Кровные узы

ЛЮК
Зак подвез меня до самого бара, который был открыт круглосуточно. Я покрутился вокруг, составляя представление по одному фасаду, и стоянке, где были припаркованы отличные тачки, несмотря на столь ранний час. После некоторых раздумий я принял непростое решение – уйти сейчас, чтобы явиться позднее, когда у меня появится больше шансов встретить тут своего брата. При условии, что он завсегдатай этого джентльменского клуба. А если нет – тогда придется мне поискать его другими способами, о которых я имею самое смутное представление. Моя внезапная паника приняла такие устрашающие размеры, что я сделал опрометчивый поступок, заранее зная, что пожалею о нем, и он может мне повредить. Я позвонил матери из телефона-автомата, отмахав в другой конец города много миль, чтобы подыскать себе подходящее пристанище. На мое счастье она оказалась дома, хоть мне и пришлось ждать ее ответа слишком долго, так долго, что я и не надеялся ее услышать. Этот голос донесся до меня как будто из другого конца вселенной, из другого мира, а не из другого города.
- Бог ты мой! Люк!
Я не мог понять, в чем истинная причина ее волнения – в радости, что я, наконец, объявился, или в замешательстве.
- Как ты? С тобой все в порядке? Люк, умоляю! Что ты такое вытворяешь? У меня была полиция, ты не можешь сюда звонить, слышишь? И тем более, сюда приезжать!
Она ответила, что у нее все по-прежнему, и ничего особенно не изменилось с момента нашего бегства. Все было нормально, пока я не спросил ее о Джареде. Возникла пауза, обещавшая продлиться до бесконечности, наполненная тихим гудением невидимых проводов. Мне пришлось повторить вопрос. Мать громко вздохнула в трубку, и попросила оставить Джея в покое.
- У него все будет нормально, я уверена. Без тебя. Он встанет на ноги. Пожалуйста, оставь его в покое, не ищи. Ты не можешь ему помочь, а сделаешь только хуже.
Ее слова поразили меня, и как будто пригвоздили к месту. Я поверить не мог, что она поставила на мне крест, и уговаривала не думать о существовании младшего брата. От неожиданности я пробормотал, что скучаю по нему, и просто хотел его увидеть, а она ответила, что мне лучше забыть о Джее, по крайней мере, до тех пор, пока я не улажу собственные дела. Последнее, что я услышал, прежде чем повесил трубку, «не втягивай его…» Я позвонил ей, рискуя головой, чтобы получить помощь и поддержку, а вместо этого родная мать ткнула меня головой в дерьмо, выставив каким-то исчадием ада, пытающимся уволочь за собой на раскаленные уголья единственного брата!
Я снял на пару дней комнату в мотеле, зарегистрировавшись под вымышленным именем, и привел себя в порядок. Потом перекусил в кафе за углом, поспал пару часов в чистой постели, и отправился в бар в надежде встретить там Джея. За годы кочевой жизни я приобрел навыки отличного ориентирования на местности, и без труда нашел и улицу, и здание с яркой неоновой вывеской «Звездный свет». Вышколенные секьюрити с подозрением оглядели меня с ног до головы, но ни слова не сказали по поводу неблагонадежности. Обыскали металлоискателем, ничего не нашли, и вынуждены были пропустить. Я зашел, стараясь не привлекать внимания, но в этом, в общем-то, не было особой нужды, если учитывать пропускную способность заведения даже при наличии постоянной клиентуры. Многие столики, находящиеся на ярусе, образующем подкову, были заняты, (или уже заказаны, о чем гласили предупредительные таблички). Большой зал погружался в интимный полумрак – софиты освещали сцену с шестом, и непосредственно барную стойку, за которой смешивали коктейли четыре бармена. По другую сторону от них оставалось не так много свободных табуретов. Я выбирал место для дислокации не долго, спустился вниз по ступенькам в темный загадочный бархат, и сел за стойку. За моей спиной подкова ресторанного сектора заканчивалась лестницей, ведущей на зеркальную гладь мерцающего танцпола, под разноцветными кружащимися юпитерами которого выделывали па непрофессионалы. Профессионалам отводилось место на сцене. Внизу нее несли бдительную службу два охранника, на ней танцевали голые пареньки моего возраста или чуть младше. Их тела были усыпаны блестками, и они напоминали экзотичных аквариумных рыбок. Мужской танец у шеста оказался во многом похож на женский, но, разумеется, с другими детальными акцентами; я бы в силу собственных пристрастий предпочел женский стриптиз. От вида голых мужчин, извивающихся в непристойных движениях, у меня мурашки пробегали по коже: мне это казалось ужасным, некрасивым, и балансирующим на грани порнографии. Я ненавижу навязчивые проявления человеческих слабостей. Общество, нагромоздившее столько условностей и нелепостей, и тем не менее потакающее самым низменным инстинктам, срывая на этом огромные барыши, спекулировало на худших природных проявлениях, похоти, и никогда не являлось для меня авторитетным. Институты нравственности тут же попираются оборотной стороной медали, культивирующей свободу от любой морали. Я изначально выбрал для себя свою личную свободу и свои принципы. Никто не сможет упрекнуть меня во вторичности мышления: я не суррогат современной культуры, я не был ею воспитан, и она не была мною абсорбирована в том объеме, в каком ее потребляли эти тупые примерные граждане. Слава богу, что в детстве нам с Джеем не пришлось расти в «нормальной» американской семье.
Я искал его среди парней на танцполе. Среди своих соседей по табуретам, среди людей за столиками. Его не было. Бармен спросил, буду ли я что-нибудь заказывать. Я попросил виски со льдом, и снова начал рассматривать публику, среди которой не было бродяг, подобных мне. Кто-то одевался ярко и броско, кто-то не успел после рабочего дня сменить строгий костюм на повседневную одежду. Было очень много женщин: одни сопровождали друг дружку, других – кавалеры. Встречались и редкие экземпляры неправильно ориентированных самцов, находящих удовольствие в спаривании со своими же представителями.
- Кого-то ждете? – осведомился бармен.
Высокий здоровый парень с крашеными волосами и колечком в левом ухе. Я посмотрел, решил, что этот не гей, и ответил, что ищу одного человека.
- Сегодня не так много посетителей. Завтра будет больше.
Я удивился его ответу, и он пояснил:
- Завтра с десяти вечера другие танцоры, лучшие из всех – Четверг, и Суббота. Их так называют. Просто их всего семь, по дням недели.
Он улыбнулся выражению моего лица, и заметил, что я здесь впервые, потому он и решился мне все это сказать.
- Я не завсегдатай баров. Тем более, с такой направленностью. Я не гей.
- Тут не так много геев.
Бармен кивнул в сторону столиков.
- Дамочки, и ухажеры дамочек.
Я пожал плечами, и ответил, что никогда бы не привел в такое место свою девушку, не будь я ненормальным.
- Почему же нет? Они, – он с улыбкой махнул головой на сцену, - накачивают колеса, а вы ездите. Это логично.
Его позвал другой посетитель, и я остался с виски. Я наблюдал, как люди приходили и уходили, не спеша пил одну порцию за другой, но Джея не было. Что я мог сделать? Подозвать бармена, и дать ему точное словесное описание? Мол, не видел ли он такого-то и такого-то молодого человека? Перед ним проходило столько клиентов за одну смену, что он мог запомнить только родную бабушку; даже если бы у меня была фотография брата, я бы ни на что не мог рассчитывать. А у меня не было даже фотографии. Только полный идиот может запрыгнуть в машину и поехать колесить по городам, чтобы разыскать человека по одному случайно оброненному слову шапочного знакомого, который способен обознаться, или что-нибудь перепутать: название города, бара. Я ругал себя, на чем свет стоит. Нужно было сразу ехать к матери, и вытряхнуть из нее все, что она знала. А она знала, конечно – он наверняка ей звонит.
Мое терпение лопнуло, когда ко мне подсел ярко выраженный петушок с волосами, уложенными гелем в замысловатую конструкцию, и попытался завязать приятное знакомство. Мне тут делать было нечего. Наверное, я должен был ударить его, доказав свое право на спокойное существование без домогательств подобных выродков, но меня остановила мысль о том, что я выгляжу не так, если он осмелился мне предлагаться. Я решил, что вернусь на следующий вечер, когда по прогнозам будет больше посетителей, и шансы на удачный исход моей миссии возрастут. А для этого мне совсем не было нужно, чтобы охранники выставили меня вон за драку, раз и навсегда закрыв у меня перед носом двери своего сомнительного заведения.
Я побродил по улицам в надежде на счастливый случай – вдруг Джей живет где-то здесь, и мы случайно столкнемся на следующем повороте, посмотрел в освещенные залы кафе и небольших ресторанчиков, высматривая знакомое лицо, однако так ничего и не добился. Их было великое множество – молоденьких худеньких мальчиков, с черными волосами и голубыми глазами, с чертами лица, почти как у него, с похожими профилями – но его не было. Тысячу, или более раз, мое сердце срывалось в пропасть, потому что казалось – вот он! Это он! Я замедлял шаг, или останавливался, почему-то стараясь не дышать, будто мог спугнуть его своим дыханием. Но снова и снова я должен был признаться, что обознался - и так бесконечно. В конце концов, я вернулся в гостиницу, и прямо в одежде рухнул на постель. Мои бесплодные поиски совсем меня измотали, я заснул, едва моя голова коснулась подушки. Я провалился в черную бездну без сновидений, и выбрался из нее так же резко по давней привычке. Несколько часов сна всегда делали меня наиболее уязвимым, потому я старался свести их количество до возможного минимума. Врачи, которые говорят, что это вредно для психики, и для нервной системы, ничего не могут в этом смыслить, если никогда не сталкивались с нашими персональными Крюгерами. Мои Крюгеры охотились за мной в реальной жизни, так что я не мог позволить им схватить меня в тот момент, когда я утрачу контроль над моим телом.
Целый день прошатавшись по городу, я не встретил Джея, но приглядел местечки, куда можно было переселиться из гостиницы совершенно бесплатно: на окраине несколько домов предназначались под снос, и я без особых хлопот мог устроиться в подвале, или наоборот, на чердаке. Не бог весть что, но мне этот вариант вполне подходил. Кто знает, на сколько мне придется здесь задержаться, и как сложатся обстоятельства? Я должен заранее о многом подумать, и предусмотреть возможные пути к бегству.
Вечером я снова занял наблюдательный пост у стойки, еще до десяти часов, пока не подтянулось множество посетителей, о которых меня предупреждал бармен. Действительно, по сравнению с предыдущим днем публики значительно прибавилось, и люди все приходили и приходили. Все столики были заказаны, или заняты еще до моего прихода, на что я тут же обратил внимание. Танцпол оказался запружен, как и пространство перед сценой, музыка была другой, и звучала очень громко, чтобы заглушить монотонный гул разговоров. Где-то прямо над моей головой, как нарочно, помещался сабвуфер, так что вибрации басов гулко отдавались у меня под ложечкой. Но пересесть куда-то в другое место не представлялось возможности, если я не хотел топтаться на танцполе, пытаясь изобразить подобие танца. Танцевать я никогда не умел, да у меня и не было охоты испытывать свои способности в таких вещах. Упражнения для ног не в моей компетенции. Потому я остался сидеть, словно меня прибили к табурету, смирившись с близким соседством неугомонной аппаратуры. Бармены сменились, и наш сектор обслуживал парень, похожий на грустного терьера; он выполнял заказы и смешивал коктейли, не глядя на клиентов, потому что у него не хватало на это времени. Над верхней губой у него выступили капельки пота. Я разглядел это, когда он обернулся ко мне, и ловким движением пустил мой стакан с виски по барной стойке так, чтобы я его непременно поймал. Я перекинулся парой слов с густо накрашенной брюнеткой, сидевшей по правую руку от меня, и повернувшись спиной к стойке, ни на секунду не отрывался от лиц, стараясь увидеть единственное. И снова, как вчера, в глаза лезли похожие плечи, волосы, брови, но его не было. Я не мог себя успокаивать вечно: мне нужны были доказательства того, что я не зря трачу дни и деньги, зависая в дурацком баре. Знаю, я никогда не отличался терпением, и мое отчаяние все яростнее скреблось в душе, сильнее с каждой потерянной минутой. Девушка справа попыталась бы разогнать мою тоску-печаль, если бы не оглушительная музыка, которую можно было только перекричать. Я шарил глазами по лицам на танцполе, вытягивая шею, и наклоняясь в стороны, чтобы лучше их разглядеть, по занятым табуретам, по столикам – все безрезультатно. Потом взамен голого ритма с инструментальными вариациями возникла новая музыкальная тема, и повизгивание в толпе заставило меня обернуться к сцене. Я вспомнил о причинах скопления такого количества общественности – о лучших танцорах с названиями дней недели. До этого мига пустая сцена вдруг обрела свое лицо, окрасившись переливчатым свечением, в котором как будто из ниоткуда возник силуэт точеного мужского тела с характерными очертаниями широких прямых плечей и узких бедер. Он медленно приблизился к шесту, ухватился за него, и сделал изящный поворот, как это делают стриптизерши; его кожа была усыпана крупными блестками, как у вчерашних парней, но он действительно танцевал по-особому, что было ясно даже мне, человеку несведущему. У него были змеиные, плавные движения, совершенно органично вписывающиеся в музыкальный контекст, будто он был его неотъемлемой частью. Приглушенный свет юпитеров по-прежнему погружал его в загадочный сумрак, делая похожим на призрака, и я со своего места мог разглядеть только фигуру, тогда как лицо все время оставалось в тени. Он извивался вокруг шеста и на шесте с такой легкостью, словно был лишен костей. Если это выглядело для меня и не привлекательно, все равно поражало воображение. Мне прежде не приходилось составлять мнение о профессионализме танцоров, к тому же я не мог абстрагироваться от факта, что танцы такого свойства не предназначены для мужского исполнения. Я снова начал выискивать в зале своего брата, занявшись тем, ради чего явился – и без толка. Просто изводил виски стакан за стаканом, и грыз кубики льда, пытаясь собраться с мыслями, и решить, что же мне делать дальше. Два голубых в центре танцпола устроили приватный танец с поцелуями, будто кроме них здесь никого не было; еще несколько традиционно ориентированных пар чересчур открыто выказывали друг другу симпатии, чем дальше, тем настойчивее. Все словно с ума посходили, несмотря на то, что вечер только начинался. Моя соседка-брюнетка куда-то упорхнула, и я заметил ее отсутствие только тогда, когда сильно выпивший парень, занявший ее место, задел меня локтем, а потом начал орать извинения. В воздухе пахло подвальным холодом, духами, и сигаретами. Официанты, с трудом протискивавшиеся с подносами через толпу, сновали взад-вперед по лестнице, доставляя заказы к столикам. Темноволосый парень, которого я в своей настырности принял за Джареда, нелепо прыгал на танцполе, толкая всех плечами – он был уже достаточно пьян или обкурен. Я потерял всякую надежду. Мне хотелось залезть на стойку ногами, скинуть все стаканы, все перебить, и орать в полную мощь легких о своем жестоком разочаровании. Я сунул за щеку очередной кубик льда, и повернулся к сцене. Звучала новая музыкальная композиция, свет изменился, и я разглядел, наконец, лицо танцора, усыпанного блестками. Одна секунда. Я искал его всюду, а он давно был перед глазами. Я просто не хотел видеть. Адские пытки не могли причинить такой боли. Я встал и пошел к нему вперед, натыкаясь на людей. Мне нужно было подойти ближе. Убедить себя, что я вижу это на самом деле. Что я не обознался. Я мечтал снова обознаться – впервые! мечтал, чтобы это был не он! просто похожие глаза, похожее тело. Только он был передо мной. Я перестал видеть все остальное. Перестал чувствовать. Слышать. Ни живой, ни мертвый, я стоял внизу и смотрел на своего брата на сцене. На его мелированные отросшие пряди волос, на его отсутствующее лицо. Он изменился. Передо мной не было мальчика, которого я помнил. Но я узнал его в красивом молодом человеке, у ног которого простиралась темная человеческая масса, заживо пожиравшая его своими плотоядными взглядами. Я не мог в это поверить. Как будто мне плюнули в физиономию. Он был похож на размалеванную шалаву. Нет, он и был шалавой!


ДЖАРЕД
В последний раз мы даже не успели проститься - он просто открыл дверцу машины с моей стороны и сказал, чтобы я высаживался. Так было нужно для моей безопасности, чтобы я мог выпутаться из той ситуации, которую он искусственно создал. Он всегда как будто делал то, что хотел, а получалось наоборот.
