Клин клином

 

Долго и счастливо

 
 

5

 
– Мне не нравится, к чему ты клонишь. Толян, что происходит?
Всем известно, что люди подшофе обычно разговорчивые и нелепые, но Толик легко сошел бы за трезвого, если бы его не тянуло на какие‑то хитрые намеки. Он молча кивает на компьютерное кресло, и Славка послушно садится в ожидании неизвестно чего. Денис резко прекращает играть. Он, в отличие от Славы, подозревает, о чем сейчас пойдет речь, и не горит желанием быть объектом их обсуждения (и, вероятно, осуждения), поэтому начинает суетливо возиться в поисках чехла от гитары.
Атмосфера в комнате не предвещает ничего хорошего, и это общее безмолвие (у Славы – раздраженное, у Толика – прокурорское, у самого Дениса – трусливое) скручивает нервы и пускает по телу мелкую трясучку. Такого сильного отторжения не чувствовалось даже в тот день, перед выпускным, когда ребята помогали Сашке со стенгазетой и Денис впервые упомянул при них Кирилла.
Сашка, неожиданно проскользнувшая в мыслях, так же неожиданно появляется в проеме комнаты, когда Толик открывает уже рот, чтобы, наконец, Славе ответить.
– Капец у вас лица похоронные. – Не получив на это ни смешка, ни полсмешка, Саша глядит на Славу и озвучивает то, ради чего пришла: – Меня сейчас Павлуша сцапал. Спросил, можно ли обратно в команду. Вроде бы колено у него уже зажило, так что… Чего мне ему ответить?
Слава ничего не говорит, но настолько выразительно молчит, что Денису, не имеющему никакого отношения к делам этих двоих, становится еще дурнее. Саша мямлит тухлое: «Ясно» – и исчезает за дверью. Титанических усилий стоит не крикнуть ей вслед: «Малая, останься!», потому что находиться с ее братом в одном помещении сейчас сродни нахождению в клетке с бурым медведем, привязанным на хлипкую цепь, а Денис не любитель острых ощущений.
Вчера на стадионе Толик искренне извинился, сказал, что все произошедшее важно обсудить и «ты действительно хороший парень, на этот счет я не лукавил». Кто же мог знать, что обсуждать это они будут в присутствии Славы!
Славы, который всегда напрямую или же косвенно стыдил Дениса за излишнее любопытство, а после клуба убедительно попросил не создавать Мурату проблемы. Славы, которого с выпускного класса считают «дружком» Мурата, тем, кому Мурат писал письма с признаниями и кого рисовал обнаженным в своем скетчбуке.
«Да чтоб вас». Денис резко встает с кровати, закидывает лямку чехла на плечо с намерением попрощаться, но не тут‑то было. Толик так же резко преграждает ему путь и спокойно говорит вернуться на место. От его спокойствия веет пугающим хладнокровием. Колени подкашиваются, и Денис безвольно плюхается обратно.
Только тогда Толик начинает:
– Мурат обещал, что все тебе, – он обращается к Славе, – расскажет, когда уладит все дела. Но я не уверен уже ни в чем, так что…
Дениса от этого вступления немилосердно корежит. Ощущение скорой кончины провоцирует потребность быстро думать…
– Ты, что ли, про Пегова? – Быстро думать и по‑лисьи вилять.
Он наверняка не знает, в курсе ли ребята последних событий, но это и неважно: ему необходимо сместить фокус внимания с себя на что‑то другое. Кирилл для этого подходит отлично, его имя действует на ребят как красная тряпка.
– Не совсем. – Толик странно хмурится. – А у тебя есть что про него рассказать?
– Думаю, нет. После того случая на барже я его больше не видел.
Толик несколько раз моргает. Он выглядит совсем потерянным, абсолютно неосведомленным.
– Так Мурат не… – Дениса это удивляет не на шутку. Значит, Мурат скрытничает даже с близкими друзьями. Толик выразительно смотрит в ожидании объяснений. Денис не уверен, как теперь поступить. – Оу… Наверное, мне не стоит…
Толик терпеливо обрисовывает ситуацию:
– Как я вчера сказал тебе на пробежке, мне известно только о том, из‑за чего ты и Мурат поругались в палатке. Больше ничего.
В этот момент со стороны компьютерного кресла раздается громкое покашливание. Слава наблюдает за ними с видом человека, который не знает, с какого угла подступиться к разговору, в котором ему, похоже, не место. Он обозначает себя рукой:
– Да, я все еще здесь! – Затем добавляет: – И все еще не понимаю, что происходит.
Толик тяжело откидывается телом на дверцу шкафа, отчего Сашкина пластмассовая табличка с красной надписью: «Не влезай – убьет» готова вот‑вот оторваться.
– Я, если честно, тоже. – Затем он кивает Денису: – Послушаем тебя, перед тем как я продолжу.
Две пары глаз смотрят в неприятном ожидании. Денис рассказывает про баржу выборочно, исключив события, что барже предшествовали, то есть идиотский побег и переругивания с Муратом на заправке. Умалчивает он и о том, чем все закончилось, – о его фобии ребятам знать необязательно. Дениса сковывает ужасом от одной лишь неосторожной мысли, что он бы захлебнулся, как слепой щенок, если бы не… если бы…
Он побыстрее заканчивает, чтобы больше не возвращаться к этим липким воспоминаниям. Но те, как на зло, играют новыми красками, деталями, о которых он до этого не подозревал. Откуда‑то в голове секундной вспышкой появляется лицо Лапыгина, искаженное в панике, когда Денис полетел вниз. Откуда‑то возникает знание, что во сне пахло не только ромашковым мылом, но и детской присыпкой, что перед тем, как рухнуть в ванну, Денис на чем‑то сидел, потому что с высоты он видел свои маленькие ноги, бултыхающиеся в пенистой воде, усеянной желтыми огоньками.
Желтыми огоньками. 
Набухает знакомое отвратительное чувство скорого приступа, и рука резко прикрывает рот.
– То есть Лапыгин просто взял и избил тебя? – Слава возвращает в реальность с ему присущей дотошностью. – Когда ты успел ему дорожку перейти? Почему мне не сказал?
– А у тебя что, против него какой‑то аргумент стоит?
«Иначе как ты смог защитить Мурата в школе?» – почти вырывается изо рта.
Слава сомневается вслух:
– Чего‑то не укладывается в голове, что староста Пегов и отмороженный на всю голову Пыга торчали там вместе.
Толик, очнувшись от своих размышлений, видимо, решает со всем этим не тянуть, потому спрашивает Дениса в лоб:
– Стало быть, ты про них знаешь?
Слава бегает глазами от одного к другому. Что‑то подсказывает, что еще парочка таких многозначительных пауз, и он не на шутку оскорбится этими недомолвками. Денис решает не мучать тишиной ни его, ни Толика, отвечает, что да, все про Кирилла и Лапыгина знает, и рассказывает, откуда. Опять же, опустив некоторые неловкие детали.
– Погоди‑погоди. – Слава подается вперед, удерживаясь руками за подлокотники кресла. Его кудрявые волосы нелепо торчат в разные волосы. – А ты их точно с пьяни ни с кем не спутал? Вдруг это действительно парочка была… ну, то есть парень и девушка?
Когда Денис хочет ответить, что даже слепым на оба глаза узнал бы их, Толик подает голос:
– Если бы он их спутал, Кирилл не позвал бы их на баржу.
– Это, конечно, все любопытно. – По расширенным глазам Славы ясно, что «любопытно» – еще слабо сказано. – Но меня вот что еще волнует. – Он поворачивается к Толику лицом. – Почему ты, друг, говоришь так, будто все заранее знал?
– Да, я знал. Ты думаешь, почему Лапыгин так на Мурата взъелся? Травля началась не на пустом месте.
Слава некоторое время не находится с ответом, смотрит на Толика так же страшно, как недавно на Сашу.
– То есть… я правильно понял сейчас?
Неясно толком, что он имеет в виду: то, что догадался, или то, что, догадавшись, возмутился, что узнал все самым последним.
– Не думал, – говорит Толик мрачно, – что Дэн тоже окажется замешан во всем.
Слава цедит сквозь зубы, уже не скрывая злости:
– Ты скажешь, наконец, в чем?
Толика не пугает его тон. Видимо, он решает довести Славу до белого каления, потому что отвечает так:
– Скажу, но сначала… – Он смущенно закусывает щеку, и сразу становится понятно, о чем он сейчас скажет. – Дэн, мы сегодня стучались, помнишь? Я знаю, что Мурата не было на улице, как ты говорил.
 

* * *

 
То, что Толик имеет в виду, произошло в доме Мурата около десяти утра. Денис оказался там, когда ребята бесстыже наныли ему несколько часов свободы у Риммы Аркадьевны.
Вчера во тьме автобусной остановки Мурат подавленно признался, что уезжает учиться. Сколько бы после этого он ни умасливал Дениса поцелуями и лаской, обнимать его становилось все больнее, смотреть на его грустное лицо – все невыносимее. Когда их прогулка подошла к концу, Дениса сковала такая беспомощная тоска, оттого что этот вечер был для них последним и их скорая разлука уже не скорая, а она вот – сейчас, что он, без шуток, выпал из мира и на крепкие объятья Мурата ответил не сразу. Тот прошептал в ухо, что перед тем, как за ним приедет отцовская машина, он выдавит из плотного утра кроху времени только для них двоих: «А может, и две крохи. Только приходи».
Так что прощальная суматоха ребят нисколько не удивила, только сильнее вогнала в уныние. Толик принес бражку, Слава – мамин рыбный пирог, Денис – гитару. Мурат рассадил всех на кухне, где Толик неожиданно объявил о своем намерении напиться (в тот момент никому в голову не пришло, что пил он для собственной храбрости). Слава любезно объяснил, что Толик зожник, пьет редко, но метко, а захмелев, не дружит с лестницами.
– Нет, почему же? Я дружу. Это они – не особо.
Мурат шутливо интересуется:
– Должно быть, перед сегодняшними проводинами ты от души запасся своими смузи?
Денис зацепился за слово «проводины» и уже настроился расклеиться, как Слава деловито добавил:
– Кишки после похмелья – дело серьезное. Тут без смузи совершенно точно не обойтись.
Новых песен они со всеми последними событиями разучить не успели, поэтому обошлись старыми, теми, что играли на костре. В отличии от того раза, смешных историй никто не рассказывал; и, вопреки ожиданию, никто не грустил, напротив, ребята активно расспрашивали Мурата, куда тот едет, куда хочет поступить и планирует ли возвращаться. Денис с неприятным удивлением понял, что из‑за отъезда грустит только он один.
– Если так получится, – произнес Слава, – что твой папаня отправит тебя на родину мачехи, хотя бы фоточки отправь. Купи там какие‑нибудь бесполезные побрякушки в подарок, как вернешься.
Мурат отпил браги из кружки и ответил, что насчет Варшавы отец даже не намекал.
Толик нашел в интернете несколько статей о достопримечательностях. Слава через плечо заинтересованно смотрел в экран его телефона. В этот момент Мурат виновато сказал, что выйдет на крыльцо покурить, но перед тем, как встать из‑за стола, он тихонько задел ступню Дениса своей ступней. Это незаметное касание весьма однозначно расшифровывалось. Денис выждал некоторое время, затем вышел следом, соврав, что хочет отлить.
Когда он прошел мимо двери в ванную, намереваясь выйти на улицу, сильная рука Мурата возникла сбоку и втащила внутрь. Дверь закрылась на защелку, и Денис решил не тянуть время. Он обнял Котова за шею, принялся тянуть на себя, пока не врезался спиной в край раковины.
– Послушай, я тут… – Мурат умолк, когда его губы смяли с тем же голодом, что и вчера под окнами Царевых, быстро, неаккуратно, со страхом, что их обнаружат.
Денис зарывался пальцами в его волосы, пахнущие жасмином, то и дело их сжимал, когда нужно было, сам поворачивал голову Мурата в сторону и все целовал, целовал без остановки, одинаково распаленный и расстроенный. Но, когда Мурат застонал в негромком протесте, ему пришлось сбавить ход.
– Пожалуйста, дай мне сказать.
Денис, устыдившись себя, прекратил прижиматься так тесно. От густо‑красных щек Мурата и его замечательных черных глаз, что смотрели куда угодно, но не в упор, все внутри трепетало и пело.
– У тебя ведь телефон теперь нерабочий, да?
Денис угукает.
– Я тут подумал, что… в общем, вот.
Он вынул из заднего кармана брюк сложенный вдвое желтый стикер. Тот самый, который Денис вручил ему на кассе вместе с купюрами. Эта записка «Я не пустое место. Назови причину, почему я не должен жать тебе руку»   казалась в этот момент по‑детски глупой, как и обида, с которой она была написана. Мурат написал собственный номер на обороте.
– Не знаю, цела ли твоя сим‑карта, но не потеряй, хорошо?
На самом деле нет срочной нужды оставлять свои контакты, ведь Денис может спросить их у ребят, но Мурат сам заботливо подсуетился. Он мог использовать любую бумажку, хоть старый чек, хоть огрызок салфетки, но выбрал именно магазинную записку. То, с чего все началось, и то, чем все продолжится. Со своим номером он давал им обоим надежду не потерять друг друга.
– Хорошо. – Денис вновь обнял его крепко‑крепко.
Они целовались и грубо, и нежно, и сладко, и горько. В один момент Денису показалось, что и слишком громко тоже. Закралось опасение, что их слышат даже на кухне. Мурат, словно прочитав его мысли, включил воду, но Денис позже выкрутил кран обратно, потому что плеск и звуки стока без причины нервировали. Он догадывался, что Мурат целует его не потому, что любит так же сильно, скорее, ему нравились ощущения, перед отъездом он хотел всего и сразу, потому и не стеснялся больше, трогал там, где Денис был не против. Возможно, это выглядело потребительски, но как‑то плевать – здесь и сейчас им хорошо, а остальное – детали, думать о которых не стоило. Губы Мурата припухли, налились сочным алым, его дыхание сбилось, но слишком драгоценно время, чтобы тратить его на передышку.
Когда они вдоволь нацеловались и Мурат уселся на бортик ванны весь растрепанный и смешной, Денис, еще толком не остыв, сказал:
– Мы встретимся.
Котов угрюмо уперся взглядом куда‑то в ноги.
– Я не знаю.
– Нет, это не вопрос. – Денис поднял его лицо за подбородок и мягко грустно улыбнулся. – Я знаю.
– Хорошо. А знаешь, когда?
Денис не мог даже прикинуть, но, слава богу, ему и не пришлось – ручка двери дернулась, отчего тихая нежность между ними вздрогнула и испарилась. Затем раздался требовательный стук, и Денис зычно крикнул: «Занято!»
– А ты скоро? – В голосе Толика слышалось отчаяние.
– Можешь подождать? Я тут, походу, ломик проглотил.
Мурат спрятал лицо в ладонях в беззвучном хохоте. За дверью очень громко рассмеялся Слава. Толик пока не спешил уходить.
– А Мурат где? – спросил он.
Денис поймал на себе блестящий, полный немого одобрения взгляд и соврал:
– На улице, наверное.
 

* * *

 
В комнате раздаются голодные звуки глотания. Толик выдувает бутылку воды за три подхода. Похоже, бражка отпустила его. Выглядит он сейчас заметно погасшим, глаза подернуты сонливостью. Денис надеется, что прямо сейчас Толик скажет, что ему необходимо напиться своим смузи и лечь спать, и потому разговор продолжится в другой день. Разумеется, в этот день Денис найдет тысячу и одну причину не выходить из дома.
Но Толик упрямо не собирался ничего подобного говорить. Слава нарушает тишину первым:
– Окей. Допустим, Мурата не было на улице. Какое это отношение имеет ко всему… Я даже не знаю, о чем мы тут вообще говорим.
Денис, поймав готовность Толика все подробно Славе объяснить, моментально срывается с места. Толик, несмотря на похмельную леность, оперативно загораживает ему дверь. Лицо Дениса, искаженное в страхе, должно быть, его пугает, потому что смотрит Толик виновато, хмурится, будто подбирает, что сказать помягче. Однако его потуг хватает только на слабое примирительное блеяние:
– Не нужно так нервничать. Ничего плохого не произойдет, правда. Слава не съест тебя, обещаю.
Славке это, видимо, настолько проедает плешь, что он вскакивает с компьютерного кресла и на грани вменяемости выпаливает:
– Да что не так‑то?!
 

