Скорее счастлив, чем нет

1

С чистого листа

Да ладно, я все еще жив?

Боль выкручивает кости. Я и не думал, что бывает так больно. Помню, на мое девятилетие я плакал, разбив колени. Как это было глупо и смешно. Даже то, как меня избили в электричке, потому что я коснулся Колина, – кажется дружеским щипком. Сейчас меня по-настоящему избили, желая мне смерти. Это даже хуже, чем разрывающая сердце тоска по Томасу.

Вся прежняя жизнь рушится мне на голову – все мои ошибки, которые я, сам того не ведая, сделал снова, все удары по моему разбитому сердцу. Наверно, внутри меня сейчас бьются два сердца, отданные двум людям, – будто настал конец света и Луна и Солнце вместе вышли на небо моей личной планеты.

Два моих мира столкнулись и раздавили меня. Как подняться на ноги?


Перед операцией я просто вырубился, а в Летео уже разложили по полочкам все то, с чем я проснусь. Одни мои воспоминания чуть-чуть поменяли, завернули в новую упаковку, чтобы не говорить мне правду. Другие забили лопатами, похоронили заживо и затолкали поглубже. Но в Летео налажали. Что-то недочистили в потаенном уголке сознания, и вот я уже снова тот, кого хотел убить.

Я хотел забыть, что я гей. Легко сказать, конечно. Это отец думал, что ориентацию можно переключить по желанию, одним щелчком. В Летео бросили вызов природе и стали растить из меня гетеросексуала (недолго же он прожил), прицельно подавляя все воспоминания о моей ориентации: встречи с Колином, папины кулаки, детскую влюбленность в Брендана… Пока я твердо верил, что я не гей, я не был геем. Жить было легко. Но, оказывается, Летео не всемогущи, хотя и я, и врачи надеялись на обратное.

Веки отяжелели и не поднимаются.

Трудно дышать, точно на мне сидит Дэйв Толстый.

В голове гудит, как будто внутри играют в кости. Мысли прыгают мячом-попрыгунчиком.

Лицо, похоже, опухло. Наверно, виноваты друзья. Те, которые избили меня из ненависти.

– Аарон, моргни, если слышишь меня, – доносится до меня голос доктора Касл. Эванджелин.

Не могу сейчас смотреть в глаза ни ей, никому другому. Лежу, зажмурившись, в темноте, и меня затапливает жуткая боль.


Больше спать не могу, хотя пытаюсь.

Один глаз открывается нормально, второе веко тяжелое и болит, побудет пока закрытым. Одним глазом видно половину незнакомой комнаты в темно-синих тонах беззвездной ночи. Чуть поворачиваю голову – на стуле уснула Эванджелин с планшетом на коленях. Как ей удалось заснуть? Может, конечно, стулья для посетителей мягче, чем у нее в кабинете. Там он, по виду, бетонный, чтоб не расслаблялась. Рядом с ней – мама. Сидит, уронив голову на руки, и молится.

– Ма… – еле-еле выдыхаю я, горло саднит. Каким-то чудом мама меня слышит. Эванджелин тоже – вскидывается и открывает глаза, как будто заснула на работе и ее застукал начальник.

– Сынок, мальчик мой! – Мама целует меня в лоб. Больно адски. Она снова и снова извиняется и благодарит бога, что я жив. Эванджелин мягко отстраняет ее. Хоть вздохнуть можно.

– Аарон, – сообщает она, – твое состояние стабильно. Постарайся поменьше шевелиться. – Просит маму напоить меня водой из трубочки и прижимает к больному глазу и ко лбу завернутый в полотенце лед. – У тебя сейчас, наверно, дико голова трещит, но нас очень радует, как быстро ты поправляешься.

– Сынок, очень, очень радует, – добавляет мама.

Я делаю еще глоток. Пить больно, но становится чуть легче.

– Почему я… не… в больнице?

– Сперва тебя туда и доставили, но ты кричал о том, чего не должен был помнить, и твоя мама связалась со мной, – произносит Эванджелин. Я поднимаю голову – посмотреть ей в лицо. Болит шея. – Скорая привезла тебя сюда, и мы четыре дня стабилизировали твой рассудок, чтобы размотанные воспоминания совсем его не разрушили. Когда оклемаешься, проведем несколько проверок, убедимся, что все в порядке.

Четыре дня. Я четыре дня провалялся в отключке.

Вроде бы я помню все, что должен. Хотя как проверить? Я помню, как думал, что Эванджелин – моя няня. Помню, что мамина сантерия – чушь собачья, а я сам кретин и трус.

– Вы… что-нибудь меняли?

– Ничего не трогали, приятель. Там и так все запутано.

Сознание снова захлестывают кошмары: тело отца, его ужасные слова; уход Колина, его поцелуи; тупые придирки Эрика; осуждающие взгляды парней со двора. И самое худшее – наш с мамой разговор перед операцией.

Воспоминание о том, как я впервые признался ей, кажется одновременно знакомым и незнакомым, как давно выросший школьный хулиган, совсем изменившийся, но в чем-то прежний. Я знаю, что мама знает, а мама знает, что я знаю. Об этом можно не говорить, есть более важные вопросы.

– Когда можно повторить операцию? – С каждым словом говорить все легче. – Я хочу снова стать нормальным. Только на всю жизнь, пожалуйста.

Эванджелин не отвечает. Тишину нарушает только мамин плач.

В моем тоне звенит сталь:

– Ваша операция не сработала… Мы дохренища за нее заплатили, потрудитесь сделать ее нормально.

– Если сердце помнит то, о чем забыл мозг, операция ни при чем, – отвечает Эванджелин.

– Бред собачий.

– Я же тебя предупреждала, что наша область науки еще очень молодая и стопроцентных гарантий пока нет, помнишь?

– Помню. Не хочу помнить.

Я поднимаю взгляд на маму. Она мотает головой:

– Нет, больше я ничего подписывать не буду. Мне чудом вернули сына, я отказываюсь снова тебя терять.

Лучше бы экзорциста мне вызвали, или в конверсионный лагерь на все лето сослали, или еще что-нибудь придумали.

– Можете, пожалуйста, обе уйти? Мне надо побыть одному.

– На пять минут можем, – соглашается Эванджелин. – Больше, боюсь, в текущих обстоятельствах небезопасно.

– Ладно, пять так пять.

Эванджелин берет маму под локоть и подталкивает к выходу.

Мне надо в туалет, но писать в пакет – увольте. Я срываю со лба и груди провода и пытаюсь устойчиво встать. Меня шатает. Какая-то жуткая смесь головокружения и похмелья.

Кое-как, навалившись на стену, доползаю до ванной. Гляжу в зеркало – и мой мочевой пузырь не выдерживает.

Один глаз подбит. Другой весь распух и лиловеет перезрелой сливой.

На лбу красуются несколько зашитых ран, местами присохла кровь – наверно, медсестры побоялись оттирать.

Губа рассечена.

По лицу текут слезы.

Из саднящего горла рвется дикий вой, кулак врезается в зеркало, разбивая его.


В кожу впились осколки стекла. Медсестры вынули их и перевязали мне руку. Одним боевым ранением больше. Теперь меня не оставляют одного ни на секунду – боятся, что в этот раз, не получив желаемого, я вырежу улыбку на горле. Рядом сидит мама, говорит, с утра заглядывал Эрик, но брат волнует меня в последнюю очередь.

– Больше никто не приходил?

– Женевьев и Томас каждый день тебя проведывают, – отвечает мама. – Женевьев ушла вчера поздно вечером, Томас сегодня утром несколько часов сидел. У тебя верные друзья. – Я молча пялюсь в синюю стену. – Женевьев сказала, ты ее бросил.

– Типа в этот раз я тебя не разочаровал?

Мама снова плачет, закрывая лицо ладонями:

– Ты не должен был помнить…

Но я помню. И мне нужна ее помощь, чтобы снова забыть.

2

Всякая жесть

Мне снова снится кошмар, который преследовал меня после смерти отца. Он входит в ванную, раздевается, повторяя, что я педик и ради меня не стоит жить на свете. Включает воду, ложится в нее и режет себе вены. Меня затапливает алая волна. Казалось бы, на этом моменте я должен проснуться, но нет. Я задыхаюсь, и задыхаюсь, и задыхаюсь. Несправедливо, что я так страдаю. Я не хотел быть тем, кого он ненавидел. У меня вообще не было выбора. Я просто был тем, кем был.

Таким, как есть.

– Снова кошмар? – спрашивает мама.

Киваю.

Завтракаю, отвечаю на вопросы врачей о самочувствии («дерьмово я себя чувствую») и читаю миллион сообщений от Брендана с извинениями. Не отвечаю. Через пару часов Эванджелин говорит, что ко мне пришли. Томас и Женевьев. Вдвоем. Еще два мира столкнулись против моей воли.

Мама провожает их ко мне и уходит.

Я должен радоваться, что они пришли. Они должны радоваться, что я живой. Но никто не улыбается.

– Раньше ты был посимпатичнее, – наконец произносит Томас. У него темные круги под глазами и вообще вид не лучший. Если бы мы только сегодня познакомились, я бы решил, что ему двадцать два, а не семнадцать. – Ничего гейского, – на автомате добавляет он, не смотря мне в глаза. – Прости, тупая шутка.

– Все нормально, – отвечаю я. Повисает молчание, только Женевьев стучит костяшками по спинке кровати. – Спасибо, что пришли.

– Спасибо, что очнулся, – отвечает Томас, по-прежнему не глядя мне в глаза.

Но он хотя бы пришел. Интересно, сказал ли кто-нибудь Колину. Хотя ему, наверно, пофиг. Вот бы и мне было на него плевать. Хотя тот, на кого мне не плевать по-настоящему, сейчас стоит рядом. Это вообще нормально? Так не должно быть.

– А-Я-Психа арестовали, – говорит Женевьев. – Мать Малявки Фредди рассказала Элси, его переведут в исправительный центр для несовершеннолетних где-то в северных районах.

– Давно пора.

Томас поглаживает ладонью сжатый кулак.

– Когда Брендана выпустили из тюрьмы, я хотел ему двинуть, как ты меня учил, но он мне все не попадался. Наверно, они там огребли от родителей и сидят по домам.

Вряд ли.

– Да забей, – отвечаю я. Двинуть Брендану в челюсть я и сам не прочь.

Мы снова молчим. Похоже, пока я валялся в отключке, они много разговаривали. Надеюсь, не обо мне – с другой стороны, надеюсь, что обо мне. Как они могли разговаривать о чем-то еще, если знакомы только через меня и ничего друг для друга не значат? А если все-таки говорили обо мне, надеюсь, Женевьев не рассказала Томасу, из-за чего я обратился в Летео; я должен был бы сказать ему сам, но не помнил. Рассказывать об этом – не ее дело. Ну и, надеюсь, Томас не рассказал, как я поцеловал его, а он меня оттолкнул.

– Женевьев, можешь пару минут погулять?

У нее такой вид, как будто я ударил ее в челюсть, повалил и запинал ногами.

– Если что, я на улице, – говорит она Томасу, а не мне… и пихает его в предплечье.

Снова кружится голова. Женевьев хлопает дверью, у меня звенит в ушах.

Томас ходит взад-вперед, но я не спускаю с него глаз, как бы ни ныла шея.

– Ну, чего нового? – спрашиваю я.

– Да так, дела сердечные, дела безумные, – отвечает Томас. Внутри меня зреет что-то дурное. Надеюсь, он сейчас не про Женевьев. – Я работал над диаграммой жизни, и вдруг по радио сказали что-то про зависимость от любви. Прикинь, такое бывает. Люди жить без любви не могут. Кажется, я такой. Теперь понятно, почему после периода острой влюбленности я всегда отдаляюсь от девушки и начинаю искать новую. Длинный, как я устал от этого порочного круга!

– Так вот о чем ты думал, пока я тут валялся?

В наступившей тишине слышно, как пищит в такт моему сердцу монитор.

– Не знаю, что ты хочешь услышать, – наконец отвечает Томас. – Вернее, прекрасно знаю, но не могу тебе этого сказать. Я даже не уверен, что знаю, с кем разговариваю.

– Ты разговариваешь с парнем по прозвищу Длинный, который не хотел ничего чувствовать к парням и попытался что-то с этим сделать, – отвечаю я.

– Стоп, стоп, ты пришел в Летео, чтобы забыть, что ты гей?

