Элька

У Светки чисто врачебный почерк – понятна только первая и последняя буква в слове, остальное – догадывайся сам, продирайся сквозь египетские иероглифы. Похоже, на бумажке написано Козявко. Этого (эту?) козявку мне надо сопроводить в другой корпус на обследование. На кой черт переться по улице в мороз, таща на веревочке какую-нибудь бабку или тетку-психопатку – вопрос интересный, но написано: «В сопровождении», придется тащиться в подвал, одеваться и волочиться черт-те куда с этой козявкой, вместо того, чтобы мирно посидеть, посмотреть телевизор в сестринской.
– Козявко, Козявко! – Вопли мои проникают уже даже не в уши, а в печенку больным, но так никто и не откликается. Вот зараза глухая, времени-то совсем мало осталось, давно пора выходить,чтобы успеть.
– Извините, может быть, вам Кузьменко нужен? Так это я. Сказали, что вечером я куда-то пойду, а никто не зовет.
От тихого голоса я только что на месте не подскакиваю – мимо худесенького мальчишки я пробегал раз пять, ища эту козявку. А он все это время смирно молчал.
– Ну чего же ты… – И сразу осекаюсь, – орать на него точно не хочется.
На меня смотрят синие-синие глаза, прозрачные, смиренные. Мордочка узкая, носик такой смешной – аккуратный, как у девчонки. Темные волосы, немного неровно подрезанные, лежат аккуратным каре. Такой мальчик-одуванчик. В руках крепко сжимает огромный том – «История Средиземья». Книжка, мягко говоря, недешевая, надо же, кто-то еще Толкиена читает.
– Ладно, пойдем уже – нам еще одеться надо.
Мальчишка послушно марширует к лифту – дела сердечные, у нас по лестницам не ходят. Ладно, поехали. Пока спустились с шестого этажа в подвал, я все украдкой рассматривал толкинутого – натуральный эльфенок, худосочный, возвышенный. А он тихонько хлюпал носом, видимо, от волнения, и все крепче прижимал к себе эту «Историю», будто боялся, что я его обижу, и защищался ею.
Во двор я его уже вытащил, когда стемнело – зима же, тьма падает на лес мгновенно, даже раньше, чем на городские улицы, а вот освещать дорожки между корпусами – дорого. Поэтому, пока дотащились, он раз пять едва не упал на скользком льду, я его все хватал за рукава какой-то сильно несолидной для наших морозов куртенки, а потом просто взял за шкирку и потащил за собой – так быстрее и безопаснее. Мальчишка волокся молча, только изредка вздрагивал, когда я слишком сильно тянул за воротник. Добежали мы чуть с опозданием, девки сначала заворчали было, что опоздали , но разглядели мелкого и притихли: на такого орать – грех просто.
– Раздевайся, надо будет лечь в кабину…
Мальчишка торопливо стянул через голову маечку, вот тут я и загляделся… На узеньких бедрах едва держались джинсы, пояс с каким-то невероятным ремнем болтался там, где положено быть концу молнии, а из-под приспущенных штанов торчал поясок боксеров с какой-то иностранной надписью. И испытал я в этот момент два взамоисключающих желания: натянуть эти явно слишком большие ему штаны до самых ушей и спрятать резинку трусиков, и засунуть свои кулаки между штанами и его бедрами, – а они бы туда точно вошли, и погладить пузик и все, что пониже. Извращенец старый! Это из какого-то аниме. Но к данному случаю точно подошло. Мелкий мой взгляд почувствовал и немного сжался. Девки бесцеремонно вмешались:
– И джинсы снимай – там сплошное железо, хорошо, что хоть на трусы железок не приклепал!
Бедный мальчишка совсем ошалел и покорно снял свои железные штаны, остался в боксерах. Но толком разглядеть мне ничего не удалось, девчонки уже толкали его в диагностическую кабину. Он вдруг вырвался, подошел ко мне,сунул в руки свою книжку:
– Поберегите, пожалуйста!
Ага, поберегу, конечно, мне его еще час ждать, пока система все срезы сделает.
Установка гудит, туда-сюда ходит активная часть томографа. Камера закрывается наглухо, если говорить – то через микрофон. Обычно все молчат – пациент дремлет, а доктор смотрит свое на экране. А у этого – синие глаза раскрыты от ужаса: страшно одному, хотя он нас видит через стекло.
– Мальчишка красивый, вырастет – такой мачо будет!
– Если вырастет! – Голос докторицы довольно раздраженный. Интересно, что такое вычитала в истории? Надо бы потом посмотреть.
Мальчишка вдруг пытается пошевелиться и сесть. Девки тут же начинают на него кричать – двигаться сейчас нельзя…
– Слушай, почитай ему, что ли. Надо, чтобы не крутился, а то все срезы пропадут.
Это уже ко мне. Да что я – мать Тереза, что ли? Но взгляд у моего доктора сильно сердитый – лучше не спорить. И я раскрываю книжку на каком попало листе и начинаю читать про хоббита. Сто раз, скорее всего, он эту сказку читал, но вот ведь – лежит, слушает, улыбается в смешных местах.
Через час нас, наконец, отпустили, и мы понеслись обратно. Теперь моя козявка бежала довольно бодро, лишь перед самым крыльцом как-то странно притормозила, а потом торопливо понеслась в сторону лифта, даже не сняв куртки. Я пролетел мимо зло гавкнувшей гардеробщицы за ним… Вот ведь –сердечный больной, а носится, как горный козел.
Хорошо, что я успел заскочить в кабину вместе с ним. Мальчишка вдруг захрипел и повалился прямо на меня, его затрясло, грудь заходила ходуном, начали синеть губы. Такого странного припадка я еще не видел, в тесной кабине лифта ничего сделать невозможно, поэтому я просто схватил его за плечи, прижимая к себе, а когда понял, что ноги у него подгибаются, то и подхватил под коленки, поднимая на руки, козявка моя как-то торопливо потянулась куда-то к полу, – книжка,оказывается, выпала из рук, в итоге ловким акробатическим движением подцепил и его книжку, вот так – с мальчишкой на руках, крепко прижимающим к груди тяжелый том господина профессора, мы и выпали из лифта.
До палаты я его кое-как дотащил, уложил на койку. Но легче ему не стало, по-прежнему синел и задыхался, пришлось вызвать дежурного доктора, она притащила с собой еще и реаниматолога, прибежала ЭКГ-сестра. Меня погнали заряжать капельницы, из реанимации пригнали сестру со шприцами. Когда я вернулся, мальчишку трясти перестало, он лежал неподвижно, с закрытыми глазами, губы, веки синие, вампир, а не мальчишка. Руки все исколоты, да еще я системы подтянул – воткнули в те вены, которые еще остались. Видок еще тот – еж не еж, но очень похож. На розоватой ленте –быстрые частые биения его сердца, от этого он и задыхается – слишком быстро идет перекачка, кровь не набирается в желудочки толком. Но это ладно –картинка изменилась, теперь на ленте – жирные уродливые комплексы, – словно жабы давят сердце. Вот это очень плохо, теперь только я понял, зачем здорового на вид мальчонку уложили в наше сердечное заведение. Что-то зло гаркнула реаниматолог, в ход снова пошли шприцы, кошмар продолжался.
Вся эта история закончилась через час – жуткие жабы на ЭКГ исчезли, биение сердца стало редким , – лекарства подействовали. Козявка моя лежала бледно-синяя, глаза ввалились, едва дышала.
– В палату не возьму – некуда! – Голос реаниматолога вывел меня из созерцания козявки.
– А здесь где? Если снова приступ начнется ночью, когда все спят? – Ответ дежурного доктора был просто злым.
– А я своих куда дену – в коридор? Приступ может и не повториться.
Два жирных козла – соседи по палате, тут же загундели, что они – люди больные, у них режим, волноваться им нельзя, а если козявка опять закатится в приступе, то их драгоценные сердца пострадают. Бедный мальчишка только сильнее зажмурился.
– Не возьму! – Реаниматолог потихоньку накалялась. Счас наши бабы переругаются насмерть, и тем дело закончится.
– Ну, давайте его пока в сестринскую поместим – на эту ночь. Даже если буду спать – так рядом, там же. И до поста недалеко.
Ох, зачем я только это сказал. Всю ночь теперь возиться с козявочкой немощной. Но мальчишку бросать было нельзя, похоже, он из безответных, сам за себя постоять не сможет.
Козявка разлепил глаза и благодарно посмотрел на меня. Похоже, соседи за неполные сутки пребывания в больнице его достали напрочь.
– Ну, вот и хорошо…
Докторицы наши величественно удалились. А мы с козявкой и двумя старым козлами – его сопалатниками, – остались.
Те что-то бодро бурчали, пока я поднимал мальчишку на ноги, потом,поняв, что сил у него после приступа нет совсем, просто взял на руки эту груду костей и кружку крови и поволок в сестринскую. Вообще-то, больных там не сильно привечают – это единственный уголок, где мы можем от них скрыться, покурить, попить чаю, в тишине посмотреть телевизор, поболтать всласть, да мало ли чего. Но я сегодня один как перст на все отделение, так что голосить по поводу лишней заразы в чистом кабинете будет некому.
Пристроил его на диван, сунул под спину подушку, включил телик – шел какой-то мультяшка, козявка явно заинтересовался, начал следить глазами за бегающими по экрану коту и мышу. Синева постепенно уходила с лица, он становился похож на человека.
– Ладно, парень, полежи пока. Пойду, отколю филейные части и вернусь. А ты свою порцию на сегодня получил, так что лежи, отдыхай. Тебя хоть как зовут-то?
– Элька…
Понятно, типа Эльдар в полном варианте. И фамилия такая… Козяв… Кузьменко… Обалдеть! По-другому не скажешь. А меня он даже не спросил о моем имени – видимо, ему вовсе не до того было. Ладно, потом познакомимся.
Пока я снимал стресс, ловко попадая шприцом в мускулюсы глютэусы, сиречь – окорочка моих больных, мелкий понемногу осваивался в сестринской.
Когда я вернулся, чайник кипел вовсю, а Элька задумчиво стоял на коленках перед холодильником. Но вот тут-то… В нашем холодильнике мышь удавится, чтоб не мучиться от голода. Я-то обычно вечером не ем, а пара моя сегодня не вышла – заболела, похоже. На исхудалой мордочке козявки было написано горькое разочарование. Я вздохнул – не могу, когда на меня смотрят голодными глазами, да еще и после сердечного приступа. Пришлось тащиться в раздатку и тихо стырить там батон хлеба и остатки вечерней каши – пока его жабокряки по палате поглощали ужин, мы с Элькой бегали на томограф. Эти добрые дяди мальчишке даже на тарелке не оставили ужин, то ли сожрали его порцию, то ли просто выбросили. Каша была пшенная и невкусная, но козявка смел ее за мгновение, проглотил полбатона хлеба с сахаром и осоловевшими от сытости глазами уставился на меня. Щеки и губы немного порозовели, и он больше не напоминал голодного вампира, о чем я ему и сказал. Мальчишка тихо заржал. Страх смерти, видимо, прошел, и он начал воспринимать действительность более или менее реально.
– А как вас зовут? – Синие глаза смотрели хитро, – непонятно, как обращаться к медбрату, – вроде бы, маленькое больничное начальство, да и постарше все-таки. Поэтому козявка решил не рисковать и обратиться со всем почтением.
– Влад…
Вообще-то я Владимир, но заморачиваться по поводу Вовочки начал очень рано, и настоящее имя теперь знает только моя тетка да секретарь моей альма-матер – когда студенческий выписывала. Сильно сомневаюсь,что староста знает имя в реале, впрочем, не уверен – она у нас девица очень дотошная.
– Спасибо, Влад…
Что можно сказать на такое? «Не стоит, так поступил бы каждый!» В общем-то, да, исключая тех двух жирных боровов в его палате, выживших мальчишку едва не в коридор после приступа и оставивших его еще и голодным. Хорошая компания, нечего сказать. Ладно, отольются кошке мышкины слезки. Очень люблю ставить укольчики. Особенно в жирные дряблые окорочка плохих парней. Ощущения просто непередаваемые…
Светка рассказывала такую историю… Она работала до кардиологии процедурной сестрой в поликлинике. До работы надо было довольно долго ехать на автобусе. Зима, мороз, автобус раз в час. На остановке – куча народу. Она в автобус не попала – дядька какой-то отматерил и столкнул с подножки. В итоге, на работу она опоздала на час… Влетает в поликлинику, а возле ее кабинета сидит тот дядька. Дальше она всегда говорит так: «Я взяла самый большой шприц и сааамую тупую иголку! И как вколю ему укол!!!Т ак легко на душе стало – боженька сразу его наказал!»
– Ты откуда вообще?
М-да,название его деревни мне ничего не сказало.
– В школе учишься?
– Не, я школу уже закончил. Сельскохозяйственный колледж в районе.
Нормально. ПТУшный мальчик ходит в обнимку с «Историей Средиземья» и говорит почище тургеневской барышни. Остается задать вопрос : «Кто вы, мистер Кузьменко?»
Но спросить не успеваю – пока я переваривал информацию, малой сомлел и теперь тихо посапывает на подушке. Даже не разделся, поросенок.Я пристроился рядом в кресле и тоже задремал…
Самое плохое в нашей работе – раннее утро. Народ начинает ползти в туалет, а поскольку в коридоре света еще нет, а очееень хочется добечь до местечка уединенных размышлений, наши бабки, дедки, тетки и детки шаркают ногами в растоптанных тапочках. Вот почему в больнице все больные в растоптанных тапочках маршируют по моему усталому за день мозгу? Шарк-шарк-шарк в одну сторону, бумм дверью, потом снова шарк-шарк-шарк в другую, бумм дверью в палате, непременно кто-то проснется и возмущенно загудит. А я-то это сквозь сон слышу, и не могу уйти в край сладких грез окончательно, словно страж на башне замка. Шарк-шарк-шарк… Растоптанные тапочки остановились возле двери в сестринскую. О, Господи, иди уже дальше, не буди злую собаку. Вы-то выспитесь днем, да еще доктору на бессонницу ночью жаловаться будете, а мне утром, высунув язык на плечо, – в универ через полгорода на практику переться, пока доживешь до лекции, где можно поспать, – полдня пройдет, и их как-то нужно прожить…
– Влад, Влад, – едкий голос взрывает мой мозг.
– Да что уже? – Грубить нельзя, но сильно хочется.
-Влад,там в палате больной …
Таак, можно не договаривать, подскок на месте и выброс в коридор. Ну что за люди – любят помирать ночью. Возле палаты жмутся двое дедов, еще один тащится за мной сзади, я вламываюсь в сонную темноту палаты, зажигаю верхний свет. Еще хрипит. Ладно, не так все страшно. Памятник поставить тому, кто изобрел сотовый телефон! А что – если я не сплю, пусть и дежурный доктор не спит.
Остановился он значительно позже, после того, как честно выполнили все положенные мероприятия. До прямого массажа, правда, не созрели. Возраст не тот, да и диагноз страшненький. Ладно, доктор молча поднялась с колен с пола и двинулась в ординаторскую писать в истории про свои действия. Посмертный-то напишут утром, а вот что вводили, как давили и дышали – это сразу надо бы записать. А мое дело – убраться в палате. Деды сбились в кучку возле двери, смотрят испуганно, как малые дети. Ну, да, один из вас. Молчат. А что тут говорить – вопросы излишни. И тут меня как домовой-больничный в спину толкнул – оборачиваюсь, а за спиной стоит моя козявочка и дикими глазами смотрит на разгром в палате, простыню на полу, деда на ней. Шприцы, кровь… Так, а вот тебе здесь делать точно нечего.
– Элька, брысь в сестринскую, еще время есть поспать. Иди!
Он отрицательно качает головой.
– Элька, иди отсюда, приступ хочешь, чтобы повторился?
Иди-иди уже, не твое дело, как я это тело теперь буду поднимать на каталку и в морг переть по переходу ночью. Не положено их в отделении оставлять до утра – больные пугаются.
Ага, больные пугаются… Из Светкиных историй – на практику из меда прислали студентов 6 курса, вроде, в помощь дежурному врачу. Ребята оказались из Пакистана, коже медно-черного цвета, черные глаза, широкоморденькие такие. По-русски говорили нормально, больных понимали… Ночью дикий крик на все отделение: «Черт,черт,черт!!!» Забегают в палату, а там пакистанец решил бабульку посмотреть по повелению дежурного врача. Часов 12 ночи, ночник горит, бабка дремлет, он подошел и взял ее за руку. Та поднимает глаза – на фоне белого халата черная рожа, сверху белая шапочка. Бабка чуть не померла. В фигуральном смысле…
Ну, а здесь – в буквальном. И этот глазастик таращится обалдело. Блин, Элька, исчезни, наконец! Это в кино герой падает, как подкошенный, в красивой позе и картинно раскинув руки. И говорит правильные слова перед смертью. «Прощайте, товарищи, все по местам! Последний парад наступает…» Ага-ага. В жизни запах крови смешивается с резким запахом и режущим привкусом лекарств, да еще и довольно неаппетитные подробности. Восковой цвет кожи, негнущееся тело, прикосновение холодит руки. Не люблю, когда люди умирают! Категорически и никогда. Романтики тут нет. Грязь и вонь,сорри за подробности. Но малой не уходит. В глазах странное любопытство и понимание, что ли… Вот еще не хватало... Адепт смерти малолетний.
– Элька, вон, я сказал уже!
Обиженно сверкает на меня глазами и медленно уходит. И не в сестринскую, а в свою палату, откуда тут же доносится сердитое бухтение его соседей – этих в их отдыхе не поколеблет ничто, дрыхнуть будут,выдерживая режим, если даже Земля взорвется.
Ладно, займемся и мы делами своими скорбными. Тело – вещь материальная, дух уже давно его покинул, остается просто пустая оболочка. Так проще думать о том, что делаешь. Ну да, как старая одежда или старый дом, предназначенный на слом.
Не дали, демоны! Пока я прилаживался поднять бренную оболочку на каталку, благо, что дедок иссохший был и невредный, так что сильно корячиться не пришлось, крик раздался уже из Элькиной палаты, недовольное такое квохтание. Вот это совсем плохо. Оставим мертвых хоронить своих мертвецов, меня волной вынесло из палаты, ее обитатели только скорбно посмотрели вслед – не убрал же ничего, не успел. Жаловаться завтра будут, что не смогли лечь. Ладно, прорвемся.
Ну, за что боролись… Посиневший Элька лежал на койке без движения, и похоже, дыхания тоже не было. Бешено колотилось сердце в тощенькой грудной клетке, словно прорываясь наружу. Нагляделся, чтоб тебя!!! Сотовый телефон – вещь отличная, если ты осьминог, а вот если одной рукой ты держишь малого, второй как-то раздвигаешь губы и пытаешься что-то вдохнуть ему в рот, да еще и колотящееся под руками сердце. М-дя, хоть ногой нажимай вызов. Один из его добрых соседей все-таки додумался, дополз до ординаторской и позвал доктора. Та не растерялась, позвонила в реанимацию. Через минуту палата была полна народу, приперли уже и алый ящик дефибриллятора, девки из реанимации торопливо вкалывались в вены – мне не доверили, ну да, у меня практики меньше,конечно, эти ночью в темноте попадают, куда надо. Я-то больше спец по глютэусам. Меня оттеснили в сторону, да я и не возражал –на мне еще все-таки лежала обязанность по вывозке трупа,про который все в горячке забыли.Как бы еще один не получить по окончании процесса – красивый и очень молодой. М-дя, пожелание всем моим больным: живите долго и счастливо,и в сторону – и помирайте не в нашем скорбном заведении.
Бог пронес, не попустил. Элька задышал ровнее, сердце замедлило свое биение. Я все-таки не ушел доделывать свою непосредственную работу, дождался, пока народ начал потихоньку расползаться, доктора наши опять начали выяснять, куда же его девать, склоняясь, что девать его куда-то можно только утром, девчонки унеслись обратно в палату – у них там тоже 5 душенек лежит мирно, без присмотра оставили. Малой лежал на постели бело-зеленый, дышал через раз и вроде был в сознании. Я наклонился над ним и поморщился – дело житейское и после тяжелых аритмий нередкое. Ладно, счас что-нибудь придумаем. Постельное белье заменить не очень проблемно – запасной комплект оставили, а вот одежку. Я наклонился и приоткрыл дверцу его тумбочки…
Вид открылся просто поразительный. Наши больные чаще всего проявляют себя редкими неряхами – в тумбочках вечно залежи грязного белья, еды, зубных щеток, пасты, кремов, ручек, книжек. В особом случае мы как-то изгнали из тумбочки мышь, тараканов травим, но как-то вот не сильно помогает. А тут – всего пара футболок, стопка чистых трусишек и все… Просто больше ничего не было – ни еды, ни сотика, ни кучи безделушек. Казарменная чистота и порядок. И его «История Средиземья». Похоже, запасных штанов Элька на случай форс-мажора не припас. Ну, в конце концов, скоро утро, можно будет у сестры-хозяйки какую пижаму попросить временно. А пока полежит и под одеялом – куда ему теперь еще гулять.
– Элька, слушай, переодеться бы надо. Я сейчас принесу постельное белье, перестелить сам сможешь?
Мальчишка смотрит на меня, как на врага народа. Такое позорище – взрослый мальчик и такое… И как ему объяснить, что это еще малым испугом отделался, могло быть значительно хуже?
– Ладно, я за бельем пошел…
Пошел-то я пошел, только тут же попался моей докторице и получил выговор, что труп до сих пор в палате. Отругиваться не хотелось, поэтому молча собрался и попер его все-таки в морг. Оставил под дверями – придут утром –закатят дальше, а пока пусть стоит здесь, ждет своей очереди. Плохо в одиночку без напарника, уперся по подвалам, а кто работу будет в отделении делать… Ладно, доктор обещала дождаться моего возвращения, не уходить.
Так что вернулся я в палату где-то через полчаса – недалеко тащить было, но все-таки… Его соседи возмущенно сидят в коридоре, видите ли, их эстетическое чувство оскорблено видом замаранных Элькиных джинсов. Гавкать на них сил просто не было. В палате тихо, слышно только сопение Эльки – он безуспешно пытается стянуть с себя штаны. Получается плохо. Я складываю постельное белье на стул и наклоняюсь над малым, он даже молнию на своих железных штанах не расстегнул. Быстро тяну собачку вниз и начинаю вытряхивать его из джинсов. И получаю резкий и болезненный удар по руке… Ненавижу, когда больные бьют по рукам. Особенно, когда безумные бабки-дедки выбивают из руки шприц с набранным лекарством. Ну не с пола же его подбирать и вводить! А если больше такого препарата в отделении нет или это наркотики? Как потом все это списывать – на приступ острого маразма? Я просто отвожу руку в сторону и резким движением вытряхиваю мальчишку из его невозможных джинсов. Элька зло шипит:
– Не смей!
Вот как, а мальчонка-то у нас продвинутый, не думал, что в деревне они знают о подобных вещах, а вот поди ж ты!
– Перейди на стул, трусы переодень, я сейчас постель перестелю.
Он вжимает голову в плечи, обиженно смотрит на меня. Ну да, как же я без экивоков обошелся! Но переодеться надо. Вывернувшись каким-то невероятным образом – чтобы я не смог рассмотреть его главное сокровище, мальчишка двигается к кровати. Но и беглого взгляда в сторону хватает, чтобы увидеть нежное белое тело,с лавные поджарые ягодицы, оййй, не о том думаю. Вовсе не о том! Вот уж что никогда не привлекало – это слюнявые объятия и поцелуйчики голубого племени. Был у нас один такой, с мелированными волосами, общаясь с ним, я только что не блевал после этого. А его тянуло ко мне, как муху на мед. И чем я с ним грубее, тем этот… больше млел.
Слышится шум воды из крана – Элька, похоже, вылизывается, как котенок , до полной чистоты. Ну, его козлы-соседи и подождут немного – чтобы медом не казалось.
– Все,можно поворачиваться…
Ага, а я еще и глаза зажмуривал, чтобы не смутить красну девицу. Мальчишка смущенно смотрит на меня, смешно, не девочка же, да и что есть у него такого, чего я не видел?..
Жутко синие глазищи на зеленом от всего пережитого лице. Вот этого никогда не видел.
Я быстренько перестилаю кровать, и тут Элька меня удивляет в очередной раз. Он тихонько роется где-то в ящике тумбочки и протягивает мне сотню.
– Спасибо, возьми, пожалуйста, за помощь.
Страшно хочется больно ударить по бледным пальцам, держащим деньги. Бывает, не без этого – подкидывают и шоколадку, и бутылочку коньяка, и деньги иногда – но это при выписке, и в серьезных случаях, либо в случае конкретной договоренности об уходе. Это все – честно заработанное, и брать не зазорно. Да и делятся те, кто не обнищает. Но этот-то! Лишней пары штанов нет, голодный, одет кое-как и туда же. Рокфеллер хренов!
– Не надо, себе шоколадку купи…
Ощущение такое, словно он прямо в душу плюнул. Ну не из-за этого я с ним возился всю ночь, честное слово!
Уже романтично в окна вползает рассвет. Очень романтично – недовольно гундят соседи Эльки, что я провозился, не дал им отоспаться, бурчат что-то деды в палате, где ночью дед хлопнул ластами и ушел, докторица жалуется кому-то по телефону, что всю ночь спать не давали, одновременно дописывая что-то в истории болезни. В ординаторской пахнет кофе… А у меня начинаются утрешние укольчики обезболивающих – их немного, правда, да еще кое-что надо бы в журнал записать. Сестра-хозяйка пришла, про пижаму я ей сказал, обещала поискать что-нибудь на скелетика. Все, пошел учиться… А то еще проверка будет – выловят и отрабатывать заставят… Некогда мне дополнительно время тратить – работа у меня… На выходе на лестницу маячит фигура, закутанная в простыню. Так, и на фига мы после приступа выползли? Курить? Сигарет , что ли, купил на сэкономленные деньги?
– Влад! – Голос хитренький. – Не сердись, я думал, купишь себе что-нибудь от меня… Я спросить хотел…
– Чего спросить?
– В следующий раз когда дежуришь?
– В субботу, сутки.
– Ага…
Ладно, я ушел…
Летательный исход.

