Скорее счастлив, чем нет

Долго и счастливо

Меня еще кто-нибудь помнит?

Время, конечно, проходит, на то оно и время, но мне постоянно кажется, что я застрял в одном дне. Свихнуться можно. Я даже не знаю, прибавилось ли за сегодня рисунков на моем крошечном столике, потому что ни черта не помню, что было вчера.

В голове всплывают и гаснут случайные воспоминания, и я рисую их. Вот мы с Томасом стоим среди поливалок, без футболок, он положил мне руки на плечи. Вот Женевьев сидит у меня на коленях, обнимает, плачет и признается мне в любви. Вот мы с Томасом на крыше в тот день, когда я сказал ему, что у меня антероградная амнезия. Вот Эванджелин рассказывает, кто она такая. Вот мой день рождения, и мама листает альбом с моими детскими фотографиями. Вот мы с Эриком играем в видеоигры. Вот мы с Колином сидим в «Доме сумасшедших комиксов». Вот мы с Бренданом, Малявкой Фредди и остальными играем в крышки. Вот какой-то бумажный ком; разворачиваю – А-Я-Псих разбивает мной дверь нашего дома. Сердце пронзает острая боль.

Он ведь мог меня убить.

Я выжил, но моя жизнь разрушена.

Я откладываю ручку. Пахнет макаронами. Мама готовит обед. Я смотрю в окно: стемнело. Пора ужинать. Значит, мама готовит ужин. А что было на обед? Может, где-то на столе зарыт рисунок с тем, что я ел.

Я снова смотрю на листок с А-Я-Психом. Штриховку по контуру тел мог бы сделать и поаккуратнее.

Сколько раз я рисовал эту сцену? Сколько времени прошло? Несколько дней, недель, месяцев? Мне не кажется, что я стал сильно старше. Но можно ли себе верить? Может, я просто не помню, как повзрослел. Мне все еще семнадцать? Или восемнадцать, девятнадцать, двадцать?

Я встаю: хочу посмотреть в зеркало, на сколько лет выгляжу.

Задвигаю стул под стол. Рядом телевизор, у которого Эрик играет в видеоигры. Оборачиваюсь и застываю.

Зачем я встал?

В туалет не хочется. Есть тоже. Так зачем? Я начинаю злиться сам на себя. Вдруг это было важно? Вдруг мне в голову пришла гениальная идея, как вылечиться от амнезии, а Эванджелин и остальные никогда до такого хитрого хода не додумаются? Вдруг я хотел написать себе записку с инструкцией, как даже в таком состоянии находить счастье? Я, конечно, переоценил свои силы, когда говорил, что все равно буду стараться жить на полную катушку. Все трепался о том, как найду солнце даже во тьме… Только не хочу я жить в этой тьме! Я хочу, чтобы солнце жгло кожу, чтобы свет слепил глаза. Я хочу быть счастливым.

Так зачем я встал?

– Да что я творю?!

Мама подхватила меня под локоть и ведет к кровати:

– Все хорошо, сынок, все в порядке.

– Да ничего не в порядке!

Я не знаю, какой сейчас день и месяц, зима за окном или лето. Меня тянет заглянуть в зеркало – проверить, смогу ли узнать сам себя, как узнаю свои ладони. Этими пальцами я взял за руку Томаса, когда мы сидели на крыше. Держал за руку Женевьев, когда мы болтались по городу. Эту ладонь я сжал в кулак, чтобы дать отпор собственным друзьям.

Из ниоткуда возникает Эрик, как будто мы в видеоигре с лагающей графикой. Я и не знал, что он дома. На щеках брата крем для бритья. Сколько ему вообще лет?

– Аарон, расслабься, все нормально.

– Принеси ему тетради, – сквозь слезы усталым голосом просит мама. – Боже, пусть хоть следующая операция поможет!

Какая еще операция?

Эрик приносит мне стопку тетрадей.

Я что, должен домашку делать? В смысле, я же по-любому бросил школу! Эванджелин рассказывала, что люди с кратковременной памятью могут успешно учиться, но у меня были проблемы с учебой еще до всей этой истории.

– Синяя тетрадь – это твой личный дневник, – сквозь слезы объясняет мама. – А в зеленой пишут все твои друзья, когда приходят тебя проведать.

Естественно, я как будто впервые вижу эти тетради и совсем не помню, как что-то туда писал. Но открываю синюю и узнаю свой почерк. Листаю страницы: вот я радуюсь, как здорово мы с мамой поиграли в реверси, а на следующей странице пишу, что хочу умереть.

Закрываю дневник и смотрю на запястье: шрам-улыбка никуда не делся. Я ведь когда-то серьезно об этом думал. Настолько не видел другого выхода, что готов был наложить на себя руки. Страшно подумать. Я берусь за зеленую тетрадь. Все, кто там отметился, подписались, чтобы я не мучился, гадая, кто есть кто. Вот мама пишет, как радовалась, когда рассказала мне анекдот и я засмеялся. Вот Женевьев оставила набросок, как мы с ней сидим рядышком и рисуем. Она любит всякие такие штуки типа рисунка в рисунке. А вот здоровенный абзац изящным почерком Томаса (я хорошо помню его почерк) о том, как он подкопил денег и купил мне камеру с мгновенной печатью, чтобы у меня оставалось напоминание о времени, проведенном с близкими. Переворачиваю страницу – к листу прикреплен снимок, где Томас обнимает меня за плечи. Мы оба улыбаемся. У меня горят щеки: я помню ощущения от его объятий, но напрочь забыл, как мы это снимали.

Глаза заливают слезы. Близкие помнят обо мне.

Это я о них забываю.


– Аарон, можешь открыть глаза.

Знакомый голос. Сколько же в моей жизни незнакомцев, которых я на самом деле знаю? Но этот британский акцент я ни с чем не перепутаю. Эванджелин Касл – это она курировала меня с тех пор, как я обратился в Летео, это она потом следила за мной, притворяясь моей бывшей няней, и она же мой лечащий врач на время амнезии.

Я в незнакомом помещении с серыми стенами. Небо за огромным окном оранжевое – то ли закат, то ли рассвет. В углу комнаты дверь в ванную. Это не та палата с синими стенами, где я очнулся, когда моя память размоталась, но что-то общее у них есть. Значит, я в Летео.

– Аарон, ты помнишь, как меня зовут? – Взгляд зеленых глаз Эванджелин устремлен прямо на меня. Ее огненно-рыжие волосы собраны в пучок. На ней серый халат.

Я киваю, и перед глазами все плывет.

– Эванджелин.

– Отлично, просто замечательно.

Она задает дежурные вопросы: мой адрес, полное имя мамы, название моей школы, причина обращения в Летео. Я знаю все ответы.

– Почему я здесь? – спрашиваю я.