– Ага. Ты-то думал, я тебе уже все рассказал… Черт, даже я сам думал, что ты все обо мне знаешь, а ты понятия не имеешь, сколько я всего пережил.

Томас садится, повесив голову.

– И кто ты теперь?

– Не знаю. Я чувствую себя двумя разными парнями, которые хотят очень разного, но я все равно знаю, кто ты, и меня убивает, что ты сам этого не понимаешь.

Томас чуть приподнимает голову, но роняет ее обратно, не в силах на меня взглянуть.

– Что мне делать? За что-то извиняться? Сходить к твоему дому избить тех парней? Сидеть здесь и думать, кто ты такой и не лучше ли мне свалить в туман для твоего же блага? Просто не понимаю. Чего ты хочешь?

– Тебя. – Я наконец произношу это вслух. Я хочу его так же, как хотел Женевьев, когда был натуралом, как несколько месяцев назад хотел Колина. Только его я хочу сильнее. Он мне нужен. – Если ты не готов, мне, наверно, надо побыть одному и постараться о тебе забыть.

– Понял. – Томас встает и стучит по моему вялому кулаку своим. Он наконец смотрит мне в глаза, и я понимаю, что наказываю его точно так же, как себя самого. – Если что, пока ты валялся в отключке, я не только самоанализом развлекался. Я просто пытался отвлечься и не думать, что ты можешь никогда не очнуться или очнуться овощем. А то я бы нахрен сдох. Я скучал. Надеюсь, это-то можно сказать.

Он уходит. Какой же я кретин.

3

Тупик

Заходит Женевьев, садится на кровать и берет меня за руку, как будто в нашу прошлую встречу я ее не бросил. Спрашивает, как я себя чувствую. Я отвечаю, что все нормально. На самом деле я еще не переварил того, что Томас взял и ушел из моей жизни, но этого ей, наверно, лучше не рассказывать.

– Как тебе синие стены? – спрашивает она. – Это я предложила, чтобы они были синие. Чтобы ты пришел в себя в спокойной обстановке.

Ну конечно, как же без нее. Я тяну к ней руки – все еще ноют, – Женевьев обнимает меня, и наши лбы соприкасаются.

– А помнишь, я типа признался, что я по парням, но мы будем жить вместе долго и счастливо? А помнишь, каким придурком я был до этого и как я тебя использовал?

Женевьев садится и подносит мне палец к губам:

– Хватит, хватит! Ты запутался в себе и имел полное право психовать. Я же вижу, как тебе плохо. – Она опускает голову. – А я сама должна была вовремя все прекратить. Я знала, что ты со мной только потому, что тебе промыли мозги в Летео, и меня это устраивало. Так себе стратегия.

– Прости, что я тебя бросил.

Женевьев всхлипывает:

– Аарон, мы не должны были встречаться. Мы зашли в тупик, а я все пыталась пробить стену.

А в тупик мы зашли из-за меня.

– Можешь честно ответить на один вопрос? Ты не рассказывала Томасу, зачем я делал операцию?

– Я сначала думала, ты сам ему сказал. Я даже решила, что твои воспоминания начали разматываться, еще когда я была в лагере. Я ведь вернулась, а вас друг от друга не оттащить. А потом поняла, что он ничего не знал. Аарон, я никогда бы не выдала твои секреты. Даже те, которые от меня.

Я сломал ей жизнь. Я ее не стою.

– Ты даже убить меня не хочешь?

– Конечно, не хочу. Но я твой друг и должна сказать тебе правду еще разок. Насчет Томаса. – Женевьев собирается с силами, монитор несколько секунд пиликает громче и чаще. – Я боюсь, что ты станешь ждать его, как я ждала тебя. Но тебе же лучше поскорее понять, что он никогда не ответит тебе взаимностью, и жить дальше.

– Стой, типа ему нравишься ты или чего?

– Сказала же, нет! Чего ты опять спрашиваешь? – Женевьев наклоняет голову и странно на меня смотрит. – Все нормально?

Она сжимает мое плечо, и меня затапливают воспоминания: как Томас меня куда-нибудь разворачивал со спины, как мы толкались с Колином, чтобы лишний раз друг к другу прикоснуться.

– Аарон, мне позвать Эванджелин? Или медсестру? – Она плачет.

– Не, все нормально. Задумался. – Ощущение такое, как будто я пробежался. – Слушай, Томас точно не по девушкам. Поверь, уж я-то его знаю.

– Его никто не знает, даже он сам, – поправляет меня Женевьев.

Не нравится мне, как она спокойно рассуждает о парне, которого я знаю лучше всех. Хотя она, конечно, не специально хвастается, как хорошо его изучила.

– Жен, это ты у нас любишь парней, которые никогда не ответят взаимностью, а не я.

– Фигасе… – Женевьев встает, явно борясь с желанием мне двинуть. – Чтоб ты знал, Аарон, ты не за то извинялся. Я понимала, зачем ты со мной встречаешься, и ничего с этим не делала, тут я виновата, да. Но это не давало тебе права встречаться с Колином за моей спиной! Ты так меня унизил! Если прошлое тебе не нравится, не делай вид, что его не было.

Я дышу быстро и рвано – начинаю закипать.

– Ты права. Прости, что я гей. Прости, что был с тем, к кому реально что-то чувствовал. Прости, что скрывал это, чтобы меня не забили до смерти какие-нибудь незнакомые парни. Прости, что из-за меня покончил с собой мой папа. И прости, что мое прошлое так ужасно, что я не смог больше о нем помнить. Но давай забудем прошлое. Давай забудем, что когда-то были вместе.

Женевьев не заливается слезами, не показывает средний палец, даже не бьет меня. Молча разворачивается, идет к двери, берется за ручку. У нее дрожат пальцы. Она напоследок оглядывает стены, которые сама попросила покрасить в синий.

– Ты забыл, что все это время я была рядом и плакала вместе с тобой.

Наверно, это не все, что у нее накипело, но она находит в себе силы выйти. Дверь закрывается. Меня внезапно накрывает страх: вдруг я ее больше не увижу?

4

Психую у психолога

Скоро у меня сессия с Эванджелин. Я почти соскучился.

Когда я пришел сюда впервые, я даже не верил, что операция по изменению памяти реально существует. Даже заходя к Эванджелин, я думал, что она меня завернет, потому что я просто подросток, который сам не знает, что ему от Летео надо. Я точно знал, что хочу забыть, как нашел отца. Но мы долго говорили, и с каждым словом я все отчетливее понимал, что корень моих бед гораздо глубже. Наконец пазл сложился, и проступила фигура парня, который не понимает, как жить дальше.

Прошло несколько месяцев, и вот я снова здесь: белые стены, новенький стол, планшет, на стенах дипломы, в которые я так толком и не вчитался, – и архитектор моей памяти, которой надо объяснить, зачем мне снова понадобилась операция.

Эванджелин, конечно, классно замаскировалась. Я до самого конца не раскусил, что она работник Летео. Ее тайну знали только мама, Эрик и Женевьев. Брендан с парнями, конечно, не помнили, чтобы у меня в детстве была няня, но после Дня семьи все об этом забыли: кто вообще мог подумать, что она залезла мне в голову, чтобы за мной следить? Я только сейчас понимаю, что мама не случайно отправила меня на почту, как раз когда там сидела Эванджелин. А когда она ходила со мной стоять в очереди и отошла поговорить якобы с преподавателем кафедры философии Хантер-колледжа, на самом деле это наверняка была пациентка или коллега.

За справочной стойкой стоит уже знакомая мне Ханна. Я все это уже видел. Надеюсь, к концу забуду весь сюжет.

Эванджелин для начала заводит светскую беседу, наверно, чтобы оценить, в каком я настроении. Я говорю напрямик:

– Меня разрывает сотня разных чувств. Боль предательства. Разочарование. Вина. Отчаяние. Мне продолжать?

– Ты пока назвал только четыре. А остальные девяносто шесть?

– Сожаление. Любовь. Раздражение. Горе. Поверьте, это не все.

– Верю, приятель.

Я по очереди щелкаю костяшками пальцев, потом начинаю перебирать рукав:

– Так исправьте меня.

Она качает головой:

– Не я подписываю бумаги. Давай обсудим то, что произошло за несколько месяцев. Ты смог увидеть, как бы поменялась твоя жизнь, не будь ты геем. Твоя сущность сломала наши преграды. Я мало что имею право разглашать, но множество других клиентов, заказавших процедуру с похожими целями, спокойно живут с новыми воспоминаниями. Точно ли проблема в твоей ориентации?

Я знаю ответ, но ничего не говорю.

Почему в голове больше не шумит? Нечем заглушить память о разбитом сердце. В Летео облажались, мне теперь разгребать кучу воспоминаний, а она хочет услышать, как мне повезло, и успокоиться? Нет. Нет, не буду ее успокаивать. Я не был счастлив. Думал, что счастлив, но искал счастье не в тех людях, поэтому не считается. Колин не считается, Женевьев не считается, и Томас теперь тоже не считается.

– Как мне жить дальше? – спрашиваю я. – Почему-то в тот раз вы прекрасно поняли, как мне тяжело. Теперь мне еще хуже. Неужели ни до кого не доходит?

– Парень, я же сказала, не мне решать. Я согласна, что с такими воспоминаниями жить сложно, особенно в твоем возрасте и с твоим прошлым… – Она кидает взгляд на мой шрам-улыбку. – Когда мы с тобой сюда ходили, Ханна записала тебя на двенадцатое августа. Вообще-то запись на консультацию, но, если твоя мама подпишет документы, мы все сделаем… – Она начинает жалеть, что с самого начала не смогла меня отговорить, и я перестаю слушать.

Двенадцатое августа. За два дня до моего дня рождения.

Постараюсь дожить.

5

Повернуть время вспять

Мне нужно его увидеть.

Воспоминания все перемешались. Я пытаюсь запихать подальше память о самоубийстве отца. Если еще и в этом себя винить, просто сдохну.

Хочу повернуть время вспять. Вернуться в те дни, когда мной не выбивали стекло просто за то, что я – это я. Когда мы с ним бегали наперегонки и ржали. Когда, несмотря ни на что, могли быть счастливы.

Внутренний голос говорит: «Не надо!» – но я все равно достаю телефон и набираю номер, как будто никогда его не забывал. Нажимаю «вызов» и не жду, что он возьмет трубку.

– Ты живой, – выдыхает он.

– Бывал и живее, Колин.

6

Еще раз

Я думать забыл про Томаса с Женевьев даже без помощи Летео.

Мы три дня подряд перезваниваемся с Колином, и я быстро иду на поправку. Мы не предаемся воспоминаниям и прочей хрени. Как будто оба стараемся вести себя нейтрально и не как геи. Разговариваем обо всяких пустяках, например о фильмах (он согласен, что «Последняя погоня» – отстой) и о комиксах (мне надо срочно прочесть все части «Темных сторон»: скоро выйдет последняя, сюжет пока совершенно убойный). Главное – не обсуждать беременность его девушки. Он об этом даже не заговаривает.

Сегодня меня наконец выписывают из Летео. Эванджелин, конечно, хочет еще пару дней подождать, лишний раз все проверить, но я повешусь на капельнице (нет), если просижу тут еще хоть час. Я обещаю сказать, если начнется головокружение, рвота или память будет как у золотой рыбки.

По пути домой я говорю маме только одну фразу: спрашиваю, не уволил ли меня Мохад за прогулы – я же кучу смен пропустил, пока валялся избитый. Оказалось, мама с ним уже говорила, и с работы меня никто не гонит. Хоть что-то.

Наконец мы подходим к нашему дому. Я немного на нервах. Пусть Брендан, Дэйв Тощий и Нолан мне даже не попадаются. Мама крепко сжимает мою руку, ей тоже не по себе. У мусорок кидают мяч Малявка Фредди и Дэйв Толстый. Увидев меня, Малявка Фредди бросает мяч и бежит к нам.

– Стоять! – Мама заслоняет меня собой. – Руки прочь от моего сына, а то все в тюрьме сгниете!

Малявка Фредди пятится. Ему явно очень неловко.

– Простите, просто хотел увидеть, как он. Аарон, мне за них стыдно. Чокнутые. – Он убегает, не дожидаясь, пока мама исполнит свою угрозу.

Мы входим в вестибюль, и я судорожно вдыхаю полной грудью. Я бегал здесь ребенком, играя в догонялки, и подростком прятался от «Дикой охоты». Я спешил придержать дверь соседям, и они говорили маме, какой воспитанный мальчик у нее растет. Теперь от стеклянной двери осталась только рама. Через нее, как через скакалку, скачет взад-вперед маленькая девочка, как будто тут никто не валялся полумертвым.

