Петушковская свадьба

• 
  Часть 1

— Вот ты и показал свое лицо! Ты лицемер, Петрушевский! Лицемер и предатель! Ненавижу тебя! — губы Эдика задрожали и поползли вниз. — Я так и знал, что однажды ты вышвырнешь меня на обочину! Поделом мне за мою глупость!
— Ну Эдик, что ты так расстроился из-за ерунды?
— Повтори, что ты сейчас сказал! Из-за ерунды?! — Эдик взвизгнул от негодования. — Это я воспитывал его! Я не спал ночами, когда он болел! А теперь ты говоришь «из-за ерунды»?! Неблагодарная скотина! Ненавижу тебя! Ненавижу! — Эдик зарыдал в голос.
— Эдичка, ну пойми, так будет лучше всем, — Всеволод подошел и ласково обнял безутешно рыдающего любовника за плечи.
— Убери от меня свои поганые руки! — взвился Эдик. — Ты… Ты…
Грудь Эдика заходила ходуном, он гневно задышал.
— И это говорит человек, которому я отдал лучшие годы! Я ведь знал, что так будет… Я ведь знал, что ты лицемер… Так мне и надо! Какой же я дурак! Боже, какой дурак!
По некогда красивому лицу катились горькие слезы. Обида теснила грудь Эдика. Внезапно захотелось собрать вещи и уехать от Всеволода подальше, чтобы больше не видеть его лживого лица. Ведь Петрушевскому плевать на всех. Единственное, что его заботит, так это то, как он будет выглядеть в глазах совершенно незнакомых ему людей. Очевидно: Всеволод стыдится Эдика, стыдится их семьи и не хочет, чтобы новые родственники думали о нём плохо. Но ведь Эдик имеет такое же право поехать в Петушки, как и Всеволод. Петя их сын. Их! Они вместе воспитывали его. Да какое — вместе?! Это Эдик возился с маленьким Петькой, когда тот пошел в первый класс, это Эдик ходил на родительские собрания, это Эдик мотался через весь город в течение пяти лет, чтобы Петька мог заниматься в спортивной школе. И теперь в награду ему говорят, что он не может поехать на свадьбу сына! Нет, Эдик не может допустить, чтобы такое важное событие прошло без него.
Эдик всхлипнул и утёр нос подолом фартука.
— А знаешь что, Петрушевский! Я поеду на эту свадьбу! С тобой или без тебя! И мне плевать, что ты об этом думаешь! Петька мой сын! Мой! Пусть я и не биологический его отец, но он мой! Понял?
— Эдик, ради всего святого! Одумайся! Что скажут люди?
— Мне плевать, что скажут люди. Я всю жизнь только и делаю, что боюсь общественного порицания! Всё! Хватит! Я устал! Я хочу быть на свадьбе сына, и точка!
— И в каком качестве ты хочешь туда заявиться? — голос Петрушевского истекал желчью.
— Я… Я… Я… — вопрос Севки поставил в тупик.
— Вот видишь! Ты даже толком не знаешь, кем ты ему приходишься! — это было жестоко.
— Я его отец! Такой же, как и ты! — пискнул Эдик.
— Ну-ну, два папаши! А теперь, дорогой мой, представь российскую глубинку, где за такое тебя по головке никто гладить не станет. Оглоблю в жопу, и вперёд!
От слов Петрушевского Эдик поморщился. Он никогда не страдал отсутствием фантазии.
— Что? Не нравится?
— Я не знаю… — губы Эдика задрожали. Он сел на табурет и тихо заплакал. Внутри у Всеволода все сжалось. Внезапно ему стало безумно жаль Эдика. Он присел рядом и осторожно погладил друга по спине.
— Эдик, ну прости… Я не хотел… Правда… Я знаю, что ты тоже хочешь присутствовать на этом чёртовом сабантуе, но пойми, это может выйти боком, как для нас, так и для Петьки… Проведём мероприятие в деревне, как хотят родители Алёны, а потом они переедут в Москву, и сделаем еще одну свадьбу… Пригласим Егора с Лёнькой, и Сашку с Михаэлем. Ну?
— Это будет уже не свадьба, а голубой огонёк какой-то… — обиженно всхлипнул Эдик. — Нет, Сева… Ничего мне не надо… Поезжайте на свою свадьбу… А я останусь дома… Один! — на последнем слове Эдик надрывно зарыдал.
