La traviata

 Карл, как мог ты так поступить со мной? Я ведь любил тебя. Ты был моей первой любовью. Разве ты не вспоминал обо мне? Не думал о том, что случилось со мной после того, как вы с моим отцом предали меня? За что, Карл? Ты так боялся, что кто-то узнает о твоей тайне? Как же крепко он держал тебя этим маленьким секретом! И никто не мог понять — почему? Почему он имеет на тебя такое влияние? Почему он стал тебе ближе всех — ближе отца, ближе матери, ближе братьев и сестер? Он с легкостью променял меня на тебя. И сейчас ты единственный, кто знает о том, что произошло.
 Ты уверен, что унесешь эту тайну с собой в могилу, не так ли? Но ты ошибаешься. Я сделаю все, чтобы этого не случилось. Слишком высокую цену я заплатил за ошибку своей юности.
 Как же больно вспоминать свою жизнь… Той зимой, когда моя мать в последний раз приехала к отцу в Лондон, был жуткий туман, который превратил городской воздух в скопление смертоносных ядов, попав в историю, как Великий Смог[1]. Проболев полгода, она умерла в госпитале под Парижем накануне моего четвёртого дня рождения.
 Для меня это произошло незаметно и очень внезапно — она просто исчезла из моей жизни. Больше не было её тёплых рук, гладящих по голове, запаха её духов, крепких объятий и нежных поцелуев на ночь.
 Какое-то время я жил со своей нянькой в маленькой затхлой квартирке со старой мебелью и пыльными дешёвыми занавесками над дверными проёмами, помпезной и насквозь фальшивой, напоминающей скорее театральные декорации, чем жилище.
 Но однажды в нашей убогой каморке появился он — мой отец. Высокий статный мужчина в сером костюме-тройке и чёрном плаще. Я стоял в небольшом холле, пристально разглядывая его, пока нянька спешно собирала вещи, укладывая их в угловатый старый чемодан.
 Он подошёл ко мне, присел рядом и, глядя в глаза, произнёс:
  — Мне очень жаль, малыш! — взяв мою руку, он вложил в неё маленький серебряный крестик на тонкой цепочке. — Вот, возьми. Она хотела, чтобы это было у тебя.
  Воспоминания о матери заставили сердце сжаться. Подступившие слёзы крупными каплями сорвались с ресниц и покатились обжигающими ручейками по щекам. Отец одной рукой поднял наспех собранный чемодан, второй крепко взял мою ладонь.
  Он привёз меня в своё поместье в Хемпшире, центром которого было внушительное серое здание в палладианском[2] стиле с широким крыльцом и массивными колоннами. За домом находился роскошный парк с аккуратно выстриженными газонами, кустами и небольшим живописным прудом, за которым начинались угодья на добрую сотню акров.
  Мой отец занимал высокий военный пост и поэтому много времени проводил в Лондоне, приезжая в поместье лишь изредка. В те редкие моменты я любил заходить к нему в кабинет.
  Отчего-то я очень хорошо его помню. Даже в самый солнечный день здесь царил полумрак. Мебели было немного. Письменный стол возле окна, обрамлённого тяжелыми портьерами из плотного серого габардина, резной комод в викторианском стиле, картины в золочёных рамах на выкрашенных в цвет слоновой кости стенах. Особенно мне запомнился портрет, изображающий отца во весь рост в военном мундире: в кителе с золотыми погонами, с орденами на левой стороне и золотым аксельбантом — на правой, в брюках с золочёными лампасами и с голубой лентой, переброшенной через плечо. Левая рука лежала поверх золотого эфеса шотландского палаша[3], упирающегося другим концом в пол. Помню, что отец рассказывал историю происхождения этой картины, объясняющую неразрывную связь с домом, но время стёрло подробности, оставив только странное чувство загадки.
  Когда мне исполнилось восемь, отец отдал меня в школу-пансион для мальчиков на северо-западе Шотландии. Школа представляла собой небольшой закрытый студенческий городок. Жизнь здесь текла по своим законам и не была похожа на ту, к которой я привык. Все началось в тот самый первый день в старшей школе, когда Карл и его отец зашли в нашу комнату. Избалованный капризный мальчик тринадцати лет, он стоял посередине, краснея и недовольно оглядывая нас, здешних обитателей. Сколько обиды было в этом недовольном взгляде. Ещё бы, попасть в этот чертов холодный ад с ледяным душем и спартанским образом жизни. На что рассчитывал племянник моего отца, отдавая сюда своего изнеженного гувернантками и престижной лондонской школой сына? Сделала ли она его сильнее и мужественнее? Нет, не думаю. Карл с его тонким душевным складом никак не вписывался в тот образ брутального солдафона, каким его жаждал видеть родитель.
  Неженка Карл, обладающий превосходным музыкальным слухом, любящий живопись, склонный к изящным искусствам, противился военному укладу жизни, который существовал в школе. Слишком нежный, слишком чувствующий — с каким трудом ему давались все эти утренние марш-броски, походы, яхтинги и прочие мужские радости.
  Однако на этом трудности не заканчивались. Такому мальчику, как Карл, нелегко приходилось в обществе, где признавалась лишь власть силы. Не в меру агрессивные подростки устраивали ему жестокие испытания. Наверное, если бы он не был столь знаковой фигурой, то его, может, и не заметили бы, как это было со мной. Но Карл, он был особенным! Слишком высоко и значимо было его положение, слишком раболепствовали перед ним те, кто занимался нашим обучением. Но глупые несмышлёные дети не принимали этой подобострастной позиции взрослых, глумясь и издеваясь над Карлом.
  Утром я проснулся от звуков борьбы. Джейк, Дерек и Ричард стояли у кровати Карла и держали его за руки и ноги.
  — Отпустите меня! Вы, грязные ублюдки! — Карл извивался, пытаясь высвободиться. В этот самый момент ловким движением Брайан стащил с него штаны, обнажая всё то, что под ними скрывалось.
  — Ого, какой стояк! — присвистнул он. — И как ты с этим справляешься?!
  — Не твоё дело! Да отпустите же меня! — лицо Карла было перекошено от гнева. Он был таким жалким и беспомощным.
  — Я знаю, парни, что поможет нашему другу снять напряжение! — ликовал хулиган. — Холодный душ!
  И все четверо поволокли упирающегося Карла в душевую.
  Было раннее утро. Управляющий дормиторием[4] ещё спал, и никто не мог помочь бедолаге. Через какое-то время абсолютно голый, дрожащий от холода и злости, Карл влетел в комнату. Он судорожно схватил одеяло, прикрывая им свою наготу. Следом в спальню ввалились парни, хохоча и отпуская непристойные шуточки.
  — Что здесь происходит?! — в дверях стоял наспех одетый Фергюсон.
  — Доброе утро, сэр! У нас все в порядке! — сдерживая смешок, ответил Брайан.
  — Что с Вами? — управляющий подошёл к Карлу.
  Тот спешно натягивал на себя шорты.
  — Решил встать пораньше, — стуча зубами, соврал Карл.
  — И только? Вы ничего от меня не скрываете?
  — Нет, сэр.
  — Если у Вас проблемы, то Вам лучше рассказать об этом сейчас, — Фергюсон пристально посмотрел ему в глаза.
  Карл молчал.
  — Что ж, господа, подъём! — облегченно вздохнув, управляющий вышел из комнаты.
  Продолжение утра было весьма обычным. После привычных процедур парни отправились завтракать. Вернувшись в спальню за оставленной на столе тетрадью, я увидел Карла, сидящего на кровати. Его ноги были плотно прижаты друг к другу. Руки лежали на коленях, а пальцы до побелевших костяшек сжимали коленные суставы. Он сидел абсолютно прямо и смотрел в пол.
  Эта молчаливая поза вызвала во мне волну сочувствия. Подойдя к нему, я тихо спросил:
  — Ты в порядке?
  — Нет, я не в порядке.
  — Если ты хочешь знать моё мнение, я считаю, что это… это было жестоко.
  Он тяжело вздохнул.
  — Ну и что? Разве твоё мнение что-то изменит? Разве ты станешь мне другом? — в его голосе было столько отчаяния и одиночества, что я невольно почувствовал себя виноватым.
  Время шло, школьная жизнь текла своим чередом, доставляя Карлу массу неприятностей. Иногда ему нехило доставалось от парней. Я частенько видел его глаза, полные слёз, когда они глумились над ним, били его, устраивали гадкие малоприятные сюрпризы. Он терпел. Стиснув зубы и сжав кулаки. Долгое время, в полном одиночестве. Многие, в том числе и я, боялись сблизиться с ним, чтобы не попасть в круг пристального внимания местных хулиганов и заводил, коих в школе было предостаточно.
  В дормитории Карл появлялся только перед самым отбоем. Старался ни на кого не смотреть. Иногда я встречал его в компании Нортона, внука моего отца, и его друзей. Но нелюбовь к нему, как чума, распространилась по всему кампусу. Было видно, что компания старшеклассников не в восторге от его присутствия.  Для Карла начало нового семестра не предвещало ничего хорошего. Местные хулиганы преследовали его везде. Они дразнили, смеялись, издевались. Но однажды случилось то, что перевернуло всю мою жизнь.
   Был хмурый пасмурный день. Дождь лил, не переставая, вот уже вторую неделю. В перерыве между занятиями я по обыкновению отправился в библиотеку. В большом зале никого не было. Поднявшись на второй этаж, где располагались кабинеты для чтения, я решил уединиться, направляясь в самый отдалённый уголок читального отсека. Подходя к вожделенному месту, я услышал знакомые голоса. То, что открылось моему взору, повергло в шок.
