне удивился Фрэнк, внутри себя сгорая от умиления: на лице Луизы было написано такое нетерпение, что у него еле получалось сдерживать улыбку, вредно тянущую кончики губ вверх.

— Нет! — уверенно ответила Луиза. — Я очень смелая! Мне так все говорят.

— Ну что ж, — задумчиво протянул Фрэнк, словно ещё размышляя над тем, достойна ли девочка такой истории. — Пожалуй, ты и правда годишься. Готовься слушать как следует, потому что такие страшные истории я рассказываю очень редко.

И Фрэнк начал свой рассказ, который больше напоминал спектакль одного актёра, поставленный в естественных условиях: они шли по усыпанным мелким гравием дорожкам вдоль зелёных кустов, совсем забыв о сборе веток, бродили в лабиринте, несколько раз обошли вокруг пруда и сидели на разогретых солнцем деревянных лавочках. Ясное небо, по которому единственным софитом катилось яркое весеннее солнце, было крышей этого импровизированного театра, а пахнущая сыростью и разнотравьем земля служила сценой. Декорации вокруг были выше всяческих похвал, и девочка неотрывно, с расширенными от восхищения глазами следила за вдохновенно жестикулирующим и ведущим рассказ от разных лиц Фрэнком, порой вытворявшим странные па на ровном месте.

В его крайне страшной истории фигурировали несчастные влюблённые и старый граф, узнавший об измене. В ней пираты несколько дней гонялись за одиноким кораблём, а веточка шиповника, бережно спрятанная у сердца под полой сюртука, проехала через океан, чтобы быть посаженной на чужом берегу в серой, холодной и пропитанной сыростью стране. В ней были морские бои, где капитан одного судна кричал по-английски: «На абордаж!», и Фрэнк, решивший изобразить, как браво сражался на саблях старый морской волк, запрыгнул на бортик фонтана и стал производить выпады, отражая атаки невидимого врага, в итоге чуть не свалившись в холодную воду.

Он был разгорячён и прекрасен, полностью уйдя в выдуманный мир истории, и девочка то и дело ахала и зажимала рот узкой ладошкой, ярко представляя все отыгрываемые им действия и события.

— Франсуа! Малышка Лулу! Ждём вас к столу, пойдёмте обедать! — донёсся до них голос Маргарет, и они бы не услышали его, но история уже подошла к своему логическому завершению.

— Вот так дикая роза, именуемая здесь шиповником, попала в Англию, а уже оттуда во все остальные страны Европы, — закончил запыхавшийся и раскрасневшийся Фрэнк, заправляя вытянутую полу рубахи обратно в бриджи. — Пойдём обедать, иначе Марго рассердится. Не будем её злить.

— Хорошо, — Луиза покладисто улыбнулась и совершенно естественно взяла уже ушедшего вперёд Фрэнка за руку, вызывая у того быструю короткую волну неожиданной дрожи по всему телу.

Такая маленькая и тёплая ладошка в его руке была чужеродным элементом, и Фрэнк всю недолгую дорогу до поместья размышлял над тем, что впервые вёл за руку кого-то, кто, возможно, нуждался в его поддержке и авторитете. Кто верил его словам и не требовал объяснений, если их не было. Луиза просто добросердечно, совсем по-детски доверила себя Фрэнку, которого знала меньше суток, и теперь они шли вместе ко входу в усадьбу, сцепленные ладонями, словно всегда ходили так, совершенно не смущаясь этого жеста.

— Ты смешной, — сказала Луиза с лёгкой улыбкой, немного волнуясь. И когда Фрэнк ничего не ответил (да и нечего было отвечать, ему было так хорошо после прогулки по отличной погоде, что его мало что могло бы вывести из равновесия), то продолжила: — Так ты из Англии? И как же попал в Париж?

— Кораблём… — тихо ответил Фрэнк, окунаясь в свои воспоминания. — Я плыл в трюме вместе с огромным количеством людей и крысами. Эти мерзкие животные бегали прямо по потолку, иногда срываясь и падая нам на головы. Жутко качало, вонь нечистот забивала нос и постоянно хотелось быть недалеко от отхожего места, но в итоге люди, набитые в трюм, как селёдки в банку, справляли нужду прямо под себя. Это воспоминание пока что самое страшное из того, что я переживал когда-либо.

Ладошка, покоящаяся в руке Фрэнка, ощутимо дрогнула и крепче сжала его пальцы.

— Когда я решил бежать во Францию, мои родители уже давно умерли, а маленьких братишек и сестрёнок забрали в приюты, и я даже не знаю, остался ли хоть кто-нибудь из них в живых сейчас. В общем, я веду к тому, что понимаю твои чувства, наверное. И я в восхищении твоей внутренней силой, ты — молодец, маленькая принцесса Лулу, — закончил Фрэнк уже у самых дверей, ведущих на кухню.

А вечером Джерард принимал у себя неожиданного посланника из поместья Шарлотты. Эта неугомонная женщина со всеми официальными условностями приглашала месье Мадьяро вместе со своими подопечными на званый ужин в честь именинника — через пару дней наступал день рождения Джерарда, и он терпеть не мог, что старел раньше всех.

У Маргарет день рождения отмечали в июле, затем шел день рождения Поля — он приходился на самое начало октября. Затем Фрэнки — в конце того же осеннего месяца, а там уж и снова очередной виток года.

Свои дни рождения Джерард ненавидел люто, но знал также, что не ехать нельзя — иначе не терпящая отказа Шарлотта заявится сюда прямо посреди ночи и будет всем своим видом напоминать разъярённую фурию. Поэтому, со вздохом написав последнее предложение в записке и отдав её человеку баронессы, Джерард, наконец, расслабился и продолжил пить крепкий кофе, намереваясь сегодня немного покорпеть над бумагами перед сном.

Глава 19

Всё утро Фрэнк работал над их с Джерардом планом. Исписанные и исчерканные листы то и дело попадали ему в руки, покидая уютное место на незаправленной кровати, после чего Фрэнк нервно ходил из стороны в сторону по своей комнате, беззвучно двигая губами. Иногда он останавливался, чтобы несколько раз повторить что-то, а затем продолжал свои импульсивные шаги по паркету. Он так волновался, что даже попросил у Маргарет пока не занимать его хозяйственными делами — всё-таки, это было первое и уже настолько серьёзное дело Фрэнка, что он совершенно не хотел отвлекаться на что-либо другое сейчас.

Вся комната являла собой образец жуткого творческого беспорядка: часть одежды была вывалена на пол из незакрытого шкафа и перемешана с несколькими парами обуви, с десяток скомканных листов составляли им компанию, то и дело попадаясь под ноги хозяину покоев, на тумбе у кровати ваза красовалась огрызками от давно съеденных яблок и засыхающими веточками от винограда, а постель выглядела так, словно на ней предавались любовным утехам всю ночь напролёт. Но Фрэнк не пускал Маргарет ни на шаг в свою комнату. Он считал, что такая атмосфера помогает и раскрепощает его.

— Фрэнки? — Джерард вошёл в покои, немного напугав своим окликом совершенно ушедшего в размышления юношу. — Прости, я стучал, но ты никак не реагировал.

— Извините… Я просто повторяю всё, что мы придумали с вами. Задумался.

— Ты большой молодец. Всё в порядке. Хотел лишь сказать тебе, что только что разговаривал с моим доверенным человеком по особым поручениям. Он разузнал все те детали, о которых ты спрашивал. Место, куда наш старик ездит почти через день, недалеко от Парижа и называется Аббатством Сен-Дени, и, возможно, это совпадение, но по описаниям, форменные рясы послушников очень похожи на те хламиды, в которые Русто заставлял обряжаться мальчиков в борделе.

— Отлично! — неподдельно обрадовался Фрэнк. Он догадывался, что пошлые фантазии пожилого мужчины возникли не на ровном месте. Наверняка, тот следит в Сен-Дени за кем-то, или просто там полно красивых юных мальчиков в рясах. — А что с другой моей просьбой?

— Вот, — Джерард протянул Фрэнку листы, на которых было что-то нарисовано. — Лоран извинялся — он не художник. Но он зарисовал примерное расположение главного храма относительно сторон света, его внутренний план, и в какое время из каких окон падает свет. Он хорошо поработал.

— Поблагодарите его и от меня тоже. Гигантская и очень качественная работа, — Фрэнк увлечённо рассматривал наброски на бумаге и улыбался тому, как всё удачно складывалось. И почти одинаковое время визитов, и очень удобное освещение из витражей в то время, как… Но дальше этого Фрэнк старался не заходить в своих мыслях. Он мечтал заниматься любовью только с Джерардом и не собирался ложиться под старого, дряблого старика, даже если бы тот был способен на что-либо. — Вы сможете устроить меня в Сен-Дени? Выдать за сына какого-нибудь обнищавшего буржуа или кого-то в этом роде? Было бы просто замечательно начать действовать уже в понедельник или вторник…

— Не думаю, что могут возникнуть проблемы, — чуть подумав, ответил Джерард. Он смотрел на Фрэнка так странно сейчас. Было в его взгляде и что-то тёплое, что-то родительское, словно тот и одобрял, и волновался одновременно. А с другой стороны, изредка его глаза непривычно прищуривались, а крылья носа быстро расширялись, тут же возвращаясь в привычное состояние, словно тот хотел вдохнуть больше запаха Фрэнка, стоящего совсем близко. — Шарлотта отправляла довольно много благотворительных средств туда последние месяцы. Уж не знаю, счастливое стечение обстоятельств, или у этой женщины невероятное чутьё. Но есть одно «но». Я хочу остаться инкогнито и воспользуюсь подставными именами для нас, чтобы позже ничего не всплыло в этой истории, могущее привести к королеве. А Шарлотте всё равно, она… — Джерард замер, чуть не проговорившись: «Она скоро уезжает и вряд ли вернётся во Францию», но успел смолчать. Её предложение о том, чтобы забрать с собой всех подопечных Джерарда, было в силе, и он всерьёз обдумывал на это, только не хотел предупреждать никого заранее. Джерард знал, насколько упертыми и своевольными могут быть дорогие ему люди, и надеялся сыграть за счёт внезапности и того, что не останется времени на их пререкания и ненужные раздумья.

— Почему мадам Шарлотте будет всё равно? — не понял Фрэнк.

— Потому что она совершенно ничем не связана с королевой и вообще может сказать, что не знает никого с тем именем, которым я назовусь у настоятеля монастыря, — нашёлся Джерард, мысленно аплодируя себе. — Я еду сейчас же, мой мальчик. Ты остаёшься за старшего, надеюсь, что вечером я буду дома, — он ласково, скрывая жадность своего прикосновения, потрепал Фрэнка по жестковатым густым волосам и пошёл в сторону двери.

— До вечера, Джерард, — смущённый Фрэнк говорил негромко, но надежда ещё увидеться сегодня буквально сквозила в каждом звуке его речи.

— И, Фрэнки… — юноша заинтересованно поднял голову, когда наставник замер в самых дверях, обращаясь к нему. — Я не имею ничего против царящего тут бардака, если он тебе чем-то помогает, — он обвёл взглядом помещение, — но огрызки яблок из вазы выкинь, будь добр. От них уже несёт кислятиной, не устраивай свинарника в моём доме.

Джерард, довольный последней своей словесной пикой, вышел, а окончательно смущённый Фрэнк поплёлся к вазе, чтобы отнести её вниз, на кухню, и освободить от содержимого.

Время до вечера пролетело так незаметно, что Фрэнк едва мог вспомнить — прерывался ли он в своих репетициях на приёмы пищи или нет. Ужин он помнил более отчётливо, потому что разъярённая Маргарет грозилась разнести дверь в щепы, если «этот самоуверенный и невозможный мальчишка» тотчас не спустится к столу. Фрэнк сдался: желудок и правда тянуло, а силы были на исходе. Он репетировал так много, поскольку сегодня был крайний день, когда он мог всего себя посвятить этому делу. И если на завтрашнюю субботу планов пока не было, хотя они могли возникнуть в любой момент у наставника, то воскресенье выпадало полностью: в воскресенье все обитатели поместья были приглашены для торжественного обеда в дом баронессы фон Трир. В воскресенье был день рождения Джерарда.

Фрэнк прервался в своём монологе, чтобы достать из прикроватной тумбы небольшую книжицу с пером, заложенным в её середину. Он работал над своим подарком учителю уже несколько дней и был очень близок к завершению. Подправив несколько строк и накидав последнее, заключительное четверостишие, Фрэнк вдруг почувствовал, что за его плечом кто-то стоит. Быстро захлопывая дневник, он обернулся. Сзади переминалась заинтересованная Луиза, облачённая в простую ночную рубашку из тонкого льна. Обнаружив себя, она робко улыбнулась.

— Что ты делаешь, Фрэнки?

— Разве маленьких симпатичных принцесс не учили стучать в дверь чужой комнаты, прежде чем войти? — наставительный тон Фрэнка, кажется, вызвал ещё большую улыбку у девочки, но потом она будто стёрлась с красивого личика:

— Я больше не принцесса, — уверенно сказала Луиза. — Мама сказала мне забыть об этом для своего же блага. И я стучала, но даже после третьего стука ты не ответил, и я осмелилась войти. Было не заперто.

— Ох, — вздохнул Фрэнк, признавая поражение. — Тебя не так-то просто воспитывать, крошка Лулу, — девочка негромко хихикнула, отвечая в том же духе:

— Мне все учителя так говорили и мама пару раз. Но потом привыкали и даже хвалили. Я на самом деле много знаю, потому что мне всё интересно. Так чем ты тут занимался? — не позволила ускользнуть нити беседы Луиза.

— Я охотно верю твоим учителям. Таких любопытных девочек я никогда прежде не встречал, — Фрэнк потрепал Луизу по щеке, решив признаться: — Вообще я сейчас репетирую очень важную роль для сложного дела, которое затеяли мы с месье Джерардом, чтобы вывести кое-кого на чистую воду.

— Ух ты! Роль — это как в театре? А мне покажешь? — запросто спросила девочка, смотря на Фрэнка таким взглядом тёмных, почти круглых глаз, что было ясно: отказ не принимался ни в каком виде.

— Что именно? — Фрэнк развернулся к ней и одной рукой стал заталкивать книжицу с пером под подушку.

— Как ты репетируешь! — выпалила Луиза.

Фрэнк подумал совсем немного, размышляя — а не отказать ли? Но всё же решил, что ничего страшного не случится, если он немного её порадует. Ему это тоже могло быть полезно, а Луизе хоть какое-то развлечение.

— Садись и будь горда — ты мой первый зритель. Надеюсь, ты оценишь.

И Луиза, приготовившись к чему-то особенному и почувствовав какую-то необычайную важность момента, уселась на краешек скомканного на кровати покрывала.

Дальнейшее она помнила очень смутно, потому что совершенно не ожидала увидеть ничего подобного от весёлого и озорного Фрэнка, уже успевшего стать ей другом.

Он был в такой же длинной ночной рубахе, как и она — видимо, также готовился ко сну. Но сейчас эта грубая ткань была чем-то большим, обхватывая хрупкие плечи невероятно печального создания, чья бледная кожа будто светилась изнутри волшебным светом.

Девочка ахнула. Это чудо, двигаясь невыразимо плавно по комнате, а потом вдруг резко срываясь на какое-то импульсивное движение, подошло, наконец, к комоду с горевшей на нём свечой. Опустившись на колени, создание начало истово, от всей души молиться перед распятием, висящим на стене над комодом. Обкусанные, розоватые губы на бледном лице жарко шептали слова молитвы, и Луиза ощущала себя странно, будто её обливали горячей и холодной водой попеременно. Будто она подглядывала за чем-то, что видеть не должна. Сам вид движущихся уст опалял теплом, но тут же ледяные струи слов молитвы и собранного, бледного образа возвращали её на землю.

