Вполголоса

- Лидия не решается вам позвонить, - объясняла Клавдия Петровна, обращаясь к Григорию на «вы», - по каким-то своим, серьезным для нее причинам, но мне кажется, Гриша, вам нужно об этом знать. О том, что Валентина больше нет. Уговорила ее только дать мне ваш телефон. Если сможете, приезжайте. Похороны завтра. Ну, это вы не успеете. Так на поминки.
Григорий стоял в дверях спальни. Там, на широкой, удобной кровати, полулежал, облокотившись на подушки, обнаженный Иван. Он что-то читал, с затаенной улыбкой вглядываясь в экран своего планшетника, и был в эти минуты олицетворением молодости – совершенной, ясной, безмятежной, сосредоточенной только на себе, но не из-за эгоизма, а потому, что время отдавать, или время зрелости, еще не пришло.
Почувствовав взгляд Григория, Иван поднял на него спокойные холодные серые глаза.
- Спасибо, что позвонили, - сухо сказал Григорий Клавдии Петровне. – Спасибо. Если смогу освободиться, приеду. Но не уверен. Завтра рабочий день, деловые встречи. В любом случае, благодарю.
Он потер переносицу. Вечер завтрашнего дня, пятницы, да и все выходные, он собирался провести с Иваном, здесь, в своей просторной новой квартире. Вернее, надеялся, что так и будет – Иван мог передумать, сослаться на какие-то свои дела, заскучать, уехать. Куда? К кому? Григорий знал, что задавать подобные вопросы не только бессмысленно, но и опасно – могла вспыхнуть ссора, тем более ужасная от того, что ярость Ивана всегда была жестокой, но ледяной; его слова, но более всего – его взгляд, обжигали не огнем страсти, а холодом, от которого у Григория коченело сердце. Иван последовательно сражался за право оставаться хозяином самому себе, не признавая ограничений.
Не ехать? Мать не позвонила сама, и Григорий знал, почему. Отчим не имел к нему никакого отношения, всегда был чужим, не отцом, а кем-то, пришедшим со стороны, когда Григорию было девять лет, и вычеркнувшим пасынка из жизни, когда тому исполнилось шестнадцать .
Так как же быть?! Сказать Ивану, что планы изменились?! Куда тот отправится?! К кому?! С какой бы стати молодой бог стал вникать в заботы своего старшего, несовершенного, смертного друга?!
- Эй, случилось-то что? – спросил Иван. – На тебе лица нет.
- Отчим умер, - тихо проговорил Григорий. – Звонила подруга матери. Не знаю, что делать, ехать ли. Похороны завтра.
При слове «отчим» по лицу Ивана словно прошла судорога боли. Он отложил планшетник и легко встал с кровати.
- Ехать, - сказал Иван. – Ехать, конечно же.
У Григория болезненно заныло сердце. Эти слова означали, что Иван был рад перспективе нескольких дней, свободных от нежностей утомительного, назойливого старшего любовника?!
Да что же происходит, устало подумал Григорий, откуда у Ивана такая власть надо мной? И даже не власть – ему никогда ничего от меня не нужно, только бы и я ничего от него не ждал.
- Если непременно хочешь мне что-то подарить, подари пуговицу, - с ласковой, чуть насмешливой улыбкой сказал Иван Григорию, когда в начале их знакомства тот завел разговор о приближавшемся Новом годе. – Муми-тролль подарил пуговицу фрекен Снорк, помнишь? Или они обменялись пуговицами, не помню точно. Нужно зайти в книжный и проверить.
Григорий тогда сначала рассердился, потом расстроился, а когда Иван с такой же ласковой улыбкой подарил ему самому томик пьес Оскара Уайльда, с трудом сдержал слезы. Издание было старым, и Иван объяснил:
- Нашел в букинистическом, это редкость. Люблю побродить среди старых книг, под настроение. Всегда гадаю, кто читал их, в каком доме они стояли на полках.
Узнать что-то об Иване, о его характере, привычках, прошлом, о его мечтах, отношении к жизни можно было только так, складывая образ из разрозненных, не всегда подходивших друг к другу частей, как бы собирая головоломку, которой был любимый человек.
Что за болезненные, странные отношения - но именно отношения, связь, мы вместе без малого год? – подумал Григорий. Я его все еще не знаю.
Иван появился в жизни Григория вскоре после того, как тому исполнилось сорок.
