Невские берега

1т

Ниночка говорит, что комсомолец должен быть выдержанным и стойким. Каждый раз, как вижу патлатую светловолосую башку на задней парте, выдержка исчезает, как сон златой. Осень эта ленинградская, архитектурные кренделя, Нева вонючая, я, конечно, понимаю, что город революции, но за каким чертом папа сюда согласился поехать? И опять же я понимаю, что кто его спрашивал? Не знаю. В принципе, везде есть чем заняться, просто север не люблю.

Наверное, это у меня от матери.

Когда я первого сентября рассказал, что мама – испанка из «детей гражданской войны», этот обрадовался, подошел и сказал мне что-то по-испански. Я только глазами хлопал.  Выпендрежник. А что я могу поделать, если мать со мной никогда на своем языке не говорила. Да я вообще редко вижу ее.

- Я не понимаю, - честно же ответил. Этот пожал плечами и отошел. Нормальное дело. Он-то, конечно, все на свете знает.

Ходит неизвестно в чем, на ногах кеды раздолбанные. Форма мятая. Вместо сумки какой-то сомнительный рюкзак, кажется, брезентовый. В Москве я бы с ним поговорил. Но тут не освоился пока. Веду комсомольскую работу. На собраниях выступаю. Ниночка это любит. Блеклыми глазками хлоп-хлоп. Ах, Тимур, вы так прекрасно говорите. Ах, вы такой. Не выступите ли.

Ее тоже ненавижу.

Надеюсь, папу переведут обратно. В нормальную квартиру, а не в это многокомнатное кошмарище. Этот еще и стишки сочиняет. А когда я попросил написать что-нибудь в стенгазету, глянул на меня как на говно.

На уроках читает под партой, вместо того, чтобы слушать. Я поглядываю на него в зеркало, видно же, что-то запрещенное. Какая-нибудь диссидентская слюнотень. Учится то на пять, то на два. Позавчера он заметил, что я на него смотрю, и ухмыльнулся. Глаза у него серые, как северная вода. В 37 году таких ставили к стенке - и жизнь сразу становилась лучше.

Осень тут мучительная, долгая, дождливая. После школы я быстро сажусь в машину, и Василий везет меня домой, там можно запереться в комнате. Никуда не выходить. За машину этот меня тоже презирает. Я, что ли, виноват, что далеко живу. По вечерам припускает дождь, хорошо бы завалиться с книжкой, но библиотеку не перевезли. Это вселяет в меня надежды, что мы тут ненадолго. Вчера я попросил у этого книгу, а он сказал, что не держит дома сборники съездов КПСС и не может помочь мне в моем горе. Так и сказал, «в моем горе». Я, конечно, сразу ушел. Он прошипел мне вслед что-то про лощеных красавчиков. Лучше бы причесался.

Потом случилась эта история с библиотекой, Ниночка орала, гневалась и пила валокордин. Я, конечно, обязан был вмешаться. Поймал его в раздевалке, после уроков. Он напяливал свою черт знает из чего сшитую куртку, которую, наверное, на помойке нашел. Не верю, что он не может купить себе нормальную. Просто не хочет.

- Завтра будет собрание, попробуй только не прийти, - говорю.

А он взял меня за плечо, крепко так.

- Что, - говорит, - комиссар. Нешто свидание назначаешь?

И смеется.

Я отвел глаза. Ненавижу его, аж сердце колотится.

- Вышибут тебя из комсомола, идиот.

- А тебе что?

Еще немного - и я бы его ударил, честно. Классовая вражда, вот что это такое.

Выдрался из рук и ушел. Потом оказалось, что сумку забыл, пришлось возвращаться. Он все еще там стоял, прислонившись к стенке. Я мимо прошел, что мне до него. Потом дома никак не мог уснуть, все думал. В ушах Нева чертова шумит. Одеяло царапается, сукно это солдатское, папины заебы. В глазах вспышки. Ухмылка эта кривая, которую ничем не сотрешь. Не-на-ви-жу. До скрежета зубовного. Пусть только попробует завтра не прийти.

1а

Завтра ничего хорошего мне не светит. Ни в конкретном “завтра”, ни вообще, особенно теперь, когда Макс уехал, и Инка уехала, и вообще непонятно, кто остался. Без Макса я совсем псих, взрываюсь на второй минуте - и конец всему живому. Так странно в школе, когда нет Макса. И в “Ондатрах” проблемы, да будем честны - нет никаких “Ондатров”, какая уж теперь группа без бэк-вокала Инки и без клавиш Макса. И жизнь моя не стоит ломаного цента, одно и держит: я обещал Инке, что дождусь, пока они с Максом станут из детишек “олим” полноценными гражданами и… не знаю, что “и”. Или смогут приехать сюда (будто оттуда возвращаются!)  - или перетащить нас туда (будто такое возможно!)... А пока я забил на все, и на “Ондатров”. 

Проводы Инки и Макса больше напоминали гражданскую панихиду заживо, как по декабристам. Я нажрался как свинья, до поросячьего визга, а мы перед тем крепко дунули, так что помню этот вечер довольно фрагментарно. Например, как я валяюсь на ковре, а Инка взяла меня за голову, посмотрела в глаза и сказала, что непременно вытащит меня туда, даже если ей придется для этого на мне жениться. А я брякнул, что никак это невозможно, мэм, чтоб вы на мне женилися, потому мне для того за вас замуж надобно иттить, а это от людей стыдно и природе противно… ну всякой пурги нагнал… Инка заплакала, и дальше мы уже только лежали на этом долбаном ковре и целовались как сумасшедшие. Инка маленькая, с хриплым голоском. Конечно, найдет там себе какого-нибудь сабру с добрыми глазами и безразмерным шнобелем. В аэропорт я не поехал, там была Максова и Инкина родня, все, что остались в Питере, до последней троюродной бабушки. А теперь хожу - полный кретин, света белого не вижу. Макс, уезжая, как заботливый брат, впихнул меня всюду, где после него оставалась дыра: он устроил меня к своему учителю по басухе, чтоб в “Ондатрах” был свой клевый басист, он рекомендовал меня своим еврейским бабушкам - гулять их еврейских собачек, только что носки свои и трусы не притащил ко мне - а вдруг мои кончатся. Но дыра таки осталась. В Питере больше нет Макса. И на репетициях больше нет - ни его, ни Инки. Я однажды сдуру попер на Черную речку, где они жили, - там теперь чужая чья-то квартира, пустой дом, пустой район. И не позвонить, и не завалиться к ним на чашку кофе. Только и остается, что читать, - книжек своих мне Инка с Максом наоставляли целый ворох, я брать не хотел, но им же можно только 25 кг на человека. Инка говорит, там она сделает все, чтобы прочитать их в подлиннике, а если совсем истоскуется, то найдет денег на пересылку. Посмотрю, как она Лакснесса в подлиннике прочтет… Обнаружил, кстати, что с их книгами не расстанусь ни за что. Когда ко мне наш испанский гранд подвалил и попросил что-нибудь почитать, я послал его лесом далеко. Он, кажется, обиделся… Макс бы точно меня урезонил, он не любит, когда лишние напряги. Ведь не виноват же этот Тимурчик, что он блатной на все сто и идейный до одури, ну родился таким, бывает. Я как-то растерялся, когда он взял и молча свалил, слова в ответ не сказав. Ниночка в нем души не чает - ее можно понять: мальчик не просто карьеру делает, а с огоньком, со всеми положенными потрохами, от чистого сердца… 

Но завтра точно мало мне не покажется. И то сказать - есть за что. Какая-то педагогическая цыпа, не то физручка, не то бывшая трудовичка девчонок, замещала у нас заболевшую коллегу, замещение проходило в библиотеке. Цыпа не придумала ничего лучше, как попытаться дать левую контрольную. Ее, натурально, послали - кому охота на последнем уроке выкладываться ни за ради чего, лучше бы отпустили с богом. Но принцип пошел на принцип, Цыпа отправилась искать директора или Ниночку, а нас заперла в читальном зале на ключ и пообещала держать хоть два часа, хоть три… Ниночки, конечно, в школе не было - это ее законный выходной, но ее вызвонили из дома - и она, бедняжка, помчалась на поле боя, букально зегзицею полетела. Еще бы, ЧП районного масштаба, класс бунтует! Цыпа, может, и сама уже не рада была, что устроила всю эту заваруху, но авторитет педагога надо поддерживать, и вот она сидит по ту сторону запертой двери и ждет приезда Ниночки. А меня после школы ждет Альма, томится, бедная зайка, а после Альмы ехать на другой конец Васьки - к Жужелице, и собаки ни в чем не виноваты, и деньги нужны просто адски. Поэтому я честно подошел к двери и потребовал меня выпустить, потому что мне надо выгуливать собаку. И доить корову. На хрена я про эту корову сказал… А когда наш гишпанец попробовал меня заткнуть, я озверел и заорал, что если эта тварь немедленно не откроет дверь, то я высажу ее к чертовой матери, а еще разнесу здесь все вот этой табуреткой! Кое-кто зааплодировал, это я помню очень хорошо. Дверь открылась довольно быстро, я даже не ожидал. Ну что тут сделаешь… Рванул в гардероб, а потом бегом понесся к Еле Ароновне, Альмочкиной хозяйке, еще извиняться пришлось за опоздание, хорошо еще Альма лужу не надула в коридоре. Ну и стоило ли ожидать, что такая выходка сойдет мне с рук? Вот и не сойдет… Ниночка сегодня весь день ходит серо-красная и пахнет валокордином, а гранд лично соизволил подойти и предупредить, что завтра аутодафе со всеми вытекающими, и сбежать с шоу не моги и помыслить, гнусный еретик. Да я и не сбегу. Эх, Макс! И что мне стоило промолчать… 

2т

На собрание он, конечно, пришел. Правда, опоздал. Набилась полная комната народу, все жаждали крови. Девочки-активистки шептались и нервно позевывали, как гончие, которым вот-вот скажут «ату!». Косички, юбочки, дешевый дезодорант. Бляди. Я  сидел около учительского стола и таращился в стенку, на портрет В.И. Спать хотелось дико, я мерз, глаза  драло.

Ниночка сидела за столом, тискала пальцы. Жидкие крашеные волосенки и подступающий климакс. Шерстяной костюмчик. Я понял, что меня сейчас вывернет, и стал вспоминать девочек из папиного журнала. Стало еще хуже.

Тут пришел этот, и все на него кинулись. За два дня Ниночка накрутила себя до небес, так что дело начало оборачиваться дыбой и костром. Ну по меньшей мере выговором в личное дело. Она, конечно, ждала каких-нибудь извинений, но он просто стоял посреди класса и смотрел в пол. Руки за спину заложил, белогвардеец на допросе, тоже мне. Губы сжал совсем уж в линию, брови свои белесые сдвинул. Спасибо, белую рубашку не надел.

Ниночка зашлась совсем, я вздохнул, попросил слова и полез на бочку. Это, ебена Матрена, была моя лучшая речь за последний год. То есть я готовил не ее. Но как-то так вышло. «Надо отнестись с пониманием», «сложная ситуация», «мы, как комсомольцы, должны поддержать товарища, взять его на поруки».

Этот только стоял и морщился.

Я окончательно слетел с катушек и льстиво пообещал Ниночке чуть ли на нем не жениться и лично присматривать за моральным обликом, только бы этого белогвардейского недобитка отпустили уже с миром. Потому что еще немного - и я бы там все облевал. Потому что с утра выпил стакан папиного коньяку. Потому что не спал, ага.

Короче, дело кончилось устным выговором диссиденту-рецидивисту Сашеньке Гонтареву и моим пламенным обещанием следить, чтобы он больше никогда-ничего до конца года. Ни капли в рот, ну и так далее.  Все зааплодировали. Я вздернул подбородок и обвел аудиторию фирменным комсомольским взглядом. Девочки в этом месте обычно писают кипятком.

Знаете, что сделал этот? После окончания экзекуции вместо “спасибо” он отодвинул меня плечом и вышел. Я пошел следом, чтобы договориться о дальнейшем, а он оглянулся и говорит:

- Кто тебя просил?

Я даже как-то растерялся.

- Прости?

- Бог простит! Ты почему лезешь в мою жизнь и кто дал тебе такое право?

Он, похоже, здорово разозлился.

Я в его присутствии вечно чувствую себя идиотом. Закусил губу, глазами захлопал, как Ниночка, епрст.

- Ну извини, что спас твою задницу, - говорю.

- Не требовалось!

Я опять не нашелся, что сказать, а он развернулся и пошел себе по коридорчику. Потом набежали одноклассники, надо было делать лицо, я его и делал – это не очень сложно. С детства обучен. Я только одного не понимаю – что он так взбесился-то?

  2а

Вечером накануне Вианыч вправил мне мозги. Сделал он это, по обыкновению своему, с великой нежностью киянкой и зубилом. Увидя, что я разваливаюсь на куски прямо на занятии, он спросил, что не так с девкой. Я кратко объяснил ему, что девка оказалась несколько не в моем вкусе, но принуждала слиться с ней в экстазе, и теперь за угрозу расфигачить школьное имущество казенной табуреткой мне светит расстрел и лялямба. Вианыч объявил мозгоправительный перекур и почти без мата как-то донес до меня, primo, что я идиот и должен богу свечку, что в школе розги отменили; secundo, что цыпа накосячила еще хуже меня - и только это дело и спасает, потому как никто в здравом уме не понесет по инстанциям, что по инициативе учителя дети оставались без надзора в запертом помещении; и наконец, tertio, что на собрании я должен быть тише воды ниже травы, молчать, кивать и стоять с покаянной рожей. Перед цыпой извиниться, вообще дать возможность все замять и загладить - и не выеживаться больше, блин. Ну хоть пару месяцев. Потому что учитель, епта, тоже человек, даже если говенный, а наш брат-музыкант - он и так завсегда во всем грешен. После чего перекур закончился, я довольно сносно отлабал свое упражнение, а потом Вианыч сказал, что есть у него и хорошая новость в потоке мутного говна, переполняющего скудное русло реки нашей жизни. Например, что он намерен купить себе новый бас: ему сорока принесла на хвосте, что некий имярек (имя он назвал, мне оно ничего не сказало, но очевидно я должен был умереть на месте) продает свой распроохуительный “фендер”, родной, бля буду, с родными звучками, с жестким кофром. И в придачу отдает комбарь. По этому поводу Вианыч намерен расстаться с черной “ямахой”. А в списке возможных претендентов на оную я первый, если оно мне надо. Так что я могу порадоваться, что у меня будет свой собственный инструмент, а не говноурал, который от мотоцикла ИЖ отличается только тем, что его настроить сложнее. А если оно мне рогом не уперлось, то я хотя бы должен порадоваться за учителя, который с “фендером” покажет мне, убогому, что такое звук, от которого кончают королевы. Когда Вианыч говорит, я чувствую себя впечатанным в стенку эпической мощью его речи, и поэтому, чего уж там, подражаю ему во всем, как дворняжка Д’Артаньяну. Собственно, собачьи деньги и были нужны на покупку баса, только я думал, что придется ловить удачу по комиссионкам или униженно просить Вианыча посодействовать в поисках. А тут… его черная “ямаха”. Из рук в руки! Я настолько охренел, что даже забыл о завтрашнем собрании. Сказал, что это теперь моя “ямаха”, а деньги даже есть. В виде исключения. Год мороженку не кушал и скопил…

На следующий день в школе все ходили мрачные. Савёлыч хлопнул меня по плечу и сказал, что я мужик и мне уважуха, а Ниночка может хоть на немецкий крест порваться. Гранд с утра какой-то встопорщенный, на меня время от времени посматривает - чтоб не удрал. Я понимаю: это как готовишь пиршество, колпак накрахмалил, гостей назвал, все в ажуре - а в последний момент гвоздь программы, жареный поросеночек, вскакивает с блюда и - хрю-хрю! - удирает в пампасы. И сидишь ты как дурак, с одним гарниром, скучаешь без жаркого. Но Вианыч на сей счет мне строго сказал: никакого саботажа. Терпи, коль виноват, а то хуже будет. 