4

 
– Все не так! – Голос Кирилла из‑за простуды хриплый. – Он шел на дно, ты понимаешь? Если бы не я, он бы утонул.
– Ловко ты тапки на ходу меняешь, красотка. – Илья отвечает бесцветно, потому что на этот разговор ему плевать, как и на Царева, которого он чуть не отправил на тот свет. – Ты же сам хотел, чтобы я с ним разобрался.
– Ты больной? Разобраться – не значит скинуть с обрыва.
Илья дергает губой, давая понять, что не пропустил эту дерзость мимо ушей и он поставит Кирилла на место. Но, видимо, в другой раз, потому что сейчас у него настроение молча терпеть, как бы Кирилл его ни хаял. Чем вызвано это настроение – остается только догадываться. Илья смотрит вдумчиво, будто и без посторонних понимает, что переборщил. Точно так же он смотрел на Кирилла в больнице, когда два года назад попал туда с тяжелым отравлением.
– Я уже слышал это. Ты повторяешься.
Подмечает он верно. Этот разговор у них уже был. Но там, на барже, они ничего толком не обсудили, потому что Кириллу, холодному и мокрому, как мышь, до чесотки хотелось отвести душу и Илью избить до кровавых соплей. По правде говоря, это желание все еще с ним. Врезать бы пару раз, пусть и не за весь трындец, что Илья устроил, но хотя бы за то, что ко всему равнодушен, за то, что приполз в комнату и полез лапать так, будто все отлично и им не грозит опасность быть раскрытыми.
– Я хотя бы повторяюсь. А что делаешь ты? Ты вообще осознаешь, что твоими стараниями мы теперь в жопе полной?
Кирилл говорит это без особого энтузиазма, по‑простудному лениво, не надеясь на успех, но, похоже, Илье этот вечер все же встает костью в горле.
– Блядь! – слышится долгожданная агрессия. – Вспомни, что ты сказал, когда закатил мне истерику? Что сам разберешься во всем! Ну че, трепло, разобрался?
Кирилл кровожадно улыбается: ругань Ильи – услада для ушей. Ответ, приготовленный заранее, наконец дождался своего часа:
– Если хочешь знать: во всем виноват только ты и твой микроскопический член, который на меня встает еще со средней школы.
Что бы сейчас Илья ни сказал, Кирилл все равно будет прав, потому что, с какого угла ни глянь, заварил эту кашу именно Илья. В подсобке спортзала именно он первым потянулся к нему, именно он все начал, и именно он до сих пор это продолжает.
– Пока ты выедаешь мне мозги, твои родители, в частности твой конченный папаша, могут узнать обо всем.
– Да неужели? Переживай лучше за своего братца, который очень удивится, узнав, что его младшенький на досуге сосет чей‑то член.
Илья мрачно проводит языком по верхним зубам. Кирилл презрительно хмыкает.
В этот момент его щека загорается от резкой оплеухи. В ухе звенит, и нос, кажется, дышит как надо. Илья все еще держит руку наготове, давая понять, что еще одно слово, и он не поскупится – ударит еще раз и больнее. Но вместе с тем в его светло‑серых глазах виден плохо спрятанный ужас. За все их время общения он не единожды делал больно, но лица никогда не трогал. Причина этой «лояльности», видимо, прячется в его высмеивающих обращениях: «Красотка», «Принц», «Неженка», которые Кирилл слышал, когда тот особенно сильно раздражался.
Кирилл запоздало охает от боли, после чего Илья подается к нему в какой‑то неуместной попытке сделать… что? Коснуться? Неохотно буркнуть вшивое «извини»? Соврать, что это вышло случайно? Кирилл звереет и бьет ему с такой силой, что тот с грохотом валится с кровати на пол. Он что‑то рычит сквозь стиснутые кровавые зубы, когда второй удар прилетает ему в нос. Следующий попадает в ухо, затем предполагается снова нос, но ему удается перехватить кулак и перевернуть оседлавшего его Кирилла, прижать того лбом к полу. В шее хрустит, когда его рука хватает за волосы, дергает вверх с той агрессией, с которой он привык Кирилла унижать.
– Мы, как ты сказал, в жопе полной. – Илья забирается рукой под резинку чужого трико. – Ты и так жизнью обижен , так что разницы никакой, да?
– Не трогай меня. – Кирилл, весь неудобно искривленный под ним, звучит ядовито.
Так же ядовито чувствуются губы Ильи на его губах. Насильный поцелуй длится лишь мгновение. Кирилл кусает со всей ярости, и Илья, задушено вскрикнув, отшатывается. Его нос, и без того крупный, выглядит отвратительно после того, как Кирилл отвел на нем душу, а теперь и его рот оставляет желать лучшего. Воспользовавшись этой заминкой, Кирилл выворачивается из захвата, с ненавистью отпихивает чужие руки и встает на ноги. Он мелочно злорадствует, ведь из этого столкновения выходит безоговорочным победителем.
Илья откидывается спиной о край кровати и повержено касается кровоточащего носа. Прикроватная тумбочка шуршит содержимым: Кирилл достает пачку антисептических салфеток и бросает Илье.
– Сегодня перебьешься. У меня закончились резинки, а трахаться без защиты с такой собакой, как ты, все равно что играть в русскую рулетку.
И вновь это нехорошее молчание в ответ.
Кирилл уязвлено садится рядом. Внизу, в гостиной, телевизор говорит одними и теми же голосами уже больше тридцати минут. Мама обычно не смотрит один и тот же канал столько времени, значит, уснула там же на диване. Теперь понятно, почему она не услышала, какой шум они тут устроили, пока дрались.
Кирилл с долей обиды потирает щеку, к которой Илья посмел приложиться. Он все задается вопросом: «Почему он это сделал?» – но затем каким‑то волшебным образом вопрос переиначивается: «Чем я это заслужил?»
Ответ прячется в их теперешней ситуации, в этом дерьме, в котором они оба увязли: очень сложно не сорваться на агрессию, когда тебе в затылок дышит скорое разоблачение. От одной мысли, что будет, если отец обо всем узнает, к горлу Кирилла подступает заячий страх. Что сделает с Ильей его старший брат, наверное, в тысячу раз хуже. Спасения ждать не от кого.
Тут Илья, наконец, подает голос:
– Соберешь сегодня вещи. Возьмешь только все самое необходимое. Поедем налегке.
Лучше бы он и дальше сидел с закрытым ртом, потому что сказанное им звучит до смешного абсурдно. Кирилл в неверии хохочет и отвечает с тем снисхождением, с которым полагается спорить с детьми:
– Куда поедем?
– У меня есть знакомый в Омске. Законченный гик, но безобидный.
– Ну, а дальше?
– Дальше я возьму у брата байк, пока он на работе…
Тут Кирилл теряет челюсть, потому что ограбить брата… Илье что, вышибло мозги? Задорный тон меняется на возмущенное недоумение:
– Нам нужны будут деньги! Мать не даст их мне, пока я не уеду поступать!
Если он сейчас предложит мне барыжить, думает Кирилл, в этот раз я точно сломаю ему нос.
Но Илья отвечает иначе. Раздраженно, уже порядком выдохнувшись, но иначе:
– Так поторопи ее! Напизди, как ты умеешь! Не мне тебя учить!
После этих слов идея побега уже не кажется идиотской фантазией, потому что Илья подметил верно.
– Даже если я смогу… она пойдет провожать меня на станцию.
Илья измученно откидывается головой на кровать. Он думает о том, как эту проблему решить. Кирилл думает, что таким он видит Илью впервые в жизни. Таким «благородным долбоебом».
– Просто выйдешь через три станции. Знаешь, где бывшая мэрия?
Кивок.
– Там я тебя встречу, а дальше уже на байке.
Кирилл встает на ноги и начинает рыться на столе в поисках листочка и ручки. Ручку он находит сразу, но вместо листочка в нетерпеливые руки попадается какая‑то картонка. Он пишет на ней в спешке, даже в страхе: вдруг, пока он тут возится, все рухнет и Илья откажется от своих слов? Закончив, он обнаруживает, что картонка – это его собственная фотография для выпускного альбома. Мама попросила у фотографа копию, чтоб позже поставить в рамку.
– Если что‑то пойдет не так и я не выйду на нужной станции, я напишу тебе с запасного номера. Это может быть все, что угодно: и слово, и цифра, и знак препинания. А тут, – Кирилл тычет пальцем, – московский адрес Тугана. Ты, наверное, его не помнишь.
Илья нерадостно мычит, что помнит.
– Он мне обязан, так что, в случае чего, я буду у него.
Илья уверенно встает с пола. Сложенную в два раза фотографию он прячет в карман, даже на нее не взглянув. Возникает отвратительная сентиментальная мысль, что, если все накроется, Илья хотя бы не забудет его лицо.
– Я поговорю с матерью сегодня. Думаю, это будет завтрашняя электричка на восемь.
Илья отвечает: «Ясно» – и отворачивается к окну, чтобы уйти.
В этот момент Кирилла накрывает какой‑то беспричинной тоской, появляется предчувствие чего‑то необратимого, и он, поддавшись им, тянет Илью на себя. Они целуются, как говорится , «на прощание». Целуются, как говорится , «отчаянно» и «нежно». Но так говорится и так делается  людьми в большинстве нормальными. И они играют в нормальных долгих пять секунд, но потом Кириллу надоедает мысль о том, что целоваться без взаимного презрения хотелось бы всегда; потом Илье надоедает глупая медлительность. Он хватает Кирилла за волосы и поворачивает его голову как удобно самому. В рот проникает язык, прохладный, крупный, как слизень.
«Никогда у нас не будет как у людей нормальных . Ни ему, ни мне это не нужно».
– Это все, – шепчет Кирилл, отстранившись.
Окно, заклеенное газетными листами, открывается, и Илья вылезает наружу.
 

3

 
Нужно сейчас же позвонить Тугану и спросить насчет жилья.
Они обменялись номерами еще при первой встрече, когда о друг друге мало что знали, и на протяжении этих двух с хвостиком лет время от времени списывались и созванивались. Сейчас Андрей учится в геологоразведочном институте, за участие в научных конференциях получает повышенную стипендию и, помимо прочего, успевает работать в ночном клубе. Удивительное зрелище, ведь в школе помимо своего мощного телосложения он выделялся разве что невообразимым скудоумием.
Семья Тугариновых не держит здесь монополию на алкоголь, как семья Зорких; не вертится в криминальных кругах, как Лапыгины; не имеет связей с администрацией, как Банины. Словом, они ничего из себя не представляют, простые работяги.
И сын их оттого о хорошей жизни только мечтал. По вечерам он работал грузчиком, чтобы оплачивать свои хотелки, а в учебе был плох настолько, что его оставляли на второй год два раза – в средней и старшей школе. Кирилл подозревал, что держали его не столько из жалости, сколько из спортивных достижений. Андрей состоял в футбольной команде и являлся важнейшим ее звеном после Славы Банина.
В то время на желанный статус капитана Андрей только голодно пускал слюни: выпуск уже не за горами, и он покинет школу, так и не ощутив, каково это – быть первым, а не вторым. Кирилл уверен, что, не вмешайся он в его судьбу, Тугаринов бы даже пальцем не пошевелил, чтоб Славу подвинуть.
Помнится, тогда ходили слухи, что не такие уж и прочные узы скрепляли игроков. Однажды зимой Андрей обмолвился, что Слава как лидер потерял хватку, а после проигрыша на районных соревнованиях такого мнения стали придерживаться и другие игроки. Зрел бунт, а капитан притворялся, что его не видит. Кирилл думал, что, подорвав Славкин авторитет, облегчит жизнь не только себе, но и Славе тоже – он сделает парню услугу и избавит его от необходимости бороться за влияние.
Слава стал мишенью для скандала ни столько из‑за своего шаткого положения, сколько из‑за удобной связи с Муратом. Выбери Кирилл Толика в качестве «тайной любви», мало бы кто поверил. Выбери он какого‑то левого старшеклассника, эффект вышел бы слабый. А эффект обязан быть взрывным, чтобы на его фоне Кирилл и Илья поблекли в памяти Мурата.
Когда план только зрел, Кирилл то и дело ловил себя на мысли, что перед тем, как строить козни, неплохо бы вначале с Муратом встретиться, узнать, что тот думает и что хочет предпринять. Но увидеть возможное презрение в глазах, по которым душа тосковала до сих пор, было сродни мясорубке, в которой Мурат собственноручно перекрутит и чувства Кирилла, и его самого. Так же как в тот раз, когда предпочел ему грудастую одноклассницу.
С Ильей после спортзала он не виделся около недели. Тот пропускал школу, и общая успеваемость снова грозила скатиться. Правда, это последнее, что Кирилла волновало.
У класса Андрея стояла физика. Кирилл терпеливо ждал звонка у открытого кабинета, там учитель писал газовые законы на доске, а Андрей, совершенно не таясь, перекидывался с кем‑то бумажками. Со звонком он вышел, и Кирилл поспешил завлечь его в беседу. Слово за слово, чуточку напора, капельку лести, и вот уже Андрей раскрыт как книга: «Только ты никому не болтай, окей? Я тебе по секрету скажу, что…»
Справедливости ради, Кирилл не назвал бы Тугана треплом: тот сплетником не слыл никогда. Однако своей способностью к манипулированию Кирилл пользовался на полную катушку.
Тугану так понравилась их беседа «ни о чем», что он расщедрился сразу же: дал свой номер и пригласил на тусу в честь чьего‑то дня рождения. Там Кирилл строил из себя своего в доску и незаметно наживался связями. В один момент к нему сквозь разноцветные огни гирлянд подплыл поддатый Женька.
– Кого я вижу? – воскликнул он в приятном удивлении и обнял за плечо загребущей рукой. – Неужели наш староста покинул общество книжек и спустился к нам, простому люду? Ты как сюда попал, чудо?
Кирилл весело ответил, что таким темпом Зоркий рискует остаться на дежурство в субботу на пару с Лапыгиным.
– Если он, конечно, соизволит появиться в школе.
– А не соизволит! Пыга с братом в Обь умотал, неизвестно насколько. Творит там свои нехорошие делишки. Милая Кристинка подойдет вместо него. Ставь ее.
– Что за делишки?
– Нехорошие, я же сказал. – Зоркий громко рыгнул в кулак. – С обчанами делят что‑то. – Задумчивая пауза. – Говорят даже, там чуть ли не стрелка, будто кто‑то у кого‑то что‑то украл… или нет? Или да? Я не уверен, ха‑ха.
Хитрый Женька знал о делах Лапыгина достаточно (сопернику это жизненно необходимо), но умело притворялся, что ему все равно и он в курсе только слухов.
 

* * *

 
Кто что у кого «украл» со слов Зоркого, стало ясно спустя несколько дней в школьном туалете. Там в незакрытой кабинке Генка‑Нюхач неуклюже сворачивал бумажку в трубочку. На опущенной крышке унитаза был развернут тетрадный листок с дорожкой белого порошка.
– Все тип‑топ, – произнес Генка загнанно, когда обнаружил Кирилла за спиной. – Это несерьезно, просто решил попробовать. Пожалуйста, не говори никому.
Паника в его глазах обещала перерасти в агрессию, если Кирилл что‑то не так скажет.
– Откуда у тебя деньги на это ?
– Не твое собачье дело! Сри, ссы – или зачем ты здесь? И проваливай отсюда.
Дверца железно захлопнулась перед самым носом, клацнула щеколда, затем с той стороны раздался резкий шмыгающий звук.
Кирилл прижал Нюхача в этот же день. После уроков уволок в пустой класс и пригрозил обо все рассказать и учителям, и его, Генки, родителям. Тогда бедного затюканного новенького будут ждать и позор для их неблагополучного семейства, и исключение, и, само собой, дяденька полицейский с допросом. Генка спросил, чего Кирилл хочет, злобно, но с долей растерянности. Не ожидал, что занудный староста станет работать так грубо. Сказать по правде, и сам Кирилл от себя такого не ожидал, но прошлый его метод – добиваться чего‑то исподволь – сейчас бы не сработал.
– Я не намерен шантажировать тебя до посинения. Мне нужны будут только две вещи. Сейчас я попрошу о первой, а вторую сделаешь чуть позже. Ты же все еще ходишь в рисовальный кружок?
Генка в непонимании кивнул, и Кирилл облегченно улыбнулся. У этого мерзкого тихушника было железное оправдание торчать в классе ИЗО несколько раз в неделю, и поначалу Кирилл опасался, что из кружка его уже давно исключили, ведь Генка за это полугодие много пропускал. Однако… все складывалось как нельзя лучше.
Нюхач неприятно вздернул бровь, когда услышал, что от него требуется, в его глаза закралось сомнение, получится ли у него. Однако на следующий день он без слов вручил Кириллу украденный скетчбук Мурата и отбыл на задний ряд, послушно ожидая следующих указаний.
Дома скетчбук был немедленно изучен. Где‑то на пятой страничке, разрисованной красочными птицами, телефон зазвонил, высветив незнакомый номер. Кирилл без задней мысли принял звонок и ужаснулся, когда на том конце Мурат сказал:
– Привет, Кир. Это я.
Секундой за секундой безмолвие затупленным ножом выковыривало дыру в сердце, пока Мурат вновь не подал голос:
– Послушай, нам, кажется, нужно поговорить, да?
Кирилл немедленно нажал на красную кнопку, и тихие глупые слезы тут же потекли по щекам. Он быстро стер их, испугавшись самого себя.
«О чем бы ему со мной говорить? О том, что он увидел в подсобке спортзала? Или он узнал, что за пропажей его вещи стою я? Но откуда? Ему Генка рассказал?» Эти мысли терзали Кирилла, пока он внимательно рассматривал чужие рисунки. Если этот нежный скромник Мурат поймет, какой у него козырь, – для Пегова Кирилла это будет концом всего.
То, что он так искал, оказалось в середине скетчбука. Среди набросков футболистов он узнал Банина в бандане. Должно быть, Мурат нарисовал его, когда еще стояло тепло. Тот частенько ходил на трибуны в разгар тренировок. Вместе с долгожданной находкой Кирилл также обнаружил полное отсутствие себя. Видимо, после выставки художественного кружка Мурат больше его не рисовал. Щепой засела внутри горькая досада, а следующим утром скетчбук вернулся владельцу как ни в чем не бывало.
 