  Брайан, стоя с расстёгнутой ширинкой, отчаянно мастурбировал. Рядом с ним на коленях стоял Карл, которого крепко удерживал в таком положении Дерек. Карл дёргался, пытаясь освободиться, и отворачивался от Брайана, который вот-вот был готов кончить ему в лицо.
  — Нет! — я с силой оттолкнул Брайана, добавив неслабый удар вдогонку.
  От удивления Дерек ослабили хватку. Карл резким движением высвободился из его рук и в тот же момент впечатал кулак в скулу обидчика. Ответный удар пришёлся точно по носу. Завязалась общая драка.
  Я пришёл в себя лишь когда почувствовал, как чьи-то грубые руки оттаскивают меня от сильно помятого и взъерошенного Брайана.
  — Брейк, джентльмены! Раунд окончен! — мистер Саливан, преподаватель математики, крепко держал за локти с одной стороны меня, с другой — Карла, весь джемпер которого был залит кровью.
  Преподаватель истории мистер Макгрегор стоял между нами, предупреждая возможные дальнейшие удары. Мистер Хигс, заведующий библиотекой, сдерживал Дерека и Брайана, левый глаз которого заплыл — намечался нехилый синяк.
  Минут через пять в читальном отсеке появился запыхавшийся и раскрасневшийся директор, мистер Макферсон. Ему уже успели доложить, что в библиотеке произошла драка.
  — Мать вашу! Да, что же вы творите! — не сдержался он. — Марш в санчасть!
  В санчасти нас всех четверых осмотрели и обработали ссадины. У Карла был сломан нос. Макферсону ничего не оставалось, как только покачивать головой. Он стоял и тяжело вздыхал. Стоявший рядом Мистер Саливан глубокомысленно произнёс:
  — Боюсь, что скандала нам теперь не избежать!
  — Боже! За что мне это! — Макферсон всплеснул руками и сел на стул. — Итак, господа, из-за чего произошла драка?
  Он внимательно посмотрел сначала на Брайана, потом перевёл взгляд на Карла.
  В ответ на повисшее в воздухе молчание Макферсон уставшим голосом резюмировал:
  — Понятно. Итак, дабы остудить ваш пыл, господа, вы будете наказаны. Всем построиться на дорожке перед центральным зданием. Будете стоять там до отбоя. Кругом — марш! Мистер Саливан, — обратился он к учителю, — проводите джентльменов к месту наказания.
  Затем он повернулся к Карлу и сказал уже более мягким тоном:
  — Карл, идите в дормиторий. Вам необходим отдых.
  На поле перед центральным зданием уже было темно. Свет, падавший из окон школы, едва освещал окружающие предметы. Моросил мерзкий ледяной дождь. Колючий холодный ветер забирался под тонкий джемпер, вызывая приступы дрожи, заставляя коченеть неприкрытые колени, торчащие из-под килта. Мистер Саливан выстроил нас в линейку на расстоянии примерно пяти ярдов друг от друга и исчез в темноте.
  — Как несправедлива жизнь, а? — я услышал голос Брайана.
  Судя по всему, он стоял ко мне ближе Дерека.
  — Ты будешь здесь мерзнуть под дождём, в то время как Карл сидит в тёплом дормитории и посмеивается над тобой!
  Я молчал. Наверное, Брайан был прав.
  Через несколько минут послышались приближающиеся шаги. Повернув голову, я увидел в темноте знакомый силуэт. Это был Карл. Он подошел и молча встал неподалёку. От радости сердце сделало два мощных гулких удара, сбиваясь с привычного ритма. В этот момент странное чувство охватило меня, словно между нами в одночасье возникло нечто неуловимое, сильное связавшее навсегда.
  После того случая мы с Карлом сильно сблизились. Мы стали друзьями. Меня тянуло к нему, словно магнитом. Карл восхищал меня живостью ума, превосходным чувством юмора, благородством и человеческой порядочностью. Мне нравилось находиться в его обществе. Чем старше мы становились, тем сильнее было желание находиться рядом.
 Встреча с Карлом после каникул поразила. Он сильно изменился, превратившись из неуклюжего подростка в прекрасного молодого мужчину. Широкие плечи, гибкая изящная спина, мягкая пластичная походка. Что-то притягательное появилось во взгляде. Словно тень по его лицу промелькнула лёгкая ухмылка, от которой у меня сладко сжалось внутри, щекоча приятным холодком внизу живота. С того самого мгновения я постоянно чувствовал непонятное искрящее напряжение, возникшее между нами.
  Все случилось неожиданно для нас обоих. Получив задание подготовить доклад о деятельности основателя школы, мы с Карлом направились в школьный архив, который находился в отдельном отсеке библиотеки — «тюремной» комнате.
  Помещение архива было достаточно просторным. Вдоль стен располагались высоченные стеллажи, до самого потолка забитые книгами, альбомами, подшивками газет и прочими полезными для архива вещами. По центру стоял стол и несколько старых кресел с высокими спинками, обитыми пожелтевшей и загрубевшей от времени зелёной кожей.
 Миссис Бейкер, узнав о цели нашего визита, сославшись на большую занятость, заявила, что не сможет находиться вместе с нами. Когда до сознания дошло, что библиотекарша через минуту скроется за дверью, оставив наедине с Карлом, страх охватил меня. Я безумно боялся своих желаний, которые — вот уже несколько месяцев — не давали мне спокойно жить. Но в то же время я хотел этого до дрожи в пальцах.
  На мгновение я закрыл глаза, мысленно отсчитывая секунды до того момента, когда закроется дверь. Три… два… едва слышный хлопок, сопровождаемый скрипом несмазанных петель.
  В нерешительном оцепенении мы стояли посреди комнаты, глядя друг на друга. Я видел его расширенные зрачки. Он первый сделал шаг мне навстречу, подойдя близко настолько, что я мог разглядеть каждую из тысячи золотистых ресничек, густо обрамляющих глаза. Он потянулся ко мне. С силой прижимаясь друг к другу, мы судорожно целовались, до крови прикусывая губы, чувствуя, как переплетаются наши языки под сбивчивый ритм короткого дыхания. Страсть захлестнула с головой. Шелест ладоней, проникающих под одежду, скользящих по коже, запах молодых тел, влажные глубокие поцелуи. Окружающий мир словно растворился в этом зверином желании.
  Карл сидел в кресле, запрокинув голову. Его щёки пылали. Едва слышные стоны с каждым новым вздохом становились всё громче, грозя возможным разоблачением. От этого мои неумелые ласки становились ещё более настойчивыми.
  Я возбудился настолько, что быстро достиг разрядки под бурный голосовой аккомпанемент моего оргазмирующего любовника. Тяжело дыша, я обернулся на дверь, боясь, что кто-нибудь войдёт в комнату. Но мои страхи были напрасны. Поднявшись с колен, я сладко поцеловал Карла, давая почувствовать ему вкус нашей сумасшедшей страсти.
  Все последующие дни во время занятий я постоянно ловил на себе его тяжёлый маслянистый взгляд, точно зная смысл жеста, когда он облизывал языком свою нижнюю губу, немного покусывая её. Мы никогда не говорили о произошедшем в библиотеке. Повторений больше не было. Но молчаливая игра, которую мы теперь вели в присутствие окружающих, доставляла особые острые ощущения. Мы так заигрались, что не заметили, как наступили очередные каникулы. Он уехал домой первым, ничего не сказав на прощание. Вскоре отец прислал за мной. Эти последние каникулы мне предстояло провести в Лондоне.
_____
[1]Великий Смог 1952-го года — серьёзное загрязнение воздуха, произошедшее в декабре 1952-го года. Во время антициклона, принёсшего холодную и безветренную погоду, загрязняющие вещества — в основном уголь — собрались над городом, образовав толстый слой. Собранные медицинскими службами города данные выявили смертоносный характер бедствия — общее число погибших около 12 000 человек.
[2]Палладианский стиль — архитектурный стиль, характерный для ранней формы классицизма, в основе которого лежит принцип строгого следования симметрии, учёт перспективы и заимствование принципов классической храмовой архитектуры Древней Греции и Рима.  
[3]Шотландский палаш — колюще-рубящее клинковое оружие с прямым клинком односторонней или полуторной заточки, реже обоюдоострым, широким к концу, и со сложным  корзинообразным эфесом.
[4]Дормиторий — спальное помещение по типу казармы на десять или двенадцать кроватей. Вид общежития, которые нередко организовывались для проживания учеников некоторых частных школ в середине XX века на территории Соединённого Королевства. Резиденция моего отца в Лондоне с видом на Мэлл-стрит и Сент-Джеймсский Парк находилась неподалеку от Трафальгарской площади. Отсюда днем в ясную погоду можно было разглядеть Мемориал Виктории и Букингемский дворец. Но самые красивые виды открывались вечером, когда становилось темно, и на улице зажигали фонари. Я мог подолгу смотреть на проезжающие по Мэлл шикарные автомобили, свет фар которых разрезал тёмное полотно автострады длинными желтоватыми лучами.
 О Карле я старался не думать. Мне стоило больших усилий не вспоминать о нём. Я хотел забыть раз и навсегда то, что произошло между нами в школе. Я был слишком горд, чтобы быть отвергнутым. Пауза затянулась настолько, что расценить её иначе как отвержение я не мог.
 Был воскресный мартовский вечер. Я сидел в кресле в кабинете отца, разглядывая очередную малоинтересную книгу.