– Ты только пришел в себя после операции, – отвечает Эванджелин, откладывая планшет. – Мы очень надеемся, что в этот раз восстановительная терапия помогла.

Операция? В этот раз? А сколько их уже было?

– Сколько мне сейчас лет? – спрашиваю я.

Эванджелин отводит взгляд и глубоко вздыхает.

– Восемнадцать.

А должно быть семнадцать.

– Прости, что не смогла вылечить тебя быстрее, – поспешно добавляет она. – Но я надеюсь, что упорный труд наших сотрудников наконец себя оправдает и результат закрепится…

– Спасибо, – перебиваю я чуть резче, чем хотелось бы. Потому что я правда ей благодарен. А если операция вдруг не поможет и я снова все забуду, другого шанса поблагодарить ее за все, что она для меня сделала, может не представиться.

– Пожалуйста, – отвечает Эванджелин.


Как только за ней закрывается дверь, я кое-как встаю на ноги и иду в ванную смотреть в зеркало.

Я высматриваю на лице синяки, набитые друзьями, но все, конечно, давно зажило, пусть мне и кажется, что прошла всего пара дней. Мешки под глазами темнее, чем я их помню. Сколько ночей я провел без сна в тумане злости и отчаяния? Мои волосы – русые – отросли длиннее обычного и почти закрывают белую повязку на лбу. Я точно и не скажу, что поменялось в моем лице, но отражение похоже на очень хороший автопортрет: это точно я, но чуть-чуть другой.

Не знаю, с чего и начинать возвращаться к жизни.


Следующие пару дней в Летео проверяли мою память. Например, целое утро показывали на компьютере картинки с животными, а я должен был нажимать на «пробел» каждый раз, когда они повторялись. Потом меня заставляли запоминать по порядку цепочки чисел. Было сложно. Но самый классный тест проводили сегодня вечером. Дано поле, расчерченное на клетки, на три секунды несколько клеток загораются, и надо запомнить какие. С каждым разом становится все сложнее, как будто это компьютерная игра с кучей уровней. Никто не ждал, что я ни разу не ошибусь, Эванджелин нужен был результат в пределах нормы.

Я справился на троечку и очень удивился, когда меня выписали.

Вот я стою перед зданием института и пытаюсь обнять Эванджелин. Она пятится.

– Вали домой, приятель, – говорит она сдавленным голосом и со слезами на глазах. – Приходи на осмотры и в группу поддержки.

Мама дарит ей шарики и подарочные карты, как будто у нее день рождения или типа того. Мне немного неловко, но как еще отблагодарить доктора за то, что она починила мне мозг?


Мы даже до дома не дошли, а у меня уже глаза разбегаются от того, как сильно поменялся наш квартал. Тут новый киоск с мороженым, там кафешка. От ворот нашего комплекса я замечаю, что песочницу снесли и на ее месте разбили сад, при виде которого хочется все бросить и улететь в тропики. Я замираю и тупо пялюсь на детскую площадку. Когда-то мы играли здесь в «Не наступай на зеленое», но, пока я болел, ничего зеленого тут не осталось. Синяя с белым площадка стоит на оранжевом покрытии, так и режущем глаза. Когда здесь только успели все переделать? Мама объясняет, что в комплексе новая управляющая компания и надо меня – на этот раз окончательно – познакомить с ее представителями. Кстати, они в курсе, через что я прошел, и очень любезно закрывали глаза, если мама не успевала вовремя заплатить за квартиру.

Я ненадолго останавливаюсь у дверей дома: здесь меня избили А-Я-Псих, Брендан, Дэйв Тощий и Нолан. Вестибюль полностью отремонтировали, теперь его вид меньше напоминает о случившемся. Все выглядит лучше: почтовые ящики, прачечная, коридоры и лифты. Я помню дом совсем другим, но мне нравится. Если бы я приехал сюда впервые, я бы поспорил с кем угодно, что попал в богатый район. У самой квартиры наваливаются плохие воспоминания: как отец выкинул меня из дома за то, что я гей, и я бился в дверь; как Колин меня бросил, и, придя домой, я нашел в ванне тело отца. Лучше отвлечься на что-то хорошее: например, на тот день, когда я пригласил в гости Томаса и мы читали мой комикс про Хранителя Солнца.

Наконец я открываю дверь. Внутри все привычно, только повсюду рисунки, и я не помню, как их рисовал. Они висят на стенах, кучей громоздятся на столе. На полу валяются колпачки от маркеров.

Я целый год только и делал, что рисовал историю своей жизни.

– Как их много! – удивляюсь я.

– Ты это каждый день повторял, – говорит Эрик.

Я больше не буду удивляться собственным рисункам. Но что я скажу о них завтра?


Я целый день провалялся в кровати: то засыпал, то думал о том, что приснилось. В одном сне я целовал Томаса. Это было на самом деле или я все придумал? Да ладно, кого я обманываю, знаю я ответ.

Мы с Эриком проговорили всю ночь, и он еще спит. Мама хотела взять выходной, но у нее клиент по записи и деньги сами себя не заработают. Кстати о деньгах, у меня сейчас даже телефона нет, маме пришлось заблокировать мой номер. Первые три месяца она честно платила за него, все надеялась, что я скоро поправлюсь, но потом с деньгами стало совсем туго. Можно почитать тетради – как я вообще жил весь год? – но к этому я еще не готов. Так что я беру оставленные мамой деньги и иду на улицу, пообедать и купить сладостей. Кстати, о сладостях, удивительно, что у меня до сих пор все в порядке с зубами. То ли мама с Эриком постоянно прятали от меня сладкое, то ли я чистил зубы по десять раз на дню, потому что забывал, что уже чистил.

Я закрываю дверь и спускаюсь – на лифте, чтобы не наткнуться на Брендана, который толкает травку на лестнице. Я без понятия, чем и где он теперь занимается, знаю только, что не съехал. Маме с Эриком и так было что мне рассказать, и до Брендана мы не дошли.

Захожу в «Лавочку вкусной еды». Тут тоже кое-что поменялось. Там, где раньше лежали сладости, теперь чистящие средства, на месте чипсов – инструменты, а на моем собственном месте – за кассой – стоит Малявка Фредди.

– Аарон! – Он выбегает из-за стойки. Кажется, его потряхивает. – Тебя правда вылечили?

– Правда, Малявка Фредди.

– Просто Фредди, сколько раз тебе… Прости, я тупой.

– Ничего.

– Ну и как ты?

– Не знаю, еще не со всем разобрался.

– Ого, ты реально прежний!

Интересно, сколько раз мы общались за этот год. Видимо, не раз и не два, если ему уже надоело, что я зову его Малявкой. Он повзрослел и, пожалуй, похорошел. Он проколол ухо, на нем рэперская кепка «Янкиз» (почему Мохад не заставил снять ее перед работой?), мешковатая футболка до колен и новенькие кроссовки.