* * *

 
Лапыгин заявился в школу в субботу. Не хотелось с ним ни пересекаться, ни иметь никаких дел, но деваться некуда. Кирилл, как староста, очень нерадостно отчитал и объявил ему дежурство. Спустя много‑много времени Илья признался, что Кирилл стал его невольным спасителем, поставив ему в пару Зоркого, ведь благодаря наводке последнего Илья найдет свой украденный товар.
Поначалу он тоже придерживался стратегии игнорирования и на Кирилла не смотрел ни в упор, ни тайно. Но затем это ему надоело.
«Я знаю его имя и где он живет» – прочел Кирилл на тетрадном клочке, подброшенном ему в пенал. Даже играя в молчанку, они понимали друг друга на уровне инстинктов, а его инстинкт бился в горячке и кричал: «Пора! Пора!»
Генка справился с последней «вещью» без запинок, будто всю жизнь только и делал, что занимался подставами – подсовывал кому угодно наброски с обнаженными футболистами. Когда шестерки Лапыгина нашли такой набросок в рюкзаке неприметного старшеклассника Котова, школа взорвалась от свежих, жирных сплетен: «Представьте себе, в нашей богом забытой глубинке завелся пидор!» А что с пидорами обычно делают, знали все.
Кирилл искренне верил, что Илья просто пару раз Мурата припугнет и на этом ограничится. Но дни шли за днями, травля набирала обороты, и вот уже на углу стадиона, куда не выходят окна учительской, почти каждую перемену разворачивалась кровавая расправа.
Стояла морозная зима. Тяжелые берцы пинали Мурата в живот, а тот, одетый в одну только форму, скручивался на снегу и время от времени скулил. Кирилл наблюдал эту сцену, когда вместе с одноклассниками выходил через задние школьные ворота. От увиденного мир его дал трещину, ведь Мурата били шестеро, те самые шестеро, что когда‑то били его самого. Даже их шуточки про «щель» между ног все такие же, приправленные более глумливым гоготом.
На помощь никто не спешил. Не было поблизости и «покровителя всех слабых и немощных» – Смирнова Толи, который этой осенью так героически Кирилла спас. Но почему? Куда он делся теперь, когда его лучшего друга избивают до полусмерти? Когда эти ублюдки потеряют интерес, никто париться не будет: Мурата оставят прямо так, в снегу. Тот подцепит себе пневмонию или, еще хуже, что‑нибудь отморозит.
Видимо, Женьку посетили те же мысли.
– Мда‑а‑а, зрелище неприятное, – протянул он. Никто его не останавливал, когда он отправил своего приятеля обратно в школу за подкреплением, а сам с тремя другими целеустремленно двинулся навстречу подонкам.
 

* * *

 
Пыга и Кирилл впервые за долгое время встретились на крыше школы. Претило что‑то вымаливать у такого, как он, но и ходить вокруг да около – претило тоже, поэтому Кирилл сразу обозначил, о чем пойдет разговор:
– Ты уже достаточно его проучил, думаю, он понял, что болтать себе дороже, так что прекращай.
Илья равнодушно пожал плечами, но это движение было почти незаметным из‑за большой парки. Он стоял напротив с накинутым на бритую голову капюшоном, пряча руки в глубокие карманы.
– С чего бы мне прекращать? Он еще не до конца усвоил.
– Ты хочешь оставить его инвалидом? – Голос дрогнул, но не от холода. Так остро чувствовался страх за чужую жизнь.
– Срывать злость в кайф, тебе ли не знать? – Он очевидно намекал на тот неприятный эпизод, когда Кирилл со психу разворотил свой шкафчик.
На некоторое время возникла тишина, прерываемая белым дыханием друг друга и хрустом снега под ботинками, когда кто‑то переминался с ноги на ногу. Затем Кирилл сделал несколько бесстрашных шагов вперед и предпринял последнюю попытку:
– А в кайф было зажиматься со мной, м?
Тот не сразу нашелся с ответом, но Кирилл не дал ему прийти в себя:
– Хочешь еще?
Рот Ильи нервно дрогнул. Улыбка вышла насмешливой, даже уничтожительной, но обычно пугающий и зубастый Лапыгин сейчас робел. Это было одновременно и чем‑то любопытным, и чем‑то отталкивающим.
– Я не гомосек какой‑то, ясно тебе?
– Ясно. Ты просто накурился и развлекся, но это не считается, так?
– Не считается.
Кириллу стоило огромных усилий, чтобы не засмеяться. Он приблизился к его лицу с опаской, выждал пару секунд – Илья не оттолкнул, не врезал – и затем коснулся его.
После этой встречи Мурата перестали так жестоко мучать, правда, и в покое все равно не оставили: превратили в мальчика на побегушках. Было грустно, конечно, наблюдать за этим, но вскоре грустить стало некогда, потому как Нюхач внезапно в себя поверил.
– Я видел, как ты поднимался с Пыгой на крышу, – сказал он после того, как выловил Кирилла в столовой. – Что вы там делали? На какую цену договорись? – Верящий смешок. – Поверить не могу, что такой, как ты, встал на кривую дорожку. К слову, я все спросить хотел: чем Котов тебе так крупно насолил?
Кирилл отпихнул его от себя, огрызнувшись: «Тебя не касается».
На это Генка скучающим тоном ответил:
– Ладно, сам у него спрошу.
Может быть, он и спросил. Правда, по итогу это не сыграло никакой роли, но не потому, что Генка вдруг передумал Кириллу угрожать. Илья нашел того, кто недавно украл у него товар, того, по чьей вине он с братом ложно заподозрил своих коллег из Оби и устроил тем напрасные разборки. В школе говорили, что лицо Нюхача превратили в мясо, что расправа развернулась на барже: там Илья выбил ему несколько зубов и сломал челюсть, прежде чем за дело взялись его дружки. Когда Генка спустя какое‑то время вернулся в школу, его мало кто узнал.
 

* * *

 
Мурат к тому моменту более‑менее оправился от прошлых избиений и вновь предпринял попытку поговорить с Кириллом. Произошло это в начале марта на школьном дворе, когда Кирилл с классом шел на волонтерские работы.
Когда Мурат приблизился, ребята отшатнулись от него, как от прокаженного. У Котова под глазом желтел старый синяк, и лицо заметно исхудало. Парни из класса не дали подойти ближе, кто‑то даже плюнул ему под ноги. Девчонки наклонились к Кириллу с испуганным:
– Ему что‑то нужно от тебя? Вы ведь раньше дружили, да?
Он ответил им громко, чтоб услышали все:
– Нет, я с ним не дружил. – Затем повернулся к Мурату лицом и безжалостно предостерег: – Попробуй только подойти.
Но Мурат упрямо не отлипал. Спустя некоторое время он подкараулил Кирилла после дополнительных занятий и затащил в щель между домов. Вечер был противно мерзлым и темным. Мартовская слякоть чавкала под их ногами. Мурат яростно толкнул Кирилла к противоположной стене.
– Что я сделал тебе? – Его голос в отчаянии подпрыгнул.
Кирилл оскорбился:
– О чем ты говоришь?
Но Мурат не клюнул. За то короткое время, что они общались, он хорошо выучил, когда Кирилл лицемерит.
– Я знаю, что это ты все устроил! Больше просто некому! Скажи мне, зачем?
– В чем ты обвиняешь меня? – Он все играл в дурачка, выжидая, когда Мурат сам ответит на свой вопрос.
– Ты не только мне жизнь испортил! – Хваткие пальцы схватили Кирилла за грудки. Глаза, полные искреннего презрения, измельчали душу подобно мясорубке. – Слава здесь вообще ни при чем. Его там не было!
И Кирилл, прекратив притворяться, паскудно ему улыбнулся.
– А ты почему здесь? – Он настойчиво убрал его руки, оттряхнул с пальто несуществующую грязь. – Уже отработал на сегодня? – Мурат в непонимании прищурился. – Ты же у Пыги служкой заделался, разве нет? Я смотрю, неплохо поднялся по служебной лестнице.
Мурат вытаращился на него, обомлев от такой жестокости, но Кирилл не жалел о сказанном. Напротив, думал, что от такого гнусного предательства Мурат рано или поздно оправится, и, когда это произойдет, ему не будет нужды спрашивать: «Зачем?»
Кирилл, намереваясь уходить, как бы между делом поинтересовался:
– А почему твои друзья не защищают тебя? Или ваша дружба понарошку, как в детском садике?
Мурат ответил ему в спину тоном висельника, смирившегося со своей участью:
– Не думал, что ты такая мерзость.
 

* * *

 
Эти слова крепко угнездились в голове Кирилла, крутились на бесконечном репите. От них по ночам лились злые слезы. От них клокотала обида и изо дня в день мучило непонимание: весь он красивый, трудолюбивый и вежливый, на него полагаются учителя и класс! Он спас Мурата от избиений! Смягчил его участь! И тот, по кому он так скучал и к которому так привязался, назвал его мерзостью!
«Чем я это заслужил?»
«Почему он это сделал?»
В комнате пахло весенней сыростью. Ботинки Ильи сушились на батарее, а чтобы не капало на пол, Кирилл постелил под них газеты. Парка Лапыгина, надувшись как подушка, лежала на кровати. Сам Илья без стеснения расхаживал по комнате и что‑то совсем тихо бубнил себе под нос: сегодня его настроение чуть выше планки «нормальное». Тут он заглянул в шкаф, нелепо задрал лицо, потому что верхние полки были для него высоки, и с искренним удивлением присвистнул.
– Ну и тряпок у тебя.
– А ты что, каждый день в одном и том же ходишь? – Кирилл, усевшись на столе, следил за его действиями, как коршун. Дверца шкафа уязвленно закрылась, затем он спросил то, от чего в ту же секунду на себя рассердился: – Что ты заставляешь его делать? – Илья не понял. Кирилл пояснил: – Котов. Он, говорят, бегает за тобой как заводной заяц.
В ответ послышалась кислая ухмылка:
– Носит вещи моего старшего друга и мне жрачку, когда я попрошу. Ничего такого , о чем ты мог подумать.
– А о чем я мог подумать?
– Брось эти штуки. Меня раздражают такие вопросы.
Кирилл послушно кивнул:
– Хорошо.
Илья по‑барски уселся на кровати, без разрешения взял подушку и подложил себе за спину.
– Не думай, что я облегчил ему жизнь только потому, что ты так попросил. У меня не настолько сильное влияние, как у этого торгаша Зоркого.
Кирилл с тем же образцовым послушанием ответил:
– Как скажешь.
Его настроение: сегодня Илье не перечить. Кто знает, может, вновь представится случай назвать Илью «хорошим мальчиком». Кирилл наклонил голову в сторону и сладко‑призывно улыбнулся.
Пыга хлопнул себя по бедру:
– Иди сюда.
Перед тем как расстаться в ночи, они обменялись номерами и в контактной книге подписали друг друга фальшивыми именами. Осторожности ради созванивались редко. Списывались – почаще, но лишь затем, чтоб назначить встречу. Диалоги предусмотрительно удаляли, чтоб исключить даже крошечную вероятность, что кто‑то узнает о них двоих, заглянув в чужой телефон.
 

* * *

 
Начало апреля ознаменовалось срочным закрытием всех школьных автоматов с едой. Срочным, потому что какой‑то старшеклассник объелся просроченным и попал в больницу с пищевым отравлением. Это сейчас, спустя два года, ясно, что у Мурата это была, можно сказать, «проба пера», но тогда на бедолагу‑старшеклассника никто не обратил внимание, всех больше волновала невозможность купить снеки.
А через полторы недели Кирилл обнаружил в туалете дико блюющего Илью. Он не предложил Пыге помощь, не поинтересовался ехидно, какую дрянь тот жрал утром, просто молча домыл руки и вышел, оставив страдальца наедине с унитазом. Все равно здоровье у него как у быка, подумал он легковерно, уж не сдохнет. Когда в конце урока Илья, схватившись за живот, громко свалился со стула, Кирилл перестал доверять своим мыслям.
В школе теперь витало наэлектризованное ожидание: Пыга лежал в больнице с острым отравлением, а Зоркий, напротив, был полон сил и влияния. Стая Лапыгина ходила обезглавленная и напружиненная. Школа ждала своего рода смену власти, но Женька почему‑то не парился, удобной для себя ситуацией не пользовался. Один парниша из класса надоедливо подбивал его собрать старших ребят и устроить отбросам Лапыгина стрелку, однажды Женьке это надоело, и он заткнул его смешливо: «А ты вообще кто такой, чтоб я тебя слушал?»
Когда классрук попросил Кирилла, как старосту, сходить и навестить одноклассника, тот закивал, пожалуй слишком резво. Находясь в палате у койки Ильи, он вел себя как полагается: сдержанно‑холодно, с капелькой снисхождения в глазах.
Илья лежал под капельницей, измученный и бледный, но смотрел цепко, не так тяжело, как раньше, а так, словно резко переосмыслил свою жизнь.
– Это было в соке. Точно в соке. – И тон его – тон отчаявшегося человека, который понял, что ответ на мучивший его вопрос до смешного очевиден. – Пискун меня предупреждал, а я сказал ему не трепаться и прекратить объедаться всяким говном.
Вероятно, Пискун – тот самый старший друг, который отравился первым. О чем этот тип предупреждал Илью, Кирилл не спросил, его больше интересовало, что было в соке.
– Спросишь у своего сукиного сына, когда встретитесь.
И вдруг стало кристально ясно, о ком Илья говорил. Кирилл выпучил глаза и на несколько мгновений тоже превратился в «отчаявшегося человека».
«А чему ты удивляешься? Он напрямую называет тебя мерзостью, но ему нигде не жмет быть мерзостью похуже».
– Что его ждет, когда тебя выпишут? – спросил он.
Илья на это устало отвернулся и ничего не ответил. И лишь спустя год Кирилл вызнает, что незадолго до его прихода в палату заявлялся Банин Слава, и одному богу известно, что он сказал Илье такого, отчего у последнего сильно сбился угол.
Кирилл прервал молчание вполне, казалось, разумным:
– Нужно обратиться в полицию.
Илья зашипел, как змея.
– Ты что, спятил? – Его низкий сердитый голос с хлесткой укоризной так сильно стал похож на отчитывающий отцовский, что Кирилл стыдливо сжался, почувствовав себя недалеким шлюхиным сыном. – Или ты думаешь, брат там каждому на лапу дает? Меня загребут за распространение, если вздумают копать, так что попробуй только туда сунуться – лицо твое разворочу, как хныкающему недоумку Генке, понял меня?
Растерянный кивок.
– Не слышу.
– Понял.
– А теперь скажи, что ты понял.
И Кирилл повторял его слова медленно и вдумчиво, потому что деваться было некуда.
 

* * *

 
Незадолго до рокового разговора на крыше Кирилл был готов обрушиться на Мурата яростным смерчем. Однако когда он направлялся с этим намерением в чужой класс, каменная хваткая рука оттеснила его к стене. Лицо Смирнова Толи, по слухам улыбчивого и доброго парня, в этот момент застыло пугающей маской.
– Дружба понарошку, значит? – Он ударил Кирилла пятерней в грудину с такой силой, будто хотел ее сломать. Толя смотрел сверху строгими глазами надзирателя. – Как же я ошибся, придя тебе на помощь в тот день! Если в тебе осталась хоть капля благодарности, оставь Мурата в покое, не баламуть воду, когда все более‑менее улеглось!
«Все более‑менее улеглось» – так он назвал Илью, лежащего в больнице. Так он назвал сок, в который Мурат добавил отраву, прежде чем Илье отдать.
Да, подмечено верно: для Мурата все действительно улеглось. Пускай все смотрели косо, иногда с жалостью, а чаще с отвращением, но не беда, ведь его больше никто не бил и не эксплуатировал. Он мог начать жить почти прежней жизнью.
Кирилл открыл дверь на крышу: этот звук записался на диктофон в кармане пиджака скрипуче‑ржаво. Свою почти прежнюю жизнь Мурат согласился начать с последнего для них разговора, но согласился, видимо, втайне от Толи, этого негодного защитника, который и в этот раз припозднится: ворвется к ним и растащит, когда Кирилл и Мурат уже порядком друг друга поколотят. Он слишком агрессивно Кирилла оттолкнет, из‑за чего телефон выпадет из кармана, отлетит прямо к краю крыши, и если бы на тот момент Толя знал про диктофон, то без раздумий отшвырнул бы телефон вниз.
 

* * *

 
Временами, когда будет накатывать серое слякотное настроение, тот разговор на крыше Кирилл будет переслушивать, но никогда – никогда   – всерьез не задумается нести запись в полицейский участок. В сказочку, что на ее основании могут завести дело, Мурат поверил живо.
Если так же поверю я, напоминает себе Кирилл, Илья убьет меня.
 