 Отец расположился за столом, листая бумаги, то и дело записывая что-то в толстый блокнот с золотым тиснением. Неожиданно раздался телефонный звонок, заставив невольно вздрогнуть. Отец поднял трубку. Когда он услышал голос, его лицо осветила мягкая улыбка:
  — Добрый вечер, Карл!
 Все мои старания пошли прахом. Сердце сделало несколько гулких ударов, больно задев самолюбие. Я встал, чтобы выйти из кабинета, но отец жестом руки остановил меня.
  — Да… Вы так любезны. Спасибо за приглашение. Буду очень рад встретиться с Вами… Вы извините меня, если я опоздаю… Да, государственные дела, — он едва слышно рассмеялся. — Андрес, думаю, будет рад… Нет. Он будет вовремя. Ещё раз благодарю за оказанную честь… Доброй ночи!
  Став невольным свидетелем телефонного разговора, я внимательно вслушивался в слова отца. Он положил трубку.
  — Карл приглашает нас завтра в оперу. Я взял на себя смелость принять столь любезное приглашение.
  В одно мгновение так долго сдерживаемые чувства обрушились на меня. Я просто изнывал от нетерпения, не находя себе места в ожидании завтрашнего дня.  В оперу мне предстояло ехать одному. Отец обещал быть только к началу третьего акта. И вот, одетый в смокинг и туфли из чёрной лаковой кожи, я сидел в салоне роллс-ройса. За рулём был поверенный отца, мистер Перкинс. Когда автомобиль остановился у центрального входа Роял Опера Хаус, он выскочил из машины, чтобы открыть мне дверь:
  — Сэр! Вас просили предупредить. Вы должны подойти к капельдинеру[1], представиться и сказать, что вас ожидают.
  — Спасибо, Перкинс.
  Войдя внутрь здания, я отыскал глазами стойку, за которой расположился невысокий толстенький господин.
  — Добрый день, сэр!
  — Добрый день! — его лицо расплылось в улыбке.
  — Меня зовут Андрес Летелье, я по приглашению.
  — Вас уже ожидают! Одну минуточку, пожалуйста!
  Сняв трубку телефонного аппарата, мужчина доложил:
  — Пришел мистер Летелье!
  Затем, обращаясь ко мне с натужной улыбкой, заискивающе произнёс:
  — Вам придётся совсем немного подождать!
  Через несколько минут из стеклянных дверей вышел высокий мужчина в строгом фраке и белой сорочке с воротником-стойкой. Он подошёл ко мне и, улыбаясь, попросил следовать за ним. Мы прошли по длинному коридору, поднялись на второй этаж по узкой лестнице, покрытой ковровой дорожкой и оказались перед стеклянной дверью, занавешенной шторками из вишнёвого бархата.
  — Вторая дверь слева, сэр, — человек во фраке впустил меня внутрь.
  Я очутился в маленьком, довольно узком холле. Мной овладело сильное волнение. Подойдя к нужной двери, я потянул за ручку.
  Комната оказалась достаточно просторной. На окнах висели белые французские шторы, убранство дополняли тяжёлые красно-бордовые портьеры. По центру — софа, два кресла и маленький квадратный столик в стиле «Прованс»[2]. Слева небольшой бар из морёного ореха, над ним огромное зеркало в тяжёлой прямоугольной раме. На крышке бара стоял поднос с высокими прозрачными бокалами, а из небольшого серебристого ведерка торчало зелёное горлышко бутылки.
  Карл уже ждал меня. Такой знакомый и абсолютно другой. Я впервые видел его в элегантном смокинге. Он вёл себя очень раскованно.
  — Добрый вечер, Андрес! — ослепительно улыбаясь, он сделал приглашающий жест рукой.
  Карл был совершенно один. Я видел, как вспыхнули его глаза, стоило мне только ступить за порог. С кошачьей грацией, держа в руке бокал, он уселся в кресло, закинув ногу на ногу. С его лица не сходила лёгкая ухмылка. До начала спектакля оставалось не более пяти минут.
  — Может, ты хочешь чего-нибудь выпить?
  Я просто цепенел под прицелом этого острого взгляда. В горле пересохло.
  — Да, неплохо бы.
  — Шампанского?
  Я утвердительно кивнул.
  — А что за спектакль? — стараясь хоть немного расслабиться, спросил я.
  — «Травиата», — спокойно произнёс Карл.
  Налив в бокал вина и подойдя ко мне, он наклонился к моему уху так близко, что я почувствовал его дыхание с горьковато-сладким запахом шампанского, и тихо добавил:
  — Я просто уверен, тебе понравится…
 
  Лёгкий разряд электричества прокатился по спине от самого затылка, заставляя приподниматься каждый волосок на коже. Я залпом осушил протянутый бокал.
  Прозвенел третий звонок.
  — Нам пора! — Карл поднялся и направился к выходу.
  Мы зашли в одну из дверей напротив, ступив в темноту. Карл взял меня за руку и повёл за собой, усаживая в мягкое кресло на заднем ряду ложи. Слышались скрипы, шорохи, лёгкие покашливания. Прохладный воздух наполняли ароматы жасмина, сладкого перца и ветивера[3], смешиваясь с запахами столярного лака и пыли.
  Впереди, в оркестровой яме, тускло горел свет. Дирижер поклонился, и началось действо. Волшебная музыка Верди зажурчала, словно тоненький весенний ручеёк, нарастая, с каждой минутой все ускоряясь и усиливаясь. Лучи от прожекторов разрезали темноту с разных концов зала, освещая тяжёлый бордовый занавес, декорированный золочёной лентой и громадным королевским гербом. Сделав последний восторженный всплеск, увертюра закончилась. После короткой паузы музыка заиграла вновь, но уже более динамично и легко. Послышался смех, и занавес поднялся, представляя взору картину первого действия. В сопровождении мужских голосов зазвучало волшебное сопрано. Когда вступил тенор, я словно растворился в этом сильном, бурном, могучем, как водопад, голосе, всем телом ловя каждую его вибрацию. Легкие мурашки пробегали по рукам и ногам, после каждой высокой ноты. Я чувствовал эту невероятную энергию, волнами расходящуюся по залу, центром которой была сцена.
  В какой-то момент я повернулся к Карлу. Он пристально смотрел на меня, покусывая нижнюю губу. Его руки лежали на подлокотниках, а пальцы с едва заметным усилием поглаживали лакированную поверхность.
  Прозвучали финальные аккорды первого акта. Карл, схватив меня за руку, потащил за собой в комнату для отдыха. Как только за нами закрылась дверь, он впечатал меня в ближайшую стену и жёстко поцеловал, прижимаясь всем телом.
  — Я хочу тебя! — цедил он сквозь зубы, — Хочу! Чёртов сукин сын! Хочу!
  Я не успел ему ничего ответить. Мой рот был снова жёстко атакован. И снова эти губы, этот наглый язык, бессовестно проникающий в меня настолько глубоко, что, кажется, достаёт до самой глотки. Эти руки, до боли сминающие тело. Разве я мог противостоять такому напору? И я сдался на милость своему завоевателю, тихонько постанывая от его безудержных ласк, перемещающихся всё ниже. Пытаясь расстегнуть, он рванул мою сорочку так, что полы её распахнулись, обнажив гладкую грудь. Нахлынувшее сильное чувство сбивало с ног. Я резко выдохнул. Его ладонь скользнула вниз.
  — Нет… нет… только не сейчас… — шептал я, понимая, насколько близок к оргазму.
  Карл слегка отстранился, давая мне небольшую передышку. Затем, положив руки на бёдра, стал медленно стягивать с меня брюки. Я прикрыл глаза в предвкушении прикосновений. Едва его рука коснулась меня, я вздрогнул, словно от мощного электрического разряда, проходящего сквозь все тело. Карл медлил. Я с мольбой посмотрел на своего мучителя. Почувствовав власть надо мной, он победоносно улыбнулся. Не отводя взгляда, Карл опустился на колени. Едва сдерживая скорый финал, я протяжно застонал.
  Внезапно Карл отстранился, его лицо побледнело, а в широко открытых глазах читался ужас. Его взгляд был устремлён на дверь.
  Сердце замерло. На пороге стоял отец: мертвенно-серое лицо, потемневшие голубые глаза, казавшиеся мне в тот момент почти чёрными, полоска губ, стиснутых до синевы. Он в оцепенении смотрел на нас, и не мог выдавить из себя ни слова. Я видел, как сжались в кулаки его руки, слышал его сильное гневное дыхание.
  Карл вскочил с коленей, что вывело отца из того состояния, в котором он пребывал. На мгновение прикрыв глаза, отец слегка мотнул головой и, отвернувшись, едва слышным голосом произнес:
  — Простите, Ваше Высочество. Я должен был постучать.
  Карл молчал. Краснея от стыда, он стал судорожно поправлять одежду. Следуя его примеру, я натянул брюки, запихивая в них испорченную белую сорочку. Я смотрел в пол, боясь поднять глаза, чтобы случайно не встретиться взглядом с отцом.
  — Андрес, оставь нас, пожалуйста! Мне нужно поговорить с Карлом!
  Я вышел из комнаты и встал у стены, заложив руки за спину. Из зала доносились звуки оперы. Так я стоял за дверью и ждал. Ждал. Решения своей судьбы, которое сейчас за меня принимали эти два человека.
  Прошло около часа. Начался третий акт. Я никогда не забуду партию Addio del Passato, ставшую зловещим знаком моей судьбы.
  Первым из комнаты вышел Карл. Он прошёл мимо стремительным шагом, не поднимая на меня глаз. Через несколько минут появился отец, и кинув: «Пойдём!» — направился к выходу.