– Значит, ты теперь просто Фредди? – улыбаюсь я.

– Я уже взрослый.

Какой еще взрослый? Мы ровесники.

– Ну что, чувак, так какой у тебя план? – спрашивает он, натянуто хохотнув. – Только работу у меня не отбирай.

– Буду упущенное наверстывать, – развожу я руками. – Какие у кого новости?

Фредди рассказывает мне все последние сплетни. Дэйв Толстый занялся борьбой, его дико прет, а его девушка ходит на ринг за него болеть. Дэйв Тощий тоже с кем-то встречался, но изменил, и его бросили. Нолан, похоже, нарвался на драку с Эриком, тот его хорошенько отделал, а потом семья Нолана переехала. А-Я-Псих вроде бы до сих пор сидит, и это лучшая новость за сегодня.

– А, да, еще у Колина сын родился, – заканчивает Фредди. – Жесть.

И пристально вглядывается в мое лицо, будто хочет знать мою реакцию на новость во всех подробностях. Я так и не понял, сколько ребята знают про нас с Колином, но не собираюсь его сдавать.

– Жесть, – соглашаюсь я.

– Брендан, кстати, завязал с травкой, – добавляет Фредди, избегая моего взгляда. – Аарон, он дико себя винит…

– Я год жизни из-за них продолбал! Мне пофиг, кого он там винит.

Не надо было выходить из дома.

Фредди виновато кивает, как будто я поймал его за руку и отчитываю. Передо мной снова стоит старый добрый Малявка Фредди.

– Да-да, конечно, конечно. Вроде все рассказал. Кстати, твоя девчонка часто заходит. С твоим парнем. Похоже, Томас на самом деле не гей.

– В смысле?

– Ну, они постоянно тебя навещали. И разок точно держались за руки.

Мне душно и муторно.


Дома я раскрываю зеленую тетрадь и принимаюсь ее листать, выискивая глазами записи Женевьев и Томаса. Так, Женевьев читала мне вслух мои любимые главы про Скорпиуса Готорна, опять читала, опять… Мы с Томасом заливали воском крышки и играли в них с Эриком… Томас рассказал мне, что хочет разыскать своего отца и спросить, почему тот ушел… Женевьев меня рисовала… Томас попытался меня подстричь, но, видимо, не особо преуспел: я все время забывал, почему рядом с моим лицом ножницы, и дергался. В день Семьи мы с мамой, Эриком, Женевьев и Томасом выбрались на пикник в Форт-Уилли-парк. Я ревел в объятиях Женевьев, пока мы оба не заснули. Свое восемнадцатилетие я встретил дома, снова и снова перечитывая открытки с поздравлениями. Потом мы с Томасом писали каждый в свой дневник, и я все время забывал, что он сидит рядом, и каждый раз радовался. На этом месте из меня как будто дух вышибло: таким я и видел наше счастливое будущее, а теперь это в прошлом, и я ни фига не помню.

Другая заметка Томаса бьет еще больнее: «Длинный, я довел тебя до слез, и ты плакал так долго и страшно… Не могу себе простить».

Что тогда случилось, он не написал.

Наверно, он сказал мне, что влюбился в Женевьев.

Я закрываю тетрадь и тупо пялюсь на увешанную рисунками стену.

И впервые с тех пор, как все вспомнил, хочу забыть.


Я пересматриваю последний фильм про Скорпиуса Готорна. Вдруг раздается стук в дверь.

– Кто там?

– Я!

Женевьев.

Я открываю дверь, и сердце начинает колотиться. Какая же она красивая!

Я точно с ней встречался? Ее темные волосы пострижены короче, чем я помню, и вьются сильнее – такая прическа была у ее мамы, – на ней белая рубашка и черные брюки. О прошлом напоминает только зеленая сумка, мой подарок, исписанная строчками из песен. Как она ее еще не выбросила?

– А помнишь, Аарон Сото выздоровел? – улыбается Женевьев. – Прости, плохая шутка. Но я год с лишним мечтала тебе это сказать.

– Да не, я рад это слышать. – Я правда рад, но улыбнуться в ответ не в силах.

Она обнимает меня крепко-крепко, и…

Я вспоминаю, как мы сидели в обнимку у нее в спальне, когда я рассказал ей про амнезию. Мы оба плакали и повторяли, что любим друг друга, но не в том смысле. Какая-то часть меня по-прежнему ее любит. И обнимает в ответ – так же крепко.

– Офигеть, мы с тобой стоим и разговариваем. Конечно, я весь год к тебе ходила, но сейчас ты реально это запомнишь. Офигеть!

Женевьев заходит в квартиру. Она, наверно, тут уже раз в сотый, но я, понятно, не успел привыкнуть.

– Я так скучала! – говорит она. – Можно вообще скучать по тому, кто никуда не исчезал?

– Мне кажется, я исчезал.

– Ты был здесь, с нами, – говорит Женевьев. – А мы были с тобой.

– Спасибо, что не забыли.

– Забудешь тебя, тупой придурок.

Мы сидим на моей кровати. Она рассказывает мне всякие хорошие новости: например, что подала документы в колледж в Новом Орлеане и планирует там учиться, если получит стипендию, а ее отец ходит на собрания анонимных алкоголиков, встретил там новую девушку и она хорошо на него влияет. Но в груди по-прежнему щемит, я все жду, что она заговорит про Томаса.

– Да рассказывай уже, – прошу я. Проще было бы попросить ее дать мне в глаз.

– О чем?

– О вас с Томасом. Я же помню, сколько вы общались перед… перед тем, как все это началось.

– Мы стали общаться еще больше, потому что нам не хватало тебя.

По ее тону можно подумать, что я сам виноват, что я своими руками разбил себе сердце.

– Аарон, нам было очень непросто. Мы оба постоянно плакали, переживали за тебя и боялись, что ты никогда не поправишься.

Томас тоже ревел с ней в обнимку, пока не заснул? От мысли о том, как они лежат обнявшись, начинает мутить.

– Знаешь, как больно, когда два моих самых близких человека живут дальше без меня? А ведь если бы не я, вы бы даже не познакомились!

– Честно, мы очень старались, чтобы ты оставался частью нашей жизни, – скороговоркой объясняет Женевьев. – Мы с Томасом, даже когда наедине, постоянно думаем о тебе, находим что-то, чем тебя порадовать. Сейчас он на работе, но очень хотел зайти после смены, увидеть тебя и…

– Можно не сегодня? – прошу я. – А то у меня сейчас голова лопнет.

Женевьев долго молчит.

– Да, конечно. Передам ему, что ты сам напишешь, когда будешь готов. Аарон, если что, я всегда рядом. – Она целует меня в лоб, нежно пихает в плечо и уходит.