Звонок телефона верещит ровно до тех пор, пока я не открываю глаза и судорожно не нашариваю эту заразу крикливую на подушке. Хватило же ума поставить: «Хозяин, не бери, не бери трубку! Они хотят нас вызвать на работу!!!» Ну, как корыто назовешь – так на нем и поплывешь… Короче, звонит Светка и обморочным голосом начинает сильно издалека.
Башка после бессонной ночи, дурного пробуждения болит нестерпимо, поэтому я прерываю ее песни быстрым вопросом:
– Давай покороче, что ты хотела?
В трубке обиженное молчание, но, видимо, я ей сильно нужен сегодня, и она начинает тараторить:
– Знаешь, ты у нас такая палочка-выручалочка, такой помощник, такой опытный!
– Еще короче!
– Да, понимаешь, две наши ночные заболели, больничные взяли одновременно, так надо заменить. Одну-то я сама, а больше ставить просто некого… Влад, ты же у нас мужчина неженатый, по клубам не шляешься, девушки нету – выйди на месяц в ночь на полторы ставки, а?
Блин, Светка, если у меня нету постоянной пассии, так что, я в больнице жить, что ли, должен?
– Свет, вообще-то сессия скоро, и отработки мне вовсе ни к чему.
– Влад, ну я же не бесплатно отдамсо, а за дэнги-дэнги!
Ага, цигель-цигель, ай люлю! Знаем мы ваше не за бесплатно!
– И за сколько денег ты меня хочешь угробить? Загубить карьеру и личную жизнь?
– Нуу…
Светка примолкает, но деваться некуда. Озвученная сумма весьма неплохая за месяц работы через день, а в выходные – по суткам. Как раз хватит на новый комп, мой пытается сдохнуть и реанимации скоро подлежать не будет.
– И прям заплатишь?
– Да заплачу, заплачу, ну какой ты корыстный!
Ага, ага, очень жадный и корыстный... Хочу навороченную машину с игровой приставкой, четырехъядерник хочу!
– Ладно, если не против – завтра выходи в ночь, меня сменишь. Только не подводи – а то на вторые сутки остаться придется, муж из дому выгонит!
Ага-ага, твой выгонит – сократили в прошлом году, валяется на диване, телевизор смотрит целыми днями. А Светка колотится на двух работах, да еще и старшинство везет. Слава Богу, что детей нет, а то бы еще и спиногрызы ее гундели. Счастливая женская жизнь. Было у нас с ней пару раз, просто так вышло. Дежурили вместе, то да се. В общем, совместное времяпрепровождение. Не могу сказать, что испытал райское блаженство, но, в принципе, с ней было приятно. Так что давно не дежурим вместе, но она продолжает считать, что я прям дохну от любви к ней и эксплуатирует по полной. Женщины!
Так что вместо субботы я проявляюсь в отделении на следующий день.Честно говоря, за вечерними привычными заботами про Эльку я и не вспоминал, тем более, что он мог и в реанимации отлеживаться – ну не каждую же ночь к нему бегать едва не всей дежурной смене. Но когда отколол все задницы, разложил таблетки и переписал назначения на завтра и раздал бумажки, то, блаженно предвкушая честно заработанный отдых в сестринской за телевизором, вспомнил о козявке. И где мы?
Козявка обнаружилась в холле, скрытая до поры до времени огроменной пальмой. Сидит, читает свою «Историю».
– Привет!
Козявка поднимает на меня невероятные синие глаза, мрачно отвечает :
– Привет! Как дела?
Воспитанный мальчик.
– А меня на полторы ставки в ночь вывели, вот теперь через день буду работать. Пойдешь в сестринскую смотреть телевизор?
– Ага…
У меня-то, честно говоря, идеи была вовсе не альтруистические – просто надо было еще анализы расклеить по историям, а мне уже лень было возиться. А этот бы и телик посмотрел, и анализы расклеил – скучно же так просто лежать, а тут развлечение и разнообразие. Элька молча плюхает за мной в сестринскую, в палате-то ему явно скучно.
Телик включен, Элька честно раскладывает на столе анализы, сверяя их с историями болезни, а я дремлю в кресле… Тихий шорох. Приоткрываю глаза. Элька тянется к мешочку на столе – там пару пирогов оставили от ужина ночной смене – то есть мне, оглядывается, видит, что я за ним наблюдаю, и отдергивает руку. Такой голодный, что ли?
– Поставь чайник, даваем чаю попьем…
Сакраментальная фраза в любой больнице. Чаепитие, а при лучших временах кофепитие – традиция абсолютно непреложная и неизменная. Камни на голову упадут, больница рухнет, а в ординаторской в 8 и 11, а потом около 3 часов пополудни народ ставит чайник, вытаскивает бутерброды из холодильника или сумок, особо богатые даже заказывают суши на обед. Но это не про нас, конечно. Но и суши, и бутеры, и булки, и что-то из раздатки после больных, – это все только приложение к чайной церемонии. Народ попивает горяченькое, слушая друг друга. Иногда это болтовня о домашних делах, иногда кто-нибудь приносится на консультацию, врезается в самое чаепитие, его тут же охмуряют, дают лишнюю чашку, наливают кипяток, бросают туда пакетик. И все, – два в одном, – приятное общение и решение своих дел. Абсолютно везде эта традиция поддерживается и лелеется. Даже в трудные времена, когда и пожрать-то сильно нечего было, чайные пакетики были всегда на столах в сестринских и ординаторских. Какая-то поездка, конференция – обязательный перерыв на кофе. Короче говоря, закон непреложный. В это время мозги отдыхают от непрерывной мозгосушки, которые любят устраивать нам наши дедки-бабки, тетки-детки. Про мужиков скромно умолчу, ибо таких истеричных паникеров нигде, кроме больницы, не видел…
Из Светкиных рассказов. Пришел к ним больной, жалуется на боль в груди. Доктор посмотрел, записали ЭКГ – все нормально. Сказали дать таблетку от давления, Светка торопливо ему эту таблетку сует в руку и пытается вынестись за дверь – две капельницы в палате кончаются, надо системы убрать. А он ей: «Девушка, вы куда? Даже не поговорили, не утешили!» Потрясающий ответ: «А что вас утешать, все хорошо у вас!» – «Да, но мои моральные страдания!» Дальше она уже не слышала, побежала по делам. А товарищ, говорят, еще долго жаловался на ее невнимание…
Чайник благополучно шумит, я в это время тихо шарюсь по раздатке – остается иногда от вечернего кормления еда, можно взять, завтра выбросят – на завтрак все равно что-нибудь дадут. Добываю из запасного своего костюма пару твердокаменных шоколадных конфет – по-моему, кто-то приносил поминать, мне передали, а я шоколад вообще не ем. Ну так и проболтались до сего дня. Так что чайный стол у нас вполне достойный: пара пирогов, карамельки, шоколадные поминальные конфеты, кусок сыра и подогретая каша, – я все-таки напрягся и сунул ее в микроволновку, – мне-то все равно, но лучше больничную еду есть горячей, иначе подавиться можно. И ажно два вареных кокушка. Это, видимо, с завтрака припрятали, но не съели. А что – все равно иногда остается – кто яйца не ест, кто – больничную пищу, домашнее предпочитают. Да и диета у многих – нельзя, вроде.Короче, что пожрать – нашлось…
Анекдот из моей жизни. Выезд на автобусе на военные сборы, не помню почему, но взяли девчонку-фельдшера – вроде, для обеспечения безопасности. Сборы недельные, мамы-папы поесть на первый день собрали – а вдруг солдатики оголодают. Автобус встает возле барака, начинаем выходить, у кого-то из рюкзака выпадает мешочек с вареными яйцами.Девчонка громко спрашивает:
– Ребята, кто яйца потерял?
Полное глубокое гробовое молчание. Никто не признается. Девчонку бросает в краску – поняла,что сказала…

– Элька, а что, родни в городе нет совсем?
Он отрывается от крайне завлекательного процесса разгрызания карамельки, отрицательно качает головой. Понятно, раз никто не приходит и ничего не приносит, то на одной больничной пище ноги протянуть недолго. Какой умник придумал, что в сутки больного можно прокормить на 36 рублей? Он в столовую когда-нибудь вообще заходил? Правда, наши полторы тысячи стипендии в месяц – тоже невеликое богатство, поэтому никто на нее не рассчитывает, подрабатывают все, кто может. Не будем о грустном… И про буфет не будем – там тоже не сильно разъесться можно. Ладно, за пару недель в нашем дому никто от голода еще не помер. Блин, вот больные пошли, хоть бы кто коробку конфет при выписке принес – можно было бы мелкому пожертвовать. Но это девчонкам обычно дарят, мне-то вечно то водка, то коньяк прилетает…
Из Светкиных баек: лет десять назад на ординаторской повесили объявление : «Уважаемые пациенты, доводим до вашего сведения, что врачи едят не только кофе и конфеты, а также любят копченую колбасу, сало и мясо…» Провисело довольно долго, пока Бог не принес какого-то администратора. Скандал был! Как раз в тот год зарплату четыре месяца не платили, и колбаса была очень актуальна.
А вот малой мой как-то странно себя ведет, крутится на месте и пытается оттянуть ворот футболки от шеи…
– Элька,что?
Блин, только приступа не хватало. Поднимать по тревоге всех.
– Влад, они там в истории написали, что вводить, если приступ начнется. Сказали, что это можно и в отделении сделать. Пожалуйста, похоже, все снова начинается.
И эхо громко повторило: «Мать, мать, мать»… Уже не смешно. Ломанулся я процедурную со всей силы. Эльку не потащил – мне проще его в сестринской уколоть, чем волочь через коридор, он уже задыхаться снова начал. История передо мной на кушетке, а я судорожно рыскаю в поисках нужного набора – не свое хозяйство же, от процедурной мне еще утром прилетит, что влез в аптечку неотложной помощи. Собрал, набрал, обратно в сестринскую с лотком.
Ох, как же я не люблю такие взгляды. Смерти боятся все, в принципе, не так часто умирают, но вот когда сердце колотится так, что чуть из груди не выскакивает, дышать нечем, а вокруг тебя – никого, жутковато. Вот так Элька на меня и смотрел – обреченно: «Сделай хоть что-нибудь, чтобы не было такого удушья».
– Руку давай…
Думал, что он отдернет руку, придется долго уговаривать – наши тетки иногда любят кричать, что боятся внутривенных уколов, а мы их уговариваем-уговариваем. Как сказал один реаниматолог: «Припрет, сама прибежит». С той теткой так и оказалось – когда боль усилилась, сама принеслась и рукав уже задрала – нате, демоны, колите…
Малой молча протянул свои мослы и совершенно спокойно терпел, пока я иглой вены ковырял. Даже не пикнул. Хотя его уже трясло сильно, губы посинели. Лекарство долго вводить, медленно надо, иначе можно вену сжечь, поэтому мы сидели молча, я чуть поддавливаю поршень шприца, опалесцирующая жидкость потихоньку идет в кровь и утишает, утишает бешеное биение. Да я и сам почувствовал, как стало реже биться его сердце. В принципе, надо бы дежурного врача позвать, но раз уж сами справились, пока она пришла бы, пока туда-сюда… Все… Вот теперь можно позвонить и доложиться, что все сделал, как было в рекомендациях написано.
– Спасибо…
– Ага, завсегда пожалуйста…
Опять лицо непонятного зеленого цвета, и клонится моя былиночка долу. Ему бы полежать надо. Но тащить в палату его не хочется – поздно уже, если приступ повторится – мне туда бежать, да и не факт, что соседи вовремя его успеют увидеть, а так – снова хоть до реанимации… Ненадежный товарищ. Да…
– Элька, ложись-ка ты спать здесь. И мне меньше беготни, если что, и тебе поспокойнее…
– А разве можно так?
– А какая кому разница? Мне точно так удобнее будет.
– Диван один…
– И што? Грязно приставать не буду – ты не девушка. Ложись, не морочь мне голову, я тоже спать хочу.
– Ага! – В голосе – явное облегчение.
А что – индивидуальный сестринский пост на вынос… Спи, моя радость, усни. Лишь бы еще кто-нибудь в летательный исход не собрался.
… Выписка из учебной истории болезни: «В итоге наступил летательный исход…»
Комментарий преподавателя: «И кто куда улетел? Смертельный исход –летальный. Переписать историю…»
Слава Богу, никто никуда в эту ночь не улетел. Правда, Элька точно летал,но по-другому…
Укладывались мы с расчетом подъема по тревоге, если что… То есть мелкий – к грядушке дивана, а я – с краю, к нему спиной. Элька долго жался, но потом все-таки стянул свои джинсы и футболку и лег в боксерах. Я, естессно, скромно промолчал – всяко-разно в операционном костюме завалился, в расчете на внезапный подскок на месте. Он довольно долго вошкался у меня за спиной, потом как-то смешно прижался всем телом и довольно засопел. Все, поплыли и мы в страну снов…
Проснулся я от очень странного ощущения – что-то жесткое уперлось мне в поясницу. Элька, свиненок, ну зачем локтями толкаться! Попытался отодвинуться, это образование двинулось за мной вслед. Элька-то во сне еще и руками меня обнял, повис, как обезьяна на пальме. Блин, и ЭТО – не локоть!
Очень осторожно я высвободился, выскользнул из его рук, тихо сполз на пол и оттуда все рассмотрел. Ну да, не локоть это. Локти ниже пояса как-то не растут.
Тут, конечно, я сам немного виноват – для меня-то он еще пацаненок по виду, а ведь ему-то не меньше четырнадцати лет. А как раз тогда, даже раньше, начинаются всякие сладкие сновидения, потом уже не помнишь, что снилось, а вот результаты – на простыне остаются и на пижамных штанишках. Как я сам мучился с этими делами, как утром в душ мимо мамы летел, как стирал все это непрерывно – так стыдно было. Мужчин у нас в доме тогда уже не было, говорила со мной моя тетка – она доктур у нас. Причем старая дева. Но объяснить как-то объяснила, что делать – книжку дала почитать. Потом уже приспособился и подобного не допускал. Ну вот, и у мелкого, похоже, та же история, снится что-то эротичное, а его дохленькое тело реагирует, как и положено взрослому мужику… Госсподи, мелкий, а туда же - природа зовет…
Элька же так сладко стонет, ластится к подушке. Блин, вот еще нежданное эротическое шоу. Разбудить, что ли? Так жалко же… Но только вряд ли он сможет разрядку получить, так и будет мучиться – все же горит внизу, чего-то надо, а сообразить, чего надо – еще тяму не хватает. Блин, блин, блин! Спать хочу!!!
И тут черт меня дернул под руку. Не надо было этого делать, не надо… Но уж больно мордочка у него была замученная и жаждущая. И я просто погладил его по голому плечу, Элька тихо замурлыкал от удовольствия, потом потихоньку спустился чуть ниже, начал поглаживать между лопатками – там у женщин эрогенная кошачья зона, может, и у мальчишек – тоже? Похоже, да.
– Влад…
От тихого голоса мальчишки я подскочил на месте. Не спал он, что ли? Нуу, я тоже хорош. Извращенец!
– Влад, если хочешь, то я…
Дальше последовал такой мат, что я с трудом понял, что Элька мне предложил… Если выражаться культурным языком, то оральный контакт…
– Ты вовсе охренел, что ли? – У меня это вырвалось совершенно неожиданно, от растерянности. Мальчишка-то просвещенный оказался.
– Но ты же со мной столько возишься. И сейчас… Тебе же приятно было меня поласкать, да?
Так, вот сейчас самое время рвануться к раковине и начать отдраивать руки мылом, дез.средствами. Еще хорошо помогает циркулярная пила и топор – радикально и навсегда…
– Нет, не приятно, я-то думал, что у тебя просто возрастные проблемы. Извини, но я как-то не ходок по парням.
– Ладно. Мне уйти, тебе противно, наверное?
Ага-ага, противно. Ни фига себе – мальчик толкинутый. Обалдеть!!! Честно говоря, мне хотелось бегом бежать из сестринской и отделения, прихватив свои вещи, и никогда сюда не возвращаться.
– Все равно скоро вставать. Досыпай, а я пока попишу листы наблюдений – не все заполнил вчера, забыл. Пойду в ординаторскую.
– Хорошо…
Мелкий извращенец спокойно поворачивается ко мне спиной и засыпает. А что – свою порцию удовлетворения он словил. Это меня бросает то в жар, то в холод, в голове – ни одной связной мысли. Впрочем, одна есть: «Денег у него нет. Откуда же он взял ту сотню, которую пытался мне всучить позавчера, откуда у него «История Средиземья»?
И его несусветные штаны с металлом – такая модель немало стоит, между прочим…»
Хочется блевать, сорри за грубое выражение…
Утро, как всегда, началось с шаркания тапочек по коридору в направлении туалета. Блин, мой вечный кошмар – тапочки и надсадный кашель над ухом. Я понимаю, что они не нарочно, но так спать хочется – еще десяток минуточек. Ага, десяток – надо успеть выпереть мелкого из сестринской до прихода дневной смены, они меня пораньше меняют, чтобы я успел добечь до своей больницы. Одно утешение, что сейчас начало в 9 утра, да и на студенческую конференцию можно утром опоздать с наглыми глазами. Меня даже к студенческим дежурствам не привлекают – как отмазка, что практика в другом месте проходит. Ладно, подскок на месте и начало трудового дня. Как же хочется тупо выспаться хоть раз в жизни. Свалиться в постель и спать, спать, спать… Долго-долго, сутки… И телефон выключить. И дверной звонок.
Деликатное сопение над моей больной головой. Элька, блин, что тебе надо–то? И прокалывает ужасом – опять приступ начинается? Плохо дело, пока не выведем его из аритмии – фиг уйдешь, не положено… Нет, слава Богу, сонно щурится и зевает, да так сладко… Уже в своих навороченных штанах и футболке.
– Элька, что?
– Доброе утро! – И хитро улыбается, свинюшка. – Ты когда дежуришь?
– Послезавтра, в субботу, я же говорил.
– Ладно, я буду ждать… Влад, ты за ночь на меня не обиделся?
– Нет…
А что я могу еще сказать? Что меня чуть не вытошнило, когда я понял, что сделал и что подумал Элька. Ну и дурак же я! Блин-блин-блин!!!
Обычный учебный день – кто-то что-то отвечает, периодически препод докапывается до меня, но почти безрезультатно – я отвечаю на вопрос и снова вырубаюсь. Конечно, можно с лекции исчезнуть, но может быть проверка, не факт, что старосте удастся прикрыть отсутствие. А это – неизбежная отработка по субботам. Ну некогда мне время на отработки тратить, работа у меня, работа… До дома доползаю уже ничего не соображая, падаю сразу в кровать, только будильник завел и все… Сон… Резкий звонок прерывает мою нирвану. Госсподи, кому я еще понадобился?
А як же… Одногруппница… Что задали на завтра? А что идет в кино, а ты ходил… Ах нет, а не… Не, не, нееее!!! Не хочу! Не хочу в кино, не хочу в бар, не хочу секасссс! Спать хочу, господи, да отвяньте вы все от меня! По-моему, поняла… Ну вот, завтра расскажет в группе, что я импотент, прости господи, не отозвался на ее призыв. Да, да, да, хоть горшком назовите,только поспать дайте!..
В кино идти все равно пришлось, в пятницу, всем колхозом. Староста активничает, нас сплачивает. А что сплачиваться – те, кто мамов –папов с лапой имеет, уже устроены и давно, на хорошие бесплатные места учебы, а и то диссер на подходе – полгода, год после универа – и кандидат, купить-то несложно, материал другие набрали и обработали, только дэнги платите. Есть у нас пара таких людей. У них уже все решено за них и давно. А остальные – устраиваются, кто как может. Мне, в принципе, повезло, после универа возьмут туда же, где сейчас работаю. А там видно будет… Девчонки замуж выходят, с приключениями, правда, но выходят.
Братик