Вот мы в дверях – а вот уже едем в лифте.

Когда мама наконец-то впервые за неделю падает в собственную кровать, я переодеваюсь в чистое и сбегаю к Колину.


До старенькой кафешки «Джава Джек» на Сто сорок второй улице я добегаю почти мгновенно и по памяти сажусь за столик у окна. Мы с Колином всегда сидели именно здесь, отсюда удобнее всего ржать над прохожими. Раньше Колин ненавидел кофе, сейчас наверняка уже думает, что кофе пьют все настоящие мужики или типа того. Это тупо, но он загоняется по всяким таким вопросам куда серьезнее, чем обе версии меня, не буду его мучить. И ни жестом не выдам то, что когда-то между нами было, чтобы никого не злить. Я подзываю официанта:

– Можно мне еще кофе?

– Сейчас принесу.

Открывается дверь, я вскидываюсь. Не Колин. Какой-то парень в мешковатой одежде и с длинными волосами под серфера. Если бы я мог по щелчку пальцев заменить его кем-то из знакомых, не уверен, что дал бы ему баскетбольную джерси, высокий рост и золотистые кудри Колина. Может, я бы превратил его в Томаса: кожу сделал бы чуть темнее здешнего водянистого кофе, скучные обычные брови вырастил бы огромными и кустистыми, как те, что я зачем-то гладил перед роковым поцелуем.

Не знаю.

«Щелк, щелк».

Кто-то щелкает пальцами у меня перед носом.

– Все нормально? – спрашивает Колин, садясь напротив, как будто мы и не расставались. – Выглядишь не очень.

Мой распухший глаз чуть поджил, но все еще лиловеет, и на меня все пялятся, даже когда я тупо иду по улице.

– Угу, столкнулся с парой-тройкой тяжелых кулаков. Кто тебе рассказал?

– Подруге Николь сказала подруга Женевьев. А еще что нового?

Он берет меню. Можно подумать, он не заказывает каждый раз одно и то же – омлет и хашбраун. Согласен, неплохая тактика. Искать что-то новое, думать только на шаг вперед и оттягивать то, зачем пришел.

– Эй там! Можно мне кофе?

– Дайте два!

– Зачем тебе два? – удивляется Колин.

– Я свой уже выпил.

Колин тыкает пальцем в исходящую паром чашку у меня перед носом. Я готов поклясться, что уже ее допил, и мой лопающийся мочевой пузырь готов клясться вместе со мной. Наверно, официант принес вторую, когда я выпал из реальности.

Официант, несущий две чашки, тоже немного растерян. И немного зол:

– Какого?.. Ты еще вторую не допил!

– Да, не допил. Прошу прощения.

– Ну зашибись. Пойду налью про запас. Захочешь еще продукты попереводить, дай знать.

– Слышь, хрен, не хреней? – говорит официанту Колин, насыпая себе в чашку сахар.

Официант уходит, матерясь себе под нос. Колин любит препираться со здешними хамоватыми официантами, они все равно тут дольше месяца не задерживаются. В итоге мы придумали игру: я брал у официанта ручку и рисовал на чеке что-нибудь неприличное. Из кожи вон лез, чтобы рассмешить Колина. Вот бы снова вернуться в то время. Будет тяжело и неуютно, зато никакой больше неразделенной любви.

– Так что у тебя нового? – спрашивает Колин.

– Ничего, так, разок пробил головой дверь.

Он смотрит в свой кофе:

– А Женевьев где была, когда тебя избивали?

– Я ее типа бросил. – Он поднимает голову, наши взгляды встречаются. – А у вас с Николь как жизнь? Как протекает ее беременность?

Колин поперхнулся кофе и прикрывает рот рукой, у него течет по подбородку.

– Ну… скоро третий триместр.

– Мальчик или девочка?

На секунду замешкавшись, Колин отвечает:

– Мальчик.

Вот бы мне сейчас хрустальный шар, только чтобы реально показывал будущее, – посмотреть, будет ли Колин хорошим отцом своему сыну. И я сейчас не только про то, будет ли он с ним играть и кормить микстурой с ложечки, если тот заболеет. Будет ли Колин давать сыну слушать женские песни? Разрешит ли встречаться с парнем, если в этом будет его счастье?

– Поздравляю.

– Можешь не притворяться.

– Да не, правда рад за тебя, – вру я.

– Жаль, что вы с Женевьев расстались.

– Можешь не притворяться, – с ухмылкой передразниваю я.

Потом мы просто смотрим друг на друга, как переглядывались в школьных коридорах.

– Пошли наружу?

– Давай попросим счет, – говорю я.

– И ручку!


Мы идем в «Дом сумасшедших комиксов», хихикая и швыряя друг в друга стащенной у официанта ручкой, как гладиаторы метали копье. Мы с Колином с самого начала заходили в магазин комиксов, когда снаружи было слишком холодно. Мне было пофиг, главное – вместе. Мы часами сидели у полок, прижавшись друг к другу как можно ближе, и читали все, что попадалось под руку, но было не настолько крутым, чтобы покупать. Я столько пропадал в этом магазинчике, что Женевьев начала таскать меня туда на свидания по очереди. Хотя она и придумала-то эти свидания только потому, что у нас разладились отношения – тоже из-за Колина.

Меня всегда заставало врасплох, когда он заговаривал не о комиксах и фэнтези. Однажды мы уже собирались выходить из магазина, но вдруг Колин утянул меня обратно на пол. Я надеялся и боялся, что сейчас он меня поцелует, но он вдруг заявил, что больше не будет париться о чужом мнении. Это решение продержалось не дольше, чем теневой василиск в бою с фениксом Черного солнца, но тогда я ему поверил и был счастлив. А потом я вдруг остался без него, его касаний, разговоров и не смог ничем заполнить дыру. Пришлось забыть, что она вообще есть, – грустно, зато сработало.

А теперь он, кажется, вернулся.

У дверей стоит Стэн, безуспешно пытаясь собрать автомат со жвачкой от Капитана Америка.

– Помирились? – улыбается он.

Колин странно на меня смотрит, как в тот раз, когда забыл, что уже рассказывал мне про свою неудачную стрижку, и я дорассказал за него. Я его выслушал, показал, что мне не все равно, и обещал всегда быть рядом.

– Все нормально, – отвечает он и увлекает меня в отдел графических романов.

– Это он в каком смысле?

– Я пару раз заходил сюда без тебя, и Стэн все время спрашивал: «Бэтмен, где твой Робин?»

– Да ну нафиг, Бэтмен – это я!

Колин хихикает.

– Я сначала придумывал отмазки, типа ты заболел или на работе, но потом признался, что мы больше не разговариваем и это, по ходу, насовсем. Было хреново, но я же сам тебя бросил. – Он проводит пальцем вдоль корешков книг. – Кстати, можно вопрос?

– Валяй.

– Слушай, в тот раз ты ко мне подошел и начал выжимать дебильные общие фразы – это ты пытался впечатлить того парня? Ты теперь с ним?

Я уже и забыл тот случай, а тогда даже не помнил, что связывало нас с Колином. Два мира оказались в паре метров друг от друга – и только Колин что-то понял, только Колина это коснулось.

– Мы с ним не встречались, а ты для меня был вообще чужим. Я сделал операцию Летео и забыл все, что у нас было.

– Ага, конечно.

Он мне не верит. Неудивительно. Но я сказал правду.

Мы сидим на полу у книжного шкафа, соприкасаясь локтями, и читаем графический роман про нападение зомби на суперохраняемую свалку, где валяется отрубленная голова их предводителя. Без понятия, что они будут делать с его головой, если ее добудут. Нам быстро надоедает.

– А помнишь наше место, ну, за оградой? – внезапно спрашивает Колин.

Вряд ли он решил сыграть в игру Женевьев.

– Давно там не был, – отвечаю я.

– Пошли?

Я закрываю книгу, и мы прощаемся со Стэном. Интересно, он нас раскусил? Хотя плевать, лишь бы не сдал.

Мы идем в наше место, между мясным и цветочным. У ограды я кладу Колину руку на плечо и подталкиваю, он стряхивает мою руку, и я не докапываюсь, хотя вокруг ни души – и ни одного бездушного гомофоба. Сегодня запах сырой говядины совсем забивает цветы. Кто-то повесил объявление: «В пятницу 16 августа пройдет встреча по общественным работам». Что бы это значило? Но наше граффити никуда не делось, класс.

Мы проползаем под забором. Воздух на той стороне напоен памятью нашего первого раза, второго, третьего… ну и так далее. Колин осматривается: нет ли прохожих, не летают ли птицы с камерами на головах – и берется за пряжку моего ремня. Тут так темно, что кто-то мог бы нас зарезать и спокойно смыться. Нам все нравится – потому что темно, а не потому что нас могут убить. Я грубо целую Колина и точно знаю: целуя Николь, он каждый раз представляет вместо нее парня, может, даже меня. А я сам, целуя его сейчас, тоже представляю на его месте кое-кого другого. Как же все это тоскливо.

Колин протягивает мне презерватив, я сдираю обертку зубами.

7

Разговоры по душам и душевная боль

Прошел всего день без Колина, а я уже чуть не свихнулся. Он пашет на двух работах – официантом в итальянском ресторане и грузчиком в магазине – и постоянно не высыпается. Но он безумно мне нужен. Я бессовестно им пользуюсь. Страшная смесь надежды и подлости.

Перед сменой у Колина есть пара часов свободы, и в два часа мы встречаемся на стадионе, где мы валялись с Томасом и считали поезда. Я и сейчас высматриваю Томаса: вдруг он лежит в траве или сидит на трибуне, размышляя, как бы выстроить свою жизнь. Но его здесь нет. Все нормально, все хорошо, у меня есть Колин, мой первый шанс на честное счастье. Ему я сказал, что здесь можно круто побегать, чтобы он пришел в форму к отборочным по баскетболу. Мы бежим, он дико отстает, и я вспоминаю, как отставал Томас. Но, в отличие от Томаса, Колин не сдается: не бросает работу, не отступается от мечты, не выбывает из гонки. Он добегает до финиша и только потом валится ко мне на траву.

– Может, поговорим о?..

Я не ожидал такой просьбы:

– О чем?

Он оглядывается и осторожно трогает пальцем мой шрам.

– Все было так плохо?

– Да. – Я лежу и смотрю на солнце, пока не начинают болеть глаза. – Мне казалось, что жизнь – это невыносимо долго. Я решил свалить.

– Не из-за меня же? – быстро спрашивает Колин.

Я мотаю головой по траве:

– Да не, не из-за тебя. Я не такой, чтобы закатывать истерики, если мне не отвечают взаимностью. – Это ложь. Даже забыв все, что привело меня в Летео, я хотел забыть еще раз. Из страха и разочарования. Именно потому, что мне не ответили взаимностью. А еще я очень подлый и, чтобы достичь желаемого, прикрылся попыткой самоубийства. – Много всего сошлось. Просто было слишком сложно жить дальше, когда мой собственный отец выбрал смерть – только из-за того, что я – это я. Его поступок сломал меня, и я не знаю, как починиться обратно.

– Как я тогда на тебя злился, ты не представляешь! – говорит Колин. – Николь рассказала, что ты пытался сделать. Я как раз играл в «Сельский самосуд», никак не мог пройти уровень и чуть не швырнул приставкой в телевизор. Но сдержался. Не хотел портить ей жизнь так же, как испортил тебе. Я всегда думал, что в конце концов мы останемся вместе. Даже когда понимал, что не могу себе позволить быть тем, кто я есть.

– Ты просто встал и ушел!

– Я только через несколько месяцев понял, как по тебе скучаю. Да, моя жизнь – обман, но, Аарон, мне нужно думать о ребенке. О моем сыне. Когда тебя воспитывает отец-гей, кем ты вырастешь? Иногда я думаю, лучше бы меня вообще в его жизни не было. Но на такую подлость я все же не способен.

Я сажусь:

– От меня-то ты сейчас чего хочешь? Снова небось свалишь?

– Пока не знаю, честно, – говорит Колин. Читать: «Да, свалю». Он тоже садится и на секунду сжимает мою руку. – Только, пожалуйста, доживи до дня, когда я что-нибудь пойму.

