Скорее счастлив, чем нет

5

Безглазый смайлик

Назавтра днем я отправляюсь на Мелроуз-авеню.

Томас работает в кафешке «Мороженое Игнацио», и кондиционер тут выкручен на полную. Я не собираюсь ничего покупать. Если бы за кассой стоял кто-то другой, я бы, может, сделал гадость: съел бы пробник и свалил, – но Томас, похоже, не в настроении терпеть такую хрень.

На нем отвратный фартук цвета хаки; он свел свои кустистые брови, напряженно изучает какие-то квитанции и стучит клавишами кассы.

– Добро пожаловать к Игнацио, – произносит Томас, не поднимая глаз. – Вам в стаканчик или в вафлю?

– Мне бы в глаза глянуть, – отвечаю я.

Томас вскидывается с таким видом, будто сейчас выколет мне глаз ложечкой для пробников, но тут же расслабляется:

– Длинный!

– Томас! – Я не придумал для него клички. – Снаружи адское пекло. Беру свои слова назад, тут у тебя здорово.

– Меня здесь, считай, уже нет.

– В смысле?

Томас стаскивает фартук, открывает дверь с металлической табличкой «Управляющий»:

– Эй, я увольняюсь! – швыряет фартук на пол и направляется в мою сторону.

Мне похлопать, потопать или поволноваться за его будущее?

Томас толкает меня к двери, выходит сам и орет: «Ура-а-а-а!»

Я невольно смеюсь.

– Слушай, что это сейчас было? Ты уволился? Уволился же? – Судя по его счастливому лицу, я угадал. – Чувак, мне кажется, тут есть закономерность. Вчера ты расстался с девушкой, сегодня уволился. До кризиса среднего возраста тебе еще лет двадцать.

– Я всегда бросаю все, от чего устал, – объясняет Томас. – И собираюсь продолжать в том же духе.

Мы шагаем обратно к комплексу «Леонардо». Томас всаживает кулак в воздух: с кем или с чем он воюет?

– Меня смертельно задолбала паранойя Сары, – начинает он перечислять. – Задолбали покупатели, которые берут себе восемь пробников, хотя с самого начала знают, что закажут. Задолбало накачивать велосипеды, и с той работы я тоже ушел. Если меня не прет, я бросаю. Да-да, я всегда все бросаю, я такой!

Не знаю, что отвечать. Вчера мы даже не были знакомы. Теперь он успел стать мне… Я даже не знаю кем.

Но он не просто парень, который все бросает.

– Ну…

– А ты когда-нибудь что-нибудь бросал?

– Ага, кататься на скейтборде. Мне лет десять было. Я съехал по дико крутому холму и врезался в стоящий внизу грузовик. Честно, вся моя короткая жизнь перед глазами пронеслась, все мои фигурки супергероев.

– Почему ты просто не соскочил со скейта?

– Мне было десять, почему я должен был вести себя разумно?

– Туше.

– Но я тебя понимаю. Пожалуй, правда можно бросать что угодно. Если это не что-то или кто-то нужный.

– Именно! – Томас кивает. Похоже, он удивлен, что его поняли. – Что там Женевьев поделывает?

– Со вторым парнем тусит, – отвечаю я.

– Ого! И как он тебе?

– Придурок полный, но сложен как Тор, я тут бессилен. На самом деле она через пару дней едет в лагерь для художников, сегодня закупается расходниками и чем-нибудь в дорогу. А завтра у нее день рождения, и кровь из носу надо провести его суперклассно, а то потом мы три недели друг друга не увидим.

Блин, целых три недели. Полная жопа.

– Нарисуй ее голой, как в «Титанике», – советует Томас.

– Боюсь, с ее грудью перед носом я много не нарисую. Оставлю эту идею на старость, когда мне надоест смотреть на голых женщин.

В нашем квартале зреет «Дикая охота». Нолан вызывается охотником, и все разбегаются. Томас мчится в одну сторону, Брендан в другую. Я бегу за Томасом, а то опять быстро попадусь. Это я удачно решил: Томас, неопытный игрок, бежит прямо через вестибюль сто тридцать пятого дома, мимо охранника. Быстро, пока охранник за нами не погнался, я увожу его к лестнице со сломанным замком и вверх. Мы взлетаем на третий этаж, открываем окно в коридоре и вылезаем на крышу, к старому генератору и всему, что мы туда набросали.

Отсюда видно второй двор, средний из наших трех. Темно-бурые столы для пикника, площадку, где мы когда-то играли в «Не наступай на зеленое». С третьего двора мчится Дэйв Толстый. Он запыхался и тормозит.

Нолан валит его – один есть.

Томас туда даже не смотрит.

– Ничего у вас тут сокровищница, – бросает он, наклоняясь и поднимая сломанный йо-йо. Потом пытается раскрутить, но диски срываются с нитки и врезаются в безголовую куклу Барби. – Давно вы с Женевьев встречаетесь?

– Год с лишним. – Я подбираю джойстик от «нинтендо», раскручиваю провод над головой, как лассо, и кидаю находку обратно на щебень. – Мне с ней безумно повезло. Она прощает меня, даже когда я не достоин прощения.

– Ты изменял? – деловито интересуется Томас. – Как только я начал пялиться на других девчонок, сразу понял, что чувства к Саре проходят.

– Не изменял. Умер мой отец. Ну, наложил на себя руки, и я долго не мог оправиться. – Я редко поднимаю эту тему. Иногда сам не хочу, иногда друзья не желают влезать в беседы про смерть и горе.

– Соболезную. – Томас садится на крышу и принимается разглядывать пустые бутылки. Не слишком занимательная находка, но, наверно, ему просто неловко смотреть мне в глаза. – Но почему Женевьев должна была тебя бросить?

– Я еще не все рассказал. – Глаза сами находят изгиб шрама на запястье.

– Кто ты такой? – спрашивает Томас.

– Чего?

– Расскажи, кто ты такой. Не прячься. Я никому не выдам твоих тайн.

– Ты же только вчера сдал своих друзей, чтобы понравиться моим.

– Эти мне не друзья, – отвечает Томас.

Я сажусь напротив. Не давая себе времени передумать, вытягиваю руку ладонью вверх, чтобы было видно шрам-улыбку – как эти слова вообще сочетаются? Вверх ногами кажется, что смайлик хмурится. Но вот Томас садится рядом, наклоняется и обхватывает мою руку своей. Подносит к глазам и напряженно изучает.

– Ничего гейского, но… – поднимает он взгляд. – Слушай, он на улыбку похож. Прямо смайлик без глаз.

– Ага, я тоже каждый раз об этом думаю.

Он кивает.

– Я постоянно винил себя, что я плохой сын. Мама все повторяла, что он это сделал, потому что был несчастлив, и я решил, что мертвым тоже стану счастливее… – Я веду вдоль шрама ногтем: слева направо, справа налево. – Наверно, это был крик о помощи. Я не хотел чувствовать того, что чувствовал.

Томас тоже проводит рукой вдоль шрама и пару раз тыкает пальцем мне в запястье. Его пальцы все перепачканы: сначала он трогал йо-йо, потом копался во всяком другом хламе. Я вдруг понимаю: он поставил над шрамом два темных отпечатка пальцев, и получились глаза.

– Классно, что ты этого не сделал, – говорит он. – Жалко было бы…

Он хочет, чтобы я существовал и дальше. Теперь я тоже этого хочу.

Я высвобождаю ладонь и кладу руки на колени.

– Твоя очередь. Кто ты такой?

Его брови сходятся домиком, как будто он раздумывает – кто же он может быть? Не дождавшись ответа, я уточняю:

– Мы уже не маленькие, конечно, но кем ты хочешь быть, когда вырастешь?

– Хочу снимать кино, – тут же отвечает Томас. – Хотя ты, наверно, заметил, я и сюжет своей-то жизни никак не придумаю, куда уж там целый фильм.

– Я бы не сказал… хотя и не поспорю. А почему кино?

– С детства мечтал, с тех пор как посмотрел «Парк Юрского периода» и «Челюсти». Честно, преклоняюсь перед Спилбергом, у него акулы с динозаврами реально страшные!

– Я «Челюсти» так и не видел.

Томас пучит глаза, как будто я заговорил по-эльфийски:

– Я бы выцарапал себе глаза и отдал тебе, чтобы ты прочувствовал всю мощь этого фильма! А в конце Спилберг такое придумал! Когда… Не, не буду спойлерить. Заходи как-нибудь ко мне, посмотрим.

За нашей спиной хлопает, закрываясь, окно.

Мы подрываемся. Там стоят Брендан и Малявка Фредди. Я лихорадочно вскакиваю на ноги, как будто меня застали со спущенными штанами с кем-нибудь, кто совсем не моя девушка.