  Я последовал за ним, не смея произнести ни слова. Мы вышли из здания театра, возле которого нас уже ждал автомобиль. Перкинс открыл заднюю дверь.
  — Садись! — скомандовал отец.
  Я спешно залез в машину. От театра до Адмиралтейской Арки мы ехали молча. Лицо отца было спокойным и казалось почти безразличным. Поднявшись в апартаменты, он открыл дверь своего кабинета и также холодно произнёс:
  — Зайди!
  Я послушно вошёл. Отец сел за стол. Мы оба молчали. После нескольких минут напряжённой паузы, он положил руки на крышку стола, и, сжимая в один кулак обе ладони, начал говорить.
  — Мне бы не хотелось давать какую-либо оценку такому… — он запнулся, — это мерзость! Но всё намного серьезнее, чем ты можешь себе представить!
  Его слова звучали жёстко, холодно, отрывисто, словно град барабанил по железной крыше.
  — Карл наследник престола, и никто и никогда не должен узнать о том, что сегодня произошло… Никто и никогда! — он повторил эту фразу, делая на ней особый акцент. — Ты своим поведением поставил под удар всё! Чуть не уничтожил то, что досталось мне таким трудом! Чёрт тебя дери!
  Сделав два глубоких вдоха, он уже более спокойным голосом продолжил:
  — Ты должен уехать! Исчезнуть навсегда из нашей жизни! — открыв ящик стола, он достал пачку денег и кинул их передо мной. — А теперь убирайся!
  Я стоял и боялся пошевелиться. Отец встал из-за стола и подошёл к окну, вглядываясь в вечерние огни Мэлл, провёл по лицу ладонью и добавил уставшим голосом:
  — Как я мог поверить этой шлюхе, что ты мой сын?! Боже! Чего ещё можно было ждать от шлюхиного отродья… Дурак!
  Перед глазами всё поплыло. Сдавило горло, перехватив дыхание. Больно ударило в сердце. На глаза навернулись слёзы. Он растоптал всё, что у меня было — память о матери и сыновнюю любовь! Двумя фразами перечеркнул всю мою жизнь!
  — Ненавижу тебя! — прошипел я, пятясь назад. Слезы стекали по щекам, щекоча, скатывались по шее. — Я ненавижу тебя!.. Ненавижу!..
  Мне не хватало воздуха. Выскочив на улицу, весь дрожа от гнева, я побежал прочь. Прочь! Прочь отсюда! Раз и навсегда, я сам не хочу его больше видеть! Никогда! Я никогда его не прощу! Я побежал вдоль ярко освещённых улиц, мимо шумных площадей, заполненных людьми и автомобилями, мимо ярких витрин и вывесок магазинов, врываясь в толпу, стукаясь о прохожих плечами и руками. Слезы душили, не отпуская ни на минуту, то и дело заволакивая глаза. Холодный мартовский ветер забирался под пиджак, норовя сдуть с груди полы расстёгнутой сорочки, обдувал мокрое от слёз лицо и шею, давая почувствовать тысячу холодных уколов одновременно.  Когда прошли первые эмоции, я понял, что оказался на улице без денег, документов и верхней одежды. Несмотря на то что по календарю была середина марта, температурные отметки по ночам достигали минусовых значений. Обессилев от бега, теперь я медленно брел вдоль оживлённой автострады, стараясь как можно больше закутаться в пиджак. Меня знобило все сильнее и сильнее, заставляя дрожать всем телом. Я не знал, куда теперь идти, возвращаться назад было нельзя. Становилось всё холоднее, руки и ноги почти окоченели. Кожа словно превратилась в ледяную плёнку, казалось, одно неловкое движение — и она треснет на мне.
  За окнами кафе сидели люди. Они разговаривали, смеялись, пили из белых фарфоровых чашек. Там было тепло!
  Открыв дверь покрасневшей от холода рукой, я зашёл внутрь. Тёплый воздух с запахом корицы с порога волной накрыл меня. Постепенно отогреваясь, я сел за самый крайний столик. Ко мне тут же подскочил опрятный парень-официант в белой рубашке и чёрных брюках:
  — Добрый вечер, сэр! — он протянул меню.
  — Спасибо.
  — Может, хотите сразу сделать заказ? — он внимательно рассматривал меня.
  — Нет. Позже.
  Я уставился в раскрытое меню, делая вид, что внимательно изучаю его, и с ужасом думал о том моменте, когда парень снова подойдёт ко мне. У меня не было с собой ни пенни. Оставалось только ждать, когда меня вышвырнут на мороз. Мои ожидания оправдались минут через десять. Официант снова подошел:
  — Сэр, я готов принять заказ.
  Я помотал головой, отодвигая от себя меню.
  — Сэр, тогда я должен попросить Вас уйти.
  Я молча вышел. Оглядевшись по сторонам, я понял, что нахожусь возле вокзала. Это было моим спасением.
  Сильное эмоциональное напряжение и тепло зала ожидания сделали своё дело, найдя укромный уголок, я заснул сладким сном.
  Наступило утро. Всюду сновали люди, кто-то в ожидании своего поезда, как и я, спал в кресле. По громкоговорящей связи то и дело объявляли прибывающие и уходящие поезда. Что мне теперь делать, куда идти? Надо было что-то придумать, но что? В животе урчало, я ничего не ел со вчерашнего обеда.
  Сколько я прошатался по вокзалу, не знаю. Чувство голода нарастало. Помню, как я с жадностью наблюдал за маленькой девочкой, которая нехотя ковыряла свое пирожное, сидя за столиком кафе. Не дождавшись, пока дочь закончит трапезу, мать взяла ее за руку, и они вышли, по дороге выбросив остатки в мусорное ведро. Я осторожно подошёл, достал объедки и съел их. Слёзы покатились из глаз, мне стало жаль себя.
  Через пару дней одежда превратилась в мятые грязные обноски. Какой-то бобби из тех, что служат на вокзале, приметил меня и вышвырнул на улицу, сказав на прощание, если ещё здесь увидит, то сдаст в полицейский участок.  Был поздний вечер. Замёрзший, грязный и голодный, я не понимал, куда иду. Меня окружали незнакомые улицы. Мимо проезжали машины и проходили люди, они смеялись и разговаривали, спешили по своим делам или медленно прогуливались. И никому не было до меня дела.
  Ближе к ночи похолодало. Снег крупными хлопьями медленно падал сверху из темноты, таял, едва коснувшись земли. Руки и ноги окоченели от холода и не слушались меня. В голову пришла мысль, что этой ночью я, наверное, умру. Остановившись возле мусорных баков, я смотрел в никуда, обхватив себя руками и вжав шею в плечи. В какой-то момент я понял, что стою напротив бара. Люди входили туда и выходили, и каждый раз из глубины доносились звуки музыки, смех и звон посуды. Становилось нестерпимо холодно. И я решился! Пусть меня вышвырнут, но я хоть немного успею погреться. Тихонько подойдя к двери, стараясь не привлекать к себе внимания, я юркнул внутрь, усевшись за столик в самом дальнем и тёмном углу. Тепло разливалось по телу, больно покалывая онемевшие конечности.
  Крупный мужчина средних лет с невыразительным бледным лицо пристально разглядывал меня. Через минуту он уже сидел рядом.
  — Малыш, как ты тут оказался? Детишки в такое время должны спать в своих кроватках!
  Я молчал, исподлобья глядя на незнакомца.
  — Да ладно, парень не обижайся. Я Джеф! — он протянул мясистую ладонь.
  — Что, поссорился с родителями и сдёрнул из дома? — Джеф, опираясь на стол локтями, подмигнул.
  — Угадали…
  Мужчина шумно шмыгнул, озираясь по сторонам и проводя указательным пальцем по носу.
  — Не переживай! Поможем! Ты, наверное, голоден?
  Я посмотрел в его маленькие белесовато-голубые глаза и кивнул.
  — Эй, Гарри, — чуть приподнявшись, Джеф вытянул руку вверх. — Принеси чего-нибудь пожрать! Да, и пива захвати! Как тебя зовут?
  — Андрес, — едва шевеля губами, пролепетал я.
  — Как? Эндрю? — переспросил он и, не дожидаясь моего ответа, снова заорал: — Две пинты[4], мне и моему другу Энди!
  — Ты же позволишь дядюшке Джефу называть тебя Энди?
  Мне было всё равно, как он меня называет. Я не верил своему счастью — наконец-то я поем!
  Вскоре невысокий рыжеволосый мужчина в фартуке принёс поднос, на котором стояла тарелка с внушительной порцией еды и две пинты. Я схватил вилку и с жадностью стал есть.
  — Эй, Энди! Да ты не торопись!
  Джеф сидел рядом и потягивал пиво, то и дело поглядывая на меня. Я протянул руку к бокалу и вопросительно посмотрел.
  — Не стесняйся! — подбодрил меня Джеф.
  За один раз осушив половину пинты, я почувствовал, как алкоголь растекается теплом по телу. Захотелось спать.
  — У-у-у, да ты никак спать собрался, — заметил Джеф. — Ну, сейчас мы что-нибудь придумаем! Посиди-ка здесь, дружок. Если чего захочешь, то заказывай. Я скажу Гарри, что это за мой счёт.
  В баре играла лёгкая ненавязчивая музыка. Воздух был наполнен запахами еды, алкоголя и сигаретного дыма. Слышались мужские голоса, стук стаканов о поверхность стола, бренчание столовых приборов, кто-то громко раскатисто смеялся. Мне было хорошо, я медленно погружался в сладкую истому.