Утро субботы началось с надоедного писка будильника. А спать так хочется… Ладно, ладно, впереди – дэнги-дэнги и комп… Новый, с крутой приставкой. И мелкий ждет, поди…
Как же, ждет… Светка раздраженно накидывается на меня:
– Не мог пораньше сменить?
И это вместо «здрасьте». Лицо у нее бледное, глаза красные, морда злобная. Понятно, всю ночь не спала.
–Свет, ну, ты бы звякнула, я бы пораньше принесся. Что случилось-то?
– Да этот, козявка, всю ночь загибался. Реаниматолог, зараза, забрать его отказалась, всю ночь с ним прыгали – три приступа подряд, едва не помер.
– Током били?
– Не, до этого не дошло.
– Где он?
– В палате, спит. Эти соседи его… Задрали своими жалобами. Ну где я ему отдельную палату возьму, сам же знаешь…
Знаю, все знаю… Отдельная палата и выделенный сестринский пост – за отдельную плату или по распоряжению зама, главного, либо кого повыше. Но не для беспородки Эльки – этому фиг что прилетит, даже если помирать будет.
– В понедельник конвульсиум собирают, если доживет.
– Да тьфу на тебя, Светка, оно нам надо? Пусть все будут здоровЕньки …
– Да уж…
Консилиум, по-простонародному – конвульсиум, –это серьезно. Видимо, не так все просто у несчастной козявки. Да и странно – лечение начали, а приступы участились. Надо у дежурного врача спросить, что сие значит. Но подозреваю, что не сильно хорошее…
Заглядываю в палату – Элька спит, мордочка синюшная и осунувшаяся, руки поверх одеяла – такие худесенькие лапки, что плакать хочется… Под нами – детское отделение, там малые лежат с сердешными болячками. Вот там страшно по полной… Они лет с пяти уже все понимают, а те малолетки, что еще разума не обрели, уже запуганные – орут при одном виде белого халата, визжат и вырываются так, что в одиночку не удержать. И помирают иногда прямо в отделении, хотя их домой стараются выписывать – тех, которые бесперспективные. Как сказал один пожарник: «Эх, отстоим дом от огня до самого фундамента!!!» Тьфу-тьфу-тьфу, не попусти, Господи. Элька, ты живи уж, пожалуйста!!!
Один из его соседей-жабокряков как-то заговорщически смотрит на меня.
– Влад, тут такое дело… Жена конфеты и бананы принесла, а мне же нельзя… Возьми, пожалуйста.
Да не вопрос – малому скормлю, ему бананы как раз надо. Безо всякого смущения принимаю тяжелый пакет – многовато жена ему принесла, по-моему, там еще немалый шмат мяса и сыр. Тоже неплохо. Да, я знаю, что у больных брать еду нельзя, но ведь не себе же… Эльке-то фиг чего обломится… А вот сейчас последует просьба. Скорее всего, домой будут проситься до утра. Это дело привычное.
– Влад, Элик сильно сегодня ночью мучился, всю ночь не спали, ты не мог бы за ним повнимательнее присмотреть? Как позавчера ночью – и приступ ты увидел, и полечил вовремя.
Ага, и вы выдрыхлись без проблем. Ну понятно, уходить, видимо, лечащий запретил, да и боятся, а тут Элька со своими бесконечными приступами.
– Дежурному врачу сказать надо…
– Да она рано утром обход сделала, теперь до вечера не придет, если все хорошо будет.
– Влад! – Это уже с Элькиной койки. Мордочка замученная, глаза мутные и мрачные, радости нету. Но, видимо, он тоже не против в сестринской пожить сегодняшние сутки.
– Сам дойдешь?
– Ага!
И начинает выползать из-под одеяла. Мама родная, без слез не взглянешь – куда девался юный мачо: лицо осунулось, больничная пижамка висит мешком – где же взять по размеру. Ага, джинсики опять на батарее сушатся, там же еще какое-то бельишко. Светки на вас нет – в качестве старшей сестры. Хотя, по большому счету, а где сушить-то? Не предполагается сушилка в отделении.
– Ладно, пошли… – А про себя: «Чудо глазастое…»
Козявка выползла, но ноги-то подводят, подкашиваются. Так, нормально, до пятидесяти килограммов мы вполне поднять и пронести сможем… Мелкий уткнулся куда-то в мою ключицу и доверчиво так сопит, греет меня. Осталось только за ушком почесать…
Короче, красоту неописуемую я сгружаю в сестринской, а сам цигель-цигель – народ еще укольчиками неохваченный, да и капельницы мне оставили, перекапать надо. И таблэтки разложить на обед. Пару раз на больных гавкнуть, чтобы таблетки по тумбочкам не совали и не шлялись на улицу не по делу. Сильно гавкать, кстати, нельзя – сердечники, дело может плохо кончиться. Так что приходится «любимую дочку по румяной щечке», то есть, как Настьки-змеи нету, то промолчать не лишнее… Дело бодро движется к обеду, а там еще и козявку надо покормить, и охватить уколами и капельницами – что-то многовато назначено. Оооо, дежурный доктор пришел! Эльку спрашивает… Мелкий дрыхнет, блаженно вытянувшись на диване в сестринской, решаем не будить лихо, пока тихо.
– Влад, он тебе родня, что ли?
– Ну да, – после паузы – соображал, как назвать родство… – Братишка двоюродный…
(Нашему забору троюродный плетень…)
Из Светкиных баек… Молодой доктур все вечерами водил своих родственниц посмотреть отделение. Все его сестры да сестры, но все время разные на лицо… Потом пришла родная жена и разогнала этот приют разврата. Сильно орала, говорят…
– Ладно, пока все нормально, перед капельницей давление смеришь, а потом еще укольчик уколешь.
– Ага…
Только доктора выносит за порог, мелкий приоткрывает глаза и хитро на меня смотрит.
– Есть хочу!
Если честно, то я тоже, живот просто подвело к спине. Так, посмотрим, кто у нас на раздатке. Ну вот, добрая тетя Катя нам супца налила и картошечки с микроскопическим кусочком курочки оставила. Как раз и мясце данайцев нам вполне подойдет – с голоду не помрем.
Элька явно уже очухался от своих ночных приключений, жадно глотает жиденький больничный супец, мяско улетает с очень большой скоростью, бананы – тоже, останавливается он только при виде большой коробки шоколадных конфет, – похоже, жабокряки дары собирали вместе, чтобы только от Эльки избавиться. А нам что? А нам только хорошо. М-дя, я тут диск ему прихватил с игрушкой, комп есть в ординаторской, правда, маломощный, но и игрушка тоже не из навороченных. Мелкий тихо пищит – скучно ему до невозможности, ровесников нет, девчонок нет, – полная тоска.
– Открывай!
Чтобы насладиться лицезрением радостно загоревшихся глаз, можно было у жабокряков и еще чего выпросить под это дело. Конфеты, комп, игрушка – ну что надо для полного счастья.
– Но это после капельницы, и укол надо сделать.
– Влад, а можно же и сидя перекапать, ну сил нет уже лежать. Ну, пожалуйста!
Можно-можно, только около него посидеть бы надо. Укол я ему сделал – еще одна дырка появилась в мосластом окорочке, а уж капельницу… Кое-как вкололся – вены-то все перепаханные уколами, не попасть с первого раза. Мелкий честно терпел, пока я пристраивал систему. А потом незаметно задремал. И я с ним – положил голову на стол и отключился…
Проснулся – а уже темно, и в темноте тоненькие лапки гладят меня по волосам и тихонько так :
– Влааад, хороший…
Домовой-больничный, что ли, у нас завелся? Голос-то Элькин. А лапки тем временем потихоньку перемещаются под вырез операционного костюма и скользят вниз по груди, ласково поглаживают плечи, опускаются чуть ниже, проводят по ребрам. Так, ну и что же дальше-то будет? Но, если честно, мне не хочется его отталкивать, прикосновения такие легкие и очень приятные. Дааа, много интересного можно про себя узнать, вот так близко пообщавшись. Лапки,тем временем, гладят меня между лопаток – добрались и туда, а мягкие губы касаются мочки уха и чуть-чуть ее прижимают:
– Влааад…
Придется играть в пробуждение, потому как еще немного, и я сам предложу Эльке что-нибудь непотребное. Блин, ну кто знал, что этот мурлыка разбудит мой первобытный инстинкт? Да еще как разбудит, хоть беги…
А губы перемещаются от уха по щеке, потом пониже, и отстраниться я не успеваю – мелкий прижимается к моим губам и сладко и довольно вздыхает – все-таки заловил. Ну да, вырываться и бежать отплевываться и полоскать рот уже поздно. Я просто прихватываю мелкого свободной рукой и сильно прижимаю к себе, – если уж он этого хочет, то пусть получит. Другой вопрос, что я-то сегодня спать буду не в сестринской, а то еще не удержусь, воспользуюсь служебными положением. Элька сильно вздрагивает и задает умный вопрос:
– Ты не спишь?
– Ну, если ты целоваться уже закончил, то я проснулся, а если еще хочешь продолжить – то я сплю.
– Тебе противно? – Голосок неуверенный.
А вот и нет. Не могу объяснить, но не противно. Возможно, потому, что Элька все-таки больше внешне похож на девчонку, да и повадки немного робкие, не пацанские.
– Вставать пора – вечерние уколы, таблетки и все такое…
Похоже, мы с ним проспали часа два. Благо, что в отделении в выходные тихо, никто ничего не просит, все сидят по палатам и смотрят телевизоры.
И тут я подскакиваю на месте :
– Элька, система же!
– Ой, да я давно уже иглу выдернул и систему перекрыл, я умею.
Значит, пожалел замученного работой и сам все сделал. Не спал, свиненок, караулил меня…
И тут он так смешно зевает – во весь рот, как котенок. Видно розовый язычок и нежное небо. Блин, закрыть бы тебе рот поцелуем. Оййй, о чем это я вообще!!!
Мелкий тихо хихикает – видимо, привык к подобным проявлениям чувств. И тут мне становится страшно – мальчонка-то профессионально соблазняет, как по нотам. И главное, действует. И скольких он так уже? Чтобы потом предложить… И кто его сделал таким – даже нормальное название минета не знает, может только выговорить грязный грубый мат.
Я осторожно отстраняюсь, твердо говорю:
– Все, вставать пора. Еще поужинать надо, мне вечерние уколы закончить, таблетки на утро разложить.
Элька словно отскакивает от меня – он все отлично понял,тихо говорит :
– Все не так, как ты думаешь…
– Ой, да ничего я не думаю! – И думать не хочу, не мое это дело, кто мальчишку до такого довел, как он сбивает мужиков с пути истинного, а ведь некоторые и польстятся на тощака…
Малой притихает обиженно. А что прикажете думать, когда вам себя предлагают едва не каждую ночь, да еще и мальчишка? Была бы бабенка из вечно скучающих, иногда заносит таких в наш дом, – воспользовался бы незамедлительно, но здесь-то…
Он молча тащится в сестринскую, потом из нее доносятся звуки какого-то фильма. Когда я, переделав, наконец, все дела, заваливаюсь в сестринскую, то первое, что вижу – зареванное Элькино лицо. Плакал, блин, а ведь не надо бы. Вся сволочная химия его тела сейчас работает на то, чтобы дать прорваться аритмии. Любая сильная эмоция, неожиданная боль, испуг, – итог будет один и тот же – захлебывающийся от удушья малой, судорожные поиски сожженных за неделю вен, дыхательная маска с кислородом. Только реанимация нам, похоже, намертво не светит – вот как-то не расположены они его забирать. Почти по Ильфу: «Местов нет». Можете помирать на входе.
– Элька, ты что? Болит, приступ начинается?
– Все нормально…
Ага-ага, поверил я тебе. Счас еще время соврать про счастливую беззаботную жизнь, про виллу на Лазурном берегу.
– И все-таки – в чем дело?
Вот на фига, на фига мне эти душевные разговоры, тревога за него. А? Не було у бабы печали – так купила порося… Худосочный поросенок опять начинает жалостно шмыгать носом.
– Элька, объясни, в чем дело? Что не так?
Слезы катятся из глаз уже просто градом. Я сажусь рядом, обнимаю за острые плечи, малой незамедлительно утыкается сопливым носом прямо в грудь – там вырез костюма, так что слезами он поливает не бирюзовую водо- и кровоотталкивающую ткань, а кожу на моей груди. Из полного бреда, который он несет, я с трудом вылавливаю суть и причину его слез. Боится он. Стыдно ему, что так болеет, что каждый раз так много неудобств, а боится, что какая-нибудь сука, сорри, скажет, что он мелкий гаденыш, требующий ухода. Что-то такое получается в сухом остатке.
– Господи, да кто скажет-то такое!
Что уж мы – совсем звери, что ли? Дите-дитем, куда уж тут деваться. И лоточки в реанимации детской подставляют оперировавшие доктора и ночуют первые сутки там же – около мелких. Это потом приходит мастерство и уверенность, а сначала – им все кажется, что они все сделают лучше, чем реаниматологи.
– Элька, переставай плакать, не надо, ну кто же тебя обидит-то…
Он что-то еще хрюкает мне в грудь, но тут я уже не слышу толком.
– Элька, что, я не понял?
И едва не отшатываюсь – малой внезапно вцепляется в меня со всей силы и прижимается солеными губами к моим, оседлывает спереди, да так крепко прижимается, что не оторвать. Так, попался по полной программе. И что делать мне с этим? Совращение малолетних по всей форме. И никому не интересно, что малолетний отлипать ну никак не хочет. Только и отрывать его никак не хочется. Отчаянно близко бьется его больное сердчишко, пропуская удар за ударом. Блин, а ведь это приступ начинается… Здорово, нечего сказать. Доплакался.
– Элька, давай потом доцелуемся, я сейчас тебя уложу и укол сделаю – ты же сам все чувствуешь…
– Ты потом не захочешь, убежишь…
– Госсподи, да куда же я убегу? Давай укольчик сделаем, а потом вечером я тебя сам поцелую. Хорошо?
– Что я – маленький, что ли? Ты еще в лобик поцелуй.
Типун тебе на язык, Элька! Покойников в лоб целуют, а тебя покойником видеть я никак не хочу. Давай-давай, борись, маленький, надо выжить…
Все-таки уложить мне его удалось, и укол успел вовремя сделать, положил потом руку ему на грудь и почувствовал, как ровнее и ровнее забилось сердце. Медицина – штука удивительная, если получается помочь – то как в сказке – сплошное волшебство. Если получается, однако. Что не всегда происходит. Далеко не всегда…

Элька.

Влад спит… Таких красивых людей я никогда не видел. Наверное, такими были воины из Гондора – сероглазые, с темными коротко стрижеными волосами, узкими, сухими, темными лицами. Он сильно замученный – наладил мне капельницу и пригрелся рядом, положил голову на стол и задремал. Я его еще в первый день заметил, когда он со злобным лицом звал какую-то козявку. Очень высокий сухощавый парень, одетый в бирюзовый костюм, открывающий грудь и руки по локоть. Бабушка про таких говорила: «Сухостой». На груди болтается серебряная цепочка с маленьким крестиком... И как потом немного разгладилось его лицо, когда он начал мне "Хоббита" читать, по-моему, ему самому стало интересно. Сильные надежные руки. Это когда он меня тащил из лифта. Я боялся его, очень боялся, что покривит брезгливо губы, дернутся презрительно ноздри, когда после приступа оказалось, что джинсы перепачканы. Тонкие брови даже не дрогнули. Он все сделал так, словно привык каждый день менять штанишки малышам. Но я-то не малыш. До сих пор стыдно, что ударил его по рукам, когда он просто попытался помочь переодеться. Потом уже понял, что для него-то это привычная работа.
Он умный, очень умный... В меде учится, работает, Света говорит, что хочет стать кардиохирургом. У него, наверное, девок – море, у такого-то красивого. Или живет с какой-нибудь, которая на него не надышится. И как ему сказать, что я не такой уж деревенский дурень, что я всегда учится хорошо – и в нашей малокомплектной четырехлетке, и потом – в интернате в районе. И английский учил, и литературу. Математика мне в голову никогда не лезла... Ну понятно, что по сравнению с городскими я – просто тварь из дикого леса, как у Киплинга. Поэтому даже и пытаться не стоит. Когда он меня во сне погладил, я обрадовался – ему это приятно, у меня-то вечная беда, не могу справиться с собой, все время мучительная боль внизу живота, а при моих соседях что-то попытаться с собой делать – да ни за что, и так смотрят брезгливо, готовы хоть на улицу выгнать, лишь бы не мешал отдыхать. Но я же не виноват, что приступы стали чаще с того времени, как меня привезли в город. С каждым днем их все больше и больше, и все страшнее и страшнее – когда становится нечем дышать и сердце колотится где-то в горле, становится совсем жутко, что не увижу больше его. Просто не увижу и все. Поэтому таскаюсь уже два дежурства подряд за ним хвостиком, вроде, даже легчает, когда он вот так рядом сидит, спокойное тепло исходит от его тела.
А потом... Я сам виноват – сказанул такое, что он просто растерялся, я это увидел в его глазах, а потом пришло понимание того, что я ляпнул... И теперь навряд ли он захочет побыть со мной рядом, если только не будет лечить или кормить, для него накормить – это святое, он, похоже, не может видеть, чтобы кто-то был голодным...
Дядя Сережа всегда говорил, что мне надо учиться, что у меня хорошая голова. Он иногда был очень хорошим – интересно рассказывал о чем-то, объяснял, если был в настроении и трезвым, даже уроки со мной учил. Это если он был по трезвяни и не приставал ко мне. А уж если выпьет... То все... Затащит к себе, заставит раздеться и долго-долго рассматривает меня, прежде чем... Пока я был маленький, я даже не понимал, что мы делаем. А он всегда так грубо матерился, когда был доволен. Первое время мне было страшно противно, но он говорил, что ему так нравится, а не буду делать такое – он меня изобьет так, что встать не смогу, да еще и матери расскажет – а она добавит за все хорошее. Зато потом он стал давать деньги за каждый раз, кое-какую одежду покупать, учебники, книжки, если я просил. Только пил он все больше и больше, чаще и чаще, поэтому почти всегда его пьянки кончались одинаково – он либо бил меня до потери сознания, либо сутками не выпускал из дома, издевался, как хотел. Мама все время пьяная была, не давала ему, говорила, что он поганый... Ну, вот он надо мной и издевался. Никто не знал, думали, что просто бьет. И я боялся говорить – тогда бы меня совсем задразнили бы пацаны, брезговали бы опущенным. Это дядя Сережа сказал, что я теперь опущенный, раз с мужчиной за деньги. Чтобы молчал. Когда в пятом классе отправили в район учиться, так он первое время по два-три раза в неделю приезжал, забирал меня на все выходные и праздники. Когда я орал и прятался, мне говорили, что я неблагодарный, мамкин сожитель относится как к родному, а ты морду воротишь… Потом стал реже приезжать – совсем запивался, но на каникулы забирал и тогда уже по полной отрывался, морда пьяная. А я не смел даже бабушке рассказать…
У Влада такой ужас был на лице, когда я ему предложил, что всегда нравилось дяде Сереже. Я думал, что он ко мне после этого и не подойдет, побрезгует. Но, видимо, он только с женщинами, не знает, как это делается, а может, и не понял, что я сказал – он городской же, они по-другому говорят. Я теперь все время боюсь, что вспомнит он и по-другому все станет.
Всего боюсь в этом городе – шумно, грязно, люди сплошь чужие. Все время есть хочется. Да еще эта беда с одеждой. Не успеваю отстирывать – каждый приступ заканчивается одинаково. И в прошлый раз сестричка так брезгливо на меня посмотрела. Это не Влад. Не помогает ничего – уже три лекарства испробовали, а толку нет. Все хуже и хуже. Приступы-то с детства были, но как-то никому не надо было... Ну, закатывался я пару раз за месяц, ну и что? Маме и дяде Сереже пить это не мешало. Бабушка уже старая была, ей по врачам со мной было некогда бегать – с огородом бы справиться. Падучая да падучая. В армию негоден, а вот на приписке-то причину падучей нашли. Отправили сюда, лечиться. Только плохо как-то получается. Удрал бы домой, только сероглазый гондорец не пускает, хочется хоть раз еще приласкаться к нему, в глаза заглянуть. Не тошнит его от отвращения, что меня касается – и хорошо. Еще пару недель, потом-то все равно домой – в шарагу, к дяде Сереже и моим соседям по комнате. Лучше здесь сдохнуть на руках Влада, чем туда обратно...
Так хочется его погладить. Он такой теплый, нежная кожа на спине и плечах, волос на груди почти нет, она приятно гладкая. И так хочется прикоснуться к его губам. Проснется – оттолкнет, но хоть попробую, какие они на вкус. Когда в шараге пацаны… Они мне губы прокусывают или я от боли это делаю – не помню даже. Не хочу вспоминать. Хотя бы, пока я здесь, и никто не знает, что я такое на самом деле. И Влад не знает. Хотя бы кончиком пальца коснуться его губ. Влаааад!!!!

