Клин клином

 

Не трус

 
Ноздри трепещут сквозь тяжелую леность сна. Пахнет вокруг чем‑то не то остро‑цветочным, не то хвойным. Денис чувствует мокрое пятно у щеки и с низким мычанием вытирает рот. Сейчас он отсыпается на чужом лоскутном покрывале, слюнявит чужую подушку и дышит чужим запахом. К нему приходят отдаленные воспоминания, что вчера ночью он добрался до этой кровати не своими ногами.
Вокруг густые коричневые цвета потертого дерева, а над головой скошенный чердачный потолок. Здесь непрозрачный воздух из‑за черных штор, такой непривычно густой, но вкусно пахнущий, здесь заваленный бумагами стол и куча полок с толстыми корешками книг. На стенах в рамках сушеные листья различных форм и цветов и там же туго натянутые ткани, похоже, с ручной росписью.
А еще громко тикают часы. Они стоят в углу, большие, словно из прошлого столетия, с медным маятником и золотистым циферблатом под пыльным стеклом. Короткая стрелка давно уже перевалила за час. Денис моментально просыпается и вскакивает на ноги. Бабуля его точно прибьет.
Спускаясь по крутым ступеням вниз, он с долей неверия узнает эти коридор, прихожую, а в дверном проеме – ту самую кухню, где Мурат не так давно поил его чаем.
Ах, ну да. Конечно, он у него дома. На чьей же еще спине его вчера несли в пьяном угаре?
Денис смотрит на свое отражение в зеркале ванной и не верит, что вот этот помятый белобрысый черт со слипшимися глазами вчера кошмарил Мурата по пути к дому. Господь, если ты есть, можно Котов об этом забудет? Наспех выдавив на палец зубную пасту, он спешно полощет рот. Струя с характерными булькающими звуками льется в слив. Никакие триггерные ассоциации и правдиво‑обманчивые образы не всплывают в его голове, словно вчерашний неожиданный приступ на время вышиб предстоящие.
Мурат спит в комнате своей матери: свернувшись клубочком, прямо в одежде, не расстилая постели. Денис о многом жалеет в своей жизни, но все его прошлые позорные эпизоды и рядом не стоят с тем, что он вчера натворил. По его милости у Мурата на скуле синяк: потому что испугался выйти из кабинки, испугался заступиться. А самое ужасное то, что Мурат знает, какой он на самом деле тряпка. И то, что Денис проснулся в его доме, еще сильнее давит на чувство вины. Он не заслужил быть так близко, не заслужил спать в его кровати, вытесняя самого Мурата в холодную комнату его матери. Матери, которой в доме почему‑то нет. В ванной в стаканчике всего две зубные щетки, а в памяти – обрывок телефонного разговора за стенкой туалета.
Мурат тихо вздыхает во сне. Тени гладят его щеки сквозь белую тюль, подобно затейливому кружеву. Влагой блестят лоб, скулы, рот и кончик носа. Все вокруг него – и мягкая сбитая постель, и солнечные блики в угольных волосах – превращается во что‑то нежное и неземное, сливается с ним бесшовно, как нечто невообразимое. Денис думает, что начал замечать это не сразу и внешней привлекательности Мурата до этого момента не придавал особого значения. Закрадывается странное чувство неправильности: будто мозг трактует обыденные вещи не так как должно, с долей приукрашивания.
Денис спешит слинять, испугавшись возмутительных фантазий, которые он увидит, если и дальше продолжит смотреть на кошачье лицо Мурата. Из‑за его похмельной неповоротливости дверь комнаты громко бьется ручкой о стену. Мурат опасно переворачивается на кровати.
Подобно каменному изваянию, Денис замирает на месте. Котов поначалу сонно мажет по нему взглядом, затем в его глазах загорается раздражение, смешанное с разочарованием. В точности как было вчера, когда он застукал Дениса за шпионством.
– Пожалуйста, прости. – И непонятно толком, за что именно «прости».
Мурат бурчит без какой‑либо силы:
– Проваливай.
Это прозвучало так, будто он обижается на Дениса, словно они друзья всю жизнь и Мурат куксится из‑за какой‑то мелкой пакости. Юрка однажды так дулся, когда Денис втихаря доел последний кусок пиццы и с ним не поделился. Но Мурат не Юрка. Мурату не на что открыто обижаться. Зато есть за что презирать.
Денис находит свои новые кеды в углу прихожей. Облеванные вдоль и поперек – смотреть страшно. Ему на самом деле не кажется, что дома его ждет разнос по полной программе, потому что, когда он заявляется на порог, раздраженная Катя не требует чего‑то более информативного, чем пристыженное «ну‑у‑у». Она ругается. Не так, конечно, как на непослушного ребенка, с попытками перевоспитания, скорее, как на взрослого человека, что исчез почти на сутки.
– Где твоя голова, Дениска? Если нет таковой, то телефон‑то должен быть. Ты мог сам позвонить и предупредить. Почему вместо тебя это делают друзья? Нам вчера в час ночи позвонил Мурат. Мы бы так до самого утра промаялись, если бы он не сказал, что тебя Слава забрал.
– Бабуля уже, наверное, маме доложила, да? – кисло уточняет Денис. Мурат спас его умелой ложью. В этом поступке нет никакого подтекста, но Денис упрямо его видит.
Он копошится у стиральной машинки, закидывая многострадальные кеды. Катя скрещивает руки на груди и провожает каждое его действие въедливым взглядом, молча намекая, что разговор не закончен.
Вопреки ожиданиям, бабушка не злится.
– Когда‑то у твоего отца тоже мозги набекрень были. Он тоже в свои девятнадцать ночами напролет шарахался не пойми где.
Денис с притворной серьезностью отвечает:
– Я не пил вообще‑то.
Бабушка смеется, затем озвучивает все бытовые пытки на сегодня и добавляет, что не политый вчера огород его стороной не обойдет.
 

* * *

 
Денис пятится задом к выходу, домывая прихожую, когда в дверях появляется Слава. Выглядит он опять не очень: серый на лицо, вымотавшийся, будто часом ранее разгружал вагоны. Бабушка быстро втягивает его в дом, по пути костеря за то, что за внуком не уследил. Денис уныло выжимает половую тряпку, боясь поднять на Славу глаза. Кошмар, как стыдно перед ним и Толиком.
– Римма Аркадьевна, – канючит Банин, – я всего на пару минут к вам. Посмотреть, как Дениска.
– А чего на него смотреть? Дома у себя, что ли, не насмотрелся.
Славка уже открывает рот, спросить, о чем речь, как Денис, чухнув, что старания Мурата сейчас накроются медным тазом, дает руками сигнал замолчать от греха подальше.
– Что за многоходовочки у вас с Котовым? – спрашивает он, стоя у раковины.
Они вдвоем моют стеклянные банки от чердачной пыли. Каждый день Катя снимает из теплицы по шесть‑восемь огурцов, вовсю зреют помидоры и перцы. Настает пора заготовок на зиму.
– Он сказал моим, что я к тебе ночевать пошел. – Причину этого поступка, Денис уверен, Слава и сам в состоянии понять. – Извини, что так вышло. Ну, за то, что подставил вас.
– Подстава, конечно, не серьезная. Просто не хотел я, чтоб ты шатался пьяным где не надо. Разные здесь люди живут, нарвался бы на кого‑нибудь, что бы я тогда делал?
Ребята взяли его под свою ответственность, а Денис как есть нарвался, решив разобраться со всеми тайнами в одиночку. К слову, о тайнах:
– Прости. Я ушел тогда с Кириллом поздороваться.
Слава выворачивает кран еще немного: горячая вода с паром плещется ему на венозные руки. Он ставит чистую литровку на кухонное полотенце. Тяжело ставит, будто гирей придавливает.
– Послушай. – Неуверенная пауза. Руки у обоих в пене, едко пахнущей лимоном. – Ты говорил мне быть с Пеговым аккуратнее, потому что он сплетник, да?
– Можно сказать и так. – Славка пожимает плечами. Чувствуется его желание не поднимать эту тему, но. – Я не в восторге от него, но это субъективщина. Я не дружил с ним никогда. Но если у тебя с ним отношения хорошие, что ж, могу похлопать.
Он выуживает ладони из пены и пару раз с мокрым звуком хлопает ими друг о друга, как тюлень. Может, в его представлении это должно было получиться воодушевляюще, но выходит по итогу уныло.
– Ты не дружил. А Мурат? Он с Кириллом дружил?
– Это тебе Кирилл рассказал? Да, они общались хорошо одно время, но я тогда с Муратом еще не дружил, поэтому многое не знаю. И что между ними произошло, – следующие слова Слава выделяет сурово, – тоже не знаю. Мурат за все время дружбы так и не рассказал мне об этом. Понимаешь, к чему я клоню?
Денис жует губы с досады, потому что да, понимает, что если Слава, близкий человек для Мурата, сам не в состоянии восстановить события, то Денису однозначно ничего не светит.
– И я не думаю, что Мурат будет в восторге, узнав, что я веду такие разговоры за его спиной. Кстати, как он? Надеюсь, живой после вчерашнего?
– Живой. – Судя по тому, как прогнал, более чем. – Когда я ушел, он еще спал.
– Не «еще», а «уже». У него ночная смена была.
Просто блеск. Мурат вчера тащил никакущего Дениса на своем горбе, перед тем как выйти на работу, а наутро Денис взял и разбудил его.
Слава быстро вытирает руки, когда в кармане его шорт вибрирует телефон. С удивленным «Помянешь черта» он принимает вызов.
– Привет. Нет, немного занят. Что‑то хотел? – Денис флегматично моет банку, но вскоре Слава поворачивается к нему с выжидающим взглядом: – А, так он со мной сейчас. Трубку дать? Хорошо, передам, – кивок в пустоту. – Ага, давай, я позвоню еще.
Оказывается, Денис с похмелья забыл в доме Мурата сумку, и тот поспешил передать через Славу, что выкинет ее, если до десяти вечера чужую вещь не заберут. Сурово, подумал Денис, и обидно, потому что так просесть по всем фронтам нужно еще умудриться. Хрен с ней, с сумкой, лишь бы Мурат не смотрел так: «Я знаю, что ты тотально облажался. Я знаю, ты жалкий ссыкун». Все это представляется в голове так правдоподобно, что Денис чувствует, как его мутит.
Слава заканчивает, вымыв на десять склянок больше. До калитки Денис провожает его с навязчивым вопросом, что готов вот‑вот сорваться с языка.
– Постой! – Если Слава разозлится на него и захочет ударить, это будет заслуженно. – Мурат тебе больше чем друг, да?
– В смысле? Он мне почти как брат.
Слава рассеянно хлопает глазами. Но вскоре эта рассеянность рискует перерасти в полноценную агрессию.
– Нет, я имею в виду… – Язык во рту немеет, как от пчелиного жала. – Как бы это выразиться… у тебя к нему…
– Так. Погоди‑ка. – Вот оно. Громкий «щелк» спускового крючка. – Я понял, к чему ты клонишь. Именно из‑за таких слухов Мурата в школе чуть не забили до смерти. Не поднимай это сейчас, не создавай проблемы, когда все только‑только улеглось. Понял меня?
Денис отходит на несколько шагов, плотно сжав челюсти. На последней фразе Славы доверие между ними трескается, как яичная скорлупа.
Прошлое Мурата принадлежит только Мурату, и никто не имеет права лезть туда. Слава молчаливо это подтверждает, когда напоследок задерживается на Денисе взглядом, полным разочарования.
За ужином никто из домашних больше не упоминает о сегодняшнем фиаско. Бабушка удовлетворена его генеральной уборкой, глажкой и стиркой, но хвалить за хорошую работу не спешит. Зато Катя говорит, что он и Слава отлично потрудились.
– Цени, что друзья делают для тебя, – добавляет, – и больше не подставляй ни их, ни нас. Идет?
Денис драматично вздыхает в кружку с морсом и уныло отвечает:
– Идет.
Нет у него больше друзей. Славка на следующем уроке гитары раскатает его, как тесто скалкой, а Мурат… к нему в десять Денис пошагает как на эшафот.
 

* * *

 
«Я не хо‑хотел». 
«Как же мне… как же мне стыдно, жесть». 
«Не надо, не тащи меня. Выброси в канаву». 
«Мурат, я ничего не видел, мамой клянусь». 
«Я никому не расскажу, обещаю, только не… блин, останови у фонаря, меня тошнит опять». 
Этой ночью Мурат держал Дениса поперек живота, пока тот блевал у фонарного столба. В перерывах между позывами он умудрялся мямлить извинения и говорить, какой на самом деле кретин. Мурат не отрицал, но и не соглашался, просто молча делал свое дело: встряхивал Дениса, когда у того вконец отказывали ноги.
Мурат наткнулся на него в зале. Царев истерично вцепился ему в плечи. Поначалу хотелось ему хорошенько врезать, чтоб впредь меньше подслушивал, но парня нехило так трясло: а вдруг он закинулся не только парочкой бутылок. Всякую курительную дрянь здесь распространяют так же свободно, как и несколько лет назад. Выведя Дениса наружу под прицелом множества глаз, Мурат боялся столкнуться с дружками Пыги. Часом ранее он видел кого‑то похожего среди толпы, и это нервировало намного сильнее, чем недавний разговор с Кириллом.
Денис пьяно вытирал мокрый рот о плечо Мурата, пока тот нес его на спине. Возмущаться и кривиться от брезгливости не было сил, как и думать о вечере в целом. Денис уже раз двести извинился и столько же раз себя унизил.
– Ты молчишь. Значит, ты злишься на меня? – Тот ворочал языком кое‑как, и пахло от него просто убойно. Мурат протрезвел недавно, но ему дышали алкоголем почти в лицо, а опьянеть от подобного можно на раз‑два.
– Нет. – Это правда. Назлился, достаточно. Мурату неприятна вся эта ситуация, но уже ничего не изменить.
– А на ту девчонку ты злишься? – Разобрать его вялые бормотания было сродни чуду. – Она, вообще‑то, знаешь. Красотка.
– Какую?
– С тобой… с тобой стояла.
Машка, что ли?
– С чего мне на нее злиться? – «Сейчас уже не на что».
– А я вот злюсь.
При других обстоятельствах Мурат бы посмеялся, но Денис упрямо кренился на один бок. Он весьма грубо встряхнул его, и Царев смешно крякнул ему в ухо.
 