Его волосы нелепо торчали в разные стороны, как иглы ощетинившегося дикобраза, и именно они сначала и привлекли мое внимание. Он ждал меня на улице. Я не знаю, смог ли он пройти в бар, и видел ли меня на сцене. Трудно сказать, что я испытал тут же, при плохом освещении узнав его ощупывающий взгляд и глаза, похожие на темные страшные окна; наверное, я бы обрадовался, но выражение его лица, ставшего за два года диким и измученным, не сулило ничего хорошего. Он смотрел так, как смотрел прежде, когда ненавидел. От неожиданности я остановился, и это было незамедлительно воспринято как государственная измена: будто испугавшись, что я могу исчезнуть, он ринулся на меня с такой атакующей решимостью, с какой бык кидается на ненавистное полотнище. Я ничего не соображал, не мог сосредоточиться, найти нужные слова, и почувствовал только его пальцы, сжавшиеся на моем запястье, как наручники.
- Ну, здорово, приятель, - сказал он, называя меня словцом, которое я терпеть не мог. – А ты похудел. Так даже лучше…
Я отвык от него, от его грубоватой напористости, от его глаз вроде алмазного бура, взламывающих меня, как сейф. Он видел! Не было никаких сомнений – он видел, и он злился на меня. Я ощутил настоящее отчаяние и панику, охватывающую все тело волна за волной, лишая способности думать и хоть что-нибудь сказать ему в ответ. Что еще он знал? Те вещи, которые я никому не рассказывал, и в которых боялся признаться самому себе, о чем я отказывался вспоминать, могли быть ему ведомы? Что, если в баре кто-нибудь из прежних любовников указал на меня, и поведал, что со мной делал, и за какую цену? Мир тесен. И вот он сжался вокруг меня плотным кольцом. Люк нашел меня благодаря кому-то. Кому?
- Что, возвращаешься домой? Машины у тебя нет?
Он меня отпустил, и улыбнулся. Что бы ни произошло, чего бы он не узнал, Люк был моим единственным братом, которого я не переставал любить. Я, наконец, смог набрать в легкие достаточно воздуха, чтобы начать нормально дышать, и ответил ему.
- Прекрасно, - он обнял меня за плечи, и спросил:
- Скучал по мне? Ты вообще меня помнишь?
Я рассмеялся, и повис у него на шее. Нас связывало общее прошлое, общая кровь, и общие тайны, а ничего другого просто не было, и об этом не стоило и думать. Мои страхи показались мне пустой суетой, к которой я привык за эти два с лишним года без Люка. Его восприятие всегда было не столь узконаправленным, как мое. Без брата я начал мыслить исключительно мизерными категориями, заботясь об обывательском благополучии, и выстраивая жизнь, как в детстве пирамиду, по кубикам, чтобы когда-нибудь добраться до самого верха. А Люку это было не нужно, он существовал вне условностей и искусственных рамок.
- Давай зайдем, - он кивнул на бар, - выпьем по стаканчику за встречу. Ваши бармены разве тебе не нальют на халяву?
- Я бы не стал одалживаться. Если хочешь выпить, можем зайти куда-нибудь еще.
Я запахнул полы куртки, и сунул руки под мышки, чтобы избавиться от озноба. Мне хотелось, чтобы Люк опять меня обнял, и перестал разговаривать этим ироничным тоном, который прежде возникал в периоды наших коротких, но ожесточенных, ссор. Он знал, что я работаю в баре, если сказал такое. Легче было спросить, чтобы перестать беспокоиться.
- Ты там был?
Он издал нечленораздельное мычание.
- И что? Почему ушел, и стоял на улице? Мог бы передать через администратора, что ждешь меня.
- Что это была за музыка?
Я автоматически ответил, сбитый с толку его вопросом – Enigma, Oakenfold.
- Джей…
Он потянул меня за рукав, останавливая.
- Ты хороший мальчик. Я знал, что ты первым начнешь этот разговор. Видишь ли, я не хотел говорить ни с вашим администратором, ни с кем-то еще, кому нужно было представляться. И я не хотел там оставаться, чтобы видеть это безобразие, которое ты устраиваешь.
Вот оно! Его появлению я удивился ровно настолько, насколько и тому, что услышал из его уст. Люк говорил мне о безобразиях! Я уставился на него, как на полоумного, не веря собственным ушам. Ветер пробирал меня до костей.
- Мы не дети, и должны понимать, что можно, а чего нельзя. Жаль, что у матери не было достаточно времени, чтобы втолковать тебе элементарные вещи. Она всю жизнь прокрутилась на своей чертовой трапеции, зарабатывая гроши. Как думаешь, может, ей нужно было устроиться стриптизершей? Это бы принесло больше денег. Так почему она туда не пошла? Или не стала шлюхой? Как ты, мужчина! Разве ты можешь называть себя мужчиной? Ты считаешь, что все это в порядке вещей?
Я бы заставил его замолчать. Но пусть он выговорится. Никогда прежде я не слышал такой напыщенной чуши от Люка, и с трудом осознавал, что со мной говорит родной брат. Тот самый, который был образцом всего нестандартного, стоял вне общества, был изгоем, отвергал закон и любые условности, делавшие его несвободным. Он читал мне мораль!
- Ты закрываешь лицо, чтобы тебя не узнали, когда идешь по улице? Или тебе все равно? Все равно, каким они тебя воспринимают? Неужели за раздевание так хорошо платят? Где же тогда твоя крутая тачка? Думаешь, все это пройдет для тебя даром? Все, кто приходит сюда, видят в тебе проститутку, потому что ты так себя ведешь. Скажи мне, сколько они тебе платят? За твои танцы?
- Достаточно.
- А сколько платят за твое тело?
Он смотрел на меня исподлобья, ожидая моего выпада, но я не хотел давать ему повода для лишних разглагольствований. Что он знал обо мне? После того, как он бросил меня на дороге, он мог упрекать меня за мою работу! Я не воровал, не угонял машины, как делал он, и не убивал, не торговал наркотиками, как многие другие. Я распоряжался собой по своему усмотрению, только и всего – другие люди не страдали от моего выбора. А Люк ораторствовал, как ханжа, как будто за время нашей разлуки его подменили. Он решил продолжить, не дожидаясь моей ответной реплики.
- Клянусь, я могу понять твоих покупателей, но я хочу понять тебя. Ты не боишься заболеть? Не боишься, что они убьют тебя, а если нет, то рано или поздно ты окажешься на помойке? Больной, ни на что не годный, никому из них не нужный? Ты для них просто отстойная яма, куда каждый может слить. Джей, ты по собственному выбору стал бриллиантом, которым мостят грязную дорогу. Ты был не таким, как все, но предпочел стать хуже других. Может быть, тебя заставили? Скажи, кто?
Я положил руку ему на плечо, потому что должен был ее видеть. Так я не нанесу удар. Люк переступал черту, за которую я его не допустил бы – есть вещи, которые существуют лишь для моего личного пользования. Он верно подметил, что мы уже не дети.
- Послушай меня. Ты живешь своей жизнью, и я никогда не стал бы тебя упрекать, ты знаешь. Я живу так, как считаю нужным. Давай закончим этот разговор, и просто пойдем и выпьем. Я не хочу больше слышать эту чушь от тебя.
- Хорошо. Я не буду к этому возвращаться.
Ему нужен был слушатель, а не спорщик. Он, как прежде, не допускал возражений – и это все, что осталось прежним в его поведении. Кивнув, он взял меня за пальцы, лежавшие на его плече.
- Просто покончи с этим. Никаких танцулек. Никакого стриптиза. Это плохо для тебя закончится, поверь, если ты меня не послушаешь. Чтобы не было хуже, мне самому придется поскорее выбить эту дурь из твоей головы.
Я не мог двинуться с места.
- Ты мне угрожаешь? И что же ты сделаешь?
- Пока не знаю. Надеюсь, ты опомнишься, и мне не придется ничего делать.
Мне хотелось отмотать время назад, до сегодняшнего вечера, чтобы Люк ничего не видел, и не говорил со мной так. Мы оба молчали, шагая по направлению к моему дому, и я все не мог поверить, что это происходит на самом деле. Как будто мне снился кошмар, и я тщетно пытался проснуться. Два года я не видел брата, и мы встретились вот таким образом! Я тысячу раз представлял себе эту встречу, но и думать не думал, что она будет настолько ужасной.
Он не посмеет. Он не посмеет причинить мне вред – ведь он мой единственный брат, мы вместе выросли, вместе повзрослели. Он поймет, что был не прав, и все будет, как прежде, мы снова сможем говорить, как разговаривали. Я ждал от него шага к примирению, и когда он меня остановил, я решил, что ему охота переменить тему, сказать что-нибудь действительно важное. Взяв меня за подбородок, он повернул мое лицо к ярко освещенной витрине круглосуточного магазина, и принялся внимательно разглядывать. Я терпеливо ждал, когда ему это надоест.
- Ты изменился, Джей. Я думал, что ты не можешь стать красивее, чем был, но я ошибался. Тонкая работа. Боюсь, я буду вынужден ее испортить, если ты не образумишься.
Его мозг словно заклинило на одной мысли, и теперь он повторял ее, как неугомонный заика. Вот, какими размышлениями он был занят, пока мы преодолели этот отрезок пути – придумывал, каким лучше способом отомстить за неповиновение! Я отстранил его руку, и предложил забыть о нашем разговоре.
- Ты уже все решил? – спросил он, засовывая ладони в карманы грязных джинсов.
Ему нужно было помыться, подстричься, поесть, постирать вещи, а потом уже воспитывать во мне сознательного члена американского общества. Я сказал ему об этом, но мои слова не достигали его разума, отскакивая от него, как горох от стены.
- Я даю тебе три дня. Подумай хорошенько. А потом мы с тобой выпьем – или нет. Все зависит от тебя.
Он не кричал, пытаясь доказать мне свою правоту или основательность притязаний, похожих на случайный каприз. Со стороны, должно быть, это выглядело как рядовая неконфликтная беседа, обыденный разговор двух приятелей, и чем сильнее обозначался контраст между формой и содержанием, тем выше становился эквивалент опасности, исходящей от Люка. Я понимал, что ни в чем не могу быть уверен на сто процентов, поскольку между нами зияет пропасть в два года шириной. Я понятия не имел, что он делал все это время, и за что еще бежит от преследования. Обнимая его, я узнавал тело, запах, я видел тот же взгляд, слышал тот же голос, но то, как он себя вел и что говорил, лишало его прежней индивидуальности, словно мой брат превратился в незнакомца, который имеет ко мне самое опосредованное отношение. Прежде я не смог бы даже вообразить подобное. Я не боялся его угроз, но меня пугали перемены, произошедшие в нем, его холодность и отстраненность. Я чувствовал себя так, будто срываюсь в обрыв и не могу ни за что уцепиться, чтобы предотвратить падение; Люка не было рядом. Я привык воспринимать его, как собственное отражение, свою тождественность, и в этом заключалась суть иллюзии: я не должен был идентифицировать брата с собой, полагая, что он будет думать так же, как я, жить моими реакциями и мыслями. Он был другим. С самого рождения. Или же его изменили эти два года – я теперь ни за что не мог поручиться. Единственное, что я знал, и во что свято верил – что он все равно мой брат, и он не причинит мне вреда. Иначе и быть не может. Он просто ушел, оставив меня одного.
Домой я вернулся утром. Мне не хотелось наткнуться на Джеймса, и показать ему красные от слез глаза. Я надеялся, что к моему приходу он будет крепко спать, и не сможет задать кучу глупых вопросов, на которые я не смогу ему ответить. Мы все были плохо оперившимися птенцами, вытолкнутыми в жизнь, и вынужденными заботиться о себе всеми доступными способами. Мы еще не имели должного опыта, чтобы казаться независимыми, и вполне взрослыми. Никому не нужные. Одинокие. Потерянные.


ЛЮК
Мы вывезли его в ближайшую за городом лесополосу. Мартон, обладатель последней модели шикарного кислотно-желтого порша, на который я сразу положил глаз, продолжал зловеще улыбаться, как и в баре. От его изрядно подвыпивших друзей я узнал, насколько сговорчив администратор, и как у него блестят глаза при виде купюр. Нужно только сказать, чего ты хочешь.
А у них самих блестели глаза от вида моего голого братца, выделывающегося на сцене у шеста. Я и не надеялся, что он примет к сведению наш прошлый разговор. Я всегда знал о его ослином упрямстве, - еще в то время, когда он пешком под стол ходил, и строил крепости из вечно рассыпавшихся кубиков. Когда я шел в бар, чтобы убедиться в том, что он не послушал меня, я боялся увидеть то, о чем знал заранее. Он всегда поступал так, как считал нужным, и никто не мог влиять на его решения; деньги стали для него главным приоритетом. Тупоголовый щенок. Купить его не составляет особого труда, как и их продажного администратора. Их заведение – бордель, и все они обыкновенные, ничем не примечательные шлюхи, не отличающиеся от тех, что выползают ночью на обочину дороги. Я предупредил его, чтобы он оставил это занятие, но он меня не послушал.
Он по-прежнему ни на кого не обращал внимания, и я видел, что его взгляд витает где-то над нашими головами, над черным телом безликой толпы. Мой брат стал Нарциссом. Его глаза блестели в отблесках софитов, как разноцветные пустые стекляшки, его лицо перестало быть его лицом. Он был похож на пластмассовую куклу с крашеными светлыми прядями в черных волосах.
Я познакомился с Мартоном, случайно услышав, что он владелец заинтересовавшей меня тачки. Ублюдки, окружавшие его, много пили, и у них развязались языки. Эти шакалы вели себя, как куча идиотов, и говорили вещи, от которых у меня волосы на голове шевелились. Я пребывал в таком настроении, что мне необходимо было срочно что-нибудь сделать, чтобы успокоиться, и не смотреть на сцену. Разумнее было просто ретироваться, но я не для того сюда пришел, чтобы проверить правильность своих догадок и убраться восвояси. Никто – никто, никогда! не пренебрежет моими словами. Джею не следовало так со мной поступать. Ох, не следовало! Я мог бы забраться на сцену и наподдать ему как следует, стащить вниз и разукрасить так, чтобы больше не был таким смазливым и не продавался. Не хочу даже думать о том, что он вытворял в детстве. Откуда у него всегда были деньги. Я подозревал, но даже не смел думать – это было настолько грязно и страшно, что я не хотел догадываться. «Где твой брат?» - спрашивала мать, и я отвечал честно – не знаю. «Ты должен за ним приглядывать, не забыл?». «Он уже взрослый, мам…» Я же не мог ей все сказать, как есть: мол, у каждого свои интересы, и Джей не лезет ко мне, а я к нему. И вот теперь все вернулось – одним взглядом, его движениями, взбудораженными криками толпы. Вряд ли их вопли до него долетали, или он вообще что-то соображал. Может быть, их всех накачивали дрянью, чтобы они не соображали, что делают и как выглядят. Но я не верю, что Джею можно подсунуть то, что может ему навредить. Я столкнулся с этим, когда мы были детьми: он просто выблевывал колеса обратно. Может, ему втирали наркоту, или он вмазывался? Так, или иначе, это должно было прекратиться. Я положу этому конец. Если бы не здоровенные лбы-охранники, которые вышвырнули бы меня в два счета, вздумай я к нему прикоснуться, я бы ему устроил. Я никогда его не бил, видит бог. Он не доводил меня. Может, этого не происходило, потому что я ничего о нем не знал. Я ничего о нем не знал – поразительно!
Смотреть на него было невыносимо. И вот тогда я спросил у компании новых знакомых – их было двенадцать, не хотят ли они договориться с администратором, и купить мальчишку? Некоторые восприняли мое предложение одобрительно, другие притихли в смущении – они считали себя плейбоями, любителями женщин. Но Мартон, чертов венгр, сказал – почему нет? Почему не попробовать? Наверное, в их варварской стране мужику незазорно «пороть» мужика. Многие были пьяны настолько, что уже любая идея казалась им великолепной, и не прошло и пяти минут, как мы сговорились. Мартон в качестве парламентера послал к администратору одного из своих прихвостней, чтобы предложить деньги, и они купили моего брата - он им обошелся в кругленькую сумму. Я платить не стал, но взялся уладить дело, если Четверг, как они его называли, упрется. А он бы уперся, несомненно, если только ему не впервой быть на побегушках у придурочного администратора, способного продать танцора дюжине пьяных свиней. Я не признался, что прихожусь Джею родным братом - для меня это было все равно, что перерезать себе горло, но заверил их, что знаю его, и они поверили, потому что готовы были верить чему угодно. В другой раз я бы убил каждого, кто осмелился бы вывалить деньги за такую покупку, но я сам был инициатором и вдохновителем, я это сделал – сами бы они не додумались до такого адюльтера. Я чувствовал себя так, как, наверное, чувствует себя приговоренный к смертной казни в последние минуты жизни. Я продал и себя тоже. Я был скорпионом, кусавшим самого себя. И я ненавидел Джея за то, что он толкнул меня на это, посмел мною пренебречь, и за то, что он жил так, как хотел, без оглядки на меня или кого бы там ни было. Я был как пьяный, хоть ничего и не пил – только смотрел и слушал. Голова, как в чаду, меня бросало то в жар, то в холод; я не мог усидеть на месте, то вставал, то снова садился, стараясь не смотреть на сцену – и все равно смотрел, и все больше тупел, становился, как молот, летящий на наковальню – я не мог остановиться.