2

 
Сейчас именно такой серо‑слякотный момент, но с крошечным просветом надежды, что он и Илья… несмотря ни на что, выкарабкаются. Уедут на угнанном байке далеко и надолго, а отец в ярости так начнет кричать, что откусит себе язык. Кирилл смотрит на себя в зеркало ванной и думает: «Какая же это сраная романтика, прямо как у этих сраных нормальных людей».
Он держит в руке тот самый телефон, покоцанный глючный кирпич. Но важен не внешний вид, а то, что хранится внутри. Приходится ждать порядка двух минут, пока старичок очнется, затем Кирилл находит нужный файл и нажимает на «play». Несколько секунд какие‑то шорохи, телефон тогда терся о ткань, пока Кирилл засовывал его в карман.
Вот дверь ржаво скрипит, открываясь.
Вот Мурат говорит: «Ты долго».
Его почти не слышно, голос далеко, и погода была ветреная. Кирилл подходит ближе и отвечает: «Это ты пришел рано».
«Потому что чем быстрее с этим закончим, тем будет лучше. Что тебе нужно?»
«А ты разве не хотел поговорить?» 
«Не хотел. То, что я хотел услышать, я уже услышал. Тогда».
«Хорошо». 
Кирилл смакует паузу, чтобы презрительно сказать:
«Я знаю, что ты это сделал. Больше просто некому». 
«Что?»
Мурат звучит растерянно, видимо от испуга, что его так скоро раскрыли.
«Он вытирал о тебя ноги, и ты решил покончить с этим, да?» 
«А ты так трусливо сбросил звонок, когда я позвонил тебе! Я всего‑то хотел поговорить…»
«Но вначале ты набил руку на его шестерке». 
«…убедить тебя, что мне нет никакого дела! Это так, Кир. Я бы никому не рассказал».
«А потом, когда понял, что все идет как по маслу, отравил той же дрянью Илью».
Мурат кричит: «Прекрати!»
Спрашивает в злом отчаянии: «Почему ты так ведешь себя?»
И сам же отвечает: «Ты действительно боишься меня?»
Возникает тишина.
Длится она не больше пяти секунд, но кажется, что целую вечность. За эту вечность Мурат подходит ближе. Его губы дрожат, и ладонь, которую он опускает Кириллу на плечо, дрожит тоже. Лицо Мурата полнится неверием, таким ярким и наивным.
«Скажи мне, ты только поэтому выживал меня, как чумную крысу?»
Без ответа.
«Я бы никому не рассказал. Никому».
Затем едва слышимое: «Ты ничего и не видел».
«Да, я ничего не видел».
И вновь тишина.
Что во время нее происходило, Кирилл уже не помнит, но помнит, что ему пришла в голову глупая мысль закрепить слова Мурата еще более ненадежными словами.
«Обещай». 
«Обещаю».
«Тогда сделаем вид, что друг друга не существует».
Мурат мягко и грустно смеется.
«Сделай мы это раньше, мне не было бы так больно. Я такого не заслужил, Кир. Нет, никто такого не заслуживает. Мне жаль, что ты этого не понимаешь. Мне жаль тебя».
Жалость – это самое безобидное, что Мурат мог и может предложить. Однако Кирилла из прошлого это уязвляет. В его голосе холод сдерживаемого гнева:
«Лучше себя пожалей. Таким, как ты, в мире непросто. Разве ты до сих пор этого не понял?» 
Мурат молчит.
«А может, я нравился тебе больше, чем друг? Не бойся, я никому не расскажу».
Усталый досадный вздох.
«Мне надоело это выслушивать. Мне не стоило приходить сюда. У тебя что ни слово, то яд».
«Плохо, что не такой, как у Ильи в соке». 
Мурат, набухая гневом, вначале таится.
«Плохо?»
Затем его голос низким рокочущим раскатом бьет напрямик:
«Плохо, мать твою?! Да ты хоть догадываешься, что они делали со мной?!»
«Разве это оправдывает то, что сделал ты?» 
«Я защищал себя! Я не был человеком, я был их вещью. Надо мной изгалялись на потеху. Заставляли делать всякое, от чего мне теперь не отмыться! Спроси у него! Спроси! Я защищал себя так же, как ты сейчас защищаешь эту мразь!»
«Я не защищаю его. А ты не защищал себя, потому что, если бы защищал, ни за что бы не явился сюда, чтоб поиграть в мученика». 
«Мне захотелось в последний раз посмотреть в твое лживое лицо. Я подумал, что пойму, зачем первым подошел к тебе и первым заговорил тогда, той осенью, – это было здесь же, помнишь? – но так и не понял».
«Ты жалеешь о чем‑нибудь?» 
(«Жалеешь ли ты, что встретил меня, что привязался ко мне и заставил меня привязаться к тебе? – Это он имел в виду в тот день, это он хотел спросить в ту ночь на складе, когда перед Мурат чуть не заплакал. – О чем разговор? Конечно, жалеешь». Сейчас Мурата рядом с ним нет, никого нет, кроме собственного отражения. Сейчас слезы горячими горошинами срываются с подбородка в раковину. Кирилл душит в горле крупный комок вопля. Если он выпустит его наружу, ванну ждет участь школьного шкафчика).
«Да, жалею. Что не добавил в сок больше, чем требуется».
Вот оно. Признание в содеянном, финальная искра, которой Мурат хочет закончить их встречу. Он на несколько секунд зажмуривается, затем открывает глаза, и его плечи расслабленно опадают, словно отпускают неподъемную ношу. Мурат не собирается говорить «Все кончено», ведь между ними ничего толком и не начиналось. Он без слов идет к двери. Но Кирилл из прошлого не отпускает его так просто, ведь для него это момент торжества.
Он окликает его:
«Мурат!» 
И еще раз, громко смеясь:
«Мурат!» 
«Ничего особенного не произошло». 
Мурат поворачивается к нему лицом, с расширенными в безумии глазами.
Кирилл повторяет с легким налетом пренебрежения:
«Ничего особенного не произошло. Ты всегда был таким, не так ли? Так к чему сейчас отнекиваться? В курсе уже все. Но, похоже… все, кроме тебя?» 
Некоторое время ничего не происходит. Затем раздается острый шорох, за ним заглушенный стон и возня начинающейся драки.
 
Кирилл не дослушивает до конца: что будет дальше, он знает и так. Диктофон записывал до самого победного: и то, как они били друг друга, и то, как грохнула дверь от руки вломившегося Смирнова, и то, как Смирнов отдирал его от Мурата: «Уймись! Прекращай! Ты глухой, что ли?! Я сказал, хватит !»
Лицо в зеркале покрасневшее, глаза без остановки сочатся слезами. Он вытирает их рукавом и громко высмаркивается в раковину.
Мать тихонько стучится к нему.
– Кирочка, ты в нос накапал?
– Накапал.
– Я развела тебе лекарство, оно на кухне. Не забудь выпить.
– Не забуду. – Кирилл выключает воду и падает лицом в полотенце.
Сегодня вечером он поговорил с матерью по поводу Москвы. Она неприятно удивилась, ведь изначально отъезд планировался на следующей неделе, когда из командировки вернется отец. Кирилл весь ужом извертелся, но своего добился.
– Все так резко и в спешке, Кирочка, – говорила она. – И до папы сейчас никак не дозвониться… Как ты сам доберешься до тети? Ты же совсем один, а если потеряешься? А твоя простуда? Ты же до сих пор болеешь!
– Мам, послушай, чем раньше я уеду, тем быстрее освоюсь, а чем быстрее я освоюсь, тем легче мне будет подать документы. К тому же на мое направление будут вступительные, а там очень большой конкурс, ты же знаешь.
По правде говоря, в подобном мать не разбиралась, но кивнула все равно, не подозревая, что сын местами привирает.
Они собрали вещи сразу же. Он настоял только на маленькой дорожной сумке:
– С большой сейчас совсем ни к руке корячиться. А остальное еще успеется, перевезется.
Мать суетливо выгладила ему пастельно‑розовую рубашку, сделала стрелки на серых в клетку брюках. Затем он как бы между делом обмолвился о цене билета, и она, наконец, спохватилась: спрятала ему в паспорт наличные на дорогу, а остальную сумму перевела на карту. Тогда ему пришла в голову мысль, что завтра, сразу как выйдет на нужной станции, он снимет все деньги, а карту сломает, чтоб отец больше не отслеживал его затраты.
– Всю мелочь прячь глубоко в карманы, это же столица – в автобусах полно ворья. Не ешь уличную еду, мало ли что туда суют!
Все лучше, чем твоя трава, подумал он в этот момент.
– Не ходи ночью по подворотням и отзванивайся мне каждый день, понял?
Кирилл попросил ее не переживать и выпить таблетку.
Когда они закончили и мать оставила его одного, он с великим облегчением написал Илье, что на завтра все схвачено. Увидел галочку «прочитано» и в тысячный раз удалил диалог.
 

* * *

 
Телефон, с которого он напишет, если все накроется, сейчас у него в руке. Диктофонная запись ему больше ни к чему.
Когда‑то давно он обещал Мурату, что избавится от нее, когда уедет в Москву. Тогда это звучало не как обещание, а как одолжение. Мурат не верил ему до самого последнего и правильно делал, ведь ничего удалять Кирилл не собирался и в туалете клуба, где они громко поссорились, он точно о таком не думал.
При нажатии на троеточие в углу экрана появляется контекстное меню.
«Удалить файл 20160423.amr?»
«Да».
«Файл удален».
Признание, которое Кирилл вытянул из Мурата, долго служило последним рычагом давления, но сейчас оно теряет всякий смысл. Все теряет смысл, ведь со старой жизнью покончено, а завтра начнется новая, и в ней не будет ни Мурата, ни воспоминаний о нем.
Кирилл отпускает то, что так давно его тяготило, и заходит на кухню с душой легкой, как пух. Он уже почти допивает лекарство, когда в проеме появляется мать. Обычно в такое время она уже принимает снотворное и ложится спать, но теперь почему‑то стоит напротив Кирилла с трубкой домашнего телефона в руке. Она моргает несколько раз, словно сама не может понять, что она тут забыла, а потом… потом новая жизнь Кирилла с треском рушится.
– Кирочка, сейчас звонили из какой‑то юридической конторы. Котовы хотят подать на нас в суд…
 

1

 
У Дениса плывут мозги. У Славы, что таращится в одну точку, видно, тоже. Ни тот, ни другой не знают, за что им зацепиться, что спросить и как отреагировать, потому что Толик загрузил их под завязку. Он не дал никому опомниться и после того, как Слава с его подачи узнал и о поцелуе в палатке, и том, где на самом деле был Мурат сегодня утром, если не на улице (у Славы от шока лицо побелело как простынь), Толик резко перешел к событиям двухлетней давности. К тому, с чего у Мурата и Кирилла все началось и почему до сих пор не кончается. Денис думает: что бы ни произошло в прошлом, то, что Толик сделал сейчас, – неправильно и грубо. Друзья не должны лезть в душу, раскрывать тайны третьим лицам (даже если третье лицо – это Слава) лишь затем, чтобы собрать всю мозаику истории.
– После той драки на крыше я его больше не видел. – Толик между тем подходит к концу. – И слава богу. Увидел бы – удавил. Мурат обещал мне, что с ним больше никаких встреч и разговоров не будет, дескать, они друг для друга навсегда умерли. Но Мурат склонен к саморазрушению, так что я не сильно удивился, когда уже летом, перед тем как нам с тобой, Слав, уехать, он признался мне, что снова согласился на встречу. На этой встрече Пегов шантажировал его обличающей диктофонной записью. Подлец записал их разговор еще в тот день на крыше и все ждал подходящего момента. Мурата так трясло от страха, а я… ничего не мог сделать. И помощи попросить не мог тоже, ведь Мурат потребовал держать рот на замке, связал мне руки… но сейчас они развязаны, и я, наконец, рассказываю это тебе, Слав. – Он делает неуверенную паузу, переводит взгляд со Славы на Дениса: – И тебе, Дэн, раз уж и ты влип.
Воцаряется вязкое как студень молчание. Когда Денис впервые услышал (от вездесущего Кира, будь он проклят), что Мурат жертва травли, он и предположить не мог, что все так запутанно и болезненно, что Кирилл ради сохранения своей репутации решится на такую жестокость, что Мурат, отчаявшись, задумается об убийстве…
«Он только с виду такой тихоня, – сказал Кирилл в тот жаркий день на пути из магазина. – Мурат по‑настоящему ужасный человек. Поверь, таких лицемеров еще поискать надо».
По‑настоящему ужасный. Отвратительно ужасный, раз допустил мысль, что может спасти себя. Денис думает, что, будь он сам на его месте, не нашел бы в себе смелости Лапыгина отравить. Правда, то, что сделал Мурат, – вопрос выживания, далеко не акт смелости.
«С Пеговым у меня когда‑то был отдельный разговор. С некоторыми нюансами» – теперь, после слов Толика, ясно, что Мурат имел в виду. Тот самый «договор»: если Мурат кому‑нибудь расскажет, диктофонная запись окажется в полиции. Да, видимо, именно так все и было. Долгих два года ситуация находилась в подвешенном состоянии, а потом Денису приспичило блевануть около мусорных контейнеров.
Слава отвлеченно царапает едва виднеющуюся щетину на подбородке.
– Значит, все это началось, когда Мурат увидел то, что не должен был?
Толик кивает. Слава продолжает:
– Все это время я, как наивный дурак, думал, что все эти сплетни – попытка очернить меня, что кто‑то отлично потрудился, чтоб выжить меня из команды. Я видел, как Мурата избивали, и чувствовал вину за это. Парень не должен отдуваться за мои проблемы, потому‑то я и решил помочь ему. С самого начала не было особых надежд, что мы станем хорошими друзьями. Я бы понял, почему ты, Толян, так долго молчал, если бы… если бы между нами тремя не было тесной дружбы. Я бы понял, почему Мурат так осторожничает. Но сейчас… нет, не сейчас… возьми прошлое лето. Твою мать, неужели даже тогда я не внушал вам доверия? Что еще вы от меня скрыли, помимо… прочего ?
Слава прошивает Дениса требовательно‑раздраженным взглядом, будто бы ждет от него объяснений этого «прочего», ждет, когда Денис съежится от стыда.
«Но мне нечего стыдиться! Мне не нужно твое одобрение! И Мурату, как видишь, было тоже не нужно».
– Отлично! Мы разобрались. – Денис поворачивает лицо к притихшему Толику. – Теперь‑то я могу уйти?
Тот растерянно отвечает:
– Я удивлен… что ты уходишь так быстро. Разве не ты так упрямо хотел узнать о Мурате побольше?
– Интересное кино получается! – Денис усмехается. – Вы чуть ли не открыто говорили, что не имеете никакого желания посвящать меня в ваши секреты. Сколько раз вы меня подрезали, сказать? И тут в последний момент ты, Толя, вываливаешь на меня вообще все, но не потому, что я вдруг стал тем, кому можно доверять, и не потому, что ты такой добрый и щедрый. Тебя нехило подперло, ведь, оказывается, Мурат может что‑то скрывать даже от тебя.
Должно быть, Толик по‑настоящему растерялся, когда недавно Денис заикнулся о событиях на барже. О событиях достаточно важных, чтобы о них не умалчивать, но Мурат по каким‑то причинам ничего лучшему другу не рассказал. Кто знает, куда пошел бы этот разговор, будь Толик, как и прежде, в неведении. Лицо его кажется равнодушным, но на щеке угрожающе шевелится желвак.
Слава выплевывает на грани психа:
– Попридержи язык, малой! Это твоя вина, что ты совал нос куда не следует. Тебе говорили открыто, потому что иначе ты не понимал! Признаюсь, это раздражало меня. Но не так сильно, как раздражает сейчас тот факт, что ты интересовался Муратом не ради приятельства. Оказывается, за нашими спинами у вас развивалась волнующая «лавстори» – кто бы мог подумать!
– Кто бы мог подумать! – Денис передразнивает его, потеряв всякий страх. Он встает с места, чтобы иметь преимущество хотя бы в росте. – Что, не терпится узнать, с чего наша «лав‑стори» началась? Закатай губу. Скажу только, что Мурат не обещал мне ничего и ни на что не обязывал. Надеюсь, вас, гомофобов, это успокоит.
Слава кровожадно смотрит на него снизу вверх. Денис не понимает, что на него нашло, должно быть, эта неслыханная дерзость – защитный механизм, или же он попросту спятил. Толик отрешенно подпирает шкаф спиной, словно его занесло сюда случайно и к происходящему он не имеет никакого отношения. Тишина между ними как после рухнувшего здания, когда среди безмолвных руин шуршит только падающая пыль.
Слава отзывается нетерпеливо:
– Вроде бы ты собирался уходить?
Денис, не помня себя от злости, громко хлопает дверью.
 