* * *

 
Дельфиниум шелестит вытянутыми индиговыми стеблями. Калитка громко, то с нарастанием, то с затуханием, скрипит. Мурат от нечего делать пинает ее ногой. Время подходит к десяти, и Денис с минуты на минуту должен заявиться. Мурат теребит чужую сумку в руке, размышляя о том, возможно ли, что Денис оставил свою вещь специально, чтобы был предлог вернуться? Ведь зачем‑то же он приклеился к нему вчера ночью и сегодня зачем‑то смотрел украдкой через дверной проем, бог знает сколько времени. Это неловко. До ужаса тревожно, и непонятно толком, что делать. В мыслях крутится их вчерашний разговор по пути к дому, от которого у Мурата до сих пор горят уши.
Со стороны соседских декоративных кустов слышатся топот и быстрое дыхание. Денис бежит вдоль ограждений, а завидев Мурата впереди, на ходу машет ему рукой.
– Сейчас же десять? Я не опоздал?
Он останавливается по другую сторону калитки, упираясь руками в колени. В пляжных сланцах, широких шортах с парусниками и в белой безразмерной футболке Денис выглядит только что выпрыгнувшим из постели. Интересно, а оставил ли он под одеялом рюкзак, как в тот раз?
– Поверить не могу, я опять втихушку свалил, – словно ответ на не озвученный вопрос. – Я сегодня такой нагоняй получил от своих. Больше не буду так пить. Никогда.
– Я удивлен, что ты до сих пор жив. – Мурат отходит в сторону, когда Денис отворяет калитку и заходит во двор. Волосы у него спутанные и влажные на концах, пахнущие душем.
Он виновато улыбается, почесывая царапины на коленке, затем кивает на руку Мурата:
– О, мое. Я заберу?
На запястьях Дениса куча фенечек и кожаных шнурков, среди которых путается нить пряжи красного цвета. Видимо, у него часто болят руки.
– Не забывай где попало. – Мурат возвращает бананку, не глядя. – Пошли в дом. Поговорить бы.
Денис предвидел такое: это слышно по тяжелому смиренному вздоху. Сам Мурат едва ли знает, как нормально обсудить вчерашнее.
С кухни он слышит, как лестница на чердак громко скрипит под ногами неуклюжего Дениса. Лишь бы Милана в комнате мамы не проснулась. Мурат допивает второй стакан воды. Давит жажда. Свет на кухне выключен, как и во всем доме, у открытого окна лишь слабый отсвет от крыльца и бегающая искорка тлеющей сигареты. Выдыхая дым, Мурат внимательно смотрит, как над уличной лампой роем кружат и сгорают мотыльки. Сейчас он поднимется на чердак и вспыхнет так же.
Денис сидит за его столом в ореоле желто‑оранжевого ночника. Значит, тот без разрешения рылся среди вещей, чтобы этот ночник включить в розетку, хотя мог врубить свет в комнате еще у входа.
– Совсем страх потерял? Не нужно трогать мои вещи. – Мурат выдергивает вилку из розетки.
Слышно, как Денис разочарованно сопит в темноте.
– Круто же было. У тебя совсем хламник какой‑то. Уныло, аж выть охота.
– Я вредный и мириться с чужими хотелками не привык.
Мурат, вопреки своим словам, незаметно спихивает нестиранную одежду и всякий мусор ногой под кровать. Он ни за что не признается даже себе, как ему совестно за подобный бардак перед гостем.
– Слушай, – голос Дениса звучит в потемках потеряно и смущенно, – извини, что так получилось.
«Ничего удивительного, так и должно быть» – думает Мурат с сожалением, таким необъяснимым, но ярким.
– Я знаю, что никто так не делает…
Еще бы. Произнесенных вчера ночью слов Мурату еще никто не говорил. Пусть они и были по пьяни, но казались правдивыми.
– …но я подвел и тебя, и Славку с Толиком.
Мурат таращится на него, полный немого недоумения. А друзья здесь при чем?
Он не может сдержать облегчения, когда Денис продолжает свою мысль:
– Слава пригласил меня на вечеринку, а я напился, забыл про него и Толика. И тебя напряг. Но ты меня мало того что не кинул, но еще и прикрыл. Спасибо. – На несколько мгновений воцаряется неловкая тишина, затем Денис с долей возмущения добавляет: – Блин, включи наконец свет. А то как со стенкой говорю!
Мурат мгновенно, точно оловянный солдатик, тянется к розетке. Когда ночник вновь вспыхивает оранжевыми узорами, Денис давит довольную улыбку в кулаке.
Мурат садится на кровать, прямо напротив него, и наклоняется вперед с требовательностью прокурора:
– Ты многое вчера слышал, да? В туалете. – Собственный голос, тихий, без агрессии, звучит будто не в ушах, а откуда‑то со стороны.
В ответ отрицательное мотание головой и бегающий взгляд. Забавно наблюдать, как Денис всеми силами пытается мимикрировать под ситуацию.
– Не ври. – Мурат скрещивает руки на груди.
Денис отчаянно стонет. Ведь ясно, что бесполезно отнекиваться.
– Слушай, я не специально, ясно? – Он глядит в глаза с вызовом, уже без тени стыда и смущения. – Ты ведь так орал, что у меня уши закладывало. Я сидел на унитазе, не знал, куда деваться! Если ты хочешь, чтобы я все забыл, – да без бэ.
Он делает грудь колесом и точно так же складывает руки на груди. Происходящее напоминает Мурату заключение стратегически важного пакта, и условия складываются не в его пользу. Денис агрессивно сдувает прядь с глаз.
– Все. Забыл! Так о чем речь?
– Хватит петушиться. – Мурат позволяет себе немного улыбнуться. Какой же сюр. – Если бы все решалось так просто, я бы не позвал тебя сюда.
– Я настолько большая проблема для тебя?
Мурат сжимает губы в полоску. Черт, да! Огромное, жирное да . Проблема, и решить ее никаких сил не хватит.
– Сумка. – Запаниковав, он кивает на бананку. – Выглядит удобной. Что ты в ней носишь?
Денис достает полароид в чехле.
– Родители только вчера подарили, а я его уже теряю.
Мурат спрашивает разрешения посмотреть, на что Денис неверяще улыбается:
– Я думал, ты уже смотрел, что внутри.
– У меня нет привычки трогать чужие вещи.
Денис, молча проглотив эту шпильку, протягивает свою вещь.
Стильный чехол с ремешком Мурату очень по душе: в цветах и текстурах он разбирается лучше, чем в моделях фотоаппаратов. В плоском кармашке ютится почти дюжина проявленных фотокарточек. Похоже, Денис сам не ожидал увидеть их там. Когда Мурат принимается с любопытством разглядывать каждую, он садится поближе.
Среди разноцветного освещения Славка разговаривает по телефону. Мурату нравится то, как он опирается рукой о стену, как именно повернуто его лицо и как динамика окружения выгодно подчеркивает его позу: референс просто отличный. Мурат в прошлом часто рисовал Славку, прячась среди трибун стадиона. Стоял тот всегда хорошо, под нужным углом. Денис сбоку нервно дергает коленкой. Он и Мурат время от времени встречаются глазами, чтобы в следующее мгновение смущенно отвернуться друг от друга.
Здесь есть много фотографий с яркими вспышками и сеточками гирлянд на стенах. Есть миловидная девушка в мокром топе, сквозь который просвечивают контуры сосков. Мурат из уважения подолгу на нее не смотрит. Он видит Толика, стоящего вполоборота. К его стаканчику в протянутой руке тянется другая рука. Мурат разглядывает на фото рукав собственной рубашки, а вынув новую карточку, не сразу узнает себя, пьющего из этого стаканчика. Денис нервно кашляет в кулак.
Мурат тоже чувствует себя волнительно, ведь на оставшихся кадрах – только он. Либо пьющий, либо грустный.
– Нисколько не сталкерство. – Он аккуратно складывает карточки обратно.
– Честное‑пречестное, мне это подбросили.
Мурат долго смотрит на свое лицо на последнем фото в попытке вспомнить, о чем он тогда мог думать. Никто раньше не запечатлял его намеренно. Разве что паспортный фотограф и те, кто приходили фотографировать его класс для выпускного альбома. Но они не в счет: Денис‑то делал свои фото украдкой. Мурат впервые осознает, что со стороны он выглядит именно так  и никак иначе, и это открытие заставляет его щеки гореть огнем.
– Но вышло неплохо, согласись? – Денис, похоже, видит его таким  всегда. Он наклоняется близко‑близко и тычет пальцем в одну из карточек. – Особенно мне нравится вот эта.
Мурат, напустив побольше важности на лицо, просит одну фотографию на память. Самолюбия в его душе по минимуму, он не восхищается своей внешностью сутки напролет, как Кирилл. Однако ему приятно быть частью чьих‑то интересов. Это ощущение нужности хочется сохранить, хочется о нем вспоминать.
– Хоть все забирай! – Денис шутливо хватается за сердце. – Я думал, ты меня побьешь!
 

* * *

 
Когда они прощаются на улице, Мурат своевременно спрашивает:
– Ты ничего не забыл? – На секунду он допускает мысль, что было бы хорошо, забудь Денис что‑нибудь, но затем ужасается: «Какого черта? Еще чего не хватало!»
Денис выпячивает сумку на поясе, мол, вот, погляди, мои пожитки со мной. Он съеживается под ветром, разглядывая шелестящие заросли дельфиниума.
– По радио дождь передавали. – Он растирает собственные предплечья, чтоб не замерзнуть. У Мурата волоски на руках встают дыбом, но не от холода. – Ну, я побегу, а то еще вымокну. Спокойной ночи.
Калитка заунывно скрипит под напором руки. Мурат резко подается вперед, хватает Дениса за запястье и требовательно дергает на себя. Лучше сделать все в последний момент, чем не сделать никогда.
– Ты чего? – Денис смотрит на него глазами суслика.
– Что вчера было, ты помнишь? – Мурат расслабляет ладонь, но Денис почему‑то не вырывается. Они смотрят на друг друга с разной степенью ошарашености.
– Я же сказал, что забыл. Даже если я внезапно вспомню, я никому не расскажу, откуда у тебя синяк на лице.
Но речь‑то, не об этом. Денис неверно его понял, значит, все еще можно превратить в шутку, закончить на этом и попрощаться наконец. Но нет, Мурат не трус.
– Я не о Пегове говорю, а о твоих пьяных разговорах на моей спине. Что ты болтал, ты помнишь?
Вдалеке за парком тучи из воздушно‑сизых превращаются в индиговую тяжесть. Вначале по лицу Дениса ничего нельзя понять. Мурат на несколько мгновений пугается, что ошибся, что вчерашнее ему послышалось на полутрезвую голову. В этот момент Денис аккуратно высвобождает свою руку, и опасения будто бы подтверждаются, но…
Мурат опускает неуверенный взгляд вниз, на их переплетенные пальцы. Денис аккуратно гладит большим пальцем тыльную сторону его ладони, сжимает ее с таким трепетом, точно она сделана из хрусталя.
– Я помню все.
От этих слов Мурат вздрагивает, чувствуя, как сильно бьется собственное сердце.
 

* * *

 
«Ты у меня в голове на постоянке торчишь. Прописался там почти». 
«Я часто думаю о том, как ты меня раздражаешь: весь такой недотрога, с какой стороны ни подойди. Но». 
«Нра‑нравишься ты мне. И за это тоже. Нравишься, д‑да. Язык зап‑летается, не по‑лу‑чается говорить толком». 
В мыслях Мурата на тот момент было только «Что ты несешь?», «Протрезвей!».
Денис пытался выговорить эту нелепость более четко, чтобы дошло до конца, чтобы невозможно было трактовать это как‑то иначе. Нелепость, именно так. Потому что в контексте вчерашнего вечера Денис вел себя и нагло, и скандально, и депрессивно одновременно. Мурат просто не знал, как реагировать на эти скачки.
А как обычно реагируют на пьяные бредни? Смеются? Подкалывают? Бьют в плечо? Мурат молча терпел, впиваясь пальцами Денису под коленями. Этот дурак без чувства меры завтра проспится и ничего не вспомнит. Мурат после смены тоже обо всем забудет.
Так он думал.
 