После уроков я пошел в наш веселый парадняк покурить перед праздником. Там никого не было, и даже как-то стало опять тоскливо. А когда я вернулся, прополоскав рот в сортире, чтоб не так куревом разило, все уже были в сборе, весь наш актив. Ниночка старательно глядела в пространство, разумные девы морщили носики, а маленький креольчик пялился на портрет Лукича и был готов подносить Ниночке лавровишневые капли при первом мановении. Я вспомнил наказ Вианыча, принял смиренный вид и встал в позу крайнего позора. Ясное дело, первой в кадриль пошла Ниночка. По одному ее голосу я понял, что Вианыч был прав на все сто. Ниночка так на меня нападала, так старалась воздействовать на мою совесть и упирала на страдания несчастной цыпы, что стало ясно: сейчас она плавно выведет все на извинения - мне предоставят слово, я побычу для порядка и выдавлю крупицы искреннего раскаяния. Я даже знал, в чем перед ней извиняться, чтоб было честно. Все же тварью называть ее не стоило. Все мы, конечно, твари, но вежество забывать не след. Девы тоже добавили - мне припомнили и неопрятный внешний вид, и опоздания, и что такое с тобой случилось, Гонтарев, ты же был совсем другим! Лукич с портрета глядел с хитрым прищуром. Однажды я и вправду чуть не допрыгался, и тогда все было… ну, мягко говоря, совсем не так. Тогда никаких собраний не было. И Ниночке слова не давали, она только сидела в углу и серела на глазах. Но в последний момент, когда Ниночка взяла краткую паузу перед самой пронзительной нотой в своей арии, вдруг с места поднялся гранд, Ниночкин паж и придворный краснобай. Он вздохнул - и его буквально понесло. Вздрогнули от неожиданности все, особенно Ниночка. Он нес какую-то мутную херню про “надо понять, пожалеть”, “мы же призваны перевоспитывать, а не карать”, “сложная ситуация”...  Под конец он поставил вопрос так, что чуть не лично берется за меня отвечать, поклялся, что я буду паинькой, ну и вообще. Я не знаю, что там с королевами, но наши комсомолки точно обкончались, они смотрели на гранда расширенными зрачками и завороженно покачивались под напором интернационального пафоса. Глаза сияют, черные волосы небрежно отброшены, смуглая рука, белая рубашка… и бла-бла-бла… комиссар, забыв все обиды и оскорбления, бросился на выручку заблудшей овцы! Какой он Тимурчик - он долбаный Рубен Ибаррури!.. Сраный Фидель Кастро из 9 “А”. Я, честно говоря, сперва охуел, потом до меня постепенно дошло, что у меня за трудная ситуация. Это он про Макса, что ли? Или про Инку? Да какое… его свинячье комиссарское дело!  Чтобы не заорать на него матом прямо в классе, я закрыл глаза и начал считать до ста. Раз, два, три, четыре… До ста, сука, до ста!.. а истерики потом катать будешь... 

В общем, когда он наконец заткнулся, раздались аплодисменты. Ниночка радостно выдохнула, призвала к моей совести. Мне вынесли устное порицание, наш комсомольский вожак взял меня под личную опеку и ответственность (девки стопудово рвали волоса, мечтая очутиться на моем месте, поближе к комиссарскому телу), и собрание закончилось. Я вышел в коридор, желая лишь одного - проораться и покурить. Сперва покурить. Вслед за мной выскочил этот дурак. У него был такой вид, будто он спас меня от расстрела, буквально силой комсомольского слова. Блядь, он в это и вправду верил! Я вспомнил, что в сумке болтается пачка, оставленная Вианычем “на крайний случай”, - и рванулся в парадняк, из дверей хлынули умиленные девки и на руках унесли куда-то креольчика, лобызая белые крылья. 

3т.

День и так был говно, а к вечеру стал еще хуже. После собрания я кое-как отбился от девок, которые желали меня поцеловать во все места и понести сумку, забрался в папину «Волгу» - ее уже успело обрызгать дождем и облепить желтыми листьями - и скрючился на заднем сиденье. Там, в принципе, ничего, удобно, можно даже спать или подружку тискать. Как-то у меня в новой школе не складывается. Если бы дома – позвонил бы сейчас Димке или Сереге, сходили бы в бассейн, потом потрепались, в шахматы поиграли. А тут – никого из своих, о зиме даже подумать страшно. Если мы тут застрянем на год, я застрелюсь, честное слово.

Пока я ковырялся с ключами (подъезды в их долбаном городе обшарпанные, старые, даже ковра на лестнице нет) – то понял, что папа уже дома. Он всегда на все замки запирает, наверное, боится, что его шпионы украдут. Ну не важно.

Я тихо просочился в прихожую и стал снимать куртку, потом слышу – он в кухне поет. «По долинам и по взгорьям». Пиздец. Значит, на работе неприятности или с мамой опять по телефону разговаривали. Пел-пел, а потом стало тихо.

- Ти-мур.

Ну все.

Я оцепенел и поплелся нога за ногу на кухню. Когда он так вот говорит, по слогам, – то уже даже не пиздец.

- Привет, - я улыбнулся, но папа не девочки, на него это не действует.

- Коньяк мой таскаешь, с-скотина?

Тут надо было начать извиняться и забалтывать, чай ему делать, но я почему-то встал, как этот малахольный Гонтарев, даже руки за спину заложил. И замолчал наглухо.

Только за меня некому было вписаться.

В общем, неудачный вышел день.

Ладно, перетерпеть все можно. Подумаешь. В конце концов он меня отволок в комнату и дверь захлопнул. Я полежал на койке, потом сел, потрогал ребро. Папа по лицу никогда не бьет, потому что увидят. Придушить зато может, если много выпил.

Если честно, я разрыдался. Сидел, как последняя девчонка, размазывал по роже слезы - у-у-у, Аниткин выродок, я сделаю из тебя мужика! – потом вроде надо было раздеться, я повозился, ничего не достиг и так и остался лежать в штанах и растерзанной рубашке. Пуговицы папа повыдирал в угаре родительского воспитания. Наверное, он меня ненавидит за то, что я на мать похож. Жалко, что развестись не могут, а то бы я уверовал, честное слово. Ничего, еще три года отмучаться, я поступлю в МГИМО, выучусь, и только меня и видели. Интересно, диссидента Сашеньку тоже отец лупит? И вообще, есть ли у него отец? Если нет – везука.

Короче, я лежал-лежал, потом дождался, пока папа допьет коньяк и пошлепает к себе, пробрался в прихожую и набрал его номер. Там долго не отвечали, я уже хотел трубку повесить, потом щелкнуло и хриплое такое «алло». Спал, похоже.

- Привет, Гонтарев, - у меня даже голос не дрожал, вот так-то.

- Ты охуел в такое время звонить? – он тоже шепотом, но трубку не бросил. Наверное, выволочка Ниночкина пошла на пользу.

- Извини. Нам надо на завтра договориться.

- На какое завтра? Ты пьян, что ли?

- Я обещал с тобой беседы проводить – вот и буду, - ляпнул я. – Давай говори, когда.

Этот молчал, молчал, потом фыркнул как конь. Но не злобно вроде. А может, мне после папы уже было все равно.

- Я завтра за басухой еду, вот по дороге и поговорим, - тут он назвал какой-то очередной их задрипанный питерский переулок, название которого я тут же забыл. Выеби меня Троцкий, я возрадовался этому переулку, как девочка-институтка. Только бы не сидеть дома.

Я для виду поломался и сказал, что так уж и быть, присмотрю за ним, чтобы по дороге не украли.

3а

Сигарета, а особенно три подряд, успокоили, как никаким лавровишневым каплям и не снилось. Пока курил, созерцал щебечущие стайки дев, провожающих своего смуглого кумира до машины. Машина тронулась, девы со вздохами разошлись. Я выдохнул - и отправился по расписанному плану: Альма на сегодня отменяется, всех заранее предупредили, так что остается Жужа. И… завтра, уже завтра у меня дома будет своя, совсем своя черная красавица-”ямаха”. Какое имя ей выбрать, я пока не решил, хотя знаю ее как родную. А может, Вианыч и сам ее как-то зовет… Сердце при мысли об инструменте плакало и пело. И отдельно радовало, что все позади и что я вправду легко отделался. Вианыч гений! Все по полкам разложил!

Вечер был славный. Мать вернулась не слишком усталая, мы нажарили картошки, я вымыл пол в квартире - наша очередь дежурить - а с утра она и вовсе собиралась уезжать к Наташе на дачу. Хорошо, что она так ничего и не заметила, и хорошо, что теперь можно ей ничего и не рассказывать. С дачи она приедет поздно вечером в воскресенье, так что у всей нашей семьи впереди два отличных выходных. Потом она уселась с ногами в кресле и под какой-то длинный многосерийный фильм вязала яркие квадратики для Наташиного пледа, а я пошел к себе, завалился на диван да как-то незаметно и уснул. Все же нервотрепка последних дней проехалась по мне еще как. 

Проснулся я от того, что в коридоре надрывался телефон. Времени было за полночь. Телефон трещал и выл, а все соседи, наверное, ждали, у кого первого сдадут нервы, чтоб не  вылезать из кровати зря. Та падла, что названивала, не унималась - хотя порядочный человек давно бы уже устыдился и повесил трубку, случайно глянув на часы. Звонки были обычные, не межгород, на межгород я бы вылетел в момент в любом состоянии. Но в конце концов телефонное верещание здорово достало, конца-краю ему не было видно, и я потащился в холодный и темный коридор.

В первый момент мне захотелось убить эту сволочь Славко. Он вообще охуел - в коммуналку звонить после одиннадцати? Но я его почти не обматерил и трубку не бросил. Во-первых, откуда ему знать про коммуналку? А во-вторых… все-таки этот идейный дурак сегодня искренне полез меня защищать. И хотя никакой защиты не требовалось, дело выеденного яйца не стоило, но все же нельзя его прямо сейчас взять и послать в задницу. Мне совершенно не хотелось тащиться с ним завтра к Вианычу, да и вообще не особо хотелось находиться в его компании дольше пяти минут, но зачем-то я позвал его с собой. А он, пожеманничав, согласился. Мы договорились созвониться еще раз завтра утром, в более человеческое время. Надеюсь, ему хватит ума не тащить с собой своего моторикшу, а воспользоваться метро...  

Ровно в 14.00 я стоял у выхода на “Владимирскую” и ждал, когда из толпы появится, дыша духами и туманами, наш яростный комсорг. А когда дождался, был не то чтобы обрадован, потому что Тимур Славко вырядился, как натуральный пижон, как фарцовщик у “Прибалтийской”, в какую-то джинсню и фирму. С одной стороны, а чего я еще ожидал, что он припрется в синюшной школьной форме? Спасибо еще, что без шофера, гувернантки и грума. С другой стороны, представить, что я сейчас потащу его к Вианычу, я мог с трудом. Но это бы все ничего - мало ли кто как одет. Беда была в том, что на нашем маленьком креольчике большими буквами было написано: что я тут делаю и кто все эти люди? Он вышел из метро упругой комсомольской походкой, бегло оглядел меня, остался недоволен и деланным бодрым голосом спросил: ну, какие наши планы? И мы пошли по тополиному бульвару, под ярко-голубым небом осеннего Питера, а ржавая листва тополей сыпалась нам под ноги. Тьфу! 

Всю дорогу Славко напряженно молчал, лишь изредка задавая мне разные идиотские вопросы - типа где я учился музыке, какие у меня любимые поэты, давно ли я в этой школе… За всеми этими попытками установить контакт и войти в доверие к неблагодарному паршивцу, взятому на поруки, стоял какой-то жуткий фон. Я просто всей кожей чувствовал, насколько этому холеному и заласканному жизнью принцу отвратительны обшарпанные дома Свечного переулка и компания грязного хипана, но он упорный, наш гишпанский комсорг, и за каким-то чертом тащился за мной, как конвоир, хотя лично я бы предпочел пройтись в одиночестве. Мы свернули с магистральной трассы, усыпанной листьями тополей, и нырнули во двор на Свечном. Узнать дом Вианыча было несложно: он дрожал и сотрясался от того самого обещанного звука. Стекла его дребезжали, голуби кружили в небе над жестяной поехавшей крышей, и сотней стеклянных бубнов был утренний воздух изранен. Я не знаю, как кончают королевы, зато я видел, как от рева “фендера” морщатся секретари комсомольской ячейки. Очень впечатляющее зрелище.  

На ржавом помойном баке у парадного сидела компания котов. Комиссар сморщился еще сильнее. Мы поднялись по стоптанной каменной лестнице, узкой и грязной, - а что вы хотите, черный ход.  Над алюминиевым ведром на площадке упитанная хрюшка сообщала, что “пищевые отходы - ценный корм свиней”. Уместность креольчика в этом почти инфернальном мире стремилась к нулю и перешла в отрицательные числа, когда Вианыч распахнул двери. Он сиял, у него был взгляд победителя всех темных сил, сколько их ни есть. Он коротко кивнул нам обоим и задержался глазами на красавчике комсорге. “Вианыч, это Тимур Славко, наш комиссар, он взял меня на поруки. Тимур - это Борис Иванович, мой педагог по классу…”- “Фигурной ебли”, - с обворожительной улыбкой закончил Вианыч. - Все хуйня, друг мой, главное - ты ЕГО слышал?” Слышал ли я его? О да, я ЕГО слышал! Это был голос Фендера, короля друидов и баньши. Но я пришел за своей королевой. Ну и заодно плюнуть на могилы филистеров, как же без этого. Вианыч кивком пригласил нас войти, Тимур улыбнулся мне чудесной улыбкой опытного вожака и сказал, что, пожалуй, подождет тут, на лестничной площадке. “Мы ненадолго, - заверил я моего комсорга, - только заберу инструмент - и пойдем”. Вианыч не обратил на нас никакого внимания. Все, что мешало ему слиться с Фендером, объективно переставало существовать. В комнате я отдал ему деньги, он передал мне черную мою красавицу и вновь вцепился в алое сокровище с огненными языками по краю деки. Я уже собрался уходить, когда Вианыч поднял на меня совершенно прозрачные от любви глаза и спросил, не сдох ли тот комбик, что он мне давным-давно одолжил? Нет, не сдох, живехонек, вот же он, в углу стоит. Я же его сто лет как отдал!. “Ну так и бери его себе! - щедро распорядился мой учитель. - А дружбан твой ничего так… Ну бывай,в понедельник приходи в обычное время!” Я вышел, нагруженный комбарем, басухой в чехле и оглушенный непомерной красотой божественного звука. На лестничной площадке торчал Славко и разглядывал бесконечные ряды цветных питерских крыш. Так Овидий в бессильной тоске смотрел на ряды скрипучих сарматских телег, так Наполеон созерцал равнодушные камни Святой Елены. Нафига он вообще сюда приперся, сидел бы в своей Москве!