Мое первое занятие в группе поддержки людей с размотанными воспоминаниями прошло нормально.

Группу ведет Эванджелин. А то у нее маловато нагрузки: всего лишь основная работа и распространение информации об успехе моей восстановительной терапии (она еще и об укреплении пошатнувшейся репутации Летео успевает заботиться!). Я все чаще думаю о том, насколько она хороший человек. Вот, например, после моей первой операции она могла бы кого угодно отправить следить за мной под видом бывшей няни или еще кого, но решила за всем проследить сама. И сейчас все сама делает.

Группа небольшая, нас всего четверо, и я потихоньку, по капле узнаю истории других. Например, Кларибель Кастро преодолевает кризис веры в христианского бога, после того как религия толкнула ее обратиться в Летео, чтобы забыть о сделанном аборте. Теперь она начинает осознавать, что сама хозяйка своему телу и вольна делать с ним что хочет, однако воспитывали ее в другой системе ценностей, и, не в силах оправдать свой поступок, она решилась на операцию. У Лиама Чейзера ходит ходуном нога каждый раз, когда он говорит о своих сомнениях, навещать ли в тюрьме дядю, который причинил ему очень много боли. Естественно, подробностей я не знаю, но все было достаточно серьезно, раз в Летео согласились позволить ему забыть, – и, видимо, настолько серьезно, что воспоминания пробили все барьеры и снова вырвались наружу. И наконец, на занятия ходит Джордан Гонзалес-младший, который все время скрещивает на груди мясистые руки кофейного оттенка. В его уложенных гелем черных волосах выделяется седая прядь, с ней он похож на какого-нибудь супергероя из комиксов. О том, что привело его на групповое занятие, Джордан не сказал ни слова.

Эванджелин обращается ко мне:

– Аарон, может быть, расскажешь, почему ты сегодня здесь?

При звуке моего имени Джордан морщится, как будто услышал что-то мерзкое.

– Не знаю, с чего начать, – признаюсь я.

– С чего хочешь, – отвечает Эванджелин.

– А, ладно. Короче, я забыл, что я гей.

Джордан вскидывается:

– А, ты тот самый парень?

– Из новостей? – подключается Кларибель.

Вот уж не думал, что меня однажды покажут в новостях.

– Да, это я.

– Аарон, если тебе тяжело об этом говорить, не надо, – напоминает Эванджелин.

– А скажешь лишнего – нам всем сделают операцию, и мы ничего не вспомним, – хмыкает Джордан.

– Не смешно! – возмущается Кларибель.

– Что, и пошутить нельзя? И вообще, он особенный. У нас у всех размотались воспоминания, а у него еще и амнезия была. Он забыл, вспомнил и снова забыл.

Я забыл, вспомнил и снова забыл.

– Что было тяжелее всего? – спрашивает Лиам.

– Ну, что жизнь не стоит на месте. Мне страшно узнавать, что я еще пропустил. У первого парня, в которого я был влюблен, родился сын. Девушка, в которую я верил, что влюблен, теперь встречается с парнем, в которого я влюбился вторым, а ведь без меня они бы даже не познакомились! Я не знаю, как научиться за них радоваться!

– Ты и не обязан за них радоваться, – говорит Эванджелин. – Ты можешь какое-то время держать дистанцию и заниматься своей жизнью.

– Но Женевьев и Томас всегда были рядом, даже когда я был не в себе!

Эванджелин собирается что-то ответить, но ее опережает Лиам:

– Слушай, ты так снова захочешь сделать операцию и что-нибудь забыть. Подумай немного о себе.

– У тебя особенный случай, – напоминает Эванджелин. – То, что помогает остальным, может не сработать.

Я согласен с ними обоими, но, глядя на собравшихся, думаю: мы хотели, чтобы в Летео решили все наши проблемы, а теперь мечтаем хотя бы вернуть все как было.


Я сижу на улице перед нашим домом и настраиваю новый телефон. Поднимаю голову: на покрытии площадки сидят Брендан, Дэйв Толстый и Дэйв Тощий и едят сэндвичи. Я их после выписки еще не видел – и вот все трое как на ладони. Дэйв Толстый в нападении не участвовал, но если он продолжает общаться с другими двумя после всего, что они сделали, я лучше буду обходить стороной и его.

У Брендана такое лицо, как будто перед ним призрак. А передо мной всего лишь мой бывший вроде как лучший друг.

Он встает. Совсем как в тот день, когда я упал с велика и он как будто хотел подойти помочь. В тот раз я поднял ладонь, мол, не утруждайся. Сейчас, как только он шагает в мою сторону, я разворачиваюсь и ухожу домой.

Не знаю, прощу ли я его когда-нибудь. Но никогда не забуду, что он сделал, это уж точно.


Я сижу на кровати и пялюсь на темно-синий горный велик, который Томас подарил мне на семнадцатилетие. Тогда я сказал ему, что не умею кататься, и действительно не умел. В Летео стерли воспоминания о том, как Колин меня учил. Томас тоже хотел меня научить.

Когда я не знал, как быть, Томас показывал мне выход. Когда я признался, что гей, и боялся, что все меня возненавидят, Томас окружил меня поддержкой. Когда я стал все забывать, Томас дарил мне новые и новые воспоминания.

Не давая себе времени передумывать, я списываю номер Томаса у Эрика из контактов и звоню.

– Алло.

– Томас, привет!

– Длинный! – радуется Томас, как будто все по-прежнему. По-прежнему уже не будет, но его голос все равно успокаивает.

– Привет! Чего делаешь?

Вроде бы совсем простой вопрос, но спрашивать, что он делает, зная, что ответ может причинить мне боль, реально сложно. Сердце бьется сильнее и сильнее. Только бы не сказал, что они сейчас с Женевьев…

– Да ничего, решил вот кое-что записать в дневник перед сменой.

– Где работаешь?

– Помнишь, мы с тобой ходили искать мне место?

– Помню-помню, марафон поиска работы. – Да ладно, я даже вспомнил, как он тогда назвал нашу вылазку.

– Он самый! В общем, теперь я работаю в той парикмахерской.

– Ты поэтому как-то раз решил меня подстричь? – спрашиваю я.

Томас хохочет. Вот бы посмотреть на его лицо.

– Не, ты просто весь оброс. Что, уже все тетради прочел?

– Полистал ту, где вы писали. Свою не трогал.

– Чего так?

– Боюсь туда смотреть. – Что бы я там ни писал, читать будет слишком больно. – Вообще я хотел предложить встретиться, но у тебя работа.

– Я тоже соскучился. Встретимся после смены? Или в два? У меня обед будет.