Потом администратор провел меня к Джею, чтобы я мог забрать его. Он предупредил, что не говорил с ним, и Джей ни о чем не знает: такие сделки вообще запрещены, он может лишиться работы. Я счел это просто дежурной отговоркой, долженствующей поддерживать статус заведения на высоком уровне. Некоторое время я стоял на пороге, наблюдая за братом – он сидел вполоборота, переводя дух, и не ощущал моего присутствия, пока еще один из танцоров, что-то ему говорящий, не уткнулся в меня черным взглядом. Только тогда Джей обернулся. Это были по-прежнему его глаза на влажном от испарины лице, которое тут же как будто для меня закрылось и потемнело. Он не хотел скандала, и вышел следом за мной, как был – босиком, в одних плавках, к запасному выходу. Я сказал единственное «поехали», потянув его за собой, и он пошел, не говоря ни слова, словно жертвенное животное. Он, наверное, все понимал, садясь в машину, где на заднем сидении его немедленно прижали два пьяных в хлам парня. Я сел вперед, к Мартону, а за нами покатили еще три автомобиля. Не знаю, о чем Джей думал. У меня не было желания смотреть на него. Возможно, он был привычен к таким вещам, а может, вообразил, что я хочу его убить. Через некоторое время возня на заднем сидении заставила меня обернуться, чтобы навести порядок – парни не желали останавливаться на грубоватых шутках, и распустили руки; он начал сопротивляться, и мне пришлось вмешаться, чтобы урезонить пьяных шутов. Я не мог спокойно вынести его брезгливого взгляда, которым он посмотрел на меня. Он меня презирал. Эта дрянь, эта тварь глядела мне в глаза с гордо поднятой головой, словно это я был грязью, не достойной сидеть рядом с ним - особой королевских кровей. Я просто ударил его по лицу - от удара его голова отлетела назад, но он выпрямился, и посмотрел на меня с той же ненавистью, сжимая губы, по которым потекла кровь. Я бы ударил еще раз, чтобы заставить его опустить глаза, но Мартон крикнул, что я испорчу им товар. «Товар» было подходящим эпитетом.
Мы привезли его в лес, к пруду, и я выбрался из машины, еще определенно не зная, чего хочу: насладиться зрелищем или убраться, даже не пачкаясь. Меня как будто затягивала в омут собственная злость, и я был арбитром, наблюдая со стороны за тем, что сделал. Я не узнавал в Джее своего младшего брата. Того маленького ребенка, который лежал в пеленках, и которому я пытался продавить внутрь его яркие глаза, как делал со всеми своими игрушками. Я больше не ощущал между нами никакой связи – ни духовной, ни родственной, которую искал, стремясь сюда. Внутри меня осталась только липкая пустота, какую, наверное, испытывают люди, потерявшие близкого человека. Во мне образовалась брешь величиной с мой кулак на месте сердца.
Двенадцать незнакомых алкоголиков заплатили за него, как за вещь, как за резиновую куклу из секс-шопа, чтобы теперь развлечься с ней. Я видел красивого незнакомца с тонким хрупким телом, которого бросили на капот машины и держали за руки, пока какой-то дебил издевался над ним в свое удовольствие. Я не мог связать мальчика из моих воспоминаний с взрослым, отлично развитым самцом, которого видел теперь. Я никогда не воспринимал брата, как другого мужчину в известном смысле, и столкнулся с реальностью, спровоцировав ее самостоятельно. Словно я нарочно ломал в нем всякую решимость на соперничество со мной - я швырнул его не женщинам, а грубым похотливым скотам, тут же рьяно взявшимся за дело. В тот миг я был абсолютно доволен. Я подошел, когда Мартон на правах блядского атамана порвал полоску ткани у Джея на бедрах, и схватил его за ноги. Кобальтовые глаза, ставшие особенно огромными и пронзительными на обескровленном лице с ярким пятном крови, размазанной по губам и скуле, ухватились за меня. Мартон, обернувшись через плечо, велел мне успокоить его, иначе он сам это сделает, без церемоний.
- А что ты хотел? Чего-то другого? Я предупреждал тебя, чтобы ты прекратил. А теперь натрахаешься на всю оставшуюся жизнь.
Я сказал ему, и взял его за подбородок, чтобы найти хоть что-нибудь, что вернуло бы мне память о том, каким он был. Но его взгляд… Думаю, если бы они отпустили ему руки, он бы вцепился мне в горло. Я улыбался, видя его отчаяние и ярость, мне нравилось, как я поступаю с этим выродком, с этой продажной дрянью. Мне даже больше не хотелось его ударить – только руки марать. Я слышал, как от напряжения хрустят его суставы, но покупателей было слишком много, и он устал, обессилел, сдался им после жестокого сопротивления. Мартон изнасиловал его сначала пальцами, смочив их в слюне. Тело, на котором рельефно выделялся каждый мускул под белой прозрачной кожей, изящное, вытянутое, как у женщины или подростка, и сильное и стройное, как у мужчины, вздрогнуло и изогнулось. Он застонал то ли от боли, то ли от удовольствия, когда его взяли у меня на глазах в первый раз. А сколько раз было прежде, о чем я и понятия не имел? Я рассматривал его, как объект, не имевший ко мне ни малейшего отношения, так, как я бы наблюдал за экзерсисами купленной проститутки. Он больше ни разу не посмотрел на меня. Его взгляд снова, как в стриптизе, обратился в никуда, ни на что конкретно не направленный, замкнувшийся в самом себе. Потом я увидел его слезы.
- Ну же, солнышко… Дыши… Дыши. Сейчас будет хорошо, - шепнул ему венгр, толкаясь глубже.
Он нависал над Джеем подобно несокрушимой скале – высокий, мощный, с лапами, как у льва, с желтыми львиными глазами, и с львиной гривой ниспадающих на плечи волнистых волос, отливавших медью. Я смотрел, как проклятый красавец-венгр трахает купленную мразь, и какое он испытывает удовольствие от всего этого. Я смотрел, и не мог шевельнуться. Его движения, сначала плавные, медленные, а потом резкие и судорожные, для меня представлялись бесконечной замедленной видеосъемкой. Я просто фиксировал. Джей дергался в его руках, как игрушка, скользя по капоту вперед-назад: длинные ноги обвивали шею насильника, и если бы он хотел, он мог бы просто сжать их, попытаться его удушить. Но он вскрикнул вместе с ним - перед тем, как тот начал рычать, как зверь, упал вперед, и вцепился в его плечо зубами, дергаясь в конвульсиях. Мартон… Мартон… Я отступил назад, наткнулся на кого-то, и кто-то захохотал мне в ухо… Боже… Я бы убил его… Убил прямо в этот миг – когда он полился внутрь Джея… Я видел, как подхожу, хватаю его за эти кудри, заламываю ему голову назад, а потом провожу ножом по горлу…
- Кто он тебе?
Я очнулся. Мартон стоял передо мной, внимательно глядя в лицо. Он был так близко, что я мог с высоты своего небольшого роста разглядеть темные вкрапления в его золотых кошачьих глазах. Они не улыбались, и в его взгляде сквозило нескрываемое подозрение. И брезгливость – не к Джею. Ко мне.
- Твой любовник? Ты отомстил ему за измену? Видел бы ты свое лицо!
Он с презрением фыркнул, и прошел мимо меня к речке, чтобы отмыться и застегнуть джинсы. Я остался стоять на месте, как вкопанный.
Джея перенесли с капота на траву, и продолжили там, все по кругу. Когда круг замкнулся, они начали сначала, и так могло длиться до бесконечности. У него пошла кровь, и я подумал, что они, наверное, его порвали. Но остановить их не было никакой возможности, все слишком далеко зашло. Они привезли с собой алкоголь, и чем дальше, тем больше напивались до одури, насилуя свой трофей со все возрастающим азартом, заласкивая его, запихивая ему в рот грязные, перепачканные семенем пальцы. Не знаю, сколько раз он кончил. Я слышал, что он кончает - по его стонам, по тому, как он задыхался, видел, как он извивается в руках насильников, и все его тело – грудь, живот, ноги, все лицо, было залито его и их спермой. Кажется, удовольствия и боли было больше, чем он мог воспринять. Не думаю, что ему подобное нравилось, дюжина – это слишком, даже для мрази со стажем. Они очень удивились, почему я только смотрю и не присоединяюсь к ним, предлагали мне моего брата, как экзотическое угощение, а я готов был убить их всех. «Настоящий жеребчик, правда? Взгляни на него! Красив, как бог, так у него еще и дюймов одиннадцать, не меньше… Недалеко до серьезной женской травматологии. Может, стоит ему укоротить? Подрезать?» - говорили они между собой со смехом, восхищением, и плохо скрываемой завистью. А у меня мелькала одна и та же мысль не раз, и не два – что было бы, имей я пушку? Перестрелял бы я их сразу, или перестрелял потом, выловив поодиночке? Но, видит бог, Джей бы стал первым. Я бы, не задумываясь, снес ему башку, осмелься он еще раз так на меня посмотреть.
Это становилось невыносимым. Я оставил их, и пошел бродить по лесу, уходя все дальше от их пьяных криков и стонов; мне нужно было убраться еще раньше, чтобы не видеть всего этого, но я хотел видеть, хотел знать, что они с ним сделают - и теперь знал достаточно. Джей заслужил то, на что нарывался, я наказал его, и был собой доволен. Почему же я заплакал, когда минуту назад мог спокойно наблюдать и улыбаться, видя, что моя месть возымела силу? Из-за чего я плакал? Его тело было самым прекрасным, что я когда-либо видел в своей жизни. У меня не было никого, кроме Джея, и я сделал это с ним, чтобы его спасти. Мне хотелось в это верить. Больше он не станет рисковать, оставит свое ремесло и вспомнит, что мы должны отвечать за свои поступки. Мы – то, что собой представляем, и о нас будут судить по нашим делам. Да, я не заслуживаю снисхождения, но я никогда не пытался заработать так, как это делал он. Я воровал, угонял машины, но никто не сможет сказать, что я торговал собой, и выставлялся напоказ. Я, конечно, недостаточно для этого красив, но будь я Джеем, разве я смог бы делать что-нибудь подобное? Немыслимо. Я думал об этом с тех пор, как увидел его на сцене, и пытался найти причины его поведения - но не мог, или не хотел.
Не знаю, сколько времени я шатался между деревьев, как загнанный зверь, и сколько времени плутал, пока нашел пруд, выйдя к нему совсем с другой стороны. Я должен был удостовериться, что ситуация под контролем, и мой брат по-прежнему дышит. Однако я увидел то, чего совсем не ожидал. Веселье кончилось, машин уже не было, а какой-то высокий человек на руках уносил мокрое и на вид безжизненное тело. Я бросился за ним, прячась за деревьями, и увидел, как неизвестный кладет моего брата в ауди едкого зеленого цвета, собираясь увезти его в неизвестном направлении, живого ли? Боже мой! От ужаса я потерял рассудок. Что произошло, пока я был в бегах? Почему он мокрый? Они бросили его в воду? Хотели утопить? Я думал его проучить, но не убить! Еще секунда – я бы побежал за ними, и навлек на себя неизбежное подозрение; но Джей пошевелился, и это меня успокоило. Он был жив, слава богу! Он был жив.
На следующий день я забрался в телефонную будку, и нашел по справочнику номер сраного бара. Я позвонил и вежливо осведомился, танцует ли сегодня Джаред Саммер, получив ответ, вполне меня устроивший: нет, не танцует - ни сегодня, ни в ближайшие две недели. Почему? Такой информации они мне не могут дать. Тогда я обзвонил все больницы, надеясь, что мой незнакомец не маньяк-убийца, и доставил груз по назначению. В госпитале я и отыскал интересующего меня пациента, представившись его другом; дежурная медсестра не снабдила меня исчерпывающими сведениями, но сказала главное – его жизни ничего не угрожает, он поправится.


ДЖЕЙМС
Этот долбанный офицер приперся ко мне. Черт подери, полиция меня и прежде доставала, но чтобы с такими вот церемониями – никогда. Я то думал, что он пришел за мной, а не ко мне. У меня к их братии довольно двоякое отношение: с одной стороны я, конечно, понимаю, что они нужны, но с другой стороны я их недолюбливаю, черт, как и они меня. Как будто у меня на лице написано «незаконопослушный член общества». Я, разумеется, член – да еще какой! но кодекс стараюсь чтить. Случалось, что попадал в участок из-за пьяных драк - дебоширил, бил морды выродкам, если они распускали языки. Досье на меня должно было накопиться не хилое, однако я никого не убивал, не воровал, и наркотой не приторговывал. Потому могут у меня только отсосать. И когда я увидел человека в форме, зашедшего к нам на огонек перекинуться парой словечек, я удивился, что все так мирно и чинно. Новый администратор меня предупредил, чтобы я вел себя прилично, и не ругался, иначе он меня в два счета уволит. Прочел мне лекцию о том, что я, дескать, пятнище на всем их благородном заведении. Как девица, честное слово! Он представления не имеет о пятнищах, мать его. Еще припомнил «эту историю», то есть Джея, что, мол, мы теперь нескоро отделаемся от полиции, которая будет совать нос, куда следует, и куда не следует. Он прав, этот сукин сын.
Следователь оказался моим ровесником на вид, потому я предположил, что он так рьяно схватился за дело, чтобы поусердствовать перед начальством, и цапнуть лишнюю звездочку на погон. Молодняк – это акулы в любой профессии, где существует карьерный рост: слопают тебя живьем, глазом не успеешь моргнуть. Разумеется, когда я его увидел, первыми моими словами было не приветствие, а восклицание, которое мне строго настрого было воспрещено руководством. Он, однако, предпочел пропустить мимо ушей мою неучтивость, и сразу приступил к делу. Мол, известно ли мне, почему Джей не хочет давать показания?
- Наверное, у него есть на то веские причины.
- Это итак понятно. Меня интересуют сами причины.
Он сел напротив меня, и предложил закурить. Я не отказался. Хоть он и полицейский, а наверное, такой же человек, как и я – не лучше, не хуже. Кто знает, какие он выкрутасы устраивает за стенами своего управления?
- Я разве его исповедник? Джей вообще мало разговаривает, блин.
Его звали Фрэнком Озом. Я тут же подумал – вот на твою придурочную голову и волшебник из страны Оз! Он протянул мне отпечатанную на бумаге фотографию какого-то урода, и поинтересовался, видел ли я его в баре. Ответить было проблематично: у нас бывает столько рож, что невозможно кого-то запомнить, если только у него не три глаза или два носа. Я так и сказал.
- Попытайтесь вспомнить. Это важно.
- Да, по-моему. Наверное, видел. Но не скажу точно.
Оз как-то странно на меня посмотрел.
- Вы знаете, кто это?
Его вопрос сбил меня с толку. Может, он уже и мне шил дело? Я забеспокоился, и снова начал пересыпать речь крепкими словечками, на что он снова не обратил внимания.
- Я разве должен, вашу мать, его знать?
- Администратор, получивший деньги, и ваши бармены, опознали его. Все говорят, что видели этого человека в тот день. Более того, Джаред ушел с ним из бара.
И тут меня осенило: в самом деле! Именно этот ублюдок нарисовался на пороге комнаты, и у Джея стало такое лицо, будто он привидение увидел! Вот хрень!
- Да, точно! Так и было, я вспомнил. Джей встал, и пошел за ним, слова никому не сказав, блин. Если бы я знал, что не нужно его отпускать! Но офицер, он пошел с ним добровольно…
Я прикусил язык. Но Оз сразу продолжил мою мысль - то, что я успел проглотить:
- Вы хотите сказать, что он не сопротивлялся. Возможно, он не знал об их намерениях. А возможно, был предупрежден, и отправился с ними по доброй воле. Скажите мне, Джеймс: он занимается проституцией?
Вот так вопрос! Не в бровь, а в глаз!
- Слушайте, офицер! Вы считаете это нормальным, вашу мать? Знаете, почему вас не любят? Потому что вы, черт вас подери, заставляете людей доносить друг на друга! Если бы не Джей, я бы вообще тут с вами не сидел, и не разговаривал! И вы хотите, чтобы я вам отвечал на такие вопросы?
- Хорошо, успокойтесь! Согласен, вопрос не корректный, но как мне иначе докопаться до сути? Это закономерно! Я должен иметь полную картину перед глазами, чтобы понять, как все произошло. Думаете, я нарочно хочу вас оскорбить? Специально восстановить против себя, чтобы вы отказались отвечать на вопросы?
- Если Джей не собирается выдвигать обвинения, значит, никакого сраного дела нет.
Я встал, показывая ему, что аудиенция закончена. Этот ублюдок меня достал. Он все понял, и не стал настаивать.
- Надеюсь, он образумится. Сейчас он не в том состоянии, чтобы принимать решения.