Сорок лет, и ты понимаешь, что, вполне вероятно, половина жизни, если не больше, уже позади. Время подводить итоги, пока еще не окончательные, но все же итоги первых четырех десятилетий на этой земле. Что там, за плечами? Обернувшийся негромкой драмой ранний брак, армия, учеба, вереница парней, успешная карьера юриста. Что же впереди? Еще один брак, когда одиночество станет невыносимым, череда придуманных влюбленностей, возможно, игра в любовь, все та же суета на работе?!
Затаенным страхом Григория было со временем поддаться соблазну и начать покупать привязанность юных мужчин, превратившись в молодящегося, истово следящего за собой, превосходно одетого господина средних лет, готового щедро поддержать молодого любовника, лишь бы не расставаться с иллюзией собственной привлекательности.
Но Иван никогда не заводил речь ни о деньгах, ни о подарках. Он рассчитывал сам на себя, и, парадоксальным образом, его независимость сводила Григория с ума. Ивана нельзя было подкупить, для него было важно нечто другое, но Григорий никак не мог понять, чего от него ждал молодой, на пятнадцать лет моложе, друг, опиравшийся на какой-то свой, неведомый Григорию, непостижимый для него жизненный опыт. Как можно было выразить любовь?! Словами?! Но слова мог произнести любой человек, за словами должно были следовать поступки – но какие?!
В тот далекий вечер в квартиру Григория вошел высокий, выше среднего роста, худощавый парень с настороженными, недоверчивыми глазами, чуть потеплевшими много позже, за полночь. Он выглядел на свой возраст – молодым, гибким, сильным, но его взгляд и речь принадлежали зрелому мужчине. Более зрелому, чем Григорий. Новый знакомый был захватывающе искусен в сексе, но его притягательность была не в этом. Иван был самим собой, не пытаясь произвести впечатление, рассказать о себе что-то выигрышное, отделить себя от всех остальных. Ему это было не нужно, совершенно очевидно не нужно
Тогда, в их первую встречу, Григория заворожил контраст явной, зрелой чувственности нового парня и его отстраненности от происходящего. Иван отказался остаться на ночь, спокойно объяснив:
- Мне лучше спится дома.
Но он согласился на чашку чая, и состоялся их первый разговор за кухонным столом, разговор, показавший собеседника настолько интересным и интеллектуальным, что у Григория голова пошла кругом. Он не привык к захватывающим беседам с парнями, не знал, что они возможны. До того вечера все было намного проще, понятнее, объяснимее. Худощавое лицо Ивана с высокими скулами и прекрасно очерченным ртом было завораживающе прекрасно, и Григорий любовался им, сдерживая желание взять сидевшего напротив него молодого мужчину за руку и переплести с ним пальцы. Что за нежности! Боже! Что за чепуха! Ну, умный, начитанный парень, что в этом такого, в конце концов?!
Оказалось, любовь.
Были, конечно же, и чудесные моменты их близости. Иван любил дурачиться, заводить возню, этакую игру двух самцов, гордых своей силой, мог защекотать Григория или, когда ему так хотелось, приехать с пакетом продуктов и приготовить ужин, и не просто похлопотать на кухне, а накрыть стол и зажечь свечи. И был тот восхитительный, плавный летний вечер, обернувшийся ночью неспешной, сладкой любви, когда Иван с серьезным видом запускал с балкона бумажные самолетики, исчезавшие в горячем, дурманящем воздухе. Григорий сначала наблюдал за Иваном из комнаты, а потом тоже запустил самолетик, улетевший куда-то в начинавшиеся сумерки.
Любовь.
Сейчас же Иван подошел к Григорию и положил ему руки на плечи, смотря прямо в глаза:
- Нужно поехать. Мать же.
Потом он вздохнул и, непостижимым для Григория образом поняв, что мучило старшего друга, нежно, ласково сказал:
- Я поеду с тобой. Не пойду на сами поминки, если это неудобно, погуляю по городу. Но поеду. Хочешь? Проведем выходные вместе, как и собирались.
Григорий на миг прикрыл глаза. Он представил себе дорогу до Твери, бесконечные заторы на Ленинградке, шоссе через Солнечногорск, Клин, поток машин, снег, слабый декабрьский свет, дрожавший на грани сумерек. Рядом с ним в машине будет Иван.