Я, конечно, хочу провести с ним побольше времени, но надо думать о последствиях. Если мы встретимся после его смены, возможно, мы в итоге пойдем к нему, любоваться городом с крыши или рассиживаться в спальне, а я буду вспоминать отношения, которых не было. Но мне совсем не хочется при виде каждой незнакомой вещицы в его комнате дергаться и гадать, Женевьев ли, как заботливая девушка, ее подарила или Томас сам где-нибудь нашел и волноваться не о чем.

Я предлагаю встретиться у парикмахерской в два.

– Отлично! До встречи, Длинный, жду не дождусь!


Я заворачиваю за угол и сразу вижу вывеску парикмахерской. Сердце бьется как сумасшедшее. В окно видно затылок Томаса: он как раз подметает с пола чьи-то черные волосы. Я вхожу. Работает только один парикмахер, я его не знаю. Стрижет кого-то.

– Вы записывались по телефону? – спрашивает он.

– Ну, почти, – отвечаю я.

Томас оборачивается:

– Длинный!

Он улыбается до ушей, бросает метлу и бежит обниматься. Интересно, он тоже чувствует, как мое сердце стучит ему в грудную клетку? От его шеи пахнет каким-то новым одеколоном, и я запрещаю себе гадать, не надушился ли он специально для меня. Мы пару минут стоим в обнимку, дебильную фразу про «ничего гейского» он даже не вспоминает. Только когда мы размыкаем объятия, мне удается наконец рассмотреть его лицо: он немного заматерел, и щетины раньше не было, но огромные брови все те же, томасовские. Я вспоминаю, как гладил их пальцем, когда полез целоваться, и меня едва не передергивает.

– Типа как бы очень-очень рад тебя видеть, Длинный.

– Типа как бы очень-очень рад видеть тебя, Томас.

Он хлопает меня по плечу, расстегивает черный фартук, отпрашивается у парикмахера на обед, и мы выходим.

– Ну что, как жизнь?

Все меня об этом спрашивают. Предсказуемо.

– Еще разбираюсь, что вокруг нового. Как тебе работа?

– По крайней мере, в отличие от кафе-мороженого, где я работал год назад, отсюда я пока не ушел.

– Прогресс.

– Мне тут нравится. Недавно сменилась вся команда, теперь никто не травит байки о своих женщинах. Работа простая: подметать волосы, расставлять по полкам всякие шампуни и по поручениям бегать. Зато тут много и хорошо думается. Начал писать сценарий короткометражки.

– Слушай, круто. А о чем?

Вот сейчас скажет, что о любви к Женевьев.

– О тебе. – Томас ненадолго замолкает, чешет в затылке. – Длинный, я даже не представляю, каково тебе, но ничего сложнее, чем быть рядом и все это видеть, я в жизни не делал. Ты то радовался, то боялся, то хотел умереть. Однажды ты разозлился и сказал, что больше ни слова не скажешь, пока не научишься запоминать разговоры, а через пару минут обо всем забыл и стал рассказывать про сюжетную дыру в книге про Скорпиуса Готорна.

– Прости, – говорю я.

– За что?

– Ты столько ради меня терпел.

– Длинный, меня от тебя было не оттащить, даже когда ты в сотый раз твердил, что в главе про Карту Охотника Скорпиус мог бы и пораньше догадаться, что предавший его отца лучший друг все еще жив.

Я смеюсь. С меня бы сталось повторить это не сто раз, а все двести. Потом смотрю ему в глаза:

– Слушай, я прочел кое-что в тетради… Ты написал, что довел меня до слез и не можешь себе простить. Что тогда случилось?

Томас встает на углу магазина, опирается на фонарный столб:

– Знаешь, когда твой лучший друг ничего не помнит, в этом есть свои плюсы… – Наверно, он пытался пошутить, но на шутку это не похоже. – Я тебе рассказывал много дурацких секретов, которых никто не знает. Но как-то раз я засомневался в себе… Ну, в своей ориентации. Тогда ты потянулся меня поцеловать, а я тебя остановил. Ты разозлился и заплакал, и я тупо ждал, пока ты наконец все забудешь. Все хорошее, что между нами было, забывалось очень быстро, но это ты все помнил и помнил. – У него бегают глаза. – А когда ты наконец забыл и спросил, почему плачешь, я что-то соврал. Длинный, мне очень, очень жаль, что я не могу быть тем, кто тебе нужен. Я бы очень хотел, чтобы все было иначе.

Я думаю про Женевьев. Пока не знаю, влюбился ли он в нее, но если нет, то скоро влюбится, потому что она лучше всех и надо быть идиотом, чтобы ее упустить.

– Надеюсь, ты теперь меня не возненавидишь, – говорит Томас, пытаясь заглянуть мне в лицо.

– Не возненавижу. Но мне нужно кое-что обдумать.

Томас кивает:

– Если что, я рядом, – и с надеждой протягивает кулак. Я стукаюсь об него своим.

Развернуться и уйти очень сложно, но я ухожу. Пока я в него влюблен, мне тяжело его даже видеть.


Очередное собрание группы поддержки похоже на пестрый калейдоскоп. Я слишком погружен в мысли о Томасе и Женевьев и не могу нормально сосредоточиться. Мне живот сводит, когда я представляю, как они смеются, целуются, занимаются сексом, ходят на свидания и вообще счастливы без меня. Как уложить в голове, что они были и остаются рядом – и все же я чувствую себя брошенным?

Когда я выхожу из Летео, меня догоняет Джордан:

– Эй, Сото, с тобой что-то не то творится.

Это не вопрос, а утверждение.

– Да не, все нормально.

– Я бы спросил, не хочешь ли ты об этом поговорить, но раз на собраниях не говоришь, значит, и сейчас вряд ли захочешь.

– Спасибо, что беспокоишься, но я на самом деле дико устал. Ну, знаешь, как бывает, когда у тебя сложный период, и все спрашивают, как дела, и надо каждый раз объяснять все с начала. Я немного задолбался снова и снова вспоминать, как все плохо.

– Знакомо. Я три месяца назад сбежал из Техаса ото всех проблем и переехал сюда к старшей сестре. Здесь никто, кроме группы поддержки, и не знает, что я обращался в Летео. Начал с чистого листа.

– Звучит заманчиво.

– Да, только это похоже на очередной побег от себя. Операция – побег от себя, переезд через полстраны – то же самое. Тут у меня, конечно, все неплохо складывается, но я скучаю по близким. Даже по тем, кто меня предал.

– По всем-превсем?

– Ни хрена! – улыбается Джордан. Мне нравятся его острые, чуть изогнутые клыки, он похож на вампира-очаровашку. – Но по некоторым скучаю. Интересно, что бы у нас вышло, если бы я остался. Если бы мы не сдались. Сото, ты меня слушаешь?

– С каких пор ты зовешь меня Сото?

