Концерт для флейты с баяном

Когда Алексей представлял себе свои последние минуты, ему казалось, что с высоты он увидит мир как огромную мозаику с переливами сверкающих подвижных цветных осколков, потоками света, обтекающими сероватые глыбы, и мрачным небом над этим китчевым полотном. Но реальность и разочаровала, и захватила дух новизной. Неожиданным шармом. Заставила замереть и осмыслить.
Ветер ударил в легкие, вынудил их захлебнуться на мгновение, сбиться не успевшим развернуться парусом. Спружинил под ногами гулкий металл и распрямился с неуместно громким хлопком, подобным звуку выстрела. Еще одна фальшивка – звук без выстрела. Наклон не пугал, а словно подталкивал к кромке. Обманывал иллюзорной безопасностью градусов. На самом краю крыши Алексей замер у смятых прутьев ограждения. Нарушенный железный орнамент как-то жалобно торчал из тусклого покрытия, беспомощно растопырив сплющенные изломы.
Вокруг были только крыши. Это был мир крыш. И правили им крыши. Тускло отсвечивающие на закатном солнце желтизной, полосатыми скатами. Прорезанные битыми окошками. Прорастающие неуклюжими кирпичными ростками труб и псевдобашенками, увенчанными в свою очередь собственными крошечными крышами. Утыканные нелепыми остовами антенн и неуместными «тарелками». Стекающие одна на другую. Резко обрывающиеся, чтобы продолжиться намного ниже. Слепленные друг с другом в замысловатом рисунке. Разлучённые легко угадывающейся рекой оживлённого проспекта впереди и глянцевым полотном канала слева. Подсвеченные снизу. Затенённые более высокими крышами. Интегральные и частичные, дочерние половинки. Изогнутые и прицельно прямые. Завораживающие.
Серый вечер смешивался с густым сиропом электрического света. Вызревал закат. Сталь воды мерцала, лениво кокетничая. Людской поток отсюда едва заметен. Люди почти перестали быть. Уединение под небом. Над миром. От мира. И казалось, что если сейчас прыгнуть, то не упадешь, а полетишь. Будешь медленно планировать между крышами, долго не покидая границ их мира. Как сухой лист на ветру.
- Hey, Lillebror![1] - вдруг прошептал совсем рядом незнакомый голос. Голос был мужским, на редкость приятным, глубоким, с легкой, шершаво ласкающей слух хрипотцой. Но в этом месте, в такую минуту казался зловещим и потусторонним, как голос древнего вампира. Алексей подпрыгнул и чьи-то сильные руки поймали его, жестко прижали к мощному торсу и потянули назад. Показалось, что одна из огромных теней соскользнула с крыши и напала на него со спины.
- А?! Что?!
- Wer mit Ungeheuern kämpft, mag zusehn, dass er nicht dabei zum Ungeheuer wird. Und wenn du lange in einen Abgrund blickst, blickt der Abgrund auch in dich hinein[2], - сварливо пробурчал незнакомец, усаживаясь у разрисованной стены башенки с выходом на крышу и устраивая ошарашенного Алексея между своих ног.
Крепкий захват так и не разжался, а разница в силе и комплекции была велика, и явно в пользу захватчика. Тот действительно был огромен. Или так только казалось. Крупные сильные руки легко обхватывали Алексея, словно игрушку. Ноги по обеим сторонам от парня казались монументальными. Пах ночной монстр крепким табаком и пивом. К этим запахам примешивались ещё какие-то незнакомые, трудноразличимые.
- Не понял… - слегка запаниковал парень
- Я говорю, если долго пялиться в бездну, у неё нервы не выдержат, чудовище.
Некоторое время Алексей всерьёз обдумывал полученную информацию и пытался её анализировать. Потом до него дошло, что не на том сосредоточился.