Значит, плюс один шанс, ради которого стоит жить. Может быть, Колин никуда не денется – или денется, но через много лет вернется. Может, Томас дозреет признаться, что он гей, и будет со мной. Может, в Летео починят мне мозги, и все будет хорошо. Из всех этих «может быть» выше всего шансы у Колина.


Назавтра мы снова приходим на стадион, но в этот раз не бегаем, а садимся на трибуны и перечитываем «Темные стороны». Последняя часть будет уже на этой неделе.

Колин листает пятый выпуск. Я не видел его таким счастливым с тех пор, как сказал ему, что мама все знает и рада за нас. Все его деньги уходят Николь и ребенку, и почитать комиксы ему удавалось только в магазине, и то в спешке, пока не отобрали покупатели. На двадцать четвертой странице темный двойник Тора избивает его до полусмерти и бросает в пабе подыхать. Улыбка Колина меркнет.

– Помнишь, на нас напали в поезде? – спрашивает он. – Я тогда до усрачки испугался. Думал, нам крышка.

– Когда меня избивали друзья, я чувствовал то же самое.

– Как они вообще додумались?..

Я каждый чертов час себя спрашиваю о том же. Из ненависти, невежества, ревности – факт тот, что они меня избили и теперь это нельзя ни забыть, ни исправить.

– Им не нравилось, что я дружу с Томасом, – говорю я чистую правду. – Ну, тем парнем, с которым мы тогда зашли в «Дом сумасшедших комиксов». Не то о нас подумали.

– У вас с ним что-то было?

Не буду ему рассказывать о поцелуе.

– Он по девочкам. – По крайней мере, так говорит сам Томас. Я ему не верю, но это мое дело. Даже если мое чутье не врет и однажды он мне таки признается, не хочу предавать его доверие. Он моего не предавал.

– Хреново. Но ничего ведь не случается без причины…

Все началось с Колина. Круг замкнулся.


Вчера мы так и не повидались, перед работой Колин ходил с Николь к врачу. Сегодня мы приходим на стадион в третий раз. Пока мы разминаемся перед пробежкой, я вдруг смотрю на трибуны: там сидит Томас и ест китайскую еду. Вдвоем с Женевьев. Это как удар под дых. Я не могу вдохнуть. Еще никогда ничье счастье не причиняло мне такой боли.

Женевьев разламывает китайское печенье. Надеюсь, предсказание гласит: «Не волнуйся, он тоже тебя бросит».

Томас привел Женевьев сюда. В место, где ему хорошо думается. И теперь делится своими мыслями с ней. Может, он уже даже водил ее смотреть фильмы на крышу, может, даже снимал при ней футболку. Если все зашло настолько далеко, я уже не в силах за них радоваться. Тем более что он ей врет, а она в очередной раз врет себе.

Я бросаюсь бежать – нафиг, нафиг отсюда, пока не заметили. Но Колин окликает меня, Томас и Женевьев поднимают головы на звук. Томас пялится прямо на меня, а у Женевьев глаза так и бегают. При виде Колина она бледнеет.

Я бегу еще быстрее и торможу только на углу соседнего квартала.

Меня нагоняет Колин. Я скорчился над мусоркой, меня сотрясают спазмы. Я сплевываю вязкую слюну, прижав ладонь к ноющей груди.

– Ты живой? Красный, как черт.

Я прикрываю рот рукой. Пусть не видит, как меня выворачивает.

– Там сидела Женевьев с этим твоим парнем, Томасом. Она же не сдаст меня Николь?

– Не думаю… что они еще общаются, – выдавливаю я. На самом деле не удивлюсь, если Женевьев превратится в собственного темного двойника и включит ябеду. – Пойду-ка я домой, отлежусь. Еще увидимся на неделе?

– Тебе до сих пор нравится Томас, да?

Не хочу ему врать. Но, боюсь, скажу правду – потеряю и его.

Колин разводит руками:

– Хреново, но все к лучшему. На неделе увидимся, Аарон.

Он уходит. Я смотрю ему в спину. Можно меня просто снова изобьют? Если мне в лицо летит кулак, значит, я стою хотя бы этого. Томас и Женевьев болтают и смеются – без меня. Колин взял и спокойно ушел, когда мне плохо. Кажется, если я просто исчезну, никто не заметит.

Может, операция Летео дарит забвение только тем, кого и самого легко забыть. Никто не хочет быть настолько неважным. Но я готов.

8

Нереально легко забыть

Я стараюсь не заставать Эрика дома. С тех пор как моя память размоталась, только с ним у меня все по-прежнему. Я вспомнил, как он меня дразнил, – ну и что? Мы всегда действовали друг другу на нервы, подумаешь. Но мне типа как бы очень неловко: он все знает, но я ему никогда лично не рассказывал. Тем не менее мы с мамой каждый день долго и громко спорим насчет второй операции Летео, а квартира у нас тесная.

С утра я пораньше ухожу на работу, чтобы Эрик еще не проснулся.

Мохад ни разу не упрекнул меня, что я неделю не работал. Во вторник я сам попросил дать мне побольше смен, чтобы не сидеть дома. Мама разрешила мне их взять только потому, что Мохад запретил Брендану, Дэйву Тощему и Нолану даже заходить в магазин. И сказал мне, если вдруг придут в его отсутствие, вызывать полицию. И совсем огромное ему спасибо, что вчера не уволил меня, после того как я натурально вырубился на очередном покупателе и дважды выдал ему сдачу с пятидесяти баксов. Эта сволочь взяла бабло и свалила, но Мохад посмотрел по камерам, что я не спер деньги, а просто задумался.

Весь вечер я страдаю одной и той же фигней: стою на кассе, делаю опись продуктов, отбрехиваюсь от разговоров о предательстве моих друзей, подметаю, снова стою на кассе, снова отбрехиваюсь. В конце смены Мохад просит меня подмести в отделе с напитками. Я ставлю табличку «Осторожно, мокрый пол», макаю в ведро швабру и едва не роняю ее при виде Томаса и Женевьев. Они медленно подходят.

Он опустил голову, как тогда, в Летео. Не может смотреть в глаза.

Женевьев, напротив, идет с гордо поднятой головой. Как будто заполучила награду, которая мне не по зубам.

Моя голова просто кружится, как будто я перебрал собственной беспомощности.

– Аарон, привет, – заговаривает Женевьев. – Сможешь поговорить после работы?

– Говорите здесь. – Я начинаю мыть пол. В нос ударяет одеколон Томаса, и я отхожу к стойке.

Женевьев заходит в соседний отдел и говорит оттуда:

– Твоя мама говорит, ты хочешь еще одну операцию. Зачем снова мучить и себя, и близких?

– Ты не поймешь.

Как объяснить, что творится у меня в душе? Я забыл кусок своей жизни, потом вспомнил, и воспоминания наслаиваются друг на друга. С каждым днем я все глубже погружаюсь в хаос, и такое ощущение, что мне уже не стать нормальным – и я сейчас не про ориентацию. Всяко лучше начать с чистого листа, чем совсем закончить. Кстати, должны же быть группы поддержки для тех, чьи удаленные воспоминания размотались. С другой стороны, у меня и так тоскливая жизнь, зачем еще о чужих бедах слушать?

– Нет, Аарон, это ты чего-то не понимаешь, – возражает Женевьев. – Что-то в Летео лечат, да, зато калечат все остальное. Я была рядом с самого начала, ну, старалась быть рядом, а чего не видела, о том думала. Так ты свое счастье не найдешь.

Швабра со стуком летит на пол. Жен морщится.

– Да не могу я найти свое счастье! Зачем мне еще и этот груз с собой таскать? – Из всех голосов в моей голове громче всех тот, что орет о чувствах к Томасу. Если он заткнется, может, я снова стану собой – хоть каким-то.

Томас шагает ко мне:

– Длинный, я просто пытаюсь понять. Насчет этого Колина… Ну, который наорал на тебя в «Доме комиксов», а потом вы с ним на стадион пришли. Ты его забыл, но при этом помнил, кто он?

– Я забыл, чем мы с ним занимались, – отвечаю я.

Томас смотрит мне в глаза. Я отворачиваюсь.

– А со мной тогда что будет? Ты меня потом узнаешь хотя бы? Или забудешь о нашей дружбе?

– Все может быть. – Вот бы сейчас оказаться где угодно, хоть дома с Эриком, только не тут. – Я без понятия, как в Летео редактируют воспоминания.

Томас шмыгает носом. Я поднимаю взгляд. Его глаза покраснели и слезятся. Он не плакал при мне с тех пор, как его избил Брендан.

– Помнишь, – спрашивает он, – мы в июне наткнулись на митинг у Летео? Ты тогда согласился, что все зачем-то да нужно. Наша дружба совсем, получается, ничего не стоит? – Я не отвечаю. Он говорит Женевьев: – Я пошел.

На приглашение не тянет. Но она, напоследок взглянув на меня, уходит за ним.

Женевьев права, Летео не в силах дать мне то счастье, которого я хочу. Но лучше ничего не помнить и радоваться жизни, чем помнить все и умирать от тоски.


После смены я сразу иду домой, хотя Малявка Фредди издалека зовет меня поболтать. Навстречу мне из подвальной прачечной выходит мама, толкая перед собой тележку с кучей белья. Я отбираю у нее тележку, и мы идем к лифту.

– Заходили Женевьев и Томас. – Я стараюсь говорить спокойно.

Мама даже не пытается сменить тему или оправдаться:

– И Томас с ней пришел?

Я вызываю лифт.

– Ага. А ты только Жен отправляла?

– Она к тебе ближе всех, не считая нас, – отвечает мама. – Может, хоть ей бы удалось.

Может, и удалось бы. Но Жен, видимо, решила, что лучше прихватить с собой парня, с которым я хотел быть счастлив. Чем она думала?

– Аарон, мне надоело спорить. Я твоя мама и должна помогать тебе жить так, как ты хочешь. И я уже не смогла дать тебе отдельную комнату и хорошего отца без тараканов в голове. Но я не хочу снова терять сына.

Приходит лифт, но мы стоим, как стояли.

– Мне кажется, я такой же, как он.

– Нет, ты совсем другой. Ты добрый, хороший и слишком много пережил. Если ты уверен, если ты прямо сейчас обещаешь мне, что сможешь меня за это простить, я все подпишу.

Я обнимаю маму, снова и снова повторяя, что я хочу забыть, что мне нужно забыть, что ей не в чем себя винить.

– Постой, – произносит мама. Так я и знал. – Одно последнее условие. В субботу ты сходишь в гости к Кайлу.

Я увижу Кайла. Конечно, я согласен!

9

Кайл Лейк, единственный ребенок

В детстве у Кайла и Кеннета – они тогда были настолько похожи, что даже я их путал, – была игра под названием «Потехе час». Они еще не понимали пословицу «Делу время, потехе час», но наслушались ее от взрослых. Теперь они, придя домой из школы и не желая садиться за уроки, орали: «Потехе час!» – и могли целый час играть, валяться и развлекаться, а потом уже делать уроки или помогать по дому. Когда они стали подростками, «потехе час» стал значить право часик поныть на несправедливость мира и чтоб никто не нудел над ухом. Кому Кайл теперь будет ныть?

Чтобы устроить нам встречу, маме с Эванджелин пришлось попотеть. Мама подписала разрешение на встречу, соглашение о неразглашении и еще несколько документов, где написано, что она не имеет права говорить адрес Лейков никому, кроме меня.

Не знаю уж, какое там предусмотрено наказание. Как минимум она сама себе не простит, если все наши ринутся на поезд до Симпсон-авеню и оттуда повалят на Сто семьдесят четвертую улицу. Видимо, у Лейков после операции было реально туго с деньгами, иначе они бы переехали на дальний конец Квинса, а не за тридцать кварталов на север и парочку – на восток.

Наконец я подхожу к их многоэтажке. Рядышком – видеопрокат с табличкой «Мы переезжаем». Я трясущимися пальцами звоню в домофон.

– Кто там? – раздается голос миссис Лейк.

– Аарон.

Дверь тут же открывается. Я иду к квартире 1Е и дважды стучу. При виде меня мистер и миссис Лейк – забыл их имена – вздрагивают. Видимо, мое лицо до сих пор выглядит не очень. Как я, оказывается, рад их видеть! Хотя вроде почти о них и не думал. Но теперь вспоминаю, сколько раз у них ночевал и как миссис Лейк играла с нами в видеоигры. А когда мы всем классом ездили в зоопарк, мистер Лейк ехал с нами и всегда брал для нас каких-нибудь сладостей. Я обнимаю их обоих.