– С тех пор, как ты зашел и представился именем моего бывшего. – Джордан сосредоточенно рассматривает свои кроссовки. – Или у тебя есть какое-нибудь крутое прозвище?

Мне хочется попросить звать меня Длинным, но я пожимаю плечами:

– Пусть будет Сото.

Мы переходим улицу.

– Ты кому-нибудь в Летео рассказывал о своем прошлом? – спрашиваю я.

– Другим размотавшимся точно нет. Только Эванджелин, когда пришел в группу.

– Ясно. Мне тоже можешь не говорить, но, если что, я готов выслу…

– Я хотел кое-кого забыть, – не дает мне договорить Джордан. – Ну, другого Аарона. Мне пришлось… Я из-за него стал себя резать. Это были токсичные и ужасные отношения, и подробнее я бы говорить не хотел. Я тебе рассказал, потому что мы похожи.

Что бы он с собой ни делал, я рад, что он остался жив.

– В чем похожи?

– Нас, Сото, чуть не убила наша любовь.

Колин, пожалуй, был токсичным, а вот Томас все-таки нет. Он честно сказал, что не гей, это я все пытался подловить его на лжи.

– Мне не нравится, когда любить больно, – отвечаю я. – Но я не знаю, как прямо сейчас любить Томаса и не страдать. И не знаю, как принять, что мы хорошо проводили время вдвоем, а я этого даже не помню. Меня бесит, что Томас и все остальные праздновали мое восемнадцатилетие, а меня там, считай, и не было. Я все пропустил!

– Кто сказал, что ты обязан смириться? Ну, прошел твой день рождения, и что? Отпразднуй еще раз, так, чтобы запомнить.

– Даже не думал об этом.

– Сото, если ты хочешь снова жить своей жизнью, так бери и живи! Память снова с тобой. Хватит жалеть о том, чего не вернуть. Создавай новые воспоминания. Круче прежних. – Джордан смотрит на телефоне время. – Мне пора домой, обещал сестре помочь. Что делаешь завтра?

– Ничего.

– Класс! Покажешь мне город.

– Где хочешь побывать?

– Покажи мне свои любимые места. Если хочешь, расскажи, чем они для тебя важны.

– Не знаю, готов ли я с головой нырнуть в свое прошлое.

– Прости, не хочешь – не надо, – соглашается Джордан. – Я просто предложил, потому что у меня тоже так было. Мне даже игровые автоматы напоминали про Аарона, так мерзко было.

– Не хочу, чтобы мне было мерзко, – отвечаю я и соглашаюсь завтра встретиться и доказать, что готов жить дальше.

С чего бы начать экскурсию?


Первая точка маршрута по местам жизни Аарона Сото – «Дом сумасшедших комиксов».

За стойкой все тот же Стэнли, его знакомое лицо успокаивает. Я веду Джордана вглубь магазинчика, где разворачивались наши с Колином сложные взаимоотношения. Рассказываю, как наткнулся на Колина, когда привел сюда Томаса, – и благодаря Летео совсем не помнил, что между нами что-то было. Джордан на своего Аарона после операции не натыкался, и я за него рад. Потому что я теперь понимаю, как больно тогда было Колину, и случайно причинить кому-то такую боль – ужасно.

Потом мы идем в закуток между цветочным и мясным, где мы с Колином впервые занялись сексом. Джордан рассказывает, что лишился невинности в шестнадцать со своим приятелем-одноклассником Джоном, когда ему было скучно и хотелось трахаться. Он вспоминает Джона с меньшим теплом, чем я думаю о Колине, хотя тот и разбил мне сердце.

Надеюсь, у них с Николь и ребенком все хорошо. Видеть я его больше не хочу и ничего слышать про него тоже.

Дальше я веду Джордана в Форт-Уилли-парк, где предложил Женевьев встречаться, и рассказываю, как сильно ее люблю и как жаль, что не могу любить сильнее. Джордан рассказывает, что у него был когда-то лучший друг Дэйн, который в него влюбился, и Джордан несколько лет назад очень, очень старался дать ему шанс. Но потом случился Аарон, Джордан не устоял, и Дэйн остался в прошлом. Джордан до сих пор иногда про него вспоминает, а когда у него все разладилось с Аароном, вспоминал часто, но Дэйн учится в колледже, встретил парня и счастлив, так что тут Джордан опоздал.

Время решает все. Не представляю, сколько всего – и особенно сколько людей – я упустил за год без памяти.

Я оттягивал этот момент как мог, но наконец мы идем по местам, связанным с Томасом. Заходим на стадион его школы – я рассказываю Джордану, как мы бегали, пока не заныли ребра. И честно признаюсь, насколько больно вспоминать, как мы валялись на траве с Колином и вдруг увидели на трибунах Томаса с Женевьев. Еще больнее от того, что они теперь вместе, может, даже вместе прямо сейчас, а я один. Джордан меня понимает. Он расстался с Аароном, когда тот переспал с, похоже, давно влюбленным в него парнем.

На обратном пути я показываю Джордану кинотеатр, куда Томас сводил меня через черный ход, и его дом. Рассказываю, сколько всего мы делали на крыше: отмечали день рождения Женевьев, потом Томаса, потом мы с ним валялись на солнце без футболок, потом я признался ему, что у меня амнезия, и ревел. Непросто, наверно, это все выслушивать, и на этот раз Джордан не пытается заполнить молчание какой-нибудь историей из своей жизни.

И вот мы у моего комплекса, перед входом в проулок.

– А здесь мы с Томасом познакомились.

– Начало истории приберег под конец, значит, – хмыкает Джордан. – Сото, ты часом не поэт?

– Просто по пути было.

– Ну и как настроение?

Мы стоим на том самом месте, где Томас бросил девушку. Именно здесь я впервые залип на его огромные брови. Здесь он назвал меня Длинным, потому что мы не успели представиться. Здесь началась наша история, и теперь я стою тут и пытаюсь понять, начнется она еще раз или канет в небытие, потому что я не смогу смотреть, как он счастлив с Женевьев.

– Знаешь, я хотел бы попробовать, – говорю я.

– Что попробовать?

– Попробовать не бояться. Я люблю Томаса и Женевьев, они любят меня. Может, дружить мы и не сможем, но я хотя бы не буду гадать. – Я глубоко вздыхаю и смотрю в глаза Джордану. Как же здорово, что он предложил нырнуть со мной в прошлое и мы прошли всю дорогу досюда. – Что делаешь на выходных?

– Пока свободен.

– Тогда готовься праздновать мое восемнадцатилетие.

У меня предчувствие, что Джордан в моей жизни надолго. Может, нам будет хорошо вдвоем. Надеюсь, со временем он перестанет дергаться от моего имени и начнет звать меня Аароном. Хотя, если честно, я уже привык отзываться на «Сото».