  Я проснулся от того, что Джеф тормошил меня за плечо.
  — Слушай, Энди, я договорился со своими друзьями. Они согласились тебя ненадолго приютить. Тут недалеко, всего пара ярдов. Пойдём!
  Я послушно встал из-за стола и пошел за Джефом на улицу. Возле бара стояли трое парней, подстриженные под «ноль». Все трое были похожи — в кожаных куртках, клетчатых рубашках, штанах, подвернутых снизу, и грубых армейских ботинках.
  — Вот, парни, знакомьтесь! Это Энди! — обняв за шею, Джеф с чувством потрепал меня по волосам. — Энди очень хороший мальчик! Да, Энди?
  Один из парней скривился в ухмылке. От этого появилось смутное чувство беспокойства. Под ложечкой засосало.
  — Ну, что стоим? Идём! — Джеф подхватил меня под локоть и завёл в соседнюю с баром дверь. Поднявшись по узкой лестнице на второй этаж, мы очутились в тесном обшарпанном коридоре. Джеф, ведя меня под руку, подошел к двери в самом конце и втолкнул меня внутрь маленькой комнаты. Пропуская вперед бритоголовых[5], он закрыл за нами дверь со словами:
  — Приятной вам ночи, мальчики!
  Меня осенила ужасающая своей жестокостью догадка. Я посмотрел на парней, стеной стоявших у двери и попятился к окну.
  — Лучше не подходите! — ниоткуда взявшиеся силы давали робкую надежду.
  — Ну что, малыш? Добровольно ляжешь, или нам тебя придется уговаривать?
  Приблизившись вплотную, они кольцом обступили меня так, что я почувствовал запах сигаретного дыма и кожи, исходивший от их курток.
  — Ну-ка, иди сюда! Я тебя приласкаю! — невысокий шатен обхватил меня за шею и, смачно лизнув в ухо, загоготал.
  Вывернувшись из его объятий, я с силой ударил кулаком в нос обидчику. Парень отпрянул, едва не потеряв равновесие.
  — Ах ты ублюдок! — он мощным ударом заехал мне в челюсть так, что я не удержался и упал на пол. Резкий и жёсткий удар в живот. Через мгновение удары сыпались со всех сторон, обрушивая на меня всю тяжесть армейских ботинок. Лёжа на полу, я сжался в комок, поджав ноги и прикрывая голову руками, чтобы хоть как-то защититься от бесконечно сыплющихся побоев.
  Сильные руки подняли меня, держа за лацканы потрёпанного смокинга. Перед глазами возникло грубоватое лицо, перекошенное от ярости:
  — Ещё раз ты такое сделаешь, и тебе конец! Понял?! Сучонок! — парень с силой толкнул меня на кровать.
  — Ну, а теперь мы сделаем тебе приятно! — зло поигрывая желваками, он начал расстёгивать ширинку брюк. Двое, держа меня за руки, прижали к кровати.
  — Нет! — я резко лягнул ногой почти вплотную приблизившегося ублюдка.
  — Тварь! — он прыжком уселся мне на живот, мощно и коротко ударив в лицо. Затем, схватив меня за запястья, скомандовал приятелям:
  — Снимайте с него штаны!
  Я извивался, пытаясь высвободиться, но его хватка была железной. С меня рывком содрали брюки.
  — Отпусти, ублюдок! — орал я.
  — Лежи, мразь! Держи его за ноги, Джек!
  Я почувствовал сильную боль в заднем проходе. Я орал, пытаясь вырваться.
  — Будешь дергаться, будет хуже! — прошипел один из отморозков.
  Я услышал, как тот первый громко охнул.
  — Не-е-е-ет! Ублюдки! Пустите! Ублюдки! Ублюдки! — орал я.
  Они вертели меня, как куклу. Я отчаянно сопротивлялся, но силы были на исходе. Меня трахали и трахали. Кто-то кончил на лицо, облив горячим вязким семенем. В какой-то момент я перестал понимать, что происходит. Перед глазами все плыло. Я чувствовал грубые движения их тел, слышал их смех, их дыхание, вперемешку со своими истошными криками. Этот ужас длился и длился, и, казалось, ему не будет конца. Вдруг я услышал собственный голос, доносившийся откуда-то издалека, больше походивший на звериный рык, чем на звуки, издаваемые человеческой гортанью. Разноцветные искрящиеся дуги, возникшие ниоткуда, постоянно множащиеся и нарастающие, закрыли своим слепящим светом жуткую реальность. Мое тело начало вздрагивать и изгибаться, словно мощные электрические импульсы проходили через него, заставляя мышцы сжиматься до состояния одеревенелости. Всё куда-то провалилось, закручиваясь с бешеной скоростью в глубокую чёрную воронку, не оставляя сознанию ни малейшего шанса остаться в теле.  «Какой страшный, жуткий сон!» — подумал я, приходя в себя. Только, открыв глаза, понял, что это был вовсе не сон. Я лежал на вонючей, смятой серой простыне в той самой грязной комнате. Любое движение отдавалось дикой болью. Лёгкая дрожь охватила меня, нарастая с каждой минутой. Мой разум не мог спокойно принять действительность, взвинчивая эмоции до предела. Нарастающее напряжение где-то на уровне солнечного сплетения вдруг резким толчком отдалось в груди. Я заорал до боли в глотке, до судороги в челюсти, настолько громко, насколько хватало сил! Пальцы сжались в кулаки, собирая грязную простыню. Эту немыслимую боль, не столько физическую, сколько душевную, было невозможно терпеть! Почему я не умер?! Почему?! Я же был так близок к этому!
  Жуткая реальность была моим адом, расплатой за мой грех. Слёзы непрекращающимся потоком текли из глаз, заливаясь в уши, стекая тёплыми ручейками по шее, заставляя почувствовать, что я до сих пор жив. От чувства омерзения к собственному телу я не хотел шевелиться, чтобы случайно не коснуться себя. Мысль о себе вызывала отвращение.
  Я снова заорал. Мои крики перемежались с приступами истеричного плача во весь голос. Мой низкий надрывный вой отдавался в черепной коробке приступами острой нестерпимой боли. Так не должно было случиться! Кто я теперь?! Я чувствовал себя грязной развратной девкой, которую жестко оттрахали за её безнравственность и блудливый образ жизни. Я шлюха! Шлюха!
  — Шлюха! — сорвалось с моих губ. — Шлюха! Шлюха! Шлюха!
  Я впал в странное, похожее на сон, состояние, выкрикивая это слово все громче и громче, срываясь то на рыдания, то на жуткий хохот, словно в конвульсиях сжимая некрепкую ткань, ёрзая ногами и всем телом по кровати. Время от времени стенания сменялись полным ступором. Я видел, как распахивается дверь. Заходят незнакомые люди. Они о чём-то говорят, подходят к моей кровати и уходят. Все происходившее словно было частью этой комнаты, как серые стены или облупившийся потолок, нависавший надо мной грязным пятном. В какой-то момент чьи-то руки с силой разжали рот. Я почувствовал горьковатый вкус порошка, от которого онемели язык и дёсны. И снова я слышу свой истошный голос, захлёбывающийся в слезах… Темнота…  С трудом разлепив опухшие веки, я увидел лицо молодого парня, склонившегося надо мной. Курносый нос, высокие выступающие скулы, небольшие прозрачные зеленовато-голубые глаза и достаточно крупный прямой рот. Волосы его были светлыми, коротко стрижеными, слегка приподнятыми у лба.
  — Очухался, братишка! Мы уже подумали, что ты кони двинешь, и нам придётся втихаря избавляться от твоего трупа.
  — Кто ты? — тело находилось в состоянии странной невесомости. Голова была словно забита ватой. Я потянул на себя простыню, стараясь прикрыть наготу.
  — Баблс! — парень сверкнул щербатой улыбкой и протянул костлявую руку.
  Что за бредовое имя! Я посмотрел на него с недоверием, приподнимаясь на кровати. Тело гудело. И тут я начал вспоминать. Та самая комната, где меня били подонки, которые потом… м-м-м-м… Вспомнив все, что со мной произошло, я зажмурился, закрывая лицо ладонью так, чтобы Баблс не мог увидеть моих глаз, на которые в тот же миг навернулись слёзы.
  — Э-э-э, парень! Ты чего?! Не думай даже начинать! Ты и так своими завываниями переполошил половину района!
  Дверь в комнату распахнулась, и вальяжной походкой в комнату вошел Джеф.
  — Ну как, мальчики? — он подошел к кровати, широко разведя руки. — Э-э-э-энди! Ну ты чего, малыш, вздумал поплакать? Иди-ка к папочке! Я тебя пожалею! — и с этими словами, присаживаясь на краешек кровати, он прижал меня к своей груди, одетой в оранжево-коричневый джемпер.
  — Слушай, Джеф! Я не нянька, возись-ка ты сам с этим сосунком! — парень направился к выходу.
  — Баблс! Погоди! Мы же с тобой договорились!
  Парень глубоко вздохнул, засунул руки в карманы узких ста-прест[6] и недовольно уставился на здоровяка:
  — Ты что, не видишь, он в полном ауте! Ты, вконец охреневший ублюдок! На хера ты это сделал?! Он у тебя через день-два вздёрнется, а не работать будет! Думаю, что даже я от такого башкой тронулся бы!
  — Не кипятись, Баблс, — Джеф обнял меня за шею. — Энди у нас парень крепкий. Поверь дядюшке Джефу! Дядюшка давно в этом бизнесе и кое-что понимает. Смотри, какая мордашка!