* * *

 
У себя в комнате он в неуправляемом приступе гнева швыряет гитару в угол, но быстро спохватывается, вдруг сломал чего… ведь бабушкин подарок ни в чем не виноват. Может быть, гитара еще послужит ему, он найдет учителя, когда вернется в домой, а Толя и Слава… нет уж, к ним он теперь на пушечный выстрел не подойдет. Впрочем, и они к нему тоже.
Начинается нехорошая дрожь, и глотку сковывает скорой истерикой. Ему нестерпимо хочется плакать, но «Еще чего! Было бы из‑за чего сопли распускать. Лицо помыть и буду как новый». Стараясь не пересекаться с домашними, чтобы не светить своим похоронным лицом, он закрывается в ванной. В углу шумит стиральная машина: таймер показывает десять минут. На полу лежит груда грязного белья, одеяла и покрывал. Денис виновато чешет макушку. Похоже, Катя занялась стиркой. Чтобы что‑нибудь замочить, она набрала полную ванну. От воды идет густой пар и пахнет вокруг кондиционером с ромашкой.
Денис подставляет сложенные в ковш ладони под кран и ополаскивает лицо. Не стоит расстраиваться, не стоит загоняться и уж тем более плакать… Но Смирнов! Как он мог рассказать все Славке так алчно, так, словно чувства самого Дениса для него мелочевка!
Как Славка сказал? «Это твоя вина, что ты совал нос куда не следует»? Денис криво улыбается своему отражению в зеркале. Сквозь щели между пальцами текут ненавистные слезы.
«На хер пусть все идут!»
Во рту проклевывается вяжущий вкус мыла. Плечи трясутся от рыданий. Он яростно вытирает глаза рукавом. «Сколько можно реветь, сукин ты сын?!»
Руки тянутся к шкафчику над раковиной, там среди уходовых средств должны быть таблетки, которые он спрятал еще при первом приступе. Он берет одну в рот, но тут же резко передумывает и выплевывает. Какой толк от препаратов сейчас, когда спасать уже нечего? «Как долго ты собираешься быть слабаком?»
Той ясной ночью у реки Мурат обеспокоенно держал его за руку и говорил: «Представь, что это тоже часть терапии». Тем ранним утром он обнимал его крепко‑крепко, и от его тихого голоса плохие сны превращались в нежную усталость. Сейчас Мурата рядом с ним нет, никого нет, кроме собственного отражения. Сейчас слезы горячими горошинами срываются с подбородка в раковину. И он обязан остановить их самостоятельно.
Грудь сдавливает в тисках, смутное видение чего‑то, что предстало перед ним еще в комнате Толика, сейчас медленно обретает четкость. Желтые огоньки.
Семейство желтых резиновых уточек, которые мама клала в воду, когда купала его. Во снах они тоже были с ним.
Только ли во снах?
Его ноги подкашиваются, он медленно оседает на пол, держась за бортик ванной. Вода идет рябью, пенистая, пахнущая ромашкой.
Совсем крохотный мальчик сидит на досточке, перекинутой поперек ванны, и бултыхает ногами, поднимая пену. Тут и там плавают желтые огоньки‑уточки. Он из раза в раз тянется к ним, и услужливые женские руки вручают ему то одну, то другую игрушку. Но маленький Денис капризно выбрасывает их обратно в воду, чтобы затем вновь неумолимо к ним тянуться.
Тут женские руки исчезают куда‑то. Денис, наклонив свою тяжелую голову вперед, высматривает самый близкий желтый огонек. Внезапно раздается какой‑то грохот, и досточка, на которой он сидит, переворачивается…
 

* * *

 
Он плачет, скорчившись на полу, под визгливый звук стиральной машины. Никто не душил его, никто не топил. Это ощущение, будто слово крутится на языке, но все никак не вспоминается, уже не кажется ему таким таинственным… ведь он всегда знал, чьи это руки. Всегда. Но это знание таилось глубоко, невозможно глубоко под слоями его страхов.
Никто не топил его.
Никто.
Никто.
Он закашливается от слез. Когда он пытается встать, в глазах вспыхивают разноцветные пятна. Голова по ощущениям взрывается. Когда в ванну заходит Катя, все вокруг погружается во тьму.
 

* * *

 
Очнувшись в своей кровати с мокрым полотенцем на лбу, Денис охает от боли в висках. В ту же секунду совсем рядом слышится какое‑то шевеление, затем над ним возникает лицо, которого здесь быть не должно.
– Сынок. – Мама касается его щеки рукой. Другая ее рука в гипсе покоится в перевязи. – Ты так долго спал. Как же… как же ты нас напугал, мой милый.
Он неуклюже приподнимает тело, чтобы опереться спиной о подушку, и мокрое полотенце шлепается ему на живот. Мама убирает его и поправляет одеяло. Денис чувствует себя разварившейся клецкой. Мозги совершенно отказываются соображать. На короткое мгновение мелькает мысль, что мать ему чудится, на самом деле ее здесь нет.
Он хватается за лоб от того, как сильно все двоится перед глазами, затем его ладонь тяжелым булыжником падает на что‑то бумажное. Раскрытая записная книжка. Прищуривается – Славкина. Должно быть, мама читала песни Банина, пока Денис спал. За все время в деревне уже и забылась ее раздражающая привычка брать чужие вещи без разрешения.
– Ма. – Он закрывает книжку и сует под одеяло. – Ты здесь откуда?
Она убирает выбившуюся прядь волос себе за ухо. Стрижка у нее короткая, а у висков заколоты невидимки. Это ее молодило бы, если бы не осунувшееся лицо.
– Бабушка позвонила, и мы с папой тут же сорвались. – Денис видит за окном темень. «Сколько я провалялся, черт возьми?» Мама между тем продолжает: – Ты так долго не приходил в себя, уже думали скорую вызывать, но, слава богу, очнулся… Катя дала тебе успокоительное, и ты лег в кровать. – Она вновь дотрагивается до его щеки. – Как ты себя чувствуешь?
– Голова только… немного. – Он нехило преуменьшает. Виски ломит нещадно.
– Тогда отдохни еще. Потерпеть недолго осталось. Завтра встанем пораньше, соберем твои вещи. – Мама говорит те самые слова, о которых он мечтал в первые дни здесь: – Папа и бабушка посовещались, и тебя решили вернуть обратно. Видимо, совсем мы замучили Римму Аркадьевну… Ты помнишь, что произошло? Катя нашла тебя на полу без сознания, всего в слезах.
От одной мысли, что нужно объяснять, почему так получилось, телом овладевает тяжелая как свинец усталость. Он уходит от вопроса в спешке:
– Лучше скажи, как твоя рука?
Мама, не отрывая от него цепкого взгляда, досадно прикусывает щеку с внутренней стороны, видно понимает, что ответа не получит.
– Получше, – говорит. – Уже не так сильно ноет.
Денис отвлеченно теребит на своем запястье красную ниточку пряжи, вспоминая, как давным‑давно ездил с классом на лыжню. Перед поездкой мама, наслушавшись неврастенического бреда своей сестры, схватила его за руку и сказала:
«Денис, дорогой, посмотри на свои запястья, видишь? Такие же, как у меня. В тебе от меня больше, чем от папы, так что… будь осторожен, хорошо? Опасайся горок, катайся на ровной поверхности и тщательно проверяй снаряжение перед выходом. По моей линии многие ломали руки: твоя бабушка из Толмачевки, помню, мой отец тоже ломал и брат его… Твоя тетя думает, это семейное проклятье, я ей, конечно, не верю, но все равно… Прекрати закатывать глаза, я ведь не шучу с тобой!»
Что тогда, что сейчас это кажется глупой причудой. Лыжня прошла весело, и ни одну руку он не сломал. Ногу, правда, вывихнул, но это не в счет. Мама перечислила всех, кого могла вспомнить, и, будто накликав этим беду, спустя много‑много лет поскользнулась на кафеле и повредила запястье.
Но было ли это впервые?
Денис опасливо касается ее холодного гипса.
– Мама. – Нет уверенности, хороший ли сейчас момент, но все лучше, чем тянуть резину. – Ты ведь уже ломала руку когда‑то, да?
Мамины губы сжимаются в полоску, почти белеют. Что‑то мучает ее, и Денис подозревает, что именно.
– Не совсем. Это была трещина. И тоже ванна. Запнулась, когда…
– …Купала меня.
Ее глаза расширяются, рот приоткрывается, но не в удивлении, нет. В ужасе. Она моргает, и по ее щекам текут горячие слезы.
– Я так люблю тебя, сынок. – Голос ее резко делается мертвым. Денис убеждается в своих догадках: его кошмарные видения – не сны вовсе, они никогда ими не были. – Ты самое драгоценное, что у меня есть, моя половинка. Ты же знаешь, я все готова сделать ради твоего благополучия.
Он аккуратно подается к ней, но она не идет навстречу, отворачивается и обнимает себя здоровой рукой. В ее тихом плаче слышится болезненное: «Я так виновата перед тобой! Так виновата!»
– Я до смерти испугалась, – говорит она, немного успокоившись. – Ты все детство был неусидчивым ребенком. Я так сильно уставала с тобой. А в тот день… мне нужно было за что‑то ухватиться… это ведь из‑за меня все… из‑за меня все‑о‑о…
Ее плечи трясутся, и голова опускается к коленям. Обнять бы ее, утешить хоть немного, но она все еще не дается в руки. Денис терпеливо дожидается, когда мать, раскрасневшаяся, с мокрыми ресницами, вытрет слезы, вновь сядет прямо.
Затем он говорит ей без тени сожалений:
– Ты так печешься о моем благополучии, но не замечаешь, что делаешь это мне в ущерб. Это из‑за тебя я столько лет живу от приступа до приступа, получается? Тогда почему ты ничего не рассказала Светлане Николаевне на первом сеансе? Значит, ты все это время знала, что за сны мне снятся! Знала, но все равно молчала. Почему, мама?
Ее рот вновь дрожит, но она преодолевает новый наплыв слез и нежно дотрагивается до его ладони, прежде чем молча выйти за дверь.
Она не может находиться рядом с ним, не выдерживает жгучего стыда, ей до смерти хотелось бы забыть свою ошибку, хотелось бы не винить себя больше в том, какая она никудышная мать. И это было бы возможно, не упади Денис в ванну. Однако он упал, и упал по ее вине, и сейчас ей остается только корить, корить себя и маниакально добиваться для сына лучшей жизни. Жизни, которой он бы лишился, не вытащи она его вовремя из воды.
Денис откидывается на подушку тяжело, как мешок с песком. Как же я устал, думает он, затем незаметно для себя засыпает.
 

* * *

 
Его пробуждение приходится на обед. Никто не будит его, не расталкивает сварливо: «Хорош лицо давить! Так весь день проспишь!», а в доме стоит неожиданная тишина. Молчит и радио, и телевизор, и чужие голоса.
Бабушка обнаруживается сразу: подвязывает тяжелые помидорные грозди. Машины отца почему‑то нет во дворе. Денис уж грешным делом вновь думает, а не приснился ли ему вчерашний разговор с мамой? Однако Славкина книжка лежит там же, куда он ее заныкал, значит, нет – не приснился.
Денис открывает чужой блокнот с песнями в надежде отвлечься от неприятных мыслей, но по итогу цепляет таких же. Сегодня он уедет, оставив после себя след из ошибок и разочарований, оставив конфликт с ребятами неразрешенным. Именно таким они его запомнят – несдержанным и наглым. Да, он погорячился, повел себя просто отвратительно, но уже ничего не поменять наверняка, не стать им больше друзьями после всех тех слов. «Значит, так тому и быть».
Взгляд поднимается к столу, и невольно становится совестно, что мама видела этот завал. И на полу черт‑те что, стул шмотками завален – и чистыми, и грязными. Скоро, очень скоро он вернется в свою прежнюю жизнь, туда, где ему не придется переживать о бардаке, ведь его комнату прибирает женщина из клининговой службы, где нет проблем с сотовой связью и есть скоростной интернет, туда, где его ждут друзья с потока и тусы каждую субботу. Вот только радости от этого ни грамма.
Он вяло выискивает на стуле чистые трико, но тут его пальцы натыкаются что‑то холодное и кожаное. На тонкий ремешок, прицепленный к чехлу полароида.
Кармашек, распухший от количества карточек, а внутри горит вспышками выпускной вечер. Где‑то стоит Славка, прижав телефон к уху. С мокрыми волосами смеется Юля, а рядом с ней дымят какие‑то ребята. У длинного стола с разливом Толик протягивает руку со стаканом. Затем Мурат, пьет из этого стакана, чтобы отвлечься.
Грустный, с пьяным огоньком в глазах, но такой красивый и влекущий. И пусть в тот день все было между ними шатко, и пусть они еще плохо знали друг друга, но Денис не переставал думать о нем и о нем мечтать. Если совсем по правде, и перед расставанием они знали друг о друге только то, что им вместе хорошо и приятно. Время сотрет многое, может статься, Денис забудет, что Мурат когда‑то рисовал и много курил, но то, что между ними было, – нет, никогда. Ведь первая любовь не забывается. Мурат имеет право ничего не запоминать, и Денис не хочет его обязывать даже мысленно.
«Но я охотно обязал бы себя».
В этот момент в проеме комнаты возникает крупная фигура Кати.
– Уже проснулся? – Она садится рядом. – Как ты? В порядке?
Денис готов, как обычно, разозлиться – он все‑таки взрослый парень, а не нежная мимоза, но… какая теперь разница? Он и так уже оголен перед всеми донельзя.
– И похуже бывало, – равнодушно пожимает плечами. – Зато я как следует выспался.
– Это хорошо. – Веснушчатые щеки Кати приподнимаются от улыбки. – У тебя сегодня много забот, ты же знаешь. А это что? – Тут ее внимание привлекает полароидная карточка. – Ух ты! А кто фотограф? Ты? – Денис кивает, но неохотно. Это фото с Муратом любительское, слово «фотограф» здесь ни к месту, однако Катя думает иначе: – Слушай, а отлично получилось, Дениска. Как красиво стоит, да? А Мурат… он придет тебя провожать?
Денис объясняет ей, почему Котов не придет.
– Вот оно что. Надо было позвонить Елене, совсем забегалась с этой работой. Стыд и позор мне.
Она не подбадривает его, не говорит, мол, ничего страшного, вы обязательно встретитесь, не умасливает его зыбкой надеждой на лучшее, и Денис ей искренне благодарен за это.
Вместо этого Катя встает с кровати и зовет за стол:
– Твоя мама приготовила тебе что‑то вкусное, так что поторопись. Она очень переживала, что не сможет угодить тебе, будь добр, порадуй ее и скушай все, идет?.
Он с трудом съедает половину, но не потому что невкусно – вполне съедобно, пусть и далеко до шедевров Кати. Попросту кусок в горло не лезет. Мама точно расстроится, думает он, когда убирает все обратно в холодильник, но расстроится не больше, чем вчера.
За окном урчит отцовская машина. Родители возвращаются с огромными пакетами: закупались бабушке необходимыми вещами, перед тем как отбыть в город.
К вечеру вместе с сильным ветром поднимается неслыханная суматоха. Отец бегает из дома к машине и обратно, загружает в открытый багажник то бутылки с самогоном, то соленья, то варенья. Сверху пристраиваются и овощи: пакет с огурцами, пузатый кабачок и коробка с зелеными помидорами (чтобы покраснели, бабушка сказала поставить их в темное место).
Катя прячет Денису в рюкзак сладкий пирог и конфеты «Ромашка».
– Наедайся. – Она треплет его по волосам, как младшего братишку. – Кто знает, когда ты к нам еще приедешь.
За их спинами бабушка раздает родителям распоряжения касательно него:
– Да‑да, знаю я, чем вы в своем городе питаетесь! Внука мне совсем заморили! Сейчас хоть поплотнее стал, а когда приехал – чего творилось? Как спичка худущий был!
Денис, раскрасневшись от ее слов, невольно касается своего живота – неужели ба права и он поправился? Вот черт, надо было заниматься на стадионе активнее, бегать хотя бы по вечерам, а не от случая к случаю! Он говорит об этом вслух, и Катя звонко хохочет. Затем ее лицо замирает, любопытный взгляд устремляется куда‑то поверх его макушки. Денис оборачивается.
У калитки стоит Толик и неловко машет ладонью.
Катя слегка подталкивает в спину:
– Иди, попрощайся с другом. – Затем добавляет то, от чего Денису делается дурно: – И напомни ему, пожалуйста, чтобы не забыл вернуть наш велосипед.
Денис здоровается со Смирновым с непередаваемым чувством неоднозначности и смущения. Они садятся на лавочку у забора. Кроны над ними шумят от холодного ветра, пахнет вокруг скорым дождем и горечью скошенной травы. Прямо перед ними у открытого багажника мама и бабушка громко спорят, как вместительно уложить сумки и ничего при этом не помять.
Кажется, что в голове лопается множество мыльных пузырей. На язык ни одно слово не идет. Толик смотрит на него украдкой.
– Ух ты, вот это суета, – начинает он так, будто видит Дениса впервые и сейчас неуклюже начинает знакомство. – Собираетесь куда‑то? – Денис равнодушно отвечает, куда. Толик невесело улыбается: – М‑да… скверно все вышло.
– Ой, да брось! – В голосе звучит некоторая едкость. – Я же все равно сую нос куда не надо, так какая разница?
– Это очень плохой настрой. – Толик разворачивается к нему всем телом. – Ни в коем случае не слушай ни меня, ни Славку. Ты ни в чем не виноват и никогда не был, идет? Здесь только я капитально опрофанился, потому что… Да, ты все верно сказал, я думал только о себе и о том, каким плохим другом я стану, если промолчу.
– Поздравляю, Толян, ты стал даже хуже, чем себе представлял.
– То, что я натворил… Мне действительно жаль. Ты правильно сделал, что не сдержался вчера. Прости, если сможешь.
Денис выдает язвительное «пф‑ф‑ф» и закатывает глаза. Может Толя и признал свою вину, но многое ли это поменяет?
– Слава с тобой не согласится. Я ведь бешу его. С самого начала бесил, скажешь нет?
– Не принимай его слова только на свой счет.
От этого ответа колет обидой еще ощутимее.
– Как тебя понимать? Ты забыл, что он сказал? Наша с Муратом «лав‑стори» ему резьбу сорвала! Он же буквально выгнал меня.
– Все я помню, поэтому и говорю: дело не только в вас двоих. – Толя медленно выдыхает сквозь плотно сжатый рот, его пальцы громко хрустят. – Когда ты ушел, я подумал, что у меня получится все замять, но вышло только хуже. Мы крупно с ним поссорились, пожалуй впервые за все время нашей дружбы. Он сказал, что ему нужно о многом подумать, поэтому сегодня утром он уехал с дедом на озера. Полагаю, на три дня точно.
– Попутного ветра, значит. – Денис отрешенно глядит на сине‑розовое небо. Его руки сами по себе теребят застежку рюкзака, то открывая, то закрывая кармашек. – Мне уже плевать. Я просто хочу спокойно уехать.
– Ни о чем не жалея?
Возникает неприятная пауза. Толик поймал его. Остается только признать, что ему на самом деле ни в коем разе не плевать и никогда не будет. Пальцы в очередной раз расстегивают кармашек рюкзака, но Денис не закрывает его обратно, запускает руку внутрь: где‑то там, среди ключей и разной мелочевки, должны быть огрызок карандаша и завялившийся чек.
– Дай мне свой номер. – Он протягивает их Толику. – И адрес вашей общаги. Встретимся, может. Не знаю. На всякий случай. – Пока Смирнов старательно выводит буквы на коленке, Денис вспоминает, что у него есть одна вещь, которую неплохо бы вернуть. – И вот еще. Отдашь Славке, когда он вернется?
Толик берет в руку черную записную книжку. Денис хотел перед отъездом попросить об этом Катю. Как хорошо, что появился более подходящий для этого Толик.
– Откуда она у тебя? – Денис отвечает, что Слава дал позаниматься еще на первом уроке гитары, а потом о ней забыл. – Любопытно. Слушай, а может, оставишь у себя? Звучит странно, конечно, но это похоже на знак.
– Знак, что я стану гениальным автором песен? – Денис усмехается над своими словами – прозвучали они глупо.
– Знак, что Славке повнимательнее надо смотреть за своими вещами. – Толик по‑приятельски хлопает по плечу и встает с лавочки. – А если серьезно. Не бросай гитару, Дэн. Ты хорош, действительно хорош. У тебя есть и голос, и талант. – И после паузы добавляет: – Мурат считает так же.
Денис моргает совершенно по‑дурацки. Обиду на весь мир как ветром сдувает. Остается только что‑то сладко‑трепетное, расцветает на щеках красным.
– Он так тебе сказал?
Толик кивает. Мурат подобное озвучивал редко, в его характере – держать мысли при себе, поэтому похвала от него кажется Денису самой драгоценной и самой правдивой, кажется правдивее похвалы Толика – такой же не менее приятной и абсолютно не льстивой.
– Тебе, наверное, уже пора?
После этих слов Денис немедленно встает. За спиной Толика у закрытого багажника курит отец и в ожидании поглядывает в их сторону. Дым от сигареты сносит на бабушку, отчего та бухтит и откашливается. Мама устроилась на переднем сиденье и о чем‑то говорит с Катей через опущенное стекло.
– Грустно, что мы прощаемся на такой недружественной ноте. – Толик протягивает руку. – Но ведь дружба… дело наживное, верно?
– Наживное. – Денис улыбается уголками губ и пожимает ладонь в ответ.
– Хорошей вам дороги.
Калитка со скрипом закрывается, и Толик исчезает среди узорчатых вечерних теней. Отец делает последнюю затяжку и громко зовет в машину.
 