- Зачем же вы тогда, блин, ходили в больницу? Не могли дождаться его показаний? Или думали, что его набили наркотой, и он подпишется под чем угодно, мать вашу?
Он покачал головой, так, как сделал бы мой отец, и смерил меня цепким взглядом. Чтобы предотвратить его опасную реплику, я сказал, что должен идти на сцену.
- Раньше вы танцевали в паре с Джаредом?
- Иногда бывало. Обычно мы танцуем по одному, реже – сразу по двое, по трое.
Для этого нужно отрабатывать хореографию или минимум станцеваться, чтобы чувствовать движения друг друга. Я балетный. Я знаю о таких элементарных вещах.
- Он вернется сюда, как вы считаете?
Я пожал плечами. Мне действительно было невдомек, что будет с Джеем. Программа-минимум – выбраться из больницы и восстановить здоровье. Когда я заходил к нему, мне показалось, что проблем полно: он вообще ни с кем не разговаривал. Его лечащий врач принял меня, как родного, тоже задавал множество несуразных вопросов, словно я мог ему помочь. По его словам, Джей полностью ушел в себя, и ему нужна помощь психолога, от которой он, конечно, откажется на хер. Он предупредил меня, что в такой ситуации вполне возможна попытка суицида, если его психологическое состояние не изменится. Мне нужно было разговорить Джея, но мне этого не удалось, в чем я, черт меня дери, не сомневался с самого начала. Врач предупредил, чтобы я до него не дотрагивался.
Первое, что я увидел – огромные глаза, будто бы те же самые, но опрокинутые, с черными дырами зрачков. На фоне белого они являлись единственными цветовыми пятнами, не считая темных волос. И кожа его тоже была белой. Они, сволочи, били его – опухоль с губ еще не спала, и на скулах оставались синяки; все тело было исцарапано, и носило отметины ногтей и следы укусов. Он смотрел мимо, и когда я вошел, даже не обратил на меня внимания, будто я был пустым местом. Медсестра, появившаяся следом, сказала ему о посетителе, как слепому и глухому, который не мог ничего заметить. Я почувствовал себя так, как бы чувствовал на похоронах, угодив вслед за покойным в яму. Неловкость, ужас, растерянность - все сразу. Но Джей не мог сосредоточиться на мне. Он посмотрел, я заметил в его глазах тень, похожую на узнавание, - и отвел взгляд, снова погрузившись в себя.
- Он все еще в шоке, - сказала медсестра. – Я выйду, а вы попробуйте с ним поговорить. О чем-нибудь хорошем.
Я уже видел себя долбанным утопающим. Поговорить? О чем, мать вашу? Лучше бы это сделали его родственники – кто-то, кто хорошо его знал, и кого знал он. Возня такого рода всегда была для меня худшим наказанием. Я готов был платить любые деньги сиделкам, работать, не покладая рук и ног, лишь бы не нянчиться с больными. Я заражался от них их болезнями, у меня была повышенная восприимчивость к человеческим страданиям, боли, и морально я не мог примириться с фактом их наличия.
Ясно, что Оз застал Джея в лучшем виде, если он смог хоть что-то ему ответить. Пусть даже «нет». Хотя, кто знает, возможно, слово «нет» единственное, что он теперь сможет сказать, блин. Как же просто человеку слететь с катушек! Когда я думаю об этом, мне и жить не хочется.


ДЖАРЕД
Я видел своего следователя в больнице, куда он пришел, чтобы составить протокол. Я отказался. Это его сильно удивило, и он пообещал мне добраться до причин моего необъяснимого поведения. Он начал показывать бумаги, которые меня не интересовали.
- Это медицинское освидетельствование, в котором указано, что тебя изнасиловали. Если ты выдвинешь обвинение, мы найдем каждого из этих подонков, и засадим их за решетку. То, что они были пьяными, не снимает с них ответственности, а напротив, усугубляет тяжесть преступления. А вот показания свидетеля, который утверждает, что тебя бросили в пруд, пытаясь утопить. Им мало было тебя изнасиловать, они еще пытались тебя убить. Ты, возможно, считаешь это позором, и не хочешь огласки? Огласки не будет. Проведем расследование тихо, и поймаем их всех. Просто помоги нам. Мне нужны показания. Описание каждого из них.
Я покачал головой. Мне не удавалось ни на чем сосредоточиться. Как только я пытался думать, мозг сжимался, будто его начинали скручивать обручем.
- Мне не хотелось бы вызывать тебя в участок, но придется, если ты откажешься сотрудничать.
Он наседал. Спрашивал, помню ли я, как меня бросили в пруд, ударив тупым предметом по голове? Помню ли, как пришел в себя после того, как посторонний человек, оказавшийся на мое счастье поблизости, вытащил меня? Что я вообще помню?
Я не хотел ни видеть, ни слышать его, и закрыл глаза. У меня все болело, как будто меня собрали по частям, как Франкенштейна. Ныли швы, которые наложили мне врачи. Я мог думать только об одном. О том, что он сделал со мной. Он! Человек, который был для меня самым дорогим на свете. Которому я доверял. Он был для меня важной частью моего мира. Он сделал это со мной! Он улыбался. Он их подбил. Я уверен. То, что прежде было сумасбродством, стало сумасшествием. Как я буду жить дальше? Я должен был умереть там, в пруду. Должен был утонуть. Увидел бы я тогда Джуда? Это он тянулся ко мне, мстил за то, что я еще жив… мстил руками брата, на которого был похож.
Пока я больше недели лежал в больнице, меня пичкали какой-то дрянью, притуплявшей восприятие и боль, и превращавшей реальность в подобие сна или тяжелого опьянения. Мысли шевелились у меня в мозгу так неповоротливо, что думать и вовсе не хотелось, я все время спал, или бодрствовал как бы наполовину. Врач, разговаривая с медсестрой, и приходивший несколько раз в течение дня, говорил с ней так, будто я отсутствовал – «такого действия быть не может». Нужно снизить дозу, чтобы я не был таким заторможенным. Я ощутил отмену препарата спустя несколько дней, когда проснулся оттого, что болели швы, и ломило все тело. Мне показалось, что я схожу с ума. Ничего не соображая от боли и сознания своего позора, известного всей больнице, я оборвал шнуры датчиков, и решил сбежать куда-нибудь, где никто бы меня не знал. Я должен был вернуться домой, собрать вещи, и уехать так, как уезжал не раз. Была глубокая ночь. Плиты пола под ногами оказались очень холодными, как и весь длинный белый коридор; на мне была только тонкая сорочка, и я совсем продрог, пока добрался до лестницы. На лифте я не поехал, боясь на кого-нибудь наткнуться. И наткнулся, спустившись всего на один пролет – на меня налетел медбрат, и тут же поднял шум, на который прибежали и охранник с этажа, и медперсонал. Дежурный врач спросил меня, зачем я встал, и я сказал правду: я хочу уйти. Он осмотрел меня, и покачал головой.
- Тебе придется здесь задержаться еще на пару деньков. Знаю, что больно, и неприятно, но все же надо потерпеть, чтобы потом не стало хуже. Ну же, ты молодец. Быстро идешь на поправку. Все будет в порядке.
Он что-то мне вколол – наверное, снотворное, потому что я заснул, как только они уложили меня в постель, теперь уже под бдительным надзором нянечки. У меня хватило ума не закатывать истерику, и не сопротивляться им. Я боялся, что они упрячут меня в психушку.
Когда меня выписали, я превратил дом в крепость, запершись в четырех стенах от любых проявлений извне. Мне нужно было многое переосмыслить, попытаться все пережить или умереть, сделав выбор. Я рассыпался по кускам и не знал, за что хвататься. Не мог думать, не мог вернуться к делам, к прежним занятиям, все оказалось ложью, видимостью причин и следствий, которых на самом деле не существовало. Я хотел понять, что здесь есть истинного, и ради чего вообще стоит жить. Что такое любовь? Что такое страсть? Преданность? Семья? Вера? Люди, которые думали, что имеют представление о главных категориях и ценностях, обманывали себя, и извращали понятия, наделяя их другим смыслом. Никто ни о чем не знал. Мы могли судить лишь о том, что можно было пощупать, почувствовать, о материальных проявлениях, о том, что не имело никакого значения. Никого не было рядом. Джуд ушел. Потеряв все, чем я обладал, я не желал никого.
А потом появился он. Мне казалось, что я его ненавидел. Когда он сидел напротив с этой непроницаемой маской самоуверенности на хищном лице, выпуская дым из ноздрей, и периодически стряхивая пепел в спичечный коробок, я его ненавидел. Ненавидел его зеленые, как у кота, глаза, с прищуром уставившиеся в мои – в мой левый глаз – он слегка косит внутрь от рождения, но не все это скоро замечают. Они обольщаются, им мой взгляд кажется очаровательным, загадочным. А он-то все сразу понял, понял, в чем дело. И я его ненавидел за то, что со своей чертовой внимательностью он так легко разглядел мою инаковость.
Я ненавидел его громадные лапищи, которыми он предупредительно бережно держал сигарету, и за то, что именно они выудили меня из пруда, не дав захлебнуться. Я бы тогда утонул – и конец всему. Я помнить ничего не хочу, убедил себя, что ничего не было. С тех пор я как будто одержим идеей ухода из жизни. Обдумываю каждый способ во всех подробностях и деталях, находя в этом странное мазохистское удовольствие. Представляю себе, как могу повеситься, и сделать так, чтобы это не выглядело безобразным после. Или принять смертельную дозу снотворного - это наименее болезненно. Я никому никогда не говорю о своих фантазиях.
Меньше всего мне хочется препарировать себя самого под микроскопами психиатров. Но я схожу с ума, брежу наяву. После этого пруда я стал другим – что-то умерло – наверное, мое тело. Я больше не воспринимаю его, как неотъемлемую часть моего существа, это стал чужой организм, слишком тяжелая одежда для моей души. Если у меня осталась душа. Раньше один садист душил меня, или бил, привязав за руки так, чтобы я не мог сопротивляться. Он хорошо платил за то, что я позволял ему проделывать над собой такие вещи. Часто на запястьях оставались синяки, и я надевал рубашку с длинными рукавами, чтобы прикрыть их. Это случилось всего пару раз, я никогда не был мазохистом, и мне не нравилась боль.
Он покупал то, что хотел: недостаток в средствах был ему неведом, и ничто его не стесняло в исполнении собственных прихотей. По натуре он был коллекционером. Его привлекали дорогие вина, антиквариат, драгоценности, и на все это он тратил баснословные деньги, не зная ни их ценности, ни счета. Главным достоинством купюр он считал то, что их можно и нужно облечь в нечто роскошное и материальное, а сами по себе эти бумажки не имеют никакой ценности. Точно так же, как приобретались им вещи, приобреталась и любовь – вернее, ее техническая, практическая, часть. Лишь одна сторона медали. Он коллекционировал связи с красивыми любовниками, как изысканные вина, заключенные в недрах его погребов. Связи он заключал в недра души, или что там у него было взамен? Часто, не полагаясь на капризы памяти, все действия записывались на камеру, чтобы засвидетельствовать подлинность происходившего. Это являлось настоящим компроматом, но он не боялся огласки: да, он таков. Зато его любовники подобны бриллиантам, и он платит им за их умение. За их покорность. И ты – один из многих, кого купили так же, как картину, как произведение искусства. Как вещь. Это просто вещи, и ты – одна из них. Он командует – ты слепо подчиняешься, бездумно, как автомат. Его голос отдает короткие приказы, и он никогда не приезжает за тобой сам, посылая секьюрити. Они смотрят с холодным, но каким-то почтительным презрением, окидывают тебя взглядами, чтобы определить, нет ли изъянов у новой вещи. Обращаются подчеркнуто внимательно, бережно – твоя транспортировка похожа на доставку посылки с многочисленными штампами и предупреждениями: хрупко! Не кантовать! Им головы оторвут, если кто-то не справится с задачей, если ты пожалуешься на невежливое отношение, или просто вздумаешь артачиться. Ты артачишься с ними, потому что их босс считает тебя удачным приобретением. А он артачится с тобой. За него самого и гроша бы ломаного не дали, но у него есть средства – огромные средства, и он тебя купил. Надевает на тебя наручники, и пристегивает за руки к перекладине шведской стенки так высоко, что тебе приходится тянуться на мысочках. Курит, разглядывает тебя с вечно скучающим безотрадным выражением на всегда утомленном лице. Как будто жизнь его изрядно потрепала. А может, он устал выдумывать себе хобби и способы денежных трат. И вот увлекательное занятие, разгоняющее стылую кровь по остывающим жилам – охаживать тебя конским кнутом, с удовольствием наблюдая за тем, как на белой кожей под ударом вспухает красная кровавая полоса, за ней – следующая, и ты выгибаешься, пытаясь уклониться, и кричишь от боли. Ему надоедает слушать тебя. Он пропускает платок через твой рот, как удила, и узлом завязывает на затылке, приказывая заткнуться. Хлыст со свистом режет воздух, и сухим щелчком вгрызается в беззащитную плоть. Купить картину для того, чтобы изрезать ее в клочья. Купить бутылку вина, чтобы ее разбить. Нет, он просто знает, что ты живой, что заживешь, что ты существуешь для удовлетворения его потребностей – ведь он заплатил за это. Ты уже взрослый, знаешь, на что шел. Так что будь добр, делай, как тебе говорят, или выметайся. Терпи. Все закончится – утешай себя этим. Ноги затекают, наручники врезаются в запястья, руки ноют от боли, немеют. Он сделает все, что захочет. Перестанет тебя бить, бросит, и уйдет – на час, на два: стой на цыпочках, пока он не вспомнит. От усталости и нервного потрясения слезы текут из глаз. Его это забавляет. Когда он освобождает твои руки, ты уже не смог бы сопротивляться, даже если бы захотел. Ему остается только воспользоваться победой, тем, что он взял тебя измором, как крепость, штурмом – хоть и не было никакой необходимости. Он сознательно груб. Пальцы жесткие и беспощадные. Не целует, а кусает, не кладет, а бросает прямо на пол. В его арсенале множество изощренных приспособлений. Сейчас ты узнаешь, для чего предназначено каждое. Закрой глаза. Закрой. Чтобы он их тебе не выколол.
Теперь я безусловно знаю одно – после того вечера в лесу все изменилось. Не будет, как прежде. Я брожу, словно полоумный, по дому, несколько дней не осмеливаясь посмотреть на себя в зеркало, и у меня, наверное, действительно безумный вид. Вчера, находясь в привычном заторможенном состоянии, я зачем-то открыл дверь нашей соседке. Она перепугалась – бедняжка, стояла и смотрела, выпучив глаза и открыв рот. Собственный язык проглотила. Наверное, она решила, что сейчас я, как персонаж из фильма ужасов, брошусь на нее с топором.
Я быстро обрастаю щетиной. Старею. Мои биологические часы неумолимо тикают в ненавистном теле. Я не выхожу на улицу. Стоит мне вылезти на свет божий, как начинает казаться, что все взгляды прикованы ко мне, все тычут пальцами, ухмыляются, шепчутся. «Это он…» «Это его…» Я пробегаю по супермаркету, хватая то, что попадается под руку, расплачиваюсь кредиткой, и снова запираюсь в квартире, как в скорлупе. Джеймс своего рода мое сообщение с внешним миром. Он не слишком приветлив, не слишком терпелив, по большей части пьян или под кайфом, потому ему просто лень лгать. Я благодарен ему за правду. «Ты – больной ублюдок», - говорит он всякий раз, а потом широко ухмыляется. «Ты сам виноват в том, что произошло. Ты всегда выпячивался. Ты был лучше всех. Но не стоит себя жалеть. Это жизнь. Посмотри на меня – мне плевать на все и всех. Я счастлив тому, что имею, для меня ценен только нынешний день. Какого черта мне думать о завтрашнем? Я могу подохнуть в следующую минуту». Он жесток, но всегда добр ко мне. Мы ладим, потому что не любим друг друга, и мало друг в друге нуждаемся. Мы вместе снимаем квартиру, и это единственное, что нас связывает.
Я должен был умереть. Но он мне не дал. Выудил из того проклятого пруда, черт бы его побрал! А теперь сидит передо мной, глядя зелеными кошачьими глазищами со снисходительностью, как смотрят на последнюю шваль.
- Можно закурить? – только и спросил.
Он здесь уже минут пятнадцать, а мы еще ничего вразумительного друг другу не сказали. Я просто смотрю на него, и молчу. Ненавижу. Молча. Сильно. Он это наверняка чувствует. Он еще и журналист. Когда я его увидел, мне показалось, что я снова тону в пруду. Я увидел его тогда, выблевав воду из легких - огромного, высокого, и темного. Я толком его не разглядел, но сейчас, открыв дверь, сразу же узнал.