– П-привет, вас еще не поймали?

– Не, – отвечает Малявка Фредди. – Что делаете?

– Передохнуть сели, – вру я. Томас одновременно признается:

– Разговариваем.

Брендан как-то странно смотрит на нас, потом в его глазах проступает страх. Я оборачиваюсь: к нам несется Нолан, в окне застрял Дэйв Толстый. Мы бросаемся к окну с другой стороны. Вот Томас бежит рядом, вот он упал. У меня десятая доля секунды, чтобы решить, спасаться или помочь ему. Я кидаюсь посмотреть, что с ним.

Меня стискивает Нолан:

– Дикая охота, раз, два, три! Дикая охота, раз, два, три! Дикая охота, раз, два, три!

Меня поймали. Плевать. Я сажусь на корточки рядом с Томасом. Он массирует колено.

– Все нормально?

Он кивает, дышит с присвистом… Вот сейчас оттолкнет меня, убежит, а мне за ним всю игру гоняться. Не, нафиг. Я обхватываю его:

– Дикая охота, раз, два, три, дикая охота, раз, два, три, дикая охота, раз, два, три.

Мы всей компанией спускаемся искать А-Я-Психа, пока игра не кончилась. Брендан со всеми нашими прочесывает гараж, а мы с Томасом бежим к балкону: надо осмотреть все проходы, заглянуть за каждый мангал, перевернуть каждый сдутый детский бассейн. Томас прихрамывает.

– Теперь ты кое-что знаешь обо мне, а я – кое-что о тебе, – произносит он, морщась и пытаясь не отставать. – Расскажи теперь о Женевьев.

– Будешь приставать к моей девушке, размажу!

– Не парься, не буду.

– Женевьев, она… Ну, просто лучше всех. Она постоянно находит себе новых крутых художников и начинает безумно фанатеть. Шлет мне потоки сознания о том, какие они классные и как сильно их недооценили. Когда переводят часы на летнее время, она подольше не ложится спать, чтобы поймать момент перехода. Да, еще она когда-то верила в гороскопы и страшно обижалась, если они ее подводили. – Я смотрю в небо – беззвездное, сине-розовое, странное. – Завтра она хочет пойти в парк смотреть на звезды, но мне надо придумать что-нибудь еще круче.

– Планетарий?

– Уже думал, не выйдет. Боюсь, она решит зайти куда-нибудь пообедать или типа того, а мне не по карману.

В очередном проходе у стены стоит лопата. Томас с грохотом роняет ее, отпрыгивает и прижимается к стене, пока не вышли соседи и с руганью нас не погнали. Я пристраиваюсь к нему, мы некоторое время выжидаем и бегом спускаемся на улицу.

– Ты уже что-нибудь запланировал? – спрашивает он, когда можно больше не спасаться бегством.

– У мамы на работе мне дали купон на мастер-класс по росписи горшков за полцены. В общем, с утра смастерим с ней что-нибудь классное; осталось придумать, как красиво закончить день. – Что-то мне подсказывает, что секс в дешевом мотеле – вообще ни разу не подарок, если ты, конечно, не самовлюбленный дебил из фильма про школьный выпускной. – Есть мысли?

– Хочет звезды – будут ей звезды, – отвечает Томас. – Знаю одно местечко.

Он рассказывает мне свой план. Блин, это о-фи-ген-но.

6

С днем рождения, Женевьев

Обожаю просыпаться после кошмаров.

Да, сами кошмары неслабо выносят мозг. Но мне нравится понимать, что все нормально. Сегодняшний кошмар начинался как обычный сон.

Во сне я был мелким, лет восемь-девять. Мы вдвоем с отцом гуляли в парке Джонс-бич. Перекидывались футбольным мячом. Вот я не поймал мяч и бегу за ним, беру в руки, разворачиваюсь – отца и след простыл. Песок вокруг меня дыбится фонтанами, как на минном поле, вздымается алая волна, на ней – труп отца. Волна накрывает меня с головой, и я просыпаюсь.

– Доброе утро, – говорит мама.

Она снимает с подоконника папины университетские баскетбольные кубки и кидает их в коробку с его старыми рабочими рубашками. Я вскакиваю с кровати:

– Ты что делаешь?

– Вспоминаю, что здесь наш дом, а не кладбище. – Она наклоняется и берет в руки другую коробку, забитую невесть чем. – Так нельзя. В больнице постоянно кто-то умирает, еще и дома на вещи покойника смотреть!

Так вот почему она дома. Еще кто-то умер – от передоза, насилия, что там еще бывает.

И я ее, в общем, понимаю. У меня в голове возникает картинка, что бы было, если бы можно было поджечь дом: как вылетают окна, проваливаются внутрь стены, как огонь пожирает все нежеланное, как мы топчем ногами пепел, а вокруг тают и исчезают воспоминания. Но я бы не стал рисовать среди черного дыма самого себя. Я еще не готов смотреть на такой пожар.

– Почему именно сейчас?

Из маминой спальни выходит Эрик. Вообще у него выходной и он устроил себе марафон «Звездных войн», но оторвался от него помочь маме вынести коробки. Его что, подменили? Он ни разу не помыл за собой тарелку и одежду никогда не складывает.

– Сынок, прошло уже четыре месяца. Что толку хранить пустые сигаретные пачки и невскрытые письма? С меня хватит. Не хочу жить среди призраков.

– Но он был твоим мужем! – возражаю я. – Он же наш папа!

– Муж приносил мне имбирный эль, когда у меня болел живот. Ваш папа всегда играл с вами. Но не мы его отвергли – он решил от нас уйти. – Мама захлебывается словами и сквозь слезы признается: – Иногда мне хочется, чтобы мы с ним так никогда и не встретились. – Неспроста ее кровать завалена брошюрами Летео.

– Может, мы могли что-то сделать, чтобы он был счастлив, – шепчу я. – Ты пару дней назад сама об этом говорила.

– Хватит поднимать зомбаков, – фыркает Эрик. – Его больше нет, понял? Заткнись и не доводи мать.

У меня тоже в груди дыра, а в голове – вопросы, от которых не отмахнешься. Я скучаю по тому же, по кому скучает мама. По человеку, который смеялся, когда мы с друзьями набились к нему в машину и играли в космонавтов, за которыми гонятся злые инопланетяне. По человеку, который смотрел со мной мультики, если я просыпался от кошмара. По тому, кто укладывал меня в кровать, уходя в ночную смену на почту, и мне становилось спокойно и хорошо. Я не люблю вспоминать, кем он был перед тем, как уйти насовсем.

Мама ставит коробку на пол. Неужели передумала? Нет, она хватает меня за руку и всхлипывает, водя пальцем по взбухшей на моей запястье улыбке:

– Не надо нам новых ран.

Эрик выносит в коридор новую порцию коробок, дальше их ждет пламя мусоросжигателя. Я не двигаюсь с места. Наконец коробки заканчиваются.


Мы с Томасом встречаемся перед его домом и едем на лифте на самую крышу. Я спрашиваю, не разорется ли сигнализация над входом. Томас говорит, что ее сломали пару лет назад, перед эпичной новогодней вечеринкой, и с тех пор не чинили. Вообще он здесь редко ходит, предпочитает пожарный выход: там красивый вид и ноги можно размять, – но у нас мало времени, меня ждет Женевьев. Солнце заходит за крыши домов, я уже чувствую, как отступает бешеная жара.

– И Эрик такой говорит, что я зомбаков поднимаю, а я просто не верю, что после смерти человек перестает существовать, – делюсь я событиями дня. На крыше лежит оранжевый кабель, я иду вдоль него к самому краю. – Блин, вслух это так прозвучало, что реально захотелось пойти мозгов пожрать.

– Слушай, ходячий мертвец, выше нос. А то еще девчонке своей настроение испортишь. – Он берет кабель в руку и помахивает им. – Эта штука ведет в окно моей спальни. Все уже настроено, будут проблемы – пиши.

Я подхожу к маленькому черно-серому проектору. Напротив него залитая цементом труба. Мое лицо расплывается в улыбке.


– Мне уже не терпится! – говорит Женевьев и хватает обожженную вазу.

Мы сидим в «Мире глины», это гончарная студия на Сто шестьдесят четвертой улице. После четырех вечера она превращается в тату-салон: вдруг кто-нибудь распишет родителям кружку, подправит карму и в качестве компенсации решит сотворить какую-нибудь дичь? Даже со скидкой мастер-класс стоил тридцать долларов, и моему кошельку пришлось фигово, зато мы сделаем что-то, что будет нашим так же долго, как мы друг у друга. Между прочим, папа Женевьев вообще думал, что ее день рождения вчера!