Мы заходим в квартиру. Мне больно видеть, насколько она непохожа на ту, где выросли все мои друзья: стены не ржаво-рыжие, а бежевые, на окнах решетки, как в тюрьме. В гостиной стоит огромный телевизор, хотя мистер Лейк только в прошлом году выиграл в лотерею плоскоэкранный. Игровые приставки остались, но диски Кеннета – футбол и викторины – убрали. В гостиной больше не висят часы в виде кошки, которые Кайл подарил Кеннету на их десятилетие. Как будто Кеннет даже не рождался.

– Хочешь ледяного чая? – предлагает мистер Лейк.

– Воды, если вам не сложно. – Ледяной чай навевает новые воспоминания: когда мы по субботам завтракали у Лейков, мы разводили чаем хлопья, потому что все ненавидели молоко.

Мистер Лейк приносит мне воду, а потом они с женой садятся напротив меня.

– Как вы? – спрашиваю я.

– Тебе честно? – уточняет мистер Лейк.

Я киваю, хотя правда мне не понравится.

– Каждый день – это ад, – говорит миссис Лейк. – Легче не становится. Видишь Кайла – и ждешь, что за ним тенью пройдет Кеннет. Я до сих пор иногда по утрам еле себя одергиваю, чтобы не попросить Кайла разбудить брата. Да, прошло десять месяцев, мы переехали, неважно. Мы потеряли одного из наших мальчиков, и это кошмар.

Мистер Лейк молчит. Раньше он всегда шутил, что Кайл на самом деле не Кайл, а блудный Кеннет из параллельной вселенной.

– Как Кеннет злился, когда его называли Кенни… – выпаливаю я. И тут же об этом жалею.

Мои откровения здесь никому не нужны, но фонтан уже не заткнуть. Сколько я всего о нем помню! Он обманул окулиста, чтобы ему прописали очки и их с Кайлом наконец перестали путать. Как-то на Хэллоуин они оделись как имперские штурмовики. А однажды мы с ним и Бренданом курили косяк в каморке оркестра, и так Кеннет узнал, что классно играет на кларнете. Надеюсь, его кларнет до сих пор лежит где-то в недрах этой новенькой фальшивой квартиры, а не достался чужим людям. Наконец я замолкаю – кончается дыхание. Родители Кайла плачут.

– Простите.

– Не надо… Спасибо тебе, Аарон, – говорит мистер Лейк, уставившись в мой стакан, который все еще держит в руках. – Нам теперь нельзя о нем вспоминать. То, что кто-то его помнит и любит… дорогого стоит. А то иногда мне кажется, что я сам его выдумал.

– Как вы справляетесь? Как еще не ночуете у дверей Летео, умоляя позволить вам тоже забыть?

– Мы не могли взять и выбросить память о нем, – отвечает миссис Лейк. – Куча родителей так и сделала, и это ужасно. Надо жить дальше, куда деваться… но нельзя забывать.

Мистер Лейк смотрит на микроволновке время:

– Клара, скоро Кайл вернется. Надо подготовить Аарона.

Они рассказывают легенду, которую он теперь помнит. А-Я-Псих регулярно бил его (здесь этого урода тоже не любят): сначала просто по спине хлопал, потом стал толкать на школьные шкафчики и наконец просто бил кулаками. Не знаю, кто конструировал воспоминания Кайла – мне сказали только, что не Эванджелин, – но он явно знал, на чем сыграть. Вышло очень правдоподобно, теперь Кайл к нам и носа не сунет. Здесь у него новая жизнь, он ученик парикмахера и встречается с какой-то девчонкой. Миссис Лейк надеется, однажды они поженятся.

Звонит домофон.

– Забыл ключи, как обычно, – вздыхает миссис Лейк. – Подождешь у него в спальне? Скажем ему, что ты пришел.

Я иду куда сказано. Мистер Лейк напоследок напоминает еще раз, как будто такое забывается:

– Аарон, никакого Кеннета!

Я киваю, хотя ему меня уже не видно. Кое-что в спальне осталось прежним – запах недельных носков и трусов. Кеннет тоже не очень любил ходить стирать, и они оба копили белье до последнего, пока миссис Лейк это не надоедало и она не стирала все сама. Но остальное поменялось. Раньше они спали на двухэтажной кровати, теперь у него двуспальная. На стенах висят фотографии и сувениры из новой жизни.

Открывается дверь, входит Кайл, беззаботный единственный ребенок, и ржет:

– Аарон, кто тебе так морду набил?

Ни обняться, ни стукнуться кулаками, ни расспросить, как дела. Как будто мы вообще не расставались.

– А-Я-Псих и до меня добрался, – отвечаю я, тщательно подбирая слова. Я хожу по минному полю. Хочется сказать ему, что А-Я-Психа посадили, но тогда он, чего доброго, решит, что теперь к нам можно ходить в гости. А с наших кретинов станется шутки ради взять и рассказать ему, что он побывал в Летео. И хрен знает, что будет, если его память тоже размотается. – Теперь понимаю, чего ты свалил.

Кайл прислоняется к стене. У него над головой висит на кнопках карта.

– Я жить хотел. Хорошо, у нас вовремя истек срок аренды квартиры и можно было сменить обстановку. Район хреновый, но люди классные.

– Слышал, у тебя теперь девушка. – На прикроватной тумбочке лежит мяч для гандбола. Я пасую ему. – Кто наставил тебя на путь истинный?

Мы перекидываемся мячом, и Кайл рассказывает. Ее зовут Тина, ее родители китайцы. Она привела к нему в парикмахерскую младшего брата, Кайл стриг его «цезарем» и едва все не запорол. Начальник решил, что он устал, но на самом деле он просто пялился на Тину. Я притворяюсь, что мне интересно его слушать, но почти ухожу в свои мысли.

– Как у вас с Женевьев? – вдруг спрашивает он.

– Расстались. – Я вспоминаю слова Томаса про Сару. – Мы перестали друг другу подходить.

– Блин, чувак, фигово. Уже нашел кого-то?

– Не-а, – вру я.

Мне хочется во всем ему признаться, но, если я попрошу устроить «потехе час» и не осуждать меня, он не поймет. Он изменился. Не в смысле повзрослел, а в смысле его изменили. Может, новый Кайл нормально воспримет мою первую сторону. Может, ему не понравится. Раньше я хорошо его знал, и теперь мне хочется вернуть его, размотать ему память. Он сам виноват в смерти брата, пусть живет со своей виной. Пусть помнит, что Кеннет умел ходить на руках, что обожал фастфуд и у него даже кариеса не было, что иногда он звонил соседям в дверь и убегал, чтобы нас посмешить.

Кайл должен знать, что у него был брат-близнец по имени Кеннет. Но это не мне решать.

Мы еще какое-то время болтаем, потом он говорит, что у него свидание с Тиной и надо еще помыться. Теперь девушка для него важнее друзей, это классно. Я обещаю еще как-нибудь зайти, он просит передать всем привет. Я снова обнимаю его родителей. В их глазах – безмолвная мольба: «Не забывай».

10

Летео, дубль два

В день операции я стою на углу у института Летео. Воспоминания могут дать под дых, могут помочь жить дальше, могут остаться на всю жизнь, а могут незаметно померкнуть сами. Если уйти с поля битвы, где беды свищут как пули, никогда не узнаешь, какие есть какие. И если повезет, от плохих можно защититься хорошими.

Моя беда не в том, что я гей. И в прошлый раз она была не в этом. Конечно, будь у меня другая ориентация, много чего бы не произошло: не покончил бы с собой отец, не сбежал бы Колин, нас бы не избили в поезде, и сейчас меня бы не мучила неопределенность. Но я ничему не научился на своих ошибках, потому что забыл их. А теперь понимаю, что забывать нельзя.

Иногда будет нелегко, но я справлюсь. Томас, сам того не зная, очень мне помог. Да я и сам не думал, что смогу найти себя без помощи Летео. Парень, который искал смысл жизни, научил меня кое-чему незабываемому: счастье придет снова, главное – впустить его.

Я зажмуриваюсь и считаю до шестидесяти, отрешаясь от всего, как учил меня Томас. Открываю глаза, разворачиваюсь и иду домой. Надо извиниться перед мамой и братом.

11

Мой унылый день рождения

С тех пор как мне исполнился год, мама пишет мне на день рождения письма про самые крутые достижения за год. Она вкладывает их в альбом с моими детскими фотографиями. К письмам приклеены вырезки из газет, чтобы я знал, что в это время творилось в мире.

Когда мне исполнилось двенадцать, я сел и прочитал их все. Первое письмо, что неудивительно, было довольно коротким: все, что я отчудил, – это срыгнул маме на мантию выпускника на вручении дипломов. Перед двухлетием я сделал первый шаг, когда домой вернулся неделю отсутствовавший папа (как мне потом сказали, в тот раз мама выгнала его из дома, потому что он бросился на нее с кулаками на улице). Из пятого письма я узнал, что в детстве любил собирать брелоки от ключей. К восьмому письму мама приклеила мой рисунок, где мы с ней держимся за руки.

Эти письма – карта моей жизни. По ним я восстанавливаю годы, которых не помню. Больно это понимать, но иногда мама как будто оставляла мне послания. Зачем иначе она записала, что я обожал петь женские попсовые песенки? Зачем вспомнила, как мы с Эриком пошли покупать игрушки, и он твердил, чтобы я купил синего рейнджера, а я хотел играть фигуркой Джин Грей и настоял на своем? Мне кажется, она пыталась мне сказать: «Я уже тогда все о тебе знала».

Я сам, наверно, понял, когда мне понравился Брендан. Может, когда пел девчачьи песенки, тоже что-то подозревал, но тут наконец картинка сложилась, и я начал догадываться, что, наверно, не такой, как надо. Забавно через столько лет вернуться к тому, с чего начал. Пару лет назад мама оставляла в туалете старые журналы, и я их выбрасывал, но сначала выдирал страницы с рекламой одеколона (каких горячих мужчин там снимали!) и клал к себе в папку понятно для каких дел. Перед операцией я ее, конечно, выкинул.

Я пока не нашел в себе сил извиниться перед мамой и Эриком, но непременно извинюсь. По крайней мере, я уже порадовал их – сказал, что передумал делать операцию. Туча, нависшая над нашей маленькой квартиркой, рассеялась, и я пошел спать.

Пока я просто притворяюсь, что не было никакого Летео. Эрик согласился поиграть со мной в «Мстители против Уличных бойцов». Эту игру мама подарила мне утром, и я притворился, что не заметил царапин на диске. Я не заслужил маму, которая пашет без продыху, чтобы хватило на дико завышенную квартплату, еду и еще оставалось на подарки сыновьям. Эрику я продул, потому что играл за Капитана Америка, а не за Черную Вдову. Мне все больше хочется уже поговорить с братом и жить дальше, но, пока я не дозрел, лучше не буду привлекать внимание.

Перед уходом я захожу к маме еще раз сказать «спасибо». На кровати разбросаны счета, на коленях у нее лежит альбом моих детских фотографий. Обычно на мой день рождения мы садимся и листаем его вместе, но, видимо, она сообразила, что я сейчас меньше всего хочу вспоминать прошлое. Альбом открыт на фотографии, где пятилетний я сжимаю куклу Белль из «Красавицы и чудовища».

– Первая любовь…

Мама гладит фото пальцем, как будто хочет взъерошить мои детские кудряшки.

– Ты повсюду ее таскал.

– Всем говорил, что она моя девушка. – И даже сам в это верил.

– А потом ты ее бросил ради розового рейнджера, – улыбается одними губами мама. – История стара как мир.

Мама листает дальше, и та пора моей жизни стирается из головы. Вот я сижу на плечах у отца – тогда он еще был папой. Вот мы с Эриком, совсем мелкие, принимаем ванну. Вон я, завернутый в полотенце, лежу у него на коленях. Еще снимок, еще, еще, и на каждом то, чего нам сейчас так не хватает, – улыбки.

– Пойду пробегусь немного.

Мама всматривается в мое лицо, в почти сошедшие желтые синяки. Иногда я гляжу в окно, высматриваю Брендана – вдруг успею выбежать и дать ему по морде.

– Все будет нормально.

– Как там Женевьев?

– Счастлива, – вру я. Конечно, вру: нельзя найти счастье рядом с тем, кто тебя никогда не полюбит.

– Это ты к ней сейчас пойдешь?

– Не. – Она не звонит, не пишет.

– Томаса проведаешь?

Это больно. От него тоже никаких вестей.