- У меня есть черный костюм, - объяснил тот. – Нужно заехать за ним. На всякий случай. Я могу сам обернуться, а хочешь, подвези.
Григорий никогда не был дома у Ивана, знал только, что тот, перебравшийся в Москву из Петербурга, снимал квартиру вместе с другим парнем. Григорий жутко, до дрожи ревновал к неведомому Павлу, болезненно уверенный, что двое молодых мужчин, конечно же, занимаются сексом, раз уж живут под одной крышей.
И Григорий никогда не ожидал от Ивана… нежности? Поддержки? Понимания?
Голова кружилась. Иван оставался незнакомцем все месяцы их встреч, но в эти минуты невидимая стена, отделявшая мужчин друг от друга, пошла первыми трещинами. Они сближались, и от неожиданности и важности происходившего захватывало дух.
- Да, буду рад, очень рад, если ты поедешь, - с благодарностью сказал Григорий. – Давай заедем за твоим костюмом. У тебя самого завтра как с делами?
Иван работал веб-дизайнером или кем-то подобным, насколько знал Григорий, и мог освободить день-другой, никого не спрашивая - так уже было летом, когда они неожиданно для самих себя собрались и улетели на пять дней в Италию, во Флоренцию.
-Наверстаю на следующей неделе, - Иван быстро одевался. – Квартира недалеко от Тишинки. Едем?
Григорий жил в районе Таганки, в одном из новых домов, еще не до конца заселенном. Ехать было по московским меркам недалеко.
Пошел легкий, невесомый снег. Только бы завтра не замело во всю силу, подумал Григорий. И тут же понял, что погода не имела никакого значения – Иван собирался в дорогу вместе с ним, это было самым важным. Я его люблю, сказал себе Григорий. Люблю.
В машине Иван молчал. Григорий любовался его профилем, впитывая каждый миг их близости. В замкнутом пространстве салона, в овевавшем мужчин теплом воздухе, в парении снега за стеклами была особая интимность. Они словно плыли по вечерней Москве; Садовое кольцо обернулось рекой, струившейся сквозь легкую поземку, а подсвеченные здания по обеим сторонам дороги служили берегами, изрезанными маленькими речушками – улицами, улочками, переулками.
Потом Григорий достал коммуникатор и позвонил своей помощнице. Шел десятый час вечера, но она ответила после второго гудка, словно даже дома держала мобильный телефон рядом с собой, готовая к любым поручениям. Григорий никогда не задумывался о ней. Он не относился к тем гомосексуалам, для которых женщины существовали где-то на периферии зрения, иначе был бы невозможен его брак, пусть и скоротечный, а, скорее, не особенно интересовался людьми. Для него Татьяна всегда была облачена в строгий костюмчик и всегда работала. Но сейчас он с изумлением услышал детский голосок, воскликнувший «Мама!» где-то за ее обращенным к нему голосом. У нее были дети?! Она с волнением пообещала перенести назначенные на пятницу встречи и выразила соболезнования. Да, для окружающих смерть отчима была утратой, горем, и полагалось говорить печальные, но ободряющие слова – предполагалось, что жизненный путь завершил если не прекрасный, то хороший человек.
Но кто такой «хороший человек»?!
Григорий рассказал матери о своем бесповоротном влечении к мужчинам в выпускной год школы. То были нелегкие для него времена. Отчим, неожиданно проникшийся к пасынку необъяснимой брезгливостью, то и дело прохаживался насчет «гомиков», заполонивших телеэкран и эстраду. Семейные ужины канули в небытие, когда после нелепой, унизительной ссоры Валентин наотрез отказался есть за одним столом с Григорием.
Услышав признание, мать дико, жутко посмотрела на сына и тут же ответила на горячечные, сбивчивые слова, будто готовилась к этой минуте:
- Уезжай! Поступай в институт, начинай свою жизнь. Гриша, я ничем не смогу тебе помочь, разве что деньгами в первое время. Ни в коем случае не говори ничего Валентину! Никогда. Сделай все, чтобы уехать.
Тихо добавила:
- И не возвращайся.
И мигом позже:
-Я попробую разыскать твоего отца, родного отца. Он москвич, ты и родился в Москве, первые годы мы с тобой жили там, пока я училась, а позже в Тверь вернулись, ко мне домой. У твоего отца семья была, бедный ты мой мальчик. Никогда его ни о чем не просила, а теперь попрошу.