Канделябр сзади фигуры высвечивал контуры тела и острое плечо, открывшееся под сползшим широким воротом ночной рубашки. Свечение от волос казалось нимбом, оно окутывало весь силуэт, и Луиза, теряя связь с реальностью, вслушивалась в слова молитвы, что творил этот ангел перед распятием:

— Отец небесный! Услышь раба твоего и смилостивься надо мной… Многие скорби и печали я перенёс, но дай перенести ещё большие, ибо только в печалях я могу найти покой душе своей. Не оставь меня, Господи, но призри твоим неусыпным вниманием грешное создание твоё. Погибаю под тяжестью грехов своих, но прошу: пошли ещё больше соблазнов, ибо только преодолевая их, я чувствую себя живым…

Луиза не слышала слов, что следовали дальше. Она настолько прониклась происходящим, что сердце её билось, как у испуганного кролика. Забыв, что перед нею Фрэнк, она спрыгнула с кровати и, подбежав к чудесному созданию, крепко обняла его сзади за шею.

— Ангел, милый ангел, — зашептала она сквозь слёзы, чуть не душа слегка опешившего Фрэнка в объятиях. — Прошу, помолись и о моей мамочке тоже! Она там совсем одна, ей так грустно и одиноко, и я даже не могу успокоить её. Прошу, ангел, попроси Боженьку — пусть он присмотрит за мамочкой? Пусть успокоит и согреет, потому что я теперь не могу быть рядом с ней… Помолись, мой ангел, пусть с ней всё будет хорошо!

— Тише, милая Лулу, тише, не плачь, прошу тебя, — негромко прошептал Фрэнк, повернувшись к девочке и держа её в объятиях, гладя по спине. Он не ожидал, что короткий спектакль произведёт на неё такое впечатление.

За окном между раздвинутых портьер виднелось уже совершенно потемневшее к ночи небо, и Фрэнк подумал о том, как же это прекрасно — не быть одному. Разделять свои радости и горести с теми, кто рядом, не боясь почувствовать себя глупо или ненужно. Когда умерла от чумы старшая сестра, а затем и мать, когда всех младших разобрали голодать по приютам, и лишь он ухитрился сбежать, наивно полагая, что так будет лучше, никого не было рядом с ним. Никого из тех, кто смог бы разделить и поддержать. Были только такие же одичавшие, озлобленные и отчаявшиеся, почти потерявшие человеческий облик, как и он сам, дети.

Свечи догорели, с еле слышным шипением окуная комнату в полумрак.



— Как же я рад видеть тебя, друг мой! — искренне улыбаясь, говорил Люциан, сжимая плечи Фрэнка в крепких ладонях. Они не виделись несколько недель, а казалось — целую вечность.

— Я также рад, Люци! — отвечал с улыбкой Фрэнк, усаживая Люциана напротив себя на софу в малой гостиной. Хотелось сказать друг другу так много, но мысли сбивали одна другую, и слова просто запутывались в этой куче-мале. — Замечательно, что ты выбрался к нам, друг. Я так устал за последние дни, голова просто опухла. Повторять свою роль с утра до вечера и не сойти при этом с ума — не такая уж и простая задача.

— Что за секретное и сложное дело вы готовите? — взволнованно спросил Люциан и тут же перебил сам себя: — Хотя нет, не говори. Не желаю знать тайн великого и ужасного Джерарда Мадьяро. Себе дороже, — усмехнулся он.

— Нам нужно очернить одного очень видного и известного деятеля революции, — всё же проговорился Фрэнк и с удовольствием отметил, как округлились глаза друга. — Я буду в главной роли. Джерард — на подстраховке, чтобы контролировать ситуацию. Хотя лично я не понимаю, как можно хоть что-либо контролировать в том, что мы задумали. Всё или пройдёт гладко само по себе, или накроется медным тазом сразу же — если старик на меня не клюнет.

— Не подумай, что я не верю в тебя, но… Будь осторожен, Фрэнки? — с тревогой сказал Люциан, сжимая пальцы и смотря на друга напротив глазами с застывшей внутри них мировой скорбью. Это выражение всегда жило там, даже когда Люциан улыбался, но Фрэнка пробрало — он только сейчас вдруг осознал, что это задание ко всему прочему ещё и опасно.

— Ох, Люци… Конечно, я буду максимально осторожен. Остаётся только молиться за то, чтобы всё прошло успешно.

— Я помолюсь за вас, — серьёзно ответил тот, и Фрэнк понял, что эта тема закрыта.

— Ты верхом?

— Да, Фрэнки. Я искренне надеялся, что мы прокатимся с тобой сегодня.

— Так чего же мы ждём? Пойду, отпрошусь у Джерарда, если тот уже проснулся, переоденусь, и можем ехать.

Люциан обрадованно поднялся с софы. Серебряные часы на камине показывали начало одиннадцатого утра, за окном любвеобильно расплёскивало лучи солнце и пели птицы, а перед ним сидел лучший друг, готовый составить ему компанию. День определённо задался.

За открытой дверью в коридоре раздались шаги, и Фрэнк, узнавая эту лёгкую, пристукивающую каблуками, походку наставника, немыслимо приободрился. Не ясно, что нашло на него, но общее приподнятое настроение решило сыграть с Фрэнком злую шутку: он быстро поднялся с кресла и, шёпотом бросив ничего не понимающему другу: «Прости, Люци, я потом объясню», обхватил его руками и впился в губы требовательным поцелуем.

Закружившаяся от резкого подъёма и необъяснимого порыва голова поплыла туманом, но Фрэнк только и делал, что вслушивался в шаги. Вот они наверняка уже раздались на входе в малую гостиную, потом последовала недолгая тишина и снова шаги, но более быстрые и удаляющиеся. Где-то вдалеке громко хлопнула дверь, и Фрэнк, выдохнув, оторвался от губ Люциана.

— Может, объяснишь мне, что это было? — спросил тяжело дышащий и ошарашенный Люциан у не менее ошарашенного Фрэнка.

— Ох… Друг, прости. Не знаю, что на меня нашло. Хотелось позлить его, такой глупый и детс…

Люциан, чуть подумав, вдруг сам заткнул рот Фрэнку коротким, но чувственным поцелуем, добавляя в него немного нежности. Широко распахнутые ореховые глаза встретились с изучающим взглядом голубых, когда язык Люциана на прощание прошелся по нижней губе Фрэнка. Оторвавшись от друга, Люциан победно заявил:

— Пожалуй, теперь мы квиты, и моя гордость отмщена.

После секунды повисшего молчания оба юноши заразительно расхохотались, распрощавшись с неловкой ситуацией.

— Но откуда ты научился так волшебно целоваться, негодник? — удивился Люциан уже на улице, на пути к конюшне. Сегодня спрашивать разрешения у Джерарда на поездку никто не стал, но Фрэнк надеялся, что ему всё сойдёт с рук: всё же впереди сложное и важное дело, с которым наставник без него не справится. На этом он и рассчитывал сыграть, если вдруг вопрос встанет ребром.

— Ох… У меня был лучший на свете учитель, — туманно изрек Фрэнк, легко запрыгивая на свою лошадь.



Каково это — чувствовать себя свободным? Летать над землёй, разглядывая полноводные реки и движущиеся от порывов ветра кроны деревьев, восхищаться седыми морщинами гор и чувствовать, как само небо принимает тебя за равного?

Фрэнк не знал, что чувствуют птицы при полёте. Но сейчас, скача на дикой скорости по росным луговым травам бок о бок с лучшим другом, он определённо чувствовал себя свободным. Он чувствовал себя летящим.

Они смеялись, как дети, то и дело сжимая бока лошадей пятками, посылая их в нещадный галоп, соревнуясь, кто же из них двоих быстрее. Прижимались лицами к конским гривам, прячась от резких порывов ветра и ловя всем телом единый ритм этой бешеной погони. Скакали, отпустив уздечку и расставив руки в стороны, пытаясь обнять весь этот прекрасный мир, цветущий сурепкой и маками в мокрой от росы траве, греющий тёплым солнцем и, кажется, обнимающий их в ответ.

Сейчас в них было так много детского и беспечного, что даже седой взгляд глаз Люциана потеплел, словно ледяная корочка таяла, являя на свет своё истинное содержимое. Они не помнили о проблемах, не думали и секунды о том, что ждёт их впереди. Революция и волнения в стране казались отголосками из страшной детской сказки, а они чувствовали себя всесильными повелителями мира, несясь на лошадях во весь опор и улыбаясь так широко, что ломило скулы.

Как жаль, что счастье не бывает вечным. Оно словно насмехается, отщипывая каждому лишь по хлебной крошке себя, словно пытаясь научить людей ценить даже такие малости.



Джерард рвал и метал.

Фрэнк, целующий Люциана… Его Фрэнк! Его сладкий мальчик, ведущий себя так нескромно!

Джерард нервно мерил шагами небольшой кабинет, в котором заперся после увиденного, и никак не мог остыть.

Что это вообще могло значить? Эти двое — у них роман? Но как подобное могло пройти мимо него? Да и не похожи они совершенно на влюблённых. Это просто странная шутка…

Джерард сел в кресло, доставая из небольшой шкатулки вишнёвую трубку и крепкий табак. Ему нужно было успокоиться и подумать. Скорее всего, Фрэнк лишь проверяет его на прочность. А может быть, ещё мстит за тот его показательный урок на кухне, когда Джерард позволил себе несколько больше, чем следовало. Что ж. Как бы то ни было, сейчас совершенно не время думать об этом и, тем более, играть роль ревнивого наставника. Дьявол, самому от себя тошно. Сходить с ума по своему ученику и делать вид, что не чувствуешь ничего особенного. Связывать ему руки своим же безразличием, а потом метаться по комнате, меряя шагами силу своей ревности… Господи, помилуй. Когда он стал настолько слабым? Разве таким он был, начиная выгрызать у Госпожи Удачи положение и статус при дворе собственными же зубами? Нужно срочно брать себя в руки, сейчас самое дурное время для того, чтобы раскиснуть подобно мочёному яблоку в бочке.

Джерард неспешно втягивал в себя дым, зажимая мундштук трубки зубами и чувствуя, как горьковатая ароматная смесь проникает внутрь, окуривая его лёгкие, прогоняя внутренних демонов. Он курил безумно редко, но это занятие всегда помогало ему привести в порядок растрепавшиеся чувства и остудить голову.

Успокоившись, Джерард понял, что он чувствует. Тревогу. Волнение. Беспокойство. Впервые он не будет участвовать в осуществлении плана. Впервые будет не главным актёром, а лишь режиссёром, наблюдающим действо из зрительного зала. Это и пугало, и раззадоривало одновременно. Джерард так сильно и безоглядно доверял Фрэнку, что готов был заплакать от этого щемящего тоской и нежностью чувства, но никак не мог перестать волноваться.

«Нужно просто пережить эти выходные и начать работать. Спокойно, без торопливости и ошибок. А дальше всё пойдёт, как по маслу», — уверял он себя, докуривая и уверенно поднимаясь с кресла.

Джерард решил игнорировать сегодняшнее поведение Фрэнка. Он не скажет ему ни слова, пусть тот мучается в предположениях, что же думает его наставник о произошедшем. Но для себя он понял накрепко. Сегодняшняя выходка наглядно показала, что он не сможет просто взять — и отказаться от этого мальчика. Слишком сладок плод, слишком больно даже думать о том, что подобное сокровище будет не его, окажется с кем-то другим, не стоящим ни единого волоска с его головы. Нет, этому не бывать. Нужно лишь немного подождать, пока план с месье Русто начнёт работать, и вот тогда…

Вот тогда он сделает Фрэнка своим.

— Жерар? — из-за двери донёсся стук и голос Маргарет.

— Войди, — устало пригласил Джерард, ладонью разгоняя дым, плотно висевший в небольшой и тёмной комнате. Окна до сих пор были занавешены тяжелыми портьерами и закрыты, лишь между полотнами оставалась щель, через которую проникал свет, по мнению Джерарда, достаточный для освещения этого помещения и его настроения в целом.

— Господи, Жерар, ну что за мрак! — затараторила Марго, кинувшись к окнам. Портьеры полетели в стороны, рамы зазвенели, сталкиваясь друг с другом, и в комнату начал поступать свежий воздух. Оглянувшись, Джерард увидел, что Маргарет не одна. У входа, явно стесняясь и чувствуя себя довольно скованно, топталась на месте малышка Лулу.

— Марго, — весомо сказал Джерард и, когда женщина остановила бурную деятельность, вопросительно указал взглядом на переминающуюся девочку, с интересом разглядывающую корешки книг в большом шкафу у противоположной стены.

— Ох, Жерар, — спохватилась Маргарет, — чуть не забыла. Лулу нужна шляпка. На завтрашний приём. У неё есть прекрасное изумрудное платье для него, и ни одной подходящей шляпки. Это даже неприлично для мадемуазель её положения.

Джерард еле слышно вздохнул. Началось. Всегда с этими женщинами что-нибудь, да не так. Женщине плохо, женщине нужно новое платье. Женщина тоскует, так как к новому платью не подходят ни одни из старых туфель. Женщина в печали, так как с новыми туфлями не сочетаются имеющиеся шляпки. А новая шляпка прекрасна, но совершенно не для этого платья. И этот замкнутый круг можно повторять сколь угодно долго. Насколько же проще всё было с мужчинами! Нет, он никогда не заведёт семьи.

— Жерар, — Маргарет настойчиво припечатала его имя, зная не понаслышке, как хозяин относится к подобным вещам.

— Ладно, ладно, я понял, не продолжай, — сдался он, для наглядности поднимая руки. — Съездим в город к Сьюзи. Это недалеко и она работает быстро. Лулу, собирайся!



Уже через два часа девочка крутилась перед большим зеркалом в доме швеи и шляпницы, которая ко всему оказалась очень милой, рано поседевшей женщиной средних лет.

— Джерард, что это за прелестное создание? — спрашивала она с зажатыми в губах иглами, которыми прикрепляла те или иные украшения к заготовке шляпки, что начала делать для девочки. — Как-никак, одна из твоих дочерей? — она хрипло засмеялась, не расцепляя краешка рта.

— Племянница. Приехала ненадолго погостить из провинции. Вот, хочу сделать подарок, а то завтра она уже уезжает… — Джерард лгал, не моргнув и глазом. Такая ничего не значащая ложь давалась настолько просто, что, порой, заменяла в его голове саму правду.

— Ох, тогда я постараюсь поскорее. Можете пока попить чай в саду, на свежем воздухе. Я попрошу накрыть.

— Благодарю, Сьюзи. Вот почему я никогда не променяю тебя на этих чванливых зазнаек из Парижа. Твоё тёплое отношение к любому клиенту совершенно бесценно!

На обратной дороге Джерард оказался в одной карете с Луизой, трепетно прижимающей к себе круглую картонную коробку с новой великолепной шляпкой в зелёно-изумрудных тонах, украшенной атласной лентой, фетровыми листиками и цветами. Девочка всё так же не принимала его и сторонилась, ещё ни разу не заговорив с ним самостоятельно.

Джерарда это раздражало. Он не претендовал на то, чтобы стать ей лучшим другом, отнюдь. Но он хотел, чтобы с ним общались и спокойно, без трепета и стеснения смотрели в глаза. Он не любил быть воплощением чего-то пугающего.

— Что с тобой, крошка Лулу? — произнёс он наконец. — Молчишь, будто воды в рот набрала.

