Верьте, когда другие сомневаются

***

А верить нужно, даже если сил уж нет совсем.
Пусть даже мир вокруг покроет сущим мраком.
А верить нужно, даже если по пояс в море из проблем.
Пусть даже все тебя оставят, но вера станет твоим знаком.
Иди уверенно во тьме, поверь, и не сворачивай с пути.

***

    Так хочется порою крикнуть: «Люди, больше веры!» И мне ответят: «Она есть у нас». Я непременно рассмеюсь на такой ответ, ну, а в душе очень хочется плакать.

    Вера – что она для вас? Вы верите в себя. В правоту всего, что творите и не творите. И, возможно, это верно. Но оглянитесь. Что видите? Мне кажется, вы больше потеряли, чем обрели.

    Почему? Вот, к примеру, вы знаете, вера – это не только то, что исполняете вы сами? О чем это я? А я о том, что есть иная вера! Не в себя. Не в свои силы и возможности. А вера в того, кто нуждается в тебе. Нуждается в том, чтобы ты думал о нём. Всегда. Даже когда сам этот человек уже разбит и потерян. Когда в нём самом нет веры. Но вот есть твоя, и, значит, он будет жить ею!

    Можно спросить? Вы теряли? Нет, я не о смерти сейчас. Я о том, когда вы стоите на грани между реальностью и вашей верой. Это когда вас ставят перед фактом. И этот факт ужасен. Ведь так сложно проститься с тем, в ком весь твой мир. Ты сам это и есть он. И ты стоишь на грани. Стоишь и не веришь в то, что это всё. Что здесь приходит конец. Я видел эту грань. Я стоял на ней.

     Я был в доме своего друга детства. Сидел с его матерью и пил чай, когда отец внёс вместе со всей почтой ту злополучную телеграмму. Тот несчастный клочок бумаги, что убил стоящего передо мной сильного до сего момента мужчину. Чёрные строки, что разорвали в клочья сердце матери. Чьё-то зло разрушило всё счастье ни в чём не повинных людей. Знаете, каково это потерять ребёнка? И я не знал. Но видел. И даже созерцание такого способно убить. А я видел. Как нестарые люди по годам в короткий срок стареют. Как пустота вытесняет свет из ярких глаз, делая их тусклыми. И вы спросите, при чём тут вера? А притом. В той телеграмме говорилось, что друг в плену. И что надежды нет. И только я и вера во мне возмутились. Я настаивал. Я боролся. Ходил и добивался. Искал. А между тем, вера отца и матери таяла. Так же, как и они сами. Первым ушёл и сдался отец. Его добило безразличие тех, кто должен помогать. Разум, что копился годами, не хотел принимать безразличие, и от этого сердце надорвалось, как струна. И он не дожил всего пары дней до того, как я получил разрешение на выезд в ту страну, где находился его сын. На могиле я поклялся, что верну его сына, чего бы это мне не стоило. А затем, поцеловав руки той, что теперь жила надеждой на меня, я улетел в чужую страну. И снова я искал. Бился о запертые двери, но продолжал. Я не мог сдаться. Не хотел. Время шло, и я даже не замечал, как взрослел. Но больше не от уходящего дня или ночи, а от их тяжести. Так что, когда я, наконец, как мне казалось, достиг цели, то был далеко уже не тем яростным мальчишкой, который искал своего друга детства, а довольно-таки крепким, со своими идейными устоями мужчина, который нашёл не друга вовсе, а того, для кого перевернул не только мир, но и всего себя внутри. И тот, кто сейчас лежал на больничной койке под кучей трубок и проводков, смотрелся много лучше, чем я сам. Но я радовался. А точнее, ликовала моя вера. Если б вот тогда я мог знать, что это всего половина пути.

     Всё счастье стало вновь зыбким, когда друг пришёл в себя и не узнал меня. Даже больше – он вообще словно сожалел, что жив. Я понимал, что это его разум так пытается защититься от пережитого. И от того не сразу осознал тяжесть данной беды в полной мере. Я не знал. Не понимал. И это было очень плохо. Его первое воспоминание принесло боль от потери отца. Но стало легче, когда рядом была и обнимала мать. И казалось всё хорошо. Всё налаживается. Но приходили ночи. И он кричал, плакал, как ребёнок, и бил кулаками в стену. Его преследовал пережитой кошмар. И я видел, как снова угасают глаза той, кто любила всем сердцем своего многострадального ребёнка. Его прошлое продолжало калечить его и убивало его мать. Она не смогла долго терпеть эти его муки. Не могла смотреть, не могла слушать. Отчаянье тысячей раскалённых игл прошило сердце, и она тоже сдалась. И он, словно пожираемый дикой виной, стал ненавидеть себя. В нем пропало желание жить. Я стал свидетелем его нескольких попыток покончить собой. И сколько бы я не бился и не доказывал ему, что это не выход, он не хотел меня слышать. А потом и видеть. Боясь того, что все мои старания и прежние жертвы пройдут впустую, я поселился в его опустевшей и охладевшей, что ль, квартире. И снова я бился теперь уже с ним с самим. Срывая голос так же, как и он, разбивая кулаки о стену, а порой и друг о друга, я старался доказать его важность. И вот когда в один из дней я поймал его на краю оконного карниза и чуть не сорвался вместе с ним, я вдруг осознал, что эгоист. Почему? Да просто. Во мне тогда уже говорила не вера. Я водрузил на него ношу из своего безумного желания. Во мне говорила не вера, а желание обладать. Потому что я герой, а он настолько слаб, что не может понять. В тот день мы долго сидели там, на полу у окна, и сперва молчали, потом смотрели. А потом мы вспоминали. Долго, слёзно, как дети. Мы говорили, перебивая друг друга. А потом долго не могли разомкнуть объятий. И я снова стал тем мальчишкой, что провожал его несколько лет назад на пироне. А он стал моим героем. Героем, что дарит мне великую веру, и от того я всё смогу!

***