Большой Камин

 
Денис едет на велосипеде по влажной дороге, а вокруг него поле, ветреное, цветастое и невыносимо жгучее, как воздух в бабушкиной теплице. Среди желтых скоплений лютиков и незабудок раздается зудящий шум шмелей и пчелок. Армии скачущих кузнечиков бьются о колеса, о голые ноги, щекочут слух зудящим стрекотом. Далеко впереди безоблачное синее небо натыкается на острые верхушки деревьев. Там, у подножья леса, Дениса ждут ребята.
На сегодняшнем уроке гитары Толик неожиданное пригласил его на рыбалку. Вот так просто, по‑приятельски, словно вчера Денис совсем‑совсем не опростоволосился перед Славой. Тот идею лучшего друга мгновенно подхватил. Денис долго размышлял, как бы повежливее отказать, но в итоге согласился, потому что иначе не мог. И лишь придя домой, он понял, как ему будет трудно: пусть рыбалка не его конек, но ошиваться у тинной воды ему не желательно. Однако инициатива Толика – это хороший повод выровнять отношения со Славой. Такой шанс он не захотел упускать, даже из‑за фобии.
Денис и подумать не мог, что эта безобидная встреча с друзьями превратится в испытание его чувств: впереди, среди высоких стеблей талины, прямым маршрутом к тому же месту шагает Мурат. Толик обманщик: не он ли говорил, что Котов редко проводит с ними время? Видеть его так скоро, буквально на следующий день, – чертовски нервно и смущающе.
Велосипед подскакивает на кочке. Денис кричит первое, что приходит в голову:
– Хэй! Может, подвезти?
Мурат резко разворачивается. Он жмурится от солнца, закрывая обзор ладонью. Денис, остановившись рядом, кивает на багажник.
– На своих двоих дойду.
Денис откуда‑то знает, что это равнодушие – не равнодушие вовсе. Так, наигранное нечто. Потому что Мурат смущен, так же как и он.
– О, ну тогда вместе пройдемся.
Мурат на долю секунды закатывает глаза и с заметной резкостью отправляется вперед, не дожидаясь, пока Денис перекинет ногу через высокую раму и слезет с велосипеда.
Лес на горизонте с каждым шагом лениво качается из стороны в сторону. Воздух вокруг волнуется и дрожит, как сквозь толстенные выпуклые очки. Денис вытирает лицо и видит на ладони жирный блеск. Мурат тоже блестит от пота; его черные волосы на загривке мокрые и стоят торчком. Он молчит и дуется, как рыба‑еж, на каждую попытку Дениса выудить из него хотя бы одно слово.
– Ты молчишь, значит, ты злишься на меня?
Мурат останавливается и все‑таки отвечает на вопрос, пусть и с задержкой:
– Нет. – Он упрямо не пересекается с Денисом взглядом.
«Это ведь не значит, что я все безвозвратно испортил, не значит же?»
– Что бы я ни сделал, извини. Я, наверное, дурак.
Они неловко стоят на рваной дороге посреди поля и громкого стрекота: Мурат, насупившись, глядит в небо; Денис отвлеченно считает кузнечиков, бьющихся об его ноги.
– Извиняться, похоже, твоя привычка? – Мурат с заметным облегчением перестает держать лицо: теперь его взгляд потерянный, как у брошенного котенка, а скулы и уши горят красным.
Денис хочет ответить, что нет, что ему просто стыдно и страшно, что он без понятия, как со всем разобраться. Хочет сказать, мол, давай, не будем усложнять, потому что да, с тобой сложно, невыносимо сложно.
«Может, забудем все и начнем заново?»
– Едь вперед. – Мурат опережает его мысли.
Денис, посчитав, что таким образом тот ставит точку в их вопросе, послушно убирает подножку и уже отталкивается от земли, как раздается:
– Только медленнее, а то не запрыгну.
Денису стоит титанических усилий не начать давить лыбу. Его сердце скачет так, что вот‑вот начнется тахикардия.
Велосипед под весом двоих жалобно скрипит, вклинивается в жаркий воздух тяжело, точно в застывший желатин. У края лужи кучкуется стая черно‑белых капустниц. Они в одно мгновение разлетаются по сторонам, когда колеса проезжают по грязи, и летят вровень с велосипедом еще долгое время. Тень Мурата возвышается позади. Его руки давят на плечи, цепляясь за ткань футболки. Он смотрит в сторону, где на стыке гравийная дорога выходит на трассу. Там, у крошечного фонарного столба, стоит одинокая автобусная остановка.
Поляна, где их ждут ребята, старательно вытоптана и скрыта от посторонних глаз густыми кустами. Слава рыбачит на мостике в окружении вредного гнуса; он так сосредоточен, что не видит никого вокруг себя. Толик, выуживая палатку из чехла, тихо ругается на него, мол, никакой помощи в этом доме. Денис спешит ему помочь, пока Мурат разжигает костер.
Толик между делом спрашивает:
– Впервые на природе ночуешь?
Недалеко слышится треск подожженных полешек. Мурат, закончив, вытирает руки о штанины.
– Не. Я ходил однажды в поход. Еще в средних классах. – Денис неосознанно ловит себя на том, что хочет смотреть на Мурата без перерыва. – Но там все было не так первобытно.
Толик хохочет:
– Природа и должна быть первобытной. В такой обстановке легче подружиться и узнать друг друга получше. Как считаешь?
Его слова наводят на мысли, что эта ночевка изначально не просто встреча, не просто приятное времяпровождение (хотя насколько приятным оно может быть вблизи реки?). Он смотрит Толику в глаза и видит там что‑то задорное, какую‑то хитринку.
– Кстати, ты как сам? Сильно болел после выпускного? Слава говорит, что ты куда‑то ушел посреди тусы. – Заметив, что Денис вот‑вот начнет каяться за вчерашнее, Толик спешно добавляет: – Все нормально, не извиняйся за это. Я тоже на полвечера пропал, Сашку искал. Ну и набегался я с ней, ужас. Если бы не Славка, так и не поймали бы. Отец устроил ей взбучку, конечно…
Слава, услышав, что говорят о нем, что‑то кричит с берега. Он поднимается по угору с удочкой на плече и с ведерком, в котором плещется рыбешка.
– Клюет? – Мурат протягивает ему жаренный на огне зефир, и Славка съедает угощение прямо с рук.
Денис чувствует, как ревность бурлит в нем неистовой магмой.
– Че попало. Окуньки одни. – Ответ звучит невнятно из‑за занятого рта. – Для кошаков сойдет.
Спустя какое‑то время, когда разогрев с Толиком на гитаре уже в самом разгаре, Слава вновь возвращается с реки, теперь босым, с потемневшими от воды краями шорт и с мокрыми волосами.
– Ну даете! – Он снимает на ходу футболку и достает из сумки махровое полотенце. – Пойдемте купаться, хватит на жаре торчать. Толян!
Урок заканчивается, так и не начавшись толком. Толик подводит мелодию к финалу и суетливо выпрыгивает из одежды. Денис ощущает себя невыносимо одиноко и паршиво, ведь поплавать с ребятами не может. Песок, наверное, ужасно холодный и зыбкий. Противный, как и шапка тины у самого берега.
– Я лучше еще потренируюсь. – Он специально пересаживается к Мурату поближе.
Ребята не настаивают, когда Денис отказывается купаться, зато к Котову Славка прилипает как вошь.
– Да не пойду я! – Мурат замахивается своим сланцем, когда друг шутливо задирает его футболку. – У меня полотенца нет, и запасного белья тоже.
– Да какая разница! Никто трусы не брал.
Раздается громкий «бултых», и руки Дениса покрываются гусиной кожей. Толик весело кричит, что водичка в самый раз. Славка мчит к мостику, махнув на Мурата рукой. Тот чешет локти, наблюдает за ними с заметным сомнением, видать не может решиться.
Денис с большим трудом сосредотачивается на струнах, в то время как Мурат поочередно глядит то на него, то на купающихся ребят. Наконец сквозь треск слышится вздох смирения. Денис бледнеет, как поганка, когда Мурат встает и снимает с себя футболку. Следом с характерным звуком расстегивается пряжка ремня, затем его штаны с шорохом падают в траву. Мурат просит покараулить костер и второпях спускается к воде. Денис сдавленно угукает и выдыхает так, словно только что чуть не отдал богу душу.
Солнце причудливо играется среди узких длинных листьев, дрожит золотыми бликами на речной поверхности, греет щеки и шею. Денис считает, что все не так уж и плохо, раз его крыша еще на месте и никуда не едет. Слава и Толик заливисто смеются, хлопают по воде руками, ныряют глубоко и бесстрашно. Мурата не слышно, но Толик временами зовет его по имени. Денис тоже зовет – в своих мыслях. Однако вовремя одергивает себя: вдруг, не переставая думать о нем, он каким‑то образом ему докучает?
Он признает, что тот еще дурак, и трусость в нем, словно константа, никуда не девается. Его вчерашнее признание – попытка хоть каким‑то образом понравиться Мурату. А ведь был соблазн соврать, сказать, что был пьяным и ничего не запомнил. Теперь эмоции Мурата как на ладони; умным быть не надо, чтобы понять, что от этой ситуации из них двоих именно он испытывает большую неловкость. За все время они так и не поговорили толком, казалось, словно спираль их взаимоотношений крутится в обратную сторону.
Дрова тихо шипят и вкусно пахнут. За спиной шуршит трава от чьей‑то поступи; слышится влажное шмыганье носом. Денис оборачивается через плечо: Мурат на ходу вытирает грудь полотенцем; вода стекает с его волос, а ноги до середины икр облепил песок. Он садится ближе к огню, разведя колени. От жара огня его глаза слезятся, а щеки густо краснеют. Денис незаметно улыбается в ладонь.
– Почему не идешь купаться? – Мурат шуршит упаковкой, пока ест чесночные гренки.
– Гитара важнее. Лажаю часто.
– Когда мы вот так сидим, – Мурат заметно мнется; в его голосе слышится скрытое смущение, – мне тоже не по себе. Сходи, поплавай. Я здесь посижу, не буду отсвечивать.
В широко распахнутых глазах Дениса читается громкое «Чего‑о‑о?». Спустя молчаливую паузу до него доходит, как это все, на самом деле, забавно выглядит, и смех невольно вырывается из его рта.
– Ну ты выдал. – Денис чувствует эйфорию, бешеную и приятную, как при их первой прогулке. – Это вообще‑то мои слова.
– Кто успел, тот и съел.
Мурат ворошит веткой головешки и медленно обсыхает. Комары пьют его кровь под коленкой. Рука так и тянется прихлопнуть их, но Денис держит ее при себе.
– Это ведь я все начал, мне и расхлебывать. Просто забей.
Улыбка на лице Мурата тут же угасает, взгляд становится вопросительным, а рот приоткрывается, чтобы ответить что‑то. Денис спешно опережает его:
– Я просто не хочу в воду. Не хочу потом, как ты, сидеть здесь мокрым слизняком.
Мурат делает громкое влажное «пф‑ф‑ф» в ладонь. Денис повторяет «мок‑рый слиз‑няк» по слогам, как дразнилку, и возвращается к гитаре.
Они сидят молча некоторое время. Мурат, наевшись гренок, теперь запекает картошку на углях. Идиллия длится ровно до момента, пока кто‑то за спиной не начинает визжать, точно поросенок. Славка на речке хохочет, пока Толик отфыркивается сквозь смех. Мурат наблюдает за ними, держась за лоб, и неожиданно громко вторит им обоим. Когда Денис спрашивает, что произошло, он объясняет на руках, как именно Толик встал, чтобы подбросить Славу, и как именно Слава оттолкнулся, чуть не утопив Толика. Мурат жестикулирует ярко и говорит потешно. Он, может, и держит дистанцию, но Денис чувствует, что Мурат рядом с ним больше не сдерживается. Значит ли это, что он не против сближения? Наверное, больше да, чем нет.
За спиной ребята опять громко брызгаются и балуются. Мурат зычно и смешно кричит им какие‑то нелепые междометия. Денис знает, что не всегда боялся воды. В далеком детстве он ездил с родителями в санаторий. Сидел на надувном круге, катался от одного края бассейна к другому, от отцовских рук, до маминых и обратно. Это потом уже настало первое лето в деревне, первый укус шершня в пятку, первые игрушечные войны с ребятишками. Дедушкина сторожевая собака однажды ощенилась четырьмя. Помнится, вся семья тогда отдыхала на берегу. Взрослые жарили мясо и на маленького Дениса не обращали внимания.
 