Девочка удивлённо подняла глаза, а потом робко улыбнулась. Её ресницы были такими длинными и тёмными, что если взмахнуть ими, наверняка было возможно немного подлететь.

— Я… — тихо начала Луиза, отводя глаза к окну. Опять не смотрела на него, ну сколько можно? — Месье Джерард, я просто очень сильно скучаю по маме, — почти прошептала Луиза, пытаясь спрятать резко подступившие к уголкам глаз слёзы. — Мы никогда не расставались надолго. Я так волнуюсь, как она там… Хоть мы и не проводили вместе всё своё время, я всё же чувствовала, что она где-то рядом. А теперь всё не так, я будто осталась совсем одна, и мне страшно. Я не понимаю, что происходит вокруг, и это незнание пугает меня ещё больше, — и две слезинки, не удержавшись, быстро покатились вниз по щекам. — Простите, я снова разнылась. Мне так неловко…

Джерард смотрел на размазывающую по щекам слёзы принцессу какое-то время, утопая в раздумьях. Он совершенно не знал, что говорить маленьким девочкам в такие моменты, и искренне считал себя плохим утешителем. Он пододвинулся к краю сидения и похлопал по освободившемуся сбоку месту рукой. Луиза удивлённо подняла на него заплаканные глаза, заставляя его улыбнуться.

— Хочешь, я отвезу твоё письмо маме на следующей неделе?

Лицо принцессы расцвело, она радостно закивала и, осмелев, пересела к нему на сидение.

Джерард, боясь ошибиться, мягко, но настойчиво наклонил плечики девочки, пока та не оказалась головой у него на коленях, и тут же принялся гладить мягкие, нежные кудри рукой, тихо напевая себе под нос очень старую колыбельную, которую ещё никогда и никому не пел. Эту колыбельную его мама пела тогда, когда он, совсем ещё маленький, боялся засыпать в темноте. Но свечи были дорогим удовольствием для бедного семейства, поэтому его мама пела эту песню, просто сидя рядом во мраке у его кровати.

Карета мерно покачивалась, поскрипывали рессоры, а Джерард негромко мурлыкал себе под нос, уносясь из замкнутого пространства экипажа в далёкие дали прошлого.

Сначала Луиза была зажата и тверда, точно маленький замёрзший камушек. Но постепенно плечи её расслабились, спина обмякла и руки поудобнее устроились под щекой на его колене. А ещё через какое-то время Джерард услышал ровное детское сопение, которое означало лишь то, что Луиза доверчиво уснула под мерное покачивание рессор.

Ноги его затекли довольно быстро, но рука и не думала останавливаться, мягко поглаживая золотые кудряшки. Когда-то очень давно он так же успокаивал подскочившего посреди ночи от кошмара маленького Фрэнка. Джерард смотрел в окно, стараясь не думать ни о чём, дышать не слишком глубоко и боясь лишний раз пошевелиться, ощущая на себе бесценным грузом неожиданно свалившуюся ответственность за этого искреннего ребёнка.

И ещё что-то такое тёплое внутри груди, чему он не мог дать объяснения сейчас.

Глава 20

Джерард распахнул сонные глаза, проснувшись от настойчивого, крайне громкого стука в дверь покоев. Лихорадочно пытаясь вспомнить, где он и что происходит, осторожно прошёлся рукой по простыни, чтобы понять — нет ли кого рядом с ним в постели. Сознание медленно прояснялось, происходящее вставало на свои места, и с грустью сведя брови к центру переносицы, он безмолвно заключил: девятое апреля. Оно всё-таки наступило.

— Войдите, — громко сказал он, прочистив горло, гадая, кто же так рвётся к нему. За невесомыми занавесками еле светало, было слишком рано. И вкупе с тем, что полночи Джерард не мог заснуть, ворочаясь от волнения и мыслей о предстоящем деле, всё происходящее задавало тон не слишком благостному настроению в этот нелепый день.

Дверь робко отворили, на что Джерард саркастично изогнул бровь: стоило ли поднимать столько шума, если теперь вести себя так неуверенно? — и в получившуюся щель неслышно проник Фрэнк — растрёпанный, в одной длинной рубахе, с розовыми ото сна щеками и глазами, мерцающими какой-то невероятной звёздной пылью.

— Я… прошу прощения. Мне так неловко, месье…

— Фрэнки… Кажется, мы договаривались? Просто Джерард, — скривившись, точно от неспелого раскушенного яблока, перебил он Фрэнка.

— Да, да… Простите, — протеже то и дело теребил кружева на длинных рукавах, ежесекундно опуская глаза с расширенными зрачками в пол. — Джерард, я так хотел поздравить вас первым, что не удержался и пошёл на то, чтобы разбудить вас. Теперь я вижу, что идея была глупой и неудачной, мне стыдно, и я…

— Фрэнки, Господь с тобою, — ухмыльнулся Джерард, с силой сжимая пальцы в кулаки под одеялом, стараясь заставить себя мыслить разумно, а не развратно. Перед ним в совершенном смущении и невинности, одетый лишь в рубаху на нагую кожу, стоял тот, чьи жаркие объятия являлись бы лучшим подарком в этот грустный день. И одному лишь дьяволу ведомо, как тяжело было ему сдерживать явные позывы своего сердца и не менее явные — тела. — Я уже проснулся, а ты уже здесь, поэтому прошу, не стесняйся, продолжай без смущения и робости.

Фрэнк ещё мгновение собирался с духом, а затем рывком преодолел разделяющее его и кровать расстояние, и только теперь Джерард увидел небольшой узкий конверт чайного цвета в его руках. Словно его специально состарили для придания такого необычного оттенка.

— Джерард, с Днём Рождения Вас! — вдохновенно проговорил Фрэнк, робко улыбаясь и покусывая губы, пряча глаза за тёмными ресницами и неожиданно снова распахивая их. «А ведь он снова соблазняет меня!» — с удивлением и восхищаясь настойчивостью Фрэнка, отметил Джерард. Тот положил конверт рядом с кроватью, на массивную тумбу морёного дуба, и позволил себе наклониться, чтобы оставить поцелуй на его щеке.

«Немного шалости развеет моё незадавшееся настроение», — подумал Джерард, в самый последний момент чуть поворачивая голову и прижимая ладонью затылок опешившего Фрэнка, точно в силки ловя дикого хорька, и тот тщился выбраться из западни. Их губы: суховатые — Джерарда и влажные, слегка обкусанные — Фрэнка, — просто соприкоснулись кожей, но оба почувствовали не меньше, чем пороховой взрыв. Сердца колотились, глаза пытливо всматривались друг в друга, Фрэнк упирался обеими руками в кровать, пытаясь освободиться, но сильная ладонь на затылке не давала ему и шанса на победу.

Наконец, Джерард посчитал, что достаточно. Отпустил руку, из-за чего Фрэнк по инерции отскочил от постели на шаг с видом загнанного гончими кролика. Он с непониманием смотрел на наставника на размётанных простынях, а тот, в ответ, с ухмылкой разглядывал его.

— Благодарю за подарок, мой мальчик, — шутливо-томным голосом сказал он наконец, с улыбкой наблюдая, как Фрэнк робко касается своих губ, точно проверяя: на месте ли они? — Я могу открыть конверт сейчас, или…

— Нет! — выпалил Фрэнк, приходя в себя. — Прошу вас, вечером. Сейчас не нужно. Я бы очень хотел, чтобы вы открыли его, как вернёмся от мадам Шарлотты, перед сном.

— Что ж, — Джерарда снедало любопытство, но просьба Фрэнка была выполнима. — Если ты просишь, я так и сделаю.

— Благодарю, — легко улыбнувшись, ответил Фрэнк и замер, оставаясь стоять в шаге от кровати.

— У тебя ещё что-то ко мне, мой мальчик, или ты просто хочешь продолжить с того места, где мы только что остановились? — поддаваясь разгоравшемуся желанию и игривому настроению, срывающимся полушёпотом проговорил Джерард, развязывая тесьму на вороте своей рубахи и неотрывно глядя на недвижного Фрэнка, чувствуя себя не меньше, чем оголодавшим удавом.

Фрэнк смотрел на него, не моргая, ещё несколько мгновений, пока Маргарет что-то с грохотом не уронила внизу на кухне. Только тогда он вздрогнул, его ноздри отчаянно затрепетали, а пальцы скомкали кружево рукавов.

— Нет, не смею вас больше беспокоить, — выпалил он и быстрым шагом направился к двери. — Буду рад видеть вас за завтраком.

Дверь щёлкнула, закрываясь, а Джерард расслабленно опустился обратно на высокие подушки, заходясь в еле слышном кашляющем смехе. Чудо. Ангел. Подарок судьбы. Он мог бы весь день пролежать на перинах, без конца подбирая сладкие описания, подходящие Фрэнку. Но пора было вставать. Так много всего запланировано впереди. Настроение выправилось самым лучшим образом, и Джерард теперь точно знал, какими воспоминаниями станет развлекать себя на вероятно скучном приёме у Шарлотты.

«Суета сует — всё суета», — вспоминал извечные афоризмы Джерард, пока натягивал на лодыжки и икры белые парадные чулки, а затем — замшевые кюлоты из костюма для верховой езды. Он мог бы надеть атласные или шёлковые, но не было никакого желания сохранять строгий стиль одежды. Он терпеть не мог чванливую французскую моду и был ярым поклонником английских веяний в изменениях аристократического костюма. Англичане радели за удобство и простоту, и только благодаря им отходил постепенно на задний план тяжёлый, неудобный и массивный жюстокор, на смену которому торопливо спешил суконный фрак. Но и достоинства французской моды мужчина знал отлично: чувственные кружева жабо и манжет, множества текучих складок, завлекательные узкие формы брюк-кюлотов, так хорошо подчёркивающих его крепкие бёдра и изящные коленные чашечки. Кюлоты определённо были великим изобретением для обольщения. Но больше того он восхищался блузами. Блуз у Джерарда было столько, что впору одеть малый королевский полк на бал-маскарад. И каждой он дорожил, с каждой было связано то или иное, быть может, не всегда приятное, воспоминание. Но любое из них делало его тем, кто он есть, и Джерард, закончив с низом, прошёлся от стенки до стенки гардероба, любовно оглаживая свисающие рукава и ажурные рюши.

Что было в этих блузах? Неприкрытое желание, похоть, страсть и приглашение. Некоторые из них казались определением чистой нежности и стыдливости, которая, между тем, обещала многое, если цель сумеет найти ключик к сердцу, спрятанному под этой блузой. Большинство из них были светлыми; тут вступала в игру расчётливость Джерарда, говорящая о том, что белый, кремовый, сливочный — это те цвета, которые сочетаются со всем. Зато в многообразии форм рукавов, манжет, жабо, разнообразии и богатстве кружев и вышивок он не мог себе отказать. Выбрав кремовую блузу с манжетами под запонки, идеально подходящую к цвету кюлотов, он надел приготовленные заранее туфли с большой вызывающе-блестящей пряжкой. С остальной одеждой было решено повременить: надеть жилет — минутное дело, а жарко от него будет весьма ощутимо. Оценив свой внешний вид в большое, по пояс, зеркало, небрежно пригладил щёткой волосы и подвязал хвост чёрной бархатной лентой.

— Вот тебе и тридцать один, Джерард Мадьяро, — сказал он своему отражению, криво изогнув в полуулыбке правую сторону губ. — Впрочем, всё не так уж и плохо, старый ты ловелас.

Он ещё какое-то время рассматривал себя, словно боясь увидеть у своего двойника за стеклом седой волос или новую морщинку, а затем, едва слышно вздохнув, вышел вон.

Суета ожидала его и на первом этаже. Приподнятое возбуждение в малой столовой, скомканные поздравления и непрекращающийся гул родных голосов, звяканье серебра о тонкие стенки кофейного и чайного фарфора, бесподобный аромат свежеиспечённых пирогов — яблочно-коричного и гусиного с луком — всё это заставляло Джерарда неловко улыбаться, чувствуя разливающееся по телу тепло и удовольствие. Смущение Лулу, уронившей часть начинки на платье и пытающейся скрыть это от остальных, заинтересованно-любопытные взгляды Фрэнка, материнское хлопотание Маргарет и даже отеческое молчание пожилого Поля — всё это заставляло чувствовать себя совершенно счастливым, домашним, семейным человеком. Чувствовать себя нужным и необходимым. Чувствовать себя хозяином не только по праву власти, а по долгу заботы и опеки над всеми этими людьми, этим домом и садом. И никто не посмеет отобрать у него это.

— Месье Джерард, с Днём рождения», — прощебетала Луиза, даря трогательно вышитый инициалами шёлковый платок. Он тут же поблагодарил девочку, галантно целуя тонкую кисть, и положил подарок в карман кюлотов.

— Милый мой мальчик, я знаю, что не слишком искусная швея, но я работала над этим полгода. Если ты наденешь его хотя бы раз — я уже стану самой счастливой старухой на свете, — утирая глаза, оказавшиеся на мокром месте, сказала Маргарет, и он разорвал недорогую бумагу, чтобы вытащить на свет потрясающий расшитый золотой нитью замшевый жилет.

— Не прибедняйся, красотка, — широко улыбнулся он, — тебе до старухи столько же, сколько мне — до отставки.

Он порывисто поцеловал Маргарет в щёку, тут же примеряя подарок. Жилет отлично сочетался с уже надетыми вещами, и Джерард недолго покружил Маргарет в вальсе, которому не нужна музыка — потому что и без музыки сердца прекрасно слышали друг друга.

— Джерард, не могли бы вы одолжить мне те запонки? Простые, с янтарём, помните, я уже надевал их как-то раз? Самые красивые! — попросил Фрэнк, и Джерард, скрывая улыбку за опущенными ресницами, снял их со своих запястий.

— Возьми, мой мальчик. Я надену другие, не переживай. У меня их и без того слишком много.

Так уж получалось, что им нравились одни и те же вещи. Вещи, которые не имели высокой цены или знатного мастера, сделавшего их. Эти запонки Джерард приобрёл случайно в лавке старьёвщика, когда проходил мимо по делам. Они сразу привлекли взгляд — теплотой, искрящимся, словно замершим в янтаре светом, простой невычурной искренностью. И именно эти запонки так обожал Фрэнк, выпрашивая их от случая к случаю. Он порывался даже купить их у Джерарда, зная, что те не могли стоить дорого. Но Джерард был непреклонен. Ему нравилось, когда Фрэнк просил его. И ему нравилось удовлетворять его просьбы.

Путь к поместью баронессы провели в тесноте одной кареты, но очень уютно: Лулу сидела на коленях у Марго, о чём-то спорившей с Полем. Фрэнк чувственно жался к его боку, и Джерард, слушая отвлечённые разговоры своих домочадцев, лишь легко улыбался, отвернувшись к окну. Приятное тепло разливалось по телу от левого бедра и выше, выше, до самого сердца. А Джерард только делал вид, что увлечён разглядыванием пейзажа за окном, знакомого до последнего кустика у обочины.

— Наконец-то вы прибыли! — их встретила ещё на улице сама хозяйка, придерживавшая за локоть улыбающегося Люциана. — С Днём Рождения, дорогой мой Джерард! Добро пожаловать, проходите и поднимайтесь наверх, — они ждали их и были в нетерпении, в воздухе буквально сквозило волнение и возбуждённая радость.

И только оказавшись на втором этаже в Зелёной гостиной, Джерард позволил себе ахнуть. В одной стороне большой длинной залы с шёлковыми изумрудными обоями и деревянными панелями по низу была оборудована сцена. Тут же стоял прекрасный немецкий чёрный рояль, а на сцене разыгрывался камерный симфонический оркестр и распевались певцы.