– Влааааад! – мелкий заорал так неожиданно, что я испугался .
Он же, вроде, задремал после укола, а я так и держал руку на худой груди, прислушиваясь пальцами к биению его сердца. И дико заорал вдруг.
– Элька, ты что? Приснилось что-то? Ты что кричишь?
– Влад, Влад, Влад! – Мелкий продолжает орать, обнял меня за талию и весь трясется. Блин, приснилось что-то…
– Да я здесь, ты что орешь-то?
Элька замолкает, но по-прежнему трясется всем телом. О господи, что еще-то случилось? У малого, похоже, от недокровотока крыша уехала. А что, бывает – психозы, и нередко. А здесь каждый день – ужас смерти дитё переживает.
Элька вдруг изворачивается всем телом, приподнимается на руках и буквально вползает по мне вверх, как худесенькая гусеничка. И прижимается губами к моим губам, отрывается на краткие мгновения, чтобы вздохнуть,и снова целуется. Я ошалеваю до такой степени, что только приоткрываю губы, впуская в рот розовый быстрый язычок, даже не пытаюсь сопротивляться. Если уж совсем честно – от поцелуев дети не родятся, а Элька... Его жизнь – очень хрупкая штука, и не факт, что завтра не прервется. Пусть малой побалуется, если уж так хочется. Более этого я не допущу, конечно, я тоже не железный, мне это все-таки довольно противно будет, но вот его поцелуи… Словно сладкий запретный плод. Нежные прикосновения его язычка к моим губам, вдох, и снова он вцепляется в мои губы. Да пусть тешится малой, жалко, что ли… Надо же – напридумывал себе какую-то любовь ко мне. А сам видел меня два дня всего.
Ласковые руки в это время скользят под рубаху операционного костюма, пробираются между лопаток, спускаются ниже, лаская ребра, и ловко забираются под резинку брюк, поглаживая мои бедра.Так, все, вот это уже лишнее…
– Элька, все, не надо так. Все, Элька!
– Влааад! – Мальчишка мало что соображает, глаза бешеные, возбуждение уже охватило его тело. Я-то все понимаю, но… не хочу я его. Все-таки мальчик. А он начинает сползать вниз по мне, обцеловывая открытые участки груди, костюм, спускаясь все ниже и ниже. Ну все, Влад, приплыли, похоже, мальчишка счас подарит то, что предлагал в прошлый раз. Говорить правильно не научился, а вот делать, похоже, умеет. Госсподи, как же мерзко все это!
– Элька, хватит, я сказал!
И резко отрываю его руки от себя, отшвыриваю в сторону, Элька отлетает к спинке дивана, тихо вскрикивает. Убил бы гаденыша, такое удумать. Страшно подумать – но еще немного, и я бы сломался. Сам бы подставил требуемые части тела, сделал бы все так, как он захотел бы. Еще немного, и тормоза бы отказали полностью. Да и сейчас что-то надо с собой делать, тело горит, стояк такой, что аж скулы сводит, так хочется щель найти… И все это очень не смешно. Разрядку-то мне ждать не от кого, а малого я и под угрозой смерти не трону…
Едва не с визгом, изо всех сил сдерживая истерику, я выношусь на площадку служебной лестницы, прижимаюсь всем телом к леденющей стене – там не топят из экономии, выходим туда покурить, кто курит, конечно, и потрепаться, освежить мозги. Запах табака не выветривается здесь никогда – окна забиты наглухо и зимой, и летом, на подоконнике – железная банка из-под селедки, набитая бычками. Даже при всей строгости приказа о противопожарной безопасности: кого поймаем – уволим, а больных выпишем на … , курить здесь не прекращают никогда. А я стою, уткнувшись лицом в вонючую желтую крашеную стену и постепенно прихожу в себя. Возбуждение ослабевает, хорошо, что до рукоблудства дело не дошло. От пронизывающего холода и резкого запаха застоявшегося табака, – наши хирурги ментол не курят, – мне становится немного легче… Сейчас костюм и волосы провоняют этой гадостью, огнеопасной смесью…
Есть такая хитрая наука в медицине – врачебная этика и деонтология. По-гречески теос-деос – это Бог, а деонтология переводится как наука о должном. То есть должном поведении с коллегами и больными. Помимо всех пунктов, которые регулируют отношения между сестрами и врачами, между врачами, есть правила взаимоотношений между врачами и сестрами и больными. Так вот, больной для нас – это человек, но глубоко вникать в его жизненные проблемы и вообще в то, что не касается напрямую его болезни – не приветствуется. А любовные взаимоотношения считаются неправильными. Кто бы эти запреты соблюдал! И любили, и женились, и замуж выходили, но все это обычно с недовольством со стороны медицинской общественности – есть у нас и такой термин. Здесь одна хитрая деталь – когда впервые начинаешь лечить, и у тебя что-то получается, то больной для тебя – самое любимое существо. Про это и Булгаков писал, и Феденька Достоевский, и Вересаев. Все так. Но привязываться-то к ним – нельзя! Очень больно потом бывает расставаться, а уж если умирает – то это и боль от потери близкого человека, и обида на профессиональй проигрыш – что помочь не удалось! А я влепился в малого со всей силы, да так глубоко, что и не оторвешь! Обращал бы я внимание на страсти какого-то малолетки с извращенными наклонностями. Соблюдал бы рабочие моменты, и слава Богу. А тут же – больно до невозможности; страшно, больно, обидно ему – и мне тоже. Да так больно, что дышать нет сил. Не знаю я, что делать, просто не знаю…
Отдышавшись и пассивно накурившись до полного обалдения вонью дешевых сигарет, возвращаюсь обратно в отделение. Нельзя так – помимо меня и Эльки, в отделении еще сорок живых душ, то, что сейчас уже глубокая ночь, и все спят – ситуацию сглаживает, но не разрешает, случись что – никто не поможет, потому как медбрат лечит свои подерганные мелким засранцем нервы. Да… Сильно хочется выпить, точнее, нажраться без меры и забыться на краткие мгновения. Все так, только я не пью в принципе – ненавижу пьяных, запах водки, пьяные откровения, – отец внушил такое отвращение к себе и всему, связанному с пьянкой, что на всю жизнь хватит… Ладно, это уже детали…
Заваливаюсь в сестринскую и впервые вижу проявление Элькиной сухой истерики. Это я так ее называю… (Даже по прошествии многих дней, сейчас, когда у нас все относительно хорошо, а истерика стала использоваться свиненышем худосочным как наступательно-оборонительное оружие против меня, я и то долго приглядываюсь, чтобы определить – игра это или всерьез, –ну, есть признаки, не зря же мы вместе живем долго, но, все равно, в девяти случаях из десяти уступаю, – даже если это игра, не стоит мое самолюбие и старшинство тех нервов, которые Элька затрачивает на борьбу. Они и так у него слабые… Да… ) А тут – я увидел этот ужас…
Элька сидит на диване, сжавшись в комок, выгнувшись каким-то невообразимым крючком, лицо спрятано в колени, плечи ходят ходуном. Но в сестринской тихо – он не издает ни звука.
– Элька, что с тобой, тебе плохо?
Голос мой звучит хрипло и напряженно. Не нравится мне, как он плачет. А то, что плачет – точно, вон как плечи трясутся.
Элька на мгновение приподнимает голову, взглядывает на меня – и тут я уже пугаюсь окончательно, – глаза-то у него сухие, ни одной слезинки, взгляд дикий, расфокусированный, он, похоже, меня и не видит. Губы искривлены в гримасе плача, прокушены, но он по-прежнему не издает ни звука, плачет молча, только дышит тяжко, прерывисто. И это молчание меня пугает уже всерьез.
Мальчик мой, да кто же научил тебя так плакать от горя, кто выбил из тебя естественное проявление эмоций – плач? Кто же заставил не беспокоить себя, не доставлять недобства, заткнув тебе рот? Заставив замолчать тогда, когда для людей естественен отчаянный крик? Какая сука это сделала? Знал бы – загрыз насмерть…
Я быстро подхожу поближе к нему, сажусь на диван, прижимаю к себе скрюченное создание. Он не пытается вырваться, он просто не понимает, что я рядом, что прикасаюсь к нему, он весь там – в себе, в жутком круге своих страданий и боли.
– Элька, Элька, Элька, – я зову и зову его, осторожно укачивая, пытаясь успокоить. Когда человек тонет, ему надо дать твердую опору, кроме себя самого, я ничего не могу предложить в качестве спасательного круга для разума Эльки. – Элюшенька, ну что с тобой? Я тут, я рядом, не надо плакать… Я тут…
Слава Богу, что в его крови еще бродит достаточно лекарств, которых я ему недавно ввел, чтобы не дать развиться его жутким желудочковым жабам. Если бы еще и аритмия началась, я не знаю, что вышло бы. Сердце мальчишки колотится очень быстро и сильно – сквозь ткань его пижамки и моего костюма я чувствую сильное неровное биение, колотится о ребра отчаянно, выскакивает из груди, рвется наружу.
– Эленька, детка, ну все, все, все…
Прижимаю к себе покрепче, глажу по растрепанным темным волосам. Радость моя, Элька, ну успокойся ты. Ну что же делать, если вот так вышло. Ну, не люблю я мальчиков. Тебя люблю, Элечка, братик мой.
Элька хрюкает заложенным носом, и тут слезы все-таки прорываются, он перестает давить плач, прорываются рыдания, плечо костюма тут же становится мокрым – он, наконец, смог заплакать. Это почти что хорошо. С этим я понимаю, что делать.
– Элечка, Элечка, Элечка, ну все, все, все. Все же хорошо, да? Успокойся, ладно?
Мелкий хрюндель как-то сворачивается в еще более невообразимый клубок, обвивается вокруг меня, как змейка, прижимается всем телом, леденющим почему-то, удовлетворенно сопит. Постепенно ужас проходит, мальчишка возвращается к действительности. А я все шепчу и шепчу :
– Эличка, Эличка, ну все, все, все…
Глубокий удовлетворенный вздох, слезы кончились, Элька виновато заглядывает покрасневшими глазами в мои глаза, пытается отпределить – не сержусь ли я на него…
– Я подумал, что сделал страшную ошибку… – Он жутко гундосит, сопли едва ли не ручьем текут.
– Горе мое, ты о чем вообще? Ну поцеловались и поцеловались. Я же говорил, что по мальчикам не ходок. Рыдать –то зачем? На, вытри нос…
Я протягиваю ему полотенце – носового платка у меня нет, да и здесь его не хватит. Счас успокоится, надо будет костюм сменить – благо, запасной есть. Этот весь исслюнявленный, иссопливленный и заплаканный. Странно, но каких-то отрицательных эмоций это у меня не вызывает, – как если бы младший братишка перемазал, – да и фиг с ним, что, воды нет, постирать проблема?
Элька опять как-то странно сворачивается, залезает головой мне в подмышку, и именно из этого положения начинает утирать свои слезы и сопли. Да хоть на голову мне он взгромоздись, если захочет, лишь бы не плакал…
…Относительно вынужденного положения. Из Светкиных баек. По санавиации в больницу на вертолете из какой-то богом забытой глубинки доставили тетку. Везли на носилках, на боку, в скрюченном положении, так же и больницу заносили, и на койку положили боком. Раскрючить ее удалось только через сутки. Эти сутки она почти не говорила, еще и осипла вдобавок… Потом выяснилось – ей соседки доложили, что, как она на работу, к мужу зазноба приходит, и они, гады, на супружеской постели, в ее доме занимаются развратом. Тетка не стерпела, решила подследить соперницу и морду ей набить, однако. Деревенский дом, забор на улицу, возле калитки – большая будка, огроменная собачища на цепи… Тетка утром вроде как на работу собралась, калиткой стукнула, потом по-тихому вернулась, выперла собаку из будки и сама в нее забралась. Придет разлучница и огребется по полной программе – с воем и гавканьем. День идет, час, два проходит, зараза – мужева любовница не приходит. Тетка решила из конуры вылезти. А в тот день мроз был минус двадцать, будка-то, конечно, с войлоком, утепленная, но все-таки… Спину заклинило так, что разогнуться она не смогла. Начала кричать, поняв, что так и замерзнуть можно. Народ по улице проходил, услышали крики, забежали во двор, крик из будки доносится, на них собачина без цепи бросается, не пускает никуда подойти. Позвали мужа, он отогнал собаку, будку разломали, тетку вытащили, а разогнуть не могут – орет как ненормальная, ее на машину, привезли в райбольницу, люди рассказали, как дело было, посмеялись, а поскольку случай сложный – то отправили в город на вертолете. Через месяц выписывали, муж за ней на машине приезжал… Да…
Элька уже как-то удовлетворенно сопит у меня под мышкой. Приступ отчаяния прошел, теперь бы ему отдохнуть до утра, и так полночи прорыдали. Скорее всего, Элькины родители – сильно пьющие, у детей алкоголиков часто бывают слабые нервы, припадки всякие. Да еще и из глухой деревни. Наградили свое дитя, нечего сказать.
– Элька, давай, я переоденусь сейчас, и спать будем ложиться…
– Мне уйти в палату?
– Зачем, просто я в кресле прилягу…
– Да не буду я приставать к тебе, – в еще хрипловатом голосе вдруг прорывается смех. – Мы же все выяснили, так что спи спокойно…
Ну, не будешь, так не будешь. Я осторожно перекладываю Эльку на сидение дивана, встаю, роюсь в шкафу – где-то на моей полке чистый костюмчик должны были оставить… Ага, есть. Правда, страшный, хэбэшный, жуткого зеленого цвета, но, надеюсь, это только на пользу пойдет – Элька более на меня не соблазнится. Ладно, скидывай одежку…

Элька.

Когда Влад повернулся ко мне спиной и начал раздеваться, я только слюну судорожно сглотнул, в горле сразу стало сухо. Прямая худая спина, широкие мускулистые плечи, ровная линия бедер, обтянутых плавками. Длинные гладкие ноги – он совсем не волосатый, этот гондорский воин. Госсподи, неужели он не понимает, что делает, что я и так по нему с ума схожу, с трудом сдерживаюсь, чтобы… А он еще дразнится… Да нет, не дразнится – просто он не увлекается мальчиками, и я для него – существо того же пола, что и он, так чего стесняться? Хорошо, что догола не разделся… Хотя вряд ли… По-моему, он какой-то очень стыдливый… Мне так кажется… Лишь бы не отбросил снова, как в прошлый раз. Не хочешь ты меня, так и не надо, хотя бы дай прикоснуться к тебе, ощутить тепло, надежду и спокойствие, исходящие от тебя. Солнце мое, дай погреться около тебя хоть краткое мгновение, перед тем как уйти в вечный мрак…
– Элька, ты что, стихи пишешь?
Это к чему???
Влад уже переоделся и, повернувшись ко мне, внимательно смотрит своими невероятными глазами воина. Я что-то ляпнул, забывшись? После того, что было со мной – могу…
– Нет, а что?
– Мне показалось, что ты прочитал какой-то стих…
– Не, это из «Истории», призыв Берена…
– Ну, ну… – Взгляд серых глаз немного недоверчивый. Похоже, он «Сильмариллион» читал и баллады – тоже. Так что неудачная ложь вышла…

– Ладно,светлоликий, давай-ка, ложись к стеночке, а я – с краю…
Элька послушно прижимается поближе к грядушке дивана, освобождая место для меня. Все, спать пора. Беглый взгляд на будильник – мама дорогая, три часа ночи! Нифига из дому пишут. Сколько же мы с ним проваландались. А завтра – рано вставать…
Малой беспокойно шевелится где-то за моей спиной, устраивается поудобнее. Да спи уж, докука! Спи, братик, спи…
Нас утро встречает прохладой… Ага-ага, ночью, похоже, отопление отключали или снижали температуру в системе. Итого, – в сухом остатке, – ночью тоненькое больничное одеяло с нас сползло, от холода Элька во сне подлез под меня, да так там и спит до сих пор, используя мое тело в качестве перинки. А я еще думал, это почему так – спина дико замерзла, а животу жарко… Хорошо, что не мокро… И фиг пошевелишься – он, не просыпаясь, сердито пищит что-то и прихватывает меня рукой еще крепче, чтобы перина не отползла в сторону. Вставать пора, однако. Скоро смена придет.
Элька просыпается после того, как я осторожно сползаю с его худых окорочков – он на животе спал. Глаза сонные, морда опухшая, как после длительной пьянки. Крааассавец!!!
– Привет! – Синие глаза смотрят немного неуверенно.
– Доброе утро! С чужого коня средь грязи долой! Давай, потихоньку собирайся, да, игрушки и еду не забудь.
– Ага, – Элька хлопотливо начинает собирать остатки конфет, сыр, мясо. Потом останавливается.
– Влад, тебе ведь поесть надо? Давай доедим то, что есть…
– Не, некогда уже…
Всего полчаса до прихода смены осталось, а мне еще отколоться надо, журналы приготовить и постель застелить – ликвидировать последствия вчерашних событий. Цигель-цигель, ай люлю!!! Понеслось…
Когда я зашел в сестринскую, Элька уже испарился. Только на столе лежал диск с игрушками – ну да, зачем он ему сейчас, все равно в ординаторскую его никто без меня не пустит…
Пришедшая смена быстро построила меня на выход, я собрал сумку и ломанулся на лестницу, к выходу из отделения…
– Влад!
Тощак мой дежурит, провожает меня.
– Я в понедельник приеду.Ты давай, выздоравливай!
– Ага, я буду ждать…
Домой я доперся аж к полудню. Рухнул в постель и попытался вырубиться. И почему-то вспомнил Элькины волосы под руками, острые ледяные дергающиеся плечики, сладкие губы. Блин! Был бы девчонкой –женился бы завтра же… Но он-то мальчик, братишка мой. Ладно, хватит уже. Спать пора… Уснул бычок… Лег… в коробку… на … бочок…
Если бы не зазвонил домашний телефон, я бы до вечера не проснулся… Хватаю трубку, злющий на весь свет…
– Влааад! – голосок Эльки такой звонкий, что кажется, сама пластинка микрофона вибрирует. Так, и кто тот враг народа, что дал мой телефон мальчишке? Ну, понятно, дежурная смена развлекается. Встречу на пересменке – выскажусь, не положено больным давать домашние телефоны персонала. Но, если честно, я рад услышать его голосок.
– Ты не сердишься, что я позвонил?
– Нет, конечно. Как телефон-то добыл?
– Я сказал, что телефон знал, но потерял. Они дали. Не надо было спрашивать?
-Да все нормально.Ты ел?
– Ага, обедом покормили, и девочки пару апельсинов дали – поделились.
Господи, счастье-то какое – апельсинами поделились. Впрочем, это тебе надо было бы сообразить… Назвался груздем…
– В ординаторскую пустили, я оттуда и звоню, и комп разрешили включить…
Таак, малой бесстрашно собирает дивиденды с одной-единственной моей фразы, сказанной выпопыхах про двоюродного братишку. Ну где же не побаловать маленького… А этот парсючок использует в своих корыстных целях непроверенную информацию о нашем родстве.
– Влад, и приступов уже больше двенадцати часов нет – доктор говорит, что лекарство подействовало.
Так, не сглазить бы… Еще и такая радость…
– Это ничего, что я с тобой болтаю?
– Ничего, братишка, с кем же тебе поболтать-то…
В трубке долгое молчание, потом потрясенный голос Эльки:
– Влад, ты что, сам сказал всем, что я твой брат?
– Ну да, так что все хорошее, видимо, оттуда.
- Ты правда так считаешь? Что ты мне не чужой?
Блин, после того, как меня всего обцеловали, обслюнявили, едва не изнасиловали и предложили минет, вот только я его не взял, то роднее Эльки у меня никого и быть не может.
– Правда.
– Влаад! – Голосок Эльки звенит, как колокольчик. – А что ты сейчас делаешь?
– Пытаюсь проснуться.
– Ой, я тебя разбудил. Извини.
– Нормально, мне все равно еще к занятим готовиться и погладить надо…
Голосок Эльки становится очень осторожным:
– А разве у тебя дома это некому делать, кроме тебя?
Ага-ага,что подразумевает вопрос: а кто еще живет с тобой, а еще более конкретно – а есть ли у тебя девушка.
– Ей некогда…
Врать нехорошо, но давать пустую надежду – тоже.
Голосок Эльки погасает:
– Ладно, извини, до завтра.
И тихий всхлип в трубку…
– Элька, Элька!
Но он уже трубку повесил – идут гудки отбоя. Можно, конечно, позвонить в ординаторскую – он явно там сидит, но надо ли это делать? Ох, Влад, ты вовсе заврался – то Элька-братик, теперь себе мифическую девушку придумал. Кончай врать-то, пенек старый!!!
К одиннадцати вечера я уже никакой – кое-что почитал на завтра, помыл полы, погладил белье – а не надо было копить три комплекта, стирает-то машинка, а гладить-то мне. Поболтался в сети, но народ, похоже, отрывался в реале – никого не было. Короче говоря, я решил вести правильный образ жизни и рухнуть спать… От звонка я снова подскочил: ну кому, кому я понадобился?
В трубке сначала долгое молчание и шуршание, потом лукавый голосок Эльки:
– Влад, спокойной ночи!
И сигнал отбоя – малой бросил трубку. Поросенок этакий. Но я невольно улыбаюсь – раз мелкий хулиганит, значит, не так все плохо – почти сутки приступов нет. Это хорошо…Любовь.

Я весь день улыбался на занятиях, просто так – вспомню Элькино: «Спокойной ночи» , и морда сама разъезжается в улыбке. Даже отвечал бодро и с выражением, препод внимательно так на меня поглядел – я вечно дремал на занятиях, а тут такая резвость. Девки зашушукались – вечно сонный Влад проснулся, точно, влюбился. Интересно, в кого? А вот не скажу – в кого. Да и не влюбился. Просто вспомню мордаху синеглазую и на душе теплеет. Свинюшка хитрая. Элька…
«Хозяин, не бери, не бери трубку! Они хотят вызвать нас на работу!» Хорошо, что моя пикалка заголосила во время перерыва. Надо заменить звонок – уже как-то не прикольно… Светка звонила.
– Свет, что случилось?
– Привет! Влад, сегодня пораньше подъедь на работу – с тобой Семеныч поговорить хочет.
Опаньки, на какого … я зав.отделением понадобился? Скромный рабочий – царю и богу?
– Светка, в чем дело-то?
– Влад, братишка твой только что такую истерику закатил, с трудом справились. Консилиум был, что-то ему сказали, так он так орал…
Элька орал на врачей? Да в жизни не поверю. Что-то очень плохое произошло. Он же вчера смеялся вечером, что же опять-то случилось?
– Свет, я не…
– Влад, давай быстрее, как сможешь, – Эльку едва утихомирили, вкатили успокоительного едва не ведро, я сама толком ничего не поняла.
Мать, мать, мать… С перерыва я пришел с перекошенным лицом, как отсидел последний час занятия – сам не помню, вырубило меня капитально. Можно было бы и смыться,конечно, но проблема в том, что потом отрабатывать придется, а этот добрый дядя отработки принимает по два-три раза. Короче, не буди лихо, пока тихо. Ладно, возьму машину, тут езды-то всего полчаса. Девчонки пытались что-то у меня спросить, но я только отмахивался…
В отделение я принесся через час – простояли в пробке; не переодеваясь, как был – в джинсах и свитере, засунулся в Элькину палату – она ближе к выходу, до ординаторской еще лететь и лететь надо. Элька лежал на развороченной койке, спал, укрытый покрывалом – одеяло и подушка на полу. В палате – разгром, Элькина тумбочка на полу. Да что бы не случилось, но прибраться-то надо. Соседи на меня даже не смотрят, морды такие недовольные.
– Что случилось?
– Извини, Влад, но мальчишка просто бешеный, чуть палату не разгромил.
– Я уберу сейчас, мне к зав.отделением вызывали
На лицах жабокряков – нескрываемое удовлетворение. Так, похоже, они в курсе. Ладно, счас разберемся, что произошло.
Засовываю голову в дверь ординаторской – Светку, чтобы расспросить, что случилось, я не нашел. Ладно, выслушаем Семеныча…
Лица у наших докторов, когда увидели, кто пришел – выражение непередаваемое. Мерзкие лица. Ох, как плохо-то, что случилось?
– Влад, идем в мой кабинет…
Это вместо всегда вежливого «здрасьте». Белый теплый пушной зверек, обитающий на Севере, и похоже, что полный.
Ладно, пошли в кабинет…
Семеныч рухается в свое огромное кресло за комп и мрачно смотрит на меня. Я молчу – в такой ситуации мудрее слушать, чем говорить или пытаться оправдаться.
– Влад, Кузьменко, вроде, тебе какая-то родня?
– Да… – Ну а что говорить, сам же признался тогда дежурному врачу. Не во лжи же сознаваться.
– Влад, тут такое дело…
Какое-такое – Элька взбесился непонятно от чего. Прививку от бешенства ставить не пробовали? Блин, что в голову-то лезет…
Семеныч довольно долго молчит.
– Влад, тут консилиум вынес решение, что надо делать внутрисердечное исследование. Мальчишка по-прежнему непонятен. Ну вот, а чтобы это сделать, надо согласие родителей или попечителей.
Я по-прежнему ни хрена не понимаю – что Эльку взбесило.
– Короче, ехать за согласием надо к нему домой. Мы тоже прокололись –думали, что он детдомовский, там проще – запросили бы отдел опеки в районе. Но у него мать есть, родительских прав ее не лишали, хотя… Там много чего – я звонил в район. Влад, ты знаешь, где они живут?
– Нет…
– Ну, я так и думал – все-таки вы очень разные. Ладно, тогда тебе придется ехать вместе с Элькой.
Я только ошалело хлопаю глазами – всяко бывало, но вот так…
– Короче, тебе надо уговорить ее подписать две бумаги – согласие на внутрисердечное исследование и согласие на госпитализацию Эльки к нам. Район, конечно, тоже накосячил – отправили без сопровождающего. Влад,очень надо…
Так, если очень надо – то косяк, видимо, очень серьезный, и не в согласии матери Эльки дело. Хотя я в этих делах не сильно понимаю. Но благоразумно молчу, жду, что он дальше скажет.
– Я мальчика поставил в известность, что ему надо будет съездить домой, подписать бумаги и вернуться, что мы его даже выписывать не будем. А он так раскричался, до слез, до истерики с судорогами, когда попытались его ввести успокоительное, он цапнул за палец интерна.
Мама дорогая! Да это же выписка немедленно, без права поступления! Но если Эльку два мужика попытались прижать к кровати, то понятно, что он сопротивлялся из последних сил. Даже не представляю, как это могло быть. Семеныч спокойный, как удав, а тут – подобное.
– Психиатра мы не стали вызывать, хотя признаки психоза налицо. Но ты с ним как-то справляешься, так что сейчас он выспится, поговори с ним. Да, Влад, я договорился с девочками – твои дежурства в течение этой недели раздадут, так что с завтрашнего дня ты свободен. И еще, – Семеныч как-то странно мнется, но потом выдвигает ящик в столе, достает деньги. Пять тысяч одной бумажкой…
– Вот, это на проезд. Из фондов отделения. Если что останется, оставь себе, считай, твои командировочные. Дежурства Света тебе оплатит…
Без меня меня женили, я на мельнице молол…
– Владимир Семенович, – мы, между прочим, тезки, – но я же на цикле сейчас, учусь. Каникулы еще только через две недели.
– На какой кафедре? Препод кто?
Совершенно ошалев, я называю фамилию своего доброго препода. Ох, трудно же мне будет отрабатывать занятия, попьет же этот… моей кровушки.
– Ооо, привет, дорогой! – Семеныч уже по сотовому номер нашел. – Слушай, отпусти моего оглоедика на эту неделю – сильно надо. Тут, в отделении, работать некому. Без отработок, ладно, а то парень-то не по своей воле? Ну, давай, маме привет. Как таблеточки-то, пьет? Все нормально? Вот и хорошо, так и должно быть. Ну, пока, дорогой…
Челюсть моя тихо отпала, пришлось прификсировать ее рукой.
– Ну все, завтра за билетами съездишь, и вечером я его уже отпущу.
Блин, Семеныч, ты все проблемы решил, кроме одной – меня-то никто даже и спросил, хочу я ехать или нет…
– Влад… – Голос Семеныча становится еще более напряженным. – За то непотребство, что твой Элька учинил, вылетел бы он из отделения в тот же миг, но он очень серьезно болен, если сейчас что-то не сделать, то он долго не проживет. Влад, очень нужно это согласие – для мальчишки надо, я почему и его хамство на тормозах спустил. И, Влад, оно мне очень нужно…
Вот это-то как раз понятно – тут какой-то даже не косяк, а косячина огромный, если Семеныч так суетится.
– Я все понял, хорошо. Я пойду?
– Да…
На душе просто мерзостно. Ладно, надо пойти в палате прибраться.
Вваливаюсь обратно в палату, разгром никто и не напрягся убрать. Ну да, Светка носится за себя и постовую, а санитарка у нас сильно принципиальная – помыть палаты – ее дело, а все остальное – кто хотите, хоть Семеныч, убирай. Ее высочество это не касаемо. Разберемся. И эти тоже лишний раз не наклонятся.
Быстро поднимаю с пола одеяло и подушку, кладу их на стул. Тумбочку приподнимаю и ставлю на колесики, естественно, из нее все вываливается на пол. Госсподи, Элька, как же мало у тебя всего… Футболки и маечки аккуратно собраны в мешочек, носки – в другом, плавочки – в третьем. Мешка с грязным бельем нет – просто нечего собирать, сразу все простирывается. Ооо, пара мандаринчиков и шоколадка. И его «История Средиземья». Из ящика торжественно вываливается зубная щетка и тюбик пасты, видимо, где-то в глубине прячется расческа. Паспорт небрежно брошен в небольшой пакет. Ладно, это все на место. Жабокряки сидят на своих койках, брезгливо поджав губы. Ну, перед вами прыгать я не собираюсь. Элька виноват, конечно, но ведь он еще ребенок, ему просто страшно стало. Такое услышать…
– Влад, тебе бы надо это знать, Элька все время кричал, что с собой покончит, а домой возвращаться не будет. Влад, что там у него такого-то?
Я поворачиваюсь на голос – один из жабокряков смотрит на меня очень серьезно. Откуда я знаю, что там у него? Я знаю только, что тут сейчас. И все очень-очень плохо. Молча опускаю голову, продолжаю собирать его вещички в тумбочку.
– Влад, ты его забери сегодня и завтра смену предупреди, – ведь сиганет с шестого этажа, дело дурное, нехитрое.
Сиганул бы – да окна на зиму заклеены, фиг отдерешь.
– Он на несколько дней уедет, потом вернется.
– Влад, ты слышал, что я сказал? Он так кричал, что сердце выворачивало.
Вам-то и выворачивало?
– Я с ним поеду.
Жабокряки переглядываются между собой, замолкают.
– Сейчас моя смена начнется, я его в сестринскую перенесу. Немного потерпите…
– Влад, да мы-то что, мальчишку очень жалко…
Ладно, если так все худо – его уже завтра утром надо забирать ко мне домой и тащить за билетами на поезд в его Хрен-знает-где-расположенное-село…
Я плюхаю обратно к ординаторской. Семеныч, уже одетый, плавно течет к выходу.
– Мне бы Эльку завтра с утра забрать…
– Да делай, что хочешь! Укладки тебе соберут на всякий случай – Света занимается, если что – можете в райбольницу обратиться.
Ага-ага, они с криками спасать побежали. Уж если головное учреждение не справляется… Ладно, не впервой, прорвемся.
Возвращаюсь в палату, сестринская освободится через полчаса, побуду пока около Эльки, перестилать сейчас постель нет смысла, завтра все равно все собирать и сдавать. Присаживаюсь к нему на койку. Жабокряки уже расползлись по своим кроватям, тоже дремлют – тихий час начался давно.