  Он причмокнул губами, больно зажав пальцами одной руки мое опухшее лицо. Баблс театрально закатил глаза:
  — Может, мне прямо сейчас уйти? Мистер суперстар сделает тебе недельную выручку за два дня! Ах, хотя прости, с твоим талантом находить клиентов — за день!
  — Ш-ш-ш-ш… — толстяк недовольно шикнул на блондина. — Хватит трепаться! С сегодняшнего дня вы работаете вместе.
  — Что?! Кто работает? — непонимающе переспросил я.
  — Ты, дорогой, и Б-а-а-аблс, — прозвучал слащаво-вкрадчивый голос Джефа.
  — Нет, я не могу! Мне надо идти! — я попытался высвободиться из крепких объятий.
  — Энди, ну ты взрослый мальчик, должен понять, что проживание в этом отеле стоит денег. А ты провалялся здесь бог знает сколько времени, и потом — кокс. Знаешь, сколько стоит доза кокса? Дядюшка Джеф добрый, но если он будет помогать всем бедным мальчикам бесплатно, то у дядюшки не останется денежек и дядюшка умрет от голода. Малыш Энди ведь не хочет, чтобы добрый дядюшка Джеф умер от голода? Ведь правда?
  Баблс стоял в углу, недоверчиво покачивая головой.
  — Хватит уже развозить сопли! — не выдержал он. — Заканчивай свой цирк!
  — Короче, Энди, ты должен отработать свой долг! — вняв словам Баблса, резюмировал «дядюшка».
  — Отработать? Как?
  — Так же, как и тогда, — хмыкнул Баблс.
  — Что?! Я не понимаю…
  — Тебя же трахали! А дядюшка Джеф получил ну о-очень хорошую денежку, — Баблс подошёл к Джефу и пристально посмотрел в его глаза, вытягивая вперед раскрытую кверху ладонь, — он поделится денежкой с Баблсом. Ведь Баблс будет помогать Энди. Дядюшка не жадный!
  — А-а-а, подавись ты! — Джеф полез в карман брюк и извлек оттуда несколько купюр. Отсчитав банкноты, он сунул их в выставленную ладонь Баблса. Паренек молниеносным движением руки смял деньги и сунул в свой карман.
  — Да идите вы к чёртовой матери! — разозлился толстяк и направился к выходу, — разбирайтесь тут сами. Но за него я буду спрашивать с тебя! — Он на несколько секунд задержался в дверях и показал указательным пальцем на Баблса.
  — Вали-вали! Добрый дядюшка Джеф! — крикнул парень вслед уходящему здоровяку.
  — Ну что, — он повернулся ко мне. — Рассказывай, как ты оказался в цепких лапах этого ублюдка.
  Я ровным счётом ничего не понимал. Что происходит?
  — Я зашёл в бар, чтобы погреться, и…
 —…и Джеф увидел тебя, — продолжил Баблс начатую мысль. — Я не об этом тебя спрашиваю. Как получилось, что ты оказался на улице?
  Я замолчал, вспомнив всю свою прежнюю жизнь, которая ещё совсем недавно была моей реальностью. Теперь она казалась такой далекой и чужой. Словно всё это происходило не со мной. Словно я родился на свет в тот вечер, когда ублюдки глумились над моим телом, ломая и коверкая мою душу.
____[1]Капельдинер — служащий при театре, проверяющий входные билеты, следящий за порядком, отвечающий на вопросы посетителей, также занимается хозяйственными и техническими делами.
[2]Стиль «Прованс» — французский стиль кантри, отличающийся простотой и комфортом. В интерьере для стиля «Прованс» свойственно использование светлых оттенков.
[3]Ветивер — растение семейства злаковых, корень которого применяют для получения эфирного масла. Используется в качестве базового аромата для создания мужской парфюмерии. Добавляет звучанию парфюма «кожаные» ноты.
[4]Пинта — традиционная английская мера объёма равная 568,261485 миллилитра.
[5]Бритоголовые — «хард-моды», предтечи «скинхедов», субкультура середины-конца 60-х. Культивировались под воздействием другой субкультуры «рюдиз» — бедных жителей Ист-Энда из семей иммигрантов с Ямайки. «Рюдиз» чаще всего носили армейскую форму и ее элементы из-за дешевизны, что и переняли «хард-моды». Стиль «Хард-мод» подразумевал короткую стрижку типа «ёжик» с бакенбардами, укороченные брюки или джинсы на подтяжках, армейские ботинки, короткие куртки, по типу «бомбер».
[6]Ста-прест — узкие брюки с заводскими стрелками. Впервые эти брюки изготовила артель Levi Strauss & Co в начале 1964 года. Первый раз на панель я вышел вечером того же дня. Я был омерзителен сам себе. Мне казалось, что это именно то место, которого я заслуживал. Грязный уличный «птенчик» [1], торгующий своим телом. Такой жалкий и отвратительный. Несмотря на мой побитый и помятый вид, в старых вещах Баблса и не без его помощи мне удалось подцепить первого клиента. Этот дядька подошёл, когда мы стояли возле «Торино». Дядька был весьма обычной заурядной внешности, каких ходит по улицам Лондона несметное количество. После непродолжительного разговора с ним, Баблс окликнул меня:
 — Эй, Энди! Хочешь заработать?
 От этих слов внутри похолодело. С каждым шагом, приближающим меня к парочке, движения давались всё труднее, словно я погружался в какую-то вязкую жидкость. Голова кружилась, как после долгого вращения на карусели.
 — Пойдём, — кивнул мне незнакомец.
 — Иди! Не бойся! — быстро шепнул Баблс. — Я его знаю!
 Когда мы дошли до припаркованной неподалёку машины, дядька открыл заднюю дверь, пропуская меня вперёд. На улице было темно, тусклый свет фонарей маленькими размытыми пятачками вырисовывал на дороге контуры тротуарной плитки. Казалось, ещё немного, и я потеряю сознание.
 — Ну, — сказал клиент, усевшись рядом, чуть обнимая меня за плечи, — ты доставишь мне удовольствие?
 — Да, — тихо ответил я.
 — Не бойся, тебе будет хорошо! — он уткнулся носом мне в шею, тяжело дыша и слегка покусывая мочку уха. Незнакомец стал гладить мои колени и бёдра. Вскоре его рука остановилась на ширинке брюк. Расстегнув её, он запустил туда кисть и стал тискать. Его объятия становились крепче. Свободная ладонь, бессовестно и жадно шарила по моему телу, скользила по коже, забираясь под одежду. Незнакомец слюнявил мне рот, изредка прикусывая подбородок, сползал губами к шее, облизывая языком до самого уха. Его дыхание становилось всё более и более частым, судорожным, с нотками животной похоти. Он тёрся об меня, поскуливая на выдохе. В какой-то момент его глаза закатились, и он, кряхтя, кончил себе в штаны. Откинув голову на спинку кресла и сделав шумный глубокий выдох, он полез в карман, извлекая оттуда несколько купюр. Я взял деньги и, обалдевший, выбрался из машины. Баблс стоял на том же месте, подперев спиной стену.
  — Ну, как всё прошло? — подмигнул он мне.
  — Я-а-а… — судорожно доставая из кармана купюры, я показал их парню.
  — Поздравляю! Но ты сильно не радуйся, завтра с утра ты должен будешь отдать Джефу как минимум двадцатку! Так что нам с тобой сегодня ещё работать и работать!
  — Он… Он… — меня настолько потрясло происшедшее, что я не мог толком ничего сказать.
  — Знаю! Этот не единственный. Большинство из них такие, — парень скривился в ухмылке. — Как крысы, боятся. Но каждый раз притаскиваются сюда! Эти ублюдки рады бы сделать с тобой нечто покруче, но слишком трясутся за свою никчёмную жизнь! Запомни, главный здесь — ты! Сразу обговаривай, что и за сколько! Да, и ещё… остерегайся маньяков и отморозков — эти ничего не боятся! В общем, если вдруг к тебе кто-то подвалит, а меня не окажется рядом, смотри в оба! И если что, зови Джефа, он всегда в баре.
  Вскоре к Баблсу подошел невысокий щуплый лысенький мужчина. Баблс, договорившись с клиентом, ушёл в темноту, оставив меня одного.  Я стоял у входа «Торино» совсем один, как тогда… когда… На глаза снова навернулись слёзы.
  Услышав шаги, я вздрогнул. Ко мне подошли четверо. От ужаса показалось, что сердце остановилось и холодным куском упало куда-то в желудок.
  — Ей, птенчик! — окликнул меня один из них, — подойди-ка сюда!
  Мне хотелось убежать прочь, но тело не слушалось.
  — Ты, чего, сучонок, не слышал, что ли?! — в его голосе слышалась угроза. — Что, вздумал здесь сниматься?
  Я молчал, чувствуя как всё внутри сжимается, превращая меня в один напряженный мышечный сгусток. Неожиданно из дверей бара появился Джеф.
  — А, Пит, здорово! Как сам? — он протянул руку парню, окликнувшему меня.
  — Хай, Джеф! Вот этот засранец решил срубить бабок!
  — Этот? — широко улыбаясь, Джеф кивнул в мою сторону. — Это наш «птенчик», он сегодня первый день.
  Сутенёр подошел ко мне и, обняв за шею, весело добавил:
  — Знакомьтесь, ребята, это Энди! Наша новая звезда!
  Парни дружно загоготали.