– С Колином погуляю.

Мама берет меня за руку и кивает:

– Поняла, сынок. Хорошего дня. Предохраняйтесь.

Попрощавшись, она еще долго не выпускает меня из объятий. А потом вцепляется в альбом с такой силой, будто висит над обрывом и больше ухватиться не за что.


Колин, по ходу, вообще забыл, что у меня день рождения. Ничего, он просто на нервах. Поскольку он спит со мной за спиной Николь, она, конечно, тоже хочет внимания. Еще его бесит куча всякой ерунды. Например, недавно Николь потянуло на кубики льда. Как они мерзко хрустят!

Чего он вообще ноет? Сам виноват, что она залетела. Ладно, мы оба виноваты, что прикрывались девушками. Но в том, что она в него влюбилась, он точно сам виноват. Никогда не понимал, что он вообще в ней нашел. Может, конечно, во мне ревность говорит, и я к ней несправедлив. Нет, она такая милая заботливая девчонка, каждый час поздравляет тебя с днем рождения и дарит продуманные подарки. Но я не могу во всем винить одного Колина. Тогда, получается, я тоже полная сволочь, ведь позволил Женевьев полюбить меня. Значит, Томас тоже сволочь, потому что… Потому что тупо смотрел, как я в него влюбляюсь, и не почесался ответить взаимностью. Зато у меня есть Колин. Я никогда не признавался ему в любви, даже тупо чтобы заглушить одиночество. Когда он сказал «пошли», я ждал сюрприза ко дню рождения. Но мы просто в очередной раз спрятались в уголке за оградой, быстро занялись сексом, и он ушел работать. Даже на прощание не поздравил: застегнул штаны, хлопнул по плечу и свалил.

Домой я иду долгой дорогой, мимо дома Томаса: вдруг он будет на улице или хотя бы в окно выглянет. Конечно, есть риск увидеть, как они с Женевьев, держась за руки, идут наверх заниматься сексом, чтобы он почувствовал себя натуралом. Ничего, это я уже проходил с Колином, а хоть на секунду увидеть его хочется.

На той стороне улицы у светофора стоит Дэйв Тощий. Загорается зеленый свет, но он заметил меня и не двигается с места. А-Я-Психа уже посадили, меня лучше не трогать.

Домовые службы наконец забили дверь досками. Я лезу в почтовый ящик. Восьмидесятилетняя тетушка с деменцией прислала мне две открытки. То, что их две, меня почти не удивляет. Странно, что вообще вспомнила. Я иду к лифту и застываю. Как в тот день, когда меня чуть не убили, – ко мне пришел Томас.

Стоит, прислонившись в стене. Меня тянет улыбнуться, но он серьезен.

– Я не делал операцию, – говорю я.

Он на секунду поднимает глаза. Круги под ними с последней встречи стали еще темнее. Он открывает дверь на лестницу и выкатывает оттуда темно-синий горный велосипед. То ли совершенно новый, то ли очень хорошо начищенный и подкрашенный. Даже не знаю, от Томаса можно ждать и того, и другого. Он ставит велик на подпорку и подходит ко мне. Вот сейчас молча пройдет мимо – и все. Но он крепко обнимает меня, и я обнимаю его в ответ, не менее крепко. Похоже, это прощальные объятия.

Он первый размыкает руки, я тоже отпускаю его и сразу же об этом жалею. Томас идет к двери.

– Томас, я тебя…

Он даже шага не замедляет. Просто уходит, а я остаюсь стоять у велосипеда. Он как-то пообещал, что научит меня кататься, раз уж никто до этого не научил. Тогда мы оба не знали, что Колин уже пытался и я безнадежен.

Наконец я нахожу в себе силы подняться домой, крепко сжимая руль своего новенького синего велика. Валюсь на кровать, велосипед падает у ног. Я действительно хотел увидеть Томаса. Нет, мне нужно было его увидеть, чтобы день стал хоть чуть-чуть нормальнее. Но теперь я тупо сижу, смотрю на часы и гадаю, напишет ли Женевьев до полуночи.

И тут происходит неведомая фигня: раз – и на часах шестнадцать минут второго.

Эрик уже спит. В ногах моей кровати стоит тарелка из-под ужина. Я всегда ее туда ставлю, только не помню, чтобы что-то ел или вообще собирался ужинать. В 23:59 пришло сообщение от Женевьев: «С днем рождения». Надо бы поблагодарить, но она, наверно, уже спит.

Последнее, что я помню, – как свалился на кровать. Больше ничего. Пусто. От страха я заплакал, но не помню даже во сколько. Я смотрю на часы: там уже двадцать семь минут второго – и реву еще сильнее. Со мной творится какая-то дичь.

Я расталкиваю Эрика, он матерится спросонья, но потом в его глазах загорается беспокойство. Сначала я даже не знаю, что сказать, – может, мне просто кошмар приснился? Наконец выдавливаю:

– Что за хрень? Что за хрень со мной творится?

Он спрашивает, что случилось, но его голос звучит как будто издалека.

Я вдруг снова перестаю понимать, где я и что я. Вот я лежу поперек маминой кровати и реву так, что болит горло. В детстве я лежал на краю этой самой кровати и молился, чтобы у меня появилось побольше фигурок супергероев или своя спальня, потом заползал в закуток между мамой и братом – не мог заснуть, не цепляясь за мамины волосы.

Но теперь моя память плывет в одной ей понятном направлении, и я молюсь только об одном – проснуться.

12

Завтра больше не будет

– Антероградная амнезия, – говорит нам с мамой Эванджелин.

Мы сидим у нее в кабинете. На часах 4:09. Я не свожу с них взгляда, пытаясь не свихнуться. Хотя, честно, даже так не очень понятно, не скачу ли я во времени, как скакнул несколько часов назад.

– Так называют неспособность запоминать новые события, – добавляет она.

На часах 4:13.

– Антероградная амнезия – это как? – спрашиваю я. Где-то я этот термин уже слышал. Может, перед операцией. Но что это значит?

– Это неспособность запоминать новые события, – отвечает Эванджелин, переглянувшись с мамой. Мама плачет. Кажется, она не переставала плакать с тех пор, как я бухнулся к ней на кровать. Плача, позвонила Эванджелин. Плача, вызвала такси. Я не могу вспомнить, чтобы она не плакала.

– Аарон, ты с нами? – уточняет доктор.

– Ага. Думаете, у меня амнезия? Типа я не запоминаю того, что происходит?

– Ты в последнее время не замечал у себя проблем с памятью? – спрашивает Эванджелин.

– Мне вспомнить… то, что я забыл?

– Да. Возможно, после возвращения памяти с тобой уже случалось что-то странное? Ну, как сегодня ночью?

Думать тяжело. Вернее, тяжело вспоминать. Как же я горд собой, когда мне удается. Помню, мы сидели с Колином, и я забыл, что выпил чашку кофе. А до этого, еще в Летео, Женевьев сказала, что я повторяюсь. Но я же всего один раз сказал, что она не может нравиться Томасу. Ну, я запомнил, что всего раз. А еще я отключился, когда стоял за кассой. А сколько еще было таких случаев?

– Да. – У меня гулко стучит сердце. – Я уже что-то забывал. – Только не помню, что именно. – Кажется, у меня сейчас будет паническая атака. Или я разревусь.

Мама закрывает лицо руками и трясется, беззвучно всхлипывая. Эванджелин глубоко вздыхает:

– Ты уже разревелся.

– И что теперь? Как мне вылечиться? Нужна еще операция?

Из голоса Эванджелин пропадают всякие эмоции. Она говорит как робот. Оказывается, есть несколько способов лечения, но они особо не помогают. Загадку моей болезни пока не разгадали даже лучшие неврологи мира, потому что механизм хранения воспоминаний толком не исследован. Потом она начинает сыпать терминами: «нейроны», «синапсы», «кора височной доли», «гиппокамп»… Я ничего не понимаю в медицине, но стараюсь запомнить каждое слово, чувствуя, что слова ускользают. Методы лечения антероградной амнезии примерно те же, что и при болезни Альцгеймера. Существуют лекарства, стимулирующие работу холинергической системы. Так как поражен мозг, психотерапия мне не поможет. Это, наверно, и к лучшему: я бы врезал каждому, кто попытается меня гипнотизировать. У меня и так полная каша в голове, зачем ее еще перемешивать?

– К сожалению, в некоторых случаях антероградная амнезия необратима. – А вот это я бы с радостью забыл.

У доктора очень усталый тон. Не потому, что ее дернули посреди ночи, и не потому, что я ей надоел. Наверно, она уже устала повторять одно и то же, я же не знаю, который раз все это слышу.

– С вашими пациентами такое уже случалось?

Кивок.

– И что с ними стало?

Она смотрит мне в глаза:

– Амнезия быстро прогрессирует и может всего за несколько дней стать полной.

– Охереть, у меня меньше недели? – В этот раз все пропускают мое ругательство мимо ушей.

– Возможно, и больше, – механическим тоном врача отвечает Эванджелин.

Сердце выскакивает из груди. Кажется, я забыл, как дышать, хотя это простейший инстинкт. Может, я сейчас потеряю сознание, а потом наверняка забуду, как прийти в себя.

– И как мне, блин, теперь жить?

– Будет трудно, Аарон, но шансы у тебя есть. Это все было в брошюрах. Скорее всего, ты больше не сможешь получать новые знания, но то, чему ты научился до операции, останется с тобой. Я лично знаю одного музыканта, он пишет песни и сразу их забывает, но по-прежнему талантливо играет на гитаре, потому что научился до трагедии, которую хотел забыть.

Я понял. Все, что у меня останется, – то, что было раньше. То, из-за чего я чуть не покончил с собой.

– Зачем вообще жить?.. – думаю я вслух. Мамины всхлипы становятся громче. Я дебил. Мало ей моего шрама-улыбки. Но сейчас, как и перед операцией, мне кажется, что лучше всего просто умереть.

Ко мне наклоняется Эванджелин.

– У тебя столько всего впереди, – шепчет она.

– Например?

То ли я забыл, что она ответила, то ли ей нечего сказать.

Кажется, ночь будет длинной. Ну, для них. Для меня она пролетит быстро.

– Антероградная амнезия – это как? – спрашиваю я. На часах 4:21.

13

Есть только вчера

Я типа как бы никогда не пытался вспомнить, что было вчера. А теперь мне ничего другого не осталось. И я еще не все помню.

Вчера…

Многие вспомнят, как обнимали друзей, но забудут, во сколько встали и чем обедали. Другие перескажут какой-нибудь безумный сон, но не придадут значения тому, какая на них была одежда и что за книгу читали в метро. Третьи оставят свое прошлое при себе, как сокровенную тайну.

Мне ничего из этого не светит.

Быть может, назавтра я даже не вспомню, кого обнимал. Если вообще останется, кого обнимать. Я не вспомню, чем обедал, и вообще пойму, ел ли хоть что-то, только по ощущениям в животе. А во сколько я встану, вообще неважно, потому что у меня теперь будет одно сплошное пробуждение. Еще я, наверно, перестану переодевать штаны и футболки и буду постоянно всем советовать почитать «Скорпиуса Готорна», потому что не смогу увлечься никакой новой историей.

Чтобы как-то все это пережить, я заранее попрощаюсь с прошлым. Даже если я навсегда останусь прежним, все вокруг меня поменяется. Никто не будет общаться с парнем, который не знает, какое сегодня число, и не помнит, у кого что нового. Меня ждет либо вечное одиночество, либо общество незнакомцев, постоянно твердящих одно и то же. Фиговый выбор.


Я поворачиваю дверную ручку. Заперто на цепочку. Раньше мы никогда не запирались. Даже когда боялись, что к нам вломится кто-нибудь из моих друзей и добьет меня. Видимо, меня заперли дома, чтобы я не заблудился.

Хреново, но они правы. Я могу забыть, куда идти, прямо посреди улицы или прямо в воздухе, когда меня собьет машина. Но нельзя же тупо сидеть дома и ждать, пока память не отвалится окончательно. Я снимаю цепочку, но Эрик бросается к двери и хватает меня на пороге.

– Куда тебя понесло? – спрашивает он, крепко держа меня за руку.

– Дела.

Из спальни выходит мама, но не вмешивается.

– И что за дела? – продолжает брат.

– Мои личные дела.

– Ты всегда думаешь только… – Не договорив, он глубоко вздыхает: – Ладно, помолчу, буду хорошим братом. Скажу, когда ты точно не запомнишь.