- Пусти, - твёрдо и уверенно высказался, наконец, пленник.
Требование молча проигнорировали. Парень попытался вырваться, но добился только того, что захват стал жёстче. Настолько, что рёбра жалобно заныли под хилой бронёй слабых мышц. Попытался ударить нахала локтем, но тщетно. Довольно скоро пришло осознание глупости и бессмысленности попыток спастись от неведомой, неклассифицированной, ещё не вполне осознанной опасности, в то время как сам только что пытался покончить с собой.
Фиг с ним. Что он теряет, жизнь? Алексей попытался сдержать неуместный смешок и в результате неприлично хрюкнул. Это неожиданно развеселило.
- Ты чего? – спросили над ухом.
- Ничего, - сквозь глупую улыбку ответил он.
Вот и поговорили.
Этот дом Алексей выбрал давно. Недалеко от проспекта. Почти в центре. Почти. На границе между кажущейся жизнью и реальной. Между вылизанными фасадами и загаженными дворами. Между тем, что показывают туристам, и тем, чего стыдятся. Между красивым, издревле мертвым, и грязным живым. Между суетой и снами. Между Городом и городом.
Всего пять этажей, но ведь этого достаточно? Пять обшарпанных этажей, крыша с небольшим уклоном и дырки окон. Уже не поэтические глазницы в опушке цветочных горшков, рамках поддельного сырого уюта, но ещё не яркие провалы оазисов в бетонной душной темноте беспамятства, безвременья. За каждым из них своя жизнь, свои беды и радости, своя боль и свое легкомыслие. Такие любопытные, тянущие заглянуть, и такие скучно-обыденные на поверку для постороннего взгляда. Приятнее придумывать, что делается там, за плотными шторами и воздушными тюлями, в светлых и теплых аквариумах квартир, чем знать наверняка.
Но какое, в сущности, дело до них всех тому, до кого им самим нет никакого интереса? Пусть продолжают существовать, раз могут. У них есть то, чего нет у этого случайного прохожего. Желание жить. Нет, у них просто есть эта жизнь, а у него нет. У него эту жизнь отняли. Ту самую, которая так тяготила и тянула в районе солнечного сплетения извечным неотделимым, как казалось, грузом. Пустую и суетливую. Напрягающую и отнимающую мечты о большем. Но без неё стало совсем пусто, и собственная ненужность, до поры поджидавшая своего часа, внезапно обрушилась на ослабленную потерей соломинку души вязкой удушливой массой. Раздавила. Остановила дыхание. Сомкнулась. Застыла янтарем.
Алексей ещё долго пытался трепыхаться. Мучительно долго. Неподвижно бился, напрягая остывающие мышцы и замерзающие нервы. Беззвучно кричал, срывая связки. А потом всё для себя решил, и стало легче. Нет, не удалось снова вдохнуть. Просто отпала надобность в дыхании. Отпала надобность хоть в чем-нибудь. Пришла притупляющая боль обречённость. Та, что привела его к разлому, к смятому ограждению чужой крыши.
Ветер приливно окатывал город. Двое сидели молча, любуясь миром крыш и заревом заходящего солнца. Словно в открытом храме неведомого или старательно забытого божества служили вечернюю службу неподвижностью и тишиной. Тишиной и неподвижностью янтаря.
Алексею стало не по себе от такого сравнения. Подступило удушье. Накатил внезапный приступ паники. Остро и неудержимо. Всё, что угодно, только не это. Любое движение. Любой шаг. Рывок. Куда угодно. В никуда. Он дёрнулся с новой силой. Видимо, его похититель не ожидал уже сопротивления, расслабился, выпустил добычу. Парень откатился на полметра и застыл, прихваченный цепкой рукой за ткань плаща и спрятанного под ним пиджака.