Мать сдержала слово. Родной отец Григория не был готов к полному воссоединению с сыном, которого в последний раз видел пятилетним малышом, но и не отказался помочь. Сложилось нечто вроде опеки на расстоянии. Воспитанный темноволосый мальчик был удивительно похож на мать, в далекие годы – серьезную красавицу-студентку, и совсем уж отмахнуться от сына представлялось невозможным. Это обернулось бы поруганием далекой любви, признанием полного поражения – вышло бы, что смелости не хватило ни на что, ни на уход из первой семьи, ни на поддержку сына. Отец как раз и оказался тем, кто поддержал Григория в мечтах о карьере юриста. Возможно, так сказались гены; в любом случае, родному отцу Григория льстил выбор неожиданно появившегося побочного сына. Сводные брат и сестра Григория, которых тот, конечно же, так и не увидел, выбрали другие профессии. Теперь же складывалось нечто вроде династии. По внутренним убеждениям, отец не стал спасать Григория от службы в армии, но использовал свои связи столичного адвоката, чтобы место службы было неопасным. Григорий ухватился за жизнь
Отчим же затерялся в тенях прошлого; когда Григорий, уже студент-старшекурсник, приехал летом на две недели домой, тот скрылся на плохонькой дачке, так сильна оказалась неприязнь к пасынку. Отчим, сколько помнил Григорий, был вечным мелким чиновником, убежденным, что выполняет великие дела. Он был хорош собой в пору знакомства с матерью Григория, старше ее, надежный, должно быть, мужчина, но остался в памяти Григория тусклой, плоской фигурой, никем, брезгливым, недовольным, неинтересным. Григорий последовал совету матери и, окончив институт, в родной дом не возвращался. С матерью он изредка, раза два в год, не чаще, виделся в Москве. Между ними стоял отчим, Валентин.
Григорий вздохнул. Они с Иваном подъехали к нужному дому, пятиэтажке, упрямо стоявшей по соседству с нарядными новыми зданиями.
Иван дотронулся до руки Григория:
- Квартирка скромная, предупреждаю. И не суди строго Павлушу. Он… своеобразный.
Григорий собрался с духом. На миг его накрыла волна тошнотворной ревности – возможно, ему предстояло увидеть любовника Ивана, того, с кем тот подсмеивался над докучливым сорокалетним другом. Но тут же пришло осознание, что Иван не стал бы так поступать; он мог яростно отстаивать свою свободу, но никогда не унижал Григория, а, скорее, негодовал от неспособности того понять нечто, жизненно важное для самого Ивана.
Они вошли в подъезд и поднялись на четвертый этаж. На лестничной площадке пахло дешевым табаком; у одной из дверей стояли маленькие санки.
Иван открыл дверь и, войдя в прихожую, крикнул:
- Павлуша! Это я!
- Случилось что-нибудь? – пропел мелодичный голосок, и в прихожую, едва освещенную тусклой лампочкой в старомодном плафоне, вошел Павлуша, оставив за собой открытую дверь в одну из двух комнат.
Григорий испытал такое облегчение, что у него чуть дрогнули колени. Даже если эти двое взрослых детей и утешали друг друга в неласковом городе, ревновать было не к кому. Не к кому!
Тоненький, худенький, испуганный Павлуша был и мальчиком, и девочкой; мальчиком, потому что сквозь ткань коротеньких эластичных шортиков явно проступало мужское достоинство внушавших уважение размеров, а девочкой – потому что он был так очевидно раним, уязвим, и беззащитен, что его душа могла быть только нежной, женской. Григорий не мог представить, что кого-то могло возбуждать это робкое существо, это тщедушное тельце. Единственным желанием при виде Павлуши мог быть порыв усадить того за стол и накормить, заставив съесть супчик до последней ложки.
Увидев Григория, Павлуша чрезвычайно смутился и всплеснул руками:
- Ваня, что же ты не предупредил, что не один! Я не одет, в прихожей кавардак, ну как так можно!
- Это Григорий, - сказал Иван, открывая запертую дверь во вторую комнату. – Я за костюмом, у Григория умер отчим. Мы едем на поминки, завтра утром.
Прекрасные глаза Павлуши тут же наполнились слезами:
- О, Григорий, я так рад с вами познакомиться! Я – Павел, Иван меня опекает, бестолкового. Но обстоятельства знакомства трагичные. Я вам так сочувствую!