* * *

 
– Эх, душевно вышло, – Славка хвалит сам себя, закончив песню чисто. – Может, еще одну?
Толик пожимает плечами, и под славными пальцами возникает новая мелодия. Денис не уверен, слышал ли ее когда‑то. Мурат прикрывает глаза, когда Толик начинает петь.
Атмосфера у ослабевшего огня веет тоской и апатией, немного сонливостью, немного романтикой. Пахнет жаром углей, печеной картошкой и влажными волосами: у Мурата голова еще не высохла, а завитки Славки от ветерка кудрявятся сильнее.
Ребята поют среди шелеста листвы, среди редкого комариного писка. Поют в ночи, еще неуверенно‑светлой, только что начавшейся. Среди понимающих вздохов, тяжелых, безрадостных, потому что невеселая песня, не для всех. Но точно для них. Голос Толика обрывается грустно и нежно. Денис пьет сладкую газировку, раздумывая над тем, какую трогательную песню он может исполнить сам. Из трогающего – только разученная с ребятами песня про любовь, которую так часто крутят по излюбленному бабушкиному каналу. С ней он справляется вполне сносно, даже без посторонней помощи. Мурат наблюдает за ним, пока натягивает штаны, и Денису нравится думать, что Мурату по душе его пение.
– Мда‑а‑а. – Славка вырывает всех из пучины задумчивости. – Совсем народ стух. Может, есть у кого смешные истории из прошлого? Я могу начать первым. – Он в предвкушении поворачивается к Денису: – Ты можешь мне не верить, но мелким я мечтал стать пожарным…
Тот, смекнув, о чем пойдет речь, заговорщически переглядывается с Толиком.
– Я уже знаю, каким пакостником ты был в детстве. Мне уже все доложили.
Славка с недовольством бьет Толю по плечу и деланно восклицает:
– Ну, бес! Я ведь так красочно рассказать хотел. Всю малину мне испортил.
– Красочно рассказать? Поди приврать, как ты героически боролся с огнем наравне со взрослыми? Знаем – плавали.
– Тогда ты рассказывай, раз такой умный.
Как только Толик заикается о том, как однажды в школе пропустил районные соревнования, Мурат громко хохочет в кулак.
– История эта скорее печальная, чем смешная, – начинает Толик. – У меня с Сашкой только недавно отношения наладились. До универа так вообще, что ни день, то драка. Я уже не помню, из‑за чего мы тогда разругались, но насолил я ей сильно. Помню, что все ее комиксы спрятал вместе с приставкой. Визг тогда стоял – мама не горюй! А вечером… Я, конечно, знал, что Сашка та еще мстительная козявка, но…
В итоге Толик весь следующий день провел на стульчаке. Ни о каких соревнованиях и речи не могло быть. Сестра подсыпала слабительное в его смузи из кураги, не пожадничала, аж два пакетика бахнула. Она, как никто, была в курсе, что брат каждый вечер пьет «эту кислую парашу» для очищения.
– Вот и очистился. Чуть в больницу не попал.
Денис припоминает, как Сашка теннисным мячиком почти попала ему в голову. Девчонка дикая, как волчонок.
– И ты ее отлупил? – Злого‑то Толика трудно представить, а Толика, раздающий щелбаны в воспитательных целях, – абсолютно никак.
– Куда ему? – за него отвечает Славка. Тот в знак солидарности хлопает друга по спине. – Он потом еще три дня на площадку не выходил. Лишиться возможности разделить победу с командой – то еще разочарование. Вы же победили тогда, да?
Толик кисло кивает. В мыслях не к месту появляется имя, которое Кир как бы между делом произнес. Андрей Тугаринов, попросту Туган. Вроде из‑за него Славка отказался от лидерства в команде. Но многим ли словам Кира теперь можно верить? Помнится, при первой встрече он говорил, что Мурат ужасный человек, каких еще поискать. А на деле что? На деле Мурат понимающий и Дениса, кажется, простил. Он интересный, пусть и молчаливый. Смех у него забавный. А еще взгляд приятный, до мурашек, если он не злой. Вот как сейчас.
Мурат смотрит на него пристально и выжидающе. Денис приподнимает бровь, мол, что? Мурат отзеркаливает и приподнимает тоже:
– Чего молчишь? Твоя очередь.
В сущности, рассказывать Денису нечего, кроме локальных шуток с Юрком, которые ребята не поймут. Он решает поднять то, что всплыло в памяти пару часов назад, когда Слава и Толик купались.
Когда маленький Денис впервые приехал в Ручейный, у него с самого начала не задались отношения с местной малышней, и обижали его часто. Подробностей очередной стычки у бабушкиного участка уже и не вспомнить, однако…
– Вроде много детей было, но ярко запомнил только двух: первый вечно в хвосте прятался, наверное на шухере стоял, а второй конкретно бесил! Обзывал меня через забор толстым бурундуком.
Он невольно петушится. Славка шлепает себя по коленке, смеясь. Денис, может, и был пухлым в том возрасте, но разве термин «толстый» применим к ребенку семи лет? Да и вообще к людям любого возраста? Денис считал, что нет, поэтому и кинул в обидчика влажной ботвой с огорода.
– Прямо трехочковым в лицо. Он даже закашлялся. Наверно, через щель во рту земли наелся. Ну, думаю, все: я тебе задницу надрал, гуляй, гадюка, до следующего раза. Так хер! Этот уродец беззубый ко мне через забор полез.
Свою территорию Денис готов был защищать всеми возможными способами, доступными семилетнему мальчику. Вот он и заорал, что есть мочи, что позовет бабушку. Шпана удрала махом – только пятки сверкали. Главный задира еще долго слезал с забора – высоты боялся. А под конец позорно соскользнул и покатился колбаской вниз, прямиком в кусты каменной крапивы. Денис напоследок коршуном зыркнул на поверженного врага и важно подумал, что нет, все‑таки никого страшнее его бабушки в мире просто не существует.
– Соглашусь, – произносит Слава, глубоко проникшись историей. – Я даже деда своего так не боюсь, как Римму Аркадьевну.
– Теперь ты. – Денис, полный нетерпеливого любопытства, поворачивается лицом к Мурату. Его истории он ждет с особым интересом.
Тот хмурится, выглядит максимально задумчивым, словно решает какие‑то суперглобальные проблемы в голове.
– Крыша, – подсказывает улыбчивый Толик.
Мурат в ответ весь сияет, вспомнив что‑то очень приятное.
Его история тоже начинается с детства. Отец подарил ему на день рождения велосипед, красивый, самый модный на то время. Мурат очень любил хвастаться подарком перед друзьями (в подтверждение Толик, как свидетель, согласно кивает). Но однажды маленький Мурат серьезно напакостил соседям, и мама, разозлившись, спрятала любимый велосипед на крыше. Тогда он и Толик придумали идеальный план по спасению двухколесного друга: пока мама не видит, сам Мурат залезет на крышу, скинет велосипед, а Толик внизу его поймает.
– Меня по итогу придавило. – Толик чертит пальцем на своем боку круг: – Вот таку‑у‑ущий синяк был. А ты помнишь, как мы потом поехали ворошить муравейник?
– Еще бы! – Когда Мурата осеняет, он громко хлопает в ладоши. – Еще помню, как я лизал соломинку, а муравей цапнул меня за язык. Больно было. Но вкусно.
Денис хмурится:
– Подожди. А зачем ты соломинки лизал?
– Муравьиная кислота же.
Денис сложно смотрит на Мурата в ожидании объяснений. Слава оперативно подключается, чтобы доходчиво растолковать, что к чему. Денис еще раз убеждается, что ребята здесь сидят суровые. Потому что кто в здравом уме будет ради забавы муравьев есть?
– Ну, не совсем муравьев. Только их яд. – Толик спешит оправдаться, но легче от этого не становится.
Еще некоторое время они спорят о том, вредна ли муравьиная кислота для человека и стоит ли рисковать своим языком ради такой сомнительной экзотики, на что Слава не устает повторять: «Признай, что у тебя просто не было детства». Денис в ответ привычно петушится, доказывает обратное. Так на свет рождается его чистосердечное, как он еще в школе выкрал классный журнал и лихо заштриховал там все свои плохие оценки.
– Так что я бы попросил! Детство у меня было, и еще какое!
Над тихой речной гладью раздается эхом их смех, словно что‑то единично живое среди всей этой глуши, до которой не доходят ни белые фонари трассы, ни огоньки улиц. Единственный свет – угасающие теплые угли и экран телефона, если кто‑то решает посмотреть время.
Комар кусает Дениса в губу. Тот равнодушно его смахивает, ведь всецело погружен в разговоры об университете, где учатся ребята. Так Денис узнает, что Толик время от времени бывает в его жилом районе, а у Славы в Новосибирске живет тетя. Они, воодушевившись такими совпадениями, договариваются в обязательном порядке как‑нибудь встретиться в городе.
По мере того, как оживает их обсуждение, Мурат все меньше отсвечивает, все больше молчит и совсем не смеется. Денис предпринимает попытку растормошить его, даже специально для него чистит запеченную картошку, но тот отказывается от угощения. Как говорится, на нет и суда нет. Денис быстро забывает об этой обидной шпильке и вновь переключает свое внимание на Славу с Толиком: он узнает их с другой стороны, и ему льстит интерес ребят к нему.
Слово за слово, и разговор плавно перетекает в главную для Дениса тему: как все они втроем так тесно сдружились? В случае Мурата и Толика ничего нового он не узнает – друзья детства, этим все сказано. Но вот Слава, на удивление, в их компании не больше двух лет. С Толиком тот подружился на почве общих интересов. А с Муратом?
– Сложилось так, – отвечает. – Друг моего друга и мне друг тоже.
Денис на его уклончивый ответ кивает и больше вопросов не задает. Незачем ему знать подробностей. После вечеринки на выпускном он понял: вынюхивать что‑то себе дороже. Может, Денис и правда в это верит, но все равно чувствует себя здесь лишним, ведь при нем о многом не поговоришь. Его опять посещают мысли о том, что Толик обманщик: он ведь сам говорил о сближении. Денису до сих пор не доверяют, и он сам отчасти согласен с этим. Но все же немного неприятно.
Толик спрашивает, чем занимаются его родители, и постепенно это «немного неприятно» раздувается до непомерного «твою мать, как бесит». Потому что после того, как он сам рассказывает о своей маме, об отце, слушает о семьях Славки и Толика, он вполне очевидно рассчитывает, что Мурат, наконец, хоть немного расшевелится и расскажет тоже. Денису ведь ужасно интересно.
Но Мурат хмурится и смотрит холодно. За этот вечер Денис напрочь забывает, каким острым и неприятным может быть этот взгляд. Обида появляется закономерно: а все ведь так хорошо начиналось! Денис вновь в тупике и не понимает, что сделал не так и как вести себя рядом с Муратом, о чем с ним говорить, а о чем молчать. К концу, когда Слава, заметив искристое напряжение между ними, просит сменить банальную тему на что‑то другое, Денис уже не в силах сдерживать себя.
Почему он обязан следить за своим языком в присутствии Мурата? Почему обязан переживать за свой обычный интерес в его сторону? Почему должен бояться его взгляда, его холода и презрения? Мурат что, пуп земли? Дохрена таинственный нашелся.
«Да вертел я ваши тайны на…»
– Пойду ветки принесу. – Денис вскакивает на ноги и, подгоняемый гневом, шагает в лес.
– Только сухие ищи! – кричит Толик в спину, на что Денис зло рявкает, что именно их и принесет.
Мурат ни разу не поднимает взгляда на удаляющуюся фигуру. Слава озирается на лес в смятении. Лицо Толика скисшее, как щи.
– Зачем нам ветки? – опасливо спрашивает Слава. – Есть же еще, что в костер кидать.
– Он обиделся, – объясняет Толик.
Детский сад, ясельная группа «Тормозок», честное слово. Мурат встает и до хруста прогибается в спине. В палатку, что ли, уйти – достало все. Знал же, что сегодняшние посиделки ничем хорошим не кончатся, потому что в присутствии Царева проблемы растут, как грибы после дождя. Вот и вышло все как думалось.
– Не надо было про родителей спрашивать. – Мурат говорит специально без эмоций, но Слава заметно напрягается.
– Можно было про маму наврать что‑нибудь.
После этого ответа нервничает уже Мурат. Он согласился впервые за долгое время посидеть с ними в компании не для того, чтобы слушать чьи‑то упреки.
– Я не могу про нее врать, – он не отрывает от лица Славы раздраженного взгляда, – потому что знаю, что скоро расстанусь с ней. Отец оформил ее в санаторий. Скоро увезут.
Нерадостный звонок из больницы был сегодня утром. Милана еще ничего не знает.
– Ну это же хорошо, – Слава пожимает плечами, – ее вылечат. Там, наверное, сосны кругом, против астмы хорошо помогает.
Мурат кривит рот, хочет ответить, мол, какие, к черту, сосны? Отец ее быстрее в гроб загонит, чем вылечит. В этот момент Толик спрашивает:
– А с сестрой как тогда?