И вот мне снова исполняется восемнадцать (вернее, мы делаем вид, что у меня снова день рождения).

Сначала я хотел праздновать на улице, чтобы пригласить всех, кто обо мне заботился весь год. Но с самого обеда зарядил дождь, а переносить вечеринку я не хотел, потому что друзья уже подстроили под меня свое расписание. В итоге я пригласил всех к нам в квартиру. Да, я много лет стыдился своего дома, хотя прожил здесь всю жизнь. Но мне надоело прятаться от всего мира, и прятать от близких условия, в которых живу, я тоже больше не стану.

Это явно будет самая классная вечеринка в моей жизни.

Фредди разносит Эрика в «Марио Карт», не переставая молоть языком. А я ведь его несколько лет к себе не звал, все стыдился, что у него своя спальня, а у меня нет. Но ему пофиг. Мама бегает туда-сюда, следит, чтобы ее подруги не скучали, а у нас не кончились чипсы и газировка, пока не привезли пиццу. Женевьев пришла одна, но Томас не сильно от нее отстал. Они по-любому шли вместе, но разделились, чтобы я лишний раз не видел их вдвоем. Забавно: мне тяжело знать, что они встречаются, но я не хочу, чтобы они из-за меня стали меньше общаться.

Интересно, я когда-нибудь распутаю клубок своих эмоций? А то мне, например, немного стыдно, что я не позвал Брендана, хотя я на него зол. А еще мне жаль, что с нами нет отца, с ним было здорово отмечать дни рождения, хотя я его ненавижу за все, что из-за него со мной стало.

Я не хочу отворачиваться от своих близких. Я еще способен понять, что с ними лучше, чем без них.

Но Томас и Женевьев смеются над чем-то, чего я не расслышал, и у меня в животе все сжимается. Потом Эрик открывает дверь Джордану, и меня слегка отпускает.

– С днем рождения, Сото, – говорит новый гость, вручая мне подарок.

– Чего ты мне притащил?

– Откроешь – узнаешь.

– Можно, прямо сейчас открою?

– Ты теперь совсем взрослый, даже голосовать можешь. Ты и только ты решаешь, что тебе делать.

Последнее – совсем уж неправда, но я улыбаюсь.

Не успеваю я открыть подарок или кому-нибудь представить Джордана, как из кухни появляются мама с Эванджелин и запевают «С днем рождения тебя». Джордан увлекает меня к гостям, и все фальшиво подхватывают песню. Я краснею – хотя, вот честно, чего я ждал? Улыбаюсь до ушей и задуваю все восемнадцать свечек.

Потом все ненадолго замолкают, будто думая о том, какое же чудо, что нам сегодня есть что праздновать. Я оглядываю счастливых гостей: у мамы с Эванджелин слезы на глазах, Эрик салютует мне банкой «пепси», Фредди нацелился ложкой на торт, Женевьев посылает мне воздушный поцелуй, Томас протягивает над тортом кулак, и я касаюсь его своим. Джордан стоит и чуть самодовольно скалит в ухмылке свои шикарные волчьи клыки, как бы говоря: без меня ничего этого бы не было. И он прав.

Может, это и не идеальный праздник, но я запомню его навсегда, а лучшего подарка нельзя и придумать.


Я начинаю заново.

Сажусь на велик и еду. В ушах свистит ветер, руки вцепились в руль, ноги быстро крутят педали, и я мчусь дворами – прочь, прочь от плохих воспоминаний о том, как год назад я свалился с этого самого велика. Если я перестану бегать от воспоминаний и брошу им вызов, рано или поздно я своего добьюсь.

Я оставляю велик в вестибюле, достаю из рюкзака тетради и сажусь читать. Я должен знать, что в них заключено. Да, эти записи заставят меня кому-то завидовать, на кого-то злиться, о чем-то грустить. Но испытывать боль нормально. И я понял, чтó все это время упускал. Эванджелин была права. По капле восстанавливая прошлое, я постепенно снова включаюсь в течение времени. Читать все сразу необязательно. Захочу – буду читать по странице в год. Но мне не терпится найти во мраке памяти солнечный свет, а если его там не будет, научиться светить самому.

Я скорее счастлив, чем нет.

Помните об этом.

Послесловие

Мне типа как бы вообще не верится, что через столько лет Аарон Сото снова с нами.

С тех пор как вышло первое издание книги, читатели часто просили написать по этому миру что-то еще. Сиквел, историю какого-нибудь второстепенного персонажа, серию романов про Скорпиуса Готорна. Я с самого начала хотел дальше писать от лица Аарона и много, много раз за эти годы пытался, но никак не мог найти его голос. «Скорее счастлив, чем нет» – моя первая книга, и до ее выхода, до того как в мое воображение запустили руки критики, Аарон всегда был рядом. Но с тех пор я написал еще четыре книги от лица восьми разных героев, и мне казалось, что Аарон меня в свою жизнь уже не пустит.

Потом я впервые за пять лет перечитал «Скорее счастлив…» – и как будто открыл капсулу времени. Я помнил, сколько в этой книге отчаяния, но забыл, какой Аарон еще молодой, беспечный и как он полон надежд. Я заново влюбился в дружбу Аарона с Томасом. Я морщился, видя строчки, которых сейчас бы уже не написал. Мне понравилось, как разворачивается сюжет. Я снова с головой нырнул в нулевую часть. Но, перечитав книгу, только уверился в том, что знал с самого выхода книги.

Ей нужно новое окончание.

Когда я ее писал, то хотел закончить неожиданно и правдиво, и, по-моему, мне удалось. Но Аарон – слишком важная, слишком живая часть меня, а потому нельзя оставлять его там, где он был все эти годы. Первоначальная концовка буквально преследовала меня, и я хотел отдать Аарону давно заслуженную победу.

Врать не буду, «Скорее счастлив, чем нет» я писал для себя. Я и представить себе не мог, что она будет столько значить для других. Читатели совершали передо мной каминг-аут, признавались, что история Аарона спасла им жизнь, показывали татуировки с фразами из книги, фан-арты… Случилось столько незабываемых событий, что я уже не вправе перестать писать истории о ЛГБТ-людях.

Книгу я писал для себя, а вот счастливый конец – для всех нас.

Адам Сильвера, 2020

Благодарности

Все, кто знал, что мое счастье – стать писателем: я вас безумно обожаю!

Первый в списке – парень, без которого всего этого бы не было, Брукс Шерман, самый классный и самый ненормальный агент на этой планете. Мне как человеку с обсессивно-компульсивным расстройством, да еще и писателю сложно кому-то довериться, но я знаю, что он-то все сделает как надо. Именно благодаря ему мой дебют получился во всех отношениях незабываемым, и, если что, я всегда готов помочь ему пронести диван по самым людным улицам Нью-Йорка.