Но после всего сказанного разве сможет Всеволод оставить Эдика одного? Разве мирно посапывающая в недрах души совесть Севы не взыграет от творящейся несправедливости? Эдик знал, на что бить, и результат не заставил себя долго ждать.
Всеволод выдохнул.
— Ну, хорошо… Эдь, а давай мы скажем, что ты мой брат, Петькин родной дядя! И тогда, я думаю, что все должно…
— Дядя? — Эдик скривился. — Ты хочешь представить меня Петькиным дядей?
— Ну да! Ленка — мать, ты — дядя.
Эдик грустно ухмыльнулся, покачивая головой.
— Я не верю своим ушам… Ты решил взять с собой Ленку?
— Ну, понимаешь, как-то странно, что на свадьбе Петьки не будет матери.
— Ты мог сказать, что Петькина мать умерла, сбежала с другим и не хочет знать сына.
— Да, но это будет выглядеть не очень, согласись?
— Боже, ты омерзителен, Петрушевский, — брезгливо поморщился Эдик. — Ты решил не показывать меня родственникам, зато тащишь на свадьбу эту… эту… прости Господи… Да на твоей Ленке клейма ставить негде! Она даже не знает, с какой стороны к детям подходить!
— Ну, Петька уже большой. Попу ему подтирать не надо! А Ленку я знаю давно. Она не подведёт.
— Ага, как же, не подведёт! Нажрётся, как в прошлый раз, и пойдет к мужикам приставать. Как будешь объяснять, что твоя жена на все штаны подряд бросается?
— С чего ты взял, что она будет к кому-то приставать?
— Как будто ты своей Ленки не знаешь, — фыркнул Эдик.
Всеволод озадаченно почесал затылок. Ленка, хоть и была бабой доброй, но тягу к мужскому полу имела значительную. После третьей рюмки в добродушной даме просыпалось разбитное чудовище, женщиной которое можно было назвать с большой натяжкой. Лена распускала руки и вела себя, как заправский солдафон, хватая за ширинки потенциальных партнёров и отпуская при этом скабрёзные шуточки. Сева надеялся перед поездкой в Петушки провести с Леной беседу и пообещать своей не в меру вульгарной подруге оплату тура в пятизвездочный турецкий отель в обмен на хорошее поведение. Других дам о подобной услуге Сева просить не мог. Лена была единственной, кто знал о его сексуальных предпочтениях и всячески поддерживал.
— Я поговорю с ней. Она же должна понять, в конце-то концов. Не совсем же Ленка растратила свои женские качества? Какие-то природные инстинкты в ней должны были сохраниться?
— Угу… Инстинкт размножения! — съязвил Эдик.
— Эдь, ну прекрати. Если вы с Ленкой будете опять ругаться, то тебе действительно лучше посидеть дома, — Петрушевский еще надеялся, что Эдик передумает. Но, похоже, его чаяния были тщетны.
— Не могу тебе этого обещать, но я постараюсь держать себя в руках в присутствии этой… Этой…
— Ле. Ны.– закончил фразу Всеволод.
— Хорошо. Лены!

Часть 2

Солнце было уже в зените, когда трое вышли из огромного чёрного лендровера Петрушевского и направились к дому. В воздухе носились ароматы пряного луга и нагретых солнечными лучами иссушенных бревен, смешиваясь с умопомрачительными запахами свежеиспечённых пирогов и жареной картошки. В желудке у Севы засосало. Выехав еще засветло, они пять часов без передышки гнали по трассе Москва-Челябинск. И вот теперь, после долгой дороги, ноги, наконец, ступили на земную твердь. Кровь бодро побежала по затёкшим мышцам, придавая лёгкость шагам.
На широком крыльце их уже встречали. Увидев родителей, Петька заулыбался и кинулся навстречу. Обнял и поцеловал Эдика, крепко сжал в объятьях Севу. Лена неуверенно топталась рядом, поглядывая то на Севу, то на Петьку.
— Ну что же ты, Петя, обними мать! — Сева подтолкнул сына к Лене.
— А, мама! Здравствуй! — Петя неохотно подошел к даме и осторожно приобнял её за плечи.
— Здравствуй, сынок! — процедила Лена сквозь натянутую улыбку. Родители Алёны переглянулись. Петька и Алёнка решили ничего не рассказывать им, боясь, что Алёнкин отец будет против такого брака дочери. Шутка ли, свояки — два мужика нетрадиционной ориентации! С таким положением вещей не каждый продвинутый москвич может смириться, что уж говорить о неиспорченных столицей провинциалах.