Мурат молчит. Ему не нравится эта гнетущая атмосфера, словно два‑три слова, и все – хоть собак спускай. Со Славой он, может, и ругался по первости, но на сегодняшний день границы расставлены четко, и каждый обязан их соблюдать. Во всяком случае, на это остается надеяться. Мурат садится на место с мыслью, что в последнее время его нервы совсем ни к черту. Слава ведь ничего плохого не имел в виду.
Тот, точно в попытке усугубить ситуацию еще сильнее, вдруг добавляет что‑то совершенно неуместное:
– Все нормально же, нечего переживать. Может, ей действительно так лучше будет, здесь ведь пыль кругом, а в санатории воздух наверняка хороший и врачей полно. Может, зря ты так на отца бычишься?
У Мурата от злости все перед глазами багровеет. Толик, почувствовав, что дело уже пахнет жареным, спешит сгладить ситуацию.
– Замнем, окей? – Он в предостерегающем жесте касается плеча Славы.
Тот мгновенно вспыхивает и оскорбленно стряхивает его руку.
– Да что ты со мной как с дурачком каким‑то! Что я, не понимаю, что ли, о чем речь?
Границы, которые так долго и с вниманием друг к другу выстраивались, обваливаются, потому что Слава впервые так открыто пренебрегает Муратом, впервые позволяет себе упрекать его, словно и не друзья они, словно не они пережили столько дерьма вместе, словно не спасали друг друга никогда и никогда друг другом не дорожили.
– А что ты понимаешь, а? – Явно не Мурата, явно не его жизнь и не его проблемы. – Зря на отца бычусь, говоришь? Сосны хорошо при астме помогают? Отец весной хотел лишить маму родительских прав и забрать сестру, а ты говоришь, что понимаешь, о чем речь. По‑хорошему, лучше закройся.
У Славы на лице играют желваки. У Толи на лице читается испуг и готовность растащить их обоих, если дело перерастет в драку. Он аккуратно попытается привести в чувство хоть одного, но тут Слава сжимает кулаки на коленях и встает в полный рост, чтобы быть выше Мурата, пока говорит:
– Я вижу, что ты вконец сдаешь! По углам шкеришься от нас, курить стал по‑страшному. А на выпускном себя видел вообще? Ты же убухался в говнину! Такими темпами от тебя ничего не останется до следующего лета. Хочешь закончить, как торчки местные, под чьим‑нибудь забором? Так вперед, тебя никто не держит.
Мурат, громко фыркнув, тоже встает с места. Еще нравоучений не хватало. Достаточно.
– Ты куда? Меня дослушать не хочешь? – требовательно спрашивает Слава, и его интонация только усиливает желание поскорее исчезнуть.
– Наслушался уже. – Ответ звучит злым и горьким.
– Твою налево, – Толик уныло комментирует, вороша угольки веткой. Прогоревшее в середине полено с мягким шорохом ломается пополам.
 

* * *

 
В лесу темно, черт ногу сломит. Мурат, освещая тропинку вялым фонариком от зажигалки, спотыкается о корни и агрессивно срывает влажные листья, лезущие в лицо. Слава впервые разозлил до дикого желания начистить ему рожу. Никогда он себе такого не позволял, никогда не лез с поучениями, а тут вдруг раз – и ножом в спину. В конце концов, Мурату самому решать, стоит ли себя уничтожать. В этом вопросе только он имеет право на мнение, потому что это его жизнь и его проблемы. А Славке, этому моралисту, у которого в семье все в порядке, никогда не понять, что у Мурата в душе.
– Ты че здесь забыл? – Денис стоит под шапкой листьев с ветками в руках. Ну просто полное комбо, не иначе! – Я же спецом свалил, чтоб вы там своей компашкой посекретничали.
Выглядит он максимально нерадостно, вполне может посоревноваться в степени взвинченности. Но Мурат не горит желанием ни в чем соревноваться, он просто по‑человечески хочет побыть наедине с собой.
– А ты‑то чего психуешь? – Мурат говорит это с откровенным наездом, давая понять, что у Дениса не должно быть причин так себя вести.
– Действительно. – Тот подходит ближе. – Чего мне психовать? Твоя же жизнь меня волновать не должна.
– А волнует?
– Волнует. Потому что я с тобой нормально общаться хочу, а не на цыплячих правах.
Мурат едко усмехается. Денис таращится на него так, словно еще шаг, и кинется как бешеная псина. Какой же абсурд! Еще бы Мурат отношения с малолетками не выяснял. Пусть Денис и переступил порог совершеннолетия, от этого он резко не поумнел.
– С чего ты взял, что я хочу о себе рассказывать? Ты что думал, раз посмеялись сегодня у костерка, за жизнь поговорили, так все шито‑крыто уже, можно и за ручки подержаться?
– Вот, значит, как? – Денис, вопреки всему, спешит в наступление. – Я жопу себе рву, чтоб хоть как‑то сблизиться с тобой, а ты не только мне не доверяешь, но еще и всерьез не воспринимаешь!
– Назови мне хоть одну причину, почему я должен делать иначе.
Денис с досады пинает влажную кочку. Грязь противно плюхается в лужу и попадает Мурату на лодыжку.
– Наверное, потому, что мы с тобой друзья, не?
Мурат хочет засмеяться. Это дурацкое слово «друзья» не уживается у него в голове, оно не подходит их разговору, звучит по‑подростковому преувеличенно. Денис никогда не будет ему другом, и сам Мурат никогда не будет другом Денису.
– Я собираю эти тупые ветки сейчас, потому что ваши недомолвки меня уже вымотали всего! Блин, зачем меня в компанию приглашать, а? Чтобы я чувствовал себя лишним?
– Ты даже с таким плевым делом справиться не можешь. – Мурат резко выхватывает у него из рук одну ветку и ломает о колено. Громкий треск, ожидаемо, не раздается. – Тебе сказали сушняк собрать, а тут сырое все. Ты хочешь, чтоб мы в дыму задохнулись?
– Да пошел ты! – Денис с низким рычанием швыряет ветки Мурату. – Сам тогда собирай. Утром же дождя не было. Придурок.
Денис, как держатель последнего слова, заканчивает их ссору, намереваясь уйти из леса. Мурат успевает обрадоваться – наконец‑то долгожданное одиночество! Но напоследок Денис ощутимо задевает его плечо своим, явно провоцируя.
– В нос давно не получал? Организовать?
– Чсв свое поумерь, – Денис совсем не боится его угроз, – так и прет из всех щелей.
В гневной тишине они пускают друг в друга молнии, пока одновременно не решают, что мордобой – последнее, что им обоим нужно в этот невыносимый вечер.
 

* * *

 
Денис подпирает спиной ствол дерева: видны только макушка и напряженные плечи. Мурат сидит недалеко на корточках, жует травинку и глядит на чернеющую впереди воду. К этому месту они пришли негласно, потому что тратить зазря слова не хотелось никому. Мурат хотел спуститься ниже, к самому берегу, где дорога более ровная и нет этих треклятых корней, но минутой ранее Денис встал как вкопанный, приклеился к своему дереву – и ни туда и ни сюда теперь. И как быть? Не бросать же его здесь?
Фонарик больше не нужен, от луны и так светло. Недалеко отсюда над водой блестит мостик, и рядом с ним, среди изогнутых стволов деревьев, ярко горит костер. Конечно, он не потух: Слава ведь сказал, что есть чем огонь поддержать. Это Денис рванул искать сушняк в сыром лесу, хотя можно было не париться и соврать, что пошел отлить. Кто тут еще придурок?
Мурат оборачивается и встречается с чужим гордым взглядом. Денис тихо цокает языком и прячется обратно.
– Долго там стоять будешь?
– Тебе какая разница?
– В общем‑то никакой.
– Ну вот и все.
Еще несколько мгновений Мурат слушает, как на противоположном берегу крякают утки. Затем Денис с шумом набирает воздуха побольше и возмущенно выдает:
– Ты такой бесячий, сил нет!
– Вот как? Ты вроде бы говорил, что я, – Мурат громко сглатывает, – нравлюсь тебе.
– Блин, просто будь человеком, – усталый вздох из‑за дерева. – Давай нормально поговорим.
Однако разговаривать с голосом за спиной не особо прельщает, а Денис категорически не хочет вылезать из своего укрытия. Когда Мурат несильно выталкивает его из тени, тот так упирается ногами и руками, словно его не на удобную дорогу ведут, а прямиком в военкомат.
– Тебя чего так колбасит‑то? Воды боишься?
– Пф‑ф‑ф. – Денис закатывает глаза, будто Мурат только что сказал полный бред. – Кроссовки не хочу угробить. Запнусь еще, ноги намочу.
Мурат опускает глаза на его обувь: уже вся заляпанная, с чистой‑то из леса не выйдешь. Денис заметно нервничает:
– Просто…
– Я тоже плавать не умею, – Мурат кивает. – Здесь нечего стыдиться.
– А? Ты же вот, с пацанами купался!
– Так я руками, – Мурат поднимает ладони, сжимает пальцы на манер кошачьих коготков, – по дну. Докуда достану. У берега так и плещусь.
– Там же песок один, а у тебя руки‑то детские. Ты ими, наверно, всю грязь со дна поднимаешь.
Мурат разглядывает свои ладони: да, пальцы коротковаты будут, ну и что? И песка там мало, только ил и камни.
Когда они наконец‑то спускаются вниз, дорога предстает сглаженными камешками с редкими пучками осоки. Денис привычно шутит и болтает о какой‑то ерунде, но по его дерганному шагу и руке, что то и дело цепляется за локоть Мурата, понятно, насколько ему не по себе. Возникает причина хоть немного проявлять эмпатию.
Чтобы отвлечь его от тревожных мыслей, Мурат решает разбить лед между ними:
– Моя мама в молодости занималась народными танцами. Она из Казахстана. Дедушка ее один растил, без бабушки. Я, когда мелким был, часто гостил у него в Капшагае. У нас много дома вещей оттуда: ее кровать, комод, старые напольные часы, еще куча книг на казахском. Мало кто знает, чем мама занималась до того, как отец привез ее в Россию, но это хорошо. Пусть ее лучше не замечают: мне так спокойнее.
Денис вдумчиво смотрит себе под ноги, прежде чем искреннее сказать:
– Спасибо.
Мурат недоумевает: за что? Ведь это именно из‑за него Денис чувствует себя лишним в их компании.
– За то, что доверяешь мне. Я никогда не предам твое доверие, слово даю.
Вода в реке идет рябью, вместе с ней и луна растягивается гармошкой. Вокруг тоскливо и безнадежно романтично. Романтично. Мурат никогда не думал об этом слове в таком ключе.
– А расскажи про своего дедушку? Он очень хороший человек, да?
– Хороший. Но я плохо помню его. Он умер, когда мне было пять. – Но Мурат все равно его любит. Помнит, мама превращала свои воспоминания о нем в волшебные сказки, полные приключений. – По его рисункам я временами учусь.
– Значит, он был художником? – Денис выглядит воодушевленным.
– Нет. Не знаю. – Мурат не хочет давать повода для восторга, потому что дедушка – только его вдохновение, и Денис своей солнечной улыбкой посягает на святое, на сердце, в котором Мурат ревностно бережет все самое важное. – Может, и был, но неизвестным.
– Ты хочешь быть как он?
Мечты стать как дедушка одновременно и амбициозны, и не серьезны для его возраста, когда должны волновать вещи иного толка.
– Верно. Он мой пример для подражания.
«В покойном дедушке больше чести, чем в живом отце».
Денис, удовлетворенный ответом, больше ничего не спрашивает. Зато решается Мурат, раз уж оба сейчас так щедры на правду:
– У тебя руки трясутся. Я настолько сильно тебя пугаю?
Денис задорно хохочет:
– Общение с тобой, конечно, то еще испытание, но тебя я боюсь значительно меньше, чем… Мне бы желательно не впритык к речке идти, если ты не хочешь опять нести меня на спине.
– Все настолько серьезно?
– Только ты никому не говори. – Денис останавливается. Он не выглядит уверенным, но говорит спокойно. – Я у врача наблюдаюсь. Терапия, все дела. Так что да, все капец как серьезно.
Меньше всего Мурат ожидает услышать нечто подобное, поэтому он не знает, как правильно отреагировать, чтоб ненароком не обидеть. В памяти возникает их давний разговор, в котором Денис упоминал причины своей нерешительности, причины, от которых он напрямую зависит и из‑за которых живет жизнью, которой жить не хочет. Речь о фобии?
В голове Мурата рождается совсем отчаянная, но вполне дельная идея:
– Представь, что это тоже часть терапии. – Он обводит рукой тихую гладь. – Может, поможет?
– Имплозия. Клин вышибает клин. Я встретился с тобой впервые, когда именно этим и занимался.
Мурат протягивает ладонь, и Денис переплетает с ним пальцы. Ближе к мостику он шутит, что за ручку они сегодня все же подержались.
– Надеюсь, поможет хоть немного. – Мурата душит стыд за свое недавнее поведение. Они обменялись между собой чем‑то личным и теперь готовы идти друг другу навстречу.
У костра, где неизменно сидят Толик и Слава, приходится расцепиться. Денис желает всем спокойной ночи и исчезает в палатке. Мурат некоторое время смотрит на Славу: тот расстроенно доедает крошки от чипсов. За него безмолвно извиняется Толик. Слава намеренно не идет на контакт, да и у самого Мурата обида еще не остыла. В этой ситуации оба хороши, да, но мириться еще рано.
 