- Тихо ты, попрыгун, - голос был тихий и даже ласковый.
- Пусти… не могу… Не могу я!!! Понимаешь?!! Не могу… - голос самого Алексея срывался то в крик, то в еле слышный шепот.
К глазам подступили отчаянные злые слезы, и он запрокинул голову, пытаясь их остановить, высушить, вернуть обратно. Что угодно, лишь бы они прекратились. Лишь бы не унижать себя перед этим незнакомцем. Чужим. Чуждым. Перед этим равнодушным огромным миром. Слишком огромным для него одного. Слишком пустынным в своей многолюдности. Боль, ранее приглушенная смиренной обречённостью, рвалась наружу. Билась о стенки сосудов. Стучала в висках. Разрывала грудную клетку. Выползло запрятанное, отодвинутое в дальние закутки и чуланы. Навалилось отсроченное, отложенное на потом, обманутое. А сверху придавило тяжелым мужским телом. Вжало в остывающий металл, в рубцы стыков между плотными чешуйками чудовищной крыши - спины городского монстра.
Алексей взвыл от бессилия. Разрыдался в голос. Он кричал, выл, скулил и бился под мощной тушей чужака. Рвался к краю, к обрыву, в вечность. В несуществование. В небытие без боли и тоски. А приятный голос с хрипотцой шептал какие-то глупые, ненужные, лишние слова. Что-то успокаивающее, доброе, нежное, ласковое и, кажется, даже пошлое. Так неуместно пошло звучали эти «зайчик», «лапушка». Глупо, неприятно, никчемно. Но сам голос мягко обволакивал вязким густым туманом. Запутывал, успокаивал, лишал ярости, отнимал волю, погружал в тупое усталое оцепенение. Тушил огонь в скрученных мышцах. Заставлял тело обмякать. Превращал судорогу в крупную дрожь.
- Ну что ты, маленький. Не надо так. Всё хорошо. Слышишь? Всё хорошо.
Алексей безвольно лежал, тяжело дыша. Обессиленный собственной истерикой, вымотанный бессмысленной борьбой. Разбитый и рассыпанный по хрустящему железу осколками сознания. Прижатый незнакомцем к ребристому покрытию.
- Ну? Всё? Полежи так, ладно? Курить охота, хоть сдохни… Тьфу! Извини, - Мужчина отодвинулся, давая, наконец, свободно вдохнуть. Вытащил из кармана пачку сигарет и чуть не уронил. Выловил из другого громоздкую бензиновую зажигалку и нервно закурил.
Зажигалка на несколько секунд высветила его лицо до чётких линий. До сеточки мелких морщинок в уголках глаз. Такой человек, наверное, должен много и легко улыбаться. Или это заблуждение? Обычное такое лицо с крупными чертами. Не красавец. Не урод. Пальцы и губы заметно дрожали, от чего огонёк сигареты трепетал испуганным светлячком. Крупные толстые пальцы в странных мозолях. И такие полные губы с суховатой кожицей. Резко очерченная верхняя. Надтреснутая посередине нижняя...
- Полежи, ладно? Дай передохнуть. Сигануть я тебе всё равно не дам. Смирись, - то ли сообщал, то ли упрашивал мужчина между частыми нервными затяжками.
- Тебе-то какое дело? – спросил Алексей бесцветным тусклым голосом, - Что тебе от меня нужно?
- А я Бэтмена не люблю. С детства. Я в него не верю. С детства, ага. Поелику в каждом из нас живёт СВОЙ супергерой. К сожалению, в большинстве случаев это Человек-Долбоёб.
Окурок по широкой дуге полетел вниз, рассыпая вокруг себя фейерверк горячих искр.
- Очень смешно.
- Ну знаешь… Мне вот как-то тоже не шибко весело! Я сюда пришел отдохнуть от суеты, закатом полюбоваться, пивка выпить… А не спасать долбо**ов!
- А кто тебя просил спасать?! Маньяк! Супергерой ё**ный!– Алексей резко сел и схватился за гудящую голову. Сжал между пальцев спутанные светлые пряди волос и дернул. До острой боли, до слез.