* * *

 
Они останавливаются у АЗС, когда мама начинает суетиться: «А все ли мы взяли? Ничего не забыли?» Вывеска заправки светится резким неоном. Дверь хлопает, и отец уходит на кассу. Денис на короткую секунду представляет, что там, у стойки, рядом с огромным холодильником, отца рассчитывает Мурат что, если сейчас выйти из машины, можно попрощаться с ним еще раз.
Мама поворачивается с переднего сиденья:
– Тебе не холодно? Сегодня очень ветрено.
Он даже не смотрит на нее, только качает головой. Совсем не хочется говорить с ней. Неважно, насколько заботливо она себя ведет, что‑то необратимо сломалось в их и без того шатких отношениях. Она то и дело бросает на него взгляды через зеркало и не прекращает попыток завести разговор.
– На днях в парке пересеклась с Людмилой. Узнала от нее, что Юрок – первый по успеваемости на своем потоке, представляешь? Упорный мальчик, я знала, что у него получится поступить в медицинский. Встретишься с ним завтра, он, наверное, так соскучился по тебе.
Денис на это бесцветно хмыкает. Когда он наконец с Юркой увидится, друг сильно расстроится, ведь подарок на день рождения, те белые конверсы, остались у бабушки, отстирать их до изначальной белизны не удалось.
Отец трогается с места. Исчезают огни заправки. Впереди петляет черная трасса. По бокам от нее бесконечные поля волнятся светлой охрой и сочной зеленью. Родители обсуждают какие‑то рабочие вопросы, говорят о предстоящем осеннем отпуске, о бытовых делах, которые не требуют отлагательств. Непривычная городская круговерть.
«В деревне я сильно разнежился и многое позабыл».
Настроение у отца ни плохое, ни хорошее. Мама тоже выглядит по большей части нейтрально. Денис решает, что именно сейчас подходящий момент, чтобы признаться, что его документам и телефону каюк. Именно сейчас, когда у матери острая нужда искупить свою вину, а его самого недостаточно снедает стыд. Удивительно, но его никто не ругает: отец досадно бурчит, что с ним одни убытки, а мама ошарашенно спрашивает, как так получилось.
Денис не успевает озвучить свою легенду. Отец резко сбавляет скорость и с удивлением кивает на дорогу:
– Это что?
То, что сбивает всех с толка, оказывается мотоциклом, брошенным ближе к краю насыпи. Его владелец находится сразу же: темная невысокая фигура с массивным рюкзаком на спине идет далеко впереди. Машина быстро нагоняет ее, и отец спрашивает через опущенное стекло, нужна ли помощь.
Денис плохо видит, кто там стоит, и слышит тоже плохо: неизвестный говорит очень тихо. Впрочем, долго гадать не приходится. Некто обходит машину спереди, и Денис с ужасом узнает во владельце брошенного мотоцикла Лапыгина Илью.
Тот ошарашен не меньше, и его светлые, широко распахнутые глаза это не скрывают. Когда он усаживается на пассажирское сиденье, с его бритой головы и складок одежды сыпется дорожная пыль. Денис вжимается в свой угол, полный отвращения и непонимания.
– Как так угораздило‑то? – Отец мягко поворачивает на развилке.
Пыга отвечает равнодушно и гнусаво, будто у него заложен нос:
– Мотор заглох.
Их новый попутчик всем своим видом дает понять, что предпочел бы ехать без лишних расспросов. Денис предпочел бы прямо на скорости вышвырнуть его вон.
– Не страшно бросать так? Скинул бы хоть в кусты, а то найдется кто‑нибудь, утащат ведь. Не починят, так на запчасти разберут.
Пыга ограничивается отрешенным: «Нестрашно». Отец, уловив его настрой, больше ничего не спрашивает. Однако тут его место занимается мать. Она рассматривает угрюмого незнакомца цепким взглядом и интересуется с вежливым беспокойством:
– Все в порядке?
Денис только сейчас замечает, что Лапыгин держится одной рукой за ребра, пока другой прижимает к себе рюкзак. Чужие губы слегка кривятся от боли.
– Может вначале в больницу?
Тот качает головой и сипит:
– Нет, мне нужно на вокзал.
Никто его не переубеждает. Родители возвращаются к своей беседе, а Денис отворачивается к окну. Чудится, что либо машина едет уже не так быстро, либо время конкретно внутри салона замедлилось. Лапыгин тоже со всех сил притворяется, что Дениса рядом с ним не существует, и это бесит даже сильнее их отвратительного соседства. Пыга устраивается поудобнее, и из его рюкзака выпадает бумажка и скатывается куда‑то в ноги.
Они буквально в локте друг от друга, а родители понятия не имеют, что помогли тому, кто не так давно от души побил их сына. Если бы представился волшебный случай и они остались в салоне одни, Денис немедленно высказал бы все, что думает, вывалил бы на Пыгу всю накопившуюся желчь. Да, это мало что поменяет, но хоть на чуть‑чуть станет легче. Жестокая судьба столкнула их напоследок. Остается только злиться и думать, за какие грехи.
Спустя какое‑то время отец достает из бардачка пачку сигарет. Лапыгин поворачивается к нему резко и голодно, будто гончая, учуявшая след. Упавшую бумажку он не замечает, увлеченный тем, как щелкает зажигалка.
– Не могли бы вы, – Денис не верит, слышит его вежливый тон; хотя, когда нужда берет за жабры, и не так запоешь, – угостить меня одной?
– А сколько тебе лет, парень? Восемнадцать хоть будет?
– Девятнадцать.
Отец отдает ему пачку сигарет и зажигалку без вопросов. Мама таращится на отца с немым возмущением. Тот только пожимает плечами:
– Что? Не четырнадцать, и ладно. – Затем вновь обращается к попутчику: – Только наружу дыми и на сиденья не стряхивай.
Денис на месте отца не угостил бы даже окурком.
Впереди уже видны городские огни, и Пыга начинает заметно суетиться. Его коленка в нетерпении скачет, будто он готов выскочить прямо на ходу. Когда машина останавливается у вокзала, он пулей вылетает из салона, даже не сказав спасибо. Мама немного возмущается на этот счет, а отец только рукой машет, мол, опаздывает человек, с кем не бывает?
Дышать в салоне теперь в разы легче. Денис чувствует на лбу испарину и ныряет рукой под сиденье, куда упала таинственная бумажка.
На деле это оказывается плотная картонка, сложенная в четыре раза. Под центральным изгибом убористым почерком написан какой‑то адрес. Другая сторона картонки гладкая. Денис переворачивает ее, и ненависть с новой силой начинает бурлить в нем.
Кирилл смотрит с фотографии, улыбаясь, как голубоглазый ангел с картин, красиво причесанный и румяный. Догадки сменяют одна другую, но предчувствие подсказывает, что адрес этот, скорее всего, московский, что Пыга так спешил, потому что рвался именно туда, иначе зачем еще ему эта фотография? Денис разрывает ее без замешек и сожалений, с одной лишь мыслью, что его греет:
«Я сорву этим ублюдкам их долго и счастливо».
Окно опускается достаточно, чтобы он мог просунуть руку наружу. Вдоль дороги уже зажигаются фонари, словно нити жемчужных бус, а небо окрашено в ночь. Мимо проносится грузовая фура, обдав грязным ветром. Денис разжимает кулак, и клочки фотографии уносит далеко назад, к зелено‑желтым полям.
 

Эпилог

 
 