“Давай что-нибудь, - сказал он мне. - Чего ты пойдешь, весь нагруженный?” И потянулся к неподъемному комбарю. Это было бы совсем не по чести, и я выдал ему свою красавицу-басуху в засаленном черном чехле, из которого кое-где лез ватин. “И сумку давай, ты же и так этот ящик потащишь”. Сумку… еще чего, у меня ж там  книжка! “Давай свою диссидентщину, меня точно проверять не будут!” - вздохнул Славко… и я практически не нашелся, что ответить. Расстегнул сумарь, вынул из него Лакснесса, показал этому. Где диссидентщину нашел! Лакснесса он, видимо, не знал, пожал плечами и напустил на себя незаинтересованный вид. У дверей подъезда я спросил, куда он теперь намерен двигать. “Провожу уж тебя до дома”, - еще раз вздохнул он. “Спасибо тебе, Флоренс Найтингейл, мир не забудет твоей доброты!” - поклонился я ему. Мы опять прошли до метро, потом наменяли пятаков в автомате и нырнули под землю. По дороге он снова что-то пытался говорить, и опять про музыку и поэзию. С тем же успехом я мог рассуждать о международном положении или о генеральной линии партии. Я разумею, что ни в музыке, ни в поэзии бедняжка комсорг, по ходу, не шарит вообще никак. То ли никогда не пробовал, то ли патологически лишен этой потребности. Я ему это и сказал, мол не надо себя насиловать, говори уж о чем реально хочешь… О поведении моем дурном, о благе коллектива… Тогда гранд помолчал, посмотрел в сторону как-то печально и внезапно выдал: “Что ты за человек такой, Гонтарев? Что ты от меня плохого видел, кроме хорошего?” И мне вдруг стало перед ним дико стыдно. Так что когда мы подошли к нашему дому, я уже был готов у него прощения просить и зазвал его на кофе. Кофе я варю нормальный. Меня Максов батя учил, а у него лучший кофе в мире. 

4т

Короче, как-то так вышло, что я дотащился с ним до дома. Пер на плече гитару дурацкую (это ведь гитара?), и мне казалось, что все по дороге на меня пялятся. Поговорили про его книжку, которой я не знал. Исландец какой-то… Лак.. Ласк… в общем, вроде бы как Хэм, только, наверное, хуже. Ну я так понял. На самом деле Гонтарев меня даже немного напугал. Перестал на меня кидаться и поглядывал вроде как с удивлением, как будто у меня третий глаз вырос или, например, рога. Я, конечно, был нежен как горлица, беседовал с ним о поэзии и музыке (вот уж в чем ни шиша не понимаю, но, в принципе, всегда можно заинтересованно кивать и улыбаться). В итоге мы проехались в этой их крысонорной подземке с запертыми коридорами (ничего общего с московским прекрасным метро!), прошли еще сколько-то, и Гонтарев показал мне свой дом. Ну такой… типично местный. С облезшей желтой краской. Небось еще до революции тут торчал. Лично я считаю, что надо все стеклом и бетоном застроить, а эту херню устаревшую посносить. Помните, как у Хлебникова? «Порядок развернутой книги; состоит из каменных стен под углом и стеклянных листов комнатной ткани, веером расположенной внутри этих стен».

Насчет посносить я, конечно, распространяться не стал, а страшно восхитился допотопным уродом, и Гонтарев буркнул, что мол зайди, комиссар, кофе выпьем. Ну я и пошел. Это ведь не запрещено?

Квартира у них большая, но коммунальная. Я понял свою ошибку, когда увидел ряд звонков на двери, чуть было не спросил, зачем это, но потом допер.

- А у вас телефоны у всех тоже разные? Я, наверное, вчера твою маму разбудил?

- Ага, у каждого личный, - покивал Гонтарев. – Ты всех соседей разбудил…твою маму.

Мне стало неловко за вчерашнее, я постарался потише снять ботинки и куртку и спросил, куда повесить, на что мне посоветовали: «в комнату заноси, а то стырят твои туфельки из розовых лепестков и босиком домой пойдешь, комиссарище».

Комната у них, точнее, две, в конце длинного коридора. Обои на стенах мест общего пользования пошли  пузырями, разноцветные куски наклеены чуть не внахлест. На потолке штукатурка тоже вся вспучилась и поржавела, наверное, протекало сверху. В ванной лежит много отдельных мыльниц и довольно грязно, а лампочка тусклая. Но я уже, кажется, и так весь пропитался запахами чудного города Питера, хорошо, если блох домой не притащу. Так что старался вести себя приветливо и не особо морщиться. Не знаю, получилось ли. В принципе, даже интересно. Гонтарев, конечно, в этом бардаке как рыба в воде.

Мы вперлись в гонтаревскую комнату со всем музыкальным барахлом (еще какой-то гробоподобный ящик, который он всю дорогу тащил, прижимая к сердцу), моей курткой, ботинками, и тут я сообразил, что надо бы купить что-то к чаю. Гонтарев, обнимаясь со своей гитарой и явно собираясь предаться с ней утехам плоти, объяснил мне, где тут магазин, и я гордо пошел один. Точнее, дошел до двери, подумал, вернулся и, глядя в пол, попросил его куртку.

- Я одет неуместно. Мне кажется.

- Тебе не кажется! - возрадовался мой подопытн… подопечный, и выдал мне, ну… в общем, выдал мне куртку. Я страстно воззвал к комсомольским богам и влез в это отрепье.

Как я блуждал по подвортням и потерялся, рассказывать не буду, честно. В итоге моей отважной вылазки удалось приобрести конфет “Белочка”, батон белого хлеба и какое-то вино с фольгой на горлышке. Был еще портвейн, но мне показалось, что это плохая идея. Продавщица увернула кулек из сероватой бумаги, щедро сыпанула туда “Белочки” и выдала мне эту шаткую конструкцию. Вообще я не очень люблю сладкое, но магазин разнообразием ассортимента не радовал, это вам не “Елисеевский”.  

В приступе революционного пафоса я сунул бутылку в один карман балахонистой брезентухи, в которой точно выглядел, как бродяга с Сахалина, а батон – в другой. Бумажный кулек с конфетами меня потряс, так я его и нес, прижав к груди. Я даже засвистел, но сфальшивил и прервался. Тогда я нашел пустую консервную банку и мстительно пнул ее. Короче, видела бы меня Ниночка. Надо бы еще сплюнуть на тротуар, но, будем честны, я не очень это умею.

4а

Благослови, Боже, прекрасного комиссара Славко! Он тонкостью душевной поразил мое сердце: сам поперся в лабаз, оставив меня обниматься с моей милой. Я понимаю Вианыча, как никто! Я бережно подключил ее к комбику, и она запела в моих руках - басовую партию из “Take Five”. На радостях я даже забыл закрыть дверь в комнату, и насыщенным, глубоким звуком моей красотки насладилась вся квартира. Тут же я понял, как назову ее. Анитра. Моя антрацитовая Анитра. И мне плевать, что в стену уже колотит Галина Петровна, пошла она - сейчас день. Но тут вернулся гранд из своего пешего эротического хождения в народ. В моей штормовочке он выглядел совершенным графом-беспризорником, сыном гражданской войны. Впрочем, разница невелика - сын или внук. Он принес с собой джентльменский набор, да такой, что я почти познал всю глубину разницы классового подхода к бытовым проблемам. Он притащил килограммовый кулек “Белочки”, бутылку “Алазанской долины” и… батон. И извинился, что не было ветчины. Нет, ну реально, откуда такие берутся? Где их делают? Чем потом кормят? Анитра томно вибрировала под пальцами. Я сказал ему: “Познакомься, комиссар, это моя любимая, она бас-гитара и ее зовут Анитра”. Он взглянул на меня ошалело, видимо, решив, что я то ли над ним издеваюсь, то ли чутка перегрелся. А я вдруг вспомнил, что с утра как-то забыл позавтракать, и спросил комиссара, не побрезгует ли он нашей босяцкой хлеб-солью. “Спасибо, я не голоден, - церемонно ответил гранд, - но кто-то кофе обещал!”  Я оставил его одного и свалил на кухню. О, наша коммунальная кухня! Лучшее место в мире, чтоб ставить “Божественную комедию”, понятно какие ее страницы. Самые безотрадные углы на свете - это углы потолка нашей кухонки на 5 семей. Там веками таится ржавая паутина, на которую осели чад и копоть прошлых поколений. А сегодня Денисовы кипятят на плите простыни, так что душный пар добавляет радости и антуража. Я наскоро нажарил горячих бутербродов с яйцом и сыром, наш домашний фирменный рецепт, и сварил кофе, натолкав в него для понта дела весь комплект пряностей “Гранада”, вплоть до перца и апельсиновой корки. С тарелкой бутербродов и джезвой я вломился в комнату… ясное дело, комсорг оказался там, где и должен был быть. Он прилип к книжным полкам и шарил по ним глазами… ну совсем как человек. “Эй, - сказал я ему, - ты не хочешь какую-нибудь… гм… менее парадную одежку? Чтоб не заляпаться?” “Я не захватил, - растерянно отозвался он. - Ну если у тебя есть… То буду благодарен”. - “И скажешь мне грамерси?” - “И скажу грамерси”. Я вытащил из шкафа первую попавшуюся стираную футболку - она оказалась Максовой. Вот черт… Ну ладно. Комиссар медленно, миллиметр за миллиметром, обследовал мою комнату, как Миклухо-Маклай Новую Гвинею. Я прямо чувствовал, насколько ему неловко, дико и одновременно любопытно. Ну что ж, народники тоже весьма удивлялись, входя в курные избы. Но графеночку еще предстояло по-братски разделить со мной трапезу. Без этого инициация была бы неполной. Уж не знаю, чем они там питаются по утрам, может, им подают осетрину в хрустальных лотках, а тут мои фирменные бутерброды - то еще испытание на храбрость. Победителю - награда. Они хоть и выглядят не ахти, но все же вкусные. Гранд поискал глазами нож и вилку, а потом плюнул и сожрал все как миленький. Не врут народные сказки! Вкусив пищи по ту сторону своего мира, он освоился гораздо быстрее, даже прекратил жалко улыбаться, что твоя девственница перед ротой ландскнехтов. Я открыл вино, но гранд был не готов прямо так бухать. И мы всего лишь выпили за обретение Анитры. Кофе явно был куда более в тему. 

“А твоя мама, она не будет против, что я тут… сижу?” - спохватился комсорг. Я честно ему ответил, что мать до воскресенья не появится, да и после воскресенья - ей не пофиг ли, что творится на вверенной мне территории? Все же нормальные ребята, вежливые, воспитанные. У меня тоже никаких особых планов нет, так что живи на здоровье… знакомься с подопечным. Ты же мне теперь вроде няньки, непосредственного надзирателя на общественных началах, вот и проверь условия содержания, облико морале там… Тимур устало посмотрел на меня и поблагодарил за кофе. И не отказался бы от добавки, если это возможно. И опять прилип к книжкам, а я собирал со стола все грязные чашки и ложки - надо же хоть когда-то… Он реально на меня неплохо влияет, этот попечитель по комсомольской линии. А потом я посмотрел на него повнимательней.

Ситуация выходила из-под контроля и оборачивалась прямым абсурдом. В моей комнате у заветной горы Максовых и Инкиных книг, в святая святых моего сердца, возился наш комсомольский секретарь. С секретаря свисала огромная растянутая Максова футболка с Микки-маусом. А самого секретаря, золотого номенклатурного мальчика, кажется, вчера после собрания всю ночь пытали гады-фашисты - или он проходит усиленную подготовку в юношеском спартанском лагере от ВЛКСМ. Иначе как объяснить, что наш утонченный гишпанец, по ходу, в синяках и очень характерных ссадинах?  Когда в четвертом классе Савелыч схлопотал пару за годовой диктант по русскому… но это было в четвертом, мать его, классе! И Славко, насколько я знаю, двоек вообще не получает.  

Он ожесточенно рылся в книгах, какие-то поглаживал, какие-то с интересом откладывал в сторону. А я стоял и молчал, и что-то в моей голове не состыковывалось. А потом сказал, что не мое, конечно, дело… но если что, у меня есть гепарин, хороший, болгарский. “Гепарин? Это для чего?” - не понял гранд. Вполне искренне, кстати, не понял. “От синяков помогает. И от гематом”, - ответил я и отправился к матери в комнату, рыться в аптечке. Когда я вернулся с тюбиком, гранд застегивал свою джинсовую рубашку с видом человека, который крайне занят и не имеет минуты свободной, а машина уже гудит под окнами. “Слушай, иди в пень, - разозлился я. - Ты в мою жизнь лезешь не спросясь, а тебе, значит, слова не скажи! Кончай выпендриваться… я тебе не Ниночка!” Правду сказать, я был почти уверен, что он сейчас встанет и уйдет. Но он не встал и не ушел. Он снял свою дурацкую рубашку - и с комсомольской прямотой рассказал, что упал на лестнице. Очень скользко у вас тут, в Питере этом… вашем. Когда гепаринка впиталась, гранд нырнул обратно в футболку и вернулся к книгам. А я пошел на кухню, варить кофе. 

5т

Он увидел следы отеческих ласк, и глаза стали какие-то совсем сумасшедшие. Не лупили его никогда, что ли? Приволок лекарство, начал мазать синяки - прям медицинская сестрица над раненым героем-комсомольцем. Молчал, сжав губы, и зыркал на меня, как на жертву гестапо. Я подумал, не застонать ли для пущей красоты и не потерять ли сознание, но потом решил не пугать беднягу еще сильнее. К тому же я поел, выпил кофе и достиг состояния полной благости. Книги у него тут... хорошие книги, я половины и не видел раньше. Просить почитать, конечно, не стал, а то опять что-нибудь ляпнет про съезды КПСС, а мне не хотелось ругаться. Нашел в куче книжек “Смерть Артура”,  ту самую, зеленую, толстенную, с картинками, взглядом испросил разрешения и воткнулся. Потом обмолвился, что у меня есть французский альбом Бердслея, но Гонтарев, по-моему, не очень впечатлился.

Комната выходила окнами во двор (не такой уж противный, даже какие-то два чахлых желтеющих тополя там торчали), отраженный отсвет заходящего солнца испятнал стену и потертый ковер, и стало совсем хорошо.

Я сидел на старой кровати, застеленной сукном, смотрел на свет через граненый стакан с алазанским и радовался, что не надо все время стоять навытяжку и прислушиваться, не щелкнет ли замок. Здорово тут у него, даже как-то завидно немного. Все валяется, по стульям одежда накидана - и всюду книги. Книги, конечно, и у меня есть, еще модели всякие, но Антонина наводит порядок. Хотел бы я так швырнуть на подоконник… что там у него. В общем, весь этот хлам. И цветок какой-то торчит, в горшке, растопыренный. Я спросил, чего это он, цветы что ли любит, а Гонтарев помрачнел и сказал, что это неважно. Мы было опять стали заводиться, но я вовремя сдался и продолжил мирно читать “Артура”, а он пошел в дцатый раз варить кофе. Вернулся уже нормальный и даже сказал, что можно курнуть прямо здесь, только один раз, за ради дорогого гостя. У меня была пачка “Кэмела”, мы ее и раздербанили. Трубка мира, типа.

Потом мы еще сходили покурили на лестницу, я как-то свыкся с местными красотами (слава “Алазанской долине”), к тому же там оказался удобный подоконник. Гонтарев смолил свою сигаретину, поглядывал на меня и что-то обдумывал, похоже. 

- Ну? - я здорово не люблю такие минуты молчания и потому спросил прямо. - Что-то хочешь узнать?

- Еще как хочу, - Сашке, кажется, тоже было неловко, он уставился в подоконник, поскреб по нему пальцем.

Я молча курил и разглядывал тополя, подбирая какие-нибудь приличные слова.

- Ну выхватил от отца, за дело. Сам виноват. Ничего особенного.

- А.

- И не надо меня жалеть.

- Угу.

- У меня все в полном порядке.

- Точно. Но я, вообще-то, о другом хочу узнать… к тебе не относится.  

Мы снова замолчали, докурили и с похоронным видом потащились обратно в комнату, откуда немедленно отправились за добавкой. Кончилось все тем, что к вечеру я нахлебался этой "Алазанской долины", как водопроводчик. Гонтарев на мой вопрос, как бы так бы добраться до метро, буркнул - оставайся. Я совсем окосел, поэтому не стал ломаться, а позвонил Антонине и попросил оставить папе записку, что в выходные буду гостить у друга. У друга, хм. Ерунда какая-то получается.