Мы садимся за столик в углу. Женевьев не ждет указаний мастера, сразу хватает кисточку и начинает рисовать. Ее руки летают, как будто у нее осталось всего несколько секунд: на вазе расцветает алое созвездие, вокруг него завиваются желтые и розовые штрихи.

Я рисую на своей чашке улыбающегося зомби.

– Почему мы не делали этого раньше?

– Аарон, не смей на мой день рождения ни о чем жалеть! – Женевьев широко улыбается, окунает пальцы в фиолетовый и описывает ими круг по вазе. – Я люблю такие штуки даже больше, чем «Скитлз».

Она сказала «люблю». Конечно, не про меня, но про то, что мы делаем вместе. Я капельку впадаю в панику. Вроде бы и не с чего – не сказала же она, что любит меня, – но я все равно от неожиданности чуть не опрокинул чашку.

– Ты со мной счастлива? – вдруг спрашиваю я. Наверно, краской надышался.

Женевьев перестает натирать пальцами горлышко вазы и поднимает взгляд. Потом протягивает мне перепачканную всеми цветами руку. Я тянусь взять ее в свою, Женевьев пихает меня кулаком в плечо – остается пестрый отпечаток кулака.

– Даже не притворяйся, что не знаешь ответа. – Она окунает палец в желтую краску, и на моей темно-синей футболке появляется смайлик. – Хватит напрашиваться на комплименты, длинный ты тупой придурок.


Наверно, Женевьев думает, что мы наконец-то пойдем ко мне. Я никогда ее туда не водил, наша квартира, ну, не приспособлена для девушек. Там всегда бардак и пахнет промокшими носками. Вот и сегодня мы проходим мимо, к дому Томаса, и едем в лифте на самую крышу.

Солнце уже ушло поспать, и небом рулит луна. На крыше разложен придавленный шлакоблоками плед. Томас постарался; для меня это такой же сюрприз, как и для Жен.

– Ты, наверно, хочешь спросить, зачем мы сюда приперлись?

– Да я всегда подозревала, что ты ненормальный, – отвечает Женевьев, сжимая мою руку, как будто висит на краю крыши. Поднимает голову: где-то в далеком небе притулилась парочка звезд, но у меня есть для нее кое-что покруче.

Мы садимся на плед, я включаю проектор, потом магнитофон.

– Короче, сначала я хотел сводить тебя в планетарий, но загнался по всякой фигне – ты меня побьешь, если расскажу… Ну и решил: если я не могу привести тебя к звездам, я принесу их тебе.

Жужжит, включаясь, проектор, и свет заливает трубу. Женский голос зловеще произносит:

– Добро пожаловать в наблюдаемую вселенную.

Томас скачал нам из интернета передачу про звезды, даже звук на плеер записал!

Женевьев моргает, потом еще и еще раз. В уголках ее глаз блестят слезы. Вообще плохо радоваться, когда твоя девушка плачет, но эти слезы значат «Аарон хоть что-то сделал как надо», а следовательно, все нормально.

– Ну все, мой день рождения полностью в твоих руках, – шепчет Женевьев. – Плед, роспись по вазе, теперь женщина с божьим гласом…

– У бога мужской голос, но попытка засчитана.

Женевьев пихает меня в плечо. Я в ответ прижимаю ее к себе, мы ложимся на крышу и готовимся путешествовать по вселенной. Странноватое ощущение, когда тебя затягивает в водоворот звезд – и те же самые звезды, только настоящие, у тебя над головой. На экране вокруг планет вращаются искусственные спутники. Я щелкаю языком на каждую звезду, как будто задуваю свечи.

Женевьев снова пихает меня и шикает. Да я бы и сам уже заткнулся: теперь планеты уплыли вдаль, а перед нами предстали созвездия: Близнецы (Женевьев восторженно визжит), Рыбы, Овен (он же баран) и прочие знаки зодиака.

Вскоре пропадают и созвездия. Когда надпись на экране сообщает, что до Земли один световой год, вдруг включаются радиопомехи, становятся громче, громче… и вот перед нами уже Млечный Путь за сто тысяч световых лет. Мы как будто в видеоигре.

Мы отлетаем от Земли на сто миллионов световых лет, в другие галактики: в темном космосе горят зеленые, красные, синие, лиловые огоньки, будто капли краски на черном фартуке. Вжух! – и мы оказываемся на расстоянии пяти миллиардов световых лет, как нас только не укачало? Тут парит какая-то мерцающая бабочка… Оказывается, так выглядела Вселенная сразу после Большого взрыва, – офигеть, как красиво.

Потом все начинает уплывать, мимо нас текут время и пространство, разрушая свой дар нам и мой подарок Женевьев, и наконец нас выбрасывает из космоса. Я вернулся оттуда совершенно иным. Или, может, остался прежним, зато понял, сколько всего есть у меня на Земле – в моем доме. Ведь, будем честны, в космос почти никто из моих знакомых не выберется.

Я смотрю на Женевьев – девушку, которую унес к звездам, которая вытащит меня из любой черной дыры, – беру ее за руку:

– Я, это… Я типа, ну, как бы, ну… Короче, я тебя люблю!

Сердце стучит как бешеное. Ну я тупой! Я не достоин Женевьев, никто во Вселенной ее не достоин! Что она скажет? Посмеется надо мной? Она улыбается, и все мои сомнения сдувает… Но вот ее улыбка на мгновение меркнет. Я упустил бы это мгновение, если бы моргнул или зажмурился от радости.

– Зачем ты это говоришь? – спрашивает Женевьев. Я смотрю на ее руки: как в них вообще поместился топор, который сейчас воткнулся мне в грудь? – Если ты сказал это, просто чтобы мне угодить…

– Давай честно. Я не знал, что в нашем возрасте можно, ну, так, но ты не просто мой лучший друг и уж точно не просто девчонка, с которой классно спать. И я не жду, что ты скажешь мне то же самое… Знаешь, вообще никогда не говори. Я справлюсь. Просто не сдержался.

Я целую свою девушку в лоб, распутываю наши руки и ноги и встаю. Это не так-то просто: в моей груди поселилась сокрушительная тяжесть и тянет вниз, как тогда, в Орчард-бич, когда меня накрыло волной. Я иду вдоль оранжевого провода к краю крыши, выглядываю на улицу: два парня то ли жмут друг другу руки, то ли один продает друг другу травку, молодая мать пытается поднять капюшон коляски, над ней хихикают какие-то девчонки… В мире столько жути: наркотики, жестокость, девушки, не отвечающие взаимностью… Я нахожу глазами свой дом. До него пара кварталов. Лучше бы я сейчас сидел в своей тесной квартирке, вот честно.

Женевьев сжимает мое плечо, обнимает меня со спины. У нее в руке сложенная бумажка. Она трясет рукой, пока я не забираю записку.

– Посмотри, – невнятно произносит она.

Ну ясно. Прощальные обнимашки, прощальная записка… Я разворачиваю смятый листик. Там рисунок: мальчик с девочкой в небе, на фоне тысяч и тысяч звезд. Мальчик довольно высокий, я присматриваюсь – девочка пихает его в плечо. Мы стали созвездием.

Женевьев разворачивает меня к себе лицом, заглядывает в глаза – на секунду мне хочется отвернуться.

– Нарисовала после нашего первого свидания и все таскала с собой, думала: когда уже смогу тебе показать? Мы тогда просто гуляли с тобой туда-сюда, нам было легко, как будто мы в сотый раз уже тусим вместе.

В смысле, она что, вдохновилась нашим неуклюжим поцелуем?

– Мы тогда поцеловались, и я хихикнул. А ты совсем не обиделась. Улыбнулась и пихнула меня кулаком в плечо.

– Надо было в лицо, да. Похоже, мне нравится делать больно парню, которого я люблю.

Я застываю. Да, я только что попросил ее никогда этого не говорить, но как же круто, что она таки сказала! Мы сверлим друг друга взглядами, будто соревнуясь, кто кого переглядит. У обоих кривятся губы.

Мир все еще жуткое место. Но моя девушка все-таки тоже меня любит.

7

Помнишь, я остался один?

Еще даже суток не прошло, а я уже скучаю. Я бы отдал нашего первенца – мы, наверно, назовем мелкого как-нибудь иронично… скажем, Фауст, – лишь бы Женевьев была рядом и могла пихнуть меня в плечо.

С утра я даже не переоделся, потому что на футболке остался след ее кулака. Ни за что не признаюсь друзьям. Я пытался отвлечься на «Хранителя Солнца». Иронично, что я сам так сильно отвлекал Женевьев, что ей пришлось улететь от меня аж в Новый Орлеан, чтобы хоть там немножечко порисовать. Я всегда все порчу.