- Ладно, ты синяк покажи Грише, - сурово сказал Иван. – Давай, трагик ты наш, покажи!
Павлуша покорно поднял футболку. На тонкой коже, на ребрах, расплывался чудовищный багровый синяк.
- Его подонок какой-то избил, - сухо объяснил Иван и с вызовом обратился к Павлуше, - Потому что нечего таскаться по х*й каким мужикам из Сети, сколько раз тебе говорил. Ты же за себя постоять не умеешь. Девочка ты наша непутевая. Членом помани, куда угодно пойдешь.
Павлуша жалко улыбнулся:
- Я зонтиком отбивался.
- Заходи ко мне, сейчас я соберусь, - позвал Иван Григория. – Присаживайся на диван.
Григорий снял куртку и сел.
Кроме дивана, в маленькой комнатке со светлыми обоями было несколько книжных полок, стойка с аккуратно развешанными вещами, компьютерный столик и удививший Григория внушительный сейф.
Иван поймал его взгляд.
- Планшетник и часы убираю в сейф, деньги – мало ли кого Павлуша приведет тайком.
И, вздохнув, объяснил:
- Он – чудеснейший парень. Умница и стрижет так, что клиентки его боготворят. Не в том теле просто заперт. Или не в то время живет. Готовит даже лучше меня. Был бы прекрасной женой, - и невесело рассмеялся.
Иван убрал вешалки с костюмом и белой рубашкой в дорожный чехол, застегнул молнию, огляделся и, чуть понизив голос, сказал Григорию:
- У меня с ним никогда ничего не было, естественно. И не может быть. Если ты ревновал, то только к своей фантазии. Надо было вас раньше познакомить.
Григорий поднялся с дивана.
Его заинтересовала фотография на компьютерном столике. Он взял ее в руки и на миг прикрыл глаза. На фотографии был он сам, быстро снятый Иваном на встроенную в коммуникатор камеру, судя по всему, во Флоренции. Чтобы распечатать фото, нужно было приложить некоторые усилия. Это означало, что Иван хотел каждый день видеть изображение Григория, получившегося на снимке мрачным и мужественным, как кинозвезда пятидесятых.
Иван опустил руку ему на плечо:
- Удачно поймал момент, да?
Григорий потерся щекой о пальцы Ивана. Любовь?
- Не ожидал, - признался он, - что у тебя есть мое фото.
Иван улыбнулся.
- Ты доверять людям не пробовал? Ты же знаешь, что я с тобой только потому, что ты мне дорог. Мне ничего от тебя не нужно. Но нужен ты сам. Без всей этой шелухи – подарки, поездки на море.
Они постояли, обнявшись, чуть покачиваясь, а потом позвали Павлушу и на пару прочли ему внушительную лекцию об опасностях мира, о плохих гомофобах, плохих гомосексуалах, велели закрыть за ними дверь и никого не пускать. Павлуша, сменивший шортики на джинсы и превратившийся в мальчика, внимательно слушал их, теребя край футболки, как маленький, в восторге от внимания и заботы таких милых, взрослых мужчин.
На обратном пути Иван тоже молчал, захваченный своими мыслями – даже в неясном свете внутри машины Григорий видел, как у молодого мужчины рядом с ним то и дело чуть дергалась левая бровь, верный признак волнения. Что-то должно было произойти, но что?!
В современной квартире Григория было две ванных комнаты, просторная, для хозяина, и маленькая, предназначенная для гостей и ставшая ванной комнатой Ивана. Там на полочке стояли его бритвенные принадлежности; иногда, в дни, когда они не встречались, Григорий, смущаясь сам себя, нюхал свежую туалетную воду Ивана, оживляя в памяти ощущение отдававшей прохладным лимоном теплой кожи любимого человека. Теперь Иван ушел туда, зашумела вода.
Григорий вздохнул и тоже встал под душ.
У него появилось чувство, не неприятное, не пугающее, а новое, ошеломительное по глубине и богатству, что он менялся. Любовь из отвлеченного понятия превратилась в осязаемую субстанцию, заструившуюся теперь по его жилам. Это тончайшее переживание не имело ничего общего с сексуальным желанием; происходило воссоединение тела и души, разлученных Григорием в тот давнишний миг, когда он решил, что любовь в высшем смысле между мужчинами невозможна , возможно некая дружба, включавшая в себя и секс. Теперь Григорий становился единым, завершенным, целостным человеком.
Но он мог и заблуждаться.