— Ах ты, негодник! — шутя погрозила пальцем баронесса, выставляя ошарашенного Джерарда вон и закрывая дверь, увлекая того в сторону большой столовой, откуда доносились умопомрачительные запахи яств. — Увидел свой подарок раньше положенного времени! Я ждала вас за столом и не думала, что тебе взбредёт в голову гулять по моему дому в одиночку.

— О, прости, душа моя, я просто шёл на музыку, — улыбался Джерард, приобнимая подругу за талию. — Но твой подарок и правда выше всяческих похвал. Я в восторге!

Плотно и невероятно вкусно пообедав, все они удобно разместились в Зелёной гостиной в первом и единственном ряду перед сценой на мягких крупных стульях с резными спинками. Когда заиграли вступление к обожаемой Джерардом «Волшебной Флейте» Моцарта, Джерард пришёл в неописуемый восторг, постоянно касался кисти Фрэнка, сидящего по правую руку, и увлечённо делился с ним своим восхищением. Арии и дуэты из «Свадьбы Фигаро» действовали на Джерарда, как первый салют, случившийся, когда он был ещё ребёнком: он светился счастьем, шептал несвязные слова восторга на ухо своему протеже и то и дело задевал локтем его локоть, заставляя Фрэнка смущаться и таить всю радость от того, что именно ему достаётся столько внимания именинника. Именно ему, хотя баронесса сидела по другую его руку и была совершенно не прочь общения. Фрэнк даже не мог точно определить, чему было больше уделено его собственное внимание: слушанию и восприятию, безусловно, мастерски исполняемой музыки, или же тому, как ярко и искренне реагировал наставник, даря ему такие незамысловатые и до дрожи приятные прикосновения.

Под конец Люциан, чуть прогнувшись назад, послал Фрэнку несколько красноречивых взглядов за спинами сидящих между ними людей. Тот в ответ смог лишь выдавить подобие смущённой улыбки, стараясь не встречаться глазами с мадам Шарлоттой. Луиза весь вечер не отходила от Маргарет, фактически держась за подол её платья. Незнакомые люди немного пугали её, но под конец концерта, когда выступавших музыкантов одарили аплодисментами и цветами, Луиза почувствовала себя увереннее и изволила прогуляться по этажу. За этим её и застала баронесса, предложив провести в свою спальню и гардеробную. Они пробыли там не меньше часа: девочка потом увлечённо рассказывала, как много интересных вещей, скляночек и нарядов есть у мадам Шарлотты. Совсем как у её мамы!

Джерард уговорил оркестр подыграть ему и очень старательно исполнил небольшую партию Тристана из «Тристана и Изольды» Вагнера, чтобы порадовать хозяйку дома. Баронесса, будучи чистокровной немкой, обожала Вагнера, а Джерард, наоборот, недолюбливал. Поэтому выбрал именно его, чтобы выразить всю свою признательность Шарлотте за такой чудесный и душевный вечер. Фрэнк внимал, затаив дыхание. Он много раз слышал, как учитель играл на рояле, но никогда до этого — как он пел. Его голос, совершенно не оперный, но по-своему чудный, звучал чисто и искренне, лицо было крайне эмоциональным, а тело порой совершало экспрессивные выпады, помогая брать тот или иной ход. Баронесса — та и вовсе прониклась, стараясь незаметно промокнуть глаза платочком. Люциан нежно обнимал её за плечи и с нескрываемым интересом слушал Джерарда Мадьяро, снова сумевшего удивить всех.

— Ты так талантлив, мой друг, — хлопая, говорила баронесса, пока Джерард спускался с импровизированной сцены. — Ты — просто кладезь разнообразных талантов. Я даже порой завидую тебе.

— Право, не стоит, душа моя, — с искренней улыбкой отвечал Джерард, мягко обнимая её за плечи. — Мне очень грустно это говорить, но… уже поздно, и нам нужно отправляться домой. Благодарю тебя, что не дала этому вечеру пройти в одиночестве и унынии.

— Никогда, Джерард. Уныние — самый тяжкий грех, ты же знаешь, как я отношусь к этому.

— Знаю, а потому благодарю вдвойне — за показательную науку, — Джерард мягко поцеловал Шарлотту в висок и отвлечённо задумался над тем, как много в его жизни было бы нестыковок, шероховатостей и уныния, если бы не светлая голова его подруги — баронессы фон Трир.



Едва расстегнув пуговицы на кюлотах и развязав тесьму блузы, Джерард присел на край своей кровати, сметая с тумбы чайного цвета конверт. Этот свёрнутый лист бумаги не давал ему чувствовать себя окончательно спокойным весь день, напоминая о своём существовании навязчивым интересом.

Вскрыв едва сцепленное по центру послание, Джерард осторожно вытащил содержимое под свет луны из окна. Это оказался плотный лист тиснёной бумаги, свёрнутый пополам. А на нём, вводя Джерарда в изумление и лёгкий трепет, покоились три высушенных давно, задолго до сегодняшнего дня, травяных стебелька. Любопытно принюхиваясь и рассматривая цветы в сумраке, он осознал, что совершенно не хочет зажигать свечи. Как символично… Мята, барвинок и… куриная слепота*? Ох, о чём только думал этот мальчишка?! Посылать такие знаки, не зная точно, поймёт ли он или же сочтёт за случайность?



Прислонив три иссохших цветка к носу, он жадно втянул необычный их запах. Будто несколько несочетаемых оттенков опрокинули в одну ёмкость и хорошенько встряхнули. Листики под чуткими пальцами хотели смяться, сломаться, но Джерард не собирался допускать подобного варварства.

Наконец, пришёл черёд свёрнутого листа… Удивлённо замерев, Джерард с наслаждением начал читать такой родной сердцу итальянский:

Tu sei il mio Sole…
Mi accompagni per tutta la giornata con i tuoi raggi forti, illuminando il cammino da fare.
Al tramonto mi regali un'immensa emozione, mostrandomi i tuoi tramonti dalle sfumature rossastre.
E la notte… non ti vedo più… ma non mi hai abbandonato: basta spostare lo sguardo al di sopra delle stelle e tu ci sei!



Перечитывая фразы снова и снова, глотая, не в состоянии насытиться, словно редкое восточное лакомство, некогда испробованное на приёме у королевы, он думал только об одном: как? Как Фрэнку удалось подобное? Так искренне и сладко… Ведь он даже не учил его итальянскому, отчего-то ревнуя свой родной язык. Внутри разгорался нестерпимый зуд, тиснёная бумага жгла своими ровными чернильными строчками пальцы, и Джерард ловил себя на мысли, что вот-вот, и он ринется. Ринется навстречу, сшибая двери и беспокоя шумом весь дом, проникнет в покои Фрэнка и будет сжимать, нежно вдавливая в себя, его гибкое тело. Будет осыпать сладкие, постоянно пахнущие дикой вишней губы поцелуями, изнемогая от желания и ныряя с головой в волны возбуждения. Шептать ему на ухо — бесстыдно и даже грязно, терзая кромку губами, — о том, как жарко и сильно его тянет к нему, и как еле сдерживается, чтобы не заставить его кричать, чтобы не испугать напором своей горячей страсти. Сердце Джерарда колотилось загнанной лошадью, отмеряя скачки до срыва.

Но неожиданное осознание того, что уже завтра их грандиозный план должен начать воплощаться в жизнь, окатило его снежной лавиной, несущейся с Альп. Она погребла, заморозила его порывы, и Джерард только крепче, до скрежета сжал зубы и осадил себя, повторяя про себя всего несколько горьких слов…

«Ещё не время, Джерард. Не время! И неизвестно вообще, наступит ли это время хоть когда-нибудь? Время, в котором нам не будет мучительно больно любить друг друга?..»

Глава 21

Ловля на живца

Экипаж покачивался, навевая своими плавными движениями зевоту на пожилого мужчину внутри. Месье Жаккард Русто скучающе отодвинул занавеску узловатым пальцем без перстней, чтобы проверить знакомый изо дня в день пейзаж и то, долго ли осталось ехать. Такая длинная неделя, полная дебатов и рьяных обсуждений в их тайном месте, где собиралась вся верхушка революционеров, и не менее насыщенные выходные, и вот, наконец, настало время для того, что он любил — расслабляющей поездки в Аббатство Сен-Дени. Он награждал себя ею, когда был доволен результатами всего происходящего в Париже и получал поощрение самого короля. Сейчас же всё шло как нельзя лучше, просто катилось, точно сыр по растаявшему маслу.

Он приезжал и сразу шёл в основной храм аббатства: большой, с высокими сводчатыми потолками, построенный в прекрасном ажурном стиле с явными готическими тонами. Шпиль колокольни над входом высился неким стражем-хранителем, но мужчина не боялся гнева Господня. В Бога он не верил совершенно, вопреки ходящим про него слухам. В его среде нужно было поддерживать добрую славу благочестивого католика умеренных взглядов, который говорил бы о важности реформации Франции в светское государство и не слишком явной роли церкви в нём.

Обычно мужчина приезжал под вечер, устраивался на последней скамье пустого собора и наблюдал, как розоватые лучи закатного солнца падают сквозь высокие стрельчатые окна, забранные витражной мозаикой; как пробиваются сквозь неё, приобретая новые оттенки, и опускаются на полуобнаженное тело распятого на грубом деревянном кресте Христа, стоящего в алтаре на массивном постаменте. Как скользят по нему, по каменным стенам с необтёсанной кладкой, чтобы, дойдя до самого пола, угаснуть, затухнуть, погружая помещение в звенящий тишиной сумрак.

В эти моменты ему думалось особенно хорошо. Здесь неожиданно находились правильные, нужные слова, бьющие прямо в цель, которые в следующий раз он обязательно применит в дебатах со своим оппонентом месье Неккера, на душу опускалось подобие отдохновения и благодати, если эти самые чувства мог испытывать такой чёрный, гниющий изнутри человек, как он. Сейчас его политическая карьера невообразимо быстро шла в гору. Поддерживаемый королём негласно и более чем ощутимо — его денежными вливаниями, он руководил очагами восстаний и демонстраций, нанимал людей, кричащих красивые лозунги тут и там, был едва ли не самым главным человеком, в чьих руках находилось множество ниточек от управления революцией.

Чувствуя себя тонко играющим кукловодом, чьё присутствие совершенно незаметно, чьё влияние неосязаемо, мужчина самодовольно улыбался, покачиваясь на мягком сидении, кривя тонкие старческие губы. Отдавая дань старой французской моде, Жаккард Русто до сих пор носил напудренные парики, потому что собственных волос у него почти не осталось — он облысел очень рано, едва исполнилось сорок. Что поделаешь, плохая наследственность. И хотя он давно не считал себя красавцем, ему до сих пор удавалось удовлетворять все свои странные прихоти — где пользуясь деньгами, где — положением. Он всегда добивался своего. Всегда.

Прикрывая глаза, откидывая голову на мягкую заднюю стенку, мужчина начал с удовольствием вспоминать.

Одной из самых тёмных сторон его прогнившей насквозь души была пагубная, совершенно необъяснимая тяга к юным мальчикам из аббатства. Это было выше его. Выше его логики, острого ума и прекрасного образования. Мужчину начинало трясти, он чувствовал неконтролируемое возбуждение лишь оттого, что тайно, схоронившись в кабинке для исповеди, наблюдал за их худыми коленопреклонёнными позами, нежными ангельскими лицами, за изломанными линиями рук, скрещенных в молитве, за беззвучно шевелящимися при чтении Евангелия, такими трогательными аппетитными губами, которым больше бы подошло ласкать его плоть. О! Как он вожделел их! Эти юные послушники в светлых рясах-хламидах были единственным, что вообще вызывало у него чувство тёплого прилива внизу живота. Его одержимость, его страсть были больше эмоциональным, психическим расстройством, он не чувствовал себя адекватным, видя их. Он растлевал этих невинных созданий в своих фантазиях тысячи, сотни тысяч раз, и это делало его всесильным, делало счастливым. Мужчину совершенно не беспокоило, что пятно гнили внутри разрасталось шире с каждым разом. Особенно увлёкшись и впечатлившись подглядыванием, он мог онанировать прямо в кабинке: мучительно долго, грубо, рывками, пытаясь добиться от своей старой, вяло реагирующей плоти хоть чего-то, и в те редкие дни, когда у него получалось дойти до конца — о! Это были самые счастливые дни его нынешней жизни.

Добравшись до места, пребывая в приподнятом настроении от сладких воспоминаний, Жаккард Русто вышел из экипажа и приказал кучеру ждать его. В этом не было нужды: мужчина на козлах выучил этот маршрут и то, что хозяина приходится ждать почти до темноты, назубок.

Толкнув высокие, массивные двери собора, шершаво мазнувшие необработанным деревом по ладони, он с трепетом вошёл внутрь. Каждый раз — как впервые. Всегда заходил сюда с неким томлением, так как не мог знать наперёд, что ждёт его под этими сводами сегодня.

И в этот вечер ему была ниспослана величайшая награда за его земные труды, не иначе — он увидел коленопреклоненного ангела, жарко молящегося у самых ног Христа. Юноша не обратил на вошедшего никакого внимания, хотя и сидел боком, но это только играло на руку вдохновлённому, забывшему обо всём мужчине.

Невесомое создание всё светилось каким-то неземным сиянием, будто закатные лучи, бьющие сзади, чудесным образом путались в его рясе, словно преломлялись, создавая нимб вокруг шелковистых тёмных волос, так небрежно размётанных по плечам. И складки ткани, струящиеся по его натянутой, как струна виолончели, спине, напоминали очертания сложенных от усталости крыльев. И лицо его с закрытыми глазами, на страже которых чёрными тенями пролегли длинные атласные ресницы, настолько бледное и прекрасное в своей молитвенной строгости, было вдохновенным. И изломанная линия тёмных породистых бровей, чуть сведённых к переносице, что поддерживала собою гладкий высокий лоб, точно вышла из-под чутких пальцев Микеланджело… Всё это так захватило мысли и желания месье Русто, что он не находил в себе сил ни вдохнуть глубже, ни сделать ещё хоть шаг в сторону распятия.

Мужчина замер, точно небесным громом поражённый, его рука сама опустилась на спинку ближайшего ряда деревянных лавок, ища хоть какой-то опоры. Теряя почву под ногами, ощущая лёгкое головокружение, он тяжело опустился на скамью, не сводя глаз с прекрасного юноши.

Ангел молился так красиво и истово, полагая в свой чувственный шёпот всю душу до донышка, и когда изредка целовал крупный, грубой работы, деревянный нательный крест, его сладкие, чуть розоватые уста касались его с трепетом и бесконечной верой. Рука юноши была так изящна и нежна, что мужчина задержал дыхание, когда тот так скромно и невероятно чувственно крестился, и месье Русто не дышал всё то время, как ангелоподобный припал к ногам распятого Христа, с чувством целуя пальцы, а затем, поднявшись с колен и повернувшись, встретился с ним туманным взглядом широко распахнутых ореховых глаз.

Небеса рухнули на землю, хляби небесные разверзлись, погребая мужчину под кипящими ливнями лавы, неся заслуженную кару. Его и без того нездоровое сердце пропустило несколько ударов, пока он смог совладать со своим лицом и выдавить заинтересованную улыбку.

Тёмные, идеальной миндалевидной формы глаза словно отражали свет сотен зажженых в соборе свечей. Ангел смотрел на него с невыразимой нежностью и грустью, а чувственные губы так легко улыбались, что душа мужчины, чёрная, схваченная тленом, поплыла, заныла, и одинокая слеза тоски по молодости и красоте собралась в уголке глаза, сбежала по щеке и затерялась между сухим ртом и острым углом подбородка.