Я валялся на его кровати, закинув руки за голову, таращился в кружащийся потолок, будто сто лет уже тут живу. И, черт побери, мне было хорошо. Мне было просто отлично! 

Гонтарев устроился на полу, сжимая в объятиях драгоценную Анитру. Мне показалось, он что-то ей любовно шептал, хотя, честно говоря, я так набрался, что не поручусь. Трепались обо всем подряд, Сашка, конечно, на всю голову ненормальный, но, если вдуматься, куда нормальнее меня. И свободнее, это уж точно. А, ладно.

Часам к трем ночи мы изрядно утомились от “Долины” и дружеских бесед, и Сашка предложил пройтить баиньки. Я наивно спросил, где моя кровать, он заржал и сказал, что разделим ложе, как тамплиеры, поскольку кровать одна. А между нами положим обоюдоострый комсомольский билет. Мне бы вызвать Василия и съебывать домой, но я этого не сделал. Поэтому мы поползли спать.

Умыться и почистить зубы в коммунальной квартире - это целое приключение. Сначала надо прокрасться мимо вереницы дверей, сжимая в одной руке полотенце, а  другой - рулон туалетной бумаги. Потом опознать среди пяти мыльниц нужную. Потом...в общем, сложно это оказалось. Ревущая газовая колонка навевала какие-то инфернальные мысли. Невероятные приключения комсорга в ледяном аду. Не понимаю, как это в ванной может быть одновременно душно и холодно. Сашка глумился и подначивал меня, именуя антильским принцем и графским недобитком. Сам он... недобиток. Я усилием воли отодвинул подальше мысли о том, что будет после выходных, и с трепетом ознакомился с содержимым мыльницы.

5а

“Алазань”, чертова бурда, развозит на раз, так что потолок надо мной тоже нервно вздрагивал и вертелся то в одну, то в другую сторону, и ложиться стоило уже давно. 

Накидать на пол достаточное количество одеял, спальников и курток и свить из них гнездо было делом трех минут. Можно, конечно, вообще пойти к матушке спать, благо она уехала, но я предпочел на полу. Я перетащил свою постель на ковер, а гостю постелил чистую. Тимур шел по коридору почти ровно, только раз его повело в комнату к Денисовым, а когда добрался до койки, рухнул в нее как подкошенный, сорвав предварительно футболку. Я пожелал ему спокойной ночи и вырубил свет. 

Вот тут обычно и начинается пионерлагерь, темнота провоцирует на самый идиотский смех, на какие-то внезапные беседы… только не на такого напали. Комиссар лежал в своей койке молча, даже почти и не дышал. Ни звука не было слышно, то есть вообще, впрочем, это уже не очень мое было дело, а я просто угнездился и мгновенно уснул. Только спросил, не задернуть ли шторы, а то у нас в окно аккурат свет от фонаря бьет. Но гранд промычал что-то отрицательное, без уточнения. Ну, может, тоже поспать надо человеку. 

Ночью я проснулся от звука, которого не ожидал услышать, наверное, никогда. В двух шагах от меня практически неслышно, вжавшись в подушку, чтоб не разбудить, рыдал Тимур Славко, звезда и любимец всех девок в классе, удачник и отличник, испанский принц… Похоже, рыдал он уже давно и останавливаться не собирался. Я слушал это некоторое время, потом встал, наплевал на все условности и сграбастал его за плечи. Долги, епта, надо отдавать. Сколько раз мои так же приводили меня в чувство, когда… всякое же бывало. Он тут же заткнулся и напрягся. Я брякнул что-то вроде “чего ты, комиссар все свои же, не думай”. Ну ясное дело, лучший способ кого-нибудь застроить окончательно - сказать “расслабьтесь и не беспокойтесь”. Через пару минут комиссар отлип от подушки и хрипло сказал, что он, наверное, сейчас вызовет машину и уедет. И типа извиняется… просто слишком много выпил. Но я-то вижу, что он уже практически совсем был трезвый. И что нифига ему не улыбалось сейчас возвращаться в это его семейное гнездышко, где все у него в ажуре и нормально. Я посоветовал не валять дурака и лежать спокойно, а если мое присутствие ему претит, так я свалю в другую комнату - и дело с концом. Он затих и дальше лежал уже молча. А я как идиот гладил его по голове, по спине и нес какую-то полную уже пургу, про “плюнь ты на все, учись, брат, у верблюда” и про “да пошло оно все лесом, комиссар”. Я в упор не знаю, что это за “все” и что у него такое случилось, но причины рыдать, полагаю, есть, и еще какие. Он ведь тоже не железный. И по ходу, совсем должен быть пиздец у человека, если во всем Питере ему больше не нашлось куда пойти, кроме как ко мне, который его шпынял и изводил на каждом шагу. И почему он звонил в половину первого, тоже ясно: как оставили в покое, так и пошел. Меня никогда не били, у нас в семье это… ну не принято. Но я, бля, видел, что с ним сделал его дорогой папочка. И иногда, чтобы не тронуться совсем, надо хоть кого-то услышать, хоть кого-то своего... “Комиссар, - спросил я его, - ты когда вчера ночью звонил… ты что сказать-то хотел?” Он, не поднимая головы от подушки, ответил: “Что хотел, то и сказал”. Я еще раз прокрутил в голове нашу вчерашнюю беседу. Господи, хорошо, что хоть трубку не бросил! Но, блин, выдержка у чувака, конечно, охуенная, горжусь знакомством. О чем я ему, конечно, тоже не преминул заметить. Вряд ли он почувствовал себя польщенным. И вряд ли слышал хоть половину из того бреда, что я нес, а чего бы вы ждали в 4 утра, да еще с двумя “алазанями” на двоих. И все это время я гладил его по башке как сумасшедший, а он молчал. В какой-то момент он все же посмотрел на меня и велел на хрен идти спать. И… спасибо, атаман. После чего взял меня за руку и отрубился.

5т

На следующий день я все-таки свалил домой. Если честно, дико было стыдно за вчерашнее. Сам не понимаю, что на меня нашло, - все-таки эта "Алазань" настоящая отрава. Посмотрела бы Ниночка, как краса и надежда комсомола в соплях и истерике валяется в койке, а диссидент и отщепенец Сашка гладит меня по голове и держит за ручку. Классовая борьба во всей красе. Короче, сослался на похмелье и позорно сбежал. На прощанье он выдал мне с собой "Смерть Артура", сунув книгу углом куда-то в область печени, и сказал, чтобы, типа, заходил еще, не стеснялся. Я исправно отводил глаза и, кажется, даже покраснел. По крайней мере, уши горели. Пиздец.

До дома я добрался на метро, ни разу не заблудился и сразу заполз в ванну, потому как был весь липкий и мерзкий. Папа отвалил на все выходные с друзьями в лес, типа, "поохотиться", так что я был одинок и свободен. До вечера лежал на кровати (что обычно строго воспрещается) и читал Мэлори, но мыслями то и дело возвращался к Сашке. Есть в нем что-то такое... вот стал бы я незнакомого парня от синяков лечить и сопельки ему утирать? Хуй там. Посмеялся бы и сказал, что надо быть мужиком. А Сашка ненавидит любую несправедливость, похоже. И тогда он в библиотеке взбесился не из желания побузить. Я вспомнил, как он ломился в запертую дверь - глаза горят, кудри растрепались - декабрист! Французский революционер! Училку на гильотину! - и разулыбался.   

А ближе к вечеру меня накрыло. Я понял, что читаю одну строчку в десятый раз, отложил книгу и начал бесцельно бродить по комнате. Потом пошел, сделал себе чаю и призадумался.

Какого черта я умудрился за два дня привязаться к Гонтареву, как к родной мамочке? Можно, конечно, все свалить на то, что он поддержал меня в минуту позорной слабости, но епрст... Он, конечно, так и оставался в моих глазах растрепанной злоехидиной в мешковатых штанах, но мы ведь любим людей не за штаны, правда?

Я сказал ему "грамерси" и, черт подери, кажется, почуял в нем родственную душу. Как будто случайно высвистел из болота или чащи какую-то тварь, а она возьми да и заговори по-человечески.

В общем, я пил чай, потом плеснул в чай коньяку (хер с ним, с папочкой), потом долил еще, полчаса курил на балконе и таращился на питерские крыши. Крыши почему-то не вызывали омерзения. Поймал себя на том, что глупо улыбаюсь, выкинул окурок, потом пошел к телефону и замер над диском с занесенной рукой.

Правильно, Славко, давай трезвонь, напрашивайся снова в гости, как будто Сашке больше заняться нечем. Рекомендуем завалиться в оные гости с букетом цветов.

Короче, я решил наказать себя за слабость и вместо Сашкиного телефона набрал номер  Катеньки Завадской. Она, конечно, обрадовалась до соплей, час трындела в трубку о комсомольских делах и под конец беседы робко осведомилась, не хочу ли я завтра в кино. Я не хотел и оставил девушку в печали. Ну пусть хоть кому-нибудь будет плохо в этот чудный осенний день. Потом я - ну да, правильно - снова начал метаться по квартире, постепенно убыстряя шаг.

Когда раздалось чиликанье дверного звонка, я кинулся к двери как ненормальный, чуть ноги себе не переломал, ешкин кот. Но это, само собой, оказалась Антонина. Она вручила мне кастрюлю с солянкой, заботливо потрогала лоб - "что-то ты, Тимурчик, горячий, не заболел?"-  и потащилась в гостиную пылесосить ковер, а я наконец посмотрел на себя в зеркало.

Зрелище мне открылось феерическое. "Барышня, соблазненная и покинутая", примерно так оно называлось. Глаза красные, волосы растрепались, на щеках, прости господи, лихорадочный румянец. Рубашка застегнута сикось-накось, а в руках кастрюля с солянкой. Я некоторое время с ненавистью разглядывал свою физиономию, желая в нее плюнуть, потом запихал несчастную солянку в холодильник и пошел отжиматься. Когда Антонина добралась до моей комнаты с пылесосом, я уже заканчивал вторую сотню и больше всего на свете хотел упасть и помереть прям там. Не помогло, кстати.

6а

Все воскресенье я тихо охреневал от невозможности бытия. Ну надо же было быть таким идиотом! Таким сраным самоуверенным идиотом! Да с самого начала ровно ничего же в нем не было от того лощеного хмыря, в какого я его рядил, нормальный он чувак. Неужели я такой сноб, что за деревьями леса не вижу? Вот Вианыч сразу прочухал, что Тим стоящий, и это в первый раз его увидев, а я месяц сижу рядом по семь часов в день – и не могу глаза толком разлепить. Ну и выходит, что лощеный хмырь – это я и есть, только в другую сторону. «Браво! – сказал мне внутренний Макс, - а теперь займись уже делом!» Я и занялся. Сделал английский, историю, даже алгебру сделал. На самом деле жутко жаль, что комиссар свалил, но откуда мне знать, как ему легче! Свалил – не беда, привалит. И я вечером отправился пошляться по своим заповедникам, с чистой совестью, можно сказать. И утром в кои веки раз вскочил, чтоб нестись в школу почти с восторгом!

Первым уроком была литература. Ясное дело, комиссар уже сидел рядом с Катенькой, та нежно рдела и что-то ему втирала, я ввалился в класс, подошел к милой парочке и церемонно поздоровался. Катенька щебетнула что-то в ответ – в общем, у нас с ней всегда были неплохие отношения,  - а комиссар… Комиссар смерил меня холодным взглядом и отстраненно бросил что-то вроде «а тебе бы, Гонтарев, все паясничать…» Тогда я рухнул в проход между партами и заорал, что не прогневайся, барин, а я благодетелю моему и спасителю ноги целовать готов и даже алгебру сделал, лишь бы ему за меня не краснеть и речи не толкать, не утруждаться… У Славко был такой вид, будто он сейчас заедет мне по морде. Не знаю, вряд ли дело бы кончилось чем хорошим, но тут грянул звонок – а он всегда так истошно верещит, будто над самым ухом, - я перескочил через ряд и ушел с головой в исландские дебри. Если честно, они казались мне куда веселее и логичнее, чем то, что творилось здесь и сейчас. На перемене Славко подошел и вернул мне «Смерть Артура». Поблагодарил и ушел. Вот тебе и грамерси.

Я искренне не понял, что произошло. Может, не стоило в школе подходить к нему как к другу? А может, он и не друг мне никакой? Ну подумаешь – покурили, нажрались до дурноты, а может… а может, ему опять дома влетело за то, что связывается со всякими… и комиссар не хочет себе осложнений. Вианыч бы что-нибудь обязательно сказал, чтоб все встало на место. Но я-то не Вианыч. И мне просто было до соплей обидно – что я ему сделал? Поэтому я сунул книгу в сумку, но сперва перелистнул. А вдруг там записка или еще что-нибудь. Записки не было, только какая-то фотография, вместо закладки. Какой-то долбаный курорт, пальмы и питьевой фонтанчик. 

На следующей перемене я пошел курить в наш веселый парадняк. Там собралась теплая компашка из 9 «В», они только что написали контрошу по истории и радостно поделились вопросами по обоим вариантам. Наша Лёля Николавна напрягаться не любит, так что даст ту же парашу, ну разве что варианты поменяет местами. Перемена прошла плодотворно, я записал на бумажку, что они сказали, и бумажка пошла по рукам. История была четвертым уроком, и я стал на некоторое время героем, добывшим мамонта и спасшим племя. До Славко тоже добрались спасительные варианты, он пробежался по ним глазами, скомкал листок, извинился, подошел к корзине и выбросил его. Как ни в чем не бывало.

После урока я опять намеревался отравиться никотином, но тут меня окликнули. «Ты понимаешь, что это подло? – спросил меня комсорг, наливаясь праведным гневом. – Ты понимаешь, что ты таким образом срываешь реальную проверку уровня знаний?» - «А ты понимаешь, что совсем уже охуел? - спросил я его как можно спокойнее. – И, кстати, тут картиночка в книжке осталась. Милый пейзажик». Я честно хотел отдать ему эту фотку, но он выхватил ее так быстро, будто это была шифровка или порнуха, разорвал на клочки и выкинул. Тут уже даже до меня дошло, что с Тимом что-то не так. «Что ты бесишься, комиссар? – сказал я. – Тебе же пофиг эта историчка с ее контрольными. Что ты как с цепи сорвался? Пойдем лучше покурим! У меня «Родопи», будешь?» - «Рехнулся ты, что ли, атаман? – улыбнулся комиссар. –  Гадость такую курить, да еще в парадняке вашем отстойном!”. И тут мы посмотрели друг на друга и засмеялись, а изо всех щелей выбежал и вскинул руки к солнцу веселый пипл, камера улетела вверх, к синему небу Нью-Йорка, толстая негритянка зашлась в бэк-вокале, бас-гитары взорвaли музыкальную ткань сумасшедшими раскатами, в общем полный  “let the sunshine in”. И пока я стоял и наслаждался красотой момента, Славко повернулся и ушел, ни слова не ответив на мое щедрое предложение. 

На четвертом уроке контрольную нам не дали, что, в общем, даже к лучшему. Со Славко мы больше не разговаривали, и бог бы с ним.  Да и какое дело мне до радостей и бедствий комиссарской жизни, мне, долбаному отщепенцу, да еще с подорожной по казеной надобности. Славко уехал домой, а я пошел гулять своих собак.     

6 т

Когда он начал вертеть и тряхать "Артура", видимо, в поисках трогательного письма на десяти страницах, я сообразил, что Сашка никакого зла мне не хотел. Ну просто он... такой. Нашел себе дела поинтереснее и потому не звонил. А потом, когда я попер на него за шпаргалку, - ну не люблю я этого! Что мешает взять и выучить? - растерянно предложил мне пойти покурить.