В постели Григорий положил голову на грудь Ивана. Тот задумчиво погладил его по спине, потом протянул свободную руку и потушил ночник со своей стороны.
Мужчин окутала темнота. Метель усилилась, и плач ветра проникал в комнату даже через плотные окна.
-Я – москвич, - произнес Иван. – Время исповедаться.
Григорий вздрогнул. На миг ему показалось, что он уснул и слышит слова Ивана во сне. Но тот продолжал гладить Григория по спине и плечам, обдумывая, очевидно, следующие слова.
- Я – москвич, - повторил Иван. – Прости, что не сказал тебе этого сразу. Наверное, я придумал историю про отъезд из Петербурга, чтобы убедить себя, самого себя, что мои родные остались в другом городе и ничего обо мне не знают. И отчасти это так – они не знают, как я живу, да и жив ли я. Но они здесь, рядом. И в то же время в другом мире, для меня недоступном.
Ветер швырнул в окно горсть снега, и по Григорию пробежала дрожь.
- Я из приличной, что говориться, семьи, - продолжил Иван. – Мой отец преподает в университете, том самом, на Воробьевых горах, он – математик. Высшая математика жестока – если ты не защищаешь докторскую до тридцати, тебя списывают в утиль. А это означает преподавание студентам, бесконечное повторение одного и того же тем, кто, возможно, превзойдет тебя самого.
Иван чуть слышно вздохнул.
- Моя мать стала уже третьей по счету женой отца. В первых двух семьях у него остались дети, мои сводные братья, намного старше меня. Да, отец старше матери, я не сказал сразу. И, знаешь, денежные хлопоты, репетиторство, осознание собственной бесталанности озлобили отца. К тому времени, когда я стал подростком, он уже жил в мире, полном «жидов и пидорасов», которые строили козни против таких, как он - непризнанных гениев, лишенных возможности заявить человечеству о своей гениальности.
Иван помедлил, провел кончиками пальцев по плечу Григория.
- В детстве я обожал отца. Обожал! Было лето, когда они с матерью были на грани развода. Конечно, тогда я не понимал, что происходит, знал только, что мы с матерью уехали на дачу, а отец остался в городе. Каждый вечер я подходил к калитке и ждал, не приедет ли он. Подслушивал украдкой разговоры матери и бабушки. Проблемы взрослых мне были непонятны, и я решил, что отец меня разлюбил, потому что я плохо себя вел, не слушался его, озорничал – словом, что дело во мне. Я даже решил, что отец не приезжает, потому что я плохо вижу – ты же знаешь, что без линз или очков я почти беспомощен. Родители помирились в конце августа.
Иван чуть пошевелился, и Григорий поднял голову. Теперь токи любви, струившиеся в них, вышли за пределы их тел и соединились. У Григория возникло ощущение, что любовь можно было увидеть, что она приняла вид мягкого свечения, окутывавшего любящих людей, их с Иваном. Он снова положил голову на грудь Ивану. Да, тот носил линзы, и иногда, когда снимал их, в холоде его глаз на миг проступало отчаяние, тут же подавляемое волей этого немилосердного к себе человека.
- А теперь представь, - вполголоса продолжил тот, - что я рос под аккомпанемент «пидорасов», виновных в бедах отца, а потом осознал, что я и сам такой. Мать всегда поддакивала отцу, и бабушка тоже, и мне казалось, что я болен, ненормален, недостоин их. Их слова ядом разъедали меня, лишали сил, воли к успеху. А потом я влюбился, в первый раз, и влюбленность пробудила во мне бунтарство. Я кое-как окончил школу, троечник и будущий неудачник, и сказал родным, что ухожу из дома. Бросил им в лицо правду о себе и ушел. Отец крикнул мне вдогонку: «Лучше бы ты сдох в детстве, мразь!» Я повернулся и тихо сказал ему в ответ: «Я выживу, будь уверен. Выживу. Неудачник. Ты – неудачник. Никто не виноват в том, что у тебя нет таланта. Ты просто ничтожество». Он вытолкнул меня из квартиры. Я ударился об угол стены на лестничной площадке и разбил бровь. Шрам все еще есть. На шум выглянули соседи. Я подхватил рюкзак и сбежал по лестнице, весь в крови.