Элька.

…Сквозь сонный морок от каких-то лекарств, которые воткнули мне в вену, чтобы успокоить, заставить перестать кричать, я вдруг чувствую спокойное тепло от чьего-то большого тела, прижавшегося к моему бедру. Глаза уже немного можно открыть… Влад сидит на моей кровати, опустив голову, похоже, ждет чего-то или дремлет. Ой, какой же он красивый, когда не в больничной одежде. Серый свитер обтягивает плечи и немного светится, словно кольчуга, какая-то жесткая пряжка давит мне на ногу – похоже,он в джинсах. Лицо мрачное, он никогда не показывался мне с таким лицом. Влад, прости, а ведь тебе попало, наверное, из-за меня. Я…

Элька пошевелился, открыл глаза. Я сразу же поднял голову, взглянул ему в лицо – глаза распухли от слез, смотрят виновато. Какой же ты свиненок все-таки, Элька. Ну зачем такую кашу крутую заварил, и что мы теперь делать будем, а?
– Привет! – Я изо всех сил пытаюсь улыбнуться, не надо его пугать более того, что уже сделано.
– Привет! – Морда неуверенная, видимо, пытается сообразить, что мне известно.
– Пойдем-ка в сестринскую досыпать, мне надо еще твою постель перестелить.
– Ага…
Элька потихоньку вылезает из-под покрывала, футболка десять раз перекручена, мятая, в пятнах лекарств – он, похоже, не только доктора за палец укусил, но еще и шприц из рук выбил, облился раствором. Ладно,счас переоденем мелкого, и за дело – смена скоро начнется.
– О, Влад, пришел! – Это Светка. И взгляд ее, направленный на малого, мне очень не нравится.
– Элька, переоденься и иди ко мне в сестринскую, телевизор посмотри. Свет, что?
– Пошли…
Судя по всему, она сильно злая. Я покорно волокусь за ней в ее кабинет.
– Короче , так – укладки собраны, там лекарства и одноразовые шприцы. Если что – там все написано. Следующее дежурство у тебя в понедельник, до этого –свободен. Блин, Влад, твой брательник такого натворил – на доктора кинулся, чуть в окно не выпрыгнул, орал, что покончит с собой. Семенычу, по идее, психиатра бы вызвать было надо. И что ты с этой козявкой так носишься?
– Свет, они его внутрисердечным исследованием напугали…
– Не знаю, он-то про дом все орал, что не поедет, что мы хотим от него избавиться.
Я молчу. А что говорить-то. Судя по тому безмолвному плачу, который я вчера у него увидел, дома-то – слаще меда.
– Влад, на неделе морозы сильные, одевайтесь потеплее.
– Где он живет-то?
– Да в Тьмутаракани…
Ладно, посмотрю потом по карте, где это…
Начинается обычная колготня – просмотреть истории болезни, выписать назначения, раздать бумажки, уколоть все жаждущие задницы, заскочить в раздатку – я не из дома, даже Эльке поесть ничего не принес. Воткнуть кому надо капельницы, оттянуть пару особо умных на исследование и припереть обратно… Все как всегда, только дверь в сестринскую постоянно открыта, я поглядываю внутрь, пролетая мимо – кто его знает, окно-то пластиковое, может, и правда, в полет соберется. Мне ведь еще с ним говорить насчет поездки. И я изо всех сил оттягиваю этот миг. Не хочу увидеть его плач без слез. Боюсь…
Вваливаюсь я в родной углок только поздним вечером, вовсе без сил, падаю в кресло, вытягиваю блаженно ноги. О, сколько счастья в одном флаконе – чайник кипит, из раздатки я походя припер кусок сыра и хлеб, можно будет бутеры сделать, и тетка при выписке передала коробку конфет…
Элька настороженно смотрит на меня… А мне заводить разговор на голодный желудок неохота.И потом – если все получится, – у нас завтра целый день до вечера, в его село поезд идет ночью. Я по карте посмотрел – самая граница области, дальше только Васюганские болота и Сургут с Тюменью.
– Элька, нам завтра ехать будет надо к тебе. Скажешь, на какой поезд билеты брать и как добираться дальше? Семеныч денег дал…
Мальчишка сразу застывает. Молчит.
– Элька, это очень нужно сделать. Тебя здесь ждать будут, даже не выпишут.
Эленыш молчит, как партизан на допросе. Не лучшая тактика – спрятав голову в песок, не избавляешься от проблем.
– Нет, я не поеду…
– Элька, надо, и меня с тобой отпускают. Надо ехать…

Элька.

…Зачем ехать-то? Чтобы мой гондорский воин увидел, как я живу? Шарагу, дядю Сережу и маму, вечно пьяных? Переночевал в нашем доме, чтобы дядя Сережа подробно и с удовольствием рассказал, что и как он со мной делал и как мне это нравилось? За последний год он уже дважды по пьяни проговаривался. Один раз ему не поверили, а вот во второй раз он это выкрикнул в моей комнате. Ему поверили и проверили. И потом несколько раз еще проверяли, пока у меня в одну из таких проверок не начался приступ, они испугались, что я умру. Если бы еще раз подобное повторилось, я бы просто вздернулся и все. Жить не нужно таким, как я… И теперь Влад все это узнает…

Элька отчаянно мотает головой.
– Нет, нет!
Я пожимаю плечами раздраженно. Ну, я все понимаю, но как переупрямить маленького осленка? Элька судорожно и неровно дышит. Еще немного – доведу или до приступа, или до истерики. Что я могу ему такое пообещать, чтобы он согласился? Говорить о том, что без этого он просто умрет – бесполезно, ему просто уже все равно, он в таком отчаянии, что ему едино – жить или умереть. Он совершенно никому не нужен, так, болтается какое-то существо тут. Как же мне-то повезло, что не родился в такой семье! Что я могу такое ему сказать?

…Влад поворачивается ко мне, внимательно всматривается в мои глаза, кладет руки на мои плечи, господи, какие же красивые у него глаза. Серые, серьезные, нежные. Вот бы поцеловать стрельчатые ресницы и тонкие длинные брови вразлет… Радость моя, Влад!
– Элька, ты же хочешь, чтобы мы были вместе?
Такой вопрос – как гром с ясного неба. В горле слова застревают, я даже кивнуть не смею. Только прикрываю веки: «Да».
– Мы вернемся из поездки, и я заберу тебя к себе, мы вместе будем. Я обещаю…
После поездки тебя будет тошнить от одного прикосновения к моему телу, тебя рвать от отвращения будет при одном звуке моего имени. Ты думаешь, я не понимаю? Ты думаешь, я совсем маленький?..

Вместо радости от моего странного предложения, на лице Эльки страх и мука. Я не понимаю, в чем дело? Я и так себя переупрямил, чтобы такое предложить. Ведь на попятный-то не пойдешь – слово есть слово…
– Нет, – голос Эльки как натянутая струна, еще миг – и сорвется.
Ладно, видимо, надо будет поговорить напрямую.
– Элька, чего ты так боишься? В обиду я тебя не дам, да и люди же кругом, не в дикий лес едем. Элька, тебе не нужно, мне нужно. Я хочу,чтобы ты жил!
– Нет! – Голос Эльки срывается в визг, он испуганно зажимает себе рот рукой.
Еще хуже. Я ничего не понимаю. Можно плюнуть на все, выпереть его в палату и тупо лечь спать. А завтра отдать деньги Семенычу и послать куда подальше и Семеныча, и больницу, и Эльку. Всех сразу и скопом. Так хорошо-то станет!
– Влад, я пойду…
Элька встает с дивана, направляется к выходу. Не хочет разговаривать. Невинный мальчик, не знающий слова минет. Стоп, я понял!!!

Элька.

…Ему даже вставать с кресла не пришлось, чтобы повалить меня. Влад протянул длинные руки и резко дернул меня вперед, я не удержался на ногах и рухнул к нему на колени. Он тут же прижал мои руки к телу, крепко обнял, не давая вырываться. И властно прижался губами к моим губам, чуть покусывая их, заставляя приоткрыть рот. Я был так испуган, что рот приоткрыл просто от страха. Похоже, он понял это, сдавленно засмеялся. И снова продолжил поцелуи. Вчера я бы все отдал за это, но сегодня начал рваться изо всей силы, молча, с остервенением, кричать нельзя было – позора не оберешься, да и Влада опозоришь. Он на это внимания не обращал, продолжал терзать мои губы.
Я замычал сдавленно и рванулся изо всей силы, но он-то был сильнее и знал это. Быстрые сильные руки тянули с меня футболку, он как-то успевал меня удерживать и раздевать, сил сопротивляться почти не осталось, я обмяк в его руках, пусть делает со мной, что только захочет. Пусть, все равно уже…
– Так ли уж все равно? – Вопрос Влада прозвучал неожиданно.
И он резко опустил ладони вниз, под пояс джинсов.
– Так ли уж?
Ну, врать-то можно было все, что угодно, но у меня уже все горело, достаточно было одного прикосновения. Проклятое тело!
Он усмехается, глядя мне в лицо. В глубине серых глаз страх и желание. Он боится, он не умеет, он хочет меня. Мне все равно, конечно, я даже мечтать о подобном не смел…

– Влаад! – Малой стонет под моими руками, глаза безумные, он ластится всем телом, выпрашивает ласки, поглаживания, прикусывания. И нам по фигу, что на улице – глубокая ночь, а дверь в сестринскую не заперта. Нежное теплое тело, сладкий запах волос, губ, кожи. Госсподи, как жалко, что он не девчонка! Ну, уж что вышло, то вышло...

Элька.

…Господи, почему же Влад смеется? Мы все-все-все сделали не так, он совсем не умеет, а я не посмел ему что-то сказать, но почему же он смеется?
Целует меня, и я вижу в лукавых глазах улыбку и удивление. Они такие ласковые… Влааад! Я даже мечтать об этом не мог!...

Элька вдруг вскидывается и начинает целовать мои глаза и брови, так тщательно, словно всю жизнь только об этом и мечтал. Мы оба – голые, сидим на диване друг против друга, и он жадно и торопливо обцеловывает мое лицо, плечи, грудь. Опять какая-то боль… Элька, ну что мне сделать, чтобы тебе не было больно? Движения его становятся все медленнее – устал, да и днем намучился. Да, пора уже и немного поспать…
– Иди, мойся, потом я – и спать…
Эленыш встает, немного неловко – боком, словно пытается скрыть свое нагое тело от меня. Можно подумать, я только что не видел и не осязал его. Элька, светлая моя радость! Братишка мой!
Я деликатно отворачиваюсь. Журчит вода, потом капельки падают мне на плечи – Элька резвится. Ладно, теперь моя очередь…
Много позже, когда прижимаемся друг другу отмытыми и холодными телами – ни он, ни я не захотели одеваться, я спрашиваю:
– Теперь поедешь со мной?
Элька каменеет, отворачивается от меня,молчит.
– Эль, неужели ты еще не понял – мне абсолютно пофигу, что там было у тебя дома, и что там есть, для меня важен ты, твоя жизнь, чтобы ты был рядом со мной.
Голос его скрипуч от горя :
– Они всё расскажут тебе, и ты бросишь меня…
( Кто они???)
– Блин, Эль, я же не к ним еду, а тебя везу по очень важному делу, мне нужна твоя жизнь, чтобы ты выздоровел! Да пойми же ты – я не смогу уже без тебя!!!
Ну как втемяшить в дурную голову, что ради него я и пошел на эту противоестественную любовь, которую никогда не принимал – чтобы он выжил, чтобы Элька был рядом со мной.
– Поеду… – И мордочка Эльки прячется где-то у меня под мышкой.
О, Госссподи, невеста ты моя беспорочная!!! И вот так уговаривать каждый раз? За каждый укол? А что – мне нравится…
Будильник срабатывает в пять утра – мне еще надо доделать вечерние бумажки – не все успел, проколоть уколы, ликвидировать последствия нашей бурно проведенной ночи. Девчонки очень удивились бы, если бы узнали, что за дела творились на диване. Поэтому простыни я тихо сгребаю в кучу и заталкиваю в сумку – еще не хватало,чтобы обнаружили следы при разборе белья для прачечной. Простираю и на следующее дежурство привезу. Не люблю попадаться на мелких деталях… Тем более, сейчас это совсем ни к чему.
Элька сладко дрыхнет до последнего, будить жалко, теплый такой, мякенький, сонный. Котеночек мой… Но будить приходится – ему еще собраться надо в поездку – хоть одежку собрать и документы.
В раздатке уже гремят посудой – счас завтрак разнесут и можно будет что-нибудь выпросить – жрать хочется страшно. Голоса дневных девчонок доносятся с лестницы – не раздеваясь, курят перед началом рабочего дня. Потом фиг успеешь – загоняют. Топот каблучков по коридору – докторицы на работу идут. Все как всегда… Как хорошо, когда все привычно… И, самое главное, выпуча глаза, на цикл не лететь. Некуда спешить. Мой дом со мной…
Элька терпеливо ждет меня в палате, пока я забираю документы у Семеныча, выписываю Элькин адрес, смотрю по карте, где это… От районной Тьмутаракани еще несколько километров. В общем, медвежий угол. Как мой эльфенок там вырос – вообще непонятно. Такие там просто не выживают. Застреваю взглядом на дате рождения – 21 апреля… Блин, сейчас январь – Эльке шестнадцать исполнится только в апреле. Дааа, Влад, мало того, что ты извращенец, так еще и малолетку совратил. Правда, малолетка первый начал, что с меня ответственности не снимает, конечно.
Ну, все, дела закончили, пора домой. Элька бежит впереди меня, залетает в гардероб, берет свою невероятную куртенку – на тридцатиградусный мороз самое то – с голым пузом и в тоненькой футболочке. Не, парень, номер не пройдет – придется ехать домой на такси. Сопли на порученном попечению участке мне вовсе не нужны…
Ночь.

Глаза Эленыша стали круглыми, когда я затащил его в иномарку-такси. Госсподи, слаще морковки ребенок не видал, что ли?..
– Ну вот, приехали, вылезай. Это мой дом…
Эленыш торопливо рассматривает наш довольно запущенный подъезд, я затаскиваю его на свой этаж, торопливо звеню ключами – на лестнице холодно, а мелкий одет очень легко.
– Заходи…
Очень смешно, как Элька начинает знакомство с домом. Кажется, даже носик шевелится, как у обнюхивающегося котенка. Ему интересно, очень интересно. Дизайн у нас, конечно, своеобразный, образца 1970 года, еще до моего рождения и мебель покупалась, и книги. Пианино в красном углу. Там же икона Казанской Божьей Матери. Мама последние полгода молилась. После того, как ее отпели в церкви и похоронили, я ни разу ни о чем не просил Богородицу. Несправедливо вышло, она просила и ей это не помогло. Но это мои личные отношения с Богом, а крест ношу – мама надела, давно еще. Память…
Бедный Элька от иконы едва не шарахается. Дурачок маленький, в Писании сказано: «Кто соблазнит малых сих, пусть сам наденет на шею жернов и утопится – ибо тогда его участь будет легче, чем Божий Суд за его преступления». В свое время я легко выигрывал философские диспуты с преподами, чем беззастенчиво пользовалась наша группа – пока мы спорили, никого не спрашивали. Поэтому цитаты засели – чисто профессиональная тренировка памяти. Это надо для работы.
– Влад, а кто на фото?
– Мои мама и тетя…
– Красивые…А где твоя мама?
– Умерла…
– Ой, извини, пожалуйста…
– Не за что, ты же не мог знать… А с тетей у меня отношения не очень…
Элька пожимает плечами. В спальне – незаправленная кровать, я как вчера утром подскочил, так она и стоит, сверкая переворошенной простыней, мятой подушкой. Одеяло вообще на полу. Мелкий внимательно присматривается… Понятно, что ищет – женское присутствие. А зря. Постоянно у меня никто не живет, а прелюбодействовать я хожу в другое место. Да там меня последнее время не сильно-то ждут. Бесперспективный я для нее. Ну, в общем, да…
Когда мама умерла, для меня это оказалось полной неожиданностью. У меня как раз был бурный роман – первая моя женщина. Мне было ни до чего, каждый вечер рвался к ней, а мама запрещала, надо было учиться. Скандалил, вырывался из дома, уходил даже на неделю. Потом вернулся. Просто застал в ее квартире еще одного мена. Ну, так вышло. А мама все это время периодически ложилась на лечение, потом какая-то операция, тетка ее устраивала в свою больницу, меня как-то мало посвящали в это дело, да я и не интересовался сильно – у меня в голове тогда только моя пассия была. Короче, гром грянул настолько неожиданно, что я просто растерялся от всего. На 9 дней выяснилось, что они с теткой продумали все до мелочей – квартира блокирована так, что я продать ее не смогу без согласия тетки, небольшие деньги в банке были положены, чтобы дать мне безбедно доучиться, оплатить учебу и ординатуру. Она знала диагноз почти год и рассчитывала так, чтобы, как я ни дурил, но доучиться смог. С теткой мы тогда же разругались насмерть. Три года я не звоню, хотя знаю, что она зорко за мной наблюдает – она же с половиной универа вместе училась или лечила. Сильно подозреваю, что и Семеныч – тоже шпион империалистической разведки…
– Давай чаю сделаю, печенюшек хочешь?
Элька кивает головой. Я ухожу на кухню, а когда возвращаюсь, вижу, что Элюн спит в моей кровати, обняв подушку и прикрывшись с головой одеялом. Ну да, ночью на сон времени мало оставалось. Ладно, пусть спит. Поезд все равно поздней ночью, да потом еще четыре часа на автобусе, так что вся ночь –в пути… Билеты всегда взять успеем. А я пока соберусь. И найду свою старую «аляску», не супер-пупер, но в мороз сойдет. И свитер пуховый, мамой связанный. Эльке мерзнуть нельзя. Отдал бы нынешнюю свою куртку – но она безбожно будет длинна и широка ему, утонет.
Элюн спит почти до полудня, а я потихоньку собираю еду в поездку, сую в сумку бутылочку бальзама – водку я не пью, но, если автобус сломается, то погреться было бы нелишне. Все-таки не лето, чай, зима… Лишь бы Эльку благополучно довезти до дома и вернуться обратно.