Прошли века и тысячелетия, а они всё смотрели друг на друга, ведя один лишь им понятный беззвучный диалог.

Наконец, ангел еле заметно кивнул мужчине, чуть прищуривая веки, отчего его взгляд вдруг стал вызывающим, дерзким, совершенно не ангельским. Крылья его носа вздрогнули, затрепетав, и, лукаво улыбнувшись, сильнее растягивая уголки губ, он беззвучно вышел через небольшую дверь сбоку от алтаря. Та, вероятно, вела во внутренний двор монастыря, куда посторонним ход был заказан. Но не это остановило мужчину от того, чтобы бессознательно податься всем телом вслед ангелоподобному юноше.

Бессилие, полная эмоциональная опустошённость и крайнее нервное возбуждение оглушили настолько, что Жаккард Русто не мог совладать даже со своими ногами и телом, чтобы подняться со скамьи. Он был бескрайне взволнован и слышал лишь колотящееся сердце, ощущал только звонкую пустоту своей головы. Никогда и никто ещё не производил на него столь сильного впечатления. Ни одного послушника он не желал так сильно, как возжелал сейчас этого ангела…

Мужчина прикрывал глаза, вызывая вновь и вновь поразивший его чудесный образ ангела перед собой, ощущая небывалую прежде эрекцию и общее возбуждение всего тела, не в пример внутренней опустошённости. Это было настолько забытое ощущение, что месье Жаккард Русто вдруг ясно осознал, что пойман в сети.

Он узнает об этом мальчике всё. Узнает и добьётся его благосклонности, чего бы ему это ни стоило.



Джерарда била нервная дрожь от волнения и перевозбуждения, и он едва дождался, пока пожилой извращенец покинет собор, сумев, наконец, подняться на ноги.

Он готов был взорваться от распирающих его чувств: гордости, облегчения, невероятной радости за то, что добыча клюнула и их план начал воплощаться. Наблюдая за всем со второго этажа над входом в собор, где находилась лестница и балкон для органиста, поднимающегося к своему инструменту, да звонаря, забирающегося ещё выше, на башню к колоколам; он видел каждую деталь, каждую мелочь этого спектакля. Таясь и не имея права голоса, он лишь смотрел: жадно, волнуясь и сопереживая, гадая — удастся или нет.

Фрэнк сыграл великолепно. Все три фазы были пройдены, как по маслу. Он сделал всё, чему наставник учил его. Воплотил в самом лучшем качестве, и Джерарду было, чем гордиться.

Щелчок — и двери храма открылись подобно занавесу в театре, являя заинтересованному взору невероятно атмосферную картину. Всё было рассчитано до мелочей. Положение тела, падающий свет, наклон головы и излом рук, каждая деталь была чётко и дотошно спланирована, а затем — отрепетирована долгими весенними вечерами. Фрэнк сыграл живо, трепетно, без какой-либо механичности, чем сильно удивил Джерарда. Такой тонкой, такой чувственной игры он не ждал в самый первый раз и был более чем удивлён. Два щелчка — и недвижная, статичная фигура пришла в движение, заканчивая молитву. Вся грация тела, спрятанного под рясой, вся томность теперь шли на выручку актёру. Он посылал знаки, которые не мог пропустить заинтересованный, очарованный первым шагом — атмосферой — человек. «Я томлюсь», — кричали они, «Я одинок и жажду утешения». Всё это являлось финальной подготовкой к последней стадии. Три щелчка — и вот он, словно выстрел пищали, — один лишь верный взгляд, одно направленное попадание, и в голове жертвы не осталось ни одной здравой мысли, кроме вожделения и похоти. И как же был удивлён Джерард, когда увидел новую, ими не проработанную, четвёртую стадию, неожиданно привнесённую Фрэнком. Эта заключительная дерзость, приправленная любопытством, точно бросающая вызов. Как он вообще додумался до этого? Если сравнивать с рыбной ловлей, то это очень походило на тонкую и умелую подсечку, после которой добыча увязала в крючке настолько сильно, что не имела никакой возможности освободиться. Леска была упругой и крепкой, и путь у Русто оставался теперь только один — быть вытащенным из своей привычной среды, оказаться выпотрошенным и съеденным.

Ослабив кружева ворота-жабо под шеей, Джерард легко спустился по крутой лестнице пустого собора, чуть затаив дыхание, прошёл вдоль рядов скамей, замедлил шаг у распятия и так же бесшумно, подражая походке своего протеже, скрылся за маленькой дверью, направляясь в келью Фрэнка.



— Я провалился… Провалился, — не переставая, шептал Фрэнк, меряя шагами маленькую комнатку, — Господи, я ненавижу себя… Бездарность…

Он не заметил, как оказался в комнате не один.

— Что я слышу, мой мальчик? — Джерард почти мурлыкал весенним котом, подходя ближе и опускаясь на узкую твёрдую кровать. — Что за самобичевание?

— Это был провал, Джерард? Я сыграл ужасно? — с волнением и лёгким испугом спросил он наставника, останавливаясь рядом и хватая того за руку.

— Успокойся, Фрэнки, — Джерард нежно накрыл его ладонь теплом своей. — Это было лучшее, что я видел когда-либо. Ты был превосходен. А насколько воодушевился наш дорогой месье Русто, я не берусь судить. Он не мог даже встать сразу — так ты его очаровал. Сидел, собирался с силами, а я проклинал его впечатлительность, потому что спешил скорее оказаться рядом с тобой.

— Вы не лжёте? — с недоверием спросил Фрэнк. Ему до последнего казалось, что он был неубедителен и жалок. — Когда мы смотрели друг на друга, его лицо было точно маска, а мои глаза уже начинали слезиться от немигающего взгляда, эта чёртова улыбка свела губы, поэтому в конце я выдал непонятно что — простите меня!

Джерард вдруг неожиданно звонко расхохотался.

— Тише, тише, месье Джерард, уже поздно и нам запрещено шуметь. Прошу вас… — залепетал Фрэнк, с опаской поглядывая на дверь. Длинная анфилада коридора являлась общей для множества комнаток-келий, куда выходили все двери. Комнатки были маленькими — размером с кровать и небольшой письменный столик для занятий. Послушников держали в максимальной строгости.

— Прости, мой мальчик, — взял себя в руки Джерард. — Ты говоришь, что последний взгляд и дьявольская улыбка вышли случайно?

— Да. И я подумал, что провалил всё из-за них. Просто лицо невозможно устало, губы свело и глаза начали слезиться. Я боялся, что разревусь или уйду с перекошенным лицом, простите… — сконфуженно закончил Фрэнк.

Джерард сдавленно прыснул, с силой закрывая рот рукой.

— Ты знаешь, что ты невероятный везунчик? Словно сами ангелы присматривали за тобой и нашёптывали правильные действия. Твой заключительный взгляд сразил старика наповал, я уверен в этом. Теперь он будет приезжать каждый вечер с одной лишь целью — ещё раз встретиться с тобой, увидеть тебя, притронуться… — голос мужчины вдруг понизился, сел до шепота, а рука бесконтрольно скользнула от колена Фрэнка по бедру выше, шурша по грубоватой ткани рясы.

— Вам надо идти, пока никто не увидел вас тут, — строго проговорил Фрэнк, снова накрывая такую желанную, обжигающую жаром ладонь своей рукой, лишая её свободы движения. — Уже поздно. Вам ещё добираться до поместья. Я так рад, что всё удалось… Если вы так считаете, то я счастлив. Кажется, сегодня я впервые смогу поспать спокойно, без тревожащих сон мыслей.

Джерард мягко улыбнулся, рассматривая белую тонкую кисть Фрэнка на своей широкой руке. Он боролся с желанием поцеловать её, притянув к губам. Но разум взял верх, и он мягко высвободился из-под ладони и поднялся на ноги.

— Доброй ночи, мой замечательный мальчик. Постарайся отдохнуть. Завтра я вернусь, и мы продолжим воплощать наш план с того места, где остановились сегодня. Выспись хорошенько, — и он мягко поцеловал Фрэнка в лоб, затем провёл по встрёпанным волосам и, еле заметно вздохнув, вышел вон.

Впервые за последние недели Фрэнк спал спокойно и безмятежно, без волнующих и страшащих сновидений. Он поистине заслужил этот отдых, и ни твёрдость травяного матраса, ни узость кровати не могли помешать его сладкому сну.

Глава 22

Каждый вечер, не прерываясь ни на день, месье Русто посещал главный собор в то самое время, когда Фрэнк молился там. Юноша вжился в роль и стал ещё более естественным в своей молитве, ещё более раскрепощённым и притягательным. Он даже научился получать странное, совершенно необычное удовольствие от того, что за его нехитрой игрой следили двое мужчин. Первый, до которого ему не было никакого дела, но который являлся виновником всего происходящего и главным зрителем, и второй, что наблюдал тайно и был средоточием всех мыслей и желаний юного лицедея. Фрэнк переворачивал внутри своего сознания всё так, будто именно Джерарду посвящался весь этот спектакль, и именно его реакция и очарование являлись конечной целью. Так было проще и легче, это позволяло быстрее расслабиться и почувствовать, наконец, тонкое удовольствие от игры и обращённых к нему взглядов. Один из них обжигал сладострастием и похотью, заставляя смущаться и чувствовать себя неловко, второй же горел ярко и ровно, согревая неимоверной патокой теплоты и нежности, словно расплавленный янтарь тёк, обволакивая и разнеживая его тело.

Фрэнк так увлёкся, что вздрогнул, когда на его плечо легла ладонь. Чуть испуганно распахнув глаза, он увидел за спиной месье Русто, глядящего с интересом и тщательно скрываемым вожделением.

— Мой прилежный отрок, прости, что отвлекаю тебя от молитвы, но я не удержался от искушения, да простит меня Господь, — он истово перекрестился, глядя на распятого Христа перед ним. — Я вижу тебя не первый раз и не могу не отметить твою невероятно вдохновенную молитву. О чём ты молишься так искренне каждый вечер?

— О, месье, — смутился Фрэнк, опуская взгляд и судорожно припоминая, что у него заготовлено на этот случай, — я молюсь о Царствии Небесном для моей семьи, для матушки и младшего брата… Они покинули этот мир около полугода назад, оставив меня круглым сиротой, — глаза юноши заблестели, он поднял их, встретившись с выцветшим взглядом, укутанным в сеть морщинок. Месье Жаккард не был отвратителен. Его внешность была вполне по-старчески миловидна, если бы не слишком чувственно выпяченные губы и мерцающие похотью глаза.

— Бедный мальчик! — с чувством воскликнул тот, чуть сильнее сжимая пальцы на плече. Фрэнк лишь силой мысли заставил себя не кривиться. — Как зовут тебя, несчастное создание? Присядь рядом со мной, ты можешь поведать старику о своём горе.

Фрэнк мысленно порадовался, так как сегодня днём всё свободное время репетировал этот монолог в голове.

— Меня зовут Луи. Луи де Перуа. Как мне называть вас, месье?

— Такой прелестный ангел может называть меня месье Жак, — мягко улыбнулся мужчина, пододвигаясь настолько, чтобы присевший рядом на край скамьи Фрэнк оказался вплотную к нему. — Я очень влиятельный человек и, возможно, мог бы чем-нибудь помочь тебе. Расскажи мне всё, не таясь.

Фрэнк выглядел вместилищем для разных, очень сильных чувств. Он был смущенным, опечаленным и отчасти — выказывал во взгляде смутно затеплившуюся надежду. Он помолчал некоторое время, нервно теребя лохматые концы плетёного пояса, поддерживающего полы рясы.

— Мне так неловко, месье Жак, рассказывать вам о своём горе, тем более, что это будет выглядеть, словно я жалуюсь. А это совсем не так. В аббатстве меня приняли довольно тепло и дружелюбно…

— Постой, — вдруг задумчиво сказал мужчина. — Ты сказал де Перуа? Я слышал когда-то эту фамилию. Твои родители были весьма богаты и некогда влиятельны, неужели они так много задолжали, что тебе пришлось покинуть отчий дом и жить в монастыре?

Фрэнк выразил на лице искреннюю досаду, злость и даже раздражение. Он закусил нижнюю губу и чуть задрожал, едва удерживая себя от слез.

— Вы ничего не знаете, месье Жак… Не стоит так запросто судить о том, чего не знаете, — проговорил он и с удовольствием отметил, как мужчина, пытаясь неловко утешить его, приобнял за плечи. От старика слегка пахло цветками пижмы, что было не очень приятным, и ментолом, будто от сердечных капель.

— Прости меня, милый Луи. Я не хотел обидеть тебя. Ну же, ничто не стоит того, чтобы с такого прекрасного лица стекла хоть одна слезинка, — негромко говорил месье Русто, а Фрэнк лишь ощущал, как нервно подрагивает жадная ладонь, скользящая по грубой ткани, скрывающей лопатки.

— Мы жили в мире и достатке до прошлого года, — наконец, собрался с духом Фрэнк-Луи, — пока первым от неизвестной лихорадки не скончался отец. Полгода мать убивалась и носила вдовьи одеяния, как вдруг неожиданно с теми же симптомами слёг мой младший брат. Он угас всего за месяц, — Фрэнк всхлипнул и быстро отёр глаза длинным рукавом. — Мать не выдержала такого горя и начала медленно сходить с ума. Сложно объяснить это не видевшему человеку… Но это так страшно, когда родная матушка, что выносила и выкормила тебя, вдруг начинает называть именем умершего брата, всматриваясь в черты так радостно, а потом, словно увидев на лице проказу, с ужасом отталкивает, крича: «Нет, нет, ты не Жан! Куда ты спрятал Жана? Где мой маленький Жан?» Ей становилось всё хуже и хуже, я уже боялся выходить из покоев, чтобы лишний раз не встретиться с ней. Ясность разума посещала её всё реже, и в один вечер я прибежал на вопль нашей служанки. Мама была мертва… Удушилась, — Фрэнк, наконец, не выдержал и упал в охотные объятия месье Русто, подрагивая всем телом от всхлипов.

— Тише, тише, мой мальчик, — срывающимся шепотом говорил мужчина ему на ухо и погладил по волосам, отчего Фрэнк едва сдержал неприглядную дрожь. Но её оказалось совсем не сложно скрыть за всхлипами. — Так много бед и несчастий на долю такого прелестного создания, как несправедливо!

Наконец, юноша с усилием отстранился, вытирая лицо рукавами. На что тут же получил предложение воспользоваться шёлковым, вышитым инициалами, платком месье Русто. Это было очень интимным жестом, фактически, этот пожилой мужчина заявлял, что «Луи» стал дорог и близок ему.

— Прошу тебя, возьми. Это такая малость, — настоял тот, вкладывая прохладный, скользкий лоскуток в подрагивающие бледные пальцы. — И продолжай, мой мальчик. Как ты оказался послушником в Аббатстве Сен-Дени?

— Очень просто, месье Жак. Ни отец, ни мать не оставили завещания. И согласно нынешним законам о наследовании, всё имущество перешло на сохранение ближайшему родственнику, пока мне, прямому наследнику, не исполнится восемнадцать. Моим опекуном оказался двоюродный дядя по маминой линии. Он старше всего на пять лет, пьяница и мот. Как только узнал о кончине матушки — перебрался в поместье из какого-то захолустья. Сначала мы жили под одной крышей, но я начал замечать, как пропадают стоявшие на своих местах дорогие предметы искусства: резные шкатулки, драгоценные канделябры, фарфоровые вазы, предметы столового серебра… Даже любимая матушкина статуэтка… Когда я спросил об этом прямо, дядя был пьян и ударил меня. Назвал щенком, ответил, что это не моё дело. В тот вечер я заперся в комнате, чтобы избежать его гнева. Через неделю только узнал, что дядя стал проводить в моём доме вечера карточных игр и проигрывался, платя долги из моего же наследства. Я попытался говорить с ним, когда он не был пьян, но тот только отругал меня, ссылаясь на похмелье. Он всегда был либо пьян, либо мучился похмельем. И если во втором случае достаточно было просто не говорить с ним, то в первом я запирался на засов, который сам же оборудовал на двери покоев. У дяди слишком тяжёлая рука, — Фрэнк прислонил ладонь к щеке, словно та ещё помнила жёсткую оплеуху. — Мои синяки на теле ещё не полностью прошли, месье Жак.