Ухаживая за Алёной, Петька жутко боялся, что девушка сбежит, узнав о его семье. Но что ему было делать? Ведь, как говорится, родителей не выбирают. Да и любил он своих отцов. Может, Эдика чуточку больше, чем Севу, но все равно отцы ему были дороги, и он не собирался отказываться от них.
В Алёну Петька влюбился сразу и сильно. Петя разрывался между любовью к этой хрупкой русоволосой девушке и привязанностью к родителям. И долго не мог примириться с мыслью, что Алёна заставит его выбирать. На откровение отважился лишь через год. Он что-то долго и нудно мямлил себе под нос, не в силах произнести вертящуюся на языке фразу. А когда произнёс — замер, с ужасом наблюдая за реакцией возлюбленной. Но Алёна оказалась девушкой мудрой и ответила, что ей всё равно, кто Петькины родители, лишь бы Петя любил ее. Однако призналась, что отец вряд ли такое поймет. Вот тогда-то и было решено держать всё в тайне до последнего. Настоящим ударом для молодых стало родительское требование играть свадьбу на родине невесты. Ясно было, что предки Алёны обидятся, если на свадьбе не будет родителей жениха. И теперь Сева, Эдик и Лена стояли на пороге гостеприимного дома Бессольцевых.
— Ну что же вы стоите, гости дорогие! Проходите в дом! — засуетилась Анна, приглашая новых родственников.
В просторной горнице был накрыт стол. Обстановка была не богатой, но всё очень чистенько и аккуратно. Окна украшали полупрозрачные гардины из китайской синтетики с люрексом. Возле стены — велюровый диван кричащей африканской расцветки, застланный самодельным покрывалом. На подоконниках — горшки с фиалками и геранью. В дальнем углу висела одинокая икона, с которой на собравшихся невозмутимым взглядом взирал Спаситель.
Эдик поёжился, чувствуя на себе колкий взгляд Ивана Кузьмича, будущего Петькиного тестя. Перспектива заиметь в родственники краснорожего зоотехника не радовала.
— Прошу за стол, гости дорогие! — Иван развел руками. — Чем богаты, как говорится!
Все расселись вокруг стола: в центре — жених с невестой, слева на диване — Сева, Лена и Эдик. Справа на табуретках разместились родители Алёны, тётка Зоя, сестра Ивана, и дед Петрович — древний, как Октябрьская революция, и сосредоточенно-бородатый, как австрийский физик-теоретик Больцман.
Петрович родни не имел, и односельчане жалели его. Старались всячески поддержать. Чтобы дед не чувствовал себя одиноким, нередко приглашали в гости и звали на важные в жизни села мероприятия — похороны, свадьбы, концерты местного филармонического оркестра. Хотя последнее почти всегда совпадало с первыми двумя. Характер Петрович имел незлобивый, можно даже сказать — весёлый. И люди к нему тянулись. Как-то так самой собой получилось, что без Петровича не обходились ни одни посиделки. Дед стал достопримечательностью Петушков, своеобразным талисманом, приносящим в дом счастье.
В воздухе повисло напряжённое молчание. Чувствовалось, что новоявленным родственникам неловко в обществе друг друга. В оконном стекле надрывно дребезжала жирная чёрная муха.
— Ну, давайте выпьем, что ли! — не выдержал Иван и, кряхтя, поднялся с места, чтобы разлить по стопкам купленную по случаю приезда столичных гостей водку. Закончив с процедурой, отец Алёны поднял рюмку. — Желаю молодым, чтобы все!
Послышался скупой звон стекла. Сева недоверчиво скосился на Лену, лихо опрокинувшую в себя первый шот. И без того розовое лицо Ивана ещё больше зарделось, он шлёпнулся на табурет и с самодовольной улыбкой наблюдал за Леной.
— Вот эт я понимаю! Вот эт по-нашему! — после первой рюмки язык развязался. — Я ж что думал, раз москвичи, то вам мартиней подавай, ликёров. А вы, как я погляжу, водочку уважаете! Эт хорошо…
Лена брезгливо сморщилась в улыбке, откусывая от наколотого на вилку помидора. Не дождавшись ответа, он повернулся к Петьке.
— Петь, а мамка у тебя что надо! Во! — показал большой палец. — Думаю, срастётся! — и снова обратился к Лене: — Как-нибудь в следующий раз я вас за грибами поведу. У нас здесь подберёзовики… О! С блюдце!
С этими словами он взял со стола пустую тарелку и потряс ею.