- Я сейчас из тебя ё**ного сделаю, птичка-невеличка! Курица, бля! Пингвин больной! Летун недоделанный!
- Да пошёл ты, - парень уронил руки, и они с глухим стуком упали по бокам от него. Воздух входил в легкие неровными рваными клочьями.
- Пиво будешь? – неожиданно миролюбиво предложил этот неандерталец.
- Буду, - согласился Алексей, принципиально непьющий, тем более такой «плебейский» напиток.
Три бутылки пива Lowenbrau (это место для вашей рекламы) обнаружились тут же, возле граффити «Цой жив!» и припиской другой рукой «но Элвис начал первым». Коротко пшикнула крышка и джиннистый дымок потянулся из горлышка.
- Как тебя зовут? – спросил «маньяк», передавая бутылку и надёжно смыкая на ней всё ещё слабые пальцы парня. Убедившись, что эта бутылка не упадет, открыл вторую.
- Алексей.
- Лёшка значит.
Алексей чуть скривился от такой фамильярности.
- А я Степан. Из районных великанов самый главный великан.
Парень окинул фигуру Стёпы оценивающим взглядом и кивнул. Точно великан. Крупный. Высоченный, даже в сидячем положении. Широкий в плечах. Да и вообще… внушительный, как глыба. А грубоватые черты какого-то простого, обыкновенного лица вписывались в совокупность образа рубахи-парня, этакого работяги. Вот только голос выбивался из общего стиля. Степан ему не подходил совсем. Именно так: он не подходил голосу, а не голос ему. Потому что голос каким-то образом словно выступал впереди, на ведущих позициях, а всё остальное прилагалось.
- Дядя Стёпа-великан отсосал подъёмный кран! - с выражением продекламировал Степан и загоготал.
- Потрясающе, - буркнул Алексей и отодвинулся.
- Ты ничего не понимаешь в поэзии, - обиделся великан.
Снова сидели молча. Пили пиво, любовались. Казалось, город перемигивался огнями. Но это не так, в нём каждый огонек мигает отдельно. Сам по себе. Сам для себя. А всё остальное - иллюзия совпадений. И что делать, если сам себе ты не нужен? Тешить себя иллюзией того, что ты живёшь не один, среди людей? Среди людей. В центре толпы. Равнодушной, в сущности, толпы.
Все толпы, по сути, равнодушны к отдельным единицам. У толпы может быть единый порыв, и даже единая душа, в которую сливаются отдельные души в этом порыве. Но это делает её ещё более равнодушной и безликой, как всё, лишенное индивидуальности. Страшной. Человек всегда один. Даже среди людей. Даже когда не одинок. Неизбежно. Общность – временная иллюзия, утешение, самообман. Как в промозглой холодной тьме жмутся друг к другу искорки, в надежде обрести чуть больше тепла и света. Ещё хоть каплю жизни. Той невероятной, неописуемой субстанции, которой всегда не хватает в Городе. Её там очень мало, а жителей так много. Не хватает на всех. Не хватает. Вот и появляются энергетические вампиры, их распотрошённые, выжатые жертвы, и замкнутые в себе волки, лишённые жизни. Не живущие. Воющие на луну. Рассыпающиеся на личности внутри себя.
Уже не было храмовой таинственности зари, не пугали немые крыши. Алексею впервые понравился вкус пива, и он решил, что разгадал его секрет. Пиво надо пить будучи уставшим и голодным, умирающим от жажды, и тогда этот напиток божественен. А ещё он подумал, что ещё ни с кем так не молчал. Так просто. Так комфортно. В душе царила странная чистая опустошенность. Освобождённость. Проветренность. Штиль после бури. И не царапнуло неуместностью, когда Стёпа запел. Запел очень тихо, но ни один звук от этого не терялся. Запел давно знакомую песню, непривычно, в какой-то невозможной джазовой манере.