Мужчина сжал и разжал кулаки, а юноша продолжил, не дожидаясь, пока его перебьют:

— Всего полторы недели спустя он определил меня послушником в это аббатство, объясняя это настоятелю тем, что он слишком занят и не имеет лишнего времени присматривать за шалостями шестнадцатилетнего мальчишки. Он имел на это право, согласно нынешним законам. Определить своего подопечного в специальное заведение, если его содержание будет вовремя и полностью оплачиваться. И вот я здесь, — горько улыбнулся Фрэнк. — Я не знаю, что останется от моего дома, когда я вступлю в права наследования. Нет никаких законов, запрещающих продавать или отдавать кому-либо вещи из дома. А средства на содержание он снял с моего счёта в банке вместе с нотариусом. Только вот бумаги этот мошенник готовил для дорогого пансиона на берегу моря. А отправил меня в это аббатство в качестве послушника. Думаю, не стоит говорить, что разницу сумм я также не увижу?

— Это неимоверное количество испытаний для такого юного хрупкого мальчика, как ты, Луи, — мужчина по-отечески положил свою сухую ладонь на колено юноше и слегка сжал, вот только Фрэнк прекрасно видел, что сострадания в этом жесте — ни на грош. Лишь похотливая жадность прикосновения. — Ты необыкновенно сильный, если до сих пор не сломлен своими горестями.

— Я люблю жить и получать от жизни все удовольствия, несмотря ни на что, — чуть помедлив, вдруг прошептал Фрэнк, накрывая обжигающую ладонь на колене своей рукой. — Спасибо, что выслушали, но мне пора идти, скоро время вечернего молебна, — он порывисто встал и направился к небольшой дверце в алтаре, не оглядываясь.

— Постой! — вдруг ожил месье Русто. — Луи! Мы увидимся ещё раз? Я и правда могу помочь тебе, — крикнул он, ещё не веря, что его добыча так легко ускользнула из рук.

— Я молюсь здесь каждый вечер, месье Жак, — с грустной улыбкой сказал Фрэнк-Луи перед тем, как скрыться за дверью.

Джерард придерживал край сюртука у груди рукой, ощущая своё учащённое сердцебиение. Он наблюдал за происходящим из-за перил с органного балкона и не верил собственным глазам. Настолько честен, настолько искренен был Фрэнк, что на какое-то время Джерард и сам поверил в то, что его мальчика зовут Луи. Что ему пришлось пережить столько несправедливости и испытаний… Что он сумел в конце заигрывать со старым, похотливым извращенцем. Он закрыл глаза и, стараясь успокоиться, сделал несколько медленных вдохов-выдохов.

Джерард видел, как неторопливо уходил взволнованный месье Русто, то и дело поправляя полы вычурного жюстокора. Узкие кюлоты явно были не слишком удобны ему сейчас, и от этого походка старика выглядела вихляющей. Видел, как закатные лучи облизывали нижние камни кладки, чтобы затем погрузить своды храма в сумрак. Но и тогда он ещё не покинул своего убежища, приводя мысли и чувства в порядок.



С того дня Фрэнк-Луи заканчивал свою коленопреклонённую молитву и, поднявшись, присаживался на скамеечку рядом с ожидавшим его месье Жаком. Старик и правда был хорошо образован и говорил интересно и много о разных вещах, от которых бы пришёл в восторг любой отрок из мелких буржуа. Фрэнк же был образован не хуже, поэтому старательно изображал интерес и искреннее восхищение знаниями своего собеседника. Он чувствовал, что их общение и отношения стали достаточно близкими для того, чтобы делиться какими-то откровенными, тайными вещами. Чтобы быть честными друг с другом. Неделя подходила к концу, и Фрэнк с каким-то нездоровым удовольствием отмечал, как мужчина становится всё более жадным и меньше внимания уделяет сдержанности, выпуская наружу похотливые взгляды и смелые прикосновения. Он делал это будто бы случайно, невзначай, и если вначале Фрэнк вздрагивал и изображал недоумение, то сегодня, в пятницу, он просто не обратил никакого особого внимания на то, что рука, вдруг оказавшаяся на его колене, осталась там намного дольше положенного.

— Вы знаете, мне неловко признаваться, — залепетал Фрэнк, смущаясь и краснея, — но ваши прикосновения заставляют чувствовать себя странно, — договорил он и замер, ощущая на своей ноге подрагивающую от нетерпения костлявую ладонь.

— Что ты имеешь в виду, мой мальчик? Расскажи об этом, — томно спросил месье Жак, придвигаясь чуть ближе.

— Это странно… И очень стыдно говорить об этом, — прошептал Фрэнк, смотря куда-то вниз и в сторону. — Но сердце словно заходится и внизу живота… — его голос оборвался, — горячо.

— О, мой юный и невинный отрок, — развратник сильнее сжал колено и заскользил вверх по бедру юноши. — Расскажи мне о своём опыте. Ты когда-нибудь был с девушкой?

Фрэнк, алея пунцовыми кончиками ушей, зажмурился и помотал головой.

— Господь всемогущий, — жарко вздохнул старик, — неужели ты невинен? И никогда не прикасался к себе?

— О чём вы? — с искренним интересом спросил Фрэнк, наблюдая за ладонью, добравшейся до самого верха и остановившейся напротив паха. — Я чувствовал подобное и раньше, но никогда… — он осёкся, потому что настойчивые пальцы забрались под полу рясы и начали поглаживать его чуть возбуждённую плоть через тонкую льняную ткань подрясника. Он сглотнул и вновь сильнее зажмурился, напрягаясь. Одному Богу известно, какими усилиями он удерживал в голове образ Джерарда. Одни ангелы могут подтвердить, что он был в шаге срыва от отвращения, и только бурная фантазия, рисующая ему так ярко первую встречу с Джерардом на балу у баронессы, помогала держаться из последних сил. Он дрожал, стараясь не обращать внимания на шумное чужое дыхание у уха, на противный сердцу голос и неприятный, чужой запах, перекрывая всё это своим неистовым желанием к Джерарду. А месье Жак, отнёсший эту дрожь к степени возбуждения, лишь смелее забирался под подрясник, едва не касаясь уже обнажённой кожи своими пальцами.

— Нет! — вдруг вскрикнул Фрэнк-Луи, вскакивая со скамьи и отлетая на шаг от обескураженного сластолюбца. — Прошу вас, месье Жак, не надо! Это слишком… слишком странно, вы не должны делать подобного со мной, тем более перед распятием… Господь и так ненавидит меня, раз посылает столько испытаний… Простите меня! — он закрыл лицо руками и выбежал через дверь прежде, чем мужчина поднялся с лавки со словами: «Луи, душа моя, постой, прошу тебя!».

В храме повисла гнетущая тишина, нарушаемая лишь тяжёлым дыханием месье Русто.

— Вот же маленький ублюдок! — в сердцах выругался он, крепко стукнув кулаком по спинке впереди стоящей лавки. — Я ведь почти сломил его… Сукин сын, — сдавленно шептал мужчина, направляясь к выходу из собора. Сидящий на балконе Джерард весь превратился в слух. — Ну ничего, ничего, завтра я покажу тебе, каким может быть месье Жаккард Русто, главный кукловод революции. Обихаживать мальчишку-сироту, точно он принцесса? Уговаривать, ждать? Не собираюсь ждать ни дня больше. Завтра же будешь извиваться подо мной и просить пощады, упёртый выродок…

Джерарда колотило, он держал себя обеими руками, нащупывая сбоку, у рёбер в тайных ножнах отравленный стилет. Он бы успел неслышно спуститься вслед месье Русто и быстро, одним сильным движением вколоть сталь под рёбра этой змее, и не мог понять, что же удерживает его от подобного шага. Ему было не впервой убивать — не в открытой схватке, но исподтишка, используя внезапность и яды. Он не любил эти методы и не распространялся о своём опыте, и тем не менее ничего не мог изменить — порой, очень редко, ему приходилось убивать. Эта тварь угрожала Фрэнку. Его Фрэнку. Его воспитаннику, его вожделению. Его невинному ангельски-чистому существу, единственному созданию, заставляющему его улыбаться и верить в лучшее. И тварь должна была поплатиться за это.

Дверь глухо хлопнула, возвещая о том, что месье Жаккард Русто покинул собор, оставляя его в сумрачном одиночестве. Он должен, обязан был успокоиться и не выглядеть нервным. Фрэнк так много трудился и был настолько убедительным, что Джерард не имел права беспокоить его своими мрачными мыслями. Они все заслужили небольшой отдых. Совладав с эмоциями, он поднялся на ноги, отряхнул и поправил строгий костюм, надетый сегодня для разговора с настоятелем аббатства, и начал спускаться с лестницы. Его мальчик по обычаю ждал в своей келье, стоило поторопиться.



Фрэнк лежал на узкой деревянной кровати, разметав волосы по тонкой подушке и закрыв верхнюю часть лица согнутой рукой. Он до сих пор приходил в себя после произошедшего и не мог понять, хорошо ли то, что случилось, или он ошибся, свалял дурака. В ту секунду, когда Фрэнк понял, что чужие пальцы вот-вот коснутся его плоти, его чуть не стошнило. Это оказалось выше его сил. Он сгладил ситуацию словами, как мог, но по его мнению, всё это было более чем жалко. Он не справился, провалился. Он никчёмный лицедей, и его выдержка далека от выдержки наставника. Он ничтожество…

Грудь качнулась вверх-вниз, он испустил глухой страдающий вздох. Дверца тихо скрипнула, пропуская посетителя, но Фрэнк не убрал руку с лица: он и без того знал, кто это может быть. Ему было слишком стыдно за свой провал. Вдруг его свободно свисающей с кровати руки коснулись тёплые, такие родные, мягкие пальцы. Кожа их чувствовалась нежными гладкими лепестками без намёка на сухость, а в поглаживании сквозила непередаваемая трепетность. Фрэнк, на мгновение испугавшись, вскинулся, распахивая глаза и встречаясь с взглядом наставника. Облегчённо вздохнув, Фрэнк снова упал на жесткую подушку, расслабляя каждую часть тела. Он с наслаждением, прикрывая веки и пряча их под рукой, ощущал тёплые пальцы на своём запястье, осторожно поглаживающие кожу. Это было настолько приятно и чуть щекотно, что заставляло бездумно улыбаться в темноту закрытых глаз. Джерард снова стоял перед ним, словно перед умирающей девицей, но Фрэнк не мог пошевелиться: слишком обессилел и устал. Край кровати чуть скрипнул, когда наставник присел рядом, тесня Фрэнка ближе к стене.

— Простите, — прошептал он, — простите, месье Джерард… Сегодня я точно провалился. Но я просто не мог сдержаться, когда он стал так настойчив.

Вдруг его запястье потянули наверх, и через мгновение кожи коснулись тёплые, нежные губы. Фрэнк замер, не веря такому откровенному и решительному жесту: запястье и пальцы целуют лишь у того, с кем флиртуют открыто и изъявляют этим своё желание и заинтересованность. Фрэнк боялся открывать глаза. Губы разомкнулись, и по пульсирующей жилке прошёлся влажный язык, тут же уступая место дыханию, обжигающему и настойчивому. Фрэнк сглотнул, не шевелясь. Происходило что-то невиданное, настолько желанное, насколько же и пугающее его. Судорожные вдохи давно выдавали его отношение, сердце участило удары, вырываясь из грудной клетки, и лицу стало нестерпимо жарко, душно, слишком горячо.

— Ты был великолепен, — прошептал наставник, касаясь губами облизанной кожи, заставляя Фрэнка мысленно стонать и извиваться от этого. — Ты был так хорош, что я еле сдержался, чтобы не всадить стилет в спину этой двуличной змее. Он не заслуживает ни единого взгляда твоего. Ни единого слова. Ни мимолётного прикосновения, — Джерард снова припал губами к запястью, целуя нежно и неторопливо, будто пытаясь распробовать новое заморское блюдо. Его губы были так несыты и настойчивы, спускаясь всё ниже — по трепещущей ладони, словно выводя каждую линию на ней, что Фрэнк дрожал, молясь о выдержке и благоразумии для себя. Только пульсирующее желание и колотящиеся в голове слова молитвы составляли сейчас его суть. Он не смог сдержать сдавленного стона, когда собственный безымянный палец на фалангу утонул в теплоте рта Джерарда и встретился с кончиком его языка.

— Я восхищаюсь твоим талантом и смелостью, мой мальчик, — тихо и спокойно говорил мужчина, по очереди забирая губами каждый его палец, приводя Фрэнка в неописуемое, совершенно неадекватное состояние. — Ты талантлив много более, чем я. И у тебя всё получается потрясающе естественно. Так быстро привести старика в состояние предвкушающей агонии! Поверь мне, очень скоро всё завершится нашей победой. Буквально в следующую вашу встречу он не сдержится.

— Завтра? — с волнением спросил Фрэнк, удивляясь хриплости своего голоса. Ему не терпелось покончить с этим делом. Даже похвалы наставника не могли перекрыть нервное напряжение и усталость, наваливавшуюся после каждой встречи с месье Русто.

Закончив с мизинцем, бесконечно неторопливо изучив его языком до самого основания, Джерард, наконец, прекратил сладчайшую пытку, накрывая ладонь второй рукою.

— Нет, мой ангел, — и Фрэнк вздрогнул от этой фразы, как от ведра ледяной воды. — В понедельник. Я встречался сегодня с настоятелем и отпросил тебя на оба выходных дня. Мы можем ехать домой сейчас же и вернуться только вечером в воскресенье.

Фрэнк, наконец, убрал руку с горящего лица и неверяще и ликующе вглядывался в любимые глаза:

— Вы не шутите? Меня правда отпустят?

— Да, Фрэнки. Собирайся, — мягко улыбнулся Джерард, отпуская ладонь и аккуратно укладывая её рядом с собой на кровать, словно и не происходило ничего странного. — Я хочу, чтобы ты как следует отдохнул перед финальным действием. Ты заслужил это: выспаться дома на привычной кровати и поесть нормальной, а не приготовленной для послушников, пищи. Уверен, Маргарет посчитает тебя исхудавшим и постарается откормить.

Они улыбнулись друг другу, и уже через полчаса сидели в карете, сонно покачивающейся на пути к поместью. Вещей в аббатство Фрэнк брал совсем немного, и единственное, что завернул с собой сейчас — миниатюрное издание сонетов Шекспира.

Они молчали всю дорогу, изредка кидая друг на друга красноречивые взгляды и неловкие улыбки. Джерард больше не прикасался к Фрэнку так, а сам юноша не смел даже затронуть эту тему. Всё было слишком: непривычно, желанно, необъяснимо. Это слегка пугало его и тут же — заставляло сердце радостно трепетать, заходясь в щебете. Эта сладкая, странная неопределённость была столь необходима, что Фрэнк боялся потревожить её хоть чем-то.

— Устал? — с искренней заботой спросил Джерард, подхватывая покачнувшегося на лестнице поместья Фрэнка под локоть.