Эдик только недовольно передёрнул плечами, расправляя спину и морща нос.
— Вань, ну ты чё? — ткнула его в бок жена, перехватив презрительную ухмылку Лены. — Грибы, лес! Говорить, что ли, больше не о чем? Мы вашего Петю сразу полюбили, как родного, — Анна уставилась на Севу, — спасибо вам за такого сына. Такой хороший мальчик. И ведь неиспорченный, а то знаете, какая сейчас молодежь? Мы поначалу с отцом сильно переживали, что Алёнка с москвичом связалась. Думали, мажор. Избалованный. А он у вас такой умница, такой порядочный, такой скромный!
Слова Анны легли бальзамом на душу Эдика. Он раскраснелся, едва сдерживая улыбку. Гордость за сына распирала его. Эдик всегда знал, что Петька у них самый лучший, но слышать о своём ребенке такое из чужих уст было вдвойне приятно.
— Может, поговорим о свадьбе? — встрял Сева. — Мы толком ничего не знаем. Что, где, как? Я готов взять на себя все финансовые расходы!
— Да какие там расходы! — Иван пальцем вытер губы, дожёвывая жирный кусок селёдки. — Мы уж всё подготовили. Завтра их в райцентре распишут, а потом банкет.
Сева силился и никак не мог вспомнить хоть какое-нибудь захудалое заведение по пути следования в Петушки, где можно было предполагать наличие банкетного зала.
— Простите, а с местом уже определились?
— Чего тут определять. Вон под яблони столы вынесем, у соседей скамейки возьмем. Я уже договорился. И празднуй, сколько влезет! Опять-таки свежий воздух, природа — экология, одним словом!
— А вы с поваром договорились или из ресторана будем меню заказывать? — не удержался Эдик.
Иван вскинул на него непонимающий взгляд исподлобья.
— Какой ещё повар? А Анька с Зойкой на что?
— Анна, но это же? — Эдик изумленно таращился на сидевших напротив женщин.
— Да чего уж там! — махнула она рукой. — Что я, для единственной дочки стол не накрою? Мы уж всё купили! Торты вон в погребе со вчерашнего дня стоят!
 — Но как же это… А… — Эдик замахал руками, пытаясь подобрать слова. Его переполняли негодование и злость. Разве же он так представлял себе свадьбу сына? — Не лучше ли было сделать свадьбу в Москве?
В комнате воцарилось молчание. Родня невесты уставилась на нового родственника злыми глазами.
— Нет! — хлопнул по столу Иван. — На это мы пойти не можем! Всё село знает, что Алёнка замуж выходит! Людей обижать нельзя! Да взять хотя бы Петровича! Он ей заместо деда. Он, можно сказать, ночей не спал. Нянчился. Ждал, когда вырастет. А вы его — на свадьбу не звать!
Об этом Эдик не подумал. Ведь действительно, не станет же он тащить всё село в Москву?
Они выпили ещё по одной. Потом ещё. Анна сбегала за вторым. Горячая картошечка с отварной курицей дымилась в тарелке Эдика, но кусок не лез ему в горло. На него здесь смотрели как на лишнего, как на ненужную деталь в чётко слаженном механизме.
— Слышь, Алёнк, — воспользовавшись заминкой, отец отвёл дочь в сторону, подальше от чужих ушей. — Вот эт кто?
Он кивнул на понурую фигуру Эдика, безынтересно ковыряющего вилкой горячее.
— Это Петькин дядя, брат его отца!
— Брат, говоришь, — Иван недовольно цыкнул. — Не нравится мне этот брат. Лезет, куда его не просят! Странный какой-то!
По спине Алёны заструился холодок. А ну как отец догадается? Плакала тогда их с Петькой свадьба.
— Да не, пап! Обычный он! С чего ты взял?
— Ох, Алёнка, чует мое сердце, что-то ту не то. Ой, не то… — он тайком выглядывал из-за дочери, рассматривая разряженного в пух и прах гостя. — Какой-то он весь такой… склизкий!
Иван нахмурился.
— Прекрати, пап! Неудобно же. Вдруг ещё услышит, — сердце подпрыгнуло и бешено запульсировало в груди. Глаза Алёнки забегали.
— Ты чё? Чё-то про него знаешь? — отец недоверчиво сощурился.
— Да ничего я не знаю! Пусти, меня мама зовет!
— Ну иди, дочка, иди! А я тут постою, понаблюдаю за этим франтом!