Так, вот об этом думать не надо. Даже тот хреновый психолог, доктор Слэттери, советовал мне, когда плохо и одиноко, поговорить с кем-нибудь: с друзьями, с незнакомцем в метро, да с кем угодно. Такой банальный совет совсем не стоит тех бабок, которые мы за него отвалили. В общем, я выхожу на улицу искать Брендана, дома-то никого. Хотя я все равно не стал бы трепаться с мамой или Эриком. Я набираю Брендана. Не берет.

Во дворе играет в гандбол Дэйв Тощий. Он разрешает сыграть с ним. Круто, есть чем заняться. Можно даже вынести его рассуждения о прокрастинации в мастурбации: это когда ты сохраняешь себе ссылку на порнуху, потому что тебе слишком лень потом за собой убирать. Но скоро он уходит в прачечную проверить стирку, а мяч для гандбола достается мне с напутствием: «Не потеряй, сука, а то кастрирую и детей твоих потом тоже кастрирую» (Фауст, сегодня не твой день).

Двадцать дней. Мне осталось прожить без нее всего лишь двадцать дней.


– Алло?

– Привет, это Аарон.

– Я понял, Длинный. Чего делаешь?

– Ничего. Это хреново. Надо чем-то заняться, а то я тупо сижу и скучаю по Женевьев. Может, потусим?

– Слушай, вот прямо сейчас я немного занят. Что завтра утром делаешь?

– Ничего. Хотя если ты хочешь предложить что-то тупое, тогда да, я очень занят, мир буду спасать или типа того.

– Короче, если до полудня спасешь мир, можем сходить в кино.

– Ну, пару-то часов этот город без героя обойдется. Чем ты сейчас-то занят, расскажешь?

– Ничем, – отвечает он.

Тон у него какой-то смущенный и уклончивый. Как если бы у кого-то (не у Дэйва Тощего) спросили, смотрит ли он порнуху, и он сильно смутился, хотя ее же все смотрят. Я не докапываюсь и вместо этого спрашиваю всякие глупости. Например, какую суперспособность он бы себе хотел. Томас хочет быть неубиваемым. Дэйв Тощий всегда вместо «неубиваемый» выговаривает «неубываемый».

Ну, все лучше гандбола.

8

Ничего гейского

Утром мы с Томасом встречаемся на углу его дома. Вид у него абсолютно измотанный. Сейчас начало двенадцатого. Он вообще ночью спал? Не заснет посреди фильма?

– Ты решил создать двойника?

– Чего? – сонно переспрашивает Томас.

– Да так, гадаю, над чем ты так упорно трудился.

– Слушай, кому нужны два бесцельно блуждающих по жизни Томаса? – Мы идем к кино кратчайшей дорогой, срезая через всякие мутные дворы. – Не, не хочу тебе говорить. Ты решишь, что я жалкий запутавшийся неудачник.

– Не, ты просто неоконченный шедевр. Как и все мы. – Я поднимаю руки: мол, сдаюсь. – Все-все, молчу.

– Даже не будешь умолять меня рассказать?

– Ладно, рассказывай.

– Не хочу об этом говорить.

Мы и не говорим. Как вчера.

Зато Томас начинает трепаться о том, какая классная штука летнее утро, потому что билет в кино стоит всего восемь долларов, хотя ему вообще плевать, в большинстве случаев ему удается пройти бесплатно, он ведь прошлым летом работал тут целых двое выходных, а потом, да-да, ему надоело, и он уволился.

– Но ты же хочешь сам снимать кино. Работа в кинотеатре – хороший первый шаг, не?

– Я тоже так думал, но за стойкой кассира никаких гениальных идей не наберешься. Только постоянно обжигаешься маслом для попкорна, а потом тебя изводят одноклассники, чтобы ты продал им билеты на фильмы для взрослых. Из-за кассы в режиссеры не выбраться.

– Тоже верно.

– Ну я и подумал: если буду подрабатывать то тут, то там, со временем наберусь идей для сценария. Только я пока не понял, какую историю хотел бы рассказать.

На подходах к кинотеатру Томас хватает меня за локоть и тащит к парковке. Мы идем мимо пары запасных выходов и ныряем в проход, в который нам явно нырять не полагается. Томас достает скидочную карту аптеки и водит ей по прорези считывателя до щелчка. С улыбкой оборачивается ко мне и открывает дверь.

Мне почти не стыдно, и это все так увлекательно, даже не страшно, что поймают. Ну и еще я научился бесплатно ходить в кино; когда Женевьев вернется, может пригодиться… Хотя, конечно, после трех недель разлуки мне будет хотеться чего угодно, только не смотреть с ней фильмы.

Дверь ведет в коридор у туалетов. Мы подходим к киоску с попкорном, берем по ведерку – видите, не такие уж мы бессовестные халявщики! Томас заливает свой попкорн маслом.

– Всегда хожу сюда на полуночные показы, – рассказывает он. – Ты не представляешь, какие тут фанаты собираются. Мои соседи ни за что в жизни не наденут карнавальный костюм, если на дворе не Хэллоуин, потому что стесняются. А вот на полуночный показ Скорпиуса Готорна пришла куча народу в костюмах магов-демонов и духов! Хотел бы я с ними всеми подружиться!

– Да ладно, ты тоже читал?..

– О да! – улыбается Томас. – Я принес свой экземпляр комикса на показ, и все фанаты расписались и подчеркнули любимые места!

Мне бы туда…

– Ты тоже пришел в костюме?

– Ага. Я был единственным темнокожим Скорпиусом! – Томас рассказывает, как на других показах просил людей подписать коробки от видеоигр и обложки антологий комиксов, которыми все они жили. Классно, должно быть, иметь такую коллекцию памятных вещиц. Но я счастлив уже и тому, что нашел друга, который тоже в восторге от Скорпиуса Готорна.

Мы рассматриваем афиши, решая, на что пойдем. Томасу уже не терпится посмотреть новый фильм Спилберга, но он еще не вышел, так что можно, так и быть, глянуть черно-белый фильм про парня, который танцует на крыше автобуса.

– Нет, спасибо, – отказываюсь я.

– А вот этот совсем новый. «Последняя погоня». – Томас встает к афише: красивая голубоглазая девушка сидит на краю причала – так непринужденно, будто это скамейка в парке, – к ней тянется парень в безрукавке. – Я и не знал, что его уже крутят. Глянем?

Кажется, я видел рекламу, и там одна сплошная любовь-морковь.

– Боюсь, не смогу.

– Написано же, рейтинг 12+. Ты же старше двенадцати, я правильно помню?

– Хорошая шутка. Думаю, меня потом Женевьев на это потащит. Может, выберем что-то еще?

Томас изучает афиши и решительно поворачивается спиной к плакатам, на которых стреляют или что-то взрывают:

– Я бы вон тот французский фильм пересмотрел. Но до него еще час.

Это он так шутит. Пересматривать французские фильмы, серьезно?

– Ладно, пошли на «Последнюю погоню». Захочет – посмотрю с ней еще разок.

– Точно?

– Точно. Если фильм совсем отстой, одна сходит.

В зале куча свободных мест.

– Где обычно садишься?

– В заднем ряду. Не спрашивай почему, – отвечаю я.

– Почему?

– У меня иррациональный страх, что мне в кинотеатре перережут горло. Но если сзади никого, то и не перережут, правильно?

Томас даже перестает жевать попкорн и впивается в меня взглядом: шучу я или нет? Потом принимается хохотать так истерично, что попкорн попадает не в то горло. Я сажусь-таки на задний ряд, Томас падает на соседнее место и смеется, смеется…

Я показываю ему средний палец:

– Да ладно, у тебя, что ли, не бывало дурацких страхов?

– Не, почему, бывали. Когда был мелким, лет в девять-десять, я все время доставал маму, чтобы разрешила мне смотреть ужастики, особенно слэшеры.

– Ты прямо знаешь, что рассказывать человеку, у которого страх, что ему перережут горло…

– Ой, все. Короче, однажды вечером мама сдалась и дала мне посмотреть «Крик». Ну, я перепугался до усрачки и не мог уснуть до пяти утра. Мама учила меня, когда не могу уснуть, считать овец, но в этот раз стало только хуже. Когда очередная овца прыгала через забор… – Театральная пауза. – Парень из «Крика» ударял ее ножом, и она падала наземь, мертвая и в крови.

Я громко хохочу – на меня шикают несколько зрителей сразу, хотя еще не началась даже реклама, – и никак не могу остановиться.

– Ты больной! И долго тебе такое мерещилось?

– Да до сих пор мерещится. – Томас с пронзительным визгом изображает, как будто его пырнули ножом. Зажигается экран, мы замолкаем.