Ниже пояса.

– Пошел ты! Говори уже и не прикрывайся моей амнезией. Я заслужил немного честности.

– С радостью! – Эрик вцепляется в мою руку сильнее, его глаза горят. – Аарон, ты эгоист! Ты считерил, чтобы облегчить себе жизнь, и даже не подумал, каково будет нам. А нам теперь смотреть, как ты превращаешься в зомби! Ты сам виноват!

Я пялюсь на него во все глаза:

– Может, я не пошел бы в Летео, если бы кое-кто принимал меня таким, какой я есть, а не доставал все детство, когда я играл за девочек!

– Да насрать мне было, кем ты играешь! Я просто шутил. Я думал, ты сильный и посмеешься со мной. Прости, был неправ. – Мы все в шоке. Даже он сам. Он извинился! Последний раз он так покраснел, когда услышал, что стало с отцом. Он тоже, видимо, про него вспомнил: – Ты потерял себя ради того, кто сам от нас ушел!

– Он покончил с собой из-за меня, а не из-за вас.

– Сынок, да не из-за тебя он это сделал! – наконец включается мама. – У твоего отца была сложная жизнь, и…

– Хватит! Его арестовали, и я надеялся, что теперь-то все будет нормально. Потом он пришел домой и… – Я реву – и радуюсь. Ведь я не забыл, почему плачу: потому что признал наконец, что без отца нам всем только лучше.

Маме с Эриком больше нечего возразить.

Я тоже замолкаю. Я наконец-то понял, почему они выбросили его вещи. Потому что их надо было выбросить.

– Натворил ты делов… – вздыхает Эрик. Но он уже не злится, и в глазах у него появилось какое-то новое выражение. Сочувствие.

Он поворачивается к маме, одной рукой постукивая по стене, другой все еще сжимая мою руку. Отец однажды тоже так стучал по стене, когда никто из нас не хотел идти покупать ему пиццу. Тогда от стены отлетел кусок штукатурки. От этого воспоминания на меня веет надеждой – оказывается, я еще могу что-то вспомнить.

– Зря ты тогда подписала согласие, – говорит Эрик маме.

Мама переводит взгляд с меня на него и обратно, как пойманный с поличным преступник:

– Я хотела его спасти…

– Нет! – бросает Эрик. – Ты просто хотела убедить себя, что от тебя что-то зависит! Ты сделала вид, что у Аарона нет выхода, кроме операции. Смотри, чем все кончилось!

Я вырываюсь из захвата Эрика. Может, он завидует. Может, ему тоже есть что забыть. Может, у него тоже не все в порядке с головой после того, как наш отец покончил с собой в той самой ванне, где нас когда-то купал.

Я вдруг понимаю, что Эрик никогда не вырастет таким, как отец. Он нас любит. А вот мне стоило бы любить его побольше. Я ни разу даже не спросил, как у него дела.

Мама изучает свое отражение в замызганном зеркале, висящем в коридоре. Возможно, сейчас она впервые за долгое время действительно видит свое лицо. В последние несколько месяцев она страшно похудела. Килограмм на десять-пятнадцать. Эрик опирается спиной на стену и сползает на пол.

– Аарон, если что, я сейчас не из зависти. Ну, может, чуть-чуть я тебе и завидую. Но я согласен, что без отца лучше.

Мне хочется взять его за руку, но это плохая идея.

Он смотрит на меня снизу вверх:

– Помнишь, мы никак не могли пройти последние уровни «Зельды»? Мы тогда скинулись и купили инструкцию по прохождению. – И добавляет мягко: – А теперь ты со мной даже не посоветовался, сразу ввел чит-код.

Иногда боль становится такой острой, что, кажется, больше ни дня не выдержишь. Иногда боль становится компасом и выводит из самых запутанных тоннелей взросления. Но чтобы боль вывела к счастью, о ней нужно помнить.

– У нас еще осталось что-то из папиных вещей? – спрашиваю я.

Раз – и у меня в руках коробка. Полупустая – так, пара старых свитеров и беговые кроссовки. Эрик без лишних слов открывает мне дверь, и мы все вместе идем к мусоропроводу. Я стараюсь запомнить каждую подробность. Пусть у меня будет такое воспоминание. Несмотря ни на что, я вспоминаю времена, когда отец не был чудовищем, и медлю. Потом переворачиваю коробку вверх дном, вещи грохочут по мусоропроводу, падают на дно и затихают.


Как-то в школе я читал, что цыгане, когда оплакивают близких, завешивают в таборе все зеркала. Иногда на несколько дней или недель, иногда – на месяцы, если нужно, даже на годы. Так вот, хватит нам завешивать зеркала. Мы все вместе перерыли квартиру и выбросили все, что от него еще оставалось.

Когда с этим покончено, Эрик надевает кроссовки и, не глядя на меня, говорит:

– Если для тебя это что-то значит, прости за все мои шутки. – И, не успеваю я поблагодарить его за то, что он наступил на свою гордость, добавляет: – Ну, куда идем?

– В смысле?

– Ты говорил, у тебя дела. Мама тебя одного не отпустит.

Не помню, когда я это сказал, но у меня реально дела. Четыре встречи, четыре прощания. Я опускаю голову, и мы с братом выходим из дома – зачеркивать строчки в моем списке.

14

Вроде как лучший друг

Брендан сразу спалился, где его искать: одна из его клиенток как раз выходит на лестницу. Именно с Бренданом я хочу повидаться первым. Не потому, что он живет рядом, не потому, что с ним я дольше всех дружил. Пусть увидит, что наделал. Я шагаю к лестнице, но Эрик хватает меня за плечо.

– Прости, что отпустил тебя тогда переспать с Женевьев, – шепчет он.

Это так неожиданно, что даже смешно.

– Ты-то тут при чем?

– Я знал правду. Если бы она от тебя забеременела, я был бы виноват. Я решил, что ты переспишь с девушкой и все у тебя будет нормально, и не стал мешать. Мне было пофиг, что ты мог случайно разбить ей сердце.

Раз – и Эрик молча бродит по вестибюлю туда-обратно.

– Ты-то тут при чем? – спрашиваю я и не могу вспомнить, к чему вопрос. – Я забыл, о чем мы говорили.

– Все нормально, – отвечает Эрик и пересказывает, о чем мы говорили. – Самое обидное, ты все равно в итоге гей. Наверно, тебе реально нравился тот парень, с которым ты все время тусовался.

Этот разговор настолько неловкий, что я бы даже рад был его забыть.

– Ладно, – бормочу я, – у меня дело. Подожди тут.

Я даю ему комиксы, которые хочу подарить Колину, и бегу по лестнице. Я пока не слышал звука бегущих ног, значит, и Брендан, и девчонка по имени Нейт еще тут. Я сбегаю вниз и заворачиваю за угол. У Брендана такой вид, как будто по его душу пришел до усрачки злой призрак. Я замахиваюсь, он уворачивается. Удачно, как раз хотел дать ему по яйцам.

Даю. Он валится на пол. Нейт подбирает травку и убегает. Это наверняка будет стоить ей дилера, но сегодня-то она накурится на халяву, а значит, ей срать, что будет потом.

Брендан сжимает обеими руками пах, свое мужское достоинство, и стонет:

– Я заслужил.

Получать по яйцам больно, мне его даже почти жаль. Почти.

– Мудаки, вы мне мозг сломали! – ору я. Хочется еще разок ему двинуть. – У меня охрененские провалы в памяти, я, может, даже этот разговор нахрен забуду, но всегда, сука, всегда буду помнить, что у меня был друг-мудак, он меня ненавидел и чуть меня нафиг не убил!

Сколько бы раз я себе это ни повторял, мысленно или вслух, никогда не осознаю, что Брендан мог меня убить и сесть на всю жизнь.

Может, потеря памяти – это и не плохо. Мы с ним никогда больше не будем играть в карты в коридоре, потому что за окном снег, а у него дома бардак. Я никогда больше не буду кидаться попкорном в его дедушку, когда тот засыпает перед телевизором. Я больше не буду у него ночевать и пинать верхний этаж кровати, на которой он чуть не заделал ребенка девчонке по имени Симона, когда еще не просек, какая полезная штука презервативы. Мы больше не будем сидеть рядышком у компьютера и писать тупые отрицательные отзывы на всякую дичь типа бананорезки и свистка в виде собаки. Я никогда больше не повешу его кроссовки за окно, чтобы у него в комнате не пахло грязными носками.

– Я никогда тебя не ненавидел, – отвечает Брендан. – Просто не понимаю, зачем ты решил стать геем.

– Это не от меня зависит, – отвечаю я. – Был момент, когда типа зависело, но все равно оказалось, что нет.

Он садится и упирает локоть в колено:

– Ты променял нас на этого Томаса. Мы твоя семья. Мы, а не он и никто другой.

– Может, и так. Не знаю. А теперь я из-за вас калека.

– Эй, твои друзья тебя не бросят.

– Я же гей! – Я наконец произношу это слово вслух. У меня не было выбора, кем быть, но я все еще могу принять себя, пока не стало слишком поздно.

Брендан не отвечает. Это тоже ответ. Я поднимаюсь к Эрику. Надеюсь, однажды Брендан будет жить долго и счастливо. Мой запутавшийся в себе бывший вроде как лучший друг имеет на это право.

15

Парень, который никак не станет мужчиной

Я собираюсь сесть в проулке между мясным и цветочным и полистать один из комиксов, которые хочу отдать Колину, – последний, седьмой выпуск «Темных сторон». Но туда приперлись неугомонные любители общественных работ – закрашивать наш с ним темно-синий мир.

Раз – и Колин рядом.

– Привет, – кивает он. Оглядывается – вдруг где-нибудь притаился шпион с камерой? – видит на нашем месте команду маляров. – Слушай, какого хрена?..

– Общественные работы, – отвечаю я.

– Не знаешь, где еще можно спрятаться? И купи презерватив. Вчера вечером у Николь наконец было настроение, я свой использовал. – Ну конечно, она уже беременна, самое время предохраняться.

– Нафиг.

– Хочешь без него?

– Смотри, наше граффити закрасили.

– Ага, засранцы. Офигеть, ты достал седьмой выпуск! Пошли почитаем!

Я протягиваю ему комикс. В прошлой жизни я бы с радостью почитал его вместе с ним. Колин начинает строить предположения:

– Как думаешь, кто этот рыжий в алом плаще? А Безликие Властелины устроят осаду? Да устроят, куда денутся! Офигеть, офигеть, чем же все кончится?

Я сажусь на бордюр и знаком прошу его сесть рядом.

– Колин, так больше нельзя. Я все порчу. Я уже не чувствую к тебе того же, что раньше. И вряд ли дело в том, что я еще не вспомнил, как нам было хорошо.

– Стоп, так ты серьезно тогда сказал, ну, про Летео?

– Ага. Я забыл все, что у нас было.

– Ты придуриваешься.

– Нет.

– Реально, пошел и стер память?

– Тебе не стыдно, что ты со мной, а Николь ничего не знает? – Он не отвечает, не признается, что ему насрать. – А мне стыдно. Все-таки мы с тобой разные. Я не говорю, что ты говно как человек. Реально, мне кажется, ты однажды исправишься. Но если ты хочешь строить семейную жизнь на обмане, пусть это будет твое несчастье, а не мое.

Колин пожимает плечами, безуспешно пытаясь скрыть боль.

– Ну ладно, валяй, забудь, что у нас что-то было. Только не приходи больше, ни завтра, ни послезавтра.

Он встает и принимается ходить туда-сюда, давая мне время передумать.

Я молчу.

– Ладно, как хочешь. Я пошел. – Он вцепляется в комикс, как будто готов душу за него продать, и переходит улицу, спеша к своей понятной, лживой насквозь жизни. Но вдруг застывает и снова бросается ко мне: – Уверен?

Теперь я почти его простил.

– Колин, я больше не хочу никому портить жизнь. Когда-то я тебя любил, но сейчас другое время.

Колин показывает мне средний палец и уходит. Я поудобнее усаживаюсь на бордюре, чтобы полистать комикс, но мои руки пусты. Прежде чем сообразить, в чем дело, я успеваю поискать его на земле вокруг.

16

Девочка, которая никогда не дорисовывает

Я забыл, о чем мы говорили с Колином. Надеюсь, он повзрослеет и я смогу по нему скучать. Хорошо бы хоть прощание с Женевьев запомнить, потому что с ней я бы, пожалуй, смог жить долго и счастливо, если бы вышло.