— Немного, — выдохнул тот, едва не упав. Ноги не слушались, хотелось перекусить немного и закрыть глаза, чтобы спать, спать, спать…

Джерард довёл его до софы в малой гостиной и усадил с краю, небрежно освободившись от сюртука, кинув его на спинку ближайшего кресла. Дом спал, часы на камине показывали много больше полуночи. Поэтому Джерард, выдохнув короткое: «Подожди недолго, я сейчас вернусь», снова скрылся на лестнице. Фрэнк неспешно скинул плащ, сюртук, жилетку, оставив всё это висеть рядом с одиноким сюртуком наставника, и блаженно вытянул ноги, опираясь на мягкость спинки софы лопатками и чуть съезжая вниз.

Дом. Родной дом. Казалось бы, всего лишь стены, привычные глазу, наблюдаемые изо дня в день. Но чувствовал он себя здесь так спокойно и расслабленно, как никогда не чувствовал за закрытой дверью маленькой кельи в аббатстве. Фрэнк дышал знакомым запахом поместья полной грудью, с удовольствием осознавая, что нервы успокаиваются, и его душа встаёт на место, туда, где и должна быть.

— Смотри, что я нашёл, — Джерард мастерски появился из темноты дверного проёма, шагая тихо-тихо. В его руках красовалась открытая бутылка вина с зажатыми между пальцев бокалами и небольшая тарелка с остатками сладкого пирога. — Как раз, чтобы подкрепиться одному голодному, уставшему мальчику, — он составил находки на низкий столик между софой и креслом и сам присел рядом с Фрэнком. Небрежно и точно разлил вино по бокалам, опустошив сразу полбутылки. — Выпьем, мой необычайно талантливый ученик? За тебя, за твою тонкую и искреннюю игру. Я горжусь тобой, Фрэнки, — с тёплой улыбкой проговорил он, протягивая один из бокалов. Отказываться не было никакого желания.

Они пили и разговаривали о том, что произошло за столь долгое отсутствие Фрэнка в поместье. Джерард рассказывал самые забавные и милые случаи, в которых главной героиней по большей части фигурировала Луиза. Девочка освоилась и оказалась ужасной непоседой, за которой требовался глаз да глаз. Фрэнк улыбался, чувствуя, как вино пьянит и без того уставшую голову, как пустой желудок жадно всасывает его стенками, заставляя щёки алеть, а глаза — слипаться. Он успел съесть лишь кусочек пирога и опустошить бокал чуть больше, чем наполовину, прежде чем уронил голову на плечо наставнику и негромко засопел.

Подождав какое-то время, Джерард повернулся, чтобы прислониться губами к родной макушке. Волосы Фрэнка пахли так удивительно: чем-то давно знакомым и привычным, перемешанным с ароматом храмовых благовоний. Наслаждаясь запахом вдох за вдохом, Джерард прикрыл глаза от удовольствия. Рука сама, не дожидаясь разрешения хозяина, скользнула наверх, чуть запутавшись в прядях волос, убрала их с лица спящего, заправив за ухо. Гладила, то и дело касаясь мочки, и Джерард улыбался оттого, как мирно спящий мальчик чуть вздрагивал каждый раз, когда он притрагивался к ней.

— Душа моя… — прошептал Джерард, теряясь в сладостно-ноющих ощущениях повыше солнечного сплетения, раздирающих его тело, — что же ты делаешь со мной?

Просидев так ещё недолго, он залпом осушил свой бокал, заткнул пробкой горлышко недопитой бутылки и, осторожно высвободившись из-под веса Фрэнка, поднялся на ноги. Затем примерился, уверенно взял потяжелевшего и расслабленного во сне, но всё же слишком худого юношу на руки. Задул огоньки на высоком канделябре и, ориентируясь по приглушённому свету из высоких окон, неторопливо понёс в его покои, чтобы уложить на кровать.

Джерард позволил себе снять с Фрэнка только сапоги и кюлоты, накрыл спящего одеялом и, проведя на прощание кончиками пальцев по скуле, вышел из комнаты. Дверь закрылась, и он с облегчением прислонился спиной к её надёжной поверхности.

«Фрэнки… Я болен тобой. Твоя невинность, твоя открытость и честность хуже чистого яда. Они растравляют меня, не дают мне покоя… Я одержим, не иначе».

Прикрыв глаза, чтобы яснее заглянуть внутрь себя, Джерард осознал то, что так давно прятал в тёмных глубинах подсознания. Он ходил по самому краю уже давно. Ходил так близко, что одно неверное движение, одна ошибка — и он не успеет заметить, как вспыхнет, покачнётся на ветру и полетит в бездонную пропасть, у которой слишком много названий на всех людских языках.

— Ti amo…

Глава 23

Джерард Мадьяро намеревался всю субботу и большую часть воскресенья провести в праздной лености и приятном отдыхе со своим учеником и Луизой. Он мечтал проехаться верхом до лесного озера, погулять там как следует, пока крошка Лулу будет собирать весенние цветы на бесчисленных полянах вокруг. Он надеялся слушать и рассказывать, говорить на совершенно отвлечённые темы, упиваясь обществом Фрэнка. Но все его мечты рухнули карточным домиком, когда Маргарет, постучавшая в его комнату во время утреннего умывания, отдала ему письмо.

«Прошу Вас быть сегодня к обеду на том же месте, что и всегда, на тайном совещании. Ваша М…»

Бумага, зажатая меж пальцев, еле уловимо пахла фиалками и розмарином, и для Джерарда было не впервые получать подобные зашифрованные послания от Её Величества королевы. Он досадно поморщился и вздохнул от неудовольствия. Как же всё не вовремя! Хотя Её Величество тоже можно понять. Неделя осуществления плана и никаких вестей; наверняка, она взволнована ходом дела и его успешностью. От результата зависело ни много, ни мало, а судьба королевы и всей Франции в целом…

Джерард неторопливо зажёг одинокую, почти истаявшую свечу, и опалил письмо с края. Когда оно занялось больше, чем наполовину, кинул на начищенный поднос. Бумага тлела и сворачивалась, ярко-алым целуя медь, а затем рассыпалась пеплом. В поместье месье Мадьяро не было ничего, что могло бы связать его и королеву, или его и службу при дворе. Он был крайне осторожным тайным советником.

Если планы менялись так круто, то стоило поторопиться, не растягивая время смолой. Чем раньше он сделает устный доклад королеве, тем раньше освободится и больше времени останется, чтобы провести его здесь, с Фрэнком. Господь всемогущий! Как долго они не занимались вместе совершенно привычными и приятными делами? Как давно не музицировали в четыре руки? Как давно не играли в шахматы из резной кости, когда последний раз читали вслух друг другу?.. Столько драгоценного времени потрачено впустую в нелепых попытках угнаться за несущимися вскачь событиями…

Вздохнув в последний раз, Джерард оттолкнулся от края комода, на который опирался всё это время, и отправился подбирать гардероб на сегодня. Что-то строгое, но очень элегантное, и обязательным штрихом — янтарные запонки. Любимые, тёплые, идеально подходящие к его сегодняшнему настроению.

Если костюм — тёмная шёлковая тройка из зауженных брюк по английской моде, жилетки и сюртука — подобрался достаточно быстро, то запонки отказывались находиться совершенно, будто бросали вызов торопящемуся и начинающему нервничать мужчине. Джерард лихорадочно перетряс обе шкатулки с драгоценностями, одна из которых целиком была отведена под разные запонки, а вторая — до верха набита кольцами и булавками-брошами, но ни в одной не нашёл искомого. И только приостановившись на мгновение, чтобы надеть выбранные мимоходом перстни, вспомнил. Последний раз он отдавал запонки Фрэнку в день своего рождения. И с тех пор тот не возвращал их.

Ухмыльнувшись, Джерард решил пока не переодеваться, оставаясь в свободных домашних кюлотах и простой утренней рубахе. Стоило спуститься вниз и взять с собой несколько пирожков, которыми пропах весь дом. Завтракать некогда, но подкрепиться по пути, в карете, ему никто не запретит. А заодно усовестить Фрэнка за то, что до сих пор не вернул собственность владельцу.

Джерард улыбался, выходя из комнаты и спускаясь по лестнице в малую столовую. Он уже представлял красивое сконфуженное лицо и оправдывающийся тон. Это было неправильно, но мужчина блаженствовал, видя своего ученика таким. Будто тот не понимал, что всё происходит в шутку, и никто на самом деле ни в коем случае не сердится на него. После праздничного вечера у Шарлотты они следующим днём уехали в Аббатство, чтобы представить Фрэнка обнищавшим наследным отроком Луи де Перуа. Не мудрено было забыть о чём угодно, тем более, о каких-то запонках…

Против всех его ожиданий, в столовой никого не было. Он заглянул на кухню и там обнаружил торопливо хозяйствующую Марго. Та ловко перекладывала уже испечённые пирожки с противня в большие плетёные вазы, проложенные тканевыми салфетками. Поразившись в который раз, как этой замечательной, но довольно крупной женщине удаётся быть настолько подвижной и чувствовать себя в этой небольшой кухне, как рыба в воде, Джерард поздоровался:

— Доброго утра, Марго. Где все?

— Ох, Жерар! Доброго утра, мой милый! Я была так рада, когда сегодня увидела Франсуа! Почему ты не предупредил меня? Я бы устроила что-нибудь особенное к завтраку. Виданное ли дело, провести без нашего мальчика почти неделю! Ты негодник.

Джерард улыбнулся. Эта торопливая манера говорить — когда пронзительно, когда мягко, — умиляла его. Особенно в сочетании с тем, что Маргарет ни на мгновение не прервалась от выполнения своих чрезвычайно важных дел. Конечно, она не была посвящена в подробности их плана. Она знала только, что Фрэнку придётся какое-то время пожить в Аббатстве, собирая важную информацию, не более того.

— Это было спонтанное решение, — улыбнулся Джерард, вспоминая, что именно подтолкнуло к его принятию.

— Конечно-конечно, — пролепетала Маргарет, хитро прищурившись. — Я так и поняла. Когда мыла сегодня бокалы из-под вина. Что-то отмечали, и без нашего с Полем участия? Очень подозрительно…

Неожиданно для самого себя Джерард ощутил такое сладкое и забытое накрепко чувство. На него опустилось смущение, отчего сердце забилось чуть чаще, а щёки затеплели. Будто кто-то ненароком подглядел за его сокровенной тайной. В ней не было постыдности, но она являлась чем-то дорогим, важным, только для личного пользования, чем совершенно не хотелось делиться.

— Ох, Марго, перестань. Ты слишком много выдумываешь от скуки, — он подошёл и ловко схватил пару пирожков, тут же подбрасывая те в воздух и ловя, словно жонглер.

— Господи, Жерар! Только из печи! Горячие! Да что же это такое! — кинув в хозяина полотенцем, она только покачала головой. — Чего тебе неймётся? Завтрак через десять минут. Последнюю партию ставлю и зову всех к столу.

— Я не буду завтракать, милая Марго, — Джерард споро заворачивал добытые пироги в полотенце. — Письмо, что ты принесла. Мне нужно ехать в Париж. И срочно.

— Ох… — только и выдохнула та в ответ. — Всё ясно. Франсуа и Лулу очень расстроятся. Они надеялись провести день с тобой.

— Ничего, если я успею сделать сегодня все дела, завтрашний день мы посвятим обществу друг друга. Так где они? Я бы хотел попрощаться перед тем, как уеду.

— В саду. Поль обрезал розовые кусты, и эти двое непосед вызвались помочь. Только что-то мне подсказывает, что они больше мешают, чем помогают.

И правда, до ушей Джерарда донёсся заливистый смех Луизы и какие-то реплики Фрэнка. Он вышел с кухни и направился в сторону чёрного выхода. Дверь оказалась чуть приоткрыта, а апрельское утро дарило нежное тепло и необъятную солнечность всему миру, точно обнимая его. Оперевшись о косяк, Джерард с лёгкой улыбкой и трепетом наблюдал за тем, как двое детей — такой смелый и решительный в своём намерении поймать Фрэнк и настолько очаровательно убегающая Лулу — играли в салочки меж розовых кустов, периодически задевая стригущего стебли Поля и вызывая у него поток добродушного ворчания.

Раскрасневшиеся, с размётанными волосами и чуть вспотевшими висками, они смотрелись слишком чудесно и гармонично вместе. Как родные. Как брат и сестра. Слишком до того, что у Джерарда тоскливо защемило в груди. Ему нестерпимо захотелось бегать с Фрэнком так же. Только невинности в их играх не было бы ни на грош. Выслеживать, таясь в зелёном лабиринте, прятаться в тени цветущих ветвей, выжидая. А затем нападать, заваливая желанную добычу на свежую изумрудную траву, чтобы одежда пропитывалась прохладной росой насквозь. Прижимать испуганного мальчика лопатками к земле, лишать движения и брать то, для чего всё и затевалось: сладость вишнёвых губ, солёность гибкой шеи, мягкость розовеющих щёк… Неудержимость срывающихся стонов.

Джерард не заметил, как замечтался, теряя драгоценное время. На него совершенно не обращали внимания, и он решил не ломать такую волшебную идиллию. Лулу и правда заскучала в его доме, да и Фрэнку нужно развеяться. Пусть резвятся. Развернувшись, он зашёл внутрь и направился в покои ученика, решив забрать запонки самостоятельно.

Входить в чужую комнату без стука и разрешения было совершенно не в правилах Джерарда Мадьяро, и если бы не его спешка и то, что он пришёл забрать своё, он никогда не пошёл бы на подобное. Чужое пространство было неприкосновенным в этом доме. Ощутив некое благоговение оттого, что нарушал свои же правила, Джерард вошёл внутрь и притворил за собой дверь.

Комната Фрэнка в какой-то мере была особенной. Одной из самых вычурных и богато украшенных. Она была такой задолго до того, как её хозяином оказался Фрэнк. На самом деле, в том, что мальчику досталась именно эта комната, был виноват Джерард. Именно он, приверженец аскезы в убранстве, выбрал себе самое простое помещение с балконом. Маргарет решила обосноваться в нежной спальне в лилово-розовых тонах, у Поля уже была его комната, где он жил при прежних хозяевах. И в итоге Фрэнку досталась эта: с множеством бордового и золотого, с богато украшенным деревянной резьбой потолком, с массивными люстрами и тяжёлыми бархатными шторами, с неширокой кроватью, которую венчал грузный тканевый полог. Она совершенно не подходила мальчику, но вариантов не оставалось. Не жить же Фрэнку в гостиной зале?

Тут было чисто — за время отсутствия ученика Маргарет привела покои в порядок. Ничего лишнего не лежало на трюмо перед зеркалом и комоде. Но смятая постель и небрежно брошенные на кресло вчерашние вещи говорили о том, что у помещения есть хозяин, и он где-то неподалёку.

Ощутив прилив смутного беспокойства, Джерард одёрнул себя. Что за странные мысли? Разве он вор? Это его поместье. Его дом. И всё внутри принадлежит ему. Он же не собирался рыться в личных вещах своего мальчика, он хотел лишь забрать своё.

Не обращая внимания на участившееся сердцебиение, Джерард подошёл к комоду. Сверху стояла массивная деревянная шкатулка самых простых очертаний. Если запонки были в комнате, то только в ней. Крышка не поддалась ни с первого раза, ни со второго. Приглядевшись внимательнее, Джерард увидел миниатюрную замочную скважину. Значит, закрыто.