Часть 3

На ночь гостей разместили по разным углам дома. Лене и Севе выделили комнату с широченной двуспальной кроватью. Эдику же постелили в закутке на кухне. Место располагалось за огромной кухонной печью и отделялось от общего пространства лёгкой занавеской так, что создавалось впечатление полного уединения. Все бы было хорошо, если бы Эдику не было так обидно. Он чувствовал себя запечным тараканом, рыжим прусаком, кухонным нелегалом. К тому же Петрушевский и Лена в эту минуту нежились на мягкой перине из гусиного пуха, и ещё неизвестно чем занимались. Молчавшая весь остаток дня Лена приняла на грудь немало и вполне могла сейчас приставать к Севе. Ведь она давала обещания только в отношении незнакомцев, а насчёт Севы разговора не было. Так что вполне могла принять отсутствие запретов в отношении Петрушевского за индульгенцию.
Эдик проворочался всю ночь, время от времени поскуливая от обиды в подушку, и смог уснуть только под утро. Но долго спать ему не пришлось. Вскоре на кухне завозились, гремя сковородками и тарелками. Затопили печь, и в закутке стало жарко. Эдик проснулся. Злой, взъерошенный и невыспавшийся, он вышел из своего укрытия.
— Доброе утро! — увидев его, просияла Зоя. — Я Вам не сильно помешала? А то спали бы ещё.
— А где Сева? — Эдик моргал, щурясь от яркого солнечного света, пробивающегося сквозь небольшое окно.
— Брат ваш? Так они давно встали. Ждут на крыльце машину в райцентр.
— Как в райцентр? А я? — Эдик опешил. Его не собираются брать в ЗАГС?
— А Вы тоже хотите ехать? — Зоя удивлённо смотрела на него. — Дык они не долго. Только распишутся и назад!
Эдик заметался по кухне в поисках своих вещей. Ему надо успеть привести себя в порядок: побриться, почистить зубы и надеть костюм.
— Если в ЗАГС ехать хотите, то бегите быстрее! — Зоя выглянула в окно. — Вон Василий уже приехал. Сейчас крикну, чтобы Вас подождали.
Она отворила окно и, высунувшись по пояс, закричала:
— Иван! Не уезжайте! Эдика подождите!
Видя, как Эд мечется из угла в угол, не зная куда пристроиться со своими бритвенными приборами, Зоя налила в кувшин воды, и, взяв из шкафа свежее полотенце, сказала:
— Пойдёмте, я Вам покажу, где умыться!
Так быстро Эдик ещё никогда не собирался. Через десять минут, умытый и побритый, в выглаженной заботливой рукой Зои сорочке, он уже стоял возле крыльца рядом с Севой и Леной, наблюдая за тем, как разряженный в «Армани» Петька старательно выкладывает на ступеньках имя невесты денежными купюрами. Во дворе толпились петушковцы. Кажется, весь посёлок пришёл сегодня посмотреть на выкуп бессольцевской дочери. Нечасто поселковые девушки выходят замуж за столичных хлыщей. Внимание Эдика привлекли двое — мужчина с пропитым лицом и тромбоном в руках и пышущий молодостью здоровенный детина с большим барабаном, сверху к которому были прикреплены тарелки. Парень был широк в плечах, с ярким румянцем на щеках и блестящими карими глазами, выглядывающими из-под густой светло-русой чёлки. Эдакий былинный богатырь — Алёша Попович. Невольно Эдик залюбовался им.
Поймав взгляд Эдика, Иван Кузьмич решил внести ясность.
— Это наш филармонический оркестр! Захар Егорыч и Сёмка, Любки Кривоблоцкой сын! — по тому, как он это говорил, можно было понять, что музыканты — местные знаменитости, представители петушковской богемы.