Рекламируют романтическую комедию «Следующая станция – Любовь»: проводник влюбляется в новую помощницу. Потом типичный ужастик, где все время ждут за углом криповые маленькие девочки. Потом мини-сериал «Не забывай меня»: муж уговаривает жену не обращаться в Летео, чтобы забыть его. И, наконец, какая-то совсем не смешная на вид комедия про четырех выпускников университета на круизном лайнере.

– Ну и лажа, – замечаю я.

Томас наклоняется к моему уху:

– Будешь болтать во время показа – горло перережу.


Фильм – полный отстой.

Нам обещали, что будет смешно. Единственное, что реально забавно, – студия как-то умудрилась продать под видом летней комедии лютый мрачный нуар.

Парень по имени Чейз (ну конечно, «погоня»!) заговаривает в поезде с симпатичной девушкой: спрашивает, куда она едет. «Туда, где хорошо», – отвечает она и больше на его расспросы не реагирует. Потом она забывает в поезде телефон, и Чейз бросается в погоню – ну блин! – в надежде его вернуть, но не успевает. Тогда он залезает в телефон, а там список, что она хочет сделать, прежде чем покончить с собой.

На этом месте Томас уснул. Мне бы тоже уснуть, но я до последнего надеюсь, что дальше будет лучше. Ни фига. К концу Чейз понимает, что девушка собирается броситься с причала. Когда он наконец туда прибегает, там его ждут только красно-синие мигалки полиции. Телефон летит на асфальт.

Мне тоже хочется что-нибудь расколотить.

Томас просыпается, и я кратко пересказываю сюжет: «Бред, отстой и лажа».

Он зевает и потягивается:

– Ну, хоть твое горло цело.


Мне типа как бы очень нравится лето в моем районе: девчонки чертят на асфальте классики, парни ищут хоть какой-нибудь тенек и играют в карты, друзья врубают на полную музыку или сидят на крыльце и трындят. Да, я живу в тесной квартирке, но в такие моменты стены моего дома кажутся просторнее.

Я тыкаю пальцем в красное здание больницы через дорогу:

– Вон там моя мама работает. И все равно каждый день опаздывает минут на двадцать. – Дальше по улице – отделение почты. – А вон там мой отец работал охранником. – Должно быть, слишком подолгу сидел там один-одинешенек, вот и начал думать не о том.

Кто-то пустил воду из пожарного гидранта на углу. Вокруг с визгом носятся дети. Мы в их возрасте, помнится, разливали по площадке ведра воды и прыгали в лужи, потому что нормальный аквапарк нам был не по карману.

– А я не знаю, где работает мой папа, – признается Томас. – Я его последний раз видел на мое девятилетие. Он пошел к машине принести мне фигурку Базза Лайтера, а я смотрел за ним из окна. Только ничего он не принес. Завел мотор и уехал.

Я не заметил, как мы остановились и кто из нас застыл первым.

– Вот мудак!

– Не будем о мрачном, ладно? – Томас задумчиво разглядывает ближайшую поливалку, озорно приподнимает кустистые брови, стягивает футболку и напрягает бицепсы. У него, оказывается, пресс, как у какого-нибудь греческого бога. А у меня рельефные только ребра. – Снимай футболку!

– Не хочу замочить телефон.

– Оберни его футболкой. Никто не украдет.

– Чувак, мы не в Квинсе.

Томас заворачивает телефон в футболку и вешает ее на почтовый ящик:

– Не хочешь – как хочешь, – и бежит трусцой, перепрыгивая от поливалки к поливалке. Солнце бликует на пряжке его ремня. Какие-то прохожие, конечно, глядят на него как на чокнутого, но ему, по ходу, плевать.

Не знаю, что в меня вселилось, что я смог побороть все свои комплексы и тоже раздеться, но это так классно! Томас поднимает вверх большие пальцы. Я больше не чувствую себя ходячим скелетом. Я достаю телефон, но не успеваю закатать его в футболку, как он звонит. Женевьев. Я застываю.

– Привет!

– Привет! И почему я уже соскучилась, придурок ты тупой? Прилетай сюда, построим в лесу шалаш, заведем детей…

– Я соскучился еще сильнее, но не настолько, чтобы ходить в походы.

– Если мы всю жизнь так проживем, это будет не поход!

– Уговорила.

Сколько бы ни было между нами километров, я представляю, как она улыбается. И я счастлив. Еще более счастлив, чем был до этого. Я безумно скучаю, готов умолять вернуться – но пусть уж она спокойно порисует, не отвлекаясь на меня.

– Ты уже начала над чем-то работать или у вас там какие-нибудь тупые вводные мероприятия?

– Тупые мероприятия вчера были. Сейчас пойдем рисовать натюрморты с деревьями, а пока маленький перерыв, и я…

Тут я чуть не роняю телефон: Томас лег грудью на поливалку и отжимается, выделываясь перед какими-то девчонками, идущими по другой стороне улицы. Женевьев громко зовет меня по имени, и я снова подношу трубку к уху:

– Прости, тут Томас придуривается. Его, по ходу, вообще не колышет, кто что скажет!

– Вы там опять в суицид играете?

– Не, мы просто тусим с Томасом. – Без футболки я чувствую себя голым. – Наверно, скоро уже домой пойду. Вымотался. Слушай, вечером сможешь мне позвонить? Раз уж я тебя не отвлекаю, ты за сегодня, наверно, штук пятьсот картин нарисуешь, хоть расскажешь, что там.

– Угу. До вечера, малыш, – и вешает трубку. Я не попрощался, не сказал, что люблю…

Теперь мне дико стыдно, что я отвлекся на Томаса. Но она еще позвонит. Я объясню, что мне надо было заняться чем-нибудь прикольным, и вообще, это она виновата, бросила меня тут одного, но если бы она из-за меня осталась, я бы себе не простил, так что ее тут особо не обвинишь… Надеюсь, она через всю страну пихнет меня в плечо, и все наладится. Я заворачиваю телефон в футболку, скидываю кроссовки, бросаю все кучей на землю, бегу – в джинсах и носках – к поливалкам и прыгаю сквозь струи воды. Смеясь, приземляюсь.

– Ого! – Томас свистит. – Давно пора!

А холодно. Меня бьет мелкая дрожь.

– Блин, одежда – это классно…

– Ну хоть минутку побудь на воле, Длинный! – Томас хватает меня за плечи, как тренер перед главным матчем сезона – без понятия уж, по какому виду спорта. – Забудь про все. Забудь про отца. Даже про девушку забудь. Представь, что ты один во всем мире.

После такого монолога он отпускает меня и садится на землю. Вода так и льется ему на голову.

Я сажусь напротив него и тоже намокаю.

– Я один во всем мире, – тихо говорю я сам себе и отбрасываю все сомнения, представляя, как они уплывают в канализацию. Потом зажмуриваюсь и считаю, чувствуя, как с каждой секундой меня отпускает, как я становлюсь собой: – Пятьдесят восемь… Пятьдесят девять… – Не хочу расставаться с последней секундой. – Шестьдесят.

Открываю глаза. Вокруг нас играет в догонялки стайка детей.

– Я офигею из джинсов вылезать! – говорю я и почти не слышу собственного голоса: в уши затекает вода, плещутся и орут дети.

Томас встает и протягивает мне руку. Я вцепляюсь в его предплечье.

– Ничего гейского! – смеется он.

Хохоча, мы идем одеваться. Томас вытирается футболкой, она промокает насквозь.

– Слушай, как классно! – орет он. – Еще и в кино удачно поспал! Давно так не веселился, с тех пор… Да никогда!

– Круто. В смысле, хреново быть тобой, но классно, что тебе со мной весело.

Я пытаюсь натянуть футболку, попадаю головой не в ту дыру и не могу выпутаться. Борясь с футболкой, я чуть не падаю, и Томас хватает меня обеими руками:

– Стой! Стой смирно! – и ржет. Сколько раз ни кричи «ничего гейского!», он стягивает с меня майку, от этого не отмоешься. Немного страданий – и вот я, одетый, стою и пялюсь на него.

– С тобой никуда ходить нельзя, ты ведешь себя как укурок.

Девчонки, пялившиеся на Томаса, теперь хихикают надо мной. Я бы, наверно, сильно обиделся, не будь у меня Женевьев. Неподалеку Брендан и А-Я-Псих расслабляются с сигаретами, которые А-Я-Псих ворует у отца. Они смотрят на меня, будто не узнавая. Я киваю в знак приветствия, но они, видимо, успели курнуть травы и все еще торчат.

– Что вечером делаешь? – спрашивает Томас. – Если только спишь, это и у меня дома можно. – Он улыбается: – Странно прозвучало. Ничего гейского.

– Ты что-то задумал?