Сеанс

 
Он бывал здесь множество раз, говорил со Светланой Николаевной в этом кабинете с самого детства, но сейчас ему кажется каким‑то странным то, что он сидит в мягком кресле и рассказывает, чем занимался сегодня утром, женщине, которую за столько времени уже привык считать другом семьи.
Это видится странным не только из‑за того, что он появился здесь впервые за три месяца и несколько отвык, но и оттого, что остро чувствует в себе силы справиться со всем сам. Почти три года прошло с его последнего приступа. Неприятные штуки временами снились ему, но больше никаких утоплений. Первопричина его ментальной слабости была найдена, жизнь начала налаживаться, и вскоре он перестал нуждаться в таблетках и в частых сеансах.
Светлана Николаевна спрашивает, чем вызвано такое неожиданное изменение его стиля, возможно ли, что это знак, что Денис перешел на новый жизненный этап и готов выйти в мир, как взрослый и серьезный человек? Он гладит волосы на затылке (пряди после недавнего окрашивания больше не чувствуются ломкими и секущимися), затем отвечает:
– Скорее да, чем нет. Однако изначально я преследовал немного корыстные цели. Один мой друг сказал, что с темным цветом я буду выглядеть более презентабельно в глазах дипломной комиссии, и он оказался прав. Мне поставили четверку и особо не спрашивали. Останься я, как и прежде, обесцвеченным, деканша вцепилась бы в меня как клещ. Это было в прошлый вторник.
– Поздравляю, Денис. Этот непростой и болезненный период для тебя теперь в прошлом, но мне кажется… ты не чувствуешь облегчения?
– Просто, – он делает паузу, тянет задумчивое «м‑м‑м», – мы давно с вами не виделись, знаете. – И вновь молчание. Причина его напряженности заключается в другом, и он видит, что Светлана Николаевна знает об этом. Есть сомнение, стоит ли озвучивать настоящую причину, поэтому он начинает издалека: – Три дня назад я решил съехать с квартиры Юры. Он не выгнал меня, конечно же, нет. За все время нашего сожительства он ни разу даже не намекнул, что я как‑то мешаю ему. Он вообще‑то хороший сосед, пусть и ворчит временами, но все равно было немного жалко уезжать от него. Я начал задумываться об этом еще в феврале…
Квартира Юрки двухкомнатная, так что они не докучали друг другу до такой степени, что пересекались только по утрам на кухне и на выходных. Юрка никогда оплаты не просил, говорил, что понимает, как Денису тяжело с родителями, и вообще одному в такой большой квартире легко можно сойти с ума, но, несмотря на его слова, Денис все равно вызвался платить хотя бы за коммуналку.
Он переехал к Юре в тот самый год, почти сразу после возвращения из бабушкиного дома. Некоторое время он еще как‑то барахтался в океане навалившихся проблем, но потом жить с матерью под одной крышей стало совсем тяжко, и он, не предупредив никого, взял академ и переехал к другу. Он был уверен, что мать достаточно умна, чтобы понять, почему все пошло именно так. Денис нуждался в отдыхе. И пусть этот отдых продлился целый год, все это время он не сидел на месте.
Осенью он попробовал себя в качестве бариста – этой кофейней заведует тетя Славки, у которой Денис быстро заделался в любимчики. Но изначально он не хотел рассматривать это место работы, потому что все еще на Славу злился и его помощь рассматривал с долей недоверия.
Зимой устроился в клуб барменом и часто брал ночные смены – там его потребность быть кому‑то нужным нашла выход рядом со старшей напарницей Олесей, с которой после работы ему было одинаково приятно и крысить на коллег, и неторопливо заниматься любовью у нее в общежитии.
Они расстались спустя три месяца, потому что Денис решил уволиться. Олеся не грустила, вместо этого она пожелала ему прислушаться к тому, чего хочет его душа. Опыт с Олесей научил его свободной любви, наполненной только приятными чувствами, необремененной буйной страстью и привязанностью, поэтому от расставания с ней Дениса не разрывало на куски.
Он прислушался к своей душе, как посоветовала ему Олеся, и обнаружил, что неистово тоскует по съемке. Весной на отложенные деньги он прошел курсы фотографии, и Юрка стал его первой настоящей моделью, чьи фотографии он позже разместил в своих соцсетях рядом с прайсом. Можно сказать, эти фотографии сработали для Юрки как чеховское ружье и на пятом курсе меда наладили ему личную жизнь.
Вообще, Денис в свое время нечасто рассказывал Юре об Олесе, а друг, напротив, о Наде, девушке, которая познакомилась с ним на улице, трещал без умолку. Полгода назад, когда Денис вовсю корпел над дипломом, Юрка по уши упал в отношения. Именно тогда их идеальное соседство заметно омрачилось. Надя нередко оставалась в квартире на ночь, и сколько бы Юрка ни говорил потом, что переживать не о чем, Денис все равно ловил себя на мысли, что он третий лишний. Чего только стоит тот факт, что парочка уединялась за закрытой дверью всегда тихо, чтобы, не дай бог, Денис не услышал. Это квартирное осторожничество виделось настоящим преступлением против Юрки, у которого Надя была первой.
– Так что я сказал ему, что съезжаю. – Денис чувствует, как першит в горле от долгого повествования, и достает из рюкзака непочатую еще бутылку воды. – Пусть свободно наслаждаются друг другом. – Он делает несколько больших глотков. В эту паузу Светлана Николаевна что‑то отмечает в своем блокноте. У нее всегда получается это максимально не подозрительно. – Если бы я мог, съехал бы сразу в феврале, когда у них только‑только все начиналось. Юрка очень расстроился, не понимаю, почему… Наверное, он думает, что как‑то вынудил меня? Но я сам ушел. Меня вынудил разве что здравый смысл.
– Скажи мне, ты ушел, потому что действительно боялся мешать счастью своего друга или потому что, наблюдая это счастье, чувствовал себя плохо? Может, тебя беспокоит то, что ты одинок?
– И да, и нет. Видите ли, по щелчку пальца влюбиться в кого‑то сложно, а мне и не нужно. – Он вспоминает слова Олеси о том, что любовь тогда прекрасна, когда, падая в человека с головой, ты в нем не растворяешься. Часть себя он безвозвратно потерял в Мурате в тот день, когда они расстались, так что любовь к нему, пусть и приятную, почти стихийную, не назовешь красивой. – Возможно, когда Юра и Надя ворковали на моих глазах, я испытывал некоторую тоску по теплу, но не настолько, чтобы чувствовать себя плохо. Но вообще, дело‑то в другом…
Денис прислушивается к шуму винтажного вентилятора, чтобы унять волнение. Светлана Николаевна терпеливо ждет его, время от времени отпивая воды из стакана. Он отвлеченно осматривает интерьер кабинета – эти приятные коричневые оттенки, которые за столько времени, проведенного здесь, теперь бесшовно срослись с ощущениями уюта и расслабленности. А потом неторопливо говорит:
– Меня беспокоит больше не то, как я съехал, а то – куда. Нет, это хороший район, тихий, и жилье отличное. Вся соль в том, что туда переехать мне посоветовал Слава. Эту студию сдает его знакомая. Мне стоит быть благодарным. Как бы я сам нашел жилье за такую смешную цену, еще и со свежим ремонтом?
– Но ты все еще обижен на него?
Денис хмурится. Он не чувствует к Славе прежнего раздражения, ведь все уже быльем поросло, но временами на него накатывает что‑то темное и неоднозначное, ведь сколько бы ни прошло времени, он не забудет те неприятные слова, что они сказали друг другу. А как хотелось бы забыть! Слава часто помогает ему, даже в ущерб себе, и это говорит о многом. И о том, что Банин до сих пор страдает, – тоже.
– Может, тебе кажется, что он еще недостаточно искупил свою вину?
– Ему. Ему так кажется. Он обидел меня, верно, но сейчас я понимаю, что то, как он повел себя тогда, вполне объяснимо. И бог с ней, с его внутренней гомофобией, – он над этим работает, – самое неуютное, что от его попыток «искупить вину» я уже устаю. Вот знаете, как только я въехал, он позвонил мне и спросил, все ли есть, все ли работает, ну а я без задней мысли ляпнул, что стиралка не сливает воду. В этот же день он обратился к ремонтнику, и мне все починили. Понимаете, о чем я говорю? В такие моменты он делает меня инвалидом!
– Похоже, ваша ситуация все еще волнует его, и он сам не замечает, что доставляет тебе дискомфорт.
– Я хочу серьезно поговорить с ним. – Денис обнимает себя за плечи и опускает голову так, чтобы его челка закрывала лицо. – Но мне вечно что‑то мешает: вначале это была учеба, потом его работа… мне иногда кажется, что на самом деле говорить тут не о чем, что я преувеличиваю, что мне стоит принимать его заботу, а не нос воротить. Черт, даже сейчас в разговоре с вами я думаю, что, может, зря я жалуюсь на человека, который мной дорожит.
– Если тебе неприятно, значит, проблема есть. При сильном стрессе в попытке прийти к равновесию мы неосознанно преуменьшаем урон, нанесенный нашей душе. Нам кажется, что ситуация не такая уж и ужасная, какой казалась на первый взгляд, более того, мы начинаем сравнивать ее с ситуациями других людей и приходим к ложному выводу, что собственные проблемы не имеют веса. Поэтому ты не жалуешься, Денис, ты говоришь о том, что с тобой происходит. Разговору между тобой и Славой мешают не внешние причины, а внутренние, то есть сомнения и страхи. Уловки твоего сознания.
В этот момент Денис думает, что Толя в свое время, возможно, тоже попался на такую ментальную уловку, возможно, он не говорил Славе всю правду о Мурате не только из‑за обещания молчать. Однажды Слава признался, что в тот момент, когда все раскрылось, ему стало по‑настоящему плохо, он не знал, что ему к друзьям чувствовать и куда себя девать. «Это был самый чернушный эпизод в моей жизни» – так он сказал.
Их дружба восстанавливалась медленно, по частичкам. В тот год Денис упрямо считал, что никто ему больше не нужен, что с ребятами ничего общего он иметь не хочет, однако номер Толи не выкинул, сохранил для галочки.
А потом спустя некоторое время соцсети подкинули профиль Толика в рекомендациях, и Денис подписался на него, будучи уверенным, что отношения со Смирновым останутся на уровне лайков. Но все сдвинулось с мертвой точки, когда Слава написал ему и предложил встретиться втроем.
Они сошлись в кофейне Славиной тети. Там во многом разобрались и много друг другу сказали, но не гневно, как в прошлый раз, а спокойно, без грубостей, взвешивая каждое слово. Для всех троих это был страшный стресс, но они справились и дали друг другу шанс.
– С того раза мы ни разу не ругались. Ну, может было пару раз по мелочи, но это неважно… Однако Слава все еще грызет себя, а я этого не хочу. Он тогда ошибся, и я тоже. Да, – Денис кивает себе, – я обязательно поговорю с ним, даже знаю, когда, – затем его глаза расширяются от внезапной хорошей‑нехорошей идеи, – и знаю, где.
Совместный отпуск Слава и Толя планируют провести на своей маленькой родине. Работа не позволяет им приезжать в Ручейный почаще, но сейчас отпуск удачно попадает на лето, так что они вовсю готовятся к отъезду. Дениса зовут, конечно, и не только они. Этой зимой у Кати родилась девочка, и бабушка до сих пор бомбардирует телефон отца, ругаясь на то, что тот из раза в раз обещает приехать поздравить брата, но все никак не соберется.
– Но в эту субботу отец сказал, что поедет точно. Вот думаю… и мне бы не помешало с ним. С Катей я только по телефону разговаривал несколько раз, с бабушкой почаще, конечно. Хотелось бы встретиться с ними, пока у меня есть свободное время.
Светлана Николаевна наклоняет голову, мягко посмотрев на него.
– Это место много значит для тебя, и ты так давно там не был. Я вижу твое волнение, но от встречи ли с родными? Или от предстоящего разговора с другом? Когда ты вернешься туда, воспоминания хлынут на тебя с новой силой. Ты их боишься? Или ждешь?
Она имеет в виду не только его фобию, которая за это время заметно отступила. Денис рассказал ей про Мурата, когда академ подходил к концу, то есть тогда, когда общение с ним окончательно заглохло.
Денис написал ему в тот же день, когда купил новый телефон, и поначалу они переписывались и созванивались днями напролет, и в груди трепетало так нежно и хорошо, словно Денис влюблялся заново.
Но ни один из них не давал другому надежду на что‑то серьезное. Денис в Новосибирске обживался в квартире Юрка и искал, куда податься. Мурат в этот момент готовился к поступлению в Питер, и дни его были забиты под завязку. Их разделяли четыре часа на самолете – сущий пустяк, но для Мурата, который Денису ничего не обещал, очевидно, запарное мероприятие.
Разногласия с матерью, неоднозначные отношения с Толей и Славой, затем первая в жизни работа – все это навалилось резко, и грузить этим Мурата, у которого своих проблем выше крыши, виделось чем‑то неправильным и инфантильным. Спустя некоторое время говорить стало не о чем, и чат заглох, упал далеко вниз, смещенный активными диалогами. Звонки также поредели, и лишь на Новый Год, когда Денис выпивал с Толей и Славой в их общежитии, Мурат неожиданно позвонил.
Денис поприветствовал Мурата как старого друга, но с щемящей тоской в сердце, с тем грустным чувством, когда знаешь, что уже ничего не будет как прежде и навряд ли что‑то повторится. Никогда им не вернуться в то жаркое лето, сотканное из их объятий, ночных прогулок и тихих разговоров, из горячего дыхания и нежных поцелуев… Прошло всего ничего, но изменилось многое: сам Мурат, его жизнь… А Денис, казалось, оставался статичным: он еще искал себя, как щепка метался по волнам жизни и упрямо берег любовь к Мурату, как хрустальную мечту.
Однако эта любовь ощутимо пошла трещиной, когда Слава однажды проговорился, что Мурат приезжал в Новосиб еще осенью, чтобы встретиться с Баниным: их разговор вышел непростым, горьким, но именно после него Слава понял, что хочет все с Денисом начать заново. С одной стороны, Денис чувствовал благодарность, ведь Мурат фактически помирил их троих, но с другой… Котов не соизволил даже кинуть коротенькое сообщение, что он в одном с ним городе! Заявился в Новосиб втихую и так же втихую свалил. От этого жгло в груди, словно Мурат каким‑то образом его предал.
Вскоре обида уступила место пониманию и смирению: то, что между ними было, навсегда останется в памяти, этот удачно‑неудачный опыт, безусловно, важен для них двоих, но нужно двигаться дальше. И Денис двигался: сменил кофейню на клуб, познакомился с Олесей и удивился, что любить кого‑то можно и не страдая. Она стала для него не только любящей девушкой, но и надежным другом, тем, кто его слушал и слышал. Их диалог в мессенджере даже сейчас висит в топе активных.
Словом, все шло своим чередом. Мурат забылся на остаток зимы, и тоску по нему приглушило.
Однако тот напомнил о себе цветущей весной. Мурат приснился Денису, и это был один из тех снов, что наутро оставляют яркий шлейф воспоминаний и еще долго не оставляют в покое. Денис тотчас вскочил на кровати и заглянул в мессенджер трясущейся рукой, непонятно на что надеясь. Само собой, там было пусто. Мурат не писал ему уже полгода.
Летом Денис наткнулся на его соцсети так же, как и на Толины, через рекомендации, и очень удивился, что он вообще есть. На стене висело всего три публикации. Мурат обозначил их коротко и немного забавно. Кто еще мог подписать фотографию со своей сгорбленной над учебником фигурой очевидным «Я»? Только человек, не привыкший к соцсетям. Актуальных тоже было негусто, только «Polska» и «drawing».
Мурат стоял такой высокий и причесанный в клетчатом пальто и щурился от солнца. Над ним возвышались стены цвета пудры, украшенные завитушками, большие арочные окна и густо‑зеленые кроны хвойных деревьев. Небо летнее ярко‑голубое, перечеркнутое надписью, которую Денис не знал, как прочесть: «Pałac w Wilanowie».
Фотографии сменяли друг друга: на одной Денис видел внутренний дворик какого‑то музея, видел башенки и беседки; на другой – мерцающие чаши фонтанов и аккуратный сад со скамейками; на следующей – целое озеро с величественным особняком на берегу. И все эти места Мурат не забывал подписывать: «Łazienki Królewskie», «Римский театр», «Обсерватория», «Оранжерея»…
Время от времени выдержка подводила Дениса, и он возвращался к соцсетям Котова, к его слегка повзрослевшему, такому же красивому лицу, к его редким постам, к рисункам, различным аппликациям и зарисовкам, которые хранились в актуальном без подписей… возвращался и долго думал о том, к чему по итогу все пришло.
Сейчас в жизни Мурата больше нет места их общему прошлому, должно быть, и скучать ему нет ни времени, ни прока. Денис не сомневается, что и личная жизнь Котова не стоит на месте, ведь девушки очень любят таких красивых с виду холодных парней, и, вероятно, он уже нашел ту, которая ему подходит.
На такие мысли его натолкнул один смущающий эпизод, случившийся на следующий новый год. Денис взял волю в кулак и осмелился позвонить Мурату в праздничную ночь, однако на том конце неожиданно ответил высокий женский голос:
– Ох, простите, Мурат сейчас немного занят… да? – Он слышал какие‑то шумы вперемешку с заглушенными разговорами, должно быть празднование было в самом разгаре, затем слух слегка застопорился от быстрой иностранной речи: – Drogi bracie, gdzie jesteś? Тебя к телефону! Szybciej!
Это обескуражило Дениса достаточно, так что он не стал дожидаться, отключился, сказав, что перезвонит позже. Само собой, соврав. После услышанного это не имело смысла, и то, что Мурат не перезвонил сам, подтверждало, что ему не было никакого дела.
Раздается щелкающий звук – это Светлана Николаевна открывает выдвижной ящик стола и достает сухие салфетки. Он не сразу понимает, что все это время беззвучно плачет. Светлана Николаевна реагирует на его тяжелое молчание аккуратно:
– Мне кажется, твоя поездка будет хорошей проверкой на стойкость, как ты думаешь?
Денис кивает и, вытерев глаза, вновь отпивает воды. В кабинете невыносимо душно. В горле появляется неясное чувство тревожности вперемешку с нетерпением, словно в Ручейном обещает что‑то произойти. Он успокаивает себя тем, что это его лето последнее такое свободное, оттого и страшно. Сразу после защиты диплома он сошелся с отцом на том, что осенью уйдет в армию, а после нее начнет стажироваться по специальности, а это значит, что игре на гитаре и фотографированию много времени уже не уделить.
– Думаю, ма расстроится, когда я скажу ей, что в субботу уезжаю. Это ведь ее день.
Первые полгода жизни с Юркой Денис совсем не заявлялся домой. Мама названивала ему почти каждый день, и это так ему надоедало, что временами он не сдерживался и отрубал телефон полностью. После таких моментов мама умоляла его не лишать ее этих скудных крох общения, просила приезжать хотя бы на выходные, раз он уже все для себя решил. В конце концов так и договорились, и с того раза Денис навещает ее и отца без пропусков.
– Она же все еще ходит к вам? – Он поднимает на Светлану Николаевну усталый взгляд. – Я не могу судить о ее состоянии из редких встреч с ней, но мне кажется, ей стало получше, чем в прошлом году.
Однако Светлана Николаевна игнорирует его вопрос, она говорит:
– Твоя мама непростой человек, но я слышу в твоем голосе облегчение.
Шум вентилятора будто становится громче, но духота все равно мучит, и пот копится над губой соленый и теплый.
– Да. – Денис стирает его кулаком. – Но мне все еще трудно осознать, что я больше не ненавижу ее. Помните, как я говорил, что не хочу ее видеть? Мне все еще стыдно за это. Я не сказал бы, что простил до конца, ведь, если бы не ее скрытничество, кто знает, может, сейчас я был бы полностью здоровым. Но я вел себя так незрело с ней, так жестоко… она столько лет жила с этой болью, а я только хуже сделал. Я прочел много литературы про послеродовую депрессию, теперь я немного понимаю, что мама чувствовала.
– Если бы у тебя была возможность, ты поменял бы что‑нибудь?
Он подумает над этим вопросом несколько мгновений, затем невесело усмехается.
– Знаете, эта «другая возможность» то же самое, что уловки моего сознания, о которых вы говорили раньше. Конечно, в другой жизни я бы не сказал стольких обидных слов собственной матери, но я живу этой жизнью, и за моей спиной куча неправильных решений… Подправить их невозможно, мне остается только не нахватать новых. Мечтами о других возможностях грешил девятнадцатилетний Царев Денис. – Он останавливается и, не дрогнув ни единым мускулом, врет: – Я больше не он.
 

* * *

 
Дверь открывается наружу, и улица дышит в лицо июньской жарой. Сеанс закончился, Денис ощущает себя все также нагружено, но мысли наконец выстроились в нужном направлении.
Гудки в телефоне тянутся слишком долго, и чудится, что, если прямо сейчас, в эту же секунду, ему не ответят, смелость, с которой он решился на поездку, лопнет как мыльный пузырь. Но как хорошо, что этого не происходит.
– Толян! – Денис повышает голос не из‑за шума города, а потому что до трясущихся поджилок волнуется. – Помнишь, ты приглашал меня провести лето вместе? Вы едете или уже передумали?
– Мы уже приехали, Дэн. Сегодня утром, и… – Вдруг раздается резкий лай и какой‑то неясный ржавый скрип. Толик зычно кричит: – Место! Место, кому сказал! – Пес немного умолкает, но спустя секунду лает вновь, звеня цепью. Толик измученно выдыхает: – Глупый кобель, целый день пасть не закрывается, голова уже трещит… Шиферину закупили вот, гараж кроем… А ты чего? Хочешь приехать?
Денис коротко угукает, остановившись у зебры. Люди рядом спасаются от жары как могут: кто‑то жадно пьет воду, кто‑то размахивает распечатками, кто‑то теребит ворот одежды и протирает лицо влажными салфетками. Денис чувствует, как его волосы, недавно выкрашенные в темный каштан, ощутимо припекает солнцем.
– Погоди, серьезно? Ты же ногами и руками упирался, не хотел ни в какую… Это же замечательно. Ты можешь мне не верить, но ты единственный, кого здесь не хватает, так что да, ты меня очень обрадовал.
Денис хмыкает, немного сбитый с толку:
– Я не виделся с вами буквально неделю, а вы уже соскучились по мне?
Но Толик его даже не дослушивает, убирает телефон от уха и кричит:
– Хэй, Славка! Слава!.. Дэн едет!.. Да, я об этом и толкую! – И возвращается, чтобы уточнить: – А когда? Когда планируешь‑то? – Денис, смущенно улыбнувшись такому рвению, говорит, когда. Толик вновь отвечает Славке куда‑то в сторону: – Нет, не в пятницу! Он в выходные!
Светофор наконец‑то пиликает, загорается зеленым человечком. Изнывающие на солнцепеке люди двигаются вперед, и Денис вместе с ними. Толик все еще громко разговаривает на стороне, видимо подойти ближе Слава не может, потому они перекрикиваются через двор, как старые деды.
– В общем, мы тебя ждем, – заканчивает Смирнов. – Надеюсь, ты не передумаешь в самый последний момент, иначе мое разбитое сердце будет на твоей совести, понятно?
Денис протягивает игривое «поня‑я‑ятно» и отключается первым. После этого звонка его настроение заметно улучшается, снова появляется это одинаково тревожное и приятное предчувствие чего‑то… необратимого? Он не уверен, что толкует это правильно, зато уверен, что правильно поступает.
 