* * *

 
Денис хоть и слышал эту песню ранее, но на высокой ноте все же восторженно присвистывает. На припеве он говорит, что за столько времени в Ручейном уже позабыл, что его друг Юра хорошо поет. Мурат кивает в ответ: кавер действительно исполнен неплохо. Он устал, а голос Юры мурлычет из динамика телефона, внушает странное умиротворенное чувство, которому Мурат пока не может дать ни названия, ни определения. Это чувство оседает теплым шлейфом на коже, когда Денис случайно касается его предплечья или когда упирается коленом ему в бедро.
Царев под конец песни важно добавляет, что у его друга самый отменный вокал. Мурат, некстати задумавшись о горячей тесноте между ними, окончательно ловит приход и брякает, что Денис все равно поет лучше. Ответ ему – легкий удар по плечу и искристый смех:
– Ага, в десять раз! Бред какой‑то. – Отсмеявшись, он спрашивает: – А тебе какая музыка нравится? – Мурат говорит, что спокойная. – О! И мне! Я сейчас наушники поищу и включу одну. Там от скрипки аж мурашки по коже, сам убедишься.
Через брезентовый полог чувствуется прохлада, но внутри жарко от частых разговоров и совместного распутывания наушников. Сквозь щель видно и слышно, как на гитаре тихо играет Толик. Слава в той же позе, с тем же выражением лица. Он, расстроенный, ждет утешения. Мурат расстроенный всегда уходит в себя.
Сейчас Денис не дает этому случиться. Хандра и грусть выцветают рядом с ним, как выцветают от солнца бесполезные объявления на стенах автобусной остановки. «Я помню все» тянется в памяти золотисто‑желтой густотой, и Мурат знает, какие эти слова на вкус, и уверен, что от них слипаются губы и рот еще долго полнится слюной.
– Как тебе? – Денис на расстоянии поцелуя. Его колено снова упирается в бедро. Мурат слышит нежную скрипку.
– Очень…
– Эмоционально?
Мурат согласно мычит, опустив взгляд на его руки, покрытые мурашками, затем на свои – абсолютно такие же.
– Тут еще одна есть. Тоже красивая. Сейчас…
Денис горбится креветкой над экраном телефона. Макушка у него пушистая от жары, а пряди у лба влажные. И пахнет от него, как и прежде, яблочно‑сладко и медово‑горько.
Вновь врывается скрипка, но уже более драматичная, вместе с другими чувственными акцентами. Веки невольно закрываются. Мурат представляет растрепанные пряди волос под зелено‑желтыми бликами листвы, представляет кислый сок в стеклянном графине, по краям которого ползают пчелы, представляет свои босые ноги на смятой траве и тарзанку, закрепленную между двумя ветками. Он видит ветер на коже, видит на щеках мотыльков с размашистыми крыльями, видит лампу в железном подсвечнике у себя на крыльце – то, как свет дрожит от теней и как переливается.
Нежное теплое дыхание попадает на его скулу, и плечи дергаются от мурашек. Мурат распахивает глаза: перед ним чужие расширенные зрачки и тени от ресниц, падающие на щеки веерами.
У Дениса влажные губы. Красные, как фруктовый лед. Мурат временами ест такой с сестрой: рот немного щекочет от кислой шипучки, что тает ближе к деревянной палочке. Если Мурат наклонится немного вперед, обязательно коснется чужого носа своим, а если еще чуть‑чуть, шипучка‑Денис взорвется. На языке. Тысячью вкусов.
– Что ты делаешь? – Мурат быстро облизывает губы.
Денис облизывает свои тоже.
– Ты мне нравишься. Так нравишься. – Звучит хрипло, бесконтрольно. – Я не трус.
Верно, Царев не трус. Он берет на себя инициативу, а для этого нужна храбрость.
Вдох – глубокий, через нос. Выдох – опаляющий, через рот. Его губы касаются Мурата опасливо, мелко и едва ощутимо. А тот не может толком ответить, не может нормально подстроиться. Стоит моргнуть только раз, и Денис уже шустро опускается вниз по подбородку, к шее, целуя горло медленнее и чувственнее. У Мурата пересыхает во рту. Он то и дело глотает, а мягкие губы и язык с тихими чмоками ловят его адамово яблоко.
Мурат. – Денис вынимает наушник из его уха, швырнув куда‑то провода, и прижимается лбом ко лбу. Его голос на грани шепота, полный истомы: – Мурат.
Тот ленно подается вперед, крепко прижимается к губам, запустив пальцы в светлые волосы. Денис издает короткий беспомощный звук, похожий на скулеж. Появляется чувство, что едет крыша, что вокруг не ткань палатки, а каменная кладка большого камина и они двое внутри огня горят пуще любых дров.
Телефон у ног коротко вибрирует, но Денис не обращает внимания, несильно кусается и поднимается к уху. Мурат сквозь плывущий от неги воздух смотрит на подсвеченный экран, где висит белая строчка уведомления.
Кир:
Дэн, нужно встретиться. Завтра в…
Страшное тяжелое осознание бьет наотмашь: то, что сейчас происходит, никакая не храбрость, это настоящее безумие. Денис не контролирует себя совсем, позабыв, где они и кто они, суматошно гладит щеки, плечи, пальцами сжимает бедра. Мурат слышит, как собственное сердце набатом бьет в висках.
Раны, оставленные Кириллом, вновь кровоточат. Становится также панически страшно и неистово гневно, как несколько лет назад, на крыше школы. Там, где Кирилл вытянул из него признание. Там Кирилл сказал: «Ничего особенного не произошло. Ты всегда был таким, не так ли? Так к чему сейчас отнекиваться? В курсе уже все. Но, похоже… все, кроме тебя?»
– Прекращай. – Мурат терпеливо высвобождается из объятий.
Денис пунцовеет с ног до головы, когда до него доходит.
«Ничего особ…» 
«Ничего особенного не произошло». 
«…не произошло». 
Кирилл смеялся Мурату в лицо. Смеялся больно, почти истерически. Смотрел до трясучки злобно, а у Мурата чесались кулаки. Через какое‑то время они столкнутся лоб ко лбу, готовые разорвать друг друга на части. В момент, когда на их лицах не останется ничего живого, на крыше появится Толик и растащит их. Кирилла больше некому защищать. Мурата больше никто бить не будет. Цепной дружок Пегова лежит в реанимации и, может статься, выйдет оттуда вперед ногами. Мурат так думал. Все так думали.
Экран гаснет. Уведомление от Кирилла кромсает душу в клочья. Денис смотрит взглядом побитой собаки, мямлит что‑то:
– По‑послушай…
Не стоило ему доверять, не стоило так скоро подпускать к себе.
– Нет. Мне не нужно ничего доказывать. Просто уйди.
Убитый Денис крепко‑крепко жмурится, чтобы не сказать ничего лишнего, шелестя брезентом, послушно выходит из палатки.
Мурату не спится. В момент, когда предательский ком сжимает горло, внутрь залезает Толик. Мурат лежит спиной к нему и бесшумно растирает по щекам слезы.
 

Отвратительный пранк

 
Илья раздраженно цыкает. Его глаза как будто сонные, а брови сдвинуты к переносице, отчего белесый шрам на лбу видно особенно хорошо.
– Как баба психуешь.
Он теребит в руках свою кепку, по‑хозяйски рассевшись на кровати, словно это его дом и ему решать, как правильно психовать. Кирилл размахивает ногами на широком подоконнике и выглядит предельно озабоченным. Сквозь заклеенные газетными листами окна просачиваются вечерние лучи: спина под футболкой греется, как и вся комната. Эта часть дома всегда на солнечной стороне.
– Если я сказал, что все под контролем, значит, так и есть. В клубе было полно моих ребят, так что не имей мне мозги. Я сюда не за этим пришел.
– Я знаю, зачем ты пришел. – Кирилл звучит насмешливо. – Пока не разберешься со всем, трахай суку своего брата. Мне кажется, прошлый раз тебя ничему не научил.
Илья сжимает губы в полоску. Он знает, что Кирилл блефует. Они не встречались здесь порядка трех недель, а теперь отец Пегова наконец уехал. Кирилл молча изнывает и таращится на Илью голодным взглядом, так, будто действительно хочет его сожрать.
– Может, там и был кто‑то. – Илья встает с кровати. Скрипит матрас. – Но что он мог увидеть? Фонарей нет. И ты укуренный был, забыл?
– Ну да. – Кирилл мерзко усмехается. Илья хоть и выглядит грозным, макушкой едва дотягивает ему до носа. – Тебя бы точно не заметили, ты же мелкий, возможно тебя приняли за девчонку. Это ты хочешь сказать?
– Я хочу сказать, что было бы неплохо въебать тебе по зубам. – Теперь очередь Ильи блефовать: он, может, и дрался с Кириллом, но его лицо никогда не трогал. – У тебя есть идеи, кто там был? Назови имя, я сам разберусь.
Кириллу точно тогда не померещилось, он может ясно мыслить даже обдолбанным. Но свои подозрения стоит подтвердить, и Кирилл сделает это сам, без помощи чужих кулаков и непробивной тупости. Пусть Илья и дальше считает его чересчур мнительным, плевать, главное перестраховаться.
– Нет, идей ноль. – Ему панически страшно, и потряхивает от осознания того, что их действительно могли разглядеть, но врать выходит с возмутительной для себя легкостью. – В любом случае я выясню. И я буду очень признателен, если ты перестанешь выколачивать деньги из нищего Генки и займешься чем‑то более важным.
– И чем?
– Кто знает. – Кирилл призывно раздвигает колени. Домашние трико натягиваются посередине.
Илья никогда не позволяет ему быть сверху, но всегда отсасывает, если Кирилл попросит. Перебирая жесткий черный ежик волос, он прижимает его голову к самому паху. Илья ненавидит подобные жесты, говорит, что чувствует себя безропотной шавкой. Кирилл дает ему себя трогать, но за спиной бдительно держит кнут. Не будь он таким осторожным, Илья при первой же возможности убил бы его.
В прошлом почти так и вышло. В выпускном классе средней школы Кирилл проводил с ним профилактическую беседу, а потом на выходе из корпуса шестеро старшеклассников сомнительного вида завели Кирилла в подворотню и испинали до полусмерти. Все это не важно, поросло быльем, ведь сейчас Илья покорно трудится у него между ног. Но один их день Кирилл будет помнить до самой смерти.
Тот ужасный день, когда Илья, выписавшись из больницы, вконец озверел. С его стороны произошел просто апофеоз безумия: он не сдерживал себя. Кирилл терпел, метался на кровати от режущей боли, вгрызался зубами в ребро собственной ладони. Он тогда плакал, как никогда прежде, и совершенно точно видел, как под веками звезды выстреливают в разные стороны. И он не терял надежды когда‑нибудь сделать с Ильей все то же.
Простынь потом пришлось обрызгать шоколадным молоком, чтобы скрыть кровь. Мать поверила в то, что ее сын действительно неудачно открыл бутылку, сидя на кровати. Она вообще женщина глупая, до сих пор не догадывается, почему Кирилл так часто меняет постельное белье, почему так спешит в комнату после школы, для чего на самом деле ему пришлось заклеить окна газетными листами.
В тот день Кирилл в школу не пошел. Врал, что сильно хандрит, а по факту даже в туалет по‑человечески сходить не мог: только через унизительную боль, со слезами злости на щеках. А когда более‑менее пришел в себя, он врезал Илье с размаха по лицу. Характерный хрустящий звук держался эхом больше трех секунд в пустом классе. Илья тогда сказал, что рука у него тяжелая, как из чугуна, что от удара чуть не соскочила челюсть. Кириллу этот ответ понравился.
Вместе с первым разом в памяти возникает самая фееричная неудача его жизни, которая циклично повторилась на днях. Если не поговорить с Царевым Денисом в ближайшее время, последствия грозятся быть такими же масштабными, как несколько лет назад.
 