Она любит меня во вред себе самой. И это жесть в квадрате, потому что я знаю это чувство.

Прежде чем позвонить в дверь, я попросил Эрика подождать внизу и протянул руку – похлопать его по плечу. Он, видимо, решил, что я хочу его обнять, и подался мне навстречу. Очень неловко. Приходится реально обнять его, впервые за много лет.

– Спасибо еще раз. Ты у меня как собака-поводырь или типа того.

– А, забудь, потом сочтемся. Не забудь только… – Он прикрывает рот ладонью. – Так, забудь, я этого не говорил… Блин. Короче, подожду тут.

– Понял.

Я стучу в дверь, стараясь вспомнить, что хочу сказать, пока еще помню хоть что-то. Из недр квартиры раздается голос ее отца: «Кто там?» Отвечаю, что это я. Он отпирает и осматривает меня с ног до головы. От него пахнет пивом.

– Как жизнь, Аарон?

– Нормально. Жен дома?

– Думаю, в спальне.

Обычно отцы шестнадцатилетних девушек так запросто не пускают домой парней.

Дверь ее спальни приоткрыта. Я заглядываю внутрь: она сидит на кровати, вокруг валяются блокноты и мокрые кисти, стоят открытые банки с краской. Женевьев выдирает из тетради страницу, комкает и кидает на пол, где уже целое кладбище нерожденных рисунков. Потом снова хватает кисть.

Я стучу, захожу и застываю, поймав ее взгляд.

Женевьев роняет кисть и заливается слезами.

Я бросаюсь к ней – обнять, успокоить, – но мне некуда сесть. Вся кровать завалена раскрытыми блокнотами и недописанными картинами. На одной девушка разговаривает с парнем, сотканным из листьев. На другой девушка построила песчаный замок, а из океана вылез монстр и разрушил его. На третьей девушка летит с дерева, а парень спокойно сидит внизу и ест яблоко. Я сдвигаю картины на край и крепко обнимаю Женевьев – не для того, чтобы ее порадовать или соврать себе. Ей больно, с этим надо что-то делать. Я даже забываю о том, что скоро все забуду.

– Лучше не буду спрашивать, что случилось, – шепчу я.

Женевьев отнимает руки от лица. Наверно, лучше пока не говорить ей, что у нее на лбу и щеках разноцветные отпечатки пальцев.

– Аарон, когда я увидела тебя с Колином, это… это был кошмар. Не знаю, пришел ты туда выслеживать Томаса, или так совпало… Короче, я вас увидела и вспомнила, как мне тогда было плохо. А ты просто все забыл!

Я отвожу глаза.

– Прости. Прости, что попался тебе на глаза. И прости, что был с ним. Прости, что обманывал тебя перед операцией. И после тоже обманывал. Мне не хватало смелости быть парнем, которому нравятся парни, и я пытался прикрыться тобой.

Она гладит меня по лицу. Наверняка я теперь тоже в краске.

– Не извиняйся. Я все поняла с первого поцелуя.

– Да уж, чтобы не хотеть тебя целовать, нужно быть стопроцентным любителем парней. Прости, что так хреново с тобой поступил.

Женевьев водит пальцем вдоль моего шрама, слева направо, справа налево, как миллион раз делал я сам и как, может, любила делать и она, но я этого уже не помню.

– Я никогда не винила тебя в том, что ты гей. Но когда ты все забыл и вернулся ко мне, я немножко увлеклась и было классно.

– Да, из нас вышла неплохая пара понарошку. Я даже поверил, – шучу я.

Женевьев кладет мне голову на плечо:

– Если бы можно было вернуть время назад, я бы не стала себя обманывать. Мы бы с тобой не встречались и уж точно не занялись бы сексом. – На секунду мне кажется, что сейчас она скажет что-то еще. Но она только вздыхает и меняет тему: – Ты не стал делать вторую операцию. Кто тебя в итоге переубедил?

Не могу же я сказать ей, что принять себя мне помог Томас. Не могу признаться, что мечтаю прожить жизнь рядом с ним, вместе завоевывать мир, смотреть фильмы и до ночи пить пиво, рисуя друг другу татуировки.

– Летео обещают счастье, но оно не настоящее. Кстати об операции. На самом деле я пришел сказать, что у меня теперь мозги набекрень. Есть такая штука под названием антероградная амнезия, это…

Женевьев отстраняется:

– Я так и знала. – Ее заплаканные глаза широко открыты и всматриваются в мое лицо. – Мы с тобой смотрели видео о побочных эффектах, там про это рассказано. И еще… Мы с тобой разговаривали, когда ты только очнулся, я кое-что сказала, и ты забыл. Я тогда решила, что ты задумался о своем или специально делаешь мне больно.

Хватит быть эгоистом.

– У вас с Томасом все хорошо?

– Да нет ничего. Честно. Мы просто гуляем. Но мне нравится. Это для разнообразия хотя бы по-настоящему. – Ее слова жалят, жгут и немножко меня убивают, но я не обижаюсь. – Прости, что так вышло. Наверно, ты не очень рад об этом помнить.

– Да ладно, два моих самых близких человека счастливы, круто же! – Это не стопроцентная правда, но и не ложь. Совсем не ложь. Если, конечно, Томас правда не гей. Тогда ей повезло с ним, а ему офигительно повезло с ней.

Я оглядываю кучу смятых рисунков.

– Может, ты просто не то рисуешь. Попробуй нарисовать то, чего хочешь. Маршрут своей жизни. Томас будет рад тебе помочь, только следи, чтобы слишком не увлекся.

– Лучше ты мне помоги. – Женевьев пододвигается поближе.

– Не могу, – выдавливаю я, вдруг вспомнив, что меня ждет брат. – Помни, ты красивая.

– Настолько, что ты готов стать натуралом? – Она стирает слезинку и хихикает. – Ну должна же я была попытаться. Аарон, я тебя люблю. Не в том смысле.

Наверно, сегодня мы в последний раз вот так вот смотрим друг другу в глаза. Я целую ее – искренне и радостно. Такими, наверно, должны быть все прощальные поцелуи.

– Женевьев, как бы там дальше ни было… – Мы сидим лбом ко лбу.

Я снова и снова повторяю – хотя прекрасно помню, что уже это говорил:

– Я тоже тебя люблю, но не в этом смысле, я тоже тебя люблю, но не в этом смысле, я тоже тебя люблю, но не в этом смысле…

17

Парень с крыши

Моя стариковская болезнь скоро меня доконает.

Мохад наверняка меня уволит. Если я пойду работать водителем автобуса, то забуду, куда еду. Если пойду в учителя, буду забывать имена учеников и программу. Стану банкиром – случайно раздам все деньги и обанкрочусь. Пойду в армию – забуду, как стрелять, или поубиваю всех своих. Я сгодился только на роль подопытной крысы в провальном опыте.

Вряд ли у меня когда-нибудь хватит концентрации дорисовать комикс, но с этим я уже смирился. Иногда истории так и остаются незаконченными. Иногда жизнь заканчивает их не так, как хочется.

Я ни с кем больше не буду встречаться. Будет нечестно, если я полюблю кого-нибудь, а потом его забуду.

Теперь осталось извиниться всего один раз.

Это непросто, но в конце концов у меня получается уговорить Эрика идти домой и отпустить меня к Томасу одного. Тот, когда узнает о моей болезни, конечно, не даст мне бродить по улицам в одиночку. А разговаривать впопыхах мне не хочется.

И вот я уже медленно лезу по пожарной лестнице. Начинаю привыкать, что жизнь иногда включает перемотку. В начале лета я всегда поднимался по этим ступенькам с радостным предвкушением; теперь такое ощущение, что я иду на смерть. Вот и окно. Шторы задернуты. Но даже так видно кусочек склоненной над столом спины Томаса. Он что-то пишет. Наверняка в дневник.

Я стучу в окно. Он подскакивает.

И вдруг, как и Женевьев, несколько раз быстро моргает. Его глаза наполняются слезами. Я только головой качаю.

– Залезай на крышу, – зову я.

Он кивает.

Я вылезаю наверх, сажусь и жду, снова и снова напоминая себе, что делаю и зачем сюда полез. Внизу загораются оранжевым фонари, наступает вечер, в небе вспыхивает пара звезд. Вот Томас выходит на крышу, а вот уже сидит на краю.

Меня самую капельку потряхивает. Это я тоже запомню навсегда.

– Короче, происходит какая-то жесть, – начинаю я и ложусь на спину. По крайней мере, звезды по небу не бегают, за что им большое спасибо. – У меня поврежден кусок мозга, где хранятся воспоминания. Пока только частично, но врач говорит, что рано или поздно эта штука может врубиться на полную катушку. Если ты что-то скажешь, а я забуду, прости.

Теперь Томас сидит рядом. Мы некоторое время молчим. Или успеваем кучу всего обсудить, но я этого не помню.

А вот что я помню.

– Как думаешь, – спрашивает Томас, – может, в прошлой жизни ты был очень, очень плохим? Ну типа вдруг давным-давно в далекой-далекой галактике тебя звали Дарт Вейдер? У тебя просто дико отвратная карма.

Я хмыкаю и несколько раз прокручиваю его фразу у себя в голове.

– Вот да, я тоже заметил. Честно, Томас, не хочу больше жить. Как было бы классно просто встать и слететь с крыши…

– Длинный, если ты меня любишь, не заставляй меня всю жизнь помнить, как ты спрыгнул с крыши, ладно? И, пожалуйста, не забудь сегодня хотя бы это.

– Ладно, тогда обещай мне жить вечно. Я не выдержу, если мне будут каждый день сообщать, что тебя нет. Живи вечно и будь счастлив, ладно?

Томас смеется сквозь слезы:

– Хорошо, Длинный. Буду бессмертным. Раз плюнуть.

– И про счастье не забудь!

Томас подтягивает к себе колени и хрустит суставами.

– Короче, моя очередь признаваться. Когда ты рассказал мне про свою первую сторону, я подозревал, что тебе нравлюсь. Ты понимаешь меня, как никто. Если совсем уж честно, я, наверно, из-за нашей дружбы даже пару раз задумался о своей ориентации. Но я все равно на сто процентов не гей, а то бегал бы за тобой, как несчастный влюбленный.

Я пытаюсь что-то ответить, но слова не идут.

– Мы никогда не сможем быть вместе, – договаривает он. – Но я хочу всегда быть рядом. Даже если мы будем сидеть в одной комнате и ты будешь снова и снова со мной здороваться, я буду счастлив. Я буду снова и снова садиться рядом.

У меня в голове мелькает счастливое видение. Допустим даже, Томас не гей – я уже понял, либо это реально так, либо сейчас ему нужно в это верить, – но вот он приходит в Летео и убеждает сделать ему операцию, чтобы об этом забыть. Став геем, он приходит ко мне, как и обещал, и мы всю жизнь даем друг другу счастливые воспоминания.

Но, как всегда, надо думать не только о себе. У Томаса с Женевьев, например, отлично получится дарить друг другу счастье. Женевьев будет светиться, а он будет шептать ей на ухо шутки, которые меня не касаются. Он подхватит ее на руки, как новобрачную, и унесет в мир счастья, которого я не достиг ни с ней, ни с ним.

– Что бы сделал на моем месте Томас Рейес? – спрашиваю я.

Томас садится:

– Я бы лез вон из кожи, чтобы почаще бывать счастливым. Ты уже столько всякой хрени пережил, можешь просто вспоминать ее и понимать, что худшее позади. Вот тебе мои пять копеек мудрости.

Я, может быть, никогда не увижу, кем он станет, когда повзрослеет: режиссером, борцом, диджеем или декоратором, геем или натуралом. Я к тому времени могу уже так затеряться в прошлом, что даже его не узнаю.

– Томас, я не хочу забывать.

– И я не хочу, чтобы ты забывал. Главное, помни, что я тебя до усрачки люблю.

Я снова и снова верчу в голове эту фразу: пусть там останется она, а не куча воспоминаний, от которых я бы лучше избавился.

– Томас, я не хочу забывать!

Внезапно он начинает громко всхлипывать, а потом – еще более внезапно – берет меня за руку. И все же вот оно – счастье, которое он мне обещал. Он меня любит, хотя и не влюблен. Большего и желать нельзя. Мне даже не нужно это слышать, чтобы верить.

– Ничего гейского, Длинный.

– Да знаю я. – Я улыбаюсь и покрепче сжимаю его руку. – Охрененное у нас с тобой счастье.