Ага, щас. Фотка еще эта чертова. Я уж и забыл, как сунул ее в книгу, а потом посмотрел и вспомнил. Загоняют тебя на все лето в Адлер или в какое-нибудь злоебучее Вороново, и ты там сидишь, как в тюрьме, дохнешь от тоски и питаешься четыре раза в день, вечером - кефир. В Югославии было лучше, только мало. Эх, ладно.

Я отверг протянутую руку и гордо удалился, хотя при этом чувствовал себя полным придурком.

Василий по обыкновению ждал во дворе, мне сегодня к репетитору, надо английский подтягивать. Я, конечно, говорю, но не так чтобы очень хорошо, не бегло. Еще в Москве, в нашей 91 школе, четверки проскакивали. Папа тут нашел мне какую-то elderly woman, которая, наверное, языки еще в гимназии учила. Чудесная дама, немедленно полюбила меня как сына и потчует абрикосовым вареньем. Ее имя-отчество я каждый раз подглядываю в блокноте. Аделаида.. м-м-м... Сигизмундовна, что ли? У нее на кухне круглый стол, покрытый пестрой скатертью с бахромой, удивительные фарфоровые чашки, синие, полупрозрачные, и пахнет так... ну не знаю, временем, что ли. Жаль огорчать старушку, но мне сегодня надо в другое место.

Василий вопросительно глянул на меня, судя по всему, видок у меня был не ахти. Я сделал морду кирпичом, доехал с ним до Садовой, десантировался к подъезду, а потом долго ждал, пока "Волга" отвалит по каким-то васильевым делам. Сказал ему, что забирать меня не надо, пусть резвится на свободе.  Как я потом искал Васильевский остров и на нем Сашкин дом, –  это отдельная сага. Попутно я позвонил из автомата Аделаиде и наврал, что заболел. Хорош комсомолец. Сашки, само собой, не было, он где-то шлялся, я понажимал кнопку звонка с его фамилией, открыла… ну его мама, наверное. Я одарил ее своей лучшей улыбкой, но по какой-то причине не сработало. Достойная женщина оглядела меня с ног до головы, поджала губы, как будто бы перед ней стояла размалеванная барышня из "Националя", и сообщила, что "Саши нет дома". Что ж, горе и печаль, я вежливо попрощался, спустился пролетом ниже и сел покурить на подоконник, а также обдумать свое поведение. Все бы ничего, но через час мадам Гонтарева прошествовала мимо меня с авоськой, я снова ей улыбнулся и опять мимо. Может, ему запрещают дружить с комсомольскими активистами? И вообще, я его маму как-то по-другому представлял.

Сидел я, сидел, высадил полпачки, наверное, Сашки все не было, я взгрустнул и навострил лыжи домой. Тем более, что достойная женщина прочапала обратно, с какими-то розовыми палками, торчавшими из авоськи, вроде позвоночников. Я вспомнил, как Гонтарев обсмеял мой батон вкупе с  "Белочкой", и сам фыркнул. Под ребрами как-то кольнуло, и я решил, что проголодался. Ладно, не судьба, завтра в школе подойду. Некоторое время я развлекал себя мыслью, не нацарапать ли ему послание гвоздем на двери, но соседи ведь не одобрят, верно? 

Я слез с осточертевшего подоконника и потопал к метро, время от времени сверяясь с картой Васьки, которую я втихаря выдрал из питерского атласа. А то позор, блуждать по часу среди прямых улиц. К этому времени уже стемнело и в домах позажигались окна. Р-романтика, ешкин кот. 

7а.

Я возвращался от Вианыча, в голове гудело, пальцы слегка ныли  - вдохновенный мэтр загонял меня до полусмерти, демонстрируя красоты сложных ритмов. Небо хмурилось, накрапывал крохотный дождик, над Васильевским островом висела сырая мгла. Два часа занятий вымыли из меня все лишнее, осталось только блаженное ожидание ужина и сна. По Среднему синкопированно прогрохотал трамвай, я попытался просчитать его ритм, но быстро сдался. Навстречу мне, съежившись от мокрого ветра, брел по тротуару Тимур Славко собственной персоной. “Здорово, комиссар! Какими судьбами!” - удивился я. Он остановился как вкопанный, как будто перед ним не одноклассник с басухой за плечами, а ангел с огненным мечом, я не знаю...Настолько странно было здесь видеть этого пижона в легкой курточке, но я уже положил себе за правило ничему не удивляться. Особенно если дело касается Славко. “Спроси себя”, - говорит в таких случаях Вианыч. “Спроси меня и сделай наоборот”, - говорила Инка. Инка… я о ней уже сто часов не вспоминал, вот же свинья! Постепенно зажигались фонари, обожаю это время. Я до смерти устал от всяких сложностей и недомолвок. Я люблю простой честный бас, а не скрипичные эти заходы. “Как насчет кофе?” - спросил я его. “Нет, наверное, - отозвался он. - Я тут к тебе заходил… тебя не было. Маме вот твоей глаза намозолил”. Маме? Она с работы так рано никогда не возвращается! “Да брось ты, мы же от дома в двух шагах, зайдем, хоть погреешься!” - но комиссар качнул головой и остался стоять посреди тротуара. Нас обходили прохожие. Наверное, мы выглядели нелепо.

- А я к Вианычу ездил, заниматься! Ты бы сказал…

- А… - бесцветно отозвался комиссар. - Ну ладно… пойду я.

Я даже не спросил, зачем он ко мне приходил. Просто отправился его провожать. Раз уж он такой упрямец.

Уже у самого метро он внезапно посмотрел на меня и сказал: “Знаешь, я сегодня… зря на тебя наехал, в общем. Собственно, зашел извиниться”. - ”Фигня вопрос, чувак, - отозвался я. - Ты мне одно скажи: в школе к тебе лучше не подходить? Типа, не компрометировать?” - ”Дура-а-ак… - выдохнул комиссар, - ну ты дура-ак, Гонтарев!” Ну дурак, что ж. Удивил тоже. Перед лестницей мы попрощались. Я протянул ему руку, тот слегка помедлив, ответил рукопожатием. Руки у него были просто ледяные. Я вспомнил, что где-то были перчатки - мать постоянно сует их мне в карман, говорит, достали твои бронхиты. Отдал ему. “Ну… бывай, звони, не пропадай”, - просиял Славко на прощание фирменной комсомольской  улыбочкой. Да я и позвоню, если телефон оставишь. Он еще раз улыбнулся, теперь уже нормально, и взлетел по ступенькам. А я пошел домой. Что-то мне говорило, глубоко в моем сердце: слушай, не лезь ты туда! Все эти сложные отношения, недомолвки, взрывы… нафиг оно надо! Береги голову, будь проще. Но… клянусь, это было оно. Начало прекрасной дружбы. 

Матери, конечно, дома не было. И времени только-только оставалось, чтобы быстро закинуться чем-нибудь малосъедобным и сделать домашку, а потом поставить картошку к ее приходу. Пельмени еще оставались, поужинаем по-человечески. Кухня пропахла тошнотворной тушеной капустой. Галина Петровна опять месит бигос, хотя бигос нужно делать на пиве и из квашеной капусты, я читал. Может, правильный он и не такой мерзкий. Я плюхнул на наши конфорки чайник и кастрюлю под пельмяши. Галина Петровна нависала над своим бигосом, как воплощенная родина-мать. Она хмуро проигнорировала мое “здрасьте” и выронила: “Ктетутодили”. “Что?” - не понял я. “Приходили к тебе, - свысока пояснила Родина. - Чернозадый какой-то…” Я внутренне заржал, потому что так полно и бескомпромиссно охарактеризовать нашу комсомольскую звезду может только Галина, и невинно спросил, давно ли приходил. “Да давно… часа три тут ошивался. Настырный, как они все. Я ему русским языком говорю - нету, и когда будет не знаю, а он лыбится как дурак. Потом еще на лестнице торчал… Ты смотри давай… с ними ухо востро надо держать”. “А то что, Галина Петровна?” - еще невиннее спросил я. “А то сам знаешь что, - вскипела Родина. - Обнесут дом - и поминай как звали!” Я представил, как Тимур Славко удирает с награбленным Гальпетровниным бигосом, хрюкнул и бегом ретировался домой, якобы за пельменями, но и за ними, конечно, тоже. За спиной Родина-мать бурчала, мешая пригорающий бигос: “То все жиденята шлялись, теперь черножопых натащит…” К этому можно относиться как угодно. Я стараюсь никак не относиться - ну как к капающему крану на кухне, хотя порой от души хочется этой коммунальной фашистке надеть на башку кастрюлю с ее тухлым бигосом. Но в глаза она никогда ничего… Ни Максу, ни, надеюсь, Тиму. Пельмени приварились ко дну кастрюли сразу и намертво, всплыли, мотая оборванными лохмотьями теста, я вывалил их в миску и понес домой. Комиссар, ты что, совсем охренел? Ты и правда три часа сидел у меня под дверью?  Только чтобы извиниться? Я бы немедленно бросился ему звонить и выяснять, что на самом деле случилось с этим чертовым партизаном. Но он так и не оставил мне свой телефон.

7т.

Перчатки он мне дал. Смешные такие, серые, вязаные. Наверное, его мама сделала. Я и правда продрог, погода стремительно портилась, а я как-то легкомысленно вырядился. Ну и голодный еще. Топал домой и с нежностью предвкушал Антонинину солянку. Хорошо, что мы поговорили! Здорово! Когда я подходил к Сенной, дождь ливанул уже как следует, и я припустил бегом. Вот ведь! Надо было подумать и взять зонт. А из лужи смотрит вдаль комсомольский секретарь, как сказал бы Сашка. Короче, вымок я до трусов, влетел в квартиру, посдирал с себя тряпки и забрался в ванну. Г-газовая колонка, мать ее. Пока вода налилась, я уже клацал зубами и крыл местную погоду.

Как следует прокипятившись, я влез в пижаму и пошел на кухню сливаться с солянкой. Как раз вернулся отец, я весело с ним поздоровался, он тоже что-то буркнул. Я стал рассказывать, как провел день, хотя он обычно не слушает.

- А что шмотки мокрые в коридоре валяются?

- Так я Василия отпустил, а зонт не взял. Ливень на улице.

- Сколько раз я тебе говорил, не езди в метро, изобьют и куртку снимут.

Ага, ему везде враги мерещатся. Что бы он сказал, интересно, увидев Сашкиного Вианыча. Начал бы креститься партбилетом, сто пудов.

Я только пожал плечами и набросился на еду, жадно заглатывая дефицитные маслины и прочую копченую свинину. Хотя с большей радостью сейчас сидел бы с Сашкой и ел его бутерброды с яичницей. Я в воскресенье пробовал такие сделать, но облажался и сжег сковородку.

Папа подозрительно смотрел на меня, крутя в пальцах ложку, я старательно вкушал пищу. Сашка мне друг, и остальное неважно! По-фи-гу! Должно быть, я сиял очень уж неприлично, потому что папа вдруг отодвинул тарелку и вышел в коридор. Я немедленно напрягся. Послышалось дребезжанье телефонного диска, потом радостно-вежливый папин голос, которым он общается с малознакомыми людьми. Ну да. Я, наверное, позеленел, а потом не дыша снял вторую трубку, стараясь, чтоб не щелкнуло.

Звонил он, конечно, Аделаиде Сигизмундовне. Мол, бла-бла-бла, как там мой сын, успевает ли? Да, конечно, успевает отлично. Не бузит ли? Нет-нет, что вы.

Меня уже тошнило от ужаса, когда папа наконец спросил, как прошло сегодняшнее занятие. Надо сказать, что милая старушка к концу допроса очевидно встревожилась и в приветливых ее интонациях проскальзывала этакая сухость. Но это только я, наверное, у людей слышу. Папе-то пофиг, он среди машин был бы броневиком. На который В.И. залезал, ага.

Трубка как-то противно заскользила в пальцах, и меня снова затрясло, а Аделаида Сигизмундовна вдруг делала маленькую паузу, а потом холодно сказала, что "мальчик сегодня прекрасно занимался, мы читали из Киплинга, ну, вы, наверное, знаете..." Я понял, что не могу больше, и положил трубку на рычажок.

Круто. Не знаю, что она там подумала, эта питерская бабушка, но завтра приду к ней с букетом, тортом и поцелую ноги. 

Уроки я делать не стал, завтра на перемене быстро напишу, покидал книги в сумку, убрал мокрые вещи в корзину для белья и забрался под одеяло. Простыня отчего-то царапалась, как колючая проволока, а одеяло кололось хуже обычного. Я вертелся, пытался согреться. С улицы навязчиво светил фонарь. Я то засыпал, то опять начинал таращить глаза. Потом мне приснилось, что часы слезли с полки и оглушительно ходят. То есть они мерно топотали по полу и лязгали, в ушах у меня гремело, а потом почему-то сильно заболела голова. Я попробовал разогнуться, чтобы лечь поудобнее, не смог, часы стучали все сильнее, потом фонарь тоже вошел в комнату и сказал, что сейчас меня арестуют за то, что я ел абрикосовое варенье. Только не трогайте Гонтарева, я за него поручился, хотел сказать я, но вместо этого перегнулся через край кровати, и меня вывернуло на пол.

Вообще я осенью часто болею, но на этот раз были какие-то совсем кранты. Я добрел до ванной комнаты и сунул лицо в холодную воду, потом потрогал лоб - он был горячий даже сейчас. Перед глазами все расплывалось и ужасно тошнило. Надо бы принять что-нибудь жаропонижающее, анальгин какой-нибудь, но я, если честно, ничего не соображал и просто сидел на краю ванны, свесив руки и опустив голову, а потом сполз на резиновый коврик. Ночью на меня наткнулся папа, перепугался, обматерил и вызвал "скорую". Я прокатился в больницу, потому что докторша сказала, что похоже на менингит, после чего меня долго мучали эскулапы, тыкали толстенной  иглой в позвоночник и заодно вкатили пару уколов. К утру выяснилось, что никакого менингита у меня нет (я уже был на все готов, даже выдать тайны комсомольской ячейки, только вот меня никто не спрашивал), а есть банальная простуда, судороги из-за высокой температуры и вообще езжай-ка ты, мальчик, домой. Василий отвез меня на Сенную, сунул обратно в койку и свалил, а я остался бесславно валяться в компании трехлитровой банки компота и упаковки таблеток.

8а

Утром он не пришел в школу. Первая парта блистала отсутствием комиссара, юная фрейлина Завадская скучала и томилась. Я внутренне взвыл и стал ждать, когда скрипнет дверь и комиссар войдет, извинившись за опоздание в своей аристократической манере. Фиг там! Паршивые сорок пять минут тянулись вечность, все это время я убеждал себя, что Тим торчит на каком-нибудь собрании по комсомольской линии, или поздравляет тещу директора школы, или проповедует октябрятам… Да, черт возьми, просто машина сломалась! Наконец нас отпустили. Нам что-то диктовали, очень важное, для будущего экзамена, я не записал в тетрадь ни строчки – только покрыл синими лабиринтами пару страниц. Рванул к Нине и успел вовремя: она как раз выгнала орду пятиклашек и  намеревалась запирать кабинет и идти в учительскую. «Нина Валентиновна,  - как можно беззаботнее выпалил я, - вы не знаете, где у нас Славко? Что-то его на биологии не было!» Ниночка посмотрела на меня с некоторым удивлением, сказала, что не в курсе, но если Тимур не пришел, то, наверное, у него есть на то уважительная причина. В глазах ее ясно читалось: не то что у тебя, раздолбая и прогульщика! Я соврал какую-то дичь про обязательно книжку передать и про самодеятельность обсудить – и с замиранием сердечным спросил телефон комиссара. Ничего, конечно, не обломилось, с какой стати, Гонтарев!.. Нина подняла брови под самую прическу, будто я предложил ей пылко любиться прямо здесь, у доски, сунула мне в руки журнал пятиклашек и велела отнести его в учительскую. Это была удача! Даже такой отъявленный злодей и кощунник, каков я, имеет беспрепятственный вход в учительскую, если есть у него золотая пайцза. Её-то мне и выдали.