Он явился, чтобы убедиться, что со мной все в порядке. Он очень сожалеет, что так произошло. К черту! Как бы не так! Он просто чувствует себя героем. Ему нужны доказательства его героизма. Что ж, доказательством я еще не был. Можно запереть меня в сейф, и написать на дверце инвентаризационный номер. Как все случилось? Вот оно. Я сначала немею. Наверное, у меня такой взгляд, будто я готов порвать его на части. Он явно растерян, и уже не рад, что не смог противостоять любопытству. Я молчу. Мне кажется, что я одеревенел, и мой язык прилип к небу. Он просит прощения. Вскидывает на меня глаза, пожимает плечами, растирая сигарету по дну пепельницы.
- Я утратил понятие о деликатности. В моей работе есть свои недостатки. Я становлюсь отстраненным. Бесчувственным.
Его слова как будто гулко разбиваются о мое сознание. Он вообще не должен здесь быть. Откуда он взялся? Словно призрак того дня, который я пытаюсь вытравить из памяти. Я сжимаю челюсти, продолжая смотреть ему в лицо. Наверное, он считает меня дебилом, и я действительно похож на дебила. Я не могу открыть рта. Джеймс скажет, что молчание – мое амплуа. Почему бы журналистам не вскрывать нам черепные коробки, чтобы добраться до сокровенного? Уверен, они так бы и делали, если бы наши мысли и чувства имели материальное воплощение в каком-то уголке мозга.
- Джаред, я в этом не виноват.
Он не тушуется. Я наверняка знаю, что он действительно журналист – только они могут быть такими безапеляционно нахальными. И еще он говорит, что я поступил бы на его месте так же. Это побуждает меня ответить.
- Плохо ты меня знаешь.
- Что это значит? Что я должен был закрыть на все глаза? Не лезть не в свое дело?
Он качает головой.
- Я не стал бы жить с этим до конца своих дней.
- Но ты заставил меня с этим жить.
Мой голос звучит непривычно для меня самого, звенит в ушах.
- Не я это сделал. Тебе нужно было дать показания, чтобы их нашли.
Он знал, что я не стал говорить с полицией! Сукин сын! Что еще он знал? Как он там оказался? Может, он был одним из них?
- Я не буду с тобой разговаривать.
Ему все равно. Другой встанет и уйдет, а этот не торопится. Неужели он надеется, что я изъявлю желание излить душу? От необходимости продолжать эту одностороннюю беседу меня избавляет появление Джеймса. Сейчас я рад его видеть. Он сразу же начинает скандалить, едва успев нарисоваться на пороге гостиной.
- Если вам, черт подери, нужно что-то выяснить, идите в бар, в кафе, в зоопарк, на хер! Куда угодно! Никаких чужаков в этом доме я не потерплю! Я плачу свою долю, и требую, чтобы, мать вашу, с моим мнением считались!
- Успокойтесь. Я уже ухожу.
Я отправляюсь на балкон, чтобы не слышать их. Джеймс, вне себя от стервозности, продолжает орать, как потерпевший, так, что закладывает уши.


ДЖЕЙМС
Срань господня! У нас ведь была договоренность относительно дома! Ни один черт… Ни один хрен! не должен знать, где и как мы живем! Это только наше! Неприкосновенное! Может человек иметь хоть что-то личное? Может иметь конуру, в которую ни одна тварь не сунет рыло? Когда я увидел, что запрет нарушен, я просто взбесился. Но по правде – я от него другого и не ожидал. Я знал наперед, что он так сделает рано или поздно, всем пренебрежет. Этот чертов Джей будет кивать, и улыбаться, а потом сделает так, как нужно ему. Я его предупреждал, что с таким норовом ему не сладко придется. Что открутят ему башку. И вот, получил то, чего заслуживал. Но все ему мало! Так я и поверил, что этот посетитель всего лишь посетитель! Для простого посетителя он чересчур хорош, блин. Но не мне учить Джея разборчивости. Какого черта мне говорить об этом, если он сам все прекрасно понимает? Будет издевательски ухмыляться, и правильно! Я-то ничем не лучше. Просто это надо делать не здесь! Где живешь – там не гадишь. Все. Баста. Надо быть куском дерьма, чтобы так поступать. Он, наверное, решил слинять. Последнее время все к тому и идет. Исчезнет, и даже не удосужится поставить в известность о своем решении. Наверняка ломанется к своей сумасшедшей мамочке-циркачке, а там уж ему будет хорошо. Если с детства привык к балагану – так и сдохнешь в балагане. Черт, я успел влюбиться в этого сукиного сына. Иногда, надо признать, нам бывало хорошо вместе. Классно. Я знаю наизусть каждый изгиб его тела, каждую родинку. Знаю, что ему нравится больше всего, и как свести его с ума. Но я изучил только его внешнюю оболочку, а не его душу и его мир, в который он меня так и не впустил.
Покуда мы с ним танцевали в одном клубе, я готов был его уничтожить. Часто думал подмешать ему в выпивку приличную дозу, чтобы он от нее сдох – и никто бы не стал разбираться, одним наркоманом больше, одним меньше. Говорят, это частенько практикуется. Я ревновал его к успеху, и ненавидел за то, что он красивее. Он всегда умудрялся получать больше чаевых, и больше обращать на себя внимание клиентов, его желали и любили сильнее, чем остальных – меня в том числе. Хоть он танцует не лучше – у меня все же балетное классическое образование, а это кое-что, да значит. Кроме этого я ничего не знаю и не умею. Мне хорошо платят за раздевание, и я собираю деньги на ирландский паб. Я открою сначала один, а если дела пойдут хорошо, открою следующий. Конечно, я не собираюсь танцевать всю долбанную жизнь. Я не столь наивен. Знаю, мне стукнет тридцать, и я окажусь на помойке, если не буду откладывать. А Джей копит на университет. Но сначала ему нужно закончить последний класс средней школы. Его вышибли за поведение. Как-то он рассказал мне о детстве. Если Джей открывает рот, что бывает не часто, его слушаешь с удовольствием. Еще реже ему приходит охота делиться с кем-то своими соображениями, или воспоминаниями. Я помню такой приступ всего один раз. Его старший брат такой же раздолбай, как я - кажется, его зовут Люк. Джей сказал, что карьера его брата началась с того, что он угнал крутую тачку и смотался от полиции. Мальчишками за ними никто не присматривал, они шатались голодные, ободранные, курили, наркоманили. И все время переезжали с места на место со своим сраным балаганом. Он курил травку, рассказывая мне об этом. Цедил слова медленно, неохотно, но что-то заставляло его говорить мне о его брате, который воспитал его вместо отца, и вечно занятой матушки; и о ней – как он ее ненавидел, а вместе с ней весь чертов женский род. «Я никогда не смогу их понять, этих сук». Меня оторопь брала от его откровений, от его секундной слабости, когда он вывернул наизнанку неприглядную подкладку далеко не самой чистой души. Курево развязало ему язык, ненадолго, чему я и рад вполне. Я хотел, и боялся слушать одну жестокую подноготную за другой. «Зачем рожать детей, если не можешь им предложить будущее? Заниматься ими?» Обкуренный, он рисовал широкими размашистыми мазками на холсте, превращая его в яркие фантазии, которых был лишен на самом деле. Поддавшись его настроению, я лишь однажды позволил себе остановить его. Помню, что в дурмане Джей казался мне нереальной картинкой, чем-то, похожим на сон, на мечту, и запустив пальцы в палитру, я разукрашивал его нагое тело, пока он не поддался. Оседлав меня сверху, он извивался, с головы до ног перепачканный красками, как первобытный шаман – татуировками. Он откидывался назад и раскачивался в своем ритме, как на качелях, пока я окончательно не потерял ощущение реальности происходящего. Он горел – изнутри, обжигая меня, и снаружи - я видел лихорадочный румянец под блестящими иссиня-черными волосами, упавшими на его щеки, лоб, скулы. Потом мне было физически плохо от сигарет и от испытанного удовольствия, слишком интенсивного, какого прежде я никогда не знал. Это меня испугало, и я разозлился.
- Почему ты такая тварь?
Он повернул ко мне бледное, бескровное лицо с огромными сияющими глазами, обдающими привычным холодом. Бесстрастный, словно ничего и не было. Будто это не он несколько минут назад вертел на мне бедрами, задыхаясь от похоти.
- Ты ведь мог остаться дома, доучиться. Поступить в университет, получить образование – ты ведь не глуп. Ты мог бы заниматься тем, чем хотел. Но ты выбрал то, что тебе нравится больше всего. Пошел по наименьшему пути сопротивления, и не потому, что у тебя не было выбора. Это легко, и это потакает твоей блядской натуре. Ты блядь. От рождения. Ты сам признавался себе в этом?
Я еще много чего наговорил. Он не перебивал, а потом поднялся и ударил меня наотмашь кулаком, разбив мне нос и губу. Потому что я был прав. Ничто не причиняет такой боли, как правда.
Я тот, кто есть на самом деле, я себя не обманываю, и не обманываю других. Кому не нравлюсь – аддьес! Но Джей… Он всегда казался мне не то, что хитрым, но себе на уме. Думаю, он многим не побрезгует, чтобы получить желаемое. Он может прикинуться милым, чтобы вы навсегда угодили в его руки. А потом, сколько не пытайтесь – уже не выкрутитесь. Он, как звездный мальчик – все хотят его, но он никогда никому не будет принадлежать. Никогда не влюбляется, никогда не увлекается, всегда холоден, редко улыбается, молчит. Он находится в своем мире, и боже упаси мне в него попасть! Он одержимый. Прекрасно рисует, пишет, играет на гитаре, фотографирует. Он далеко пойдет, не сомневаюсь. Прежде он всегда находил себе новый интерес, новое занятие, добиваясь совершенства в любой работе, за какую ни брался, и всегда был занят. А сейчас – нет. У него просто съехала крыша. Я для него перестал существовать, как весь реальный мир, он полностью ушел в себя, заполз в раковину, как улитка. Сукин сын молчит все время. То, что раньше его злило, теперь перестало заботить. Я могу забывать спускать воду в туалете, сжирать его йогурты, его шоколадки, курить в доме, прожигать сигаретой скатерть – он ничего не замечает. Печально присутствует, как привидение. Я просто боюсь. Он видит мой страх, и из-за этого еще сильней слетает с катушек. Черт, я боюсь приходить в этот долбаный дом. Он и прежде был социофобом, бесспорно, - ненавидел сборища, вечеринки, рестораны – все, что заставляло его быть на людях. Его мизантропия меня просто доканывала. Он презирает весь род человеческий, как будто сам бог.
Лишь однажды я застал его пьяным, трагически пьяным. Что-то не ладилось у него с самим собой – на других он мало обращал внимания. Его тошнило весь день, под глазами легли темные тени: он сидел на кухне наедине со злостью и безумием, и я не совался туда, благоразумно решив перекусить в кафешке неподалеку. Не мог смотреть на его белое обескровленное лицо и спутавшиеся поблекшие волосы, как у растрепанной куклы. Мне не хотелось проникнуться к нему той жалостью, какую он, должно быть, постоянно испытывал к собственной персоне. Поздно ночью он зашел ко мне в комнату: я читал дрянную книжку, от которой клонило в сон, закутав ноги противоположным концом одеяла. У меня мерзли ноги, я читал, чтобы вконец не свихнуться – я все же по-прежнему испытывал потребность в обозначении себя мыслящим существом. Бросив на него быстрый взгляд, я не шевельнулся, ожидая от него чего-нибудь: за весь день оба мы не сказали друг другу ни слова. Хер знает, что творилось с нами и с нашими жизнями. Он прошел шаткой ломкой походкой взад-вперед, как сомнамбула, словно не узнавал меня, и впервые видел наполнявшие комнату вещи. Коснулся рукой абажура настольной лампы, как ребенок, привлеченный приглушенным свечением колпака. Рассеянно посмотрел на свои пальцы, растирая пыль, потом еще два шага вперед – до этажерки с книгами. Это могло продолжаться до бесконечности. Я поднял голову и наблюдал за ним в ожидании. Черт его знает, может, он свихнулся от одной попойки… Наверное, я был настолько занят невеселыми мыслями, что ожег его ими – он медленно повернулся и вдруг заулыбался так, что у меня мороз прогулялся по коже: ни дать ни взять – пациент психушки. Его глаза, казавшиеся темными, поблескивали в измученных провалах глазниц, тонкие губы кривились в гримасе, похожей на ухмылку.
- Я знаю, что все это так просто не закончится. Нет. Эта чертовка меня выпотрошит на потеху остальным… Я только марионетка.
Слова шуршали, а я не мог уразуметь, к чему они прилагаются.
- О чем ты?

Не понимаю, зачем люди живут? Для чего? Все это просто одна большая иллюзия, ложь ради лжи, самообман. Выдумывают себе поддельную любовь, привязанности, страхи, крутятся, как белки в колесе ради денег, чтобы потратить их на хрень. Чтобы удобрять собой землю. Все стремления, цели - ради чего? Для всех все закончится одинаково. Жизнь это просто медленное движение к смерти, с самого рождения только умирание, одно единственное желание разложиться. Зачем же нужно ждать? Я вправе распорядиться своей жизнью так, как считаю нужным: это моя единственная собственность.
Чувствуешь, что ты не такой, как все. Не избранный ни богом, ни дьяволом, если вообще существует добро и зло в категории белое-черное. Нет, ты не относишься ни к раю, ни к аду, не относишься к этой жизни, и не знаешь, что такое смерть. Страх перед неизвестностью всегда становится тормозом. Но в конце концов ты только едешь до конечной остановки, к назначенному свиданию с завершением этого всего. Не лучше ли самому нажать на стоп-кран?
Джуд не хотел умирать, все произошло внезапно, помимо его воли: сверху нажали на стоп-кран – его остановка. Он выпрыгнул в одно мгновение, так быстро, что я до сих пор думаю о его смерти, как о чем-то слишком нелепом, чтобы в нее поверить. Кажется, сейчас он войдет, или я услышу его крик на улице, зовущий меня по имени. Самый мой страшный ночной кошмар – повторение той ночи у клуба, куда мы поехали вдвоем, чтобы забыть о злополучной истории со сломанным носом. Джуду как раз сняли повязки, делавшие его похожим на человека-невидимку. Я уже и не думал, что увижу его снова – и лучше бы так оно и было. Лучше бы я его больше никогда не видел, и ничего не знал, это точно. Но он появился, с коротко остриженными волосами, «чтобы у тебя не было соблазна схватить за них». Мы танцевали, а потом он спустился вниз, чтобы попить. Дальше я увидел, как какой-то парень выводит его через заднюю дверь, и это показалось мне странным: с кем и куда он уходил, не сказав ни слова? Или его выставили вон за поведение? Я ничего не подозревал. Не подозревал, пока продирался сквозь потные парочки к выходу, пока на ходу ловил обрывки ничего не значащих фраз, пока прохладный воздух не развеял последний налет недавнего угара. Я смотрел, как незнакомец держит покачивающегося Джуда за предплечье, как свет фонаря отражается от его курносого профиля – и вдруг он упал на асфальт… Он лежит навзничь, и дергается в конвульсиях так, будто его подкидывает снизу сильными пинками личное землетрясение. Я сажусь ему на живот, чтобы хоть как-то облегчить его боль, смотрю на его запрокинутое назад лицо с остекленевшими от напряжения глазами. «Оставь его, это нормально», - говорит голос над ухом. Кто-то сзади кричит, что нужна неотложка. Я не вижу людей, но чувствую их присутствие, голоса плотоядно шелестят совсем рядом, их все больше и больше, и все эти чужие физиономии наблюдают за его долгой агонией. Он умирает, у меня нет сомнений, - его дыхание скребется об легкие, не желающие пропускать ни единого вздоха. Он борется за жизнь целые восемь минут, его судороги похожи на судороги оргазма, - еще раз, еще, один толчок мускулов, второй, а потом все замирает - ни вскрика, ни стона – грудная клетка опускается, мышцы медленно расслабляются, рот приоткрыт… он мертв еще до приезда скорой… Тот, кто вывел его на улицу, дал ему выпить антидепрессант, несовместимый с наркотиками. Джуд отравился и погиб, вот и все. Все. Я по-прежнему сижу у него на животе, хоть это уже и не нужно – сижу и смотрю на его посиневшее лицо, на полуоткрытые бескровные губы и едва прикрытые глаза, словно он собирается мне подмигнуть. Боже… Ему всего двадцать три! Он начинает чернеть в тех местах, где уже застыла кровь, обугливается, будто изнутри его пожирает огонь… Не нужно было пить, Джуд. Не важно. Смерть настигла бы тебя в любом случае, если сверху решили нажать на стоп-кран…
Он мертв, а я жив. И потому должен любить свое тело: это логично, если задуматься. Ведь тело подвержено болезням, оно стареет, умирает, и срок его износа весьма недолог. Что такое шестьдесят-семьдесят лет? Ничтожность. Одно мгновение. Потому о теле надо заботиться не меньше, чем о душе, его нужно беречь, и быть благодарным своей бренной оболочке за возможность ощущать окружающий мир, воспринимать и познавать его, испытывать все доступные чувственные удовольствия. Путешествие в теле всего лишь недолгая дорога в один конец, в никуда. Кто может знать, что ожидает душу, да и ожидает ли что-то вообще? Что она получит справедливое возмездие за грехи тела? Зато всем известно, что случается с телом после биологической смерти. Я видел все подробности без прикрас, когда мой брат работал в морге. Мне ведомо, насколько хрупка наша конструкция, и как просто ее разрушить: тело погибает, и мы распадаемся на части, наш внутренний мир вытекает из нас по капле, как вода из разбитого сосуда. Я хочу, чтобы она вытекла из меня. Я перестал быть человеком в тот миг, когда изменил собственной природе, главному инстинкту самосохранения. Никто не захочет отказаться от жизни по доброй воле, а я хочу. Мне легче заглянуть в неизвестность, нежели остаться здесь, в этом времени и в этом теле. Оно стало калечить мою душу, я должен от него избавиться. Люк знает, каким образом можно меня убить. Достаточно сломать меня, подчинив своей воле, заставить перестать верить в то, что я считал святым. Мое тело всегда могло испытывать наслаждение тогда, когда разум восставал против этого. Я урод. Даже сейчас я знаю, что Люк имеет надо мной власть, после всего, что случилось. Я заставляю себя думать, что ненавижу его, но мне прекрасно известно, что я сам себя обманываю. Он может сделать со мной все, что захочет, и я не смогу сопротивляться. Не из-за страха, а из-за привязанности. Он всегда был тем, кого никто не смог бы у меня отнять – даже сама смерть. Это какая-то часть меня, почему-то существующая отдельно. Мы никогда не были особенно близки, но нам этого и не требовалось – наша связь всегда была сильно ощутима, как и наша эмоциональная зависимость друг от друга. Это приобрело гипертрофированные формы. Я не самостоятелен. Теперь, когда Люк рядом, я становлюсь его отражением, тенью, марионеткой, и все закончится только с моей смертью. Я должен преодолеть притяжение личности брата, оттолкнуться, чтобы двигаться дальше по своей траектории. Я не могу этого сделать, даже если бы он захотел меня отпустить. Он не отпустит, а я не избавлюсь от него. Но есть верный способ. Я все закончу.