Новое начало

 
Спустя четыре дня он уже мчит по трассе вон из города. Рейсовый автобус подбирает пассажиров в разных деревеньках, и скоро в салоне становится нечем дышать. Что самое удивительное, такое количество народа держится почти до самой конечной, то есть все они едут туда же, куда и сам Денис. Он встает, уступив место пожилой женщине с ребенком, и думает о том, что должно было произойти что‑то действительно удивительное, раз в их в богом забытую глушь направляется столько новых лиц. Но это не единственное, что сбивает его с толку. Сотовая связь не обрывается на полпути к ПГТ, и, более того, интернет работает стабильно, а не через пень‑колоду.
Трасса огибает русло реки и направляется вдоль покатого склона. Денис никогда до этого не ездил по этому повороту и не видел реку с такого угла. Вода отражает голубизну неба и мягко колышется от проплывающих лодок, а ближе к дуге наскакивает на пороги, морщится частой рябью и громко жемчужно журчит. Берег шелестит пучками высокой осоки и полон гладкой гальки. Денис смотрит в окно, держась за поручень, и не чувствует тревожности, только спокойствие, разливающееся по телу приятной ленцой. Река течет вперед, будто предвещая ему новое свежее начало.
Он, как и все вокруг, спешно суетится, когда автобус проезжает заправку. Над зеленым полем стелется густое марево жары, и при взгляде на колышущуюся траву Денис падает с головой в воспоминания его беззаботной юности и первой любви. Он заранее знал, что «проверку на стойкость», о которой говорила Светлана Николаевна, он провалит даже не доехав, заранее знал, как ему будет невообразимо тоскливо и приятно видеть призрачный образ Мурата, будто наложенный калькой поверх мест, где когда‑то им обоим было так хорошо и плохо одновременно. И сколько бы он ни обманывал себя, что в нем сегодняшнем нет места девятнадцатилетнему Цареву Денису, где‑то глубоко‑глубоко внутри он все еще остается без памяти влюбленным мальчишкой. С такими мыслями он расплачивается с водителем и выбирается из тесноты автобуса на свежий воздух.
Бабушкин дом встречает его непривычной суетой и шумом: на подоконнике распахнутого окна висит коробочка радио, и диктор увлеченно рассказывает об особенностях выращивания клубники; где‑то в глубине дома плачет ребенок, и Катя любовно воркует с ним в попытке успокоить; у навеса, где и сейчас стоит та пресловутая бочка с навозом, человек в камуфляжных штанах и полосатой майке обтесывает топориком колья – Денис сразу узнает в нем дедушку; бабуля, несмотря на зной, возится в теплице, а рядом с ней с лейкой в руке мельтешит, похоже… дядя Коля.
Денис отворяет калитку и входит во двор с чувством облегчения на улыбающемся лице.
Катя спускается к ним запоздало, когда они все уже сердечно обнялись. Дядя Коля до боли в боку хохочет над шутливой перебранкой бабули с дедом, а Денис вторит. Соседи через дорогу в любопытстве вытягивают шеи, кто‑то даже специально выключает газонокосилку. Катя поначалу возмущается из‑за такого шума, ведь только что убаюкала дочь, затем тепло обнимает Дениса, как человека, по которому нестерпимо скучала.
Когда бабушка усаживает его за стол, Николай спрашивает у него, куда делся брат. Денис, приложив ко лбу холодный стакан с молоком, отвечает, что отец задержался на работе и приедет вечером.
– Черт малохольный. – Бабушка, похоже, намеревается немножко поругаться. – Племяннице уже полгода как, а он все никак не раскорячится со своей работой! Поглядите, какой важный Буратино! Ни звонка, ни ползвонка за все время.
– Ну, старая, с порога растрещалась. – Дедушка наводит себе настолько сладкий чай, что у Дениса глаз на лоб лезут. – Ну докладывай, боец! – Он опускает на его плечо тяжелую мозолистую руку и садится рядом, отхлебывая из своей кружки. – Закончил, наконец, свои университеты?
Денис рассказывает, на какую специальность отучился и кем планирует работать. Он решает, что про академ говорить будет глупо – дедушка слеплен из другого теста. Ни он, ни бабушка ничего не знают о его ментальном здоровье именно по этой причине. Они из того типа людей, что называют депрессию плохим настроением, а психологической травмой – собственный брак.
– Похвально, похвально. Образование – это всегда хорошо. – Дед довольно кивает. Сквозь открытое окно солнце окрашивает его стакан с чаем в апельсиновый цвет. – Теперь после учебы и в армию прямой дорогой, что скажешь?
Бабушка, что в это время разогревает еду, оскорбленно фыркает. Денис смотрит на Николая – тот закатывает глаза, мол, сейчас начнется. Дедушка поворачивается к бабуле лицом.
– А что, скажешь неправ я? У парня как раз возраст подходящий! Годик‑два отслужит, а потом пусть хоть на ушах ходит, главное, долг стране отдаст.
– Какой долг? Мальчишке двадцать четыре всего, еще не набегался толком!
– Уже двадцать четыре! Набегается вдоволь на полигонах. Ты со старшим так же нянчилась – до тридцатки почти дотянули, мол, пускай учится! И что? Гляди, как доучился, – сама же теперь ворчишь, что помирать будем, а он и не вспомнит! Эй, Николо!
Дядя вздрагивает. Мнением Дениса никто не спешит интересоваться – тот молча бегает взглядом из стороны в сторону.
– Николо, скажи своей мамке, что она дальше своего носа не видит. Давай, скажи, кто здесь прав!
Бабушка громко ставит на стол горячую, пахнущую пряностями еду и опасно сверкает очками, полная готовности.
– Не вижу, где секатор, который ты еще вчера обещался починить? Тебя сегодня утром Тугановы попросили помочь им с участком, ты на кой черт отказался? Думаешь, деньги лишними будут?
Ее застигнутый врасплох супруг, полный молчаливого негодования, стукает себя по колену, видимо, намекая на боли.
– По башке себе постучи! Бегаешь по дому, суетишься, готовишь этому старому дураку, он еще и зубы скалит! Внука моего жизни учит! Своей‑то не нажил, да?
– А‑а‑а! Завелась, ядрена вошь! – Дед резко встает из‑за стола. – Секатор, между прочим, в сарае, я вчера еще и починил! Но где ж ты увидишь?
Он, обиженный до глубины души, выходит вон. Бабушка кидает вдогонку не без злорадства, что он свинтус, потому что чай попил, а кружку не вымыл. Денис замирает с ложкой у самого рта в полнейшем замешательстве. Николай, заметив это, кивает ему:
– Ешь, чего сидишь? Не обращай внимания. Милые бранятся – только тешатся.
Позже Денис усаживается рядом с ним на лавочку во дворе.
– Ты шибко не пугайся. На нашей улице каждый знает, какие здесь скандальные живут старики.
Деревья, разросшиеся за столько лет, шелестят над их головами, а впереди, в уголке с ягодными кустами, раскачиваются яблоневые саженцы. Бабуля с дедом посадили их этой весной в подарок внучке. К ее четырем годам этот сорт обещает обильно плодоносить.
Николай продолжает:
– И ведь не упрекнешь. Чем еще на старости лет заниматься? Только друг друга любить и по пустякам собачиться.
Денис хмыкает. Он чувствует неловкость и мучительно не может решить, как будет правильнее обратиться к фактически незнакомцу и о чем с ним вообще говорить. Однако Николай, несмотря на их разницу в семь лет, общается достаточно непринужденно. Они болтают долго и о многом, пока солнце не скрывается, оставив за переплетениями веток лишь красный уголек уходящего дня.
Вдруг дядя посреди их увлеченного трепа начинает шарить по карманам.
– Думаю, чего меня так колотит. – Он вынимает губами сигарету из пачки и чиркает колесиком зажигалки. – Не курил с самого утра, представляешь? – Он уже собирается убрать все обратно, но тут замечает, как Денис на него смотрит. – Не, друг, угостить не могу, прости.
– Что, не дорос? – Смешок выходит против воли, но Денис не ощущает ни грамма веселья, лишь очередную волну печальной ностальгии.
Мурат тусклый и обрывистый сидел у заиленного берега, смотрел в глаза и говорил: «Угостить не могу». Сдержанно враждебно, даже высокомерно, с капелькой опаски в его больших черных глазах. Светлана Николаевна была права: Денису нравится вспоминать, нравится думать о том, что было бы, встреться они еще раз.
– Ты‑то? – Николай рассматривает его с ног до головы с таким видом, будто услышал полнейшую чушь. – У нас здесь шпана дымит – будь здоров! Так бы угостил, говорю же, но голодный год у меня. Две осталось всего, до утра бы дожить.
Катюшка, рассказывает он, терпеть не может, когда он, покуривши, околачивается рядом с ребенком, да и бабушка тоже ворчит, вот и пилят его вдвоем. Добрались до заначки – все перепрятали, теперь в день по три штуки выдают. Тирания настоящая!
В этот момент Катя появляется в окне кухни и кричит, что Дениса зовут к телефону. Николай спешно прячет глазок сигареты за спинку лавочки и тихо бормочет что‑то про солнце и лучик.
На другом конце телефонного провода ждет Слава. Он спрашивает, привез ли Денис гитару, и слегка расстраивается, услышав отрицание. «Эх, значит свою старенькую придется брать». Они планируют провести вечер у костерка, как в старые добрые, на том месте, у мостика. К тому же Толик замариновал мясо, так что ожидаются отпадные шашлыки.
– Как все‑таки круто, что ты приехал, – добавляет он напоследок радостно и таинственно. – Давно мы всей компашкой не собирались, да?
Денис собирается, не мешкая. Он думает, что на природе будет легче друг друга понять, будет легче начать говорить о том, что их так долго мучает. Зреет предчувствие, что сегодняшним вечером они втроем, наконец, сбросят груз вины за прошлые ошибки и придут к чему‑то хорошему.
Катя складывает ему в рюкзак горячих бутербродов и просит передать от нее привет ребятам. Денис выходит на улицу со странно бьющимся сердцем.
На центральной трассе ездят машины, так что, несмотря на позднее время, в Ручейном стоит ощутимый шум. За ограждениями стадиона еще носятся дети. Мелкие мальчишки торчат у автомата с напитками и шутливо препираются. Сам стадион заметно обновлен: беговые дорожки заасфальтированы, новой травой застелено футбольное поле и трибуны выглядят поновее.
Молодежи, кажется, стало больше, и это не ограничивается лишь стадионом. На улицах то тут, то там прогуливаются молодые люди так, словно Денис вернулся не в глушь, а в полноценный город.
Когда вдали появляются заросли дельфиниума и дом Мурата, нешуточное волнение сковывает грудь. У забора Котовых внезапно стоит чья‑то машина, а в окнах дома почему‑то горит свет. Во дворе слышатся женский смех и неразборчивая речь. Неужели новые жильцы?
У крыльца в медово‑желтом свете лампы две девушки красят окна. Одна из них – черноволосая с большой соломенной шляпой за спиной – без проблем достает до верхнего наличника окна. Вторая же – с двумя светлыми шишечками на голове – орудует кисточкой на стремянке. Рядом с ними невысокая школьница с длинными косичками держит картонную коробку с садовым инвентарем. Наверное, все они сестры, подумает Денис, затем поднимает взгляд на окно чердака. Чья‑то спина то и дело мелькает там.
– Добрый вечер! – Он машет девушкам через забор. Те поворачивают к нему миловидные удивленные лица. – Простите за беспокойство, вы же недавно заехали?
Та, что со шляпой, подходит ближе. Высокая, круглолицая, с милыми оттопыренными ушами, которые нисколько ее не портят, она какими‑то чертами напоминает иностранку.
– Здравствуйте, – говорит, и что‑то странное мелькает в ее произношении, оттенок некоего говора. – Да, в пятницу заехали, вот обживаемся понемногу. Это так заметно, да? А вы…
Денис принимает ее располагающий тон за зеленый свет и заходит во двор. Калитка все так же знакомо скрипит.
– Тогда с новосельем вас.
Вторая девушка спускается со стремянки. Ее маленькая сестренка жмется к ее боку и говорить стесняется. Он спешит объясниться:
– Я не был здесь давно, решил немного прогуляться по окрестностям, и понимаете, в вашем доме когда‑то жил мой друг, – застенчивая пауза, – вот мне и стало интересно. – Затем он спохватывается, еще пуще смутившись: – Ой, извините, что не представился. Царев Денис!
– Вуйчик Даша.
– Вуйчик Настя. – Вторая девушка, с шишечками доброжелательно ему улыбается, затем что‑то шепчет на ушко самой младшей. Та резво кивает и убегает домой. – А хотите чаю? Родители сейчас как раз накрывают на стол, и нам было бы очень приятно ваше общество.
Даша кивает, поддержав ее слова.
– Нет‑нет‑нет. – Денис, совсем не ожидав такого беспричинного радушия, в растерянности хлопает ресницами. – Простите, но меня ждут друзья. Как‑нибудь в другой раз.
– Ох, ничего страшного. – Даша машет ему рукой, слегка расстроившись. – Приятного вам вечера.
Калитка вновь скрипит, открываясь. Длинные стебли дельфиниума мягко гладят по оголенному предплечью, словно тоже прощаясь.
– Do widzenia. – Настя провожает его любопытным взглядом. В тот момент где‑то на подкорке сознания появляется навязчивая уверенность, что ее голос Денис уже где‑то слышал.
Гравийная дорога, ведущая к старой автобусной остановке, немилосердно заросла полынью, а сама остановка заметно облезла и лишилась фонарного столба. Он хочет пробраться сквозь темно‑зеленые, почти черные стебли полыни и усесться на лавочку, чтобы вновь погрузиться в волнующие воспоминания того, как приятно губы Мурата касались его, когда они обнимали друг друга на этом месте… но тут глядит под потолок и страшно пугается. Там раздулось большое осиное гнездо, и, если бы не приглушенное жужжание, Денис точно бы напоролся на неприятности.
Угор, по которому он и Мурат когда‑то спускались к нежно‑зеленому полю, зарос тоже, но тропа, ведущая к лесу, напротив – расширилась, превратилась в удобную дорогу.
У блекло‑синего горизонта уже поблескивает тусклый венец из звезд. Ветер стоит ощутимый и теплый, так что мошка мучает не сильно. Денис глубоко вдыхает запах полевых цветов и на ходу потягивается, хрустя спиной. Наступающая ночь звучит его тихими шагами, его тихим дыханием, шелестом душистых трав, далеким‑далеким шумом трассы… а еще чем‑то прозрачным, едва скрипучим.
Он разворачивается, прислушавшись. В той стороне дороги двигается маленький пучок света. Кто‑то едет на велосипеде. Тонкий и резкий луч фонарика касается рукава футболки. Некто крутит педали с заядлой частотой. Денис думает, что, кто бы это ни ехал, ему следует срочно смазать цепь. А еще он задумывается о том, что завтра обязательно вернется к дому Котовых и воспользуется предложением девушек попить чай. Наверное, внутри дома новоселы пока мало что поменяли.
Тут колеса шуршат у самой спины. От близкого света собственная тень двигается наискось. Прежде чем Денис поворачивается, звучит голос, от которого лицо замирает в неверии и спину осыпает горошинами мурашек.
– Хей, может, подвезти?
Мурат останавливается прямо перед ним, одной ногой упираясь в землю, а другой удерживая педаль. Волосы, взлохмаченные ветром, на макушке торчат как перышки. Его глаза – черная топь – смотрят безотрывно, и Денис смотрит в ответ, не замечая, с какой неожиданной силой собственная рука сжимает лямку рюкзака. Выглядящий скорее печальным, чем радостным, словно заранее готовится к неудаче, Мурат не похож на выцветшее воспоминание, обрывистую кальку прошлого. Но в то, что он, наконец, спустя столько лет стоит так близко, верится с трудом. Денис касается его плеча, и ладонь Мурата обхватывает его ладонь. Это не мираж, рожденный тоской, – он в самом деле догнал его на велосипеде, в самом деле предложил подвезти…
Даже в самых отчаянных фантазиях Денис не представлял, что они вновь встретятся именно так.
– Ты?
Мурат тянется к нему медленно, на пробу, затем обнимает, уткнувшись носом в изгиб шеи. Он выдыхает щекотно и горячо, его ссутуленные плечи дрожат. Есть в этом выдохе столько тяжести и облегчения, невысказанных слов и очевидных чувств, что умереть бы на месте. Руки Дениса невольно сминают его рубашку, тесно прижимают к себе в страхе потерять вновь.
– Ты не обманул меня. – Теплый шепот чувствуется шеей. Денис не понимает, что это значит, но не переспрашивает. – Я так скучал по тебе.
Они дышат спокойно и одновременно, ощущая себя частью друг друга. Все в этот момент кажется Денису чудесным, неземным: их тихие голоса, томная тишина в момент, когда нужно подумать о многом и многим насладиться, их долгие взгляды и аккуратные касания… словно не было между ними пропасти в пять лет, не было изматывающей разлуки и все то, что они пережили порознь, уже не имеет значения.
Денис прижимается щекой к его плечу и тут же замечает, что на заднем колесе велосипеда, там, где полагается быть багажнику, есть лишь замызганный щиток. Как же этот дурачок собрался его подвозить? Смех выходит против воли, беззвучный и глупый. Мурат берет его лицо в ладони и спрашивает, в чем дело.
Дело в том, думает Денис, что я все еще люблю тебя. Люблю тебя так сильно и пылко, что хватит на двоих. И пусть это больно и некрасиво, пусть это неуклюже и даже незрело, но я скажу это вслух… скажу, если буду уверен, что эти слова тебе нужны.
– Я устал быть без тебя, – отвечает он.
Мурат прижимает его ладонь к своей груди.
– Я здесь.
Столько всего хочется у него спросить: как тот жил все это время – чем жил? Надолго ли приехал? Хочется узнать, кто такие Вуйчик Даша и Настя, которых Денис ошибочно принял за новых жильцов. А та девочка с косичками – он поражен своей бестолковости – это же Милана! И Толик со Славой (тут он издает тихий звук не то смеха, не то удивления), они ведь знали, что Мурат приедет, но специально ничего не говорили, чертовы конспираторы!
Вопросы метаются суматошными искрами, готовые вот‑вот вырваться наружу. В этот момент Мурат улыбается – «Потом. Все потом» – и мир вокруг них становится для Дениса неважным.