Несмотря на скептицизм столичных жителей, в Петушках имелась своя филармония, организованная Захар Егорычем в заброшенном зернохранилище. При советской власти сюда планировали засыпать избытки пшеницы, но урожаи были небольшими, и хранилище долгое время пустовало, вися на балансе колхоза мёртвым грузом. А после распада СССР его так и вовсе забросили. Захар Егорыч же, приехавший в Петушки на лето якобы в поисках вдохновения, так и остался тут жить. Поговаривали, что его попёрли из городской филармонии за пьянку, но Захар всё отрицал и бурно возмущался, когда кто-то хоть намёком пытался опорочить его честное имя. Кроме как играть на тромбоне, он ничего не умел, да и не очень хотел. Вот и решил сделать в поселке филармонию, чтобы нести, так сказать, разумное, доброе, вечное в массы. Сеять культуру на благодатной петушковской почве. Однако люди не поняли высоких устремлений Захара, и когда первый интерес поутих, перестали ходить в филармонию вовсе. Единственным, кто поддержал Захара в то непростое время, оказался шестнадцатилетний отрок. Залётный музыкант заинтриговал молодого, снедаемого плотскими желаниями, Семёна. И как-то по пьяни Захар позволил мальцу лишнего. Но протрезвев, вспомнил всё и сделал Сёмке выволочку за непотребное поведение, чем только подогрел интерес к себе. С тех пор Сёмка ходил за музыкантом по пятам. Захар же воспринял это как доверие и стал обучать нерадивого юношу игре на тромбоне. Но к великому прискорбию, несмотря на великолепную дыхалку, Сёмка не обладал нужным для непростого дела музыкальным слухом. Однако занимался прилежно. Каждый день приходил в филармонию и что есть мочи дудел в духовой инструмент, томимый тайной надеждой, что однажды Захар сжалится и даст Сёмке подудеть не только в тромбон.
Захар, быстро смекнув, что филармонией в Петушках денег не заработать, вскоре пристроился сторожем на кладбище и активно предлагал свои услуги музыкального сопровождения родственникам усопших. На тромбоне он играл самозабвенно, протяжно выводя печальные ноты. И людям полюбилась его игра. Его стали звать на танцы и свадьбы. Популярность росла, а вместе с ней и доходы. Но Сёмка, хвостом таскавшийся за музыкантом, поднимал в поселке ненужные слухи. Дабы огородить себя от народных домыслов, Захар решил дать Семену в руки старый, стыренный с прежнего места работы, барабан, строго наказав бить только в самые ответственные моменты, дабы вернуть присутствующих с небес на грешную землю. И теперь эти двое стояли впереди толпы зевак, боясь пропустить появление молодой пары.
Как только Петька появился на крыльце с невестой на руках, филармонический оркестр грянул свадебным маршем. Семён, возбужденный радостным событием, невпопад лупил по барабану. Что, впрочем, не мешало собравшимся наслаждаться трогательным моментом. Петя спустил будущую жену с крыльца и поставил на землю. Под звуки тромбона молодые прошествовали через двор к машине. Гости и родители направились следом.

Часть 4

Молодых расписали на удивление быстро, хоть и без особой помпы. Вместо ожидаемого игристого в пластиковые рюмки гостям налили водки. Шампанское же полагалось только молодожёнам, в качестве баловства и для проформы. Петькин тесть мужиком был щедрым, и водки не жалел, наливая до самых краев.
Эдик жался ближе к Севе, держа в руках полный стакан. Столько спиртного за раз осилить он не мог, а вылить на траву содержимое боялся, справедливо рассудив, что за такое в Петушках можно и схлопотать.
Лена жахнула наравне с петушковцами и теперь смотрела на Севу неприятным взглядом мартовской кошки. Петрушевский отлично знал этот взгляд. Когда Лене хочется, она прёт танком, и увещевания «я гей» в затуманенном бабьем сознании тут же обнуляются, заменяясь одним словом «мужик».
Единственное, что могло спасти Петрушевского от сексуальных домогательств — это наличие в радиусе ста метров приличного гетераста, на которого можно было бы переключить Ленино африканское либидо. Но петушковцы в общей массе представляли собой контингент физически малопривлекательный, в силу особенностей функционирования тел в условиях российской глубинки. К тому же плохо подкрепленный финансово, что еще больше понижало рейтинг местных жителей в глазах столичной кокотки. И посему в данную минуту Лена рыла копытом землю, беря разгон в сторону Петрушевского. Рваным прыжком она заключила в объятия названого мужа и присосалась насиликоненными губами к Севе. Эдик успел только охнуть. Толпа одобрительно заулюлюкала. Посыпались смешки. Чей-то трубный голос за спиной выдал скабрёзную шутку, матерная частушка добавила пикантной сцене колорита. Внутри у Севы закипело.
— Лена, свадьба только началась, а ты уже на рогах! — едва слышно процедил Сева в ухо подруге.
— Ну поцелуй меня, Петрушевский! Ну что тебе, жалко? Оказать посильную сексуальную помощь одинокой женщине — это святое! Петрушевский! — она с укоризной посмотрела пьяными глазами на Севу.