Мне повезло, журнал 9 «А» находился на стоечке, биологичка его аккуратно доставила. Я взял его под мышку – обычное дело – принял невинный вид и пошел к кабинету математики, а по дороге завернул в сортир, последнее прибежище негодяев. То есть предпоследнее, последнее – наш веселый парадняк. И что же? Все труды втуне – ни фига там не было. То есть там была информация обо всех учащихся, кроме загадочного комиссара Славко. Папулю его зовут Сергей Николаевич, маму – Анита Риварес-Славко, без отчества, а на месте адреса – упс… «рабочая квартира». Я отнес журнал к кабинету, положил на учительский стол и запсиховал. В голову лезли картинки одна другой страшнее, «Хижина дяди Тома» по сравнению с ними казалась журналом «Мурзилка». Однажды я затусовался у Макса с Инкой и нечаянно у них отрубился… ну да, предварительно нажрался…  Утром мать лежала с головной болью, а от сердечного приступа ее спасла умница Инка, которая ночью позвонила ей и сказала, что я жив и здоров, просто сплю. Так вот, теперь я понял, что значит мамино «я уже все мысли передумала, если б не Инночка, пошла бы по моргам звонить!» Я и сам уже был готов по моргам звонить.  Ну почему он такой дурак? Почему не остался, я же предлагал! Куда мне теперь деваться? В комсомольской комнате тоже ничего не знали, я и туда забежал. То есть у нас запросто человек может взять и пропасть – и никому до этого дела нет. Хотя кому дело, что у моего друга дома вполне узаконенный ад и застенок? Он же молчит, сука! У него же все нормально! Он же Риварес!

И тут меня осенило. После алгебры подошел к Кате Завадской и спросил, не знает ли она телефон Тимура. Катя отреагировала в точности, как Ниночка, но при этом жутко покраснела, и я возликовал. «Катюш, - начал я самым проникновенным голосом. – Слушай, я серьезно. Я просто очень волнуюсь. Вчера он твердо обещал прийти, а сегодня его нет. Я боюсь, понимаешь? За него боюсь. И не без причины». В Катином сердце бушевала буря. Дева явно чуяла какое-то западло, только не понимала, с какой стороны подстава.  Я же враг, я над ее любимым Тимурчиком стебусь с утра до ночи, у меня ж ничего святого нет. Но я говорил очень серьезно, насколько мог серьезно. И выглядел, наверное, полным идиотом, да в общем,  пофиг. «Господи, Катя, - сказал я. – Ну ты сама можешь ему позвонить? Не надо мне ничего, просто позвони и спроси, живой он там или как?» И Катя сдалась. Мы с ней пошли в канцелярию, секретарь пустила нас (на самом деле, Катю) к телефону “по важному делу”, и Завадская на память набрала номер, прикрывая диск розовыми перстами. Я стоял и молился самым натуральным образом, чтобы мне оказаться дураком, чтобы все как-нибудь нормально разрешилось. Бог меня любит – комиссар снял трубку. Катя, стесняясь и кокетничая, спросила, а чего он не в школе… ах, заболел!.. Простуда?..  Даже в больницу ездили? А то тут Гонтарев просто с ума сходит… Что? Здесь... Сейчас дам. Я взял трубку, и комиссар, живой и сонный, продиктовал мне адрес этой самой конспиративной «рабочей» квартиры. Я поцеловал Завадскую в щечку (она обомлела настолько, что даже не успела толком воспротивиться), схватил сумку и покинул школу. Куртка осталась в гардеробе - и черт с ней, повисит до утра. Два урока НВП, физика и астрономия пройдут без меня, а я мчался в сторону “Василеостровской”, как в попу раненный олень. На последнюю мелочь купил у метро апельсин. Все же к больному еду... 

8т

Сашка примчался после двенадцати, наверное, сбежал с уроков. Встрепанный, глаза горят. Ну отлично. Еще когда утром Катя позвонила, до меня доперло, что я и не подумал дать ему свой телефон и адрес. Идиот. И обижаюсь, что не звонит. Ну нормально, а? Короче, Сашка притиснул меня к сердцу, сунул апельсин и начал с порога стебаться.

"Конспиративная квартирка!" - восхищался он, обходя дозором нашу непомерную трешку со свежепокрашеной лепниной. "Ух ты-ы! Я в сердце вражеской крепости". Глаза у него подозрительно поблескивали, и гнал он как-то уж совсем неуемно.

После жаропонижающего укола мне здорово полегчало, поэтому я бродил за ним по комнатам в своей синей пижаме, как щенок, и радовался, что Сашка у меня есть. Нет, ну правда. Как я раньше жил без этого дурака с бас-гитарой и Лакснессом? Непонятно.

В итоге я распотрошил холодильник и принялся потчевать гостя обкомовскими деликатесами, потому что не знал, как еще выказать безмерное счастье от его визита. Притащил свой японский кассетник и достал бутылку шампанского, а Гонтарев окончательно зашелся и сказал, что в следующий раз вместо апельсинов придет с цветами. Я засмеялся, кивнул, и сказал, что все, что ему угодно. Сидел, ел Сашкино подношение и таращился в пространство как полный псих. Наверное, у меня все-таки была температура, потому что реальность как-то подплывала. 

Радость моя, правда, скоро поубавилась, потому что Сашка сказал, что зашел ненадолго - надо собак гулять. Он посидел со мной с часик, сияя и страшно глумясь над "чахоточным принцем”, выпил глоток шампуня, слопал бутерброд с икрой, дождался докторшу из местной поликлиники и сбежал.  Докторша долго меня тыркала, выслушивала, ковырялась в медкарте, а я смотрел в окно и переезжался. Если поразмыслить -  от питерского одиночества я кинулся, можно сказать, Гонтареву в распростертые объятия, прогулял репетитора, два раза наврал отцу, простыл и вообще сделал много такого, чего не надо бы делать никогда. Сегодня говорил с ним про самодеятельность и чуть было не согласился поставить на школьной сцене под Новый год "Пир во время чумы". С музыкальным сопровождением. Вот Ниночка-то обрадуется. А самое плохое - я дико по нему скучал. Аж скулы сводило. Только он за дверь вышел, так и...

Инстинкт самосохранения намекал мне, что я охуел, а логика подсказывала, что я неминуемо влечу в неприятности и большой скандал. Вот только отказаться от этой дружбы я не мог.

- ... И принимай эти капельки три раза в день, - закончила докторша, черкая в рецепте. Я благовоспитанно кивнул, и она отвалила. А я остался один на один со своей температурой и постепенно темнеющим окном. И было мне тоскливо. Я неумело помолился, чтобы все как-нибудь разрешилось к лучшему, сбился, потом понял, что уже час сижу, обняв сам себя за плечи, и раскачиваюсь. В Москве для таких, как я, есть Кащенко, а что в Питере - не знаю.

9а

Звонок защебетал, практически сразу же распахнулась новая железная дверь, и я выдохнул с облегчением и даже, кажется, на радостях его обнял. Комиссар, домашний и всклокоченный, в какой-то нелепой васильковой пижамейке стоял и буквально сиял мне навстречу. «Что, комиссар, не Мадрид у нас погодка?» - спросил я, чтобы что-то сказать. «Вообще не Мадрид! - весело согласился он. - Что, атаман, школу прогуливаем? Ну молодец!» - «У меня задание, комиссар, мне можно. Я тебе витаминку принес и пламенный привет от Катеньки!»  Он отобрал у меня апельсин и закрыл дверь на сто пятьдесят ключей, цепочек и засовов.

Не знаю, что я ожидал увидеть, но дом комиссара меня сразу окатил холодным презрением - словно и вправду каземат. Он был выскоблен до блеска, холоден и неуютен, Тим выглядел там заложником. Окончательно мне стало противно, когда я заметил ментовскую черную дубинку, по-хозяйски висевшую у входа. Там и пахло как-то не по-жилому, а так, по-казенному, не то гостиницей, не то конторой.  Натурально - вражеская крепость, замок рыцаря Като. Тим сразу протащил меня в свою комнату, и я бы не удивился, если бы в углу у него валялась охапка соломы, а на стене болтались цепи, но нет, все было нормально, даже очень. Какая-то космическая модель на подоконнике, ковер, кровать… все как у людей. И та же чистота, ничего нигде не набросано, словно к ним кинохроника  через час должна приехать, снимать фильм про счастливое детство. Из книг - только учебники на полочке. Ясно, чего он такими голодными глазами смотрел на мои роскошества. И ни пылинки, ни соринки, все по струночке. Я бы в таком жилище долго не протянул, а этот вот как-то умудряется…Тим ходил за мной по пятам, и это было ну, мягко говоря, непривычно. От его герцогских повадок не осталось ни следа, а я, по чести сказать, был ужасно рад. Насколько выморочное было все кругом в этом жилище, настолько живым и настоящим был мой комиссар. И да, это была самая обычная простуда, как полагается, с кашлем и соплями, дня на четыре минимум.”Температура-то у тебя есть?” - спросил я его. “Есть, наверное, - отмахнулся он, - я не знаю, градусник вечером папа принесет, если вспомнит”. На самом деле, он весь горел, и глаза у него были красные. Ну ясно - дождь, холодно, а он в своей курточке еще сколько времени в холодном парадном просидел. Так что заболел он отчасти из-за меня. 

Нельзя сказать, чтобы я чувствовал себя виноватым, - вольно же быть таким пижоном и шляться в чем попало. Но он был так рад, что в его ледяную крепость пришел хоть кто-то с воли, и мне, если честно, было ужасно приятно. Когда Тим не лезет на бочку и не изображает комсомольца с плаката, он отличный чувак. Он потащил меня в кухню (еще один образцово-пустынный зал), выгрузил из холодильника всякую всячину, настрогал бутеров с парадной твердой колбасой, добыл жестяночку с красной икрой, даже шампанское откуда-то вынул, а сам сидел, вцепившись в дурацкий апельсин, как в фиал с чудодейственным бальзамом. В общем, я от души веселился, вспоминая мультик «Бобик в гостях у Барбоса», но Тимуру об этом, ясное дело, говорить не стал. Услышав, что я ненадолго, он приметно сник, но я пообещал прийти на следующий день, принести книжек каких-нибудь. «Только на сей раз давай после уроков, - наставительно заметил комсорг, - а то я обещал, что ты больше не будешь прогуливать!» Да пошел ты лесом, комиссар, вольно ж было брать на себя невыполнимые обязательства! Тим посмотрел на меня печально и сказал: «Ради всего святого, Монтрезор!..»  И я понял, что, кажется, попался. «Посмотрим, - буркнул я, - ну разве что ради твоей характеристики, зануда! Где тут у вас курят?» Не курили у них нигде. Можно было бы выскочить на улицу, но трепаться с комсоргом мне хотелось больше, чем курить. В лесах ленинградской области пачками дохли медведи. Тим валялся на кровати с фужером шампанского в руке, я сидел рядом на полу, и мы гнали, как не гнали даже на репетициях «Ондатров». Я, конечно, рассказал ему про нашу  группу “Записки ондатра”, про бесславную ее кончину и про отъезд моего лучшего друга и моей девушки. Оказалось, ни о чем об этом комсорг не подозревал, а про «тяжелую ситуацию» вставил просто так, по шаблону. Или по внезапной интуиции – кто его разберет, этого испанца. Под конец гон достиг уже гомерических пределов, и я предложил ему поставить на ближайшие праздники – ну вот хоть на 7 ноября – «Пир во время чумы», прикинь, с девками, музыкальное сопровождение свое! И ты, конечно, Вальсингам, в белой рубахе, все дела, голова алой тряпкой повязана, как у гаррибальдийца! Ты прикинь, как круто будет: гимн в честь чумы, нараспев, под басуху и грохот кружек об сцену! Комсорг посмотрел на меня смеющимися глазами, постучал пальцем по лбу и сказал, что тогда с него папа точно всю шкуру спустит. При чем тут Пушкин?  На 7 ноября, «Пир во время чумы»! Ну ты вообще, атаман, соображаешь, что несешь? И мы ржали еще минут пять, два дурака. Договорились во избежание дурных подозрений перенести постановку на Новый год, и чтоб Ниночка непременно правила телегой, в которой сидел весь педсостав и махал еловыми веночками с черными лентами, шариками и канителью. А потом мне надо было убегать к своим собачкам. Я смахнул слезу, на прощание крепко обнял больного друга и скатился по ступеням, пообещав завтра прийти проинспектировать, как он тут справляется со своей хворью.

Жужа, по обыкновению своему, сожрала на помойке какую-то гадость, но я даже толком на нее не наорал – я думал о комиссаре, и мне было ни до чего вообще.

А вечером позвонил Михалыч и сказал, что хватит уже «Ондатрам» муму пинать, а пора нам собираться и репетировать. Как минимум, обсудить репертуар, а там уже посмотрим. Установительное сборище было решено проводить у меня, в четверг, часов в семь. Я сразу же предложил ввести в программу авангардное решение гимна Вальсингама. «Чо? – не понял Михалыч. – Еще что-то новое навалял, что ли? Молоток ты, Саныч, продолжай в том же духе!» Тут только я понял, как соскучился по этим идиотам. Жизнь постепенно стала налаживаться.

9т

Остаток дня я продрых, вставать было рановато все-таки. Даже к отцу не стал выходить, правда, он все равно забыл купить градусник. Сашка нервно спросил меня насчет открытого шампуня, но я только рукой махнул - чего отец панически боится, так это того, что я сдохну от какой-нибудь простуды и он останется без наследничка. Когда я был мелкий, он вычитал где-то, что детей надо обливать при температуре ледяной водой, ну и дообливался до больницы. Так что шампанское он мне простит, я же бедненький и помираю. Звонила Катя, нацелившись развлечь меня беседой, но я, скотина такая, закашлял в трубку и быстро распрощался. Катя хорошая, скучно только с ней. Надо все-таки взять себя в руки и пообщаться с девушкой.

Ночью  я, естественно, валялся без сна, думал о Сашке и лыбился как идиот. Глаза у него сегодня... ну, светились, что ли. Серые, красиво так. Он, когда в ударе и не сидит, мрачно вперившись в доску, на рыцаря похож. Из "Смерти Артура", ага. Или на андерсеновского ангела, которого выгнали из рая за долбоебизм, опоздания и хамство старшему командному составу. Но все равно ангел. Я зажмурился и стал вспоминать, какой он и как сегодня впаривал мне про "Пир во время чумы". И впарил же ведь, зараза такая, я, кажется, для него на все согласен, даже скакать по сцене в белой рубашке и декламировать про дыханье девы-розы. Хотя какой из меня Вальсингам. А Сашка...

В общем, я довспоминался до того, что... да неважно. Перевернулся мордой в подушку и стал ждать, пока попустит. Вцепился зубами в наволочку, прямо скажем. Он, само собой, не знает. И, пожалуйста, пожалуйста, какие там боги есть, пусть и не узнает.

Назавтра Сашка прискакал только после уроков, внял гласу моления моего, паршивец. А то я уже представлял себе заголовки в школьной газете: "Комсорг Славко окончательно испортил Гонтарева", "Позор!", "Куда смотрит комсомольское собрание!"  и так далее. Я гордо выставил на стол кривые, но съедобные бутерброды с яичницей, но Сашка по обыкновению оборжал меня и сказал, что ветчина все-таки лучше. С его шуточками я уже придумал, как бороться: надо принять смиренный вид, вздохнуть и, как можно виноватее опустив голову, со всем согласиться. Поэтому я посмотрел на Гонтарева глазами раненой лани и пристроил поверх своих уродцев еще и ветчину. Если проявить комиссарскую кротость, Сашка теряется и замолкает минуты на три. Несомненная польза! Надо еще перед зеркалом потренироваться.