* * *

 
Все началось с писем. На его школьном шкафчике их было стабильно больше десяти штук. Девочки одно время приклеивали розовые конверты к металлической дверце скотчем или цветастым пластырем, а когда письма принялись отклеиваться и падать на пол, Кирилл сделал для них специальный кармашек из картона. Девочки нашли это очень трогательным и писать стали еще с большей частотой. Кирилл всегда забирал конверты, когда в коридоре было не протолкнуться. Так все видели, какой он чуткий и неравнодушный парень, как он подолгу с неприкрытым интересом рассматривает бумагу пастельных оттенков.
Временами приходили послания даже от старшеклассниц! Кирилл, которому подобное безусловно льстило, аккуратно складывал пачку писем в рюкзак и шел на урок в приятном расположении духа. Уже дома, выуживая учебники и тетради, он не видел причины для улыбки. Невскрытые письма отправлялись в мусорку вместе с кучей ненужных бумаг.
Однажды (как черт дернул!) он решил нарушить привычный ход вещей. Новый, покрытый блестками конверт сверкал у него в руке. Врученный на прошлой перемене лично незнакомой девочкой. Она перед ним краснела, заикалась, лепетала слова благодарности за что‑то, а Кирилл отрепетировано улыбался и кивал, отвечал мягко, словно был не против когда‑нибудь встречаться с ней. Всем им он привык давать надежду, находил в этом некое наслаждение. Под синим‑синим небом он сидел на крыше школы и впервые за долгое время вчитывался в содержание.
Под конец постскриптума ему писали, что он невероятной доброты человек, самый ответственный и трудолюбивый, и от таких комплиментов без утайки хотелось млеть и таять. Но он забыл, что это строчки влюбленной в него девчонки, а все, кто в него влюблен, пишут только об одном. Здесь тоже: все по итогу свелось к его красоте.
Если спросить любого в школе: «Хэй, а знаешь, кто такой Пегов?», большинство ответит: «Конечно! Принца знают все». Не «тот длинный староста», не «губастый выскочка» и даже на крайний случай не «жополиз». Никто его никогда не обзывал, не давал кличек, никак не унижал: Кирилл сам неплохо справлялся. У всех на слуху только «Принц», как железная аксиома, как перманентный маркер.
И этот маркер стирал его старания, достижения, внушал многим, что ему по умолчанию все хорошо дается. В те года он, вне сомнений, себя уважал, но часто его самооценка скакала как стрелка манометра: с красного сектора прямиком до нуля и обратно. В такие моменты Кирилл думал о том, что хотел бы родиться неприметным парнем, от которого не ждут сверх меры, который никому ничего не должен. В такие моменты он начинал люто ненавидеть себя и свою внешность и в раздевалке спортзала на вечный вопрос от одноклассников: «Что за диета такая, Пегов?» – он мысленно отвечал: «Я не ем».
Рука мелко затряслась. Кирилл разорвал письмо в клочья. Надо быть совсем дурой, чтобы допустить мысль, что он в самом деле проникнется этими розовыми соплями и сломя голову побежит на свидание именно с ней . Никогда он больше не будет читать этот омерзительный лепет.
Они все омерзительны. «Как трупные черви на моем теле».
Сзади послышалось глухое бульканье. Кирилл поднял голову. Над ним нависала фигура старшеклассника. Фигура держала в руках банку колы и шумно пила через трубочку. Мгновенно мелькнуло опасение: «Как много он видел?». Парень с трубочкой во рту сел рядом.
Так Кирилл познакомился с Муратом Котовым. Первые их встречи проходили бессмысленно, как и разговоры, которые ограничивались простым: «Привет», «Привет», «Как дела?», «Да, все хорошо. А у тебя?», «И у меня. Я сяду?», «Садись».
Они неизменно пересекались под синим небом почти все жаркие дни: часто обедали на крыше, умиротворенно сидели на собственных пиджаках и делились друг с другом едой. Мурат питался скромно, но более полезно, чем Кирилл, у которого, по словам Мурата, в контейнере заячий паек какой‑то. Трудно не согласиться, но к этой траве Кирилл за столько лет совместного проживания с матерью уже привык. Однажды Мурат в приступе крайней озабоченности насильно запихнул в него почти весь свой гарнир. Потом пришлось бежать на скорости света в туалет, чтоб все выблевать.
Многие знали Котова как нелюдимого мутного типа. Сам себе на уме, совершенно обычный, ничем не привлекает внимание. Когда‑то давно, когда Кирилл еще желторотым бегал по младшим классам, ходили слухи, что отец Мурата уголовник и сейчас в бегах, а его мать давно в разводе и вроде чем‑то болеет. Среди старшеклассников эти слухи приобретали множество разных и противоречивых подробностей, давно забытых, поэтому на десять раз пересказанных и перевранных. Мурат не в угоду злым языкам оказался очень умным и проницательным приятелем. А спустя некоторое время стал чутким и заботливым товарищем.
С приходом холода крышу пришлось покинуть. Осенью они встречались у выхода из школы, шли вдоль облезлых деревьев и унылых улиц, спускались к задворкам прямиком к старой гравийной дороге, где тонкая тропинка рассекала желто‑ленивое поле. Там Мурат клал на сухую траву свою синтепоновую куртку, а Кирилл – бежевое пальто (мама потом спросит, откуда на спине столько мусора), и оба ложились на спину, чтобы погреть лица в белых скудных лучах.
Кирилл временами задерживал взгляд на профиле Мурата: видел в нем нежную таинственность и меланхолию. Не счесть, сколько раз Мурат тыкал пальцем в облака и искал среди грязной ваты перелетных птиц. Он иногда угощал Кирилла яблоками, светло‑желтыми и круглыми, как осеннее солнце. Встречи на поле, о которых никто не знал, кроме них двоих, стали для Кирилла чем‑то вроде передышки перед километровым забегом.
В один день, прощаясь у школы, Мурат признался, что впервые за много лет чувствует, что хочет по‑настоящему дружить с кем‑то. А Кирилл не знал, что ответить. С ним дружит куча людей, и, если Мурат уйдет от него, многое ли изменится? Мурат к нему дышал неровно, а Кирилл в этом смысле вообще не дышал. Мурат нуждался в друге, а Кирилл нуждался только в себе самом и чужом обожании, хоть и ненавидел и то и другое. Казалось бы, думать тут не о чем. Однако.
Котов стал первым, кого Кирилл пригласил к себе домой. Само собой, втайне от матери. Тот опасливо постучался в окно, заполз неуклюже по черепице под тихий смех, впуская в комнату ночной холод. Он вздрагивал каждый раз, когда мама шла по коридору, боялся, что в случае чего спрятаться негде. В такие моменты он казался кроликом на грани сердечного приступа, и Кирилл временами специально пугал его. Забавно получалось. Смешно. Мурат тоже над собой смеялся, когда понимал шутку, но вымученно, словно понимал не только шутку, но и ее мотивы.
Той ночью он спросил: «Зачем ты рвал письмо на крыше?» – и после этого вопроса Кирилл перестал быть хозяином положения. Репутация могла пострадать, расскажи Мурат кому‑нибудь. Но тот претендовал на дружбу, стало быть, трепаться об этом ему не было нужды. К тому же кому он мог рассказать? Насколько Кирилл тогда знал, у него был только один друг, его одноклассник.
Смирнов Толя, нападающий волейбольной команды, популярный среди старшеклассниц и, по словам многих, парень с доброй душой. Бывало на физкультуре Кирилл видел, как он разогревался вместе с командой на другом конце стадиона. В то мгновение, когда на трибунах рядом с волейбольной площадкой появлялся Мурат со скетчбуком в руках, Смирнов становился самым ненавистным человеком на земле без объективной на то причины.
Мурат все еще пытливо смотрел на него. Кирилл сглотнул ком и рассказал все как есть: о чем думал в тот момент и чего боялся. Мурат был похож на человека, которому важна правда. Кирилл ни разу не соврал, но решил в будущем выдавать правду строго по карточкам.
О себе Котов говорил неохотно, да и спрашивать его не хотелось. Он виделся именно тем желанным образом, образом без излишеств и достоинств, который Кирилл не выносил, потому что завидовал.
Через несколько недель такого общения Мурат, как обычно, ждал его у выхода из школы. Но, встретившись взглядом с Кириллом, который громко смеялся в компании одноклассников, передумал махать рукой, превратился в невидимку и ушел домой один. Чтобы после не попадаться на глаза.
Кирилл с его исчезновением перестал вспоминать о крыше под синим небом, где они делили обед, о холодном поле, об острых уголках рта Мурата, когда тот улыбался. О его глазах, что светились дружелюбием и симпатией. Отец вернулся из месячной командировки, и думалось теперь только о том, как не свихнуться. Все то время без него, размеренное и непозволительно спокойное, грозилось аукнуться и сыну, и матери.
Столько вкусной еды мама не готовила даже на день рождения. В последний раз Кирилл так ужинал перед отъездом отца в город. Он смотрел на мясо в своей тарелке и хотел его съесть. Его желудок скручивало спазмами от одного только запаха нормальной пищи. Но если он не сдержится, закашляется или хоть немного сморщит нос, огребет по самое не балуй.
Кирилл клевал как птичка. Отец спокойно жевал. Мама по глотку пила домашнее вино и глаза от тарелки старалась не поднимать. Кирилл железно знал: отец не просто молчит, он медленно набухает, как грозовая туча. Обычно он начинал злиться на работу или глупых работников, и, господи, лишь бы сегодня пронесло! Пусть жалуется воздуху на погоду, машину и дороги, на цены или друзей из пивнухи. На что угодно! Да хоть на этот ужин. Вино из графина скоро кончится, и маме не поздоровится, если она не заметит это раньше, но какая разница, если тайфун Кирилла не заденет?
Мама словно прочла его мысли. Взглянула быстро и опасно.
– Как дела в школе, Киричка? – спросила она. – Порадуй папу новостями.
Тема любезно задана, теперь бы вывести ее на что‑нибудь безобидное и уйти к себе. Отец, прикинувшись заинтересованным, прекратил жевать. Мама требовательно кивнула.
– У меня все хорошо, как и всегда. Недавно классом участвовали в волонтерской акции, помогали на участках. На днях учитель попросил меня быть жюри на конкурсе чтецов. Я согласился. Через неделю намечается выставка работ художественного кружка. От нашего класса идет Нюренберг, а я…
– Генка Нюренберг? – перебил отец и опасно сверкнул глазами. На дела в школе ему заметно плевать, и это лучшее, о чем можно мечтать. – Что он забыл у вас в школе?
– Он перевелся к нам в этом месяце. – И с первого дня не переставал виться за Кириллом хвостиком. – Его школу скоро закроют на ремонт.
– Значит, подсуетился заранее? Я слышал, его задирают часто.
Кирилл кивнул. Есть не решался, пока отец говорит.
– Оно и понятно. От мамкиной юбки ни на шаг. Вот и вырос нежным, похожим на женщину.
Его въедливый взгляд прошелся по лицу: уперся в нос, затем в губы. Кирилл сжал рот в полоску, как бы давая понять, что чувствует его недовольство. «Да, именно так смазливо выглядит твой сын. Пялься сколько хочешь».
Мать тихо кашлянула в кулак. Отец скривился, словно этот звук как‑то уязвил его, но Кирилл знал, что отвратен ему не случайный кашель, а собственный сын.
Однажды отец инициировал ссору с матерью на этой почве. Из их комнаты слышались шлепки и рев, что Кирилл вполне может быть и не от него. Спустя время, когда в четырнадцатилетнем сыне начала прослеживаться родовая черта Пеговых – чрезвычайно высокий среди сверстников рост, эта тема перестала быть актуальной, а мама из гулящей женщины превратилась в просто женщину.
Но Кирилл все равно с разной периодичностью ловил на себе эти немые подозрения. Отец считал, раз мужик из сына никакой, то пусть мозгами работает, хоть с поступлением проблем не будет. Вот Кирилл и работал, дотошно, до выработанного перфекционизма в учебе, по итогу получив обязанности старосты.
– Присматривай за ним тогда. – Свежая газета зашуршала в цепких руках отца. – С тебя не убудет, а я потом не хочу снова слушать нытье его папаши о том, какой его Генка хлюпик. Друзьям же помогать надо, да?
Отец, опустив взгляд на первую полосу, посмеялся сам над собой. Потому что отец Гены не был ему другом, а сам Гена не был другом Кириллу. Лицемерие тоже родовая черта их семьи.
Кирилл вернулся к еде (к размазыванию еды по блюду), а мама все‑таки получила крепкий подзатыльник за пустой графин. Она сидела пристыженная с опущенной головой некоторое время, но вдруг посреди десерта зыркнула на Кирилла с блеском злорадства в глазах, так, словно, видела в его погибели последний для себя шанс.
– Кирочка, я слышала, – начала и замолчала на полуслове, чтобы заинтересовать отца; тот глянул на нее из‑за газеты, – что ты водишь дружбу с Котовым Муратом. Милый, это правда?
«Правда. Как и то, что Котов был в моей комнате, сидел на моих вещах и полночи лежал со мной в одной кровати. Теперь можно я уйду к себе, наконец?»
– Нет, я не дружу с ним. – Его руки заметно тряслись и стали белыми как фарфор.
– Многие ребята видели вас вместе после школы. – Это был железный аргумент. Грудь сжалась, легким стало тесно. Господи, лишь бы отец не трогал руки. Завтра физкультура, в раздевалке ничего не скрыть. – У Мурата очень нескромная мать. Я так волнуюсь за тебя.
«Лгунья. Ты просто решаешь свои проблемы за мой счет».
– «Нескромная» – слабо сказано! – Отец жевал так яростно, словно мама Мурата серьезно мешала ему жить. – Чукча сифилисная. Давала всем направо и налево. Девчонку родила не пойми от кого. Ты ее хоть раз видел?
Кирилл сказал, что нет.
– Глухонемая, недоразвитая. И сын у нее с придурью, пьет, курит, слышал даже, что ворует. И какого хрена, скажи мне, ты водишься с этой падалью? У тебя своих дел мало, приключений захотелось?
– Нет. – Сердце в ушах все бухало и бухало по нарастающей.
Отец еще с раннего детства привил ему простую истину, и в такие моменты в ее правдивости не приходилось сомневаться. Мир делится на тех, кто бьет, и тех, кого бьют. Кирилл категорически не хотел быть вторым. Мать тоже – она на него больше не смотрела. Вечер обещал быть интересным.
Но все обошлось. Отец ограничился только ударом ладонью по голове. Наверное, его смягчили оценки в дневнике – все идеально, даже при огромном желании не придраться. За подобные косяки, когда репутация рисковала подмочиться, Кирилла в пятом классе таскали за волосы и прижимали лицом к тетрадям, но сейчас он вырос как в длину, так и в глазах учителей. После подобных трепок мама всегда приходила к нему в комнату, обнимала его, плачущего, говорила: «Все хорошо. Все хорошо. Ничего особенного не произошло, мой милый. Совсем‑совсем ничего. Давай постараемся, ладно? Кирочка, ты же у мамы хороший мальчик, да?»
И он сквозь сопли и хныканье говорил, что да, он постарается, обязательно постарается, чтобы не огорчать больше мамочку. Ведь ей прилетало сильнее, чем ему. Нередко он маленький слышал болезненные вскрики и плач внизу в родительской комнате. В точности как сейчас. На часах почти полночь, и он на грани сна слушал, как отец колотит мать. Кирилл не собирался вскакивать с места, бежать вниз и заступаться. «Здесь же каждый сам за себя, да, мамочка?»
Временами Кирилл смотрел в глаза Гены и видел в них нескрываемый фанатизм с капелькой холодного расчета. Новенький угождал ему во всем: он выбрал подобную стратегию, ведь не мог быть тем, кто бьет, – телосложением не вышел, – вот и крутился как мог, чтобы не напороться на неприятности. Его не просто так за глаза называли Нюхачом: любопытный нос Генки вынюхивал буквально обо всем, что могло сыграть на руку и хоть как‑то защитить. В будущем за эту опасную пронырливость Илья сломает ему челюсть, а отец скажет, что присматривать за Геной себе дороже, и накажет Кириллу больше не иметь с ним дел.
– Мне о‑о‑очень страшно у вас. Народу столько. – Генка сидел за одним столом, куксил лицо и пил из стаканчика Жени Зоркого. В столовой стоял привычный шум и душный запах тушеных овощей. Кирилл силился привыкнуть к нормальной еде, хоть и знал, что, когда отец уедет, мать снова начнет готовить одну траву. – У нас, знаете, в школе полтора землекопа училось. И все.
Генка специально строил из себя дурачка, потому что понимал: чем он глупее, тем с него меньше спроса. И тактика работала, весь класс принял новенького в первый же день, и у Кирилла заметно уменьшилось количество писем.
Женя Зоркий, один из самых известных и обеспеченных в школе, в начале стал для Генки заботливым братцем, сдувающим с него пылинки, а затем заделался защитником, в котором затюканный Генка так остро нуждался. Женя вообще темная лошадка: внук директора, активист, твердый ударник, когда‑то выдвигал свою кандидатуру на роль старосты. У него куча связей и среди старшеклассников своя устоявшаяся компания. В далеком будущем Кириллу предстоит задуматься о том, что с таким влиянием Женя вполне мог отжать у Пыги лавры, но о стрелке почему‑то никто из них не заикался, хоть подобная конкуренция и принесет кучу проблем школе.
– Чего там бояться? Обычные старшеклассники, такие же люди, как и мы. – Женя отдал Генке свой кекс. Кирилл молча надеялся, что когда‑нибудь этот тошнотворный броманс развалится.
– У меня слишком сырые работы. У других, наверное, в сто раз лучше. А вдруг меня засмеют? – Генка все ныл.
У его подноса лежала папка с рисунками на выставку. Отличными рисунками, не такими уж и сырыми. Пусть Кирилл ничего не смыслил в рисовании, но его не покидала мысль, что Генка прибеднялся специально.
– Не нужно так переживать. – Кирилл ему медово улыбнулся. – Чем чаще будешь участвовать в жизни школы, тем скорее ко всему привыкнешь. Я рядом буду и, если совсем плохо станет, разрешаю подержаться за мое плечо.
Новенький кивнул несколько раз. К величайшему облегчению, Женя закончил есть и собирался сходить с ним в туалет. Стулья отодвинулись, заскрипели по полу. Кто‑то окликнул Женю со стороны выхода. Тот, закинув рюкзак на одно плечо, озадаченно заозирался. К их столику прибежали двое мальчишек на год младше. Они торопливо поздоровались с Кириллом, затем обеспокоено попросили Женю выйти с ними в коридор, один даже вцепился в рукав его пиджака. Второй уставился на Гену так, словно догадался о чем‑то неприятном, и задал вопрос.
– Ты же к нам недавно перевелся, да?
Гена нервно кивнул. Те двое приблизились к уху Зоркого, принялись о чем‑то испуганно шептать. Женя молча и строго взял Гену за локоть, будто тот напакостил кому‑то, и они вчетвером покинули столовую под вопросительным взглядом Кирилла.
На следующей перемене вся школа знала о скором переводе Лапыгина Ильи. А через урок появилась еще более неприятная подробность, из‑за которой Генка принялся бледнеть и потеть от страха. Пыгу оставляют на второй год, то есть зачисляют в класс Кирилла. Вот так резко и абсурдно, посреди четверти. И один бог знает, до какой степени этот чокнутый закошмарил свою школу, раз меры приняли такие радикальные.
На выставку Генка не явился. Девочки сказали, он плакал в туалете. Кирилл извинился за его отсутствие перед организаторами и передал папку с рисунками в нужные руки. В аудитории, где базировался художественный кружок, находилось от силы человек девять, плюс Кирилл, плюс преподаватель, плюс две гипсовые статуи каких‑то греков. Вокруг пахло жидкой известкой, было невыносимо скучно и неинтересно, но от старосты требовалось посещение подобных мероприятий.
На стенах висело множество показательных картин, куча аппликаций из лоскутов и даже парочка мозаик, кажется из битой керамики. Одна серия работ, выполненная в карандашной технике, зацепила живой динамикой. Кирилл долго смотрел на то, как люди на листах словно взаправду шевелились, кто‑то махал руками, кто‑то бежал за мячом, кто‑то смеялся, а чьи‑то волосы и одежду трепал ветер. Работы шли одна за другой, а в уголках неизменно значились две буквы: К. М.
Кирилл никогда бы не догадался, чьи это инициалы, если бы Мурат сам не подошел поздороваться. Он смущенно протянул плотный зернистый лист, где Кирилл узнал себя, расслабленно стоящего у стены. Мурат улыбался, словно все то время, пока они не виделись, он скучал и ждал повода вновь поговорить. Кирилл смотрел на лист в руке и думал о всех тех словах любви, что копились на его шкафчике и копятся сейчас, думал о том, что больше не видит в них ни ценности, ни смысла. Потому что его еще никто не рисовал, и Мурат стал первым. Он вспомнил, как хорошо им было на крыше, когда от жары приходилось снимать пиджаки и выправлять рубашки из брюк, как трепетно проходили встречи на поле под холодным небом.
Его внезапно озарило. Мурат чертовски хорошо рисовал, и даже искушенным быть не надо, чтоб понять – Генка со своей мазней и рядом не стоял. Будь Кирилл внимателен с самого начала, это открытие не стукнуло бы по затылку так болезненно.
Кирилл как одержимый рассматривал себя, изображенного чем‑то грифельным и черным. Мурату нравились этот восторг и внимание к своему творчеству, а Кириллу нравился тот факт, что Мурат талантливее всех прочих рисовак из кружка, вместе взятых. Внутренний голос важно выкрикивал несуществующей аудитории: «Эй, вы, неудачники! Смотрите сюда – эти работы нарисовал мой друг. Мой . Уяснили?»
Мурат обнял его с искренней радостью, спросил, как дела, все‑таки давно не виделись. Кириллу очень хотелось поговорить с ним наедине, но он тут же помрачнел, когда к ним подошли двое старшеклассников. Смирнов Толя протянул руку для пожатия, то же самое сделал Банин Слава. Оба они числились участниками в конкурсе чтецов и грозились победить, потому как этих двоих еще никто не переплюнул в стихосложении и исполнении.
Их выпуск нарекли золотым не просто так: часть класса состояла в футбольной команде, другая в волейбольной, если какие‑то ребята не состояли ни там и ни там, то обязательно пели на конкурсах, рисовали стенгазеты, разрабатывали проекты. Словом, поднимали рейтинг школы в их богом забытом районе.
Кириллу потребовалось огромного труда замотивировать свой класс на высокую продуктивность. Отец хотел, чтоб в будущем младшие тоже называли его выпуск золотым. Сейчас приходилось дружелюбно улыбаться Смирнову и Банину, лопаясь от кипящей злости. Не будь такой высокой планки, не пришлось бы ради чьих‑то ожиданий к ней стремиться.
Со звонком Кирилл попрощался с Муратом и его группой поддержки. Перед тем как уйти, он напоследок мазнул взглядом по работам на стене и невольно заметил, что парень, разминающийся вон на том верхнем рисунке, чем‑то похож на Банина, стоящего аккурат под этой работой. Это легкое наблюдение быстро исчезло, растворилось в прочих мыслях. Но Кириллу придется задуматься об этом повторно спустя полгода. Мурат окликнул его в проеме, сказал, что будет ждать после уроков привычно у выхода из школы. Кирилл счастливый кивнул ему.
У ворот он действительно ждал, радостный, полный предвкушения продолжить их общение после такого перерыва. Кирилл тоже хотел этого. Он попросил Женю, Генку и прочих ребят, которые шли с ним, выйти не через главный выход, а через боковой. У него много своих дел, ему не нужны приключения. Ведь это его друг, значит, ему не составит труда подождать еще.
 