Элька

…Влад не знает, похоже, тот, кого он Семенычем величает, решил ему не говорить. Когда шел консилиум, они долго и нудно говорили, выстукивали меня, мяли пузо ледяными пальцами, слушали холодными железками – фонендоскопами. Говорили они тоже при мне, видимо, думали, что я не пойму. Но суть-то я уловил. Эти мои припадки лечению не поддавались. То лекарство, которое они мне дали, действовало, но вот-вот из-под его действия сердце должно было бы выйти. Они дали три-четыре дня, во время которых приступов не будет. А потом – последействие, эффект отдачи – то есть должно стать совсем худо. И эти дни им были нужны, чтобы я съездил домой и привез какие-то бумаги. Я не сразу понял, что они хотят. А потом подумал, что просто хотят избавиться, чтобы приступы снова начались уже дома. И еще – что домой я просто не вернусь. Сдохну на руках Влада, раз уж он совсем мной брезгует, но никуда не поеду. Хотел сказать им это спокойно, но неожиданно накатили слезы, я сорвался в крик, начал плакать. Потом плохо помню, что было. Очнулся, когда Влад пришел. Вот так вышло – он не знает, а я знаю – четыре дня у нас. А потом – возобновление приступов, когда не то что думать о сексе, дышать-то сил нет. Я не хочу, чтобы Влад меня видел таким, хотя он и говорит, что хочет, чтобы я жил, но припадочный никому не нужен… Как странно – мы, вроде бы, любовниками стали, а он меня все время «братишка» называет. Или он не считает, что мы… Не понимаю его. Не могу понять…

Я уже давно все собрал, сижу возле Элюна, жду, пока проснется. До вокзальчика идти недалеко, а я его еще на барахолку затащил бы – хоть какой свитерок купить, а то ходит с голым задом по сибирскому морозу... «Форс мороза не боится,» – так бабуля всегда говорила, но что-то я подозреваю, что форс-то его от тотального отсутствия денег. Не хочу думать, как он на джинсы заработал, но ему и свитер нужен, и нормальная теплая куртка или хотя бы пуховик, – я тут пощупал его великолепие – тонюсенький синтепон, один понт, что воротничок из искусственного меха. В ПТУ, что ли, такие выдают? Понты гонять-то нечего – когда отец от нас ушел, мама после 9 класса хотела меня пристроить в ПТУ – то есть колледж, сорри. Чтобы получил профессию. Тетка насмерть встала, орала, как оглашенная, уговорила-таки, доучили вместе – работать-то я уже после смерти мамы пошел.
Ну вот, Элька блаженно и славно потягивается под моим одеялом, как маленький котейка, трется щекой о подушку, не открывая глаз. Ну да, на подушке запах моего одеколона, скорее всего. Такой условный рефлекс, знаете ли…
– Влааад! – так нежно, что мне впору лететь на кухню за подносиком с кофе и круассанами и в постель подавать после первой брачной ночи…
Блин! Влад, ты охренел вовсе – о чем, вообще, думаешь-то, какая брачная ночь, на … ?
– Элюнчик, просыпайся, нам надо на вокзал за билетами и в магазин успеть.
Сонная морда приподнимается над подушкой, темные волосы спутались, лежат неаккуратной копной, любопытный носик высовывается и снова прячется под одеяло…
– Еще немного, Влад.
– Элька, некогда уже, надо еще много дел переделать. В поезде поспишь.
– Ладно, – голос разочарованный.
Ужасно хочется поцеловать в носик, но боюсь не удержаться и устроить вторую брачную ночь сразу же после первой. Блин, блин, блин, Влад, тьфу на тебя! Ты вообще думать о чем-то другом можешь? Но кровь точно от мозгов оттекла в неизвестном направлении, правда, куда надо, еще не дотекла, а то бы я точно не выдержал…
…Из протокола судебно-медицинской экспертизы: «После совместного распития спиртных напитков гость начал грязно приставать к хозяйке. Она не захотела вступать в половую связь и попыталась выбраться через окно, поскольку дверь была завалена спящими гостями. Выбраться не удалось, застряла в оконном проеме, где и была осуществлена противоестественная половая связь в особо извращенном виде. В объяснительной ответчик написал, что принял действия потерпевшей за новую форму понуждения вступления в половые отношения в связи с предварительным просмотром порнофильма на дне рождения потерпевшей». Помню, ржали до колик на судебке – застрять в окне, это ж надо так…
Элька вылезает из-под одеяла, смущенно смотрит на меня – из одежки на нем только обтягивающие плавочки. Так, на кухню, на кухню, есть разогревать, а то мы вообще никуда уже не поедем…
Возле кассы Элька несколько раз упорно повторяет, что надо взять билеты в общий вагон, так дешевле. Ну, во-первых, Семеныч дал денежек малую толику, во-вторых – даже и не дал бы, тащить больного Эльку по морозу шесть часов, сидя в холоде – это перебор будет, однако, поэтому я сердито говорю :
– Два купейных, пожалуйста, лучше нижние.
Тетка немного удивленно кивает, но выдает. Одно плохо – обратные билеты придется брать на проходящий – заранее не продают. И еще одно дело – поезд приходит на промежуточную станцию в два часа ночи, там ждет автобус, в район приходит он только в пять утра, а автобус в Элькину деревню только в четыре вечера, двенадцать часов надо будет где-то болтаться. Да еще мороз крепчает – прогноз до выходных плохой. В общем, хотели как лучше, получилось как всегда.
Я все-таки затаскиваю упирающегося Эленыша на барахолку около вокзала, он отбивается изо всех сил, свитер приходится мерить едва не силком, он сердито пыхтит, но натягивает серебристую шкурку. И преображается – свитер не представляет ничего особенного, но Эльке, видимо, просто давно никто ничего не покупал. Легко и гордо разворачиваются плечи, темные волосы ложатся на шерстяной воротник красивой волной, на щеках – легкий румянец, глаза сияют просто нестерпимой синевой, а серебро свитера подчеркивает их блеск. Элька вырастет очень красивым мужчиной, это еще сейчас он голенастый и нескладный, а пройдет немного времени – он вытянется и немного пополнеет, исчезнет угловатость, придет уверенность в себе. Хорошая кормежка, растить в любви и уважении – и из него будет такая супермодель, – закачаешься, девки табунами бегать за ним будут. Если только выживет… Да…
Свитер мы покупаем, и Эль даже из него не вылезает, домой тащу его в двух свитерах – сильно холодно. Он смешно подпрыгивает, сердится, что я деньги потратил на него, на дорогу может не хватить… Вот тут он прав, всяко бывает. И я беру еще кое-что из своей заначки. Какая-то неясная идея бродит в голове. Бумаги-то я везу к его мамке, но вот как объясняться будемо? Как-то Семеныч странно про нее сказал. Расспрашивать Эльку – последнее дело. Короче, я возвращаюсь к заначке и беру побольше – может, водку придется покупать или еще чего?
Сильно замерзший Эленыш несется на кухню, ставить чайник, греться, а я толкаю в сумку забытый спортивный костюм, у мамы на блинах не в джинсах же бродить по деревенскому двору… Как потом оказалось, все было намного проще и мерзостнее… Но тогда я просто этого знать не мог. Вроде, все собрал. Элька пытается сунуть в сумку еще и свою «Историю…», я недовольно бурчу – когда читать-то? Но беру с собой – пусть малой потешится.
На вокзал мы приносимся за десять минут до отбытия поезда, Элька тащится сзади налегке, я лечу впереди с двумя сумками – его и своей, так дело быстрее будет. Мелкий пытался протестовать, но я громко и сердито гавкнул. У меня там ажно три укладки, но не хотелось бы, чтобы с поезда сняли из-за Элькиного приступа. Малой горько вздыхает и соглашается…

Элька.

…Влад заснул почти сразу, как мы сели в купе, получили белье и застелили полки. Соседей у нас нет, и в остальных купе – по одному человеку. За такие деньги ехать в течение всего пяти-восьми часов – желающих нет, это один Влад с ума сходит, да олигархи… Он-то целый день на ногах был, это я – поел и спать уложили. Сладко так спит, подложив руку под щеку. При остановках приподнимает голову, быстро открывает глаза – проверяет, все ли со мной хорошо, и снова засыпает. Еще пару часов ехать… Еще три дня у нас в запасе.
Когда он вот так передо мной лежит, на боку, немного сжавшись – полки не хватает для его роста, мне кажется, что он еще младше меня. Темное лицо разгладилось, он немного улыбается. Так хочется его поцеловать, побродить руками по его груди, забраться чуть пониже, ощутить, как возбуждение касается его тела, быть с ним. Покорно подчиняться его желаниям, лечь под него… Никогда такого не испытывал – когда меня мучили, рвался изо всех сил, выворачивался, истязал потом себя голодом, ненавидел свое испоганенное тело. А с ним… Влад смеется, ничего не умеет, а я чувствую себя словно вознесенным на высокую гору, словно он мне поклоняется, а я поклоняюсь ему. И то, что творили сегодня ночью на этом их жестком больничном диване, – не стыд и не позор. Я не понимаю, что он делает со мной, но чувствую именно так. Беда в том, что времени остается очень мало. Очень-очень мало. А он пересиливает себя, чтобы дать мне радость – так было в этот раз, я видел. Он только из-за того и был со мной, чтобы я согласился на поездку. И я согласился, и соглашусь на что угодно, чтобы только он был со мной хоть изредка, когда захочет. Даже на то, чтобы он увидел мерзкую рожу моего первого мужчины, он так любит себя называть, и узнал про ту грязь, в которой я выкупался по самые уши. Я не знаю, что будет дальше. Но Влад честно купил мое послушание. Если он не захочет иметь после всего этого дело со мной – я все приму, мне уже все равно будет. Три дня осталось, что будет потом – не знает и их профессор…

Эленыш потихоньку пересаживается на мою полку, осторожно проводит пальцами по моим волосам.
– Влааад, – голос чуть хрипловатый. Засопливел, что ли? Все-таки не уследил.
Я всегда брезгливо относился к восторгам и истерикам наших девок относительно их детей. Чуть зачихало дитятко – слезы семью струями по лицу, бегом домой – сопельки вытирать. Обалдеть, да и только. А сейчас испытываю почему-то те же чувства по отношению к Эльке – чтобы поел, чтобы попа не замерзла, чтобы не плакал, чтобы не обидели, чтобы не засопел – тогда на исследование не возьмут. Ну вот, провели мы с ним совместное мероприятие сексуального характера, по сути, вроде бы любовниками стали. Ага-ага! Любовник – это когда равный по силе, возрасту, тот, который и сопротивляться твоим желаниям способен, и сделать больно, обороняясь. А здесь – полная покорность и психологическая зависимость. Гондорским воином меня называет, когда думает,что я еще сплю. Дитё-дитём, в фэнтези-любовь играет. И что прикажете делать?.. Любить как младшего братишку, беречь, трястись, баловать и ругать. И какой же это любовник? Нежный пушной белый зверек, живущий на Севере, а не любовь это. Но для него все дико серьезно, прости господи, Арвен и Арагорн отдыхают, блин…
– Что, Элька, вставать пора?
– Ага, – и он быстро наклоняется ко мне и звучно чмокает в нос. Блин, и это – мечта всей моей жизни, суженое-ряженое?
Я вылезаю из-под одеяла, протираю заспанные глаза, Элька уже собрал сумки, нервно прыгает на полу – собирает белье для сдачи проводнице. Ну все, вагон, скрипя на стрелках как железная телега, натужно и мучительно, замедляет ход, останавливается, мы вываливаемся на перрон, Элька резво бежит к автобусу, я за ним с трудом поспеваю, залетаем мы последние, но сидячие места возле двери достаются. Есть особое место – возле водителя, самое теплое – там двигатель греет, но это для особо избранных, мы к ним, естессно, не относимся. Элька притыкается мне куда-то в бок, тихо говорит:
– Они еще по пути в одно село заедут, а потом уже в Тьмутаракань. Сегодня сильно морозно – автобусы идут парами, и частные машины – тоже…
Вот же экзотика – если что, людей пересадить во второй транспорт, а самим всю ночь ждать помощи и ремонтироваться. Веселенькая перспективка на будущее. Ошалело кудахчут куры, дико и хрипло взвизгивает петух – разбудили петьку невовремя.
– Эль, тут что, еще и птицы, что ли?
– Ну да, везут в село племенных. Они уже здесь сели – этот рейс подешевле, чем дневной. Да они там, в хвосте автобуса…
М-дя, козы нам не хватает – птичий двор имеет место быть. Я представляю, что было бы, если бы с курами кто-то рискнул залезть в городской автобус. Мало не покажется…
К вопросу о курах… Светка раньше работала в другой больнице, у тетки-медсестры дома жили куры и петушок. Дело было в 90-годы, тогда даже в городских квартирах держали иногда. Ну вот, петька возьми и подавись персиковой косточкой. В принципе – дело смертельное, пища не идет, он от голода погибал. Но только не в больнице! Она договорилась в эндоскопии, взяли детский эндоскоп – он потоньше и более гибкий, зафигачили петьке в горло и вытянули эту косточку. Петух в больнице был целый день – до процедуры, и потом – до конца рабочего дня хозяйки. Ни разу не заорал. Зав.отделением и старшая сестра не знали, что у них в сестринской такой необычный пациент, запеленатый в детское одеялко. Он еще лет пять прожил и умер своей смертью – рука не поднялась заколоть…
Элька, для кого эта байка и рассказывалась, тихо смеется.
– У меня тоже в детстве была курочка, Рябуша. Бабушка отдала из своих. Она умная была, на зов приходила и зернышки клевала с ладони… Дядя Сережа ее потом зарубил на суп…
Голосок Эльки падает, а я немного начинаю ненавидеть этого дядю Сережу. Элькины безмолвные слезы – они и от этого тоже.
Элька вертится на сидении, внезапно нас сильно встряхивает.
– Нормально, тут несколько километров грунтовки, трясти будет. Скоро приедем. Влад, можно подождать до утра на автовокзале, а потом в шараге посидеть – все на занятиях, никого не будет.
Ага, счас будем сидеть в заледенелом зале, сейчас-то еще только пятый час утра.
– Элька, а какая-нибудь гостиница есть?
– Да, но…
Ну,понятно, что бесплатно туда не пустят. Но Семеныч зря, что ли, дэнэжки дал? Как же припекло начальника, какой же косяк где-то, что Эльке даже поездку оплатил. Впрочем, не мое дело. Не будет малой дрожать на холоде…
Вот тут я погорячился… Автобус прирулил куда-то в темноту, с Элькой нас высадили и показали светящийся вдали огонек: «Там гостиница, идите…» Легко сказать – снега за ночь намело, мы ползли по сугробам, пока не добрели до входной двери. Как ни странно, дежурная не спала, номер нам дала сразу, только сказала, что туалет на улице – вон, видите в окно, – на заднем дворе. Элька-то привычно кивнул, а я тихо обалдел, по тридцатиградусному морозу-то в тапочках бегать? Сельская экзотика… Зато двухместный номер оказался с раковиной с краном с холодной водой. Горячая вода нашлась в батарее отопления, правда, когда дверь открыли, из номера пахнуло леденящим холодом, холоднее, чем в коридоре. Тетка привычно сказала:
– Опять вода в батарее застоялась, счас.
И резвенько открыла краник на батарее, спустила холодную воду из системы в ведро.
– Только не злоупотребляйте, а то пожарные не успевают заполнять систему отопления водой.
Челюсть моя с грохотом отвалилась –я представил, как пожарные ведрами льют и льют воду в бак в кочегарке, стоя на пожарной лестнице, передавая ведра из рук в руки. Лицо Эльки было спокойным – похоже, для него эти разговоры были привычными.
Тетка быстренько унеслась спать, а мы с Элькой стали устраиваться. Кипятильник – в стакан, я уже достал бальзам, поскольку понял, что без этого просто не выживем. Элюн как-то все время задом жался к батарее, дрожал, не мог согреться.
– Элька, пошли кофе пить!
Я прихватил его за бочок и офигел – свитерок задрался, открывая его едва сидящие на заднице джинсы, а под ними – голое тело.
– Элька!
Со стороны, видимо, я напоминал всклокоченную наседку – резво сунул руку под джинсы и пролез едва ли не до Элькиной коленки. Под полотняными синими америкосовскими шаанами ничего не было, кроме окаменевшей от мороза Элькиной кожи. То, что я сказал, Эльке лучше было бы не слышать. Это офигеть можно – в тридцатиградусный мороз в тонких джинсах попереться через всю область. Хорошо, что еще не окончательно отморозил все движущиеся части тела. Или уже – достигли каменистой твердости… Элька обиженно взвизгнул, когда я сильно шлепнул его по заднице и зло сказал :
– Скидывай штаны, чудо свежемороженое!
– Холодно!
– Ага!
В следующий момент я уже повалил его на кровать, стянул с брыкающегося поросенка сапоги и джинсы и онемел – помимо синей кожи в белых прожилках на бедрах и мослах, обнаружились тонюсенькие носочки с веселыми утятами на Элькиных ластах вместо хороших теплых пуховых носочков, которые я точно ему совал в руку перед выходом. Носочки тоже нашлись – в кармане моей «аляски». Элька забрыкался уже всерьез.
– Отстань, ты что делаешь?
– Готовлюсь к изнасилованию, – от злости это вышло не слишком-то смешно.
Элька притих, изумленно глядя мне в лицо. Выражение на морде было типа: « А что насиловать-то, если и так согласен?» Такое удивленное выражение.
Так, ноги и все части тела – под наши куртки, сверху – мой теплый свитер. А малолетке придется пить алкоголь под чутким присмотром старшего поколения. Если честно, бутылок было две… И налил я целый стакан зараз, разбавив его кофе «Три в одном», ну, четыре в одном стало. Элька выпил залпом и тихо обалдел. Ладно, надеюсь, пронесет нас с его болячками. Глаза у Элюна стали интересные и начали так славно закатываться – спать потянуло. Вот и добре. Но если он рассчитывал на прием только в жидком виде, то сильно ошибался. Я осторожно вытянул холоднючую лапку из-под курток и быстро начал растирать ее этим же бальзамом – спирта-то там много, сойдет и для этого. Элька возмущенно взвыл – куда трачу добро! Туда и трачу, не надо было с голым задом по морозу шляться, хорошо, если не отвалится.
В ледяном воздухе комнаты поплыл теплый запах меда, а я все растирал и растирал ноги Эльки, поднимаясь все выше и выше. Элюн сидел смирно, орать перестал и как-то сильно серьезно смотрел на меня. Одна деталь – если бы меня растирал парень, то это было бы лечение, и не более того. Но это же Элька!
– Влад, тебе же холодно, попей хотя бы кофе…
Честно говоря, я подвоха не подозревал, высыпал в кипяток пакетик кофе, плеснул бальзама – замерз я тоже нестерпимо. И выпил. Горячая волна прошла по желудку, стало хорошо… Ледяные руки тут же вцепились в меня:
– И мне дай…
Ну вот это перебор будет, впрочем, на таком холоде похмельный синдром нам не грозит. Мельком я глянул на часы – еще только шесть утра.
Элька залпом опрокинул еще полстакана кофе, разведенного бальзамом или наоборот, и внезапно полез целоваться. Холод собачий, я ему пытаюсь ноги согреть, а мой парсючок возбудился и рвется в бой. Глаза у мальчишки совершенно пьяные, впрочем, я был не лучше, учитывая, что устойчивость к алкоголю путем длительных тренировок не вырабатывал никогда.
– Эль, ну, Эль, подожди, давай уже окончательно ноги разотру!
Элька с трудом фокусирует взгляд на мне и снова прижимается ледяными губами к моей шее, вампиреныш худосочный! Блин, а холодно-то как! И щекотно! А я щекотки боюсь…
Прихожу в себя оттого, что Элька со смехом вылизывает мои щеки и глаза, ластится, как маленький зверек. Холод уже просто нестерпимый. И мы с хохотом начинаем быстро одеваться, греем воду для умывания, едим, снова выпиваем кофе с бальзамом и снова пьянеем. Элька начинает целоваться, повисает на шее, снова выпрашивая ласки. Но я только подгребаю его под себя и заставляю заснуть – у нас еще впереди много времени. Мы засыпаем, потом просыпаемся от гомона каких-то теток – оказывается, в домике, помимо гостиничных комнат, еще комнаты сельской администрации. Едим и снова засыпаем…
Этот день остался в моей памяти как самый беззаботный из наших совместных с Элькой дней. Впереди была полная неизвестность, а мы… мы в этот день были пьяны и по-детски счастливы. Просто любили друг друга, просто пили, просто спали…
Милый дом.

Проснулись мы окончательно только в три, обалдело посмотрели друг на друга, и цигель-цигель, ай люлю, понеслось. Я торопливо толкаю вещи в сумку, сверху сую недопитую бутылку бальзама, Элька несется на помойку на улице− выкидывать ту, которую мы выпили полностью, уже потом поняли, что это не больница, выпитые бутылки прятать не надо. Возвращается, я бегу за паспортами к дежурной, приношусь обратно, выполняю действия сексуального характера – была бы девчонка, заглянул бы под юбку, но поскольку мальчишка, то засовываю руку за пояс джинсов, зло воплю и заставляю надеть под джинсы спортивные штаны, а на лапы – теплые носки. Крики, что от этого он будет, как медведь неповоротливый, в расчет не принимаются – самое дорогое в этой жизни надо беречь как зеницу ока. Мелкий ржет, но одевается потеплее. Выбегаем мы из гостиницы уже ближе к четырем, несемся на автовокзал бегом и едва успеваем добежать без пяти четыре. Маленький «пазик» стоит как вкопанный, я засовываю Эльку в автобус, вскакиваю сам. Водитель меланхолично смотрит на нас:
− О, Элька, привет! На каникулы домой собрался?
− Ну да, − Элька в подробности не вдается.
− И другана с собой прихватил?
− Ага. Это Влад, дядя Слава.
− Ладно, счас дождемся всех и поедем…
Я тихо обалдеваю – автобус ждет народ еще почти час, пока не собралось еще три калеки, часть из них едет куда-то дальше, кто-то поближе на трассе выйдет, в Элькино село едем только мы двое. Элюн протягивает деньги за проезд.
− Ага. Эль, я вас на трассе высажу, заезжать не буду – там идти недалеко, а то мороз крепчает, не дай Боже, еще встанем у вас там, а народу ехать дальше.
Элька кивает головой.
− Обратно когда?
− Наверное, завтра вечером или утром послезавтра – как выйдет…
− Ну, на трассу выйдете, если что. Я-то поеду завтра утром в район, а послезавтра – выходной…
Я молча слушаю их диалог и удивляюсь – а если никто не возьмет или в мороз не поедет, то что, пешком идти? М-дя, сельская экзотика…
«Пазик» тащится едва-едва, трясясь всеми частями. Да еще и не топится – в салоне довольно холодно. Народ дремлет, на трассе уже темно, я пытаюсь смотреть в окно – в свете фар только груды снега вокруг. Редкие деревца. Автобус периодически останавливается, то высаживает, то подбирает пассажиров, народ тихо болтает, негромкое такое гудение. Элька дремлет у меня на плече. Резкий рывок, Элька подскакивает на месте.
− Все, ребята, приехали, Элька, вам с другом выходить.
Мы вываливаемся из автобуса в чисто поле. «Пазик» трогается с места и быстро исчезает. А мы с Элькой стоим на трассе почти в полной темноте, да еще и морозец усилился к ночи. Блин, вот тебе и поездочка. Элюн бодро говорит:
− Влад, нам туда…
И показывает рукой куда-то вбок, где светится несколько огоньков.
Ну, туда так туда. Оказывается, нас высадили у самого свертка на деревню, дорога странная – не прочищена, несколько переметов, на машине и автобусе не проехать.
− Эль, а что, в деревне машин нет?
− А зачем? Трасса почти рядом. Да и людей у нас очень мало – когда хозяйство распалось, многие уехали в район или вовсе в другое место, где работа есть. Школу закрыли несколько лет назад – некого учить стало, так что…
− А твои почему не уехали? – спрашиваю и прикусываю язык. Блин, что спросил-то!
− Некуда, и не хотят. Их нигде не возьмут уже.
Элька довольно резво скачет по снегу, но плечи немного поникли. Мне еще хочется спросить, кто у него есть, кроме мамы, но боюсь. Уж больно странно он говорит о своем дяде, что ли. Непонятно. Ладно, на месте разберемся…
Деревня оказалась не так уж близко, мы уже до нее не допрыгали, а добрели. Странное место – улица одна, в домах света нет. Нет, вот окошки светятся, потом какой-то пустырь, заросший высоким бурьяном – видны тени сухих стеблей на снегу, Элька сворачивает куда-то за угол, останавливается перед покосившейся открытой калиткой, занесенной снегом почти до верхушек досок.
− Ну вот, пришли…
И как-то нервно вздыхает…

Элька.