ДЖЕЙМС
Этот долбанный Джей, будь он неладен, не открывал мне дверь, хоть я и трезвонил так, что мог поднять мертвого. В конце концов, мне пришлось найти чертов ключ, и отпирать вечно заедающий замок самому, хотя этот гад был дома. Я думал, что он просто засунул себе эти женские тампоны в уши, и из упрямства не собирается поднять свою задницу, лишь бы меня позлить. Конечно, что он – швейцар, что ли? Я ввалился в квартиру злой, как тысяча чертей, и с порога начал орать и ругаться, потому что меня задолбала хрень, которую он устраивал. Я готов был его прибить. Сколько раз говорить, что нужно починить замок? Неужели я должен сделать это сам, иначе он и не почешется, потому что ему все равно? Он слишком занят собой, любимым, и самокопанием в глубинных течениях своих несчастий. Проще всего спрятаться от всех в конуре, и без конца себя жалеть, если произошло что-то, не входившее в твои планы. Но черт возьми! нельзя же дни напролет оплакивать себя, как покойника, и без дела шляться по дому!
Я орал, орал все время, пока скидывал в прихожей обувь, и стаскивал через голову футболку, прилипшую к спине. Мне нужно было срочно принять ванну, я устал после ночных бдений, а этот сукин сын как нарочно сидел именно там, закрывшись изнутри. Я стукнул кулаком, приказывая ему убираться, но он даже не удостоил меня ответом - я слышал только звук льющейся воды, и больше ничего. Я мог бы вот так стоять под долбанной дверью и вопить сколько угодно времени, потому что он и прежде не обращал на меня никакого внимания, словно я был вздорным досаждающим ему насекомым, которое и пристукнуть лень. Но на этот раз он вывел меня. Я не ограничился угрозами и приступил к действиям, ничуть не беспокоясь, что соседи могут вызвать полицию из-за чудовищного шума, который производил мой штурм. Отсутствие всякого движения с другой стороны атакуемого мною препятствия уже и не злило, а пугало меня: мерзавец не издавал ни звука, не отпирал, и не увещевал меня заткнуться в своей привычной манере. Я сломал замок, полетели щепки, пыль, известка, раскрошившаяся с косяков – и, наконец, попал внутрь вожделенной ванной. Это было настоящим, вашу мать, кошмаром. В первый миг я как будто оцепенел, блин, перестав соображать, и время изменило свой ход, застынув, как показывают в кино, натурально. Он, гад, лежал по горло в крови – или в воде, перемешанной с его кровью. Белый, как мел, с откинутой назад головой, настоящий труп. Когда я пришел в себя и смог соображать, я выволок его на пол. Он перерезал себе вены. Срань какая! Долбанный ублюдок! В это утро я не должен был вернуться домой, и сказал ему, что поеду развлекаться – он решился на самоубийство, не зная, что я заявлюсь, и стану его, блин, спасать. Но я не желал видеть, как этот ублюдочный Джей издохнет у меня на руках, а я всю оставшуюся жизнь буду мучаться от угрызений совести. Лучше бы я вообще ехал развлекаться на хер, как обещал! Я перетянул ему руки над запястьями, там, где он сделал глубокие надрезы, и сидел рядом, пока не приехали врачи. Они его укололи, нацепили кислород, и увезли в больницу, заверив, что сделают все возможное. Окровавленная ванна впечатлила даже их, хоть я и подозреваю, как этих ребят трудно удивить.
Сукин сын сделал все-таки то, чего я боялся. А если бы я вернулся домой позже? Сегодня, завтра, через неделю? Он бы всю квартиру провонял. Уму непостижимо, что люди-дебилы пытаются с собой сделать по собственной инициативе. Из-за того, что кто-то другой заставил их усомниться в ценности жизни, разрушил их действительность и их воздушные замки. Вместо того, чтобы окрепнуть, закалиться, они ломаются, как плохая сталь. Весь наш мир – большая долбанная кузница.
Я выбросил эти сраные лезвия, которыми он перерезал себе вены. Я бы с удовольствием выкинул к черту все ножи, не будь в них надобности, все веревки, и все таблетки. Но я не смогу водить его за руку и отслеживать каждый его шаг: если он захочет повторить, он найдет способ от себя избавиться. Это меня и пугает. Жить с таким человеком под одной крышей значит самому стать придурочным параноиком, в постоянном страхе ожидающим следующей удачной попытки. Чертов Джей! Если бы я знал средство, как вернуть его сюда, и удержать. Проблема заключается в том, что он считает, будто должен был погибнуть в том пруду, захлебнуться, а теперь его жизнь это отклонение от некоего фатального предначертания, движение по касательной, реальность, не имеющая к нему отношения. Его данность нарушена, и он хочет восстановить справедливость. Таким способом.
Я не образец терпения. Больничные посещения для меня - пытка. Но меня подстегивала убежденность в том, что я единственный, кто может появиться. Потому я все знал. То, чего, господи боже, знать не хотел! Что ему зашили порезы, перелили кровь. Что у него нет приличной страховки, а потому период реабилитации, который должна ему обеспечить клиника, будет весьма непродолжителен: для него психолога нет. И психушка набита под завязку. Придется искать иные выходы. Когда я сунулся к врачу, он категорично заявил, что Джею просто требуется внимание, что он таким образом пытается адаптироваться в обществе.
- Да вы в своем уме? Что это за хрень? Если бы не я, он бы сейчас в земле гнил! А вы мне толкуете, что он хочет обратить на себя внимание? Какое, к черту, внимание, когда он хотел себя убить, и это ему почти удалось?
- Да. А может, это была самая неудачная из его симуляций. У них иногда случаются промахи.
Мне хотелось открутить ему башку за весь бред, который он нес с умным видом. Ведь это не он с Джеем жил, не он его нашел.
- Да что вы вообще знаете? Что вам о нем известно? Это никакая не симуляция, ясно, мать вашу? Он действительно хочет умереть, и все, что вы можете мне предложить – забрать его домой, и следить за ним?
Он уставился на меня с ироничной отрешенностью, будто нас разделяла непроницаемая перегородка. Толстенький, пожилой, с зализанными редкими волосами, маленькими прищуренными глазками.
- Вы можете приставить к нему сиделку. Или оплатить лечение в клинике. Хотите избавиться от него? Засунуть в психушку?
- Да, черт возьми, я ему не мама! Что я с ним буду делать? За ним нужен присмотр, и квалифицированный персонал рядом!
Он пожал плечами, и ответил, не глядя:
- Не понимаю, в чем тогда дело. Если вы ему не мама, и вам все равно, просто оставьте его в покое.
Из его уст это звучало смертным приговором. Меня не удивляла черствость человека, привыкшего видеть смерть, меня поразило его нежелание хоть что-то сделать, дабы предотвратить еще один уход. И ведь перед ним был не старик, а мальчишка! Что же это за люди такие, которые даже шанса не оставляют? Всем видом говорят – дело дрянь, выкини из головы, тебя это не касается. Если психушка может избавить Джея от самоубийства, значит, место ему в психушке! Неужели мне будет лучше оттого, что он сдохнет?
Я приносил ему шоколад – каждый день, сразу по десять плиток, и оставлял медсестрам. Не хотел его видеть. Мне хватило и прошлого раза. Чертов ублюдок! Они все мне рассказывали – с каждым днем ему лучше, он уже вполне окреп, потом его перевели в психиатрическое отделение до полного восстановления. Я пытался поговорить с докторшей, ведь женщины это матери, они должны быть отзывчивее, должны понимать и чувствовать по-другому. Но единственное, чего я добился – доброго совета «отвлечь его, найти ему интересное занятие, чтобы он увидел новый смысл в жизни».
- Да вы что, смеетесь? Мне ему ребенка родить? Что еще может удержать человека?
Она сочувствовала, но сделать ничего не могла. «Я не могу перепрограммировать его мозг в одночасье. Есть, конечно, альтернативные методы лечения, гипноз. Но это вряд ли действенно в его случае». Он просто молчал, игнорируя любые к нему обращения. Он смотрел, вел себя осмысленно, но отвергал всякую попытку помощи, замкнулся в себе, и спал только благодаря снотворному. Ему кололи транквилизаторы. Я покупал их, приносил, но по-прежнему не видел его, ограничиваясь беседами с психиатром и медсестрами. Были среди них чертовски хорошенькие. Он хоть видел это? Ему не хотелось этим воспользоваться? А докторша – корова, расспрашивала меня, чем спровоцировано такое стремление к смерти. Так и хотелось ляпнуть всю подноготную – и про барные танцульки, и про изнасилование, и про злосчастный пруд. Она бы пришла в ужас. Но я боялся увидеть в ее глазах еще и презрение. Мы достойны были презрения. Наверное. Когда я бывал трезв – весьма и весьма нечасто, обычно с утра, я сам себя презирал. Но минуты просветления были редкими моментами, и далеко не самыми приятными. Как только у меня возникала охота себя покритиковать, осмотреться, я тут же благоразумно запивал колеса алкоголем.
Все перипетии с Джеем заняли в общей сложности не больше недели, хоть мне они и показались вечностью. Дом был непривычно пустой. Не с кем было скандалить, некому было убираться, и придавать жилищу хоть какое-то подобие уюта. Я попытался навести порядок, зная, когда Джей должен снова здесь воцариться, но домохозяйка из меня паршивая. Черт возьми, как можно тратить жизнь на такие пустые занятия, как готовка и уборка, изо дня в день, и снова начинать все заново? Если сложить эти часы воедино, какая часть жизни уходит на это? И на сон? Что тогда остается для разумного существования? Я купил подержанную старенькую Вольво цвета асфальта, вечером катался по улицам, пугая добропорядочных граждан, врубив магнитолу на полную мощь так, что динамики, не выдерживая напора звуков, визжали и кряхтели. Пил, опрокидывая бутылку, прямо за рулем, наматывая круги вокруг нашего задрипанного района, и засовывая патрульным смятые зеленые бумажки, горланил – мне казалось, я подпеваю модной радиостанции, но на самом деле я ревел, как Кинг-Конг. У меня всегда были проблемы и со слухом, и с голосом, но как назло, я любил петь, особенно в бессознании. Машинка была такой старой и дохлой, что можно было потерять запчасти на ходу. Но ничего не отваливалось. Цена за нее была смешной. Я больше проигрывал в карты. На этой машине я и поехал забирать Джея из больницы. В то утро я был трезвым и злым, вошел в вестибюль и передал медсестре, чтобы он спускался. На что мне ответили спустя какое-то время, что Джея нет. Он ушел сам, ранним утром. И тогда я начал орать, как сумасшедший, обозвал их всех последними словами. Как можно? А если он сейчас лежит где-то, размазанный колесами по дороге? Он же не в себе! Какого черта они не позвонили? Я со своим кудахтаньем был похож на наседку. Прыгнул в машину и поехал на маленькой скорости, надеясь, что встречу Джея на пути к дому, прислушиваясь к завываниям далеких сирен. Позвонил домой на всякий случай – вдруг он там? Но сукин сын или не снимал трубку, или где-то шлялся. В конце концов, мне все это надоело. Хватило с меня и лекарств, и шоколадок, и говорильни с врачами. К черту! Будет так, как будет. Если и суждено чему-то случиться, я в этом не виноват. Я так старательно избегал любой ответственности, что взваливать себе на плечи заботы о чужом человеке казалось форменным идиотством. Я не тот, кто в детстве пичкал слепых котят молоком из пипетки.
Он вернулся ближе к вечеру, и ни слова мне не говоря, ушел в свою комнату. Некоторое время оттуда доносились приглушенные звуки разрываемой материи, и иногда, прислушиваясь к ним из кухни, я представлял, как ненормальный уничтожает весь свой гардероб. Видимо, ему пришло на ум вовсе избавиться от одежды, и вступить в общество нудистов. Я только выругался, допивая свой кофе, и ушел в бар танцевать. На следующий день мне стало известно, что нападению подверглись не шмотки, а его холсты: он изрезал ножом все работы – завершенные, начатые, все, что было в доме. А после того, как я убрался, разломал подрамники, и вышвырнул все в мусор. Не пойму, чем ему не угодило собственное творчество, если он в раз уничтожил плоды всех усилий. Может, это я сошел с ума? И очевидное сокрыто от меня? Ведь гениальность – случайность природы, тогда как глупость - правило.



ЛЮК
Разыскать его не составило труда. Я узнал от охранника, что мой брат снимает квартиру вместе с еще одним танцором, Джеймсом, за которым я и наблюдал несколько дней подряд. Я везде таскался за ним хвостом, боясь лишь того, что он обнаружит мой неустанный контроль. Но либо он пренебрегал опасностями, либо действительно не замечал слежки, приведя меня к своему дому. Мне не удалось увидеть Джея до его неудачной попытки самоубийства. Я боялся его взгляда, ходил вокруг да около, издали смотрел на окна, ожидая, когда загорится свет. Он был так близко, что преодолеть несколько сот метров не составляло труда; и в то же время оставался для меня таким далеким, что я и понятия не имел, как до него добраться. Потом точно так же я ходил вокруг больницы, стараясь не притягивать к себе любопытных взглядов, и звонил из таксофона справиться о его здоровье. Я понимал, что он стал другим. И когда спустя неделю он возвратился в свой дом, я не мог откладывать дольше. Дождался, когда Джеймс уберется восвояси – это произошло под вечер, и не успел он смотаться, как я оказался возле дверей, которые открыл обычной отмычкой. Я стал специалистом в таких немудреных делах довольно давно, когда нам с Джеем хотелось почувствовать себя обладателями чужой жизни, войдя в незнакомый дом. Мы отпирали замки, снимали обувь и заходили внутрь, зная, что хозяев нет дома. Расхаживали по комнатам, рассматривая вещи, нам не принадлежавшие, рыскали по шкафам, чтобы видеть, сколько в них висит красивой одежды, и мечтали, что когда-нибудь будем в числе обеспеченной и конкурентоспособной группы людей. Нам нравилось делать вид, что мы тут живем, что мы – совсем другие, не те, кем являемся на самом деле. Это была игра, фантазия, с которой каждый раз приходилось расставаться. Сейчас я входил в новую иллюзию, в дом, где рассчитывал найти своего потерянного брата, потому что я не мог оставаться с ним, но не мог жить без него. То, что я сделал, всегда будет со мной, но я должен этого стыдиться – а стыда во мне нет. Может, я просто устроен иначе, чем другие, потому что никогда не жалею о содеянном; у меня нет времени на сожаления. Жизнь такая короткая - каждая потраченная минута это еще один шаг на пути к вечности. А уж там кто-нибудь подсчитает на чаше весов количество моих промахов и грехов. Пусть считает. Я возьму то, что принадлежит мне. Джей всегда был моим. Он был моим мальчиком. Я не мог спать, когда его не было рядом, мне нужно было чувствовать его спокойное дыхание, и знать, что с ним все будет в порядке. И сейчас я должен знать, что с ним все в порядке. У меня была масса возможностей свинтить шею этому чернявому Джеймсу, с которым он живет, но я этого не сделал только из-за Джея. Кто может знать правду об их отношениях за закрытыми дверьми? Возможно, они и впрямь только вместе снимают квартиру, и ничего больше. Но у меня сердце застревает в горле, когда я допускаю одну мысль о наличии большего.