– Мне показалось, «Последняя погоня» тебя немного разочаровала…

– Тебе не показалось! – встреваю я.

– Короче, давай посмотрим «Челюсти» у меня на крыше.

– Я в деле!

Хреново, когда тебя считают ребенком, но вдвойне хреново, если на дворе еще и лето. Да, большинство родителей разрешают детям гулять только до десяти, но мы все равно расходимся только в полночь, иногда даже в час или в два. И нет, мы так не бунтуем и не проверяем, сколько можно наглеть, прежде чем предки выйдут с ремнем (у Дэйва Толстого и такое бывало). Просто мы тут взрослеем гораздо раньше, чем ребята из безопасных районов и огороженных кварталов. Но сегодня я звоню маме сказать, что заночую у Томаса, и она разговаривает со мной как с пятилеткой. Хочет лично встретиться с Томасом, чтобы убедиться, что он не толкает наркоту и не какой-нибудь подозрительный тип, который уговаривает меня прыгнуть с крыши.

Мы ждем ее у коричневого стола для пикника в среднем дворе. Именно здесь, когда нам было по тринадцать, Брендан сказал мне, что проведет лето с семьей в Северной Каролине. Пока он был в отъезде, я начал рисовать комиксы и к возвращению нарисовал его в образе хозяина покемонов.

Наконец мама спускается. На ней футболка, в которой я в восьмом классе ходил на физкультуру. И лучше бы она забыла дома ключи и Томас не видел, сколько у нее скидочных карт на брелке.

– Привет.

– Здравствуйте, я Томас. – Он протягивает руку.

– Элси. – Мама с улыбкой возвращает рукопожатие. – Какие вы мокрые, надеюсь, это не пот?

– Вода из поливалок, – отвечаю я.

– Ну слава богу. И какие планы на вечер, мальчики?

– Ну, мы днем неудачно сходили в кино, и я решил показать Длинному «Челюсти», – объясняет Томас.

– Ты не предупредил меня, что идешь в кино! – обвиняюще смотрит на меня мама.

– Ну я же вернулся живым!

Мама кидает взгляд на мой шрам.

– Он в курсе, – говорю я.

– Миссис Элси, если что, – вклинивается Томас, – могу дать свой адрес, телефон и еще мамин номер. Но без «Челюстей» жизнь не жизнь, и Аарон обязан их посмотреть. Если вы их тоже не видели, приглашаю в гости и вас.

Мама снова улыбается:

– Я еще в ваши годы сходила на них в кино. Но спасибо.

Томас, судя по виду, чуть не умирает от зависти: она застала выход фильма! Может, он из тех, кто жалеет, что не родился раньше. Я бы лично отложил свое появление на свет на далекое, далекое будущее.

– Я все равно допоздна в супермаркете, так что развлекайтесь, – разрешает мама.

Я улыбаюсь, как тупой придурок. Давно так не радовался ночевке у друга, с тех пор как мама Дэйва Толстого повела нас всех покупать новую игру «Войны за трон» – она выходила в полночь, и потом мы все до утра тусили у него дома и играли.

– Томас, уложи его спать до двух, напомни почистить зубы и не давай покупать сладкого больше чем на доллар!

Мама ведет себя настолько по-дурацки, что мне хочется пошутить сами знаете про что, но тогда этот разговор вообще никогда не кончится. Мама обнимает Томаса, потом меня, благодарит его, что разрешил мне у него переночевать, записывает адрес, телефон и номер его мамы, и мы расходимся.

– У тебя классная мама, – замечает Томас.

– Ага, когда не считает меня мелким. Слушай, я, наверно, зайду к себе, захвачу одежду для сна.

– Не парься, у меня найдутся шмотки.

Нам предстоит пройти всего пару кварталов, но у меня, скорее всего, никогда в жизни не хватит денег, чтобы увидеть египетские пирамиды или проплыть по каналам Венеции, для меня день вдали от дома – уже как путешествие в другую страну.


Знакомый оранжевый провод указывает нам путь на крышу и змеится по щебню. Ничто не напоминает о нашем с Женевьев празднике. Томас устанавливает проектор, но еще слишком светло, и с фильмом придется подождать. Я ложусь на спину и раскидываю руки, как будто хочу сделать «снежного ангела».

– Что ты там творишь? – спрашивает Томас.

– Сушусь. – Я зажмуриваюсь, но все равно вижу вспышки оранжевого и чувствую, как солнце печет лицо. Я уже не знаю, насколько футболка промокла от воды, а насколько – от пота. В этом минус лета, но зима все равно отвратнее, зимой я просто оседаю дома и никуда не выхожу. Даже если Женевьев упрашивает пойти слепить снеговика или наделать дурацких милых фоток вдвоем.

– Ничего гейского, но, может, снимешь футболку? – предлагает Томас.

Он свою, оказывается, уже снял и вешает на ограде сушиться. Я сажусь, стягиваю футболку, швыряю в него и снова разваливаюсь на крыше. Раскаленная щебенка жжет спину, но не больнее, чем песок на пляже в Джонс-бич. Кстати, два парня с голыми торсами на крыше – почти то же самое, что два парня с голыми торсами на пляже, так что можно перестать через слово вставлять «ничего гейского».

Томас плюхается рядом:

– Раньше я смотрел здесь кино с Сарой. Вернее, мы начинали что-то смотреть, но быстро отвлекались.

– Ты занимался здесь сексом с бывшей?

Он смеется:

– Не, сексом – нет. А всем остальным – да.

– Она была у тебя первой? – спрашиваю я.

– Ага. А у тебя?

– Да, у меня тоже первой была Сара.

Томас толкает меня в плечо так сильно, что там остается отпечаток его ладони. В ответ я пихаю его в грудь, прямо над сердцем, но он слишком накачанный.

– У тебя груди твердые!

– Это называется грудные мышцы, и я дофига денег на них потратил.

Мне почему-то неловко разговаривать про его тело. Может, я просто завидую.

– Тебе не хватает Сары? Только честно.

– И да, и нет, – отвечает Томас. – Я не мог с ней не расстаться, мы правда друг другу перестали подходить. Конечно, не хватает кого-то, кому можно позвонить и побыть вместе. Но это может быть и не Сара.

– Понимаю.

Мы уходим от темы и говорим не пойми о чем, глядя, как солнце пропадает из виду за домами. Болтаем про любимые комиксы и игры, рассказываем, как ненавидим школу и как хорошо, что там есть симпатичные учительницы и девчонки. Томас рассказывает, что у него скоро день рождения – в тот же день, когда возвращается Женевьев. А еще, оказывается, он ни разу не курил даже сигарет. Я признаюсь, что пару раз забивал косяк с Бренданом и ребятами, и Томас, кажется, мной разочарован. Чтобы не нагнетать, я открываю очень стыдную тайну:

– Кстати, я не умею кататься на велике.

– Такое вообще бывает?

– Меня никто не учил. Мама сама не умеет, а папа все собирался, но так и не нашел времени.

– Значит, как-нибудь научу. Это жизненно важный навык, как плавать и дрочить.


Наконец стемнело.

Мы смотрим кино в дико хреновом качестве, потому что, во-первых, это старый фильм, во-вторых, вместо экрана кирпичная стена. Но я не променял бы этот вечер даже на новенький диск и огромный телевизор.

Я подмерзаю, но не могу заставить себя сходить за футболкой: не могу оторвать глаз от девушки, бегущей навстречу волнам. Как будто она не знает, что в этом фильме водятся акулы!

– Который раз ты это уже смотришь?

– Сбился со счета. «Боевого коня» я точно видел меньше раз, «Парк Юрского периода», наверно, больше.

В фильме происходит некоторое количество жести: акула еще кого-то жрет, лодка с выжившими нахрен взрывается, – потом мы надеваем футболки, выключаем проектор и на цыпочках спускаемся по пожарной лестнице… хотя дверь открыта.

– Тихо, ма уже, наверно, спит, – шепчет Томас, открывает окно и залезает в комнату.

У него пахнет свежевыстиранным бельем и карандашной стружкой. Зеленые стены увешаны афишами фильмов и портретами его любимых режиссеров. Я наступаю на комок носков. На двери висит маленькое баскетбольное кольцо. Должно быть, когда Томасу скучно, он кидает туда мяч. Дверь вся в чернилах: тут и партии в крестики-нолики, и цитаты из фильмов Стивена Спилберга, где-то накорябан динозавр, где-то очень реалистично запечатлен пришелец и еще куча всяких неразборчивых каляк.

Кровать не заправлена, но выглядит удобной, не то что у меня. Моя-то немногим лучше койки. У него даже собственный стол, а я могу порисовать, только положив блокнот на колени. На столе валяется раскрытая тетрадь: сначала он, по-видимому, пытался писать там ноты для пьесы собственного сочинения, потом все перечеркнул и принялся за сценарий, но тоже ушел недалеко.