…Хоть бы все было хорошо. Ведь Влад счас все увидит. Лишь бы мама и дядя Сережа не были сильно пьяными, чтобы мама сразу бумаги подписала, и мы завтра утром уехали. Страшно-то как!..

Мы бредем по заснеженному двору в сторону покосившейся избенки с белыми стенами, точнее, они были белыми. А сейчас на них везде прорехи грязно-желтого цвета с какими-то деревяшками внутри. Блин, и тут люди живут.
− Саманный курень, − голос Эльки какой-то ненормально веселый. − Казацкое жилище.
Оно, наверно, и так, но сейчас народ точно не из самана, пардон, из навоза, дома строит. Впрочем, не надо в чужой монастырь со своим уставом…
И за домом какие-то странные растения колышутся − типа веника. Свет из окошка падает на огород, и там видны пышные султаны растений, сильно похожих на тростник, который на египетских фресках рисуется.
− Огород зарос камышом, соленая вода под землей стоит высоко, кроме камыша, ничего не растет. Да они и не садят давно.
Я молчу. Говорить здесь не о чем. Причина тоненькой куртенки в мороз, крошечной стопки чистеньких одежек, крайней неизбалованности понятна. Не вписывается сюда только «История Средиземья», это-то откуда взялось?
Мы буквально проваливаемся в темный коридор – сенки, по-моему. Эльку я уже не спрашиваю, мальчонка мой молчит затравленно. Элюн толкает обитую рваной клеенкой, из-под которой вата торчит грязными клоками, дверь. И мы попадаем…
Не знаю, как назвать место, куда мы попали. Если сильно стебаться, то это студия… То есть кухня с русской печкой и конфорками, каким-то шатким грязным столиком, и комната одновременно. Как я узнал, что комната… Примет много – драный разложенный диван в углу, на нем кучей валяется несвежее белье, стол и пара стульев, табуретки по углам, на них цветы в кадках – типа фикуса. Правда, цветуечки засохли, зато в них хорошо растут окурки. Окна без занавесок, рамы расщелившиеся и грязные непрозрачные стекла. За столом в центре комнаты –странная парочка: жирная расплывшаяся баба и тощенький плюгавенький мужичок что-то бурно обсуждают, держа на весу стаканы, наполненные странной мутной жидкостью. Закуска на столе впечатляет – пара картошек и селедка. Холод в этой, блин, студии – жуткий, похоже, печку не топили.
Элька подходит поближе :
− Мама, здравствуй!
Блин, эта тетка – Элькина мать? Эта гора родила моего тоненького синеглазого красавца? Мама дорогая, бывает же такое!
Тетка поворачивается, и я вижу красное отекшее лицо с толстыми губами и узкими щелочками глаз. На мгновение в мутных глазах вспыхивает интерес:
− Элечка приехал! С дружком!
Элька стоит как потерянный, ближе не подходит, чтобы поцеловать или обнять ее. А она, поняв что сын сгорает от стыда, зло говорит вдруг :
− Ну что же ты, Элечка, познакомь-ка с другом!
Внезапный просверк синего – а ведь Элька унаследовал глаза матери. Только сейчас ее синева заключена в ободок заалевшей от пьянки и злости склеры.
− Меня Влад зовут, здравствуйте.
Тетка кивает, снова погрузившись в лицезрение стакана. Зато подскакивает мужичок :
− Эленька, детка, проходи, садись, и дружка своего усаживай. Ты давно дома не был. Кушать будете? Самогоночка есть – за знакомство выпьем. Мань, ты что как неродная, принеси стопочки-то!
Маня смотрит на мужичка злобно – делиться выпивкой она не хочет. Ну не верю, что это Элькина мать…
− А меня дядя Сережа зовут, я Элечку, считай, с пеленок вырастил. Элечка, ну что стоишь-то, садись к столу, детка.
Элька вздрагивает всем телом, прислоняется ко мне плечом.
− Счас, только вещи в свою комнату унесу, − голос Элюна сильно дрожит. М-дя, встреча так встреча. И как мне эту пьянь уговаривать?
Элька тянет меня за руку – оказывается, из общей комнаты есть ход в крошечный чуланчик, гордо называемый Элькиной комнатой. Глаза у малого больные. В чуланчике какая-то узенькая коечка, тумбочка. Стул. Все.
Элька садится на свою койку, поднимает ко мне глаза. Жуткая тоска во взгляде. Не зря он орал, что сдохнет, а не поедет, кусался, сопротивлялся изо всех сил. Понятно, что мамке ребенок нафиг не нужен.
− Элечка, детка, картошечка горячая и стопочки налитые. Идите кушать!
Голос его … дяди Сережи такой сладкий, что тошнит. Элька бедный дрожит уже всем телом, прикусывает губу.
− Эль, может, я сам с ними поговорю, а ты полежишь? Или сильно есть хочешь?
Единственное, чем я мог сейчас помочь Эльке – это в упор не замечать, что происходит вокруг. Все нормально – сейчас мы поедим, и я попытаюсь поговорить с Элькиной матерью. Если, конечно, кусок в горло полезет с их стола.
Элька молча садится на одеялко, кивает:
− Влад, ты иди. Я чуть позже… Подтопить бы. Очень холодно.
− Отдохнешь, сходим за дровами или углем, подтопишь.
Маманьке-то его жарко и без отопления.
Я высовываюсь из Элькиной комнаты. Ого, дивные дела, однако…
Стол стал почище, посреди стола – действительно чугунок с дымящейся картошкой в мундирах. Добавились еще две тарелки, правда, немытых сто лет. И стопочки, даже пойло налито.
− Влад, садись, пожалуйста, − дядя Сережа прямо излучает радушие. Элькина мамка угрюмо молчит. А як же, кончится самогонка, не хватит ей.
Я пристраиваюсь с края стола, пытаясь не класть локти на столешницу из соображений гигиены.
− Запачкаться боишься? Так мы газетку постелим… − Дядя Сережа прямо не знает, где усадить, чем угостить. Добрячок!
Газетка несколько улучшает положение.
− Влад, ну, за знакомство!
Приходится взять стопку в руки и чуть прикоснуться губами к краю. За мной никто не наблюдает – родители Эльки опрокидывают свои стаканы в глотки почти синхронно, гулко глотают, мамка Элькина потом звучно и громко чихает.
− Ну, на здоровьице!
− Влад, картошечки?
Приходится согласиться. Из всего, что есть на столе, горячая картошка мне кажется наиболее безопасной. Я осторожно натыкаю ее на вилку и потихоньку начинаю сдирать с нее шкурку. Занятие на весь вечер.
− Влад, а теперь для сугреву…
Ну, можно и для сугреву. Все равно мое символическое касание краев мутной стопки воспринимается позитивным дядей Сережей как полноценная выпивка.
Дяде Сереже хочется поговорить…
− Влад, ты с Элечкой в группе учишься? Что-то я тебя в его колледже не видел…
− Нет, я из города. Мы с Элькой в больнице познакомились
− А что, засранца выписали, что ли? Опять сучонок что-то натворил? − В голосе тетки столько злобы. Можно подумать, что Элька – приблудный, а не ее сын.
− Маня! – В голосе дяди Сережи звучит неподдельное возмущение. − Ну что ты говоришь-то! Элечка хороший!
− Когда с тобой в одной постели спит! – Голос мамки полон ненависти.
Я онемел… Я никогда не думал, что люди живут вот ТАК, что такое может происходить в действительности, и никто за подобное не ответит.
− Ой, Влад, да не слушай ты ее, напилась, лишнее говорит, − голос дяди Сережи немного обеспокоенный –дело-то серьезное, кому охота сор из избы выносить.
− Да ни хрена, ты наливал, что ли? – Маня решила настоять на своем. − Элечка хороший. Понятное дело, хороший, когда каждый день ты его по два-три раза тягал на кровать. Думал, я напилась, заснула и ничего не слышу? Да все слышала – сладенький мальчик, маленький мой, Эличка! Сука, родной матери жизнь испортил!
Дальше просто пошел непотребный мат, мама Элькина подробно, визгливым голосом, перечисляла, что именно и как делал дядя Сережа с Элькой.
Сказать, что я одурел – ничего не сказать. Я молча слушал матерный диалог Элькиной мамки и пытался сообразить, что делать дальше. Проще всего было бы забрать сейчас Эльку и уйти куда-нибудь от злобной бабы и ее сожителя-развратника. Элька-то в своей комнатенке все слышит, стены тонкие. Но мне надо было подписать эти … бумаги для Семеныча. И это надо было делать сейчас, пока она хоть немного еще соображает.
− Маня, прекрати сейчас же! Что ты говоришь-то, когда я твоего сына хоть пальцем тронул!
− А и не пальцем, − внезапно спокойно согласилась Маня, − а … − И тут пошло подробное определение, чем, и как, и в какие дырки.
Меня уже просто тошнило от отвращения.
− Тетя Маня, денег хотите? – Мой вопрос застал их врасплох.
Взгляд, которым они смерили городского придурка, был очень выразительным: «Кто ж их не хочет».
− Мне надо две бумажки подписать – это ваше разрешение на лечение Эльки и бесплатную операцию, − говоря это, я очень надеялся, что слово «бесплатная» отложится в их дурных головах.
Маня, туго соображая, повторила:
− Согласие на лечение и операцию?
− Ну да, бесплатные. А я дам пару тысяч – по тысяче за каждую подпись.
Тетя Маня глядела на меня мутными воспаленными сине-красными глазами, и я видел, что в ее голове идет какая-то работа. Очень хотелось развести городского недотепу на хорошие бабки, получить побольше, но, в то же время, две тысячи для ее умишка были огромные деньги, на них можно купить столько выпивки и жратвы…
− А тебе зачем?
− Что именно?
Тетя Маня выхватила у зазевавшегося мужика емкость с выпивкой, хлопнула полный стакан и весело ответила:
− На … тебе мой … , с ним только … , больше он ни на что не способен.
− Я на нем диссертацию пишу.
Если бы я сказал, что готовлю его к полету в космос – эффект был тот же! Тетя Маня осоловело уставилась на меня и злобно прохрипела:
− Три…
− Хорошо… Я сейчас вернусь.
Мне пришлось снова зайти в Элькину комнатку, чтобы достать бумажки и деньги. Элюн сидел, забившись в угол койки, сжавшись в комок и снова трясся в безмолвных слезах.
− Эль, все нормально. Сейчас бумаги подпишу и уйдем отсюда на …
Услышав, как сматерился уже я, – дурной пример заразителен, − бедный Элька поднял лицо, глаза были сумасшедшие.
− Эль, все хорошо, потерпи. Еще немного…
Элька вывернулся какой-то невероятной каралькой – я уже знаю, он так пытается прятаться, и закрыл лицо руками. А у меня в груди билась какая-то странная злость – Элька и эти две пропитые морды существовали отдельно, Элюна я никак не связывал с теткой Маней и дядей Сережей.
Вернулся я в тот момент, когда тетя Маня злобно выдирала из пальцев дяди Сережи стакан с самогоном, похоже, последний. Крепка же тетка – столько выжрать и еще на ногах держаться.
− Теть Мань, вот! – Я протягиваю ей две бумажки, напечатанные на принтере. − Тут внизу поставите подпись…
И сую ей в пальцы ручку. Пальцы оказались неожиданно тонкими, с неподвижными распухшими суставами, приходится буквально вести ее руку по бумаге, чтобы вывести ее фамилию. Кузьменко… Надеюсь, фамилия матери и Эльки совпадает, а то заморочек будет множество. Но спрашивать паспорт в данной ситуции – глупо.
− И вот, – жестом фокусника я вытаскиваю три тысячные бумажки.
Мгновенным броском дядя Сережа выхватывает их у меня из пальцев, быстро пересчитывает. Маня недовольно ворчит, но попыток отнять не делает.
− Теть Мань, я спать пойду?
− Да, конечно, Владик, только протопить бы перед сном. Пусть Элечка сходит в сарайку, принесет дров, протопим, и ляжете, − дядя Сережа заливается соловьем.
− Скажите, куда сходить, я схожу сам…
Тетя Маня икает и громким голосом сообщает, куда мне идти… И это – не в сарай.
− Я схожу, Влад, не надо по морозу… − Элька стоит в дверях своей кандейки и смотрит на нас. Похоже, уже выплакался.
− Подожди минуту…
Я вхожу внутрь его комнатушки.
– Эльк, есть куда уйти отсюда на ночь? Утром уедем…
– Нет, если только в бабушкин дом или на метеостанцию. Но дом не топлен, а станция – на конце деревни, это еще полчаса ходу. Да они и спят уже. Влад, мама уже сильно пьяная, скоро угомонится.
– Ладно…
Дядя Сережа тоже развивает бешеную деятельность – берет денежку и буквально выпархивает из дома. Похоже, за самогонкой побежал. Интересно, кто же ему ночью-то в этой глуши продаст?
Я остаюсь с тетей Маней, она уже дремлет, периодически просыпается и выдает очередной перл матерного слова. Госсподи, как же в этой грязи Элька-то вырос? Что-то долго он отсутствует, приступ, что ли, начался. Я тоже хорош – как здорового его отправил… Блин, где у вас тут сарай-то?
Выслушав очередную тираду на русском матерном, направление движения я уловил.
Проплутав в темноте по двору, я все-таки набрел на сарайку с открытой дверью и услышал странный хрип. Блин, Элька, что случилось-то?
Элька, задушенно хрипя, выворачивался из рук дяди Сережи. Вовсе охренел старый развратник, холод-то невозможный, кто кого в такой холод… А тот, видимо, чувствуя свою власть и ужас Эльки, быстро, в голос говорил:
– Элечка, ну что же ты отбиваешься-то? Элечка, у меня денежка есть, сейчас пойдем с тобой и все сделаем быстренько, в тепле. Твой дружок и не узнает. Пойдем, детка, ты что кобенишься!
И звук удара по лицу. Элька сдавленно вскрикивает. Я уже мало что соображаю от ярости. Он еще раз успевает ударить Эльку кулаком по лицу, а потом я бью его сзади по голове. Он падает сразу.
Больше всего я боялся, что Элька закричит, но он только хрипит, держится за горло – похоже, эта сука его еще и придушила.
– Влад, Влад, Влад, – видимо, больше он ничего выговорить не может.
Я хватаю мелкого в охапку, прижимаю к себе.
– Ну, все, все, все. Элька, тебя больше никто не тронет… Все закончилось…
Совершенно спокойным и ясным голосом Элька вдруг говорит:
– Надо посмотреть, жив ли он…
Блин, ударил-то я его поленом, но ведь и убить мог. Я быстро наклоняюсь над старой тварью и улавливаю пьяный храп. Похоже,я его только оглушил, а потом эта сука просто заснул. В сарае холодно, если я не хочу разборок с Элькиной матёренкой и милицией, придется эту суку перетащить в дом.
– Эль, иди, собирай вещи. Ты говорил, что можно куда-то уйти, на метеостанцию, что ли? Я его сейчас в дом затащу.
Элюн молча кивает, помощник он сейчас никакой просто, поэтому первую помощь оказывать его насильнику мне. Ладно, переживем. Хватит, больше нам здесь делать нечего…
Когда я вволакиваю громко храпящего дядю Сережу в комнату, Элькина мама радостно говорит :
– Ну, добегался, кобелина проклятый!
– Он живой, тетя Маня!
– Ясное дело, что живой, если Эльку оттрахал по самое не хочу!
– Тетя Маня!
– Да ну, теперь ты пойди его поимей, защитник хренов, этот всем дает.
Дальше идет такой мат, половины которого я просто не понимаю.
– Куда положить-то?
– Да на диван! Проспится – разберемся…
Дальше – непрерывные идиоматические выражения.
Если честно, я уже устал от такого количества грязи.
Из-за пазухи дяди Сережи выскальзывает и катится по полу бутылка – значит, он куда-то ходил, а потом, видимо, решил к Эльке подкатить. Сука…
Элюн стоит в дверях, уже одетый, держит на плече обе наши сумки.
Мама Маня поворачивается к нему :
– Ах ты…. малолетний, со всеми…. , ну, пойди еще и с этим!
Элька, не обращая на нее никакого внимания, тихо говорит :
– Влад, идем отсюда.
Я молча разворачиваюсь, пропуская Эльку, вслед нам летит мат и, по-моему, проклятие, впрочем, мне уже все равно. Я больше просто не могу…
Мы молча бредем по тропинке на метеостанцию, уже очень поздно, Элька едва идет, говорить нам не хочется. И нечего.

Элька.

…Он бросит меня. После того, что было, он просто не захочет никогда быть со мной. Зачем я ему такой ущербный, да еще и вся грязь всплыла. Я и ожидал нечто подобное, хорошо, что Влад вовремя успел. Иначе бы было все как всегда – он бы в очередной раз поимел бы меня так, как только захотел…

Мы долго тащимся по пустой улице мимо домов без света – то ли отключили за долги, то ли никто не живет, минуем пару остовов без окон и дверей. Благо еще, что ночь морозная и лунная – хоть что-то видно. Потому как уличное освещение не предусмотрено. Это только в райцентре. Зато звезды видно, Млечный путь. В городе этого нет. Правда, на небо смотреть нам некогда – побыстрее бы куда-нибудь прийти.
В итоге мы упираемся в довольно большое поле, огороженное проволокой. Элька находит тропинку, и мы тащимся мимо каких-то призрачных башенок вглубь огороженной территории. Это и есть метеостанция. Картина довольно фэнтэзийная, да нам не до нее.
Бревенчатый небольшой домик. Элька привычно толкает дверь, окликает:
– Дядь Вить, ты тут?
Никто не отвечает. Элюн тянет меня вглубь дома.
За толстой, обитой войлоком дверью обнаруживается комнатенка, набитая какими-то приборами, причем стоят они везде – на столе, под столом, на окне,в углу. Горит яркая лампочка. Возле печки – топчанчик. Похоже, что здесь непостоянно живут.
Я с грохотом сгружаю сумки на пол.
– Элька, а хозяин-то где?
– Дома, наверное. Он приходит только показания снимать и потом передавать.
– А почему свет горит?
– Ааа, так показания-то снимаются через несколько часов. Он просто ничего не выключает и подтапливает два раза в день. Тут его контора и дрова, и свет оплачивает. Я к нему часто ходил, пока маленький был. Он хороший.
У Эльки все хорошие, блин…
– Здесь можно будет переночевать, а потом утром уйти на автобус. Он в девять будет. Пока не рассветет, они не очень охотно ездят.
– Ладно.
Говорить о только что произошедшем нам обоим не хочется. Элька очень устал, я безумно хочу есть. И еще хочется вымыться, оттереться жесткой мочалкой от той грязи, в которую только что окунулся.
– Эль, чайник тут есть?
– Ага…
Эленыш уже тянет откуда-то из-под стола железный большой чайник с водой, пристраивает его на найденную плитку, щелкает переключателем.
– Счас быстро нагреется.
Я киваю, достаю из сумки бутылку бальзама – куда ж мы без нее, две упаковки лапши. Элька, тем временем, бродит по комнате и притаскивает откуда-то кастрюльку с картошкой, ставит ее на железную конфорку. Печка топится, похоже, хозяин ушел ненадолго.Пока греется чай и картошка, и наш «Доширак», конечно, Элюн пристраивается на топчанчике, сладко зевает. Устал, намучился, наплакался, а теперь спать захотел, смешное дитё.
– Дождись, поешь и спать.
– Ага, – голос у Эленыша сонный-сонный.
Накормить я его все-таки успел, а вот чаек с бальзамом пришлось допивать мне – Элька уснул, привалившись ко мне на плечо.
– И кто тут у нас?
Незнакомый голос раздался неожиданно, я повернулся ко входу, Элька обиженно пискнул, но глаз не открыл.
– А, Элька. Кого-то с собой привел? Что, опять из дома выгнали?
– Здравствуйте, меня Влад зовут, – я изо всех сил стараюсь понравиться хозяину метеостанции, не хотелось бы тащиться по морозу еще раз, ища приют.
– Здравствуйте, что, с Элькой на каникулы приехали?
– За документами – я в больнице работаю.
– А, тогда понятно. Меня дядя Витя зовут.
Старый кряжистый мужик, почти старик, лицо, прорезанное глубокими морщинами, сильно обветренное и загорелое. Работа на свежем воздухе.
– Мы до утра у вас побудем,не возражаете?
– Можете. Элька часто прибегал, когда здесь жил. А летом иногда жил неделями, пока его мамка не проспится.
Я в ответ молчу. По моему мнению, мамка Эльки уже, видимо, никогда не проспится.
– Что, опять у них, поди, гулянка?
– Да, мы хотели там переночевать, но не вышло…
Дядя Витя довольно долго изучает мое лицо – в смысле: «Ты и правда дурак или притворяешься?» Ну, кто же мог знать, что мой ласковый и нежный Элька живет в таком Содоме и Гоморре в одном флаконе.
– Элька заранее не сказал?
– Нет.
– Ну, они всегда весело жили, Манька-то Эльку вообще непонятно от кого из шабашников родила в шестнадцать лет. И понеслось…
Так, если Эльке шестнадцатый год, то его мамке – тридцать два? Нифига себе…
– Пока бабушка была жива, он почти все время у нее жил, ну, а потом Маня вроде бы малость остепенилась, Сережу нашла. Непутевая семья. Но путевых-то у нас и не осталось. Все уехали – медпункт закрыли, школу закрыли – учить некого, клуб закрыли лет десять назад. Вот Серега-то остался, нигде больше не брали – потому как запойные никому не нужны. А ведь он рисовал в свое время хорошо, стихи писал, есть даже посвященные Эльке, такие трогательные…
То есть та плюгавая сука, Элькин мучитель, еще и художник, и стихи писал тому, кого совратил совсем малым.
– Вот метеостанцию закроют, и я уеду. Пока-то держусь, как всю жизнь здесь прожил, а закроют – и уеду к детям в город.
– Хотите бальзама городского? Привез, чтобы погреться в пути, если что. Осталось немного…
Дед с удовольствием соглашается.
Мы разливаем темную, сладко пахнущую жидкость по беленьким старинным стаканчикам, я оставляю немного Эльке, может, захочет выпить, когда проснется.
Дядя Витя символически чокается со мной :
– Ну, за встречу…
Я киваю. Похоже, нас сегодня с метеостанции не выпрут.
Старый медленно дожевывает картошку, ищет в шкафчике, но там только пустые бутылки – поддержать угощение нечем. Вздыхает .
– Ладно, ребята, пойду я домой спать. Завтра утром приду, вас на автобус разбужу.
Элька внезапно разлепляет сонные глаза:
– Дядь Вить, разбудишь нас завтра к девяти.
– А то, конечно, Элька. А вы отдыхайте. Вон какой у тебя дружок-то –городской, красивый.
– Ага, – отзывается Элька и снова засыпает.
Дядя Витя скоро уходит, а я укладываю Эльку на топчанчик, поближе к теплому боку печки, и ложусь рядом сам. Уже глубокая ночь, я очень устал. Сил уже ни на что нет. Элюн только постоянно крутится под боком, все никак не уснет… Потом и он притихает.

Элька.