Я зашел тихо, на цыпочках, но меня не покидало ощущение, что он меня ждет – если он здесь. Я не испугаю его своим присутствием, потому что он должен понимать, что я к нему приду рано или поздно. Он ведь не думает, что я могу оставить его в покое? И я не позволю ему снова вернуться туда, где его нашел: клянусь, даже если мне придется вырезать ему сердце, чтобы остановить. Этого позора больше не будет. Если мать не удосужилась объяснить ему простых вещей, значит, она настоящая сука. Что ж, объясню я. Кое-что я еще способен понять в этой жизни.
Я крался из коридора в комнату, потом еще в одну комнату. Его нигде не было. Я вошел на кухню, и увидел его над раковиной, спиной к себе. Он упирался руками в края, но воду не открыл, и я был уверен, что все это время он прислушивался. Он слышал каждый мой шаг, затаив дыхание, чтобы спрятаться от меня. Когда он был ребенком ему казалось, что если он посильнее зажмурится, никто не увидит его так же, как не видит никого он. И позже у него осталась эта вздорная привычка – зажмуриваться, когда ему не хотелось видеть. Я был уверен, что сейчас он зажмурился, и чтобы убедиться, я подошел к нему и повернул к себе. Он не вздрогнул от неожиданности, и его глаза были широко распахнуты - он смотрел на меня с выражением, которого я прежде не видел и не мог объяснить. Это был не страх. Не знаю, что именно. Если бы он что-то сказал, я бы все понял, но он молчал и смотрел, не отрываясь.
Ты попался, как бабочка на булавку – в этом все дело. Это конец. Смотреть на него и знать, что он ускользает. Все равно что ветер, нельзя ни поймать, ни запереть. Как вода, просачивается сквозь пальцы. Он теперь такой взрослый, кажется самому себе самостоятельным. А потом случается что-то вроде его брата, который приходит и требует его жизнь. Он силой берет то, чего ему брать не положено, и в этом все дело. Сначала берет его чужими руками, не осмеливаясь на большее. Ведь он брат.
Я обнял его, прижал к себе и почувствовал то, что помнил всегда - едва уловимый запах его кожи, почти такой же, как у меня, но немного горше. В нем текла моя кровь. Он был мною, а я им. С его рождением я, маленький мальчик, вдруг ясно осознал, что больше не одинок, что есть на свете еще одно живое существо из моей плоти - если не я, так отдельная часть меня. Я боялся признаться себе и во многом другом. Он был самым красивым человеком на свете, и мне было наплевать, как это назовут, я просто делал то, что хотел. Он не сопротивлялся и медленно сел передо мной на разделочный стол, не отводя пристального взгляда от моего лица. Я раздвинул ему ноги, взял под коленями и притянул к себе, а потом начал гладить его пах через джинсовую ткань, не расстегивая молнии. Его тело не замедлило отреагировать, он сделал вдох и откинулся назад. За один этот миг я был готов отдать жизнь. Начал что-то ему говорить, как в бреду – даже не помню, что: кажется, просил об одном и том же - чтобы он повторял, что принадлежит мне. Ласкал его лицо руками, пока он не начал кусать и облизывать мои пальцы. Мы с ним всегда являлись единым целым, одним миром, расколотым надвое, мое тело было его телом – усомниться в этом было безумием. Я взял кухонный нож и поднес лезвие к его лицу. Я не собирался перерезать ему горло, но почувствовал судорогу, охватившую его быстрой конвульсией. Потом он наклонился вперед вместо того, чтобы отстраниться - так, что нож впился в его подставленную шею. Я не хотел причинять ему вред. Я слишком сильно его любил, чтобы зарезать прежде, чем он сам не принудит меня к этому. Больше всего я ненавидел предательство. Его предательства я бы не вынес.
Мне нужно было почувствовать его боль в себе, и я сделал один точный надрез у него на шее, чтобы попробовать его кровь. Он застонал, но поддался мне. Я видел в его глазах не мольбу, не ужас, а вожделение – настоящее желание, я ни с чем не смог бы этот взгляд спутать. Опустив нож, я начал медленно разрезать его одежду - сначала футболку сверху донизу, чтобы скорее прикоснуться к его коже. Потом его старые джинсы. Вся эта процедура заняла какое-то время, показавшееся мне бесконечным. Взбешенный столь долгим ожиданием, я взял его прямо на разделочном столе, по обе стороны от которого на стене висела мелкая кухонная утварь. Я сделал так, как Мартон – использовал слюну вместо смазки, чтобы устранить избыточное трение. Внутри он оказался горячим и узким. Восхитительным.
Никогда в жизни я не испытывал подобного. В этой эйфории мне казалось, что я, наконец, обрел все, чего мне прежде не хватало, что я стал другим, что я смогу взлететь, если захочу, и все законы вселенной отныне мне ведомы. Я смотрел широко раскрытыми глазами в огромную бездну, и верил, что обрел мощь и знания, переполнившись беспричинным счастьем. Это был доселе незнакомый экстаз, который мне подарил мой брат, моя плоть и кровь, такой же мужчина, как и я. Мы стали с ним единым целым, полностью растворились друг в друге. Я целовал его губы, его тело, ласкал его ртом, чтобы узнать его на вкус. Полный симбиоз стал логическим завершением нашего развития, только через это мы могли познать друг друга, и стать одной сущностью. Таков единственный верный исход нашего родства и наших отношений. Занимаясь любовью, мы обретали себя, и обменивались энергией, необходимой нам для жизни. Вместе, друг в друге, мы достигали той гармонии, которой не было в этом мире для каждого из нас по отдельности. Все оказалось настолько естественным, что в словах отпала необходимость: теперь наши мысли стали одинаковыми. Я уверен, что впредь мы больше не сможем разлучиться. Я должен защитить его от жестокости других, от всех, кто желает его, и может причинить ему вред. У меня нет никого, кроме него. Мне надо отвечать за него так же, как и за себя, ведь он всегда был моим мальчиком, моим младшим братом. Если он слеп, я буду его поводырем. Теперь мы связаны не только родственными узами, но и богохульным актом кровосмешения и мужеложства.
Ты самому себе кажешься ненасытным. Из кухни – в спальню, кладешь его на постель, и смотришь, смотришь, как в последний раз. Все равно не наглядеться. Такая белая кожа, такое точеное тело. Его веки вздрагивают, тень от густых ресниц скрывает синие прозрачные глаза. Встаешь и задергиваешь портьеры, погружая комнату в сумрак. От него пахнет экзотическими ароматами сказок Шахерезады из «Тысячи и одной ночи». Прежде, в детстве, ты не стал бы пересказывать ему все это из боязни быть осмеянным, или обданным ледяным презрением. Он по-прежнему умеет так посмотреть, что слова застревают в горле. Но сейчас он не смотрит. Можно сесть рядом и глядеть на него до бесконечности, с завистью, и ревностью. Он весь здесь, и все же его нет: только он умеет быть настолько недосягаемым в самые прозаичные моменты. Его запястья все еще перехвачены бинтами, под которыми недавно зашитые раны. Как он мог делать это? Он вообще выглядит странно: это совсем не то отсутствие, какое осталось в твоей памяти, и ты долго пытаешься понять, в чем дело. Чего-то не хватает.
Он не хмурился, не улыбался, не говорил, и выглядел не просто чужим, а неодушевленным, как хитро устроенный механизм. В его покорности сквозило то безграничное терпение и равнодушие, которые помогали ему зарабатывать деньги. Прежде его безудержные вспышки ярости становились притчей во языцех: достаточно было неосторожного, резкого слова, сказанного кем-то со стороны, и он вспыхивал, как порох. Его слова ранили больнее ножа, и тогда он изливал в них столько яда, что я, будучи свидетелем конфликтов, изумлялся, как он живет с этими тысячами змей и скорпионов внутри сердца. Но часто слов ему было недостаточно, иногда он не тратился на них, резко кидаясь в хищном броске на обидчика, который порой и обидеть не хотел, и шутка бывала весьма невинной. Он приобрел дурную славу психа, его обходили стороной, никто не желал стать мишенью его выпадов. Я говорил, что все это прелести переходного возраста, и так он реагирует на свое безвозвратное, неминуемое взросление. Он уже не был тем милым маленьким мальчиком, который из упрямства забивался под кровать, не желая выходить к гостям, и терпеть их щипки за щечки. Теперь он не кусался, не царапался, теперь он мог за себя постоять более действенными способами. Он обогнал меня на полголовы, вытянулся, и хотя я был покряжистее и казался сильнее и основательнее, Джей весь состоял из мышц, мускулов и сухожилий – выносливый, изворотливый, крепкий. Откуда что бралось? Даже высокие здоровенные парни не связывались с ним: его молниеносная реакция, неожиданность и нокаутирующий удар прямиком в челюсть быстро снискали уважение. Может, таким образом он вымещал злобу за потерянную любовь матери, которая все больше отдалялась по мере нашего возмужания. Родись мы девчонками, этого бы не произошло.

ДЖАРЕД
Джуд… запрокинувшись назад, задыхается и начинает кончать. Мне нравится испытывать его на хрупкость и прочность одновременно. Испытывать его на бесконечную нежность, словно он цветок или бабочка, или бабочка в цветке. Он тихо стонет от удовольствия, пока я остаюсь внутри и обнимаю его, разглядывая сверху. Я люблю убеждаться в его телесности и в том, что он мужчина, которого я имею. Его глаза полуоткрыты, я вижу, как судорожно он заглатывает воздух, и вдруг покрывается синими пятнами: они быстро ползут по высокой груди наверх к шее с пульсирующими венами, на его скулы. Боже… мы лежим на том тротуаре перед ночным клубом… и я внезапно понимаю, что он не кончил, он умер…
Я проснулся оттого, что услышал тихий щелчок отпираемого замка, а потом крадущуюся поступь. Было два часа. Мне не хотелось ни о чем думать, и я просто повернулся на другой бок, спиной к дверям спальни. Я ни о чем не желал знать. Ночь наполнилась монотонными убаюкивающими звуками льющейся воды: Джеймс, возвращаясь из бара, сразу залезал под душ. Он старался не шуметь, и часто это ему удавалось.
Мне приснился бордовый ковер с узором из золотых и зеленых листьев, в причудливой вязи которых я узнавал оскалы страшных морд. Они всегда мне снились, когда я о чем-то беспокоился. Я предпочитал разглядывать ковер, а не смотреть на своего собеседника. На тот момент ему было уже лет сорок, он обзавелся всеми атрибутами среднего возраста среднего класса – лысиной и брюшком, и сильно потел, вытирая лицо платком размером с простынь. До сих пор содрогаюсь от одного воспоминания об этом типе. Но я был готов на все, лишь бы моя мать не узнала, что я промышляю воровством. Сколько было бы крика! Ненавижу, когда она кричит своим пронзительным голосом так, словно ее режут. Лучше бы просто молча побила.
Я вижу бордовый ковер в его гостиной, там, где все и случилось. Для меня это стало первым опытом, когда я готов был на что угодно, лишь бы уйти от справедливого возмездия за рукоблудие. Он сделал это не сразу. Сначала провел со мной воспитательную беседу, накормил – от вкусностей, которыми он меня приманил, я, вечно голодный, не мог отказаться. Потом он еще пару раз прикинулся добрым дядей, пекущемся о моем благополучии и воспитании. Но я ему не верил: уже тогда в столь нежном возрасте я прекрасно понимал, что бескорыстия в природе не существует, и никто ничего не делает просто так. Главное, что он молчал о моем проступке – это меня устраивало, и именно этим он и мог меня шантажировать. Но я и понятия не имел, почему он все это делает, и что ему от меня нужно. Возможно, он и сам поначалу этого не понимал, действуя бессознательно, а много позже его мысли оформились в определенные потребности. Я же видел в себе столько же прока, сколько от козла молока. Я немного знал, чем занимаются взрослые для продолжения рода, но был так далек от этого, что даже не задумывался, чем они могут заниматься с детьми вроде меня. Предостеречь меня было некому. Да и вряд ли предостережения уберегли бы от сомнительных прелестей раннего взросления: для меня важнее было не угодить в тюрьму. Я готовился и к боли. Это было просто наказанием, но, слава богу, не от моей матери. Потому я позволил ему собой воспользоваться. Мой комплекс вины, а не наивность или неведение, сослужили ему хорошую службу.
Первый раз было больно и стыдно. Но он щедро оплатил и то, и другое. Я отработал повинность, и скрежеща зубами вытерпел все его гнусности, пока он пыхтел сзади, и лапал меня потными ручищами. Я смотрел в пол, на идиотский орнамент бордового ковра, об жесткий ворс которого стер кожу на коленках.
Второй раз был лучше: мой наставник положил меня на большую кровать, кверху лицом, и мне пришлось закрыть глаза, чтобы его не видеть. По-прежнему было больно, но уже не так сильно. В третий раз мое тело как будто немного приноровилось, больно было только вначале, скорее по привычке, поскольку я психологически помнил боль, и настраивался на нее.
Кто-то залез ко мне в постель, и прижался сзади, разбудив. Я ощутил прохладное свежее прикосновение чужой кожи, и вдохнул в себя ее запах - запах Люка. Теперь он знал, где я, и мог приходить, когда пожелает. Я тут же подумал о Джеймсе, который заявится утром, застанет меня с мужчиной - и закрыл от ужаса глаза, представив себе эту немую сцену.
- Пожалуйста, не трогай Джеймса.
Он зажал мне рот ладонью.
- Спи. Я и есть Джеймс.
Но я знал его голос – голос своего брата. Он заснул, а я еще долго прислушивался к его ровному сонному дыханию, как в детстве, когда мы забирались в одну кровать, чтобы согреться. Люк-Джуд… Джуд-Люк…
Утром я проснулся один. Я едва успел это осознать, потому что Джеймс с порога начал что-то распевать во всю глотку, а потом ввалился ко мне, неся обычную свою чушь. Я встал с постели, и начал бродить по дому в поисках хоть каких-нибудь доказательств ночного присутствия Люка – мне уже начинало казаться, что все это было плодом моего воображения. Я сходил с ума.
- Это еще что такое?
Я не понял, о чем Джеймс говорит, а он стоял, и разглядывал меня, словно на мне появились узоры. Они действительно появились – когда Люк резал на мне одежду, он иногда вместе с ней резал и мою кожу.
- Я тебя спрашиваю, твою мать! – заорал Джеймс, бросаясь ко мне, и хватая за руки. – Ты опять за свое? Тебе мало?
Я оттолкнул его – мне не хотелось, чтобы он ко мне прикасался. Между нами ничего не было, и никогда больше не будет, я этого не допущу.
- Ах ты тварь! Хочешь, чтобы я перестал орать на тебя? – вопил он все громче и громче, заведясь. – Знаешь что? Можешь опять это сделать – я дам тебе подохнуть!
- Это не я! – закричал я в ответ, пытаясь переорать его, и заткнуть ему рот, наконец. – Я этого не делал!
Он с трудом перевел дух, пыхтя и отдуваясь. Я видел, что ему хочется меня ударить, но он сдерживается, потому что ему жаль. Я бы предпочел удар вместо унизительной жалости.
- Что? Завел себе любовника? Неужели? Быстро ты очухался! И это он с тобой такое вытворяет? Тебе это нравится, больной ты ублюдок? Это тот журналист, мать его? Вы с ним трахаетесь прямо здесь, в этом доме?
Я не собирался ни оправдываться, ни излагать свои доводы. Мне нужно было вести себя осмотрительнее, и не расхаживать голышом с изрезанным телом, вызывая всяческие подозрения в своей вменяемости. Я забыл о ранах. Вчера вечером, принимая душ, я их отчетливо разглядел в настенных зеркалах, все до единой, а потом о них забыл.
Следователь Оз, вызвавший меня в управление, тут же заметил порез на шее, и спросил, все ли в порядке. Я ответил утвердительно, но он продолжал смотреть на меня с подозрением, как на потенциального преступника. Возможно, этот взгляд стал его профессиональной привычкой.
- Джей, я не настаивал на показаниях сразу, потому что ты не был готов. Теперь, когда прошло некоторое время, надеюсь, ты сможешь мне помочь.