Томас открывает шкафчик – собственного шкафа у меня тоже нет – и кидает на кровать несколько футболок:

– Выбери, в чем будешь спать.

Я изучаю ассортимент. По большей части они слишком мешковатые или слишком обтягивающие, совсем детские или для пенсионеров, а одна, вот честно, предназначена для пришельцев. Ее, оказывается, Томасу привезла тетушка из Розуэлла, Нью-Мексико. Наконец я нахожу простую белую футболку и спешу переодеться в нее. В углу комнаты, за корзиной для грязного белья, висит доска, на ней какая-то диаграмма и клочки бумаги на кнопках. Диаграмма озаглавлена «Статистика моей жизни».

– Это вам в школе такое задают?

– Не, я трудился над этим последние пару дней, – рассказывает Томас, переодеваясь в пижамные штаны со Снупи и майку-борцовку. – Решил задать себе направление, в котором буду двигаться по жизни. Ну, знаешь, как пирамида Маслоу, только не так все дотошно и подробно.

Понятия не имею, что еще за Маслоу, но расписать все дотошнее Томаса не так-то просто. Он переносит доску на другой конец комнаты и прислоняет к шкафу. Мы садимся вокруг нее. Секторы диаграммы подписаны: «школа/работа», «здоровье», «саморазвитие» и «отношения».

– Думаю, со здоровьем у меня все в норме. Правильное питание там, качалка. С финансовым благополучием немножко напряг, никак не найду работу по вкусу. На моем банковском счету даже на билет в кино не наберется.

У него хотя бы есть банковский счет. Значит, хотя бы раз в жизни было достаточно денег, чтобы имело смысл его завести. Если мне дарят деньги на день рождения или Рождество, я обычно бо́льшую часть подкладываю маме в кошелек: она знает, на что лучше потратить. Хреново, конечно, платить за квартиру, где тебе не нравится, но остальные варианты еще хуже. Видите, какой я оптимист?

– Больше всего трудностей у меня с любовью и смыслом жизни, – продолжает Томас. На доске – писанина безумца, который отчаянно хочет жить долго и счастливо. Сумасшедшим нужно подыгрывать. – Наверно, это как-то связано с тем, что я расстался с Сарой и у меня упала самооценка. Но я вовремя затусил с тобой и вроде бы смог не свалиться в пучину депрессии.

– Всегда рад помочь, – отзываюсь я. В кармане вибрирует телефон: Женевьев. Я не беру. Перед сном перезвоню.

– Серьезно. Ты что-то дал мне. Не знаю что, но этого не могли дать мне ни сбежавший отец, ни вечно усталая мать, ни бывшая. Может, ты и поможешь мне понять, на что я на самом деле способен в жизни…

Я оглядываю комнату. Ее обитатель явно пытается жить миллионом жизней одновременно. Нотные листы с недописанными мелодиями, обрывки сценариев (потом я узнал, что где-то в шкафу зарыт целый неоконченный мюзикл про робота, который отправился в мезозой изучать динозавров и поет песни о жизни без технологий)… В углу стоит стопка коробок лего – целая разноцветная башня, память о днях, когда он мечтал стать архитектором или разрабатывать декорации фильмов.

В детстве ты хочешь быть космонавтом, но смиряешься с тем, что это невозможно – хотя все вокруг твердят, что нет ничего невозможного, и даже приводят какие-то единичные примеры из истории, чтобы ты чувствовал себя глупо… Так или иначе, рано или поздно ты расстаешься с мечтой. Понимаешь свои возможности, свои слабые стороны… Думаешь: наверно, классно будет стать боксером, хотя я тощий, как скелет… Ничего, можно подкачаться. Но потом ты начинаешь мечтать о карьере журналиста с собственной колонкой в какой-нибудь крутой газете, начинаешь писать… А однажды пишешь кому-нибудь инструкцию о том, как правильно себя организовать, и снова представляешь, как рассекаешь космос.

Вот так Томас и живет, от одной мимолетной мечты до другой. Его поиски могут длиться всю жизнь, но, даже если он не найдет себя до старости, он умрет весь в честно нажитых морщинах и с улыбкой на губах.

– Ладно, но ты тогда следи, чтобы я был доволен жизнью и не кончил как мой отец, – предлагаю я. – По рукам?

– По рукам.

9

Тупик – еще не конец

Единственный минус вчерашнего вечера – я так и не перезвонил Женевьев. Это первое, о чем я вспоминаю утром.

Скрипнул стул у стола – вчера Томас сидел там и хвастался своим «офигенным талантом» складывать оригами (он собирался сложить ракушку – если честно, смотрелось просто как ком бумаги). Я сажусь и тру глаза. Судя по углу, под которым солнце бьет в окна, еще рано. Однако Томас уже проснулся, сидит, скрючившись, за столом и что-то строчит, постукивая ногой. Как будто сдает годовой экзамен и не хочет, чтобы я списал.

– Йо, чего делаешь?

– Дневник веду.

– И часто ты туда пишешь?

– Почти каждое утро с седьмого класса, – отвечает Томас. – Почти закончил. Как спалось? Не намочил мне простыню?

– Иди ты! – Спина, конечно, ноет, но терпимо.

– Я тебе в ванной оставил новую щетку и полотенце, можешь перед завтраком умыться. – Он не отрывает взгляда от дневника.

– Завтрак готовишь ты?

– Ага, конечно. Я умею только тосты жарить и хлопья заливать. Ладно, как-нибудь выкрутимся, – улыбается Томас и строчит дальше.

Прежде чем вылезти из-под одеяла, я немного выжидаю, потому что, ну, знаете, у парней по утрам кое-что бывает. Но Томас на меня даже не смотрит. Я поспешно выхожу из комнаты. Видимо, его мама уже на работе, а то он бы меня так просто не отпустил бродить по всей квартире. Наконец я нахожу ванную и, справляя нужду, пялюсь на полки с кипами чистых махровых полотенец. Дома мы все вытираемся одной и той же старой драной тряпкой и хорошо если пару раз в месяц ее стираем. Почистив зубы, я возвращаюсь в спальню Томаса, но его там уже нет.

Я иду на звон кастрюль – видимо, к кухне, – по пути остановившись рассмотреть фотки на стенах. Вот маленький Томас играет в бейсбол – эти буйные брови я ни с чем не перепутаю. Кухня вдвое больше нашей. На стене висят красные кастрюли и сковородки – абсолютно чистые, ни пятнышка. На холодильнике стоит крошечный телевизор, и Томас, как взрослый, включил новости, но не слушает – говорит по телефону.

– Могу отправить по почте, – произносит он, насыпая в две тарелки кукурузные хлопья и протягивая одну мне. – Нет, Сара, мне кажется, так скоро нам видеться не стоит. Слушай, я… – Смотрит на экран, кладет телефон на стол. – Бросила трубку.

– Все нормально?

– Требует вернуть все-превсе ее письма и открытки. Не знаю… Может, надеется, что я их перечитаю и пойму, как мне без нее плохо. – Садится напротив меня и разводит руками: – Короче, закрыли тему. Извини, но придется тебе есть вот это, все остальные хлопья я вчера доел. А, еще есть печенье и зефир. И с Пасхи остался шоколадный кролик. Надеюсь, ты наешься.

Последний раз я ел, сидя на кухне, когда гостил у дедушки с бабушкой, а их обоих уже нет на свете. Но я радостно вскакиваю на ноги и крошу себе в хлопья овсяное печенье. Томас широко улыбается.


После завтрака мы выходим гулять и идем непонятно куда – получается, куда угодно, лишь бы подальше от моего квартала.

– А с кем ты вообще дружишь? – спрашиваю я.

– С тобой, – отвечает Томас. – Ну и вроде с Малявкой Фредди и Дэйвом Тощим мы нормально поладили.

– Не, в смысле из твоего двора.

– Да я понял. Стыдно признаться. Я общаюсь только с мистером Айзексом с первого этажа. Он обожает кошек и помешан на заводах. – Он разводит руками: – Друзья предали меня, пришлось стать выше них.

Мне немного неловко спрашивать, но и не спросить не могу:

– Что они такое сделали?

– Помнишь, я про отца рассказывал? С тех пор я день рождения не праздновал. Но в прошлом году мой друг Виктор очень уж настаивал. Он хотел закатить мне вечеринку, всю ночь играть в настолки и пить. Я уже собирался идти к нему, но тут он позвонил и сказал, что все отменяется. Типа он и еще несколько наших друзей идут на какой-то концерт. Я решил, они мне сюрприз готовят. Только больше никто не звонил. Я слишком сильно депрессовал, чтобы пить одному, и в итоге тупо просидел у себя в комнате, смотря в потолок. Мне даже футболку с концерта не подарили!