До вечера возились с Пушкиным: Сашка расхаживал с книгой по комнате и читал на разные лады, а я лежал на ковре, влюбленно на него таращился и подавал ценные идеи. К вечеру мы сожрали пакет "Мишек на севере", выпили литра три чаю и состряпали сценарий чудовищного действа, точнее, я бы сказал, вакханалии, на основе текста бедняги А. С. Там только  подтанцовки со скелетами не хватало и голых девок в перьях, а остальное было. Думаю, если мы это поставим к Новому году, педсостав нашей школы в полном составе хватит товарищ Кондратий.

Мне страшно не хотелось отпускать Сашку, тем более, что очертания грядущего "Пира" приняли  совсем уж демонические формы, а потом я позвонил папе на работу и спросил у Машеньки, сидит ли он еще в кабинете. Та сказала, что только что свалил, и пришлось спешно  расходиться. В дверях Гонтарев меня обнял, как у нас уже повелось, и я воровски сунулся носом ему куда-то между ухом и воротником куртки, на один быстрый вдох. Расцепил руки, попрощался, отводя взгляд, запер за ним дверь и потом долго стоял, прислонившись к стене и созерцая сияющие вспышки перед глазами. Идиот.

Скоро приехал папа, с двумя гостями  - один какой-то обкомовский функционер, лысоватый, низковатый, в черном пальто и шляпе пирожком, а второй явный кгбшник, с постной рожей, совсем коротко стриженый и, будто кол в жопу засунули, с неисправимой военной осаночкой. И правда - под плащом обнаружились полковничьи погоны. Они прошли на кухню, добыли крафтовый сверток с торчащим хвостом, два пузыря и нацелились со вкусом бухнуть, а я вежливо поздоровался и попробовал слинять к себе. Но счастье мое, очевидно, закончилось с Сашкиным уходом, потому что папа был уже поддамши и велел сидеть с гостями. Я  достал им рюмки, закуску, они разлили, и дальше понеслось: "Пусть парень тоже выпьет, привыкает мужиком быть", “Растет смена, растет”, "Что, девчонки-то есть у тебя? Ну не красней!", "Я для сына ничего не жалею, у него все есть, комната своя, водила, шмотки", "Анита? Помню, как же. Р-редкостной красоты дамочка".

Когда они стали обсуждать маму, я опять дернулся уйти, но отец уже завелся и цыкнул мне сидеть. Я вертел в пальцах холодную рюмку и кивал, иногда что-то отвечал, а сам вспоминал, как Сашка сидел с гитарой в обнимку, а еще как мы шли по Васильевскому, и он отдал мне перчатки, а еще как он хрипловато смеется и как гладит струны Анитры, чуть прижимая их ладонью. Я завидовал его гитаре.

Гости окончательно наклюкались, забили пепельницу окурками и закидали стол рыбьими костями. Я вышел будто бы отлить, подошел к телефону и долго над ним стоял, с ненавистью глядя в стену. От водки голова кружилась и подташнивало, а может, еще температура не прошла. Потом я почувствовал взгляд и обернулся. Кгбшник стоял в коридоре и внимательно меня разглядывал. Я вопросительно поднял бровь.

- Девочке звонишь? - спросил он, миролюбиво, но я почему-то заледенел. - Да брось, они все сучки, не стоит того.

Протянул руку и взъерошил мне волосы. Я знал, что не надо бы огрызаться, отец обхаживал этого чувака на предмет перевода обратно в Москву, что-то он там мог решить, но меня всего передернуло. Вид, наверное, у меня был очень нехороший, потому что чувак руку убрал и ушел обратно на кухню, с безразличным видом. Даже засвистел что-то. Я вернулся к себе, в который раз пожалел, что на двери нет задвижки, потом саданул кулаком по стене. Из-за водки больно не было, поэтому я ударил еще и еще, представляя, что это рожа того, в погонах. Или папина. Или, наверное, моя собственная.

10а

Три дня подряд после школы и собак я садился на метро и отправлялся на «Сенную площадь». Там, в высоченном свежеотремонтированном здании, за железными дверями меня ждал мой друг Тимур, комсомолец и псих, каких поискать. Макс морщился, когда при нем говорили о психах и шизиках, как о чем-то положительном, - ну его можно понять, они с Инкой дети психиатра, для них сумасшествие всю дорогу было диагнозом, к папе на работу они ходили, так что реальных психов навидались  изрядно. А что тут поделаешь, если у меня просто слова другого для него нет, если среди всех этих нормальных и житейски-правильных активистов Тим и вправду на всю катушку чокнутый, и принципы у него какие-то железные. Он реально наорал на меня, когда я при нем запел «при Советах жить – продавать свой крест». И Лукича зовет исключительно Владимиром Ильичом. И при этом готов на любую авантюру, и любую цитату может продолжить. Ну, короче, он совершенно наш человек, только и вправду комиссар, из тех, которые «в пыльных шлемах». Я пришел к нему во вторник, и в среду, и к четвергу понял, что уже привык. Дома Тим был совсем не такой, как в школе: в школе ему все время приходится «держать лицо», делать так, чтобы вся наша комси-комса поверила, что он такой же, как они. А я-то знаю совсем другого Тима. Он валяется на ковре, хохочет, отпускает крайне рискованные шутки, но самое главное – исчезает это выражение правильного идейного комсорга. И еще – я видел этого чувака в минуту, злую для него, и, наверное, никогда уже не забуду, как безукоризненно он держался. Вы как хотите, а для меня это очень много значит. В четверг он взял и пришел в школу, хотя потом сказал, что врач ему советовал еще полежать. Завадская так и бросилась ему навстречу, как верная супруга героя. А я сидел на своей второй с конца парте, смотрел, как по Неве проползает железная баржа, слушал звонок и улыбался самым дурацким образом. Тим любезничал с Завадской, с Ниночкой, а я тупо радовался, что слышу его голос в этом драном кабинете цвета пшенной каши. За эти три дня мы здорово привязались друг к другу. По крайней мере, я точно привязался. Ну ясное дело, что никто из нас не кинулся другу на шею, даже не подошли. Так, обменялись взглядами, типа: ну ты как? Нормально, а ты? И я нормально! Все как положено.

На перемене он хлопнул меня по спине, и мы двинули вместе курить. Я спросил его, какого черта ему не лежалось дома, выглядел Тим все еще не ахти, – болел бы себе. Он хмыкнул и съязвил что-то о серых прекрасных глазах, без которых ему не живется спокойно. Я обозвал его «голубой испано-сюизой», он треснул меня по затылку, вот и поговорили. Как второклашки, ей-богу. Я еще не привык, что это Тим. Обычно таким образом мы вели себя с Максом, за тем только исключением, что Макс был нормальным. А Тим псих, я уже говорил. Кровь в нем испанская, что ли, бродит? После школы он таки уехал на своей таратайке, ну я видел, что ему вообще не следовало приезжать – больной насквозь. Я не смог пойти к нему в гости – у нас был съезд «Ондатров», - но мы договорились созвониться.

Вечером ко мне завалились Михалыч и Серёга, мы с ними обсудили ситуацию и решили, что клавишника нам так скоро не найти, а значит, придется или заткнуться и развалиться, или полностью менять формат. Гитара, бонги и бас – это то, что надо для полноценного тяжеляка, даже не вопрос. Еще бы скрипочку и флейточку – и вперед, пейте песни пралюбофь. Макс и Инка создавали все необходимое, чтобы мы не задавались такими вопросами, Макс вообще на клавишах лабал, как будто его папа Манзарек, и в магических волнах его «Электроники» можно было потеряться и захлебнуться без всякой травы. И Инка вступала так, что мурашки по спине бежали. Это был такой древний и тихий голос… ну правильный, в общем. Строго говоря, брат и сестра могли и без всяких нас отлично выступать, тем более что Инка и сама писала стихи, круче, чем я, честно! Но Максу нравилось, как все получается, он говорил, что как раз наше взаимное напряжение с Инкой – это нерв, на котором держится группа, а Михалыч и Серега отлично осаживают нас с его сестричкой, чтоб мы совсем не улетели в небеса. Себе же он оставлял роль Мерлина или Гэндальфа, закутывался в свои клавишные партии, напускал тумана и делал красиво. Теперь ни красоты, ни загадочности, ни тайного колдовства Инкиных бэков с нами не было, половина репертуара без этого шла к чертям. Я сказал, что таким составом мы отлично можем петь на вокзале песенки вроде «по приютам я с детства скитался». Серега ржанул, а Михалыч посмотрел на меня простодушными глазами и сказал: ну так напиши, а? И меня пробило. Я оставил их в комнате, а сам ушел на черный ход, а как вернулся, принес «Комсомольское сердце». Парни мои ржали, говорили, что это хит, верняк, стопудовый хит! Мы начерно прикинули, как его можно раскидать, куда вставить проигрыш, как наиболее идиотски мне рубить на басу. Договорились, что встречаемся через неделю у Михалыча - у него как раз родаки собирались свалить в Таллин на пару дней, - и классно оторвемся. А с меня потребовали еще три-четыре песенки такого рода, чтоб поддержать программу. Название решили не менять. В конце концов, зануда Ондатр всем нравился. Потом мы сходили за пивом – потому что надо же было отметить рождение хита и возрождение «Ондатра». 

Когда парни свалили, я бросился звонить комиссару. Трубку взял какой-то мужик, явно нетрезвый. Я честь по чести попросил Тимура. Сказал, что школьный товарищ, звоню по поручению Нины Валентиновны узнать, как его здоровье. Мужик помолчал и крикнул куда-то в коридор: «Тебя! И скажи, чтоб так поздно не звонили!» Поздно? Десяти еще нет… Тим отозвался почти сразу, равнодушно-чужим голосом: «Гонтарев, это ты? Я приду завтра, в школе и поговорим. Ты доклад приготовил по истории? Лично проверю…». Я как-то не въехал, а потом въехал. «Я тебе затем и звоню, Славко. Приготовил, конечно. Тема – «Гражданская война», так ты точно завтра придешь? Нина Валентиновна велела тебе напомнить… про политинформацию». Всю дорогу в трубке висела какая-то ватная тишина с подзвуком, потом раздался щелчок. Я понял, что читать сейчас про комсомольское сердце будет несколько неуместно. «Вот такие дела, атаман, - сказал мой друг уже обычным своим тоном. – Спасибо, что позвонил» - «Ну тогда бывай, комиссар! Держись там… Завтра увидимся» - «Ага, и ты давай, атаман!» После чего мы повесили трубки и разошлись по разным комнатам в разных районах Питера. 

10 т

В пятницу я пришел в школу в каком-то неприлично счастливом настроении. Если вдуматься - жизнь просто ад кромешный, отец стал выпивать вообще каждый вечер, не нравится ему в Питере. Вчера оттолкнул меня с дороги, и я влетел башкой в косяк двери, но вместо того чтобы пойти и скрючиться в своей комнате, почесался и чуть ли не сплюнул ему под ноги. Я теперь все время думаю - ну и сиди тут, сука, может, сдохнешь от водки. А у меня есть Сашка! Мы поставим "Пир во время Чумы", и я буду ездить по сцене на черной телеге, или как он там хочет. Елки, как же я счастлив. На радостях сегодня стрельнул в него скрепкой из аптечной резинки, когда Ниночка не смотрела. Попал, между прочим.  В ухо. Сашка считает меня комсомольским ханжой и святошей, а также принцем крови и маленьким креольчиком, так что видели бы вы его морду. Я сделал надменное лицо, отвернулся, а сам уже нацеливался дать по дорогому другу второй скрепочный залп, но тут он ухмыльнулся и передал мне по рядам какую-то бумажку. Развернул, не ожидая худого, и вчитался в мелкие строчки.

О чем ты молчишь, комсомольское сердце?

Ах, лучше не спрашивай, Родина-мать!

Я был секретарь комсомольской ячейки,

А втюрился в антисоветскую блядь.

У ней ядовитая сучья усмешка,

У ней на боках кружевное белье,

Я был секретарь комсомольской ячейки,

Но дрогнуло крепкое сердце мое.

На этом месте я хрюкнул и согнулся, но неимоверным усилием взял себя в руки, метнул в Сашку грозный испанский взгляд и стал читать дальше. Это был какой-то, простигосподи, чудовищный пиздец, написанный с привычной гонтаревской легкостью. Сколько раз я себе говорил, что не надо на него хвост задирать, не моя весовая категория, ведь я даже стихами отбрехаться не могу! Через минуту я сдался и скорбным голосом попросил у Ниночки дозволения выйти вон. Забежал в сортир и там уже дочитывал без помех. Потому что негоже оглашать класс упыриным гоготом.

И я третий день все хожу и страдаю,

И Ленин глядит на меня со стены.

Я, может, вернуть ее, падлу, желаю

В объятья советской любимой страны.

Чтоб вместе ходили мы с ней на собранья,

Чтоб вместе поехали с нею на БАМ.

Но только напрасны мои все старанья,

Она мне сказала «комсоргу не дам».

Уже две недели хожу невеселый,

Потухли глаза заводилы-бойца.

Зачем ты болишь, комсомольское сердце,

Зачем вообще комсомольцам сердца!

Эх, Сашка, Сашка. Но я не стал ему ничего говорить, только дождался перемены и огрел сумкой по спине. “Попомнишь”, - угрожающе пообещал я, после чего непоследовательно договорился завалиться к нему в гости после уроков. Все равно из-за его гнусного стишка день занятий был потерян. Да и хер бы с ним.

Мы топали вглубь Васильевского острова, толкались и ржали как кони. Я, кажется, никогда столько не смеялся, как в этом сумасшедшем сентябре. Ну втюрился. Ну в антисоветскую блядь. Ну и что? Оратория “Падение комсомольца”. При участии хора скорбящих дев. Я окончательно наплевал на все и взял его за руку.

У Сашки я привычно закинул в его комнату ботинки и теплую куртку (светлая кожа и подстежка из юной овцы, мне кажется, очень аристократично), а потом ломанулся к телефону.

- Аделаида Сигизмундовна! - возопил я, отпихивая локтем Гонтарева, который корчил мне рожи и вознамерился пасть на колени, изображая пантомимой мою страстную речь. - Королева! Спасибо, что спасли меня от праведного отцовского гнева! Уберегли от гильотины! От позора, что для комсомольца хуже смерти! Аделаида Сигизмундовна, я опять не приду! Выздоровел! Но влюбился отчаянно! Не могу расстаться с милой! В понедельник буду! Благослови вас Бог и все его апостолы! И вам до свидания!

Я перехватил потрясенный гонтаревский взгляд и вдруг окстился. Осторожно положил трубку на рычажки. В ушах звенело, а голова кружилась. Сашка вдруг протянул руку и озабоченно потрогал мой лоб.

- Э, комиссар, у тебя часом не температура опять?

- Иди в жопу, -  с достоинством ответствовал я и пошел в его комнату, где рухнул на Сашкину девичью кровать мордой вниз и немедленно заснул.

Не знаю, сколько я спал, но, когда разлепил глаза, за окном уже было темно, светил фонарь. Кто-то, ну кто - Сашка, наверное, - накрыл меня пледом. Я угрелся и поэтому спал так долго. Я сел, потер лицо и вздохнул. В соседней комнате работал телевизор, должно быть, Сашкина мама пришла. Надо бы выйти поздороваться, представиться, но я вместо этого прислонился спиной к стене и плотнее закутался в плед. Мне было сонно и хорошо, истерика эта смеховая прошла. Я лениво перебирал в мыслях события дня, потом природа все-таки взяла свое, я сполз с койки, пригладил волосы и вышел. Поздоровался с госпожой Гонтаревой, она взглянула на меня вроде бы благосклонно. Я не стал включать комсомольского активиста, просто представился и пошел себе в сортир. Я тут уже все выучил, и даже смешно вспомнить, как шарахался раньше от коммунальных подробностей, - чисто девочка-институтка. Потом сунулся на кухню, оттуда доносилось звяканье и тянуло шоколадом или какао. Сашка что-то химичил на плите, в медной джезве, рядом валялась фольга.