Он выложил передо мной отпечатанную на принтере фотографию Люка и спросил, знаю ли я этого человека. Глупо было доказывать ему, что я не знаком с собственным братом. Для начала Оз перечислил мне длинный перечень его правонарушений, и подытожил обвинительную речь вопросом относительно даты нашего последнего с Люком свидания. Это напоминало ловушку. Но он знал наверняка, что я солгу – потому кивнул безо всякого удивления, а потом сказал, что мне нет нужды обманывать – его опознали в баре, и показали, что я ушел именно с ним.
- Это так?
Я боялся того, что последует дальше, потому предотвратил его выпад:
- Он этого не делал. Его там не было.
- Именно потому, что он там был, и он это сделал, ты отказываешься выдвигать обвинение. Думаешь, ты правильно поступаешь? Я могу тебя понять: он – твой брат, вы вместе выросли и ты хочешь его защитить. Но ты должен понимать, что усложняешь ситуацию. Он преступник. Он опасен не только для окружающих, но прежде всего для тебя. Ему требуется помощь психолога. Налицо все признаки социопатии.
Он предлагал мне отправить брата в тюрьму или в дурдом.
- Скажи мне, где он.
Я честно ответил, что не знаю. Люк приходил из ниоткуда и уходил в никуда. Он бы не сказал мне о своем местонахождении, и я не спрашивал.
- Он здесь, в городе? Ты с ним видишься?
- Нет. Я его не видел с того дня в баре.
Наверное, они уже выслеживали Люка у моего дома. Как ему удавалось проскальзывать мимо них?
- Ты ставишь под удар не только себя, но и второго квартиросъемщика. Может, тебе стоит задуматься над этим?
Я пожал плечами, потому что мне нечего было ответить. Его раздражало мое скудоумие.
- Распишись вот здесь. Это подписка о невыезде.
Он придвинул мне бланк. Я спросил, в чем он меня обвиняет.
- Я ограничиваю свободу твоего передвижения. Ты не можешь в течение месяца менять адрес проживания.
Он хотел поймать моего брата на меня, как на живца. Собирался установить слежку за квартирой.
- Ставь подпись, или я обвиню тебя в проституции. Тебе достанется, уж поверь. Раз ты хочешь представить происшедшее с тобой не изнасилованием, а полюбовным соглашением, стало быть, ты занимался проституцией. Подписывай. Или я обещаю тебе неприятности.
Я подписался. Странно, что он не потребовал расписаться кровью.


ЛЮК
- Где ты был?
Он резко развернулся ко мне, но не вздрогнул от неожиданности. Я дожидался его на кухне. Мне понравился наш прошлый раз здесь: все произошло так, как должно было быть. Без предварительных переговоров и препирательств. Своим молчанием он давал мне все права и все поводы – я же не видел ни малейшей причины, чтобы отказываться от него.
- В полиции. Они следят за домом, ты не можешь здесь находиться. Они поймают тебя.
Наивный Джей! Он думал, что все так просто. Меня не пугали разговоры о полиции – я уходил от нее не один раз, и снова уйду, если понадобится.
- Эти идиоты не найдут член у себя в штанах. Не беспокойся, я не буду «тут находиться», мне просто нужно было тебя повидать. Сказать, что я сегодня видел твоего дружка.
Он спросил, о каком дружке я говорю.
- О твоем. О Джеймсе. Я проводил его в бар, и мы немного потолковали.
Джей смотрел на меня так, словно пытался прочесть мои мысли. Он бы смог, если бы я позволил. Но я не позволил. Я ему лгал – мне не нужно было разговаривать с Джеймсом, чтобы узнать правду. Я только смотрел на него издалека, желая понять, что мой брат нашел в чернявом ирландском выскочке. Нас разделял обеденный стол, я поднялся и обошел его, заставляя брата повернуться к себе лицом, на которое упали длинные пряди волос. Он оперся на стол.
- Пожалуйста, не трогай Джеймса.
Он произнес то же самое, что и ночью. Тогда я надеялся, что он больше никогда этого не повторит.
- Не трогать? Думаешь, я могу его убить из-за тебя?
Я взял его за лицо, чтобы видеть его глаза в нескольких дюймах от своих.
- Ты правильно думаешь. Он спит с тобой?
- Нет.
- Но вы с ним спали?
- Нет.
Поразительно! Он смотрел на меня, и лгал! Я не думал, что у маленького ублюдка хватит наглости изводить меня бессмысленной ложью.
- Не смей мне врать!
Я ударил его по лицу – не сильно, но так, чтобы он мог почувствовать свою неправоту, и то, что оскорбляет меня. Потом взял за шею, и начал медленно сжимать пальцы, ощущая хрупкие позвонки и хрящи, которые легко мог раздавить. Под моей рукой тяжело пульсировала кровь в артерии – достаточно было просто пережать ее, чтобы отправить Джея к праотцам.
- Неужели ты думаешь, что я слепой? Я вижу тебя насквозь. Сколько их у тебя было? Сколько? Это были одни мужики? Или женщины тоже?
Не могу сказать, что я ожидал от него ответа, надеясь на честность и откровенность. Но сейчас я решал, жить ему, или умереть. И если бы я его убил, я бы убил свою душу, всю красоту мира, заключенную в нем одном. Он задыхался, посередине его лба набухла вена, а глаза заблестели от слез. На столе, куда я его опрокинул, прямо возле его головы стояла подставка с ножами: я вытащил один, с длинным острым лезвием, и подняв Джея сказал, что собираюсь доказать ему свою преданность. Я отпустил его горло, и, развернув к себе спиной, схватил за загривок, прижал к столу, и задрал на нем футболку. Он застонал и начал извиваться так, что пришлось его удерживать, пока я вырезал ножом на его коже свое откровение. Он стонал все время – пока я выводил на нем буквы, как на бумаге, пока стягивал с него джинсы, пока трахал сзади, схватив за волосы и заламывая голову назад. Его голос сводил меня с ума. Я никогда не видел более совершенного тела. Прежде я полагал, что ничто не сравнится с женской фигурой, но потом увидел воплощенную красоту – своего брата. Я написал у него на спине несколько сопроводительных слов, как на посылке. Теперь все, кто захочет им обладать, будут предупреждены, на что покусились. А я, видит бог, не занимаюсь благотворительностью, чтобы делать такие драгоценные подарки.
- Нам нужно уехать отсюда. Я выправлю фальшивую ксиву, и мы с тобой уедем, вместе. Нам друг без друга нельзя. Ты знаешь, что это так. Мы больше не расстанемся.
Он лежал на столе совершенно неподвижно, и я слышал, как воздух судорожными толчками протискивается через его горло. Спина кровоточила. Я сказал, чтобы он натягивал джинсы на свою замечательную задницу, и поднимался – нам нужно поговорить, мне осточертело его молчание. Он медленно выпрямился, надел штаны, и посмотрел на меня: я готов был поклясться, что ни один его мускул не дрогнул. Он просто посмотрел так, как все последние дни, с отрешенностью и изумлением. А в следующий миг вдруг бросился на меня в резком смертоносном змеином выпаде, с этими же холодными глазами, и сбил с ног. Дьявол! Я не был к подобному готов! Джей прыгнул на меня сверху, и прежде чем я успел хоть что-то понять, пригвоздил к полу, скрутив руки жесткими, как клешни, пальцами. Его лицо было белее белого, вздувшиеся на нем темные вены пронизали всю кожу. Выглядело страшно. На губах вскипела пена, и я подумал, что он сошел с ума: сейчас он желал убить меня, и я бы позволил, если бы его нападение не стало таким внезапным и вероломным. Я начал сопротивляться, и мы сцепились в адский копошащийся клубок - я все никак не мог справиться с ним, и борьба проходила с переменным успехом: то он на мне, то я сверху, пока он не отшвырнул меня, и не начал плакать и смеяться одновременно, окончательно утвердив меня в подозрении о его съехавшей набекрень крыше. Вот отчего все это. Вот, за что я ему мстил: за его очевидное безумие. Я сидел и оторопело смотрел, как он бьется в истерике, ломая ногти об ламинированный пол, захлебываясь смехом и горькими слезами, пока его не стало выворачивать наизнанку. Меня рвало на части. Это меня выворачивало, я почти ощутил физическую боль от этого зрелища, и подошел к нему, чтобы помочь. Он весь посинел, с губ стекал отвратительный желудочный сок, и тянулся изо рта струйками липкой слюны. Я намочил в раковине полотенце и приложил к лицу Джея, чтобы унять спазмы холодным компрессом.
- Пожалуйста… Пожалуйста, перестань, - попросил я.
Его спина по-прежнему кровоточила, он вздрагивал и не мог нормально дышать. Тогда я начал петь песенку, которую пел ему в детстве, когда он капризничал. Такое случалось редко… Мало-помалу он успокоился, перестал всхлипывать, и я смог прижать его к себе, обхватив сзади за плечи, и уткнуться лицом в его волосы. Я всегда помнил их запах… Уезжая, я оставил свою душу там, на пустынном шоссе, отдал ему, подарил себя, даже не предупредив ни о чем. Два года! Какая глупость… Два года я был мертв, существовал наполовину, для своего тела, которое осталось пустым. Как, Джей, тебе понравилось иметь две души? Или ты даже ничего не почувствовал?


ДЖЕЙМС
Когда я пришел утром, все его вещи были разбросаны по комнате. Сам он с воспаленными после бессонной ночи глазами упаковывал спортивные сумки, которые мы купили, собираясь в поездку на велосипедах по всей Америке. У нас вообще, черт возьми, были грандиозные планы на ближайшее будущее. Джей хотел осенью вернуться к матери и закончить последний класс средней школы, чтобы поступать в Университет Искусств в Нью-Йорке. Он говорил, что скопил достаточно денег, но если бы не этот паршивый случай, доработал бы сезон, чтобы собрать по возможности больше.
Он не сразу обратил на меня внимание, слишком поглощенный своими сборами.
- Не спрашивай ни о чем, - последовал ответ, когда я поинтересовался, что случилось. – Я должен быстрее исчезнуть.
- Исчезнуть?
Он не сказал, блин, «переехать», а воспользовался именно таким глаголом, из чего я сделал незамедлительный вывод, что он окончательно двинулся. Бог ты мой! Этого мне еще не хватало! Я рассчитывал прийти, на хер, домой, и хорошенько выспаться, потому что устал, как никогда: публика подобралась на редкость паршивая, и охранники не покладая рук успокаивали то одного, то другого нализавшегося урода, пытавшегося влезть на сцену. Мне был нужен отдых. Я вообще все последние дни ходил сам не свой, и Джей, сукин сын, тоже был в этом повинен. Мне постоянно мерещилось, что именно в этот момент он снова режет вены, и я чувствовал себя виноватым, что не стал его нянькой. Я его ненавидел, и как ни странно, жалел. Наверное, так сознательные мамаши любят ревнивой любовью своих дегенеративных отпрысков.
Он присел в кресло, склонившись над топорщившимся из заваленной на бок сумки барахлом. У него был такой дикий и потерянный вид, что я нипочем не желал приставать к нему с расспросами. Прикусил язык, решив немного понаблюдать. Стиснув руки, он о чем-то напряженно размышлял, забыв о моем присутствии, а потом встрепенулся и с новым всплеском энтузиазма принялся за дело, как будто его подгоняли. И вдруг у него вырвалось, как мысль вслух:
- Почему это происходит со мной?
Я спросил, что произошло, пока меня не было.
- Я должен быстрее убраться, - процедил он сквозь зубы. – Он совсем спятил. Если я не успею смотаться, он меня убьет.
- Это как-то связано, мать твою, с тем, что с тобой произошло? В чем дело? Погоди!
Я схватил его за руки, останавливая и заставляя сосредоточиться на себе.
- О ком ты говоришь? Кто тебя убьет?
Это было так похоже на бред, на манию преследования, что я всерьез испугался.
- Люк. Он тут! Он совсем сошел с ума!
- Что? Твой брат?
- Да. И он не оставит меня в покое. Он опасен, он сошел с ума! Он меня убьет … Тссс…
Перебив сам себя, он приложил палец к губам и прислушался. Я ничего не мог понять. Его брат присутствовал для меня только в его мифических рассказах, как некое подобие культурного героя, и я понятия не имел, существует ли он на самом деле. Джей казался мне мальчишкой, выдумывающим новые правила игры, а я хотел лишь одного: отдохнуть. Отдохнуть и от него тоже, потому что он вытрепал мне все нервы. Я не боялся потерять его. Я его не любил, как не мог бы полюбить сказочную химеру: его никогда не было рядом. Только оболочка - но не сердце, не душа. Он не давался мне, как трудный предмет нерадивому ученику.
- Да что такое? Двери заперты…
- Тссс, тихо!
Он вцепился в мое запястье, продолжая прислушиваться, а потом зашептал, склонившись к моему лицу:
- Ты ничего не знаешь. Для него не существует дверей, он отопрет любой замок. Ты должен уехать отсюда, и быстрее. Он придет сюда за мной. Он опасен.
- Так почему ты не заявишь в полицию?
Джей снова стал похож на себя прежнего. Выпрямившись, он смерил меня холодным взглядом. Его лицо как будто помертвело.
- Он же мой брат. Я люблю его.
- Но если он тебе угрожает… Ничего не могу понять! Что за хрень?
- Убегай, Джеймс. Убегай, пока он не добрался и до тебя. Поверь мне, когда ты поймешь, будет поздно. Меня бы тут уже не было, но я хотел дождаться тебя и предупредить. Слышишь меня? Уноси отсюда ноги. Иди, и собирайся прямо сейчас. Следующей возможности может не представиться. К тому моменту, когда он обнаружит пропажу, тебя здесь быть не должно.
Я усмехнулся этому бреду, качая головой, и тогда он в подтверждение своих слов повернулся ко мне спиной и задрал футболку. Боже правый, я не поверил своим глазам. Уродливая надпись огромными кривыми буквами образовывала до сих пор кровоточащие шрамы, и гласила: «Собственность Люка Саммера».
- Мать твою! А эти порезы по всему телу…
Джей кивнул. Все это действительно не подставные страхи, и он не преувеличивает!
- Почему ты позволил ему все это?
Он отвел взгляд и только пожал плечами, ответив, что сам не знает.
- Я звоню в полицию.
Джей сделал резкое движение, вскочил и молниеносно преградил мне путь к телефону. Его голос зазвучал угрожающе:
- Не смей! Он мой брат.
Его поведение выглядело, черт возьми, не нормально. Он пренебрегал опасностью любого рода ради соблюдения формальных кровных уз. На тот момент я понятия не имел, что изнасилование тоже было спланировано Люком, иначе я бы даже и трепаться не стал.
- И что, нужно позволить ему все, что угодно, из-за того, что он твой брат? Он же больной, твою мать!
- Просто уйди отсюда. И все. Так, чтобы он не смог тебя найти.
- Да ты такой же сумасшедший, как и он! Я еще с ним буду в прятки играть?
Джей схватил меня за руку и повторил, что не даст позвонить. Я его отпихнул.
- Я с места не cдвинусь. Думаешь, я позволю твоему братцу просто так меня прирезать? Клянусь богом, если он сюда сунется, я ему нож в сердце воткну! Говорю тебе – будет поножовщина. Лучше я предупрежу полицию.
Он покачал головой, продолжая стоять у меня на пути. Я понял, что сейчас начнется драка и сделал маневр, мне несвойственный.
- Хорошо. Не буду звонить. Ладно.
- Ты не понимаешь, да? – спросил он. – Если ты натравишь полицию, и она сядет ему на хвост, он решит, что я его предал. Что я их навел. В общем, будет уже не важно, кто им рассказал, потому что он отомстит мне.
- Он не успеет. Лучше тебе самому обратиться в полицию и попросить у них защиты.
- Защиты от брата? Нет, я так никогда с ним не поступлю. Джеймс, он просто запутался, он очень одинок, и я ему нужен. Но то, что он делает - неправильно. Я не могу с ним остаться и позволить ему разрушить себя. Я люблю его… Люблю… Потому и сбегаю.
Это был наш последний разговор. Черт меня подери! Если бы я только мог представить, чем все это обернется! Я бы спас его… Через неделю состоялась нашумевшая выставка Кристиана, и фотографии обнаженного Джея заполонили страницы дорогущих глянцевых журналов. Он был на них так красив, что дух захватывало: совсем не тот, каким я его помнил. Но улыбка не помогла ему обмануть ни других, ни себя. Он был одинок, и стал наваждением для собственного рассудка. И в ту же самую неделю я узнал о происшедшем из газет. До сих пор это не дает мне покоя: я должен был оставить Джея рядом с собой, не отпускать его, и предотвратить трагедию. Люк настиг его и убил, чтобы навсегда остаться вместе с ним. Он не дал ему больше шанса ускользнуть от себя, отрезал голову и продавил внутрь глаза. Долбанная полиция, шедшая за ними по пятам, опоздала.
Думаю, Джей и не сопротивлялся: в последний миг, когда я смотрел ему вслед с балкона нашей некогда общей квартиры, я видел его обреченность. Он сказал, что не заложит брата, потому что, черт возьми, любит его. Он не смог уйти от этой любви.



Июнь 2005