Не знаю, что за Виктор, но он мудак.

– Радуйся, что избавился от кучки говнюков. Они не давали тебе двигаться вперед.

Томас резко тормозит, разворачивает меня к себе:

– Вот это мне в тебе и нравится. Тебе не плевать, что с тобой будет. Все остальные, кажется, уже смирились, что вырастут, станут никем и никогда отсюда не выберутся. Они не мечтают. Не планируют будущее.

Я отвожу взгляд: пугают меня его разговоры о будущем. Я потираю шрам.

– Если бы… – Мне, наверно, лучше развернуться и уйти, чтобы не тратить его время. – Я недавно думал, что смерть – мое самое счастливое будущее. Спасибо, что говоришь все это, но…

– Никаких «но»! – Томас хватает меня за запястье. – Все мы ошибаемся! Я ошибаюсь каждый раз, когда нахожу неподходящую работу, но это одновременно и шаг в верном направлении! Или, по крайней мере, шаг в сторону от неверного. Ты же больше не будешь пытаться это с собой сделать? – Он сверлит меня взглядом, и я смотрю ему в глаза.

– Никогда.

Томас отпускает меня и идет дальше.

– Видишь, ты уже особенный.

Мы молча шагаем по кварталу. Вдруг мимо проходит молодая женщина с транспарантом: «Пусть Летео сами пройдут без следа!»

Я разворачиваюсь и бросаюсь за ней, Томас – следом:

– Простите, простите, извините, а что значит ваш транспарант?

– Из-за Летео девушка стала овощем, – объясняет женщина с мрачной торжественностью. У нее абсолютно пустые глаза. – Четвертая за неделю. Мы устроили митинг, пусть их закроют.

В ее голосе звучит гордость и чувство собственной важности. Не удивлюсь, если она еще состоит в обществе защиты животных и поливает бутафорской кровью старушек в шубах.

– «Мы» – это кто?

Женщина не отвечает. Мы переглядываемся и идем за ней. Чем ближе Сто шестьдесят восьмая улица, тем громче шум скрытой за домами толпы. Проход перекрывают полицейские машины, их сирены не сдерживают напора зевак. Мы заворачиваем за угол: на улице людно, как будто праздничный парад, только вместо шариков в виде персонажей из мультиков – транспаранты.

10

Незабываемый митинг

Мне попадались фотографии отделения института Летео в Бронксе, но теперь я видел его своими глазами, а толпа митингующих добавляла зрелищу остроты. Казалось бы, это здание должно выглядеть футуристично, как «Эппл-стор» на Манхэттене, но, если честно, даже Музей естественной истории выглядит технологичнее, чем Летео. Это просто четырехэтажное здание из пепельно-серого кирпича.

В последнее время у Летео репутация, как у какого-нибудь морга. Я до сих пор не понимаю, почему люди не требуют закрыть больницы: в них кто-то гибнет из-за врачебной халатности явно чаще. Может, дело в том, что еще недавно штуки вроде Летео существовали только в старых фантастических фильмах и люди боятся прогресса.

Какой-то лысый мужчина рассказывает нам об операции, из-за которой весь сыр-бор. Оказывается, девушка двадцати с небольшим лет с шизофренией заказала операцию, чтобы стереть из мозга воображаемые личности, жившие там с самого детства. В итоге она не очнулась вовсе: лежит в коме, ни живая ни мертвая. Никакой дополнительной информации представители института сообщать не спешат.

Через толпу безуспешно пытаются продраться кудрявая женщина и пожилой мужчина. У них в руках транспаранты: «Преступники недостойны чуда» и «Горе естественно. Вина – заслужена». Кажется, они здесь не из-за девушки в коме.

– Вы оказали услугу преступнику! – перекрикивает толпу мужчина, как будто его вопли услышит кто-то из Летео. – Дальше что, террористов спасать будете?

– Сэр, прошу прощения, – обращается к нему Томас. – Расскажите, что значит ваш транспарант?

Отвечает нам женщина:

– Мы протестуем против решения об автомобильной аварии!

– Расскажите, пожалуйста, о чем речь, – прошу я.

Она трогает за плечо спутника:

– Гарольд, расскажи мальчикам про аварию. У тебя лучше получается.

– Парни, чем в свои телефоны пялиться, лучше бы новости посмотрели, – отзывается Гарольд. Я оборачиваюсь к Томасу, тот хмыкает. – Несколько месяцев назад один бездельник разбил машину. Погибли его жена и четырехлетний сын. В тюрьме он попытался покончить с собой, и придурки из Летео почему-то согласились стереть ему память о жене и сыне.

– Почему он решил забыть свою семью? – спрашиваю я.

– Хотел избавиться от чувства вины, – объясняет Гарольд. – В Летео считают, если внушить ему, что он сбил случайных прохожих, ему будет легче выполнять работу в тюрьме. Мы с Мэгги считаем, бред все это. Он должен прочувствовать свою вину до капли.

– Это же еще хуже, чем скрыться с места преступления! – добавляет Мэгги. – Для них ведь мы все не пациенты, а клиенты. Им плевать. – Она отворачивается от нас, поднимает повыше транспарант и кричит: – Преступники недостойны чуда! Преступники недостойны чуда!

Через толпу прорывается к входу в институт полиция. Томас оттаскивает меня, чтобы нас не задавили. Напоследок я оборачиваюсь, задев пару человек. Мальчик на плечах какого-то мужчины размахивает плакатом: «Скажем “нет” табула раса!» Он еще не может знать таких слов, но кто-то сегодня сделает очень вирусное фото.

С другой стороны собрались митингующие в защиту Летео. Их, наверно, четверть от всей толпы, и все же они есть. Думаю, это друзья и родственники забывших, благодарные Летео за перемены в судьбе близких. Я не удивился бы, увидев здесь родителей Кайла, хотя и не представляю, что они могут написать на транспаранте. «Спасибо, что наш сын забыл близнеца. Он всегда хотел быть единственным ребенком»? Не, если они сюда и забредут, то сразу вломятся внутрь и забудут Кеннета сами. Я бы на их месте так и сделал: не представляю, каково жить в одном доме с человеком, который так же выглядит и так же смеется.

На углу Томас наконец меня отпускает, мы останавливаемся, а толпа начинает скандировать: «Не забудем! Не забудем!»


– Я раньше думал, эта операция – просто тупейший развод для лохов, – рассказываю я Томасу по дороге домой. Я зачем-то понижаю голос, проходя мимо людной автобусной остановки: как будто вся страна и так не знает, что такое Летео. В одном только Нью-Йорке три отделения: у нас, в Бронксе, на Лонг-Айленде и на Манхэттене. Интересно, в Аризоне, Техасе, Калифорнии и Флориде тоже стоят демонстрации? – Но один мой знакомый ее сделал. В смысле, теперь мы, наверно, не знакомы. Я его знал, но он теперь другой.

– Погоди… как так?

– Был такой парень с нашего двора, Кайл. У него убили брата-близнеца, да еще вроде как из-за него, и он решил забыть Кеннета, чтобы жить дальше. Надеюсь, у него все нормально и не вылезло никаких стремных побочек.

– Ты его с тех пор не видел?

– Не-а. Они с родителями прямо перед этим переехали. Не знаю даже куда. А потом мама Малявки Фредди где-то разнюхала, что он сделал операцию, и к вечеру уже весь двор знал. Я бы на их месте тоже переехал, здесь-то кто-нибудь рано или поздно сказал бы что-нибудь про его брата.

Как-то мы быстро забыли Кайла и Кеннета Лейков. У нас во дворе в каждом поколении есть кучка друзей, в которой кто-то погиб. Например, Бентон, один из наших Больших Детей, пару лет назад по пьяни вылетел на велике на трассу. Подробностей я не знаю. А за всех нас, видимо, вписался Кеннет. Помнить о нем – меньшее, что мы можем сделать. Тем более что родной брат о нем забыл.

От одной мысли о нем сердце бьется, как когда я выигрываю в «Дикую охоту».

– А ты бы стал? Делать операцию? – спрашиваю я.

– Я не хочу ничего забыть, да и если бы хотел, не стал бы, – отвечает Томас. – Все в этой жизни зачем-то нужно, даже отец, который врет тебе или вообще ушел. Время лечит любую боль. Если кто-то и сделает что-то плохое, однажды все наладится. А ты что скажешь?

– Если так на это смотреть, мне, в общем, тоже нечего забывать. Ну, разве только клоунов. Точно, сотру память о походах в цирк.

– Точно. Почему врачи до сих пор не придумали, как уничтожить клоунов? Чем они вообще заняты?