  Нет! Нет! Нет! Я не выдержу этого снова! Лучше убейте меня! В глазах опять поплыли светящиеся волны, земля закачалась, мышцы напряглись, сковав судорогой. Я почувствовал, что проваливаюсь … Темнота…  — Энди! Энди! Очнись! — Джеф хлопал меня по щекам. Я открыл глаза и увидел перед собой его толстое лицо.
  — Чёрт, Энди! Что за дела? Вот, на-ка, нюхни, — он сунул мне под нос бумажку с порошком. — Нюхай, давай-давай.
  Я носом втянул порошок, слизистую стало чуть пощипывать. Становилось лучше, уже секунд через тридцать я почувствовал себя бодрым и полным сил. Кокаин подействовал.
  — Ну вот! — Джеф помог мне встать с тротуара. — Эти четверо, что подходили к тебе — наши парни! Подумали, что ты «птенчик», заблудший на нашу территорию. Если будут проблемы, то обращайся к ним.
  Джеф ушёл, оставив меня в одиночестве на пустынной улице. В голову лезли какие-то странные мысли.
  Неожиданно откуда-то из глубины сумрака вынырнул довольный Баблс. Он вскинул брови, подошёл ко мне и, похлопав по плечу, показал крупную купюру.
  — Видал?
  И, внимательно вглядываясь в мои глаза, добавил:
  — У-у-у-у-у, Энди, смотрю, ты уже под кайфом… Джеф постарался?
  Присев на корточки, он положил руки на бёдра, и, покачивая головой, многозначительно произнес:
  — Ну пройдоха! Ты аккуратнее с коксом, — он поднял на меня глаза. — Сам не заметишь, как подсядешь…  Эта ночь не принесла мне больших барышей. Все заработанные деньги пришлось отдать Джефу в счёт оплаты долга и ночной порции кокаина. Утро преподнесло неприятный сюрприз. Ближе к рассвету меня стало отпускать, и тут все недавние переживания обрушились новой мощной волной нестерпимой душевной боли. Слёзы градом катились из глаз. Сердце бешено колотилось, готовое взорваться в груди. Жить не хотелось!
  Я лежал на маленьком грязном диванчике в небольшой квартирке, которую снимал Баблс.
  — Эй, братишка! Что, совсем плохо? — он с сочувствием смотрел на меня. — Не нюхай больше эту дрянь! Она стоит больших бабок. Джеф только рад тебе её подсунуть, чтобы посадить на крючок! Вот, на, выпей, станет легче, — он налил в стакан из бутылки немного виски.
  — Я не хочу больше… — судорога сводила челюсти, не давая говорить, — я не хочу… жить… я… я… я…
  Захлёбываясь в потоках собственных слёз и повисая на руках Баблса, я завыл:
  — Я… я… я… они… а-а-а-а… я… умере-е-еть…
  Парень крепко прижал меня к себе и, с сочувствием гладя по растрёпанным волосам, произнёс:
  — Успокойся! Всё будет хорошо!
  Несмотря на трогательное участие Баблса, истерика не прекращалась.
  — Успокойся, чёрт тебя подери! Пей же! — он силой влил в меня виски.
  Алкоголь тёплой тягучей жижей расползался по моему телу, согревая и успокаивая, словно погружал в мягкое течение. Звуки вокруг стали удаляться, принося покой.  Для строгой чопорной Британии нас не существовало. Мальчики, продающие себя на улице, были похожи на призраков, которых видели все, но отказывались верить. Для представителей закона мы были беспризорниками, попрошайками или воришками, но никогда и ни за что — шлюхами, торгующими телом. Это означало, что и наши сутенёры вовсе не являлись таковыми, так как не могли получать денег с тех, кого нет.
  Но наличие «ангелов любви» в Сохо явно не давало местным жителям спокойной жизни. Когда негодование людей достигало своего апогея, полиция, бравшая взятки с сутенёров, закрывающая глаза на геев-проституток, вечно торчащих на улицах, устраивала показательные облавы. Их основным уловом были единичные совершеннолетние аутсайдеры, трущиеся возле мужских туалетов. Ну и конечно же, пара-тройка затравленных извращенцев, приходивших в Сохо специально за этим.
  Наши клиенты — это отдельная тема. Сколько страха было в глазах этих людей! Они казались мне до смешного противными в своих суетливых движениях, сопровождающихся судорожными актами мастурбации, с бегающими по сторонам глазками, вздрагивающими от каждого шороха, производимого телами. Боже! Как они были мерзки и отвратительны, как жалко и унизительно выглядели, боясь собственных желаний, ползущие на свет ночных бабочек, словно кролики в пасть удава[2].
  На Джефа работало от десяти до двенадцати мальчиков. Количество их постоянно менялось — некоторые сбегали, некоторых он выгонял или перепродавал другим сутенёрам. Но кое с кем случались жуткие вещи, о которых знали все, но никогда не обсуждали. И каждый из нас боялся и втайне наделся, что с ним-то этого не произойдет. По обыкновению, проститутки отдавали сутенёру определенный процент от заработка, но существовал и нижний порог оплаты. У всех случались неудачные дни, и тогда Джеф записывал мальчику долг, что крепко держало шлюх на коротком поводке. За проступки мальчиков наказывали, заставляя работать бесплатно. Как правило, в таких случаях Джеф сам подыскивал клиентов и брал с них деньги. Зная талант этого ублюдка находить редкостных извращенцев и отмороженных выродков, мы старались не нарываться.
 Вряд ли от этой работы можно было получать удовольствие. Поначалу она вызывала у меня стойкое отвращение, что, собственно, очень хорошо вписывалось в моё представление о себе самом. Я делал всё отрешённо, механически, стараясь не задумываться над происходящим. Иначе можно было просто сойти с ума. Позже — я не то чтобы привык, к такому невозможно привыкнуть — мне всё стало безразлично.
  Виню ли я Джефа в том, что он сделал из меня проститутку? Скорее нет. Он подобрал меня, не дав в ту ночь замёрзнуть, как бродячей собаке возле мусорных баков. То, что он продал меня бритоголовым, было его хитрым ходом, окончательно сломившим волю, позволившим принять непростую судьбу, как неизбежное. Но забыть тот вечер я не смог уже никогда.
  Первые месяцы были особенно тяжёлыми, я постоянно вспоминал об изнасиловании, пребывая в жуткой депрессии. Несмотря на убеждения Баблса, я покупал у Джефа кокс, раз или два в неделю прикладываясь к нему. На короткое время наркотик примирял со случившимся, позволяя хоть ненадолго почувствовать себя полноценным. Но после кокса со мной случались истерики, от которых Баблс бесился, называя меня кретином и мазохистом. Истерию я снимал алкоголем, держа бутылку виски неподалеку от кровати.
  Между мной и Баблсом с первого дня возникли особые отношения, которые со временем переросли в настоящую дружбу. Он был моим единственным другом. Нас связывали тёплые, исключительно братские чувства. Мы вместе платили за маленькую квартирку, которую арендовал Баблс неподалеку от «Торино». В свободное время шатались по магазинам. Таскались по клубам в поисках обычных молодёжных развлечений, когда это было возможно, чтобы просто оторваться и послушать хорошую музыку. В то время в Сохо было полно заведений, где выступали тогда еще никому не известные певцы и группы, зачастую певшие свои песни перед публикой совершенно бесплатно с ночи и до самого рассвета. Некоторые из них потом превратились в настоящие легенды музыки ХХ века. Мы толкались в орущей от восторга толпе, подпевали, отплясывали, и просто старались получить от этой жизни хоть немного кайфа. Однажды, в перерыве между рабочими сменами, мы с Баблсом торчали дома. Погода на улице была из тех, от которой хочется выть и лезть на стенку — мелкий, словно пыль, дождь, не прекращаясь ни на секунду, обильно смачивал крыши домов и тротуары, делая их гладкими и блестящими, как леденцы. Я сидел на подоконнике единственного окна нашего убогого жилища, вглядываясь в серый мрачный пейзаж и с удовольствием затягиваясь очередной сигаретой.
 Баблс валялся на диване, листая новомодные комиксы[3].
  — Баблс! Расскажи, как ты оказался на панели, — сделав глубокую затяжку, я медленно выпустил дым из носа, наблюдая, как сероватое облако растворяется в воздухе.
  — Энди, тебе заняться нечем? — Баблс оторвался от журнала.
  — Ну, а все-таки, — понимая всю бестактность просьбы, я продолжал настаивать.
  Баблс сделал глубокий вдох:
  — Так же, как и ты! Ушел из дома и оказался тут!
  Немного помолчав, он вдруг начал рассказывать:
  — Моя мать пила, отца я никогда не видел. Нас было пятеро в семье. Я и четыре сестры. Дома постоянно нечего было жрать. Матери не было до нас дела. Она приводила дружков, с которыми устраивала попойки. Мы росли, как сорная трава. Когда мне исполнилось пятнадцать, я решил поехать в Лондон. Приехал. Туда-сюда потолкался. Ночевал на вокзалах. В парке на скамейке. Как-то ко мне подвалил дядька, предложил подзаработать. Ну и… — тут он немного замялся, — я был желторотым птенцом и не знал, как надо… он хорошо тогда заплатил. После этого случая я поначалу побаивался заниматься этим, но голод не тётка, возвращаться в Эссекс смысла не было. Через какое-то время снова подвернулся случай… Потом ещё и ещё раз… Меня несколько раз били… насиловали… Дядьки иногда, попользовавшись мной, не платили…
  Я видел, как нервничает Баблс, как напрягаются мышцы его лица и шеи, как перед его глазами снова встают неприглядные картины прошлого.