— Прекрати, Лена! Держи себя в руках! — Петрушевский тужился высвободиться из удушающих объятий питона Лены. — Ты же обещала! Помнишь?
— Говно ты на лопате, Петрушевский! Вот как есть говно! Притащил сюда в качестве ширмы и даже поцеловать не хочешь! Ну что, от тебя убудет? Вон смотри, Эдичка твой от ревности позеленел! — Лена захрюкала.
— Да, тише ты! — зашипел Петрушевский. — Услышат!
— Пусть слышат… у меня нет секретов от коллектива!
— Заткнись, Лена! — засвистел Сева. — Или я сам тебя заткну!
— Ладно… — она скривилась. — Чё, шуток не понимаешь?
— Нашутилась! Хватит!
Лена немного присмирела, услышав в голосе Севы грозные нотки.
Гости двинулись за молодожёнами обратно к машинам.
— Ну что? Убедился? — фыркнул Эдик, когда они поравнялись с Севой. — А я тебе говорил!
— Эдь, хоть ты мозг не выноси! — взмолился Петрушевский. Нервное напряжение и вульгарная выходка Лены порядком выбили из колеи. Тело звенело, как натянутая тетива. Севе жутко захотелось жахнуть стакан-другой водки, чтобы избавиться от эмоционального напряжения свадебного дня.

***
К приезду гостей все было готово: под яблонями стояли накрытые столы, застеленные белыми льняными скатертями, подле — самодельные скамейки, сооружённые из табуретов, досок и старых покрывал, дабы не занозиться пятой точкой о необструганные края. Угощения было вдоволь — и выпить, и закусить. Весёлые и голодные петушковцы шустро расселись за столы, вытолкав родителей жениха и невесты поближе к молодым. Эдика же воткнули на периферию, усадив между заботливой, суетящейся по хозяйству Зоей и дедом Петровичем. Напротив расположился филармонический оркестр, пристроив ценный музыкальный инструмент под стол. Несправедливое положение обижало. Эдик знал, что это он должен был занять почётное место рядом с сыном вместо бухающей, пьяно хрюкающей Лены. Даже не Сева, а он! Но, кажется, его здесь не замечали, отдавая почести фиктивной матери и биологическому отцу. Обида теснила грудь, к горлу подкатил колючий влажный ком. Эдик жалобно всхлипнул. Отсюда он едва мог разглядеть Петю с невестой. И от этого становилось еще горше.
На том конце загомонили. Волна громогласных «горько» покатилась по столу, пока не достигла «камчатки».
— Ну что же Вы? — Зоя протянула Эдику рюмку. — Совсем нерадостный. Такое событие! Давайте, давайте. Берите стопочку. Горько! — истошно завопила она.
— Горько! — подскочил дед, ухая гранёным стаканом о соседскую посуду.
— Горько! — загромыхал Семён, заливаясь краской и стреляя глазами в сторону Эдика.
— Горько… — тихо выдохнул Эд и плюхнулся на скамейку, даже не пригубив рюмки. Он сидел, уставившись на собственные руки. Ему было обидно и больно за такое пренебрежение к себе.
— Чего же Вы? — Зоя подсела к Эдику и легонько толкнула под локоть. — Пейте! Ну же! За молодых! Чтобы дом — полная чаша, чтобы счастье, чтобы детки были!
Эдик тяжело вздохнул и опрокинул в себя содержимое стопки.
— Ну вот и хорошо! Вот и славно! — она протянула Эду солёный огурчик. Он с хрустом откусил кончик и стал жевать.
Эдик поднял глаза, ощущая на себе чей-то пристальный взгляд. Захмелевший Сёмка с поволокой смотрел на субтильного столичного гостя. Поймав ответный взор, Сёмка кокетливо дернул бровью и зарделся, отводя глаза в сторону. Эдика передёрнуло. Мерещится с водки бог знает что! А вдруг не мерещится? На всякий случай Эдик налил себе ещё и выпил, морщась на выдохе. Сёмка опять одарил его скользящим заинтересованным взглядом. Несомненно, в парне было своё очарование, но Эдик не хотел об этом даже думать. У него есть Сева. При воспоминании о Петрушевском и его вынужденном соседстве с отвратительной подругой сердце тоскливо сжалось. Эдику срочно захотелось проведать Севу.
Однако Эдику, сидящему на длинной скамье между Петровичем и Зоей, выбраться из-за стола оказалось сложно. Дед на дёрганья столичного гостя не обратил внимания, а Зоя, в альтруистическом порыве раскладывавшая гостям закуски, выпустить Эдика не могла.