Давайте делать паузы в словах,
Произнося и умолкая снова,
Чтоб лучше отдавалось в головах
Значенье вышесказанного слова.
Давайте делать паузы в словах.

Казалось, его голос растекался в потемневшем воздухе. Сливался с ним. Переговаривался с небом. С низкими тучами над головой.

Давайте делать паузы в пути,
Смотреть вокруг внимательно и строго,
Чтобы случайно дважды не пройти
Одной и той неверною дорогой.
Давайте делать паузы в пути.

Алексей слушал завороженно. Как притчу, как внезапное откровение. Ловил каждое слово.

Давайте делать просто тишину,
Мы слишком любим собственные речи,
И из-за них не слышно никому
Своих друзей на самой близкой встрече,
Давайте делать просто тишину.

Что-то всколыхнулось внутри. Что-то правильное и неопределённое. Где-то на границе сознания родилось что-то новое. Или ещё только хотело родиться.

И мы увидим в этой тишине
Как далеко мы были друг от друга,
Как думали, что мчимся на коне,
А сами просто бегали по кругу.
А думали, что мчимся на коне.

По кругу. Всегда по кругу. А можно ли иначе? Умеет ли хоть кто-нибудь иначе? Алексею казалось, что он и не знает никого, способного вырваться из круга.

Как верили, что главное придёт,
Себя считали кем-то из немногих
И ждали, что вот-вот произойдет
Счастливый поворот твоей дороги.
Судьбы твоей счастливый поворот.

Да, а кто не ждет, тот не надеется. А кто не надеется, тот уже мертв. Заживо мертв.

Но век уже как будто на исходе
И скоро без сомнения пройдет,
А с нами ничего не происходит,
И вряд ли что-нибудь произойдет.
И вряд ли что-нибудь произойдет.[3]

Ничего уже не произойдет. Никогда. Ждать нечего. И утро не наступит. Незачем ему. Утру нечего предложить отчаявшемуся в пустоте живому мертвецу.
- Здорово, - тихо прошептал Алексей. – Ты певец?
Степан неожиданно громко и неприятно заржал, явно насмехаясь.
- Не! Не певец! Не поверишь, я скульптор, - по его лицу растеклась улыбка от предвкушения типичной реакции.
- Известный? – оскорбительно спокойно поинтересовался парень.
- А ты многих знаешь? – съехидничал в отместку Стёпа.
Алексей надолго задумался. Напряжённо хмурился. Забавно шлёпал губами. Шевелил пальцами.
- Нет, почти никого не знаю.
- Вот и не заморачивайся.
- Ладно, не буду, - немного обиделся Алексей. – Курить дай.
- Детка, курить вредно.
- Ага, пить противно, а умирать здоровым жалко.
- Детский сад.
- Да иди ты…
И пришла новая тишина. Новорождённое молчание в ночи, существующей только здесь и сейчас. Потому что вчера была другая ночь. А завтра никогда не повторит предыдущее. Хоть и очень старается временами. И ночь соскальзывает в мир всегда под другим углом. Над городом собралась тьма. И её тяжесть сочилась мелкими редкими каплями. Воздух пропитался мокрой взвесью. Сгустился вокруг двух тёмных разнокалиберных фигурок на крыше.
Алексей пошарил в карманах и бросил пустую пачку из-под сигарет на влажный, словно в испарине, настил. Очень хотелось курить, и внутри рос желчно-горький ком раздражения.
- А зачем ты хотел… ну, полетать? – уколол тишину вопрос Степана. Острым, быстро зарастающим сквозным проколом.
- Тебе-то что? – раздражённо выпалил Алексей, распиливая тишину бензопилой на рваные лоскуты.
- Ничего. Соединилось и разъединилось, и вновь ушло, откуда пришло: в землю - земля, дыханье - в небо. Что тут страшного? Ничего![4] Я так, просто спросил. Всё равно делать нечего, так хоть тебя послушаю. Не хочешь, не говори. А то мог бы меня убедить, что тебе позарез сигануть приспичило. Может я бы проникся, отпустил… Перекрестил бы на дорожку. Проводил бы взглядом. А чо? Уходить надо красиво, - великан нахально и как-то даже похабно подмигнул и внезапно начал читать стихи, устремившись взглядом в неведомые дали застланного крышами обозримого мира.

О, как красиво умирает лес,
Не становясь болезненным и старым,
Лишь озаряя синеву небес
Янтарным, ослепительным пожаром.
Лес принимает, словно праздник, смерть,
В своём конце он краше, чем вначале, -
Чтоб никому не вздумалось посметь
Подумать об утрате и печали…[5]