Торопливо осмотрев комнату, решил самое простое — проверить в верхнем ящике комода. Вряд ли Фрэнк держит что-то личное так близко. Выдвинув совсем немного, он заглянул внутрь. Небольшой чёрный ключик в углу сразу приковал к себе всё внимание, словно обещая тайные знания. Джерард криво усмехнулся своим мысленным аналогиям с ларцом Пандоры. До чего только не доведёт больная фантазия воспалённого мозга. Чуть дрожащими, словно от холода, пальцами, он вставил ключик в замочную скважину шкатулки и провернул два раза. Что-то тихонько щёлкнуло, и крышка мягко толкнулась в пальцы, приподнимаясь.

На белой шёлковой ткани лежали несколько перстней, что Джерард дарил своему ученику. Пара янтарных запонок, хитро поблёскивающих от солнечного света. И старинная, крупная, врезавшаяся в память накрепко, такая простая и одновременно изящная, застывшая теплом солнечных лучей в холодной латунной оправе, янтарная брошь.

Джерард покачнулся — в глазах потемнело. Он неожиданно оглох для внешних звуков. Что-то набирало силу изнутри, изо всех сил ухая по барабанным перепонкам. Джерард схватился за края деревянного комода руками, чтобы удержать равновесие. Внутренний ком нарастал, мешая дышать, и никак, никак не вдохнуть было чуть больше так нужного сейчас воздуха. В горле пересохло, и язык прикипел к гортани. Не верить глазам своим. Это какая-то шутка… Пальцы судорожно коснулись гладко отполированной поверхности, вытаскивая брошь, словно снимая с пьедестала, будто лишая опоры, расшатывая сами основы мироздания.

Знакомые размеры и изгибы… Островатые края… Скопление пузырьков по низу… Он сжал руку до боли, так сильно, чтобы уничтожить, чтобы впаять в ладонь намертво. Он. Он… Он!

Внутри негромко хлопнуло. Грань прорвалась, точно высушенная рыбья кишка, выпуская наружу всё то, что сдерживалось, возвышаясь неустойчивой пизанской башней, усиленно держась друг за друга… Падало, обрушиваясь с исступлением, утягивая всё новые и новые рамки и ограничения к низу, туда, где спрятано всё самое тёмное, гадкое, боящееся солнца.

В голове непрошенно прояснилось, будто сильными порывами ветра раздуло все облака, являя взору кристально-чистое, словно хрустальное небо. Тысячи вопросов и предположений ручейками слились в единое русло, обрисовывая полную, до сего момента не видимую, картину. Сердце защемило невероятно сильно, заставляя Джерарда схватиться за грудь и осесть на край кровати. Невозможно… Нет. Нет!

Незваные, но такие яркие и живые образы заполнили опустевше-ясную голову. Всё то, что он так бесстыдно проделывал со своим Ангелом на балах у Шарлотты, не подозревая ничего. Да можно ли было подозревать?! Чтобы робкий, домашний мальчик оказался мнимо невинным инкубом-искусителем? Чтобы тот, кто боялся лишний раз поднять глаза, очутился на закрытом балу, нарушая все запреты и наказы?! Джерард застонал, обхватывая голову рукой, натягивая пряди между пальцами до боли. Воспоминания накатывали волнами, и новая была много сильнее предыдущей. Вот он так развязно ведёт себя, касаясь, лаская и принуждая к подчинению. И под его руками так жарко и сладко стонут от удовольствия, что все мысли и аналогии, смутные подозрения и предчувствия испаряются из головы. Остаётся только похоть и страсть, бьющая набатом пульса по вискам. Всеобъемлющая. Сжигающая. Пожирающая всё, что скормят ей. И он поддаётся, ведя себя настойчиво и даже грубо. В последнюю их встречу он был так неосторожен! Так напорист и требователен… Господи, он причинял ему боль и брал без ласк, заботясь лишь о своём удовольствии, а тот распалялся еще сильнее, подчиняясь его неистовым толчкам, обманом добившись для себя того, от чего наставник охранял его всеми своими силами… И как после Фрэнк недомогал несколько дней, кутаясь в шарф и ссылаясь на простуду. Потому что его шея, наверняка, пестрила отметинами, что он оставил, сам того не желая… Каким же слепцом надо быть! Ведь он смутно чувствовал что-то знакомое, родное в этом человеке, но совершенно не пытался зацепиться за эти ускользающие мысли, потому что был ослеплён похотью.

Мозаика смешалась в кучу, а затем мгновенно, точно по волшебству, сложилась в чёткую и понятную картину. И гнев, ярый, горячий, поднимающийся из самой глубины сознания, тёмно-алой пеленой опустился на него, затуманивая взгляд и умение трезво мыслить. Джерарда затрясло. Багровый туман медленно, но верно наползал на сознание, окутывая и порабощая.

Он не мог осознать, сколько времени просидел вот так, сжимая в пальцах уже нагревшуюся янтарную брошь и терзая свои волосы, чувствуя себя побитым, униженным, обманутым так хитроумно… Джерард никак не мог остановиться, накручивая себя: как?! Как Фрэнк мог так поступить с ним? Насколько потерял всякий стыд и страх?! Он ведь доверял своему мальчику, доверял, как самому себе, оберегал, как мог, а Фрэнк бесстыдно обманул его, нарушая запреты и водя за нос… Это было крайне, безумно неприятное чувство. Оно сводило его с ума, выжигая кислотой внутренности. Джерард оказался на последней неверной грани, точно взведённая до упора пружина. Поэтому, когда снизу раздались звонкие жизнерадостные голоса переговаривающихся Маргарет, Фрэнка и Луизы, просто бросился вниз, не выпуская броши из крепко сжатой ладони.

— Марго. Выйди на улицу и уведи с собой Луизу.

Сухо и коротко. Потому что иначе взорвётся раньше времени. В глазах родных людей яркими красками застыло удивление и настороженность, но сейчас это не имело никакого значения.

— Жерар? Что с тобой? На тебе лица нет… — Маргарет не на шутку заволновалась, заметив сомкнутые в узкую, почти белую линию губы и дикий, нездоровый блеск из-под ресниц.

— Выйди. На. Улицу. И забери Луизу с собой, — терпение на исходе. Он сорвётся сейчас.

— Жерар, милый, что проис…

— Почему в своём доме я должен упрашивать?! — исходя на гневный крик, выдал Джерард, брызжа слюной. — Я сказал вам выйти!!!

Сжав губы, Маргарет схватила опешившую девочку за плечи и, мимолётно бросив испуганный взгляд на Фрэнка, торопливо покинула кухню. Дверь закрылась. Двое мужчин остались наедине друг с другом и повисшим в воздухе безумием.

Джерард надвигался, точно взбешённый дикий зверь, стирая зубы друг о друга, играя трепещущими ноздрями, сверкая ослепляющим гневом, почти истекая пеной изо рта. Никогда в жизни Фрэнк не видел наставника таким. Скорбно сведённые брови уже являлись достаточным приговором. Сердце заходилось от дурных предчувствий, ладони вспотели, и испуг, разливаясь по всему телу, парализовывал его. Он молчаливо отступал до тех пор, пока стол позади него не оказался непреодолимой преградой.

Настигнув, Джерард с силой, до боли сжимая пальцы, схватил его за предплечье, разворачивая боком, чуть приподнимая к себе.

— Насколько часто ты хотел бы, чтобы я брал тебя, мой мальчик? — грубо и жарко зашептал Джерард в самое ухо, сжигая своим учащённым дыханием. — А может, ты так сильно мечтал обо мне, что был согласен на любой расклад? — он развернул трепещущего от страха и непонимания Фрэнка спиной к себе, загибая над столом. Его руки, не отвлекаясь ни на мгновение, рвали завязки домашних кюлотов, жёсткими рывками сдирая ткань всё ниже, пока единым рывком не спустили до самых колен, полностью оголяя ягодицы. — Или же ты наоборот хотел, чтобы я был внезапен и груб и пользовался тобой, когда только пожелаю? — с ненавистью шипел Джерард, зло смахивая со стола мешающуюся на пути к кувшинчику оливкового масла вазу ароматных пирогов. Плетёная ваза и сдоба глухо застучали по полу, усиливая неуместные в накалившейся ситуации запахи.

Только ощутив на своей спине и ягодицах неаккуратные потёки, Фрэнк всхлипнул, теряя последнее самообладание.

— Месье Джерард… Прошу вас… Что происходит?

На стол, прямо перед лицом, с силой впечаталась ладонь наставника. Фрэнк вздрогнул и зажмурился, а когда открыл глаза, перед ним лежала его брошь. Мамино наследство и единственная неучтённая улика, раскрывшая его анонимность.

Фрэнк закрыл глаза и всхлипнул, когда Джерард грубо схватил его за связанные хвостом волосы, заставляя прогнуться в спине и поднять голову. Он вошёл с силой и напором без какого-либо предупреждения, вышибая слёзы из глаз. Прокушенная губа кровоточила, солёным раздражая нёбо. Жестокие неистовые толчки доставляли столько боли и страданий, что Фрэнк боялся потерять сознание. Джерард безжалостно вбивался в него, наваливаясь всем телом и вжимая в кухонный стол, не давая возможности хоть как-то пошевелиться. Его твёрдость, кажется, раздирала, сминала внутренности до того, что мелкие неудобства теряли всякое значение. Сейчас Фрэнк был средоточием острой, часто пульсирующей боли и ничем больше.

В какое-то мгновение, когда Джерард чуть ослабил напор, Фрэнку удалось вытащить из-под себя руку и обхватить лежащую перед глазами брошь пальцами. По центру единственно дорогого памятного предмета шла трещина, будто янтарное солнечное сердце раскололи пополам. Еле слышно простонав, Фрэнк сжал её в кулаке и, прикрыв глаза, беззвучно зарыдал от боли и обиды. От запоздалого принятия того, что он и правда заслужил это наказание. Он был так горд и самонадеян. Дерзость и себялюбие туманили разум, не давая рассуждать здраво. Он заслужил что угодно, но никогда не простит себе, если Джерард потеряет веру в него. Не простит себе утрату его доверия. И Фрэнк плакал, пуская на стол дорожки солёных слёз, скатывающихся вбок к деревянной столешнице, и не издавал при этом ни звука. И каждый толчок огнём непереносимой боли обжигал его нутро, заставляя закусывать губу сильнее. И вкус крови железом звенел на языке. Пускай… Пускай делает с ним что угодно, пускай даже убьёт, но только не оставляет одного, наедине с разбитыми надеждами.

— Об этом ли ты мечтал, Фрэнки? Об этом? — сдавленно, сбиваясь дыханием, шептал Джерард на ухо, приближаясь к краю. — Чтобы я брал тебя, когда только захочу, даже не испытывая чувств? Мечтал быть безвольной влюблённой игрушкой? Быть моей шлюхой так же, как я являюсь шлюхой для выполнения поручений королевы? Этого ты хотел для себя, когда решил пойти на бал?!

Сдавленно выдохнув, он излился внутрь, наседая на совершенно обессиленного Фрэнка. Юноша давно не чувствовал связи с реальностью, потерявшись от боли, страха и раскаяния. Всё пониже спины было онемевшей чужеродной частью, не имеющей к нему отношения. Он не контролировал ноги, и поэтому, когда Джерард освободился, оставляя после себя зияющую пустоту и отсутствие поддержки, просто сполз со стола на пол, падая на согнутые колени и заваливаясь набок.

Всё перестало иметь значение. Всё обрушилось, точно песчаный замок, строившийся так долго и старательно и слизанный голодным прибоем в мгновение ока. Лучше просто умереть. Прямо сейчас.

Когда рядом с ним упало белое полотенце в розоватых разводах семени, а чуть позже хлопнула дверь кухни, Фрэнк не выдержал и разрыдался в голос. Его плечи сотрясались от всхлипов, а голова то и дело ударялась в каменный лёд пола. Сил подняться не было, он не чувствовал ног. Только тупую ноющую боль. Все надежды оказались втоптаны в грязь им же самим. Фрэнк не мог даже двинуться, поэтому, когда дверь тихо скрипнула, лишь пугливо затих и прислушался.

— Господь и Пресвятая Дева Мария! — в ужасе выдохнула Маргарет, а Фрэнк только зажмурился сильнее, сгорая от всепоглощающего стыда. Он боялся представить, как выглядит сейчас: осквернённый, использованный, оставленный на полу, как ненужный никому хлам. — Франсуа, мальчик мой, ты жив? — мягкое тепло ладони легло на лопатки, заставляя вздрогнуть.

— Д-да. Марго… — пересохшая гортань не давала нормально говорить. — Т-так больно… Думаю, что я с-слишком жив. Хотя л-лучше бы умер.

— Не мели чепуху, — строго проговорила Маргарет. — И объясни нормально, что тут произошло.

— Я… н-не могу. Больно…

Маргарет по-матерински аккуратно обтерла его тем же полотенцем, а крепкие руки помогли подняться на ноги и подтянуть ткань кюлотов выше, возвращая на место.

— Я н-не могу идти сам, Марго, — сдавленно прошептал Фрэнк, придерживая пояс и с ужасом осознавая свою беспомощность.

— Ничего, милый. Я не оставлю тебя. Давай, потихоньку. Левой. Правой. Вот так, торопиться не нужно. Поля я отправила на базар вместе с Лулу, а Жерар… вылетел из поместья, как пробка от шампанского, едва переоделся.

Фрэнк еле шёл, опираясь на Маргарет, сосредоточившись только на том, чтобы правильно двигать совершенно чужими ногами. Женщина причитала без умолку, ругала Джерарда, расспрашивала Фрэнка, а тот был ей безмолвно, но крайне благодарен. Если бы не она, Фрэнк так и остался бы лежать растерзанным на полу кухни до тех пор, пока силы бы не вернулись к нему.

— Что произошло между вами, Франсуа? — в очередной раз настойчиво спросила Маргарет, пока они поднимались по лестнице в сторону ванной комнаты. Фрэнк нуждался в тёплой воде и заживляющей мази.

Тот только сильнее закусил потрёпанную губу, чтобы не издавать стонов боли, пронзающей его от каждого шага.

Они добрались до ванной, и Маргарет помогла ему раздеться, а затем торопливо побежала на кухню за вскипевшим к завтраку чайником. Разведя в тазу тёплой воды, придерживала несчастного, то и дело кривившего лицо, Фрэнка, пока тот забирался в ванну. Маргарет заполняла тишину меж ними множеством коротких ласковых слов, смысл которых не доходил до его разума. Но он слышал интонацию и её теплую искренность, и этого было более чем достаточно, чтобы чувствовать сердцем. Маргарет намылила мягкую губку, облила его дрожащее тело тёплой водой и начала неторопливо и легко тереть.

— Ох, Дева Мария и Святые угодники! — то и дело охала она, двигая рукой по коже. — Да что же это такое! Изверг! Что вытворил, только поглядите… Ну вернётся он из Парижа, уж я ему устрою голодовку…

— Тише, Марго, перестань, — не выдержал Фрэнк. Кто здесь и заслуживал голодовки, так это он. — Я получил только то, что заслужил. Я очень сильно обидел месье Джерарда своим обманом и дерзостью. Я добился близости с ним, не подумав о его чувствах. И я не виню его в том, что он сорвался, когда узнал обо всём сегодня, — Фрэнк замолчал, пытаясь расслабиться. Тело не слушалось. — Но я крайне расстроился оттого, что раскололась брошь моей матери. Это — единственное, что от неё осталось, кроме воспоминаний.

Маргарет замолчала, поджав губы. Она лучше многих знала, что телесные раны заживают гораздо быстрее, чем оставленные на хрупкой поверхности души. Те имеют обыкновение ныть и беспокоить даже тогда, когда тело давно позабыло о своих шрамах.

А Фрэнк так и стоял в ванне на коленях, принимая заботу и до боли сжимая в ладони левой руки треснувшую насквозь старинную брошь из янтаря.