* * *

 
– Лапыгин Илья. Приятно познакомиться. – Этот голос сочился отвращением. В безэмоциональном, немного сонном взгляде читалось безмолвное: «В гробу вас всех видел, малолетки вонючие».
Учитель показал рукой, куда сесть: ожидаемо в самый конец, словно чем дальше опасность, тем больше кажется, что все в порядке. Ключевое слово «кажется», потому что с Пыгой подобное не работало ни разу.
Гена от его вида покрылся пятнами и прекратил дышать. Остальные напряглись, навострили слух, как стадо антилоп, учуявшее враждебный дух. Илья из своего угла равнодушно смотрел всем в затылки. Он еще не знал, что Кирилл не имеет ничего общего с антилопами.
На перемене Кириллу пришлось вводить «новенького» в курс дела. Он объяснял ему, где в школе библиотека, столовая, туалет, где учительская и спортзал. Выдал обязательные бланки, убедительно попросил их заполнить и отдать классруку, либо ему, старосте, на худой конец. Пыга въедливо разглядывал его лицо. Ясно чувствовалось его нежелание заниматься этой рутиной, его сопротивление и в целом пофигизм. Илья как необъезженный конь: только отвернись, и лягнет в спину. Думается, сам он себя чувствовал кем‑то страшным, важным и зубастым, поэтому и хотел Кирилла загрызть.
Такую попытку он предпринял спустя неделю после перевода. За это время успеваемость Ильи сдвинула общую статистику вниз по горке. Он завалил два теста по истории и один по литературе, а в субботу отказался дежурить в классе. Именно тогда и произошел тот самый конфликт, который повлек за собой долгие хождения по врачам и разбирательства на школьном совете.
Кирилл впервые участвовал в драке, хотя то, что произошло тогда, трудно назвать дракой. Шестеро на одного – сущее безумие, без единого шанса на спасение. Никто в лицо не бил, только в живот. Сначала кулаками, затем ботинками, когда Кирилл рухнул на колени. Кто‑то ржал в ухо и сально отзывался о его внешности, кто‑то, помнится, тушил окурок о рукав пиджака и говорил, что было бы неплохо стянуть с него штаны и проверить – член там или щель, кто‑то бил бутылки в стороне, и звон стоял громкий и острый.
А потом, спустя время, когда Кирилл почти потерял сознание от боли, к нему на помощь пришел Мурат. Но не один – со Смирновым. Они, к счастью или несчастью, оказались поблизости и вынесли Кирилла оттуда, тоже прилично получив. Вынесли, чтоб после водрузить на него вязкое чувство вины и неозвученный долг. Будь Мурат тогда один, было бы легче пережить и смириться, ведь Котов не имел нужного авторитета, а потому страдал бы от побоев наравне, и Кирилл на этой почве, возможно, вновь бы с ними сблизился. Вместо этого Смирнов принял весь удар на себя, как бы поставив перед фактом: «Будешь обязан мне до конца жизни, понял, староста?»
Первые дни после случившегося тупая боль не позволяла встать с кровати, и мама поднималась к нему три раза в день, кормила чуть ли не с ложки и за это получала от отца. Мол, есть захочет, сам спустится, нечего нянчиться, заживет, как на собаке. Кирилл не хотел есть, он целыми днями спал. Отец отчасти был рад, что сын получил базовое понятие, что значит быть мужчиной, но не пустил ситуацию на самотек.
В одну из бессонных и болезненных ночей в окошко тихонько поскреблись. За стеклом сквозь белый тюль чернел сгорбленный силуэт Мурата. Он стучался указательным пальцем и часто озирался. Кирилл смотрел на него из темного угла кровати и не шевелился, не хотел открывать и не хотел его слушать. И плевать, что Мурат мог свалиться на подмерзшую землю из‑за скользкой черепицы, плевать, что отец, у которого чуткий слух, мог услышать звуки падения. Котов прижался ребром ладони к стеклу и прищурился, затем задумался о чем‑то, аккуратно развернулся и исчез внизу. Кирилл раздраженно фыркнул, с тихим стоном перевернулся к стене. Пусть валит к своему Смирнову, думал он, пусть суетится над его ранами, сам во всем виноват, мог бы заступиться в одиночку, а не тащить за собой дружка. Кирилл не привык быть кому‑то благодарным, в особенности тому, на чье место он метит.
Но, вернувшись на учебу, он осознал, какой он на самом деле ущербный и мелочный. Мурат исчез, как ему и хотелось, растворился, и Кирилл подозревал, что уже с концами. И вновь, как вспышки в голове, возникали воспоминания с ним, крутились на вечном репите, не давали покоя ни днем, ни ночью, а чувство собственной важности заметно усохло. Кирилл теперь сам искал встречи с Муратом, чтобы хоть немного вернуть себе самоуважение, чтобы хоть немного перестать чувствовать себя последней мразью.
Пересечься с ним случайно не выходило, и отец все еще был дома. Кирилл впал в крайнее уныние, перестал есть вообще. Он смотрел в тарелку пустым взглядом и думал: «Если бы Он сидел рядом и сказал мне проглотить все до последней крошки, я бы, не задумываясь, его послушался». Мама наполнила его блюдо горячим рагу. От запаха глотка начала сокращаться. Кирилл зашелся кашлем, заплевав скатерть. Отец выволок его за шкирку из кухни. Обед был безнадежно испорчен.
Кирилл всегда собой дорожил, а потом пришел Мурат и стал дорожить вместе с ним. Теперь же тот едва о нем вспоминал и, наверное, совсем не скучал. Спазмы сжали желудок, и новый приступ рвоты еще сильнее прижал к унитазу. Кирилл уже не был уверен, нужен ли он вообще кому‑то. Даже себе.
«Ты омерзительный» – шипело собственное отражение в зеркале школьного туалета.
– Выглядишь уродливо, – вторил прокуренный голос в дальней кабинке.
Пыга вышел к раковинам, бросил окурок на кафель и размазал ботинком. Он мыл руки и мерзко ухмылялся. Кирилл смотрел на него через зеркало взглядом восковой фигуры – безжизненно и леденяще. Никто еще не насмехался над ним, никто, кроме отца (и его самого), не называл уродом.
– Выглядишь никем, – растягивая каждый слог, он отобрал у Пыги имя.
Илья предпринял попытку реванша в тот же день. Кирилл имел освобождение и мог не ходить на физкультуру, в этом случае рухнул бы в обморок где‑нибудь в пустом кабинете, а не при всем честном народе.
Но неизменно очнулся бы в медпункте на кушетке. Медсестра, молодая миловидная девушка с легким макияжем, спрашивала, почему у него такое низкое давление и хорошо ли он ест. Кирилл врал, что плохо себя чувствует из‑за плохой погоды и недавних побоев. Голодный обморок у него был не впервые, пыль в глаза пускать уже наловчился. Девушка посмотрела с сочувствием, налила стакан воды и достала из выдвижного ящика таблетку от головной боли.
– Полежи пока до конца урока, не делай резких движений, – и ушла по своим делам, застучав каблуками по коридору.
Ширма в углу резко задралась. Илья сидел на другой кушетке, широко разведя колени, и ел. Кажется, это был сэндвич. Кирилл, измученный, прикрыл веки и отвернулся к стене. Пахло кетчупом, огурцами и копченной курицей.
– Как самочувствие? – спросил голос в стороне. Противный тон, издевательский, а вкупе с чавканьем – добивал в край.
– Вашими молитвами, – глухо огрызнулся Кирилл.
– Ненавижу, – Илья сделал паузу, зашуршал упаковкой из‑под сэндвича, – таких неженок, как ты, правильных во всем, дохера ухоженных. Принц, ага. Скажи, староста, а может, ты еще и ссышь розовой водой, а?
– Ненавижу, – Кирилл постарался придать своему ослабевшему голосу хоть толику той ярости, которая бушевала в нем последние две недели, – таких ублюдков, как ты, тупых, как пробка, жалких в своих попытках кому‑то что‑то доказать. Мне интересно, ты пальцами ковыряешься у себя в заду? Почему твои ногти вечно такие черные?
Стало опасно тихо. Кирилл не шевелился на кушетке, ждал, что чужая рука рванет его плечо в другую сторону и удар прилетит прямиком в лицо. Вместо этого Илья открыл окно, чтобы противно выхаркать какую‑то дрянь из своего рта и выбросить пустую упаковку со второго этажа.
Потом ответил:
– Было бы неплохо растрепать всей школе, что их идеальный во всем староста каждую перемену проводит в сральнике с рукой по самую глотку.
Кирилл привстал, готовый в любой момент Илью перекинуть через подоконник.
– Девчули в письмах снова начнут писать: «Солнышко, я так беспокоюсь за тебя». – Какого хрена? Этот психованный читал его письма? – «Поскорее выздоравливай, мой мал‑ы‑ыш». Все они будут рады узнать о твоей жизни побольше. Хорошая идея, как считаешь?
Кирилл тяжело оперся на руку и встал в полный рост. В глазах потемнело, но больше от злости, чем от голода.
– Кирюша, – Пыга низко усмехнулся, – ведь нехорошо обманывать свой фан‑клуб.
Незачем торговаться с ним. Придавить, как блоху, и дело с концом.
– Твою шайку выкинули из школы, а в коррекционку их примут только чудом. Имей в виду, я лично приложу руку к твоему отчислению, если ты хоть кому‑то посмеешь вякнуть о том, что видел. Понял меня?
– Приложи руку к моему хую, анорексичка.
На следующий день картонный кармашек на шкафчике Кирилла оказался вскрыт, а разорванные письма клочьями разбросаны по всему полу. Множество ног ходило по ним, и обрывки прилипали к подошвам. Кирилл смотрел на это и чувствовал, как грудь тяжелеет, словно внутрь насыпали кучу камней. Пыга хотел задеть за живое – ему это удалось. Само собой, гадил он не своими руками. Виновники нашлись быстро – три мальчишки на год младше, переведенные из закрытой на ремонт школы в одно время с Ильей. Крысы бежали с тонущего корабля за своим вожаком, чтобы на новой территории установить свои крысиные порядки. Их вредительство не ограничилось лишь шкафчиком Кирилла. Спортзал после разбитых окон и испорченного пола восстанавливали долго, а уроки физкультуры долгое время проводились на улице.
А вскоре в затененном углу школьного двора, где росло старое дерево, на котором парочки высекали имена и признания, образовалась курилка. Эту сторону обходили теперь от греха подальше: ребята там сидели ядреные, что старшие, что младшие, смолили по‑черному, и гогот стоял страшный.
Генка, который ходил половину четверти ни жив, ни мертв, внезапно потерял поддержку влиятельного Женьки и перестал везде таскаться за Кириллом. Переполз в конец класса на один ряд с Пыгой, которого прежде так боялся. Он ходил в школу все таким же убитым и бледным, но теперь его страх компенсировался беспричинной агрессией, которую он направлял на всех подряд. Однажды зимой Кирилл увидел через окно, как Генка, накинув сверху пуховик, шагал по снежной тропинке прямиком в угол под облезлое дерево, куда многим путь заказан. Шагал и по пути вытаскивал из внутреннего кармана пачку сигарет. Тем вечером отец ходил особенно разъяренным. А ночью мама очень громко захлебывалась истеричными криками. Кирилл с облегчением думал о том, что все это значило.
Отец уехал утром, оставив маме на прощание кучу густо‑фиолетовых синяков на руках и ногах, чтоб не забывала. Она беззвучно плакала, когда стояла на крыльце, провожая удаляющуюся машину. Кирилл помог ей зайти обратно в дом, посадил за стол и сам приготовил завтрак из свежих продуктов. Мама поблагодарила его, съела почти все. Ему нравилось заботиться о маме этим утром, он думал: быть может, все наладилось, быть может, ненадолго, но пришло в норму? Мама смотрела на него влажными глазами, улыбалась нежно и так любяще, желала продуктивного дня. Да, все определенно хорошо, кивала она, «ничего особенного не произошло». Потом, когда Кирилл поцелует ее в щеку и убежит в школу, почти всю еду из холодильника она выбросит на помойку.
Изо рта вырывались облачка пара, и щеки пощипывало от утреннего морозца. После долгожданного отъезда отца Кирилл пребывал в прекрасном расположении духа. Радость от предстоящей свободы выветрила из головы недавнее происшествие у собственного шкафчика, он даже забыл, что один бок после той драки все еще болит. Дома теперь на месяц, может на два, спокойно, а это значит, что со всеми проблемами он обязательно справится, какие бы они ни были.
Со спины окликнул голос. Знакомый голос, о котором он так долго думал. Кирилл развернулся на пятках, полный лучистой радости, полный мыслями о том, как сию же секунду возьмет Мурата за руку, раскается и пообещает больше никогда‑никогда не оставлять любимого друга одного.
Увиденное приложило Кирилла как обухом. Обе руки Мурата оказались не свободны: одна держалась за локоть Смирнова, другая крепко сжимала ладонь какой‑то девчонки.
– Вот это да. Какая встреча. – Толя улыбался доброжелательно, в его глазах промелькнуло вежливое беспокойство, когда он продолжил: – Ты выглядел совсем неважно, когда мы виделись в последний раз. Теперь же все хорошо? Ничего не болит?
Кирилл кивнул и пожал его ладонь.
– Нет, почти ничего не болит. Спасибо огромное.
– Брось! – Толик хлопнул его по плечу. – Лучше поблагодари Мурата. Это он тебя заметил. Я ведь без линз дальше своего носа не вижу.
Взгляды Кирилла и Мурата столкнулись
– Изви…
– Не нужно, – Мурат покачал головой. – Я рад, что ты в порядке. Пожалуйста, в следующий раз будь аккуратнее. С теми ребятами шутки плохи.
– Или свистни нашего Толика, покровителя всех слабых и немощных. Разбросает плохих парней как кегли, будь уверен! – сказала незнакомая старшеклассница. Ее шапка с двумя пушистыми помпонами казалась нелепой. Рука Мурата все еще сжимала ее ладонь. – Меня Машей зовут, – представилась. – А ты – Пегов. Тебя я знаю. Может, расскажешь мне подробности той эпичнейшей битвы в подворотнях?
Они шагали вчетвером до ворот школы, и происходящее настолько выбивало из колеи, настолько ужасало и оскорбляло, что Кирилл не мог найти в себе силы поддерживать разговор. Он большую часть пути украдкой поглядывал на улыбающегося Мурата и слушал его подружку. Рот у этой особы не затыкался ни на минуту, а ноги под юбкой загибались как колеса. Кирилл ненавидел ее наравне со Смировым.
После этой встречи остаток дня Кирилл был растерянным. Интерес исчез абсолютно ко всему, улыбка, его привычка, выработанная годами, давалась с трудом. Письма с первого разгрома резко поредели, а сейчас и вовсе исчезли. Одноклассницы и девочки из других классов больше не смотрели, как прежде, лучисто и с обожанием, а прозвище «Принц», казалось, звучало как насмешка. Шкафчик теперь с пугающей частотой вскрывали, выламывали замок, рвали тетради и крали конспекты. Он боролся с этим как мог, но очень скоро выдохся. Когда на перемене Женя и Генка принялись ругаться, Кирилл не ликовал, а когда в ход пошли уже кулаки – как староста не вмешался, просто вышел из класса, потому что устал от шума.
Временами что‑то влекло его на крышу, одинокую, заваленную снегом. Он стоял в проеме, дышал холодом, кутаясь в пиджак, и смотрел на тяжелое небо. Будь Мурат рядом, он бы тыкнул пальцем в какое‑нибудь облако и сказал, что это летающий зефир. Кирилл скучал.
Тоска со временем крепко засела в сердце и буйно разрослась. Ждать встречи с Муратом больше не имело смысла – он пошел к нему сам. Поникший, с виноватым видом, попросил выйти из класса в коридор. Котов вышел, и они наконец поговорили. Кирилл искренне извинялся, не единожды обещал все исправить и больше не подрывать доверие. Мурат выглядел незнакомцем, равнодушным и усталым. После затяжной паузы он сказал Кириллу исчезнуть, ему не нужны пустые надежды и дружба понарошку, как в детском садике.
«Разберись, чего ты сам хочешь» – услышал Кирилл, перед тем как тоска сменилась жгучей обидой.
Мурат не имел права так поступать! Из проема высунулась Машка и попросила поторопиться. Кирилл с психу рявкнул на нее, чтоб убралась. Мурат больно оттолкнул его к стене, но не ударил – в последний момент передумал. Машка, испуганная, смотрела на них во все глаза, и лицо ее выглядело вытянутым и глупым. Вокруг начал скапливаться народ. Дальше зрелище не продолжилось. Кириллу не хватило духу замахнуться в ответ. Мурат развернулся. Машка схватила его за руку и потянула в класс. Прежде, чем прозвенел звонок, Кирилл успел с искренней злостью пожелать ему быть счастливым «со своей кривоногой сукой».
На обеде он вновь нашел свой шкафчик разгромленным. Металлическая дверца скрипела под его рукой, и этот скрип медленно по нарастающей выкручивал нервы как штопор. Кирилл кривился от боли, глупой, ничем не объяснимой. Боже, пусть все будет как раньше, когда никакая дружба не была ему нужна, когда все сами предлагали свое внимание, когда никто не ходил по коридору и не смотрел на его вскрытый шкафчик как на что‑то само собой разумеющееся. Тогда не было ни Мурата с его мнимой посредственностью, ни Пыги с его непрекращающимися попытками доминирования.
Мгновение он со вселенским спокойствием смотрел на то, как эта треклятая дверца открывалась и закрывалась от его указательного пальца. Со стороны выглядело, словно он о чем‑то глубоко задумался. Затем по всему коридору раздался страшный грохот, звук рвущейся бумаги и разбросанных карандашей, глухой хруст поломанных вещей. Кирилл рывком выгреб учебники, тетради, листы распечаток, всю канцелярию, обувь и запасную рубашку, чтобы начать в слепой ярости топтать, пинать, ломать. Он безжалостно корежил дверцу под множеством ошарашенных глаз, обращенных в его сторону.
В учительской его ждала воспитательная беседа (классрук сказала, что понимает, как ему тяжело вести за собой весь класс, но важно научиться себя сдерживать), а дома мама принялась гневно кричать на него. Кричать и пить успокоительное. Кричать и пить, кричать и пить, пока Кирилл не уложил ее, слабую и ломкую, на диван.
На следующий день история повторилась: несчастный шкафчик вновь вскрыли, но аккуратно, без разгрома и порчи (уже нового) замка. Внутри лежал банан, аскорбинки в обертке и записка с унизительным: «Тренируй нервы и горло». Кирилл вздернул бровь и последовал совету. Съел аскорбинку тут же, а банан в классе. Он жевал и проглатывал с особенной агрессией, таращась на Илью всю перемену.
С того раза дня не проходило, чтобы Кирилл не наблюдал у себя какую‑нибудь находку. По большей части неприятную: в начале были глупые записки, написанные коряво и с ошибками (Кирилл рвал их без раздумий), после этого некто решил превратить его шкафчик в мусорку и принялся подбрасывать внутрь упаковки от сэндвича с крошками внутри, фантики от конфет и шоколадок, пустые пачки от сигарет, выпитые баночки колы. Кирилл никак не реагировал, молча выкидывал все в мусорку.
Затем этот кто‑то неожиданно поменял тактику. Однажды вечером Кирилл нашел в своем рюкзаке стеклянную баночку детского питания. Нежное лицо младенца улыбалось ему с этикетки, соседствуя с тремя розовыми персиками. Кирилл долго и протяжно смеялся в подушку, наконец поняв, что к чему. Для подтверждения его догадки неработающий спортзал виделся неплохим решением. Илья отрабатывал все заваленные контрольные: мыл лавки, маты и мячи от строительной пыли. А Кирилл вызвался за ним проследить.
В подсобке, среди кучи хлама Илья долго смотрел ему в лицо… прежде чем предложил закурить. Голова начала кружиться уже спустя четыре затяжки: две неудачные и две глубокие, сухие. Что конкретно ему подсунули, Кирилл не знал и не особо интересовался. Его плющило и распирало от смеха, он никогда еще не чувствовал таких легкости и счастья, словно все сознательные годы волочил за собой горные хребты и теперь, наконец, его плечи свободны. Травка смягчила вытянутое хмурое лицо Ильи. Для конченного недоумка он выглядел в какой‑то степени очаровательно.
– Здесь все схвачено. Никто не зайдет.
Кирилл даже укуренным понимал, что это не просто треп. Илья ставил перед фактом: ни в спортзале, ни поблизости нет ни одной живой души кроме них. Сердце билось мелко и быстро, прямо как у тех антилоп в классе.
Момент истины, ради которого и затеялся весь этот цирк, нагрянул с той же быстротой, с какой у Пыги сорвало крышу. Зажатый между стенкой и полкой с мячами, Кирилл ликовал и злорадствовал. Илья больше не представлял опасности, и Кирилл в любой момент мог оттолкнуть его со словами:
«Было бы неплохо растрепать всей школе, ох, нет, всему городу, что Пыга, самый отпетый и беспринципный на районе, на самом деле – латентный педик. Уверяю, все они будут в восторге от столь пикантных подробностей твоей жизни. Прекрасная идея, я считаю! Ох, Илья, нехорошо обманывать своих друзей, знаешь?»
Илья, словно услышав эти мысли, схватил его за руку, сжал пальцами намертво, как капканом. Кирилл заметил, что ногти тот подстриг до самого мяса.
 

* * *

 
Следующая встреча в спортзале тоже обещала пройти лихо, и курево в этот раз было какое‑то дикое, накрывало по‑страшному. Илья выправлял из брюк рубашку и говорил, как сильно все это ненавидит.
Кирилл еще раз глубоко затянулся и запрокинул голову. Его рука опустилась на шею Ильи и надавила.
– Хороший мальчик. – Он прошептал это сиплым шепотом сквозь молочную дымку, на пике триумфа.
Тогда же за спиной упало что‑то и покатилось. Илья крупно вздрогнул и клацнул зубами. Кирилл сдавленно вскрикнул, повернулся лицом к закрытой двери.
И обнаружил там щель, сквозь которую на них смотрели глаза, полные истеричного ужаса. Мурат поднял тубус с пола и побежал. Кирилл слышал в его испуганных шагах свой конец.
 

* * *

 
Клуб, в котором на днях отгремел выпускной, когда‑то тоже был спортзалом. Либо все это наказание свыше, либо чей‑то отвратительный пранк, не иначе. «Ничего особенного не произошло. Если подозрения подтвердятся, я все решу. Мне нужно уехать отсюда, никто мне не помешает». На первом этаже в гостиной мама выключает телевизор. Сейчас она пойдет на кухню, нальет стакан воды и выпьет снотворное.
Илья сплевывает на руку и расстегивает ширинку.