  — …а потом я забрёл на территорию Джефа. Его ребята меня тогда неплохо отделали. Если бы не Джеф, эти гоблины наверняка до смерти забили бы меня… Ну, а дальше… Он предложил крышу, — Баблс сел на диван, его правая пятка отбивала дробь.
  Он судорожно потянул руку к бутылке виски, стоявшей рядом на полу, и сделал несколько шумных глотков.
  — Всё, Энди! Кончай разводить сопли! Что тебе вдруг вздумалось меня расспрашивать?! — слегка морщась, он всплеснул руками. — Лучше давай поговорим вот о чём. Может, когда распогодится, подработаем?
  — Ты псих?! Джеф нас с тобой уроет! Чего-то мне совсем не хочется попасть на «субботник»!
  — Он не узнает! Я все продумал! На Пикадилли-Сёркус даже днем можно неплохо подработать! Туристы, дорогие тачки с шикарными дамочками… Меня уже достали эти носители членов! Я хочу делать это с дамочками!
  Я закатил глаза, улыбаясь и многозначительно покачивая головой. Несмотря на то, что Баблс работал проституткой, ублажая мужчин, он испытывал тягу к женщинам, фантазируя о том, что однажды богатая леди заметит его и возьмет под свое теплое крылышко. Однако такие не снимали мальчиков на Олд-Комптон-стрит. Я даже не был уверен в том, что они вообще снимают мальчиков на улицах.
  — Там еще на огромных авто ездят солидные джентльмены с огромными членами! — веселился Баблс, хитро поглядывая на меня.
  — Придурок! — достав из-под пятой точки свитер, который служил мне всё это время подушкой, я запустил в него. Идея Баблса казалась заманчивой, хоть и была сопряжена с определёнными трудностями. Дело в том, что это была не наша территория. В конце 60-х весь Сохо, включая знаменитую площадь, был поделён на зоны, которые с молчаливого согласия полиции контролировались разными бандитскими группировками. За работу на чужой территории можно было поплатиться своим здоровьем, а иногда и жизнью. Пикадилли-Сёркус считалась очень доходным местом для съёма, поэтому многие проститутки, несмотря на риск, приходили сюда в надежде заработать больше денег. Основной площадкой был круглый островок с фонтаном, утопающий в бесконечном потоке машин оживлённой улицы. То ли из-за статуи Эроса, возвышающейся над фонтаном, то ли из-за «ангелов любви», постоянно торчащих здесь в поисках клиента, этот маленький кусочек Лондона носил название «Эрогенная зона».
  В первый раз нам повезло. В течение нескольких часов мы с Баблсом неплохо заработали.
  — Вот видишь, Энди! — радовался Баблс. — Мы теперь разбогатеем! Я вернусь в Эссекс, открою магазинчик, женюсь и заведу детишек!
  Его кажущиеся такими обыденными мечты для мальчиков-проституток, живущих в своей параллельной вселенной, полной похотливых извращенцев, наркотиков и сутенёров, были такими же нереальными, как бегающие по лесам единороги. Я улыбнулся.
  — А ты, Энди, хочешь детишек?
  Я об этом никогда не думал, и попросту не знал, что ему ответить, лишь пожав плечами.
  — Но ты же не собираешься всю жизнь работать на панели?!
  Карьера гея-проститутки очень коротка. Если парень на панели доживал до двадцати одного года, то его участи нельзя было позавидовать. Пенсионеров сексуального фронта сутенёры выгоняли на «вольные хлеба». Это означало, что теперь его никто не крышует, и он не может заниматься своим ремеслом на чьей-то территории. Хотя взрослые проститутки не пользовались спросом и особой конкуренции не составляли, их все равно гоняли. Как правило, такие тёрлись возле общественных туалетов, предлагая свои услуги за копейки посетителям сортира. Я старался не думать о будущем, чтобы не доводить до предела и без того расшатанную психику.  В следующий раз на Пикадилли-Сёркус нам повезло меньше. Оказавшись в Эрогенной зоне, мы столкнулись с кучкой бритоголовых.
  — Эй вы, — окликнул нас один из них. — Вы что тут трётесь? Валите отсюда, пока не получили по рогам!
  — А ты что, тут главный?! — Баблс негодовал, съём срывался.
  — Блондинчик, ты совсем страх потерял?! — набычился парень.
  — Пойдём! — я потянул Баблса за рукав куртки.
  — Кокосоголовые[4] ублюдки! — в сердцах выпалил Баблс.
  — Что-о-о-о?! — отморозки ринулись навстречу с явным желанием подправить наши симпатичные мордашки.
  — Бежим!
  Мы рванули напролом через поток машин, рискуя оказаться под колёсами. Бритоголовые не отставали. Мы неслись по Шафтсбери-авеню со скоростью ветра. Только бы успеть добежать до своего района. Впервые в жизни я мысленно от души благодарил того садиста — основателя закрытой школы, благодаря которому на протяжении нескольких лет обучения каждое утро пробегал по две мили. Они гнались за нами чуть ли не до самого перекрёстка с Дин-стрит. В этот раз нам удалось убежать. Но что будет в следующий, когда они догонят? Мне не хотелось об этом думать.
  Какое-то время мы не ходили на Пикадилли-Серкус. Но через пару недель Баблс снова потащил меня в Эрогенную зону.
  Был хмурый серый день, накрапывал мелкий сентябрьский дождь, заставляя ёжиться от всепроникающей влаги, повисающей в воздухе водяной пылью. Мы стояли уже около часа, клиентов не было.
  — Баблс, пойдем уже! Видишь, нет никого! — я прыгал на месте, чтобы хоть немного согреться.
  — Погоди…
 Мимо нас по площади проезжали дорогие авто, то и дело тормозя у светофоров. Подходя в этот момент вплотную к машинам, Баблс вглядывался в шикарные салоны. Но никто не желал открывать окон, чтобы поговорить с ним. Он подошёл к очередному роскошному роллс-ройсу и уставился внутрь. Неожиданно заднее стекло автомобиля опустилось.
  — Добрый день, мистер! Как насчёт того, чтобы получить удовольствие? Если хотите, то я или мой друг можем составить вам компанию… Ну как?
  Меня поражала нахрапистость Баблса, когда речь шла о деньгах.
  — Мой друг — вон тот парень, — тут Баблс повернулся ко мне, давая возможность разглядеть человека, с которым он разговаривал.
  Я взглянул, и земля закачалась под ногами. Это был мой отец!
  Он пристально смотрел уничижительным взглядом прямо на меня. За те три года, что я не видел его, он сильно постарел. Морщины на лице стали ещё более глубокими, волосы сплошь покрыла седина, не делая и намека на то, что когда-то они были темно-каштанового цвета. Авто плавно тронулось и заскользило прочь по мокрой автостраде. Я резко отвернулся. Сердце бешено колотилось. И снова воспоминания о прошлой жизни, которым я так давно не позволял всплывать на поверхность, заполнили собой всё мое существо.
  — Эй, Энди! Ты что, его знаешь? — Баблс с удивлением смотрел на меня.
  — Нет, — покачал я головой. — Не знаю.
  — Что, расстроился из-за этого старого козла?! Братишка!
  — Пошли отсюда! — буркнул я.
  В этот день мы вернулись домой ни с чем. Баблс был разочарован.
  — Ну ничего! — говорил он. — В следующий раз повезет!
  С тех пор как я встретил на Пикадилли-Сёркус своего отца, я больше не ходил с Баблсом в Эрогенную зону. Виски, кокс и сигареты стали моими любимыми занятиями в перерывах между работой. Но Баблс, как одержимый, втайне от Джефа снимался там, зарабатывая неплохие деньги. Его финансовое благосостояние быстро росло. Я не скажу, что завидовал, скорее был рад за него. Это давало слабую надежду на то, что однажды мечты моего друга сбудутся: он вернется в Эссекс, купит там магазинчик и заживет счастливой жизнью с какой-нибудь деревенской девицей, которая никогда в своей жизни и не догадается о его прошлом.
  В один из дней Баблс не вернулся в нашу съёмную квартиру. Он просто исчез.
  Я верил в то, что он не свернул с Пикадилли-Серкус на Шафтсбери-авеню, а поехал на Ливерпуль-стрит[4] и взял билет в один конец до Эссекса. Мысленно я желал ему счастья.
____
[1] «Птенчик» или «chicken» (гей-сленг) — молодой парень.
[2]На территории Великобритании мужеложество приравнивалось к скотоложеству, равно как и анальный секс между гетеросексуальными партнерами. Эти проявления сексуальности в судебном делопроизводстве обобщались одним словом «buggery» — содомия или противоестественные отношения. На всей территории Соединённого Королевства имел законную силу Акт о половых преступлениях от 1861-го года, который действовал вплоть до 1967-го года и предусматривал наказание за «buggery» — пожизненное заключение или каторгу. В 1885-м году Генри Лабушер внёс поправку, где было введено так же наказание за «gross indecency» — грубую непристойность, которая подразумевала все иные однополые проявления сексуального интереса.
[3]Компания Marvel Comics выпустила в 1962-м году первый комикс о Человеке-Пауке, который сразу стал очень популярным. На волне успеха в 60-е был выпущен ряд комиксов о супергероях, таких как Халк, Тор, Железный Человек, Люди Икс и Сорви-Голова.
[4]Кокосоголовые — см. бритоголовые — данное слово считалось оскорблением представителей субкультуры «хард-модов».
[5]Вокзал на Ливерпуль-стрит — один из тринадцати центральных железнодорожных вокзалов Лондона, обеспечивает железнодорожное сообщение с графствами Эссекс и Хартфордшир, а так же городами Кембридж и Норидж.