- О, как изысканно! - вяло возрадовался я. - Предаешься порокам аристократии? Горячий шоколад? А сливки у тебя есть? А пригожая негритянка в переднике и чепце?

- С молочком попьешь. Без негритянок.

Я не нашел в себе сил пикироваться, зевнул, дождался, пока Гонтарев доделает свое зелье, и мы пошли обратно. Сашка поглядывал на меня с беспокойством. Я попробовал шоколад. Вкусно.

- Я у тебя переночую, ага?

- Всегда! - рек мой прекрасный друг.

Я еще умудрился позвонить домой, потом притащился обратно и провалился в полусон, не выпуская кружку из рук. Мир плавно поворачивался вокруг, и где-то на краю моего несчастного сознания взревывал король баньши.

11а

Вот  как, оказывается, просто человеку быть счастливым. Нас отпустили раньше – отменили последние два урока, и это тоже было отлично. Мы шли после школы ко мне домой, Тим веселился от души, осень наконец перестала быть мокрой и грязной, Васильевский остров сиял золотом под ярко-голубым небом. Дома мы собирались хлопнуть кофе - и арбайтен,  меня ждали псы, а ему надо было идти к репетитору. Ржали мы уже как-то почти нездорово, все, что попадалось навстречу, вызывало взрывы гогота, что-то в этой листве явно отдавало наркотой. В какой-то момент мне показалось, что мой комиссар просто пьян, но этого не могло быть - вместе же были всю дорогу! Дома Тим с интересом посмотрел вокруг, протопал к телефону, позвонил своей англичанке и минуты три паясничал в трубку, как мне бы и в голову не пришло. Из разговора я понял только, что никуда он сегодня не пойдет, но отмазку от занятий комиссар придумал просто божественную: объяснил, что безумно влюблен - и у него, типа, свидание. Звонко так объяснил, на весь коммунальный коридор. Ну и еще я понял, что он тут, по ходу, чуть снова не “выхватил”, и если будет известно, где он сейчас вместо английского, мало ему по возвращении не покажется. Наверное, у меня здорово это все отразилось на лице, потому что Тим вдруг резко перестал дурачиться, посмотрел вокруг совершенно непроницаемыми глазами, послал меня в жопу, ушел в комнату и там вырубился, сразу и намертво, буквально сном праведника. Я укрыл его, нацарапал записку, чтоб он меня дождался, и пошел к Еле Ароновне. Раньше не позже. 

У Ели Ароновны меня ждала нечаянная радость. Хитрая старуха посмотрела на меня с лукавым видом и сказала, что Левочкины детишки мне тут прислали весточку. Уехала на своем кресле-каталке в комнату, долго рылась, вернулась с плотным конвертом. Я увидел надпись “Саше Гонтареву” и чуть с ума не спрыгнул. Буквы вкривь и вкось, тонкими штрихами… Инка! В конверте лежала открытка, фотография их с Максом на берегу моря, шоколадка и пакет с басовыми струнами. И маленькая записка от Инки. Что-то очень странное меня накрыло - одновременно и дико больно, и дико хорошо. Еля Ароновна смотрела на меня всепонимающе и помалкивала. Я удержался, чтоб не поцеловать конверт, и спросил, нельзя ли, если можно, конечно, передать им что-нибудь тоже? И сколько это будет стоить? А то Инка вот… просит ржаных сухарей... Старуха покачала головой и сказала, что можно, если не тяжелое, вот как раз через пару недель Симочка поедет, она с Левочкой непременно увидится. Сухари… Все они черного хлебушка хотят… Ты, деточка, как раз и успеешь - через две недели приготовь, только немножко, а я ей передам… И лимонадика мне купи, хорошо? Вот денежки! Все это время толстая старая Альма сидела у самой двери и подскуливала. Я прицепил к ошейнику поводок и вышел на улицу. Альма присаживалась через каждые десять шагов, чувствовалось, что ей уже тяжело, и мордочка у нее вся седая. Я в первый раз задумался, как тетя Еля останется без своей псинки. Ну, может, кота заведет. На фотке Инка такая загорелая… За месяц успела. И волосы у нее по ветру развеваются, короткие ее темные перья. А Макс все такой же, похож на задумчивого медведя. Я подумал - и понял: хорошо, что они там. Там все-таки солнце, море, Иерусалим. Ну арабы, конечно, но зато нет такой Галины Петровны. И ни один партийный работник не будет их мордовать только за то, что они евреи. Альма сидела у моих ног, потом встала, одышливо кряхтнула и пошла по асфальтовой дорожке вдоль кустов акации - в булочной ее уже сто лет как знают, с собаками туда нельзя, но это же Елечкина Альмочка!.. Потом я дождался, пока она сделает все свои дела, и отвел ее домой. Утром и вечером с ней гуляет дочка Ели Ароновны, а вот днем я. Мне сперва было стыдно брать у старухи деньги, но Макс сказал, что это нормально, что Еле присылают из Израиля - и это даже своего рода взаимное доброе дело: ты гуляешь ее Альму, а Еля пасет тебя, вроде как сериал у нее такой. А потом по телефону будет про тебя с подругами болтать. Ну я малость и успокоился на предмет грабительства старушек. Если все правда, сегодня Еле Ароновне будет что рассказать: как гойский мальчик Сашенька собрался сушить сухари Левочкиным детишкам, как чуть с конвертом не лобызался… Да пусть уж.

С Жужей тоже все было просто, мы погуляли, я подробно рассказал Ольге Моисеевне, как Жужа покакала, и помчал домой. А когда я пришел, Тим даже не проснулся. Уж не знаю, что там с ним делали в родимом доме, но спать явно не давали, вот он и отрывался. Во сне он был очень спокойным, грустным и казался куда младше. Я аккуратно расчехлил Анитру и стал натягивать отличные витые струны. Серебряные, упругие - подарок друга, который помнит в своем прекрасном благословенном краю, что у нас путевые струны фиг найдешь. И конечно, я насушу им гору сухарей, с перцем и солью. И напишу, что сейчас с “Ондатрами”, и расскажу про Тимура… В конверте еще была земля - красноватая, сухая, колючая. Я ссыпал ее в кожаный мешочек и повесил на груди. Это Инка, мой вечный маленький романтик, прислала горсть Святой земли. “Грамерси, любовь моя!”- подумал я и чуть не рассмеялся, но вовремя вспомнил, что рядом спит Тим.

Наверное, он все же был еще болен, потому что проспал до темноты.  Мама уже довольно давно пришла с работы, я ее предупредил, что у меня гость, но с этой стороны все нормально. Я думал, не надо ли позвонить Сергею Николаевичу, но решил, что сперва стоит спросить об этом Тима. Да и вообще от папаши Славко меня мутило. Хотелось позвонить ему, это правда, но не чтоб утешить касаемо загулявшей кровинушки, а чтоб выстрелить в трубку серебряной пулей. Потом меня осенила отличная идея - пойти и приготовить  какао. Уж и не знаю, что меня так сподвигло, может, Инкина шоколадка? На обертке был нарисован стручок красного перца и какая-то белая треугольная чашка, надпись исключительно квадратными ивритскими буковками. Я заварил свою обычную затируху из “Золотого ярлыка” и бережно покрошил туда четверть плитки. Когда шоколад загустел и покрылся темной корочкой по краю, на кухне объявился призрак сына отца комиссара - я как раз вливал в джезву горячее молоко. Призрак дрожал и покачивался между раковиной и дверным косяком. По крайней мере, слово “откопался” подобало ему больше, чем “пробудился”. Он выжал пару искрометных шуток в духе Ривареса-прототипа, позвонил домой, отпросился и поплелся обратно - отлеживаться. Температуры у него, кажется, уже не было, но ходил он все равно по стеночке. Я сунул ему в руки кружку шоколада с перцем, он попробовал - и чуть не ввинтился туда с головой. И тут же снова уснул, не выпуская кружку из рук. Эх, комиссарище!

Через пару часов он, конечно, проснулся. Спросил, чем я его таким вырубил, что он ничего не помнит, и можно ли еще этого зелья. Была уже ночь. Мы с ним прокрались на кухню, чтобы, как ведьмы в ночи, сварить горькое темное варево, а потом выползли на лестницу покурить. Питерский сырой сумрак прохватил нас сразу же. За серым лестничным окном шел дождь, мы курили в полной тишине, только чуть-чуть подергивалась лампочка. Где-то далеко, у синего-зеленого моря, сияло солнце и пела Инка на стогнах святого града Иерусалима. А здесь бесконечно стучал дождь, в холодном сыром парадняке вились дымком наши сигареты, и рядом со мной на подоконнике сидел мой друг. Мой лучший, черт возьми, друг.

11ат

Я проснулся от яркого, ликующего какого-то солнца. Непогода и впрямь закончилась, скоро золотая осень. Сашкина рука лежала на моем плече, он крепко спал, а я боялся шевельнуться. Вчера мы здорово замерзли на этой лестнице и, недолго думая, завалились в его койку, под одно одеяло. Я мысленно изругал себя самыми черными словами, но они как-то отскакивали. Тогда я осторожно повернул голову и вгляделся в спящее лицо. Сашка и во сне не был спокойным, он хмурился, и у губ залегла жесткая складка, потом улыбнулся чему-то. Я чувствовал тепло его руки и боялся придвинуться. И отползти к стенке тоже боялся. Я, кажется, трус. Если бы меня пытали фашисты, я бы, наверное, выдержал, но как выдержать это - не знаю. Ножи из золота сами входят в сердце. А серебряные рассекают горло, как соломинку. Значит, ими не хлеб режут?

Он бы, наверное, и эту цитату смог продолжить. 

На губах еще оставался вкус шоколада и перца, я облизал их. Очень хотелось пить. Я лежал и терпел, чтобы не разбудить его. Не знаю, сколько времени так прошло.

На тумбочке у кровати, заваленной всяким хламом, пристроилась фотография - двое темноволосых счастливых людей. Я знаю, кто это - Макс, его друг, и Инна, его девушка. Красивая. Он вчера весь вечер рассказывал. И позавчера. Скучает. Здорово, когда друзья. Я смотрел и смотрел на него, не отводя глаз. Другие ножи не годятся. Другие ножи - неженки и пугаются крови. Наши - как лед. Понял? Входя, они отыскивают самое жаркое место и там остаются.

Солнце еще немного переместилось, и Сашкины русые пряди вспыхнули ярче пламени, он опять чему-то улыбнулся, повернулся на бок и, не просыпаясь, сгреб меня в охапку. Привычным таким жестом. Я перестал дышать, а потом меня, наверное, заколотило, я закусил губу, чтобы не шуметь. Он часто прикасается запросто - или хлопнет по плечу, или обнимет. В его компании, наверное, это было принято.

Он еще другом меня считает. Но я ему друг, это правда. А сердце колотится просто так. Потому что я еще и псих по совместительству, он сам так говорит. Я давно выучил его до черточки, до кончиков светлых ресниц. Да поднимайся же! Поднимайся скорей! Надо поспеть прежде, чем рассветет...

Я потянулся и легко коснулся его губами, украл поцелуй у спящего, и я был вор и предатель. Я уже ни черта не соображал, только молился, чтобы он не проснулся и ничего не понял, а в ушах у меня стучало. Тут серые глаза удивленно распахнулись, и я умер.

***

Комиссар отшатнулся от меня как ошпаренный. Потом вжался в стену и окаменел. Было уже довольно поздно, на часах около одиннадцати, мать уехала давно. Солнце сияло вовсю – оно у меня редкий гость, я обычно в школе в это время. На полу около тахты валялась кружка из-под шоколада. День обещал быть зашибенским. Интересно, мой в голову раненный друг опять сейчас бросится вызывать тачку и улепетывать отсюда? Чего он вообще?

- Ну что, комиссар, встаем? – спросил я его наугад. В ответ было молчание.

– Эй, что случилось? – не понял я. – Я тебя что, случайно обесчестил? Так во сне не считается! Давай вставай – и пойдем завоюем мир! А если что - женюсь на тебе без вопросов! Даже без приданого возьму.

Я был не готов к тому, что будет потом. То есть откровенно не готов. Я думал, что он реально меня убьет. Он вскочил и заорал на меня, и лицо у него при этом было просто страшное.

- Блядь, Гонтарев, да ты заебал меня уже, понимаешь, заебал! Сколько можно! Ты меру своим идиотским шуткам знаешь или нет? Или тебе вообще на людей плевать, игрушки, сломаются – и хуй с ними! Ну все, хватит с меня, иди ты…

Тим яростно вдирался в одежду, запихивал рубаху в школьные брюки… Я смотрел на него ошарашенно и слова не мог вымолвить. Комиссар схватил куртку, уронил ее, попытался завязать шнурок на ботинке… Тут я наконец очнулся, в чем был вылез из кровати и тихо сказал:

«Ну извини, комиссар… Прости. Я же не думал тебя обидеть, я кретин, наверное… Ты же знаешь, что я тебя люблю».

У практически голого человека есть перед одетым только одно преимущество. Ему не надо думать, а вдруг он смешон  и жалок, – он таков и есть. И еще – его совершенно невозможно ударить. И поэтому всегда остается две секунды на опережение. Тим замешкался – и я просто обнял этого сумасшедшего и сказал ему, чтоб он не валял дурака, не сердился на меня бога ради, а потом мы сварим кофе – и я покажу ему мой город. А за все прочее – прошу прощения.

Он некоторое время стоял как каменный, потом вздохнул, ткнулся лбом мне в плечо и в свою очередь извинился. И попросил больше так с ним не поступать, а то однажды он просто с ума сойдет, потому что не привык к такому… напору веселых шуток. Я в сотый раз выдал себе по шее, потому что и вправду - наше обычное общение с Максом и “Ондатрами” - это наше общение, и то Максу приходилось меня урезонивать, а у комиссара, может, в жизни все было по-другому и он не привык к простым человеческим вещам. Вот он как от всего шарахается - будто в клетке его растили. Хотя кто знает, может, и в клетке. Я оделся и пошел варить кофе и делать бутерброды.      .

***

Сашка меня обнял, и мне как-то полегчало. Ну что я за дурак, в самом деле. Чего я от него хочу? У нормальных людей так принято - шутки там, дружеские объятия. Я помотал головой, извинился, хотя перед глазами еще плыли алые вспышки. Ничего... Ничего.

А потом, когда мы завтракали, Сашка вдруг спросил - какого хуя. Ну, мол, что не так, что с тобой творится, давай выкладывай, комиссар. И я ему рассказал. Сначала смотрел в стол, в свою чашку, выдавливал из себя по словечку, а потом глянул ему в глаза и не увидел в них ничего, кроме понимания. Я спросил, как он думает, мне надо лечиться? А он засмеялся и... как будто с меня сняли приговор, честно. И я снова могу жить, а не умирать каждую минуту. Тогда я увидел, какая на улице погода, и сообразил, что у нас вообще-то суббота и впереди два отличных выходных дня.

Мы допили кофе, слопали по бутерброду и пошли смотреть его город. Я спросил, уместно ли будет в школьной форме, да еще с комсомольским значком, а Гонтарев хмыкнул и спророчествовал, что все девки в “Сайгоне” будут мои. Я не знал тогда, что это - “Сайгон”, слышал только, что что-то плохое, вроде притона. Но то, что нравится Сашке, не может же быть плохим, правда? Я надел свою пижонскую куртку, сунул в карман подаренные серые перчатки, которые так и таскал, хотя у меня были свои, кожаные, и мы вышли на Васильевский остров, а небо сияло такой синевой и листва - таким золотом, будто бы сумрачный и холодный Питер принял в себя частичку Москвы.