Григорий поднялся и осторожно погладил Ивана по щеке, уже колючей от щетины. Кожа была сухой и прохладной; Иван исповедовался спокойно, вспоминая о том дне, как о далеком прошлом, уже утратившим связь с настоящим. Потом Григорий лег на бок, лицом к Ивану, подложив под руку подушку. Тот чуть улыбнулся и тоже повернулся лицом к Григорию, повторив его позу, как в зеркале. В темноте мужчины не видели глаз друга, но взялись за руки.
-Мне было, к кому уходить, - продолжил Иван. – На первых порах меня приютил состоятельный дядька лет на двадцать старше.
Иван тихонько рассмеялся.
- Тогда разница была огромной – двадцать лет! А сейчас мне иногда кажется, что я старше тебя. Ладно. С полгода я пожил у того господина, а затем перебрался в закрытый клуб для состоятельных мужчин, поклонников юных дарований. Там меня очень скоро заметил господин номер два, еще старше и богаче.
Иван рассказывал о своем прошлом без волнения, не ожидая ни приятия, ни порицания Григория. Он жил в ладу сам с собой, понял Григорий, жил, не осуждая того юношу, которым был годы назад, за принятые решения. Иван выживал, и выжил.
- Господин номер два оплатил мне курсы компьютерного дизайна. А также отправил в клинику в Израиле, где мне чуть подлечили глаза. Теперь я мог работать за компьютером. На этом господин номер два уступил меня господину номер три.
Иван снова рассмеялся.
- Слушай, я знаю, в мире полно извращенцев, но мне, должно быть, повезло. Исковерканные двойной жизнью взрослые мужики хоть и передавали меня с рук на руки, но не ломали. Господин номер три заставил меня открыть счет в банке и откладывать деньги, которые сам же мне и давал. Я был ровесником его младшей дочери. Он умер, тихо умер от обширного инфаркта, скоропостижно, и она мне об этом сообщила, та девочка, которой отец незадолго до смерти, видно, что-то предчувствуя, велел со мной связаться в экстренной ситуации. Она отдала мне его часы. И на этом я завязал с господами. Номера четыре не случилось. А парни были, конечно. Всякие-разные. Много. До тебя. А как встретились, ни одного. Ни к чему, наверное.
- Я тебя люблю,- прошептал Григорий. – Иван, я не знаю, как это доказать – чувство.
- А не надо доказывать, - отозвался Иван. – Любовь или чувствуешь, или нет, в любви невозможно убедить. Я чувствую, что ты меня любишь. Знаю, что ты обижаешься, когда я говорю, что мне ничего не нужно. Но мне не нужно ничего материального.
Иван вздохнул.
- Дело в том, что и я тебя люблю. Я знаю разницу между любовью и симпатией, любовью и желанием, любовью и привязанностью. Поэтому и говорю – я тебя люблю. Мне сложно любить, сложно доверять, сложно открываться. Но любовь сильнее. Сильнее, чем стремление к свободе. Сильнее, чем любой страх.
В окно вновь ударил снег. Григорию еще раз показалось, что этот разговор снился ему, происходил в мире грез, где невероятное становилось возможным и оборачивалось тенью при пробуждении. Но они не спали.
- Верность, Гриша – теплое уютное одеяло, из-под которого не хочется выбираться. Можно высунуть пальцы ног, или чуть приподнять краешек одеяла, но холодный воздух тут же отрезвляет.
- У меня тоже никого не было, - ответил Григорий, - и не будет.
- Я сейчас, - Иван легко встал, - пойду попью. Тебе принести чего-нибудь?
- Сока можно, - отозвался Григорий. – Во сколько будем вставать?
- А поставь на семь тридцать, что ли. – Иван подошел к окну. – Там метет, как в страшной сказке. Ну да ладно. Доедем.
Он вышел из спальни. На кухне вспыхнул свет, в ванной зашумела вода, потом Иван вернулся в спальню, поставил на тумбочку со стороны Григория стакан с соком и нырнул под их теплое уютное одеяло.
- Я тебя хочу, - просто сказал Иван. – Метель меня всегда заводит. На скорую руку или по полной программе?
Григорий сделал глоток сока и глухо, решительно ответил:
- По полной программе, - и слова стали не нужны.
Любовь было невозможно объяснить, определить, свести к четкой формулировке, но ее можно было выразить без слов, ее можно было вложить в каждое прикосновение, каждый стон, каждый смешок, ею можно было наполнить и одухотворить слияние двух тел, и именно так они и сделали.