— Дядь Захар, — порядком опьяневший Сёмка в открытую пялился на Эда, — а ты на тромбоне всё сыграть могёшь?
— А то ты не знашь! Конечно, могу!
— А «Виагру» смогёшь?
— Спрашивашь! — Егор достал из-под стола тромбон и обтёр губы рукавом пиджака с явным намерением исполнить заказанную композицию.
— А «Рамштайна» смогёшь? — не унимался Семка.
— А запевай! — Захар вскочил с места и изо всех сил принялся дуть в инструмент, вытягивая кулису. Надо отдать должное — Захар играл виртуозно, правда, с первых аккордов стало ясно, что никакой это был не «Рамштайн», а забористый хит юного Володи Преснякова «Стюардесса по имени Жанна». Сёмка лихо перепрыгнул через скамейку и пустился в пляс, сотрясая могучими телесами. Его щёки горели ярким румянцем, глаза пылали неистовым жаром. Самобытный танец в исполнении Семёна являл собой нечто среднее между камаринской и стриптизом. Он выделывал коленца, томно и страстно оглаживая себя по дородным ягодицам и бедрам, пошло облизывая при этом нижнюю губу. Эдик с ужасом наблюдал за Сёмкиными экзерсисами, ошарашенный отчётливо замаячившей перспективой быть в ближайшие часы оприходованным чудо-богатырём.
Захар закончил играть. Семён грациозно запрыгнул обратно, облокотился на стол и навис над полупустыми тарелками, тяжело дыша и пожирая несчастного Эдика глазами.
Улучив момент, когда Зоя побежала за очередной порцией закуски, Эдик выскользнул на свободу. Надо было освежиться и попытаться пересесть ближе к Севе, дабы не навлекать ненужных приключений на причинные места.
В поисках ватерклозета Эдик завернул за угол и оказался в укромном закутке между сараем и домом. Не успев сообразить, что попал в тупик, он услышал шаги. Кошмары Эдика приобретали явственные очертания — это был Семён.
— А я думаю, куда Вы подевались? — парень кокетливо улыбнулся широкой добродушной улыбкой. В глазах же плясал целый выводок матёрых чертей.
Эдик нервно сглотнул. Сёмка подошел ближе, отрезав пути к отступлению. Москвич сделал неловкую попытку улизнуть, но твёрдая рука, вцепившаяся в бревенчатый угол сруба, перегородила дорогу. Эдик втянул шею в плечи и отступил, наблюдая, как по лицу музыканта расползается похотливая ухмылка.
— И как Вам у нас нравится? — Сёмка сделал шаг навстречу жертве. Сердце подпрыгнуло и забилось птицей, пойманной в силки.
— О… очень… н-н… равится…
— И мне! — парень приблизился и втянул ноздрями воздух. В ушах зазвенело, обдавая жаром. — Вы так вкусно пахнете…
Семёновы глаза подёрнулись томной поволокой, щёки зарделись, толстые губы налились багрянцем. Одним движением он притиснул Эдика к стене так, что тот невольно пискнул.
— Дядь Эдь! — страстно зашептал Сёмка. — Вы мне сразу понравились. Как только увидел. Если бы мог, то бы женился на Вас!
Эдик бедром почувствовал огромную твёрдость Семкиных намерений, проступавшую сквозь тонкую ткань льняных брюк. Приблизительные оценки половой мощи петушковского богатыря пугали. В голове невольно всплыли слова Петрушевского про оглоблю. От страха внутренности скрутило тугим жгутом. Влажные Сёмкины губы опалили мочку.
— Не надо! — надрывно запищал Эдик. — Вы ошиблись! Я не такой! Пустите меня! Ну пожалуйста!
Голос задрожал, а из глаз едва не хлынули слёзы. Перспектива быть разодранным в клочья поселковым исполином приводила Эдика в ужас.
— Дядь Эдь, ну хотя бы дайте я Вам приятное сделаю! — Семен жарко дышал в ухо, оглаживая тщедушное тело Эдика огромными ручищами. Мясистая лапа легла на пах и по-хозяйски сдавила чресла. Эдик издал пронзительный писк.
— Что Вы себе позволяете! Уберите руки! — он закусил губы, чтобы не разреветься. — Отпустите меня… Ну пожалуйста…
Он поднял на Сёмку огромные, полные слёз и мольбы глаза. Семён с выдохом сожаления отпрянул назад, позволяя Эдику выскользнуть из его объятий.