…Он бросит меня… После всего,что произошло – бросит. Зачем я ему? Он такой красивый, умный, ласковый, добрый. А тут – дядя Витя сразу проговорился, что даже отца у меня никогда не было. Бабушка маму иначе, как шалава, и не называла. Забирала меня у нее, пока могла. Но она старая была и больная… Да теперь уже все равно… Ладно…

Я просыпаюсь от тихого шепота:
– Влааад!
О, господи, Элька, сколько можно-то! Спи уже…
Лукавые лапки скользят по моему лицу, нежно касаются век, проводят по надбровным дугам, потом гладят виски. Блин, Элька, не буди лихо!
Я, конечно, понимаю, что малой просто пытается приласкаться, как каждую ночь, пытаюсь прижать шаловливые руки ладонями, чтобы они не беспокоили меня и дали поспать, но не тут-то было! Элюн склоняется надо мной и начинает целовать мои губы, лишь чуть касаясь, очень осторожно, его прикосновения так легки…
– Влаад!
Лукавый котенок ласкается, пытаясь разбудить и одновременно не желая этого.
– Эль, извини, я устал ужасно, давай потом поцелуемся…
– Нееет! Я не могу заснуть. Ну, поцелуй меня…
– Эль!
Договорить я не успеваю – наглая лапка забирается под одеяло и ползет-ползет-ползет к самому сокровенному. Заорать, что ли? Отпугнуть мелкого злыдня писюнькового? После всего, что было сегодня, после вчерашней ночи-утра мелкий, тем не менее, пытается меня снова соблазнить. Ну, смешно же, в самом деле. Силен мальчишка!
А лапа продолжает делать свое черное дело – заползает под пояс джинсов, минует резинку спортивных штанов, плавно пробирается в тепло и негу нижнего белья. Блин, Элька, ну что ты творишь-то? Ну, устал я , устал… Я-то устал, а вот… Да,основной инстнкт – дело странное.
И я переворачиваюсь на бок и прихватываю Эльку за плечо, поворачиваю к себе мордашкой.
Все отлично, но вот глаза у малого очень напряженные, не расположенные к легкомысленному веселью. Проверяет, не побрезгую ли я им после всего, что увидел? А вот и нет. Элька – это только Элька, но никак не те люди, которых я увидел. Уж как на эту помойку занесло хрупкое эльфийское создание, но он именно такой, мой эльфенок, рожденный от неизвестного отца, унаследовавший от своей матери потрясающие синие глаза. Все будет хорошо, у тебя еще все может быть хорошо.
И я низко склоняюсь над ним и прихватываю его губы своими. Сегодня, помимо нежности, наверное, все-таки будет небольшая боль – я хочу забрать хоть часть ее у Эльки, чтобы ему стало легче. Придется мне доказать самым незатейливым спососбом, что между нами ничего не изменлось, что мы –прежние, независимо от того, что узнали друг про друга.
И снова целую его, никак не могу остановиться – такие сладкие губы, такие нежные. Смешной мой мальчишка…

Элька.

…Влад дремлет рядом со мной. Наверное, думает, что я сексуальный маньяк. А мне просто хорошо с ним, каждый раз хорошо и хочется испытать еще. Он совсем неумелый, такой смешной. Но такой нежный и заботливый… Просто времени осталось мало, совсем мало – два дня. А потом сказка кончится. Совсем немного осталось. Потерпи меня еще немного, Влад!..
Дикарь.

В семь утра сработал будильник в моем сотовом. Сети не было, звонок здесь бы не прошел, но машинка разбудила нас честно, чтобы успели убрать все последствия нашей ночной жизни, умыться и позавтракать. Элька носился по комнатушке с веником и совком – искал зайчика, куда я его закинул после использования – непонятно,а такие штучки имеют свойство выползать в самые неожиданные моменты. Вот дядя Витя бы удивился. Я торопливо грел горячую воду, ходить клейким и слипшимся как-то не очень хотелось. Но мы все успели – зайчика благополучно закопали в снег далеко от дома, искупались в большом ведре, а к приходу дяди Вити мирно пили кофе с печеньками – у Эльки и печеньки в сумке оказались непонятно откуда.
– Ой, ребята, вам повезло, что унесли ноги вовремя.
– В смысле, дядя Витя?
– Да Манька с вечера как с цепи сорвалась – всю ночь скандалила с Серегой, к утру только заткнулись, а то и по улицам друг за другом с топором бегали, и окна побили на … Оторвались по полной. Откуда только люди деньги берут!
Мы с Элькой переглядываемся. У малого краснеют уши, жалко начинают дрожать губы. Мама ведь она ему, какая никакая, но мама!
– Ладно, дядя Витя, чего уж там! – Я пытаюсь сгладить ситуацию.
– Так у Маньки вовсе в голове замкнуло – орет, что Сережка ей изменяет. С кем, подумала бы, у нас одни бабки да дедки, ни одной молодухи нет. Совсем сказилася твоя мамо, Элька!
Элюн готов сквозь землю провалиться.
– Ну вот, Серега-то тоже не растерялся – пару фингалов ей наставил. Я же говорю, весело живут люди. До милиции дело не доводят, но развлекаются хорошо. Одним словом, умеют жить.
– Дядь Вить, мы пойдем? А то на автобус опоздаем.
– А и идите теперь, они уже спать завалились, а то и вам бы, парни, досталось бы за все хорошее…
Эль не знает уже, куда деваться от стыда. Мы быстро собираем сумки и выходим. Моя попытка сунуть старику деньги на бутылку успехом не увенчалась.
– Влад, ты шо, я же не пью…
А вчера бальзам-то пил! Ладно, проехали…
Элька почти бежит по дороге, я едва за ним успеваю, впрочем, сумки-то у меня на плече. При такой его жизни понятно, почему он орал, что от него хотят избавиться, что он домой не поедет. И вдруг понимаю одну странную вещь – а ведь больше я его никуда от себя не отпущу. Сдохну, но не отпущу. Он просто никому не нужен, кроме меня. Смешная прилипала. Элька…
Мимо Элькиного дома мы пролетаем бегом. Развиднелось немного, и я смог рассмотреть деревню. Полный развал, разгром и поношение. Половина домов на улице – нежилые, в некоторых усадьбах вообще торчат голые остовы посреди заросшего тростником поля, покосившиеся заборы, нечищеная дорога. Проносимся и мимо почты – там пара окон заткнута подушками. А вот такого я не видел – дома в деревне белые, мазанки, в огородах стоят журавлики над колодцами, кое-где – стога сена, видимо, люди живут. Рано еще, на улице никого, мороз. Последний штрих – видимо, перед сельсоветом, на ярко освещенной морозным солнцем площади посреди торчит одинокий столб, из репродуктора на котором несется бодрая музыка типа утренней зарядки… Колымские рассказы в реале. Я не знал, что в наше время люди живут ТАК! Прочь отсюда. И, видимо, навсегда! Никогда в жизни не отпущу своего эльфенка сюда, на мучения. НИКОГДА!
Выносимся на трассу. Голое снежное поле кругом, глубокая тишина. Ни одной машины – слишком холодно, чтобы ездить по не очень важным делам. Госсподи, сделай так,чтобы мы отсюда уехали побыстрее, чтобы закончилась эта экзотическая экскурсия к истокам…

Дребезжа и завывая мотором, возле нас остановился вчерашний автобус. Элька точно угадал со временем. Дрожа от холода и пронизывающего ветра, мы заскакиваем в автобус, дядя Слава бодро спрашивает:
– Что, уже нагостились?
Элька кивает головой.
– Ну, понятно, шебутная у тебя мамка, Элька. Ладно,постареет – угомонится.
Что до меня, то я думаю, что эта … тетя Маня не угомонится никогда, до самой смерти. Слава Богу, что Элька – единственный ребенок в семье, а то бы еще на мУку нарожала…
Элька прислоняется к моему плечу, словно пытается найти опору. Я обнимаю его за плечи, прижимаю к себе. В автобусе мы одни, так что можно… И вижу внимательный взгляд шофера в зеркале заднего вида. Пожимаю плечами – да думай, что хочешь… Столько лет мальчишку терзали, ни одна сука не заступилась. Что, скажете, не понимали, в чем дело? Скорее всего, вмешиваться не хотели. «Свои собаки грызутся, чужая не приставай».
Через час мы благополучно вываливаемся на автовокзале. Я сразу двигаюсь в сторону гостиницы, Элька цепляется за меня:
– Влад, дорого же, всего десять часов, не сутки – автобус-то в восемь вечера. Давай в нашей шараге перебудем это время.
Ну вот как-то неохота сидеть с малолетками в их общаге. По крайней мере, в гостиничной комнате мы с Элькой хоть вдвоем будем.
– Эль, да фиг с ними, деньгами, мы хоть поспим немного и поесть в кафешку сходим.
Я видел по пути, такой терем-теремок…
– Влад, ну зря ты, зачем деньги тратить? Ты же и так маме столько дал…
У меня возникает странное чувство – словно теми деньгами из моей заначки я выкупил Эльку из его жуткой деревенской жизни. Да больше бы дал, только бы его больше никто не трогал. Мышоночек мой маленький!
– Эль, пошли в гостиницу, я спать страшно хочу, ночь-то почти не спали.
При упоминании про ночь на бледной мордочке Эльки вдруг вспыхивает яркий румянец, он смущенно потупляет хитрые глазки. Ну, прям невеста под венцом! Блин, Элька, с тобой со смеху помрешь.
Мы до смерти пугаем задремавшую дежурную своим повторным появлением, опять сдаем паспорта, а потом нас заселяют в нашу же комнату с комментарием :
– О, а мы еще и белье не поменяли.
При тааакой холодрыге все болезнетворные микробы сдохли на взлете, поэтому мы снова напиваемся кофе и рухаемся спать. Причем, в целях экономии тепла – на одну кровать, укрывшись всеми одеялами и куртками. Едва не в сапогах для сугрева. Ох, жаль, бальзамчик кончился. Да…
Просыпаюсь я от сосредоточенного сопения моего мурлыки маленького – он, оказывается, во сне меня обхватил руками и ногами, как обезьяныш мамку, прижался к спине – не оторвешь. И, похоже, то, что контакт был такой плотный, снова сыграло свою отрицательную роль – бедный Элька вертится и тихо постанывает – похоже, опять накатило возбуждение. Блин, самый дурной возраст – всплеск гормонов, а куда девать свою силу – непонятно, вот и мучаются мелкие, кто как может. Понятно, что были бы нормальные родители – перевели бы все беды в спорт, какие-то физические занятия, то, се… Хотя я-то натерпелся в то время тоже немало. Не мог понять долго, что за перемены происходят с телом…
Ладно, а вот Эленыш возбужден уже всерьез… Я чувствую,как в поясницу упирается его приспособление для размножения. Госсподи, Элька, ну надо же хоть чуть-чуть себя контролировать!Я осторожно высвобождаюсь из его объятий, поворачиваюсь к нему лицом, Элюн вздрагивает, пытается оттолкнуться от меня.
– Что, Эль, худо тебе?
Элька только тихо сопит. Ладно, сам проходил через это…
Элькина ладонь ложится мне на живот,скользит вниз. Я не хочу говорить «нет», потому что тоже нуждаюсь сейчас в помощи. Мне нужны его прикосновения, так же, как ему нужны мои… Что мы с тобой делаем-то, любимый, а?
Элюн очень серьезно смотрит мне в глаза. Мы лежим лицом друг к другу и бесстыдно ласкаем друг друга, забирая боль несбывшихся желаний, взаимно ведя к разрядке. Эль не выдерживает первым – я ощущаю биение и чувствую горячую липкую влагу, выплеснувшуюся на ладонь. Элька чуть сжимает свою руку, и я тоже… кончаю. Криков, стонов, судорог не будет… Только немыслимые сияющие Элькины глаза…

Элька.

…Я не ожидал от Влада такой простоты, что ли…Он ведь очень стеснительный. Я думал, что он просто сделает вид, что ничего не чувствует. А он… Понял, что для меня это – боль, и сумел помочь. Я люблю его. Честно-честно-честно. Он не испугался и ни словом не упрекнул за моих родных, попытался понять,ч то я чувствую при сношении, чтобы лишний раз не мучить меня.Я даже представить боюсь, что будет, если мы расстанемся. Хотя бы немного еще побыть возле тебя, meleth мой…


А проснулись мы вовремя, между прочим… Было уже три часа дня – как раз мы успевали сходить поесть и зайти в Элькину шарагу перед отьездом – он какие-то вещи хотел забрать. Короче, мы торопливо вымыли по-кошачьи то, что смогли, и понеслись обедать. Мне еще хотелось Тмутаракань посмотреть поближе. Забавное впечатление, между прочим. Такое впечатление, что они застыли в отдаленном прошлом. Сосны в палисадниках административных зданий словно осеняют траурным венком эту странную застывшую жизнь. Клуб, блин, и правда, клуб с написанной от руки афишей фильмов и каких-то встреч. Острый запах дровяного дыма – печи в домах топят углем и дровами. Дома, заваленные снегом по самые окна, но с прочищенными дорожками во дворе и перед домом. Люди, спокойно шагающие по проезжей части, похоже, у них тротуаров просто нет. И примета нового – спутниковые тарелки на домах побогаче. Совершенно обалденная вещь, – на почте – настоящая железная печка с дверцей, на которой выплавлена картинка – девочка в капоре, везущая на саночках маленького братца. Это каслинское литье, между прочим, и очень старое. Реликт! Элька несколько удивленно слушает мои восторги. Для него это привычная жизнь. Посреди села – церковка нежно-голубого цвета, стоит на самом обрыве, там, внизу – речка со странным названием. Тетки, выходящие из ворот церковной ограды с бутылками воды. Да ведь сегодня Крещение, 19 января. Народ, поди, с работы отпрашивается, чтобы воду взять…
Мы заваливаемся в их столовую-бар-ресторан. Все это в одном флаконе, но в разное время, до трех дня это – столовая. Потом – очаг разврата. Берем по огромной порции картошки и по котлете величиной с мою ладонь. Платим какие-то совершенно символические, на мой взгляд, деньги. Элька же вздыхает – для него, видимо, сумма очень большая. Но зато он с таким удовольствием поглощает эту котлету. Как морская звезда, была котлета и нету. Я подсовываю ему еще и половину своей. Она тоже со свистом всасывается в голодный желудок Эленыша. Парень мой наелся, доволен, мордочка светится энтузиазмом. Сейчас бы прикорнуть полчасика, но уже пора возвращаться, да еще в его шарагу зайти. Билеты мы покупаем по пути, заходим на автовокзал.
Собираем сумки, одеваемся и тянемся в Элькину шарагу…
Дикарь наоборот – это я. Когда мы заходим в серое двухэтажное здание довоенной постройки с высоченными потолками, длинным рядом серых дверей, да еще и лепниной под черным от копоти и грязи потолком – мне становится не по себе. Даже не знаю, с чем сравнить это убожество. Деревянные полы, покрашенные почти черной краской, угрожающе прогибаются и скрипят при каждом шаге. Мы бредем по бесконечному коридору, проходим мимо умывалки – ряд кранов над длинной чугунной раковиной и какие-то сложнолитые украшения – видимо,для умывальных принадлежностей. Когда смотрел «Гарри Поттера», всегда удивлялся убожеству их умывальных комнат, сплошная вода и камень, съеденный многовековой плесенью. Обнаружить подобное в реале в богом забытой Тьмутаракани – это просто сюрреализм какой-то. Дали, блин, с Вальехо в одном флаконе. Но, несмотря на страшное запустение и разгром, тут живут люди – слышны мальчишеские голоса, стук пишущей машинки – на компы, видимо, денег нетути.
Элюн несется привычной поступью в дальнюю часть коридора. Пробегаем учебную, потом «Красный уголок», я начинаю тихо биться в истерике. Очень хочется спросить, а нет ли у них еще и Ленинской комнаты, но боюсь обидеть Эльку. В нашей школе была. Про дедушку Ленина нам рассказывали. Да… Патриотизм прививали. Директор наша просто была тетка коммунистического окраса. Да уж что стесняться-то – и я когда-то исповедовал анархические взгляды, Че отдыхал от моих идей. А потом как-то все сошло на нет… Мама умерла тогда, стало не до этого. Ладно, не об этом речь вовсе…
Элька влетает в комнату и резко останавливается. На трех кроватях мирно бухают пять мальчишек Элькиного возраста, но, если Элюн мой – красавец, то это такое уе…, я хотел сказать, убожество. Серые непромытые волосы, такие же серые, словно выцветшие глаза, лица, практически ничего не выражающие. Все пятеро – словно из одного ларца. Неприятный запах табака, непромытых тел, мерзкая вонь сивухи – не пиво тут пьют, скорее всего, самогон. Четвертая кровать чуть в стороне, покрыта каким-то выцветшим покрывалком. Занавески – грязные тряпки, сами кровати , – я такого уже нигде не видел, – с никелированными спинками и шарами на них. У бабушки была такая кровать довоенной постройки. Госсподи, и мой Элька с его «Историей Средиземья» среди этого дурдома?
Ввязываться сразу в драку с пятью малолетками чести мало, поэтому я просто говорю : «Привет!» и жду, что будет дальше.

– Ооо, наша девочка пришла! – Голос одного из парней не предвещает ничего доброго. – И твой … очень ничего! Или он еще не в курсах?
Элька молча опускает голову и торопливо лезет в тумбочку возле отдельной койки.
– А где? – Голос его как-то странно вздрагивает. Тумбочка пуста.
– А что где? Нам ваще сказали, что тебя навсегда в дурку увезли, вот мы и поделили все по-братски, все равно не твое – люди добрые доносить дали.
– А книги? – Голос Эльки полон слез.
– А ими в сортире … – Дальше он говорит, что именно сделали с Элькиными книгами.
– Ну, видимо, листы твердоваты для этого оказались. – Я вмешиваюсь неожиданно для них, подхожу ближе к подоконнику и поднимаю с него несколько огромных подарочных изданий: «Хроники Нарнии», Перумов и «Властелин колец». Тяжеленные манускрипты с изящными металлическими вставками и великолепными иллюстрациями. Стоят они немерено.
Элюн немного утешается. Я же быстро сую книги в сумку. Добром тут дело не кончится – парни сильно пьяны уже, а Элька в драке не союзник –хлипковат, да и боится он их очень сильно – это видно по побелевшим губам и суженным зрачкам, смертным страхом боится. Нравы в этих колледжах, – наслышан я про них ,– покруче, чем на малолетней зоне, а если уж опустили кого – а про Эльку, видимо, эта шобла знает, то все, – тушите свет, – затравят до самоубийства.
Нам бы теперь еще и дойти до выхода, ноги унести без особых приключений.
– А что, Элечка, твой дядя Сережа тебя так же по два раза на дню имеет? Не соскучился еще? А то мы помочь можем! По тебе сильно убиваются – что ты лечиться уехал. Позвать?
Элька как-то слабо хрипит и вдруг прыгает на говорящего, валит его с кровати и бьет изо всей силы в лицо, а потом хватает за горло. Я громко ахаю –такого я от Элюна не ожидал. Остальные четверо тоже не остаются в стороне, наваливаются на Эльку сверху, пытаясь оторвать от своего товарища. Но Элюн озверел серьезно. Я вваливаюсь в драку сразу, разбрасываю в стороны малолеток – они сильно пьяны и не очень сопротивляются, отрываю Эльку от гаденыша и пытаюсь удержать его за плечи, а он вдруг вырывается и хватает со стола нож, пытается снова напасть на оскорбившего его. Тааак, а вот это дело серьезное.

Элька.
…Я плохо помню, что происходило после того, как они при Владе назвали меня девочкой. Очнулся я, когда Влад безумно больно вывернул мне руку и, не жалея, ударил по лицу. Пощечина пришлась по тому месту, куда вчера ударил дядя Сережа, боль вспыхнула просто неимоверная. А Влад бьет и бьет – еще и еще раз, и глаза у него бешеные. За что? Я же ничего не делал!..

Кисть я Элюну вывернул болевым приемом – пальцы разжимаются сами, рефлекторно, нож выпал и рухнул на пол, воткнулся острием в половицу, опасно закачался. А Элька все пытался вырваться и его достать. Тогда я ударил его по лицу. Надо бы было немного смягчить удары, но я очень испугался за малого. Случайное резкое движение, и мальчишка пойдет под суд как убийца, и никакая болезнь его не спасет, и до суда доживет вряд ли, – затрахают мальчишку, в СИЗО информация распространяется мгновенно, а ему уже есть пятнадцать, просто так, внушением и отдельной камерой не отделается. И что потом мне делать с этим? Как мне жить после этого? Блин, порченые гены его матери, неизвестного отца, грязь всей его жизни, все это сейчас дает мне озверевшего мерзавца вместо ласкового, нежного Эльки. И я бил до того момента, пока в глазах мальчишки не вспыхнул разум и обида.
– За что ты меня, – Элька почти прорыдал это и, вырвавшись из моих рук, вылетел из комнаты, его шаги быстро прозвенели по коридору.
Трехэтажный мат, такой забористый, что уши не просто вянут –отваливаются на взлете. Это меня благодарит спасенный. Переживем.
– Благодари Бога, что все так кончилось! Порезал бы тебя Элька!
Мелкий сучонок молчит, он протрезвел и начал осознавать, что произошло. Так, а теперь ноги-ноги, цигель, цигель…
Я выбегаю вслед за Элькой. Моя «аляска» мелькает за поворотом, и я несусь вслед за своей курткой. Нам ехать уже пора, на автобус опоздаем, но, если Элька сейчас от меня убежит, то ехать будет незачем. Ему здесь оставаться нельзя, просто убьют. Не те люди, чтобы стерпеть подобное. Госсподи, помоги мне, останови Эльку!
Элюн вдруг запинается на ледяной глыбе под ногами и падает плашмя на живот, пытается приподняться, но я его настигаю и подхватываю на руки.
– Элюнь, прости меня, прости. Так надо было! Ты бы его убил!
Элька зло шипит что-то, упорно выдирается у меня из рук.
– Ты предатель, ты за них, ты – такой же, как они. Они… Мои книги…
Дальше – сплошной рев, не понять ни слова. Я молча обнимаю его за плечи. Мы сидим прямо на снегу, мороз страшный, но холода не замечает ни один из нас.
Эль, если бы ты знал, сколько поломанных судеб из-за пьяного куража, когда хочется помахать ножичком, а потом хирурги с матами шьют сонные артерии и сердца. Это если довезут… А кто будет в Тьмутаракани шить? Царица Небесная?
– Эль, ну прости, прости, прости. Хочешь – ударь!
И Элюн вдруг бьет, да так ощутимо… Удар приходится по скуле, кожа от удара лопается, я чувствую, что по щеке течет кровь. М-дя, съездил в увеселительную поездку в деревню. Век не забуду! Самое главное – как я с такой мордой на занятия ходить буду?
– Все или еще хочется? – Я пытаюсь улыбнуться, получается плохо – кожа сдвигается при улыбке и становится невыносимо больно.
Эль молчит. И уходит с свою сухую истерику – плачет без слез. Вот это плохо, совсем плохо.
Малой трясется всем телом, не может выговорить ни слова, я торопливо шепчу что-то утешительное. Если мы в течение десяти минут не сможем подняться и дойти до автовокзала, то пламенный привет, дорогой товарищ, – автобус уйдет без нас. А ночевать я бы сегодня не остался здесь ни за какие коврижки.
И я просто встаю на ноги, вздергиваю за руку Эльку и молча волоку в сторону автовокзала. Все, закончен бал, погасли свечи. Такого звереныша я любить не хочу, и знать не хочу, и вообще – на фига мне все это? Жил по-человечески, тихо прелюбодействовал при случае, был счастлив… Купил себе на … порося. И теперь этот свиненок лупит меня по морде после того, как я не дал убить его одногруппника…
Эль тащится сзади, тихо всхлипывает. А меня сжигает ледяная ярость. Не надо было вязаться с его болячками, идти на поводу его дурацкой выдуманной любови, вообще не надо было связываться с существом совершенно другого круга, происхождения, воспитания. Он – чужой мне, совершенно чужой, у нас нет общего будущего и быть не может… И не будет…