Спасибо высокопрофессиональной команде Soho Teen. Дэниел Эренгафт, мой редактор, не просто колоссально помогал мне расти, но и не боялся позволить мне выкручиваться самому. Мередит Барнс, мой выпускающий редактор, первая во всем издательстве поверила в успех моей книги и врубила мой текст – а я-то считал его тихим и спокойным – на полную катушку. Она всегда мгновенно мне отвечала, а еще это они с талантливой Лиз Касаль создали прекрасную обложку. Спасибо Бронвен Раска, моему гордому и радостному издателю; Джанин Агро, гению верстки; Амаре Хосидзё, помощнику редактора и прекрасной союзнице в поедании салата; Рейчел Коваль, способной найти все, что я упустил, и прочим трудолюбивым борцам за книги: Руди Мартинесу, Джульет Греймс, Полу Оливеру, Марку Дотену и Эбби Коски.

Спасибо Луису Ривера за все, чему меня научило наше ничего, и за все, что он мог мне дать. Он типа как бы точно знал, как сделать парня скорее счастливым, чем нет, во времена «Кода Адама» и до сих пор каждый день стучит со мной кулаком об кулак и дарит мне новые хорошие воспоминания.

Спасибо Кори Вэйли, и пусть он живет вечно. Я дико благодарен, что он приютил меня на лето, чтобы я смог спокойно поработать над книгой, и вливал в меня тонны счастья, чтобы я не загнулся, переживая все это заново.

Спасибо Сесилии Ренн, моей лучшей подруге и безумному близнецу. Надеюсь, шестого июня не наступит конец света, а то она меня с ума сведет. Эхо нашего особого близнецовского рукопожатия будет до конца времен витать во вселенной – или, по крайней мере, в ее кухне, где наверняка опять не закрыт какой-нибудь шкафчик.

Спасибо Ханне Колберт Калампукас, которой я первой признался, что я гей, – за это и за клубничный торт в форме буквы «А» на мой день рождения. Милый жест с тортом значил для меня не меньше, чем великий каминг-аут 2009 года.

Спасибо Кристоферу Маппу, от которого я столько всего узнал о жизни, что даже не мог вписать его в книгу, а то Аарону Сото стало бы слишком легко.

Спасибо Аманде Диаз: от нее я заразился любовью к книгам и фанфикам, а еще она читала эту книгу куда больше раз, чем полезно для здоровья. Спасибо Майклу Диазу, с которым мы ночами напролет резались в видеоигры и играли в «Драфт» конфетами. Спасибо Ане Белтран за обеды (которые она мне готовила) и споры (в которых я всегда побеждал).

Похоже, мне не суждено было учиться в колледже, но в итоге я все равно узнал гораздо больше, пропадая после школы в книжных, за что отдельное спасибо: Айрин Брэдиш и Питеру Глассману, моим бывшим начальникам и по совместительству наставникам; Шэрон Пеллетье – суровому и справедливому редактору; Дженнифер Голдинг, которая верила в меня с самого начала. Спасибо Донне Раух за бесконечные шутки про уток, спасибо Эллисон Лав – за то, что пришла работать в книжный и перевернула мою жизнь; Мэгги Хайнц – за то, что первой прочла книгу, которую я вообще никому не хотел показывать. Спасибо Джонатану Друкеру, с которым мы реально братаны, и Гэйби Зальпитер, готовой болеть за меня 24/7 и прокачивать мою самооценку. Спасибо Джоэлю Грейсону за неизменную доброту и поддержку в каждую нашу случайную встречу в книжных. И спасибо всем остальным книготорговцам, с которыми я подружился в Barnes & Noble и Books of Wonder.

Спасибо Лорен Оливер и Лексе Хиллиер, которые не только научили меня закручивать сюжет, но и спасли мне жизнь, когда я буквально тонул. Без них не было бы этой книги – да и меня самого бы не было.

Спасибо Джоанне Волпи, способной одним метким словом изменить весь сюжет; без нее я бы свихнулся раньше, чем дописал свою первую книгу. Спасибо Сюзи Таунсенд, которая влюбилась в книгу и поверила в нее задолго до начала продаж, а потом продолжала ее любить. Спасибо Сандре Гонзалез, моей верной соратнице, которая стыдит меня за бессонные ночи и выжимает все соки из моих эмоций; Марго Вуд, в параллельной вселенной – моей правой руке во всех преступлениях и жене, – которая снимает мое лицо крупным планом и готова сменить ориентацию ради меня и моего героя. Спасибо Джули Мерфи, моей тихой гавани в Техасе, за наши писательские марафоны в Далласе. Спасибо Холли Голдберг Слоан, самой замечательной маме из Лос-Анджелеса, о какой только может мечтать паренек из Нью-Йорка. Спасибо Тай Фарнсуорт за бесценную помощь, которая все изменила. Спасибо Ханне Фергесен – она появилась в моей жизни, когда я уже глубоко увяз в издании книги, но успела стать совершенно незаменимой.

Мне очень везет на друзей-писателей, но особенная удача – пройти весь этот путь бок о бок с командой Бекминавидера: это Бекки Альберталли, моя сестра-близнец от литературы, обожающая моих персонажей и их жизнь настолько, что это почти перевешивает ее нелюбовь к золотым «орео» (какая глупость, это же самые вкусные «орео»… ладно, мне больше достанется); это Жасмин Варга, моя сестричка, обожающая мармеладных рыбок и арт-бары, надежный товарищ по путешествиям и неиссякаемый источник классной музыки (только разок что-то пошло не так); и, наконец, это Дэвид Арнольд, мой названый брат, которого мне хочется заобнимать до смерти каждый раз, когда мы затеваем серьезные беседы о Жизни с большой буквы «Ж». Друзья, жду не дождусь, когда мы уже купим себе дом в Бекминавидеравилле!

Спасибо Дженнифер М. Браун, такой же «сове», как и я, за двери, открывшиеся передо мной, когда я попал под ее крыло.

Спасибо родным и друзьям за их гордость и мое счастье.

Спасибо маме, Перси Роза, за то, что в моем детстве были списки книг на лето и марафоны правописания неприличных слов. Телевизор я всегда смотрел только с субтитрами, а мои школьные доклады о книгах всегда проходили мамину вычитку. Она привила мне любовь к словам, которая, как оказалось, очень пригодилась в жизни, в которую я себя вписал. И, что самое главное, мама всегда любила меня таким, какой я есть. Я точно знаю, что она не захотела бы ничего во мне менять, даже если бы могла, и это взаимно.

И наконец – ура, я дошел досюда! – спасибо невероятному сообществу книготорговцев, библиотекарей, читателей, писателей, блогеров и вымышленных героев, благодаря которому книги и литература еще существуют. Пожалуйста, давайте не дадим книгам и книжным